Норберт Элиас

О ПРОЦЕССЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

К оглавлению

II. О социогенезе государства

1. Первый шаг на пути возвышения королевского дома: конкурентная борьба и формирование монополии в рамках одного удела

1

На различных фазах исторического развития значение королевской короны меняется, несмотря на то, что ее обладатели всегда — фактически или номинально — выполняли ряд центральных функций, в первую очередь, функцию военного вождя, возглавляющего армию страны в борьбе с внешним врагом.

К началу XII в. прежнее царство западных франков, которому извне уже не угрожали могущественные враги, окончательно распадается на множество уделов: «Союз, ранее скреплявший «провинции» и феодальные династии с «главой» монархии, теперь практически разорван. Исчезли последние признаки того подчинения «главе», что позволяло еще Гуго Капету и ero сыну хоть как-то влиять на ход событий, пусть и не в областях, принадлежащих крупнейшим вассалам. Феодальные группы первого порядка... приобрели черты независимых государств, закрытых для любого влияния со стороны короля, не говоря уж о его действиях. Связи крупных феодалов с обладателями королевской короны сводятся к минимуму. Эта трансформация отражается уже в официальных титулах и формулах. Феодальные князья XII в. перестают называться « comtes du Roi » или « comtes du royaume »73.

В этой ситуации «королям» оставалось лишь делать то же, что и прочим крупным феодалам: они концентрировали свои усилия на укреплении собственного удела, на увеличении своей власти в той области, которая еще в какой-то степени была у них в руках, — в герцогстве Иль-де-Франс.

Людовик VI, король с 1108 по 1137 г., всю свою жизнь посвятил решению двух задач: увеличению своего собственного домена, т.е. той части герцогства, что не была роздана в лен (либо находилась в руках мелких вассалов), и борьбе со всеми возможными конкурентами — опять-таки в пределах своего герцогства, — пытавшимися померяться с ним силой. Решение одной задачи зависело от того, насколько успешно удастся справиться с другой: у побежденных и покоренных феодалов король отнимал владения (целиком или частично) и более не отдавал их в лен. Так он постепенно увеличивал владения своего дома, являвшегося основанием его хозяйственного и военного могущества.

2

Поначалу носитель королевского титула был просто крупным феодалом. Он располагал столь незначительными инструментами власти, что средние или даже мелкие феодалы (в случае их объединения) могли успешно оказывать ему сопротивление. Вместе с утратой им функции главного военачальника всей армии королевства, вместе с дальнейшей феодализацией уходит в прошлое не только главенство королевского дома. Под вопросом оказывается сама власть короля, его монопольное положение в пределах его исконной, родовой территории — право на главенство оспаривается другими конкурирующими с ним землевладельцами или высокородными семействами. Дом Капетингов в лице Людовика VI ведет борьбу с домами Монморанси, Бомонтов, Рошфоров, Монтлери, Ферте-Алэ, Пюизэ и многими другими74, подобно тому, как несколькими веками позже Гогенцоллерны в лице великих курфюрстов этого дома будут бороться с Китцовыми и Роховыми. Отличие лишь в том, что шансы Капетингов были гораздо ниже, поскольку в силу иного по сравнению с Германией состояния денежной и налоговой систем, как, впрочем, и военной техники, различие между военными и финансовыми ресурсами Капетингов и их противников не было так велико. Ведь у великого курфюрста уже имелись в монопольном распоряжении средства власти на своей территории, в то время как Людовик VI, — если отвлечься от того содействия, что оказывали ему церковные институты, — был просто крупным землевладельцем, господином в своем большом домене. Он вынужден был считаться с властвовавшими на той же земле феодалами меньшего масштаба, обладавшими несколько меньшей военной мощью, чем он. Монопольного положения на своей территории он мог достичь только победив в этой трудной борьбе, потеснив другие дома.

Только тот, кто познакомился со свидетельствами современников, в состоянии оценить, насколько мало дом Капетингов по военным и экономическим ресурсам превосходил другие феодальные дома франконского герцогства, сколь трудно — учитывая слабые экономические связи, незначительное развитие транспорта и коммуникаций, феодальную организацию войска и неразвитость осадных орудий, — королям давалась эта борьба за монопольное положение «князя» даже на этой небольшой территории. В качестве примера можно привести замок семейства Монтлери, расположенный на пути, соединявшем две важнейшие части домена Капетингов: он занимал господствующие позиции на линии связи Парижа с Орлеаном. Король капетингской династии Робер дал эти земли своему слуге или чиновнику — «grand forestier» — с позволением построить на них замок. Внук этого «grand forestier», живший в замке, правил окружающей местностью уже как независимый феодал. Такое центробежное развитие было типичным и неизбежным в то время73. Отцу Людовика VI после трудной и долгой борьбы наконец-то удалось достичь соглашения с домом Монтлери: он женил своего чуть ли не десятилетнего сына-бастарда на наследнице семейства Монтлери и тем самым поставил этот замок под контроль своего дома.

«Allons, beau fils Louis, — говорил он незадолго до смерти своему старшему сыну и наследнику Людовику VI, — garde bien cette tour de Monthléry, qui en me causant tant de tourments, m’a vieilli avant l’âge et par laquelle je n’ai jamais pu jouir d’une paix durable ni d’une véritable repos... Elle était le centre de tous les perfides de près ou de loin et il n’arrivait de désordre que par elle ou avec son concours... Car... Monthléry se trouvant entre Corbeil d’une part et Châuteaufort à droit, toutes les fois qu’il survenait quelque conflit Paris se trouvait investi, de sorte qu’il n’y avait plus de communication possible entre Paris et Orléans, si ce n’est avec une force armée »*»76. Проблемы коммуникации, до сих пор играющие немалую роль в межгосударственных отношениях, были не менее важны при тогдашнем уровне общественного развития, и их решение в ином по величине пространстве сталкивалось с не меньшими трудностями. Они в полной мере проявлялись во взаимоотношениях между феодалами, независимо от того, носят они королевский титул или нет. Примером может служить микроскопический отрезок на пути из Парижа в Орлеан — Монтлери лежит в 24 километрах от Парижа.

Фактически еще немалая часть времени правления Людовика VI ушла на борьбу за эту крепость, пока ему, наконец, не удалось окончательно отобрать эти земли у дома Монтлери и установить здесь безраздельную власть Капетингов. Как и всегда в таких случаях, победа означала одновременно военное усиление и экономическое обогащение победившего дома. Подчинение себе Монтлери принесло королю доходы в размере 200 ливров — значительная в те времена сумма. К этому следует добавить еще и тринадцать прямых ленов и двадцать косвенных, или вторичных, ленов зависимых от этих тринадцати77, — их владельцы стали теперь вассалами короля, увеличивая тем самым военную мощь Капетингов.

Столь же медленно и трудно шла другая борьба, которую приходилось вести Людовику VI. Ему понадобилось три военные экспедиции (1111, 1112 и 1118 гг.), чтобы сломить сопротивление отдельных рыцарских семейств в районе Орлеана78; он потратил два десятка лет на то, чтобы справиться с домами Рошфоров, Ферте-Алэ и Пюизэ и присоединить их поместья к владениям собственного дома. В результате домен Капетингов настолько вырос и упрочился, а его владельцы обрели такие экономические и военные возможности, такие богатства, что уже могли не опасаться конкуренции прочих рыцарей в пределах своего герцогства и достигли монопольного положения на данной территории.

Четыре-пять веков спустя королевская функция настолько укрепилась, что обладатели короны стали монополистами, располагающими огромными военными и финансовыми ресурсами на территории всего королевства. Борьба Людовика VI с другими феодалами на территории собственного герцогства была первым шагом на пути к монопольному положению королевского дома в более поздние времена. Поначалу дом номинальных обладателей короны по величине земель, по военной и экономической силе немногим превосходил другие феодальные семейства. Дифференциация размера владений была относительно невелика, а потому незначительна была и социальная дифференциация рыцарей, какими бы титулами они себя ни украшали. Затем одни из семейств аккумулируют земли (посредством заключения браков, покупки и завоевания владений) и получают превосходство над соседями. То, что именно старому королевскому дому удалось добиться превосходства в герцогстве Иль-де-Франс, могло зависеть — если отвлечься от того, что они изначально располагали довольно большими земельными владениями, — от личных качеств представителей этого дома, от поддержки церкви, от традиционного почитания королей. Но точно такая же дифференциация рыцарских владений происходила одновременно на всех прочих территориях королевства. Мы уже говорили о смещении равновесия в сообществе рыцарей в пользу немногих крупных и в ущерб множеству мелких и средних рыцарских семейств. На каждой из территорий раньше или позже одному из феодальных домов удавалось за счет аккумуляции земель достичь своего рода гегемонии, или монопольного положения. То, что чем-то аналогичным занимался обладатель короны, Людовик Толстый, выглядит как его отказ от королевской функции. Но ему и не оставалось ничего другого в условиях существовавшего распределения средств власти в обществе.

Экскурс: о некоторых различиях в ходе развития Англии, Франции и Германии

1

В Англии и Франции перед участниками борьбы за гегемонию, т.е. за централизацию власти и господство в стране, стояли иные задачи, чем в германско-римской империи. Причина этого проста: империя была образованием совсем иных размеров, чем оба эти королевства. Местные различия и социальная дивергенция были несравнимо большими, что придавало центробежным тенденциям совсем иную силу и превращало достижение централизации и территориального превосходства в значительно более сложную проблему. Чтобы обуздать центробежные силы и добиться объединения страны на достаточно длительный период времени, в германско-римской империи правители нуждались в большем размере и большей силе своего собственного домена, чем во Франции или Англии. Многое говорит в пользу того, что при том уровне разделения труда и социального взаимодействия, при существовавшей в то время технике военного дела, транспорта и управления задача постоянного сдерживания центробежных тенденций на столь гигантской территории вообще была неразрешимой.

2

Величина территории, на которой разыгрываются социальные процессы, представляет собой важный элемент, определяющий структуру этих процессов. Конечно, это лишь один из многих элементов, но его нельзя упускать из виду, когда речь идет о причинах того, что централизация и интеграция во Франции и в Англии продвигались легче и быстрее, чем в Германии. С этой точки зрения пути развития в данных трех областях принципиально различны.

Когда королевская корона в западнофранкской области досталась Капетингам, сфера действительной власти их дома простиралась на север от Парижа до Сенлиса, а на юг — до Орлеана. За двадцать пять лет до этого Оттон I был коронован в Риме как римский император. Он утопил в крови попытки воспрепятствовать своему возвышению со стороны других немецких племенных вождей, опираясь прежде всего на привычные к ратному делу войска собственного племени. Империя Оттона в то время занимала территорию примерно от Антверпена и Камбре на западе до Эльбы на востоке (даже без лежавших восточнее Эльбы маркграфств); восточная граница шла далее к югу до Брюнна и Ольмюца. С севера на юг империя простиралась от Шлезвига до Вероны и Истрии; в нее входила значительная часть Италии, а одно время и Бургундия. Так что это было образование совершенно другого размера, а потому в нем обнаруживаются напряжения и противоречия интересов, неведомые ни западнофранкским областям, ни отделившейся от них позже норманно-английской колонии. Борьба за гегемонию в герцогстве Иль-де-Франс или в нормандском и анжуйском герцогствах по своим задачам отличалась от той, что вел любой правитель в германско-римской империи. Там на небольшой территории последовательно шел процесс централизации или интеграции, в ходе которого перевес сил приходился на долю то одного, то другого герцогства. Здесь же, на несравненно большем пространстве, каждый вновь обретающий императорскую корону дом тщетно стремился добиться стабильной гегемонии на территории всей империи. Один за другим эти дома истощали себя в безнадежной борьбе, расходуя силы, служившие источником их собственного могущества, — силы их племени и домена. За каждой такой напрасной попыткой нового дома следовала децентрализация, подкреплявшая центробежные силы.

Незадолго до того, как французский королевский дом в лице Людовика VI начинает собирать силы и консолидировать земли в своем домене, в германско-римской империи в результате совместных усилий всех представителей центробежных сил — крупных немецких феодалов, церкви, городов северной Италии и старшего сына кайзера — была сокрушена власть Генриха IV. Это дает нам исходный пункт для сравнения империи с ранним французским королевством. Позже, когда французский король Франциск I настолько прочно держал в своих руках все королевство, что для сбора налогов уже не нуждался в санкции сословных собраний и согласии налогоплательщиков, кайзер Карл V и его администрация не могли собирать налоги, необходимые для содержания двора, войска и органов управления, даже в наследственных землях собственного племени без договоренности с множеством местных сословных собраний. Всех собранных сумм, включая доходы от заморских колоний, не хватало для покрытия необходимых для правления расходов. К моменту отречения Карла V от власти имперская администрация была на пороге финансового краха. Как и его предшественники, он разорился в борьбе с центробежными силами. Только изменение общества в целом и в особенности королевской функции помогли Габсбургам удержать свою власть.

3

Механизм образования «государства» в современном смысле этого слова был примерно одинаков на всей европейской территории, где общество постепенно переходило от натурального хозяйства к денежным отношениям. Мы еще покажем это более подробно на примере Франции. По крайней мере в истории больших европейских государств мы всякий раз обнаруживаем раннюю фазу развития, когда на территории будущего государства появляются и начинают играть решающую роль небольшие политические единицы. Нечто подобное мы наблюдаем и на других континентах, когда власть устанавливается в условиях слабого разделения труда и преобладания натурального хозяйства. Примером этой фазы могут служить территориальные объединения, образующиеся вместе с развитием денежного хозяйства в рамках германско-римской империи: небольшие королевства, герцогства или даже графства. Другой пример дают нам княжество Уэльс и королевство Шотландия, объединенные сегодня с Англией и Северной Ирландией в рамках Великобритании, или герцогство Иль-де-Франс, о превращении которого в прочное феодальное образование речь уже шла.

Схематически этот процесс борьбы за господство, разворачивающейся между уделами, протекает аналогично тому, что ранее шел в рамках одного удела, когда она велась между отдельными рыцарями и землевладельцами. На ранней фазе в этой борьбе участвуют множество помещиков, на следующей фазе в нее вступает ряд уделов средней величины, герцогств и графств. Они оказываются втянутыми в конкуренцию, для самосохранения им нужна экспансия, поскольку иначе они раньше или позже поглощаются соседними уделами или становятся зависимыми от них.

Выше мы уже подробно говорили о том, что конкуренция за землю усиливается вместе с ростом населения, закреплением собственности на землю, сокращением возможности внешней экспансии. Мы замечали, что у бедных рыцарей потребность в земле была рождена простым стремлением получать содержание, соответствующее их сословному положению, тогда как у более богатых и знатных эта потребность выражалась в желании иметь «еще больше». Тот, кто в этом обществе не достигал «большего» и стремился только к сохранению имеющегося, под давлением конкуренции автоматически оказывался с «меньшим». Здесь мы вновь обнаруживаем ту силу принуждения, которая пронизывала все общество сверху донизу, сталкивая в междоусобной борьбе землевладельцев и запуская в действие механизм монополизации. Поначалу различие в инструментах власти оставалось незначительным, что позволяло огромному числу феодалов участвовать в противоборстве. Но затем, после многих побед и поражений, эти средства аккумулируют наиболее сильные, а все прочие выпадают из конкурентной борьбы за господство. Те немногие, кто остался «в строю», продолжают борьбу, процесс отбора возобновляется, пока, наконец, не остаются два удела, ставшие великими в результате побед над соперниками, добровольного или принудительного присоединения к себе других земель. Все остальные — независимо от того, участвуют они в борьбе между этими двумя гигантами или остаются нейтральными, — хотя еще и сохранили определенный социальный вес, но все же превратились в фигуры второго или третьего порядка в сравнении с двумя могущественными соперниками. Два оставшихся удела обладают монопольным положением, поскольку прочие с ними уже не конкурируют, и выбор приходится делать между ними.

Конечно, в этом процессе социальной селекции, в борьбе «на выбывание» известную роль играют личные качества участников, равно как всевозможные «случайности». Смерть правителя, отсутствие наследников мужского рода могли иметь решающее значение для определения того, какой именно удел станет победителем.

Но сам социальный процесс, — тот факт, что в обществе, где первоначально существует множество сравнительно равных по владениям и могуществу феодалов, постепенно под давлением конкуренции остаются лишь немногие могущественные властители, а затем устанавливается монополия на власть, — не зависит от таких случайностей, способных лишь ускорить или замедлить данный процесс. Само строение этого общества обусловливает большую вероятность того, что кто-нибудь раньше или позже займет монопольное положение, независимо от того, кто именно стал таким монополистом в действительности. На языке точных наук это можно было бы назвать «законом». Данная формулировка сравнительно точно обозначает простой социальный механизм, который, если уж он запущен, далее действует как часы: сплетение взаимосвязей людей, в котором конкурируют друг с другом множество примерно равных по силам единиц, меняется, равновесие (баланс сил, участвующих в свободной конкуренции) нарушается; одни выбывают или присоединяются к другим, а конкурентную борьбу оказывается способным продолжать все меньшее число участников. Иначе говоря, эта система приближается к такой позиции, когда одна социальная единица аккумулирует все шансы и достигает неоспоримой монополии.

4

О механизме монополии в целом нам еще придется говорить более подробно. Пока что нам нужно было указать только на то, что данный механизм действовал при образовании государств точно так же, как он ранее действовал при образовании более мелких единиц с властными полномочиями, уделов (либо позже, при образовании больших, чем государства, образований). Этот механизм позволяет нам понять те факторы, которые видоизменяли ход истории различных стран или даже препятствовали формированию государств. Только с помощью этого механизма мы можем увидеть, почему задача формирования центральной власти в германско-римской империи была несравнимо более сложной, чем в областях, населяемых западными франками. В империи также шла борьба «на выбывание», происходила аккумуляция земель в руках победителей, возникали уделы, настолько превосходившие все прочие, богатые и сильные, что правящий дом — место концентрации всех инструментов власти — был в состоянии мирным или военным путем поставить все остальные феодальные семейства в зависимость от себя, а то и просто завладеть всем аппаратом власти. Только так могла происходить централизация слабо связанных друг с другом областей империи, а потому не было недостатка в претендентах на власть. Борьба не только между Вельфами и Штауфенами, но также между кайзерами и папами — с учетом всевозможных нюансов — шла за подобное господство. Но все эти претенденты не достигли цели. Вероятность кристаллизации центра, обладающего безусловной гегемонией, на столь большой территории с едва связанными друг с другом областями была незначительной. Такая вероятность намного меньше, чем в случае небольшой страны. К тому же следует помнить, что речь идет о фазе развития, характеризуемой слабыми хозяйственными связями, когда дальние расстояния были почти непреодолимым препятствием для коммуникации. В любом случае борьба «на выбывание» на такой территории требовала значительно большего времени, чем в меньших по размеру землях.

Хорошо известно, как в конечном итоге произошло образование государства, включившего в себя большинство областей германско-римской империи. Аналогичный процесс шел и в Италии, но в рамках нашего исследования мы не будем его рассматривать. Что же касается немецких удельных княжеств, среди них выделилось одно, возглавляемое домом Гогенцоллернов. Благодаря колониальной экспансии, направленной на немецкие и полунемецкие земли, этому семейству удалось составить конкуренцию дому Габсбургов. Затем последовала борьба за гегемонию, завершившаяся победой Гогенцоллернов и обеспечившая их однозначное превосходство над всеми прочими немецкими княжескими домами, и, наконец, произошло подчинение всех немецких территорий единому аппарату власти. Но эта борьба за гегемонию между двумя наиболее могущественными кланами одновременно означала дальнейшую дезинтеграцию старой империи: в результате поражения Габсбургов принадлежавшие им земли вышли из союза, а потому в действительности мы имеем здесь дело с последним шагом на пути к ее разрушению. Век за веком от этой империи откалывались отдельные земли, образуя независимые государства. Как целое она была слишком велика и отличалась чрезмерной пестротой входивших в нее земель, а это тормозило процесс формирования единого государства.

Вопрос о причинах более трудного и позднего в сравнении с западными соседями формирования государства на территории германско-римской империи имеет прямое отношение к тому, что происходит в двадцатом столетии. Опыт последнего времени придает особую окраску этому вопросу. В частности, речь идет о тех различиях, что существуют между давно укрепивши- * мися, достигшими большей сбалансированности и значительно раньше вставшими на путь экспансии западными странами, с одной стороны, и недавно возникшими и поздно начавшими экспансию наследниками древней империи — с другой. Со структурной точки зрения, на этот вопрос не так уж трудно найти ответ. Во всяком случае, не труднее, чем на другой, связанный с ним и не менее важный для понимания исторических структур: почему вопреки неблагоприятному строению общества и несмотря на невозможность справиться с центробежными силами, этот колосс все же простоял так долго, почему империя не распалась много раньше?

5

Империя, рассматриваемая как целое, распалась поздно, но на протяжении столетий от германско-римского рейха откалывались и вступали на собственный путь пограничные области — прежде всего на западе и на юге. В то же самое время шла постоянная колонизация новых земель, и приобретения на востоке в известной мере компенсировали потери на западе. Впрочем, сами потери были относительными: вплоть до конца Средневековья и даже какое-то время позже империя на западе достигала Мааса и Роны. Если отвлечься от всех отклонений и рассматривать только общее направление движения, то мы увидим, что империя постепенно уменьшалась в размерах при медленном перемещении сферы ее экспансии и ее внутреннего центра тяжести с запада на восток. Это развитие заслуживает специального, более подробного рассмотрения. Но даже исключительно с точки зрения размера территории собственно немецких земель, последние изменения с очевидностью продемонстрируют данную тенденцию:

В Англии и во Франции направление движения было прямо противоположным. Традиционные институты развивались здесь поначалу в сравнительно небольших по размеру областях, а затем сфера их влияния постепенно расширялась. Мы не поймем истории формирования центральных институтов, становления структуры и развития аппарата власти в этих странах, как, впрочем, и их отличия от соответствующих формаций в государствах — наследниках древней империи, если не примем во внимание такой простой фактор, как постепенный территориальный рост.

В сравнении с германско-римским рейхом, завоеванный в 1066 г. норманнским герцогом Вильгельмом остров имел совсем небольшие размеры. По своей величине он чем-то напоминает Пруссию при первых ее королях. На севере его владения граничили с Шотландией. Иначе говоря, его территория включала в себя современную Англию без Шотландии и Уэльса, т.е. занимала около 131 764 кв. км. Только к концу XIII в. Уэльс был целиком присоединен к Англии, и вместе они составили 151 130 кв. км.

Собственно с Шотландией уния возникла только после 1603 г. Эти цифры дают наглядное, но лишь весьма приблизительное представление о структурных различиях. Они показывают, что образование английской, а затем и британской нации, если сравнить его с большими континентальными нациями, на решающей фазе развития происходило в рамках территории, по размерам лишь немногим отличавшейся от одного удельного княжества. Вильгельм Завоеватель и его ближайшие наследники на самом деле правили просто крупным уделом западнофранкского царства, почти аналогичным таким существовавшим в то время доменам, как Иль-де-Франс, Аквитания или Анжу. Задача самоутверждения в борьбе за гегемонию (необходимость экспансии возникала уже по той простой причине, что в противном случае проигрыш был неизбежен), стоявшая перед удельным властителем на такой территории, разительно отличалась от тех задач, что ставила континентальная империя перед своим центральным правителем. Это сказывалось уже на первой фазе развития, когда остров был своего рода западнофранкской колонией, а норманнские и анжуйские правители одновременно располагали значительными землями и на континенте и вели борьбу за господство над всей западнофранкской областью. Но со всей очевидностью это проявилось на следующей фазе, когда они были вытеснены с континента, и речь шла уже только о распространении аппарата господства на весь остров. То, что королевская функция, равно как и отношения короля с сословиями, формировались здесь иначе, чем на континенте, объяснялось — помимо всех прочих факторов — и таким важным обстоятельством, как относительная ограниченность территории и ее островная обособленность. Здесь было гораздо меньше возможностей для значительной дифференциации земель, и борьба между двумя соперниками за господство шла проще, чем на континенте. Английский парламент по формированию и структуре напоминает не столько сословный парламент немецкой империи в целом, сколько сословные ландтаги немецких земель. То же самое можно сказать обо всех прочих институтах. Они росли, как и сама Англия, от малого к большому — из институтов феодального удела они постепенно превращались в институты единого государства, а затем и империи.

Но и здесь при достижении территорией страны определенных размеров мы обнаруживаем центробежные тенденции. Даже сегодня, при далеко ушедших вперед в своем развитии средствах коммуникации и при существующих ныне взаимосвязях, эта империя оказывается чересчур большой. Только опытное, эластичное и искусное правление позволяет при всех трудностях сохранять империю как единое целое. Конечно, нынешние условия существенно отличаются от тех, в которых существовал древний немецкий рейх. Однако и здесь мы видим, что слишком большая империя, возникшая в результате завоеваний и колонизации, в конечном счете движется к распаду на ряд более или менее самостоятельных политических единиц или по меньшей мере к трансформации в некоего рода «конфедерацию». Так что и при взгляде на реалии нашего времени этот механизм кажется почти самоочевидным.

6

Родовое владение Капетингов, герцогство Франкия, по своим размерам было меньше той части Англии, которой распоряжались норманнские герцоги. Оно было примерно таким же, как марка Бранденбург при Штауфенах. Только в пределах империи должно было пройти пять-шесть веков, прежде чем небольшая завоеванная область достигла такой силы, что смогла вступить в конкуренцию с издревле могущественными уделами. В ограниченных рамках западнофранкского царства инструменты власти, имеющиеся у подобной области (с учетом материальной и духовной поддержки, оказываемой дому Капетингов церковью), были достаточны для того, чтобы этот дом смог быстро вступить в борьбу за господство над большей частью Франции.

Удел — наследник западнофранкского царства, зародыш будущей Франции, по своим размерам занимал место где-то между позднейшей Англией и германско-римским рейхом. Местные различия, а тем самым и центробежные силы, были здесь меньше, чем в соседней империи. Поэтому потенциальной центральной власти досталось решение более легких задач. Но эти различия и центробежные силы были гораздо больше, чем на острове Британия79. Здесь, в Англии, именно ограниченность территории способствовала объединению различных сословий (в первую очередь, сплочению рыцарства) в борьбе против короля. Стимулом для такого объединения послужил и передел земель Вильгельмом Завоевателем, облегчивший контакты между землевладельцами во всей Англии и обеспечивший единство их интересов, по крайней мере в плане противостояния центру. Нам еще предстоит показать, что в определенной мере расхождение интересов и противостояние сил (не столь значительные, чтобы вызвать распад государства, но достаточные для возникновения препятствий для непосредственного объединения разных сословий) укрепляют позиции центральной власти.

Так что возможности расширения сферы влияния центральной власти и формирования монополии на господство у королевства — наследника западнофранкского царства были не так уж малы.

Остается более детально показать, как дом Капетингов воспользовался этими шансами, а также пояснить действия механизма монополизации господства, что сформировался в этом королевстве.

2. О механизме возникновения и действия монополии

1

Общество, которое мы называем обществом Нового времени, характеризуется — прежде всего на Западе — определенным способом образования монополии. У индивида отнимается право свободно распоряжаться оружием, оно переходит к аппарату централизованного насилия80, который может принимать самые различные формы. Точно также налоги с владений и доходов индивидов концентрируются в руках социального центра власти. Финансовые средства, оказывающиеся в распоряжении этого центра, способствуют поддержанию монополии на насилие, а последняя поддерживает монополию на сбор налогов. Ни одна из них не преобладает над другой в каком бы то ни было смысле — нельзя говорить о приоритете хозяйственной монополии над военной или наоборот. Мы имеем дело с двумя сторонами одной и той же монополии. Стоит оказаться поколебленной одной стороне, как за тем автоматически следует потрясение основ другой, хотя последствия для каждой из сторон монополии на господство могут быть неодинаковы.

Некие предшествующие формы такого монопольного распоряжения налогами и войском на сравнительно большой территории иной раз встречаются и в обществах с меньшим разделением функций. Такие общества возникают преимущественно в результате завоеваний. Что же касается обществ с чрезвычайно сильно развитой дифференциацией функций, здесь обязательно формируется постоянно действующий, специализированный аппарат управления этой монополией. Только вместе с возникновением такого дифференцированного аппарата господства распоряжение войском и налогами в полной мере приобретает монопольный характер; только вместе с появлением такого аппарата военная и налоговая монополии становятся непреходящими. Социальная борьба идет теперь уже не за устранение монополии на господство, вопрос сводится к тому, в чьем именно распоряжении находится этот аппарат, откуда рекрутируются управленцы, как распределяются повинности и привилегии. Лишь с формированием постоянной монополии централизованного насилия и специализированного аппарата господства политические единицы приобретают характер «государств»:

Конечно, в государстве к двум названным монополиям присоединяется целый ряд других. Но именно две названные монополии являются ключевыми. Если падут они, то падут и все остальные, и государство развалится.

2

Вопрос заключается в том, как и почему возникают эти две монополии.

В обществе IX—XI вв. они еще явно отсутствуют, и лишь с XI в. начинается их медленное формирование на территории, оставшейся в наследство от западных франков. Поначалу каждый рыцарь, имевший в своем распоряжении клочок земли, выполнял все те функции господства, которые в дальнейшем, сделавшись инструментами в руках специалистов, обретут вид монополии единой центральной власти. Рыцарь ведет войны, он захватывает земли или обороняется, когда это ему угодно делать. Завоевание новых земель и вооруженная защита собственности связаны с той функцией господства, что на языке более позднего времени можно назвать «частной инициативой». А так как при непрерывном росте населения спрос на землю непомерно растет, конкурентная борьба за нее захватывает всю страну, и эта борьба ведется преимущественно с помощью военного и экономического насилия (в отличие от XIX в., когда в силу государственной монополии на физическое насилие конкурентная борьба осуществляется исключительно средствами экономического насилия).

Напоминание о конкурентной борьбе за монополию, которая протекала прямо у нас на глазах, может быть небесполезно для понимания механизма монополизации на более ранних фазах общественного развития. Если рассмотреть весь ход развития в целом, то многое характерное для ранних фаз напоминает то, что происходит на более поздних. Более ранние по времени события выступают в качестве предпосылки более поздних, но в обоих случаях центральное положение занимает аккумуляция в руках у немногих людей важнейших средств производства либо, по крайней мере, права ими распоряжаться: раньше речь шла об аккумуляции земли, теперь — об аккумуляции денег.

О механизме образования монополии мы уже вкратце говорили81. В общем виде ero можно описать так: когда в большом социальном объединении имеется множество мелких, образующих его посредством взаимосвязи друг с другом, которые обладают примерно одинаковой социальной силой, являются свободными, поскольку им не препятствует уже имеющаяся монополия, и способны конкурировать за социальные шансы, т.е. прежде всего за средства производства и средства существования, то появляется очень высокая вероятность того, что в конкурентной борьбе одни из них одержат верх, а другие потерпят поражение. Вследствие этого все меньшее и меньшее число объединений будет располагать все большими шансами, все большее число объединений, потерпевших поражение, должно будет выйти из конкурентной борьбы, оказываясь в прямой или косвенной зависимости от все меньшего числа победителей. Находящееся в таком движении сплетение взаимосвязей людей, если этому не воспрепятствуют какие-то обстоятельства, приближается тем самым к состоянию, в котором фактически все шансы оказываются в одних руках, — происходит переход от «системы с открытыми позициями» к «системе с закрытыми позициями»82.

Общая схема этого процесса проста: в социальном пространстве имеется определенное количество людей и определенное количество шансов, весьма ограниченных или недостаточных в сравнении с людскими потребностями. Если предположить, что борьбу за наличные шансы ведут друг с другом индивиды, то вероятность того, что они бесконечно долго будут находиться в равном положении и никто не будет побеждать другого, чрезвычайно низка, пока речь идет именно о свободном соревновании без влияния на его ход какой-либо монополии. Напротив, высока вероятность того, что раньше или позже одни из борющихся одержат верх над противниками, умножив тем самым свои шансы и уменьшив их у побежденных. Последние выбывают из конкурентной борьбы. Если предположить, что победители вновь начинают вести противоборство друг с другом один на один, то все повторяется: вновь одни из них побеждают, отвоевывая шансы у побежденных. В распоряжении все уменьшающегося числа людей оказывается все больше шансов, и все большие массы исключаются из свободной конкуренции. Этот процесс повторяется вновь и вновь, пока, наконец, в оптимальном случае один индивид не станет распоряжаться всеми шансами, поставив в зависимость от себя всех остальных.

Конечно, в реальном обществе мы имеем дело не только с отдельными людьми, вовлеченными в механизм, определяющий подобное сплетение связей, но зачастую с крупными социальными объединениями, например с территориями и государствами. Реальные процессы по большей части много сложнее, чем предложенная схема, да еще и протекают с многочисленными вариациями. Например, часто можно наблюдать, как слабые объединяются в союз для борьбы против одного индивида, аккумулировавшего слишком большие шансы и ставшего слишком сильным противником для каждого из них. Если им удается совместными усилиями победить его, то они захватывают и делят между собой отвоеванные шансы, что ведет к продолжению борьбы уже между самими членами такого союза. Смещение в равновесии сил всегда имеет один и тот же результат. Система стремится к тому, чтобы в борьбе «на выбывание» все меньшее число людей обладало все большими шансами.

Темп и ход смещения равновесия в пользу все меньшего числа людей в огромной мере зависят от соотношения спроса и предложения на имеющиеся шансы. Если по ходу движения не меняется число претендентов и количество шансов, то подобное смещение ведет к увеличению спроса на последние. В результате растет число зависимых людей и усиливается сама зависимость, меняется ее характер. Когда относительно независимые социальные функции становятся все более и более зависимыми (например, свободных рыцарей сменяют сначала рыцари при дворе, а затем придворные, а независимых купцов — зависимые торговцы и служащие), с необходимостью меняются также моделирование аффектов, структуры влечений и мышления, — короче говоря, весь социальный habitus человека со всеми социальными установками. При этом данные установки равным образом меняются и у тех, кто приближается к монопольному положению, и у тех, кто лишился возможности конкурировать за определенные шансы и прямо или косвенно оказался в зависимом состоянии.

3

Этот процесс ни в коем случае не следует понимать так, будто по мере его протекания просто становится все меньше «свободных» и все больше «зависимых», хотя на определенных фазах повод для такой трактовки действительно имеется. Если рассматривать весь ход развития, то можно легко заметить, что — по крайней мере, в любом высокоразвитом и дифференцированном обществе, — начиная с определенной фазы данного процесса, эта зависимость неким образом перевертывается. Чем больше людей в результате работы механизма монополизации оказываются в зависимом состоянии, тем большей становится их сила — пусть не поодиночке, но всех в целом, — по отношению к тем немногим, что почти стали монополистами. Для того чтобы сохранять и реализовывать свои монополизированные шансы, этим последним требуется все большее число зависимых от них людей. Независимо от того, идет ли речь о земле, солдатах или деньгах в любой их форме, оказывается: чем больше таковых аккумулируется в одних руках, тем труднее индивиду осуществлять над ними контроль, и тем более он привязан к другим людям, т.е. тем более он сам оказывается в зависимости от сети зависимых от него людей. Чтобы такие изменения стали заметны, требуются столетия, а затем еще века и века, пока данные трансформации не приведут к формированию стабильных институтов. Благодаря особенностям строения общества может возникать бесконечное число препятствий на пути этого процесса, но все же его механизм и направленность не вызывают сомнений. Чем более всеобъемлющими становятся монополизированные шансы, тем более разветвленной оказывается дифференцированная сеть людей, функционирующих ради реализации этих шансов. От их работы и от их функций зависит сохранение монополии, а потому они обретают собственный вес в поле власти монополиста. Монопольный властитель может приспособиться к ситуации и пойти на разного рода самоограничения, что и требуется от него как от исполнителя функции центрального звена огромного образования. Он может, напротив, дать волю своим личным желаниям и аффектам; но в данном случае раньше или позже сложный социальный аппарат реализации аккумулированных шансов приходит в расстройство, и монополист начинает ощущать сопротивление этого аппарата. Иными словами, чем крупнее монополия, чем больше она связана с разделением труда, тем скорее и вернее она движется к той точке в своем развитии, когда монопольный властитель (один индивид или их совокупность) становится центральным функционером в аппарате, отличающимся значительным внутренним разделением функций. Он хотя и могущественнее всех прочих функционеров, но ничуть не менее зависим, чем они. Такое изменение может проходить либо почти незаметно, малыми шагами, либо быстро и явно, когда целые группы зависимых людей заставляют считаться со своей социальной силой немногих монопольных властителей с помощью насилия. В любом случае, аккумулированные за счет частной инициативы в конкурентной борьбе шансы, достигнув в оптимальном пункте определенной величины, уходят из рук монополиста и переходят либо ко всем зависимым людям, либо поначалу к какой-то их группе — скажем, в руки аппарата управления этой монополией. Частная монополия индивида обобществляется; она становится монополией целого социального слоя, общественной монополией, центральным органом государства. Ход развития того, что мы сегодня называем «государственным бюджетом», дает нам наглядный пример такого процесса. Государственный бюджет развивается из «частного бюджета» феодального дома. Точнее говоря, поначалу вообще не существовало различий между тем, что позже стало противопоставляться как «публичные» и «приватные» доходы и расходы. Доходы поступали к властителю в основном от принадлежавшего ему лично хозяйства или домена. Из этих поступлений оплачивались расходы на содержание двора, на охоту, платье, подарки, равно как на оплату труда сравнительно небольшой администрации и наемников, если таковые имелись, а также на поддержание в порядке стен замка. Но затем, по мере прибавления все новых земель, управление доходами и расходами, сохранение и приумножение владений становятся уже непосильными для одного индивида. Но даже тогда, когда непосредственное владение семейства, его домен, уже давно перестало быть главным источником доходов, когда вместе с растущей коммерциализацией общества поток денег направляется в «палаты» властителя со всех земель, а монополия на землю вместе с монополией на насилие сменяются монополиями на денежные доходы или налоги, — даже тогда властитель продолжает распоряжаться всеми этими поступлениями как своими личными доходами, как доходами собственного дома. Пока что сам он решает, какие суммы тратить на возведение замков, на разнообразные дары, на свою кухню и на содержание двора, на оплату наемников и чиновников. Доходы от монополизированных шансов он делит по собственному произволу. Но если посмотреть внимательнее, то уже здесь можно заметить, насколько сильно поле решений монопольного владельца ограничивается наличием огромной сети людей, связанных с его владениями. Растет его зависимость от управленческого аппарата, влияние последнего становится все более существенным. Постоянно увеличиваются фиксированные расходы на содержание этого аппарата, и в итоге абсолютный монарх со своими, казалось бы, неограниченными полномочиями оказывается под чрезвычайно сильным давлением со стороны данного аппарата, в функциональной зависимости от того общества, которым правит. Неограниченная власть монарха является не столько следствием его монопольного распоряжения шансами, сколько функцией особого строения общества на той фазе развития, о коей у нас еще пойдет речь. Но в любом случае даже в бюджетах эпохи французского абсолютизма мы не обнаруживаем никакого разделения расходов короля на «приватные» и «публичные».

Хорошо известно, когда именно социализация монополии на господство получает свое выражение в бюджете. Это происходит тогда, когда носителю верховной власти — каким бы ни был его титул — в бюджете выделяется сумма, как и любому другому функционеру. Из этой суммы правитель, будь он королем или президентом, вычитает средства, требуемые на содержание своего дома или двора. Расходы на поддержание организации власти в стране строго отделяются от расходов частных лиц на собственные нужды; приватная монополия на господство становится публичной, даже если индивид-функционер удерживает в своих руках власть над обществом.

Ту же картину мы наблюдаем и в процессе формирования аппарата господства в целом. Он вырастает, если угодно, из «Приватной» администрации короля или князя, управляющей его двором или доменом. Чуть ли не все органы государственного аппарата власти образуются за счет дифференциации функций княжеского домашнего хозяйства, иногда ассимилируя при этом органы местного самоуправления. Когда же этот аппарат господства становится государственным, или публичным, то двор правителя оказывается в лучшем случаем одним из многих органов управления, а в итоге утрачивает и это значение.

Здесь мы обнаруживаем характерный пример того, как частное владение становится общественной функцией, как социализируется монополия индивида, добытая в результате ряда побед в конкурентной борьбе «на выбывание» и за счет аккумуляции шансов на протяжении ряда поколений.

Подробное описание того, как из «приватного» способа реализации монополизированных шансов возникает «публичное», «государственное» или «общественное», вряд ли является здесь уместным. Полностью смысл всех этих примеров становится понятным только при рассмотрении обществ с высокоразвитым разделением функций. Только в них деятельность и функция каждого индивида прямо или косвенно зависит от деятельности и функций множества других. Только здесь роль этого сплетения действий и интересов становится столь значительной, что даже те немногие люди, что распоряжаются шансами монопольно, не избегают давления и силового воздействия со стороны большинства членов общества.

Такие социальные процессы, как действие механизма монополии, обнаруживаются во многих обществах, в том числе и в обществах со сравнительно слабым разделением функций и незначительными взаимосвязями. Начиная с определенного уровня аккумуляции, в этих социальных объединениях также происходит переход распорядительной власти от отдельного индивида-монополиста к целым социальным группам. Зачастую это — группы тех функционеров, которые ранее были первыми слугами монополиста. Примером может служить процесс феодализации. Выше мы уже показывали, как в ходе этого процесса монопольные владыки лишались власти над довольно значительными землями и над очень большими средствами ведения войны, — власть переходила сначала к их бывшим функционерам и их наследникам, а затем и ко всему слою рыцарства. В обществах, где взаимозависимость социальных функций меньше, это движение к социализации с необходимостью ведет либо к более или менее полному распаду монополии, т.е. к своего рода «анархии», либо к присвоению этой монополии олигархией. В более поздние времена подобные сдвиги приводили не к перераспределению шансов среди ограниченного числа монополистов, а к облегчению доступа к ним массы людей: только растущая социальная взаимозависимость всех функций позволила, не уничтожая монополии совсем, полностью отнять ее у тех немногих, кто пользовался ими по своему произволу. По мере быстрого роста разделения функций те немногие, кто продолжает монополистически притязать на все новые шансы, раньше или позже оказываются функционально зависимыми от услуг всех прочих людей и начинают испытывать все большие затруднения. Все более функционально дифференцированной сети людей свойственны особого рода законы, противоречащие частной монополизации шансов. В развитии монополии имеется тенденция, выражающая не что иное, как функцию социальной взаимозависимости. Например, монополия на насилие или на сбор налогов из «частной» становится «общественной» или «государственной». Растущее разделение функций в этом переплетении связей людей настолько выравнивает чаши социальных весов, что становится невозможным передел шансов в пользу немногих монополистов. То, что сегодня нам кажется чуть ли не самоочевидным, а именно, что определенные монополии — прежде всего ключевая монополия на господство — являются «государственными» или «публичными», хотя ранее это было совсем не так, есть только один шаг в данном направлении. Вполне возможно, что в ходе этого процесса в силу специфических социальных условий могут возникать все новые и новые препятствия. Примером могут служить те препятствия, с которыми столкнулась в своем развитии древняя германско-римская империя, — о них мы уже говорили выше. Повсюду, где социальная сеть превышает некую — оптимальную для формирования монополии — величину, мы будем наблюдать сходные феномены. Но какие бы факторы и противоположно направленные механизмы ни препятствовали этому процессу, какие бы конфликтные ситуации раз за разом ни возникали, строение подобной сети постоянно стремится к такому состоянию, когда монополия ставится на службу и осуществляется от имени всего социального объединения.

В общем и целом процесс образования монополии имеет, таким образом, совершенно ясное строение. Свободная конкурентная борьба занимает в этом процессе точно определимое место и наделена четкой функцией: это — борьба и соревнование сравнительно многих людей за те шансы, которые еще не стали монополией одного или немногих индивидов. Любое формирование монополии в обществе предполагает такую свободную борьбу «на выбывание»; любая свободная конкурентная борьба «на выбывание» ведет к образованию монополии.

По сравнению с этой фазой свободной конкуренции завершение процесса образования монополии означает, с одной стороны, конец прямого доступа к неким шансам для все большего числа людей; с другой стороны, — все большую централизацию той силы, в распоряжении которой находятся данные шансы. Эта централизация способствует выведению данных шансов за рамки свободной борьбы, доступной для большинства членов общества; в оптимальном случае они оказываются в руках какой-то одной социальной единицы. Но сам монополист никогда не в состоянии сам получать доходы от этой монополии и расходовать их исключительно на свои нужды, особенно тогда, когда он существует в обществе со значительным разделением функций. Поначалу, если он обладает должной социальной силой, он может притязать на подавляющую часть этих доходов, затрачивая на оплату службы зависимых от него людей минимальные средства. Но он в любом случае оказывается зависимым от других (от их службы и выполнения ими их функций), а потому вынужден делить с ними большую часть шансов, находящихся в его распоряжении. И чем больше аккумулированные им владения, тем больше зависит он от других. Тем самым растет и социальная сила зависимых людей. Между ними идет конкурентная борьба за распределяемые монополистом шансы. Но если на предшествующей фазе борьба была «свободной» (т.е. зависела только от того, что одни оказывались в какой-то момент сильнее других), то теперь она зависит от того, насколько монополист испытывает потребность в том или ином индивиде, т.е. от того, каковы функции данного индивида, как монополист может использовать его услуги в целостной системе управления своими владениями. На место свободной конкурентной борьбы приходит борьба «связанных» (или, по крайней мере, зависимых) людей. Иными становятся и те человеческие качества, что обеспечивают успех в подобной конкурентной борьбе, иной оказывается та селекция, в результате которой появляются человеческие типы, отличные от тех, что господствовали на предшествующей фазе свободной конкуренции.

Примером может служить разница между свободным феодальным дворянством и придворным дворянством. В первом случае все решала социальная сила того или иного дома, зависящая как от хозяйственной, так и от военной мощи семейства, а также от физической силы и решимости индивида. Непосредственное применение физической силы было непременным орудием в свободной борьбе за передел шансов. Во втором случае передел шансов зависит от того дома, что вышел победителем в борьбе, от побед его предшественников, давших ему монополию на насилие. В силу такой монополии из конкурентной борьбы дворянства все более исключается насилие — шансами наделяет князь. Орудия конкуренции сделались более тонкими, сублимированными; оказавшийся в зависимости индивид все больше сдерживает проявление своих аффектов. Он колеблется между сопротивлением такому принуждению, ненавистью к зависимому положению, тоской по вольной рыцарской конкуренции, с одной стороны, и гордостью за собственное самообладание, за открывшиеся перед ним возможности удовлетворения новых желаний, с другой стороны. Короче говоря, здесь перед нами движение по пути цивилизации.

Следующим шагом был захват монополии на насилие и налоги (вместе со всеми прочими монополиями, опирающимися на эти две) буржуазией. Буржуазия в это время представляет собой слой, который как целое имеет в своем распоряжении определенные экономические шансы и использует их в форме неорганизованной монополии. Эти шансы поначалу еще столь равномерно распределены между представителями данного слоя, что сравнительно многие из них способны вести друг с другом конкурентную борьбу. Буржуазия успешно воюет с князьями не за разрушение их монополии на господство; ей совсем не нужно, чтобы монополизированные шансы на осуществление военно-полицейского насилия и сбора налогов были разделены между ее отдельными представителями. Буржуа не желают превращаться в самовластных правителей, наделенных собственной военной силой и решающих собственные задачи. Сохранение монополии на физическое насилие и сбор налогов являются фундаментом социального существования буржуазии. Эта монополия служит предпосылкой ограничения свободной конкурентной борьбы, которую буржуазия ведет за обладание экономическими шансы, используя экономическое насилие.

Буржуазия стремится не к рассредоточению уже монополизированных возможностей, но к перераспределению повинностей и преимуществ. То, что монополия теперь принадлежит уже не одному абсолютному монарху, а целому слою дворянства, является шагом в указанном направлении. Это — шаг на пути к тому состоянию, когда полученные благодаря данной монополии шансы все меньше распределяются в зависимости от личных предпочтений и интересов одного человека и все больше — по более безличному и точному плану, в интересах множества взаимозависимых лиц, а в конце концов, в интересах сети, охватывающей все человечество.

Иными словами, централизация и монополизация шансов, достигавшиеся ранее за счет военного или экономического насилия со стороны одного лица, теперь подлежат планированию. С какого-то момента борьба за монополию уже не направлена на ее уничтожение, но ведется за право управления ею, распоряжения получаемыми от нее доходами, за тот план, по которому определяются исполнители повинностей и обладатели преимуществ, — в общем, за распределение. Само это распределение было делом монополиста, но в ходе этой борьбы управление монополией превращается из частного дела в публичную функцию. Все более очевидной становится зависимость этой функции от всех прочих функций, имеющихся во взаимоувязанной сети человеческих отношений. Находящиеся в центре данной сети функционеры так же зависимы от нее, как и все прочие. Появляются прочные институты контроля над ними, причем в контролирующей деятельности принимает участие большая или меньшая часть лиц, зависимых от аппарата монополии. Ключевая позиция занимается индивидом или группой не благодаря некоему «свободному», не зависимому от монополии противоборству конкурентов, но путем регулярно возобновляющейся борьбы «на выбывание», ведущейся без применения оружия. Это — борьба, регулируемая и контролируемая аппаратом монополии. Иными словами, возникает то, что мы обычно называем «демократическим режимом». Подобный режим часто выдается за нечто несовместимое с монополией и зависимое от наличия максимально широкого поля свободной конкуренции. Понятно, что при подобных заявлениях учитываются определенные процессы монополизации, характерные для нашего времени. Однако именно наличие высокоорганизованных монополий является предпосылкой данного режима, ибо он может возникнуть и долгое время функционировать только при специфическом строении всего социального поля, на той фазе развития, когда процесс образования монополий зашел достаточно далеко.

Таким образом, на основании имеющегося опыта можно различить две большие фазы в развитии механизма возникновения и действия монополии. Первой является фаза свободной конкуренции, или борьбы «на выбывание» с тенденцией к аккумулированию шансов в руках все меньшего числа лиц, а затем и одного индивида. Это — фаза образования монополии. На второй фазе управление централизованными и монополизированными шансами постепенно переходит от этого индивида ко все большему числу людей и в итоге становится функцией всей сети взаимозависимых индивидов. Это — фаза, на которой монополия из «приватной» превращается в «публичную».

Примеры второй фазы встречаются и в обществах, где дифференциация функций сравнительно слаба. Однако полная реализация заложенных в ней тенденций очевидным образом возможна только в обществах с богатой и постоянно растущей дифференциацией функций.

Весь процесс, происходящий на второй фазе, в целом можно представить с помощью сравнительно простой формулы. Движение начинается с того положения, когда целый слой распоряжается неорганизованными монопольными шансами, и распределение этих возможностей между представителями данного слоя в основном осуществляется в результате свободной борьбы и применения силы. Дальнейшее развитие ведет к ситуации, когда распоряжение монопольными шансами со стороны этого слоя (а затем и всего взаимозависимого целого) организуется из единого центра и обеспечивается работой контрольных институтов. Теперь распределение доходов от монополии осуществляется по плану, и последний уже не служит выражением интересов одного лица, но строится в соответствии с разделением труда и ориентируется на оптимальное сочетание всех функционально связанных друг с другом людей.

О принципе конкуренции, равно как и о механизме образования и действия монополии сказано уже достаточно. Но эта общая схема может получить полноценное значение только после того, как будет соотнесена с конкретными фактами, которые послужат для ее проверки.

Когда сегодня говорят о «свободной конкуренции» и «образовании монополии», то обычно подразумевают факты, характерные для современного мира. Когда речь идет о «свободной конкуренции», то имеются в виду «экономические» шансы, за которые отдельные индивиды и группы людей сражаются по определенным правилам, применяя экономическое насилие. В результате этой борьбы в распоряжении некоторых из них оказываются все большие экономические шансы, тогда как хозяйственная деятельность других подвергается уничтожению, подчинению или ограничению.

Эта экономическая конкурентная борьба современности на наших глазах ведет к сужению круга действительно «свободных» от влияния монополии противостоящих друг другу конкурентов и к постепенному формированию монопольных образований. Но она, как мы уже отмечали выше, имеет своей предпосылкой существование определенных развитых монополий. Без наличия монополий на физическое насилие и сбор налогов (пусть поначалу существующих только в национальных границах) не были бы возможны ни ограничение этой борьбы «экономическими» шансами и средствами «экономического» насилия, ни соблюдения этих фундаментальных правил игры даже в рамках одного государства на сколько-нибудь долгое время. Экономическая борьба и образование монополий в Новое время имеют свое, четко определенное место в более обширной связи исторических процессов. И только при учете всей этой связи то, что было сказано выше в самом общем виде о механизмах конкуренции и развития монополии, обретает свой полный смысл. Только при рассмотрении процесса формирования все более прочных «государственных» институтов монополии, которые на фазе мощной экспансии и дифференциации открыли «хозяйственную сферу» для беспрепятственной индивидуальной конкуренции, а тем самым и нового, частного образования монополий, наблюдателю удается распознать в многообразии отдельных исторических фактов работу социальных механизмов, порядок, структуру и закономерности образования монополий.

Как происходило образование «государственной» монопольной организации? Как выглядела конкурентная борьба, которая

привела к ней?

В рамках нашего исследования мы должны удовлетвориться рассмотрением этих процессов на примере истории одной страны, где они шли с минимальными отклонениями. Именно это было причиной того, что данная страна долгое время была моделью для всей Европы. Речь идет об истории Франции. Нам не следует избегать детального рассмотрения этих процессов, поскольку иначе общая схема не сможет наполниться опытными данными и останется пустой, а вся полнота опыта — хаотичной и не позволяющей различить в ней ни порядка, ни структуры.

3. Ранняя конкурентная борьба в границах королевства

1

В соответствии с закономерностями механизма образования и действия монополии, была высока вероятность того, что в землях, наследующих западнофранкскому царству, раньше или позже один из соперничавших рыцарских домов добьется сначала превосходства над другими, а затем и монополии, и земли множества мелких феодальных уделов будут объединены в рамках большого политического формирования.

Значительно менее вероятным было то, что именно это семейство, дом Капетингов, выйдет победителем из «борьбы на выбывание», что именно через него станет осуществляться механизм монополизации, — даже если без труда можно обнаружить ряд факторов, способствовавших подъему этого дома в конкуренции со всеми прочими. Только в ходе Столетней войны окончательно решилось, кто будет формировать монополию и станет обладать центральной властью будущего государства, — дом Капетингов либо какое-то другое семейство.

Важно ясно видеть различие между двумя вопросами: между общей проблемой образования монополии и государства, с одной стороны, и специальным вопросом о том, почему именно этот рыцарский дом добился гегемонии и сумел ее сохранить — с другой. В рамках нашего исследования речь шла и идет в большей мере об общей проблеме.

Выше мы кратко говорили о первом шаге на пути к образованию монополии после значительного выравнивания размеров феодальных владений — т.е. после процесса, продолжавшегося вплоть до X или даже XI в. Речь идет о формировании монополии в границах одного удела. «Борьба на выбывание» начинается в этих небольших областях, именно здесь происходят смещение равновесия, возникновение преимущества немногих, а затем и одного из участников противоборства. Один дом — всегда дом, семья, как социальная единица, а не индивид — добывает столько земель, что прочие дома уже не могут меряться с ним военной и экономической силой. Пока такая возможность остается, ленные отношения носят более или менее номинальный характер. Вместе со сдвигом в соотношении социальных сил они получают новую жизнь. Возникают новые отношения зависимости, даже если зависимость множества рыцарских семейств от одного, ставшего фактически наиболее могущественным в рамках удела, из-за отсутствия центрального аппарата не обладает ни той стабильностью, ни теми особенностями, что свойственны более поздним абсолютистским порядкам.

Сила этого механизма монополизации проявляется уже в том, что аналогичные процессы примерно в одно и то же время происходят во всех западнофранкских землях. Как уже говорилось выше, на этой ступени образования монополии Людовик VI, герцог Франкии и номинально король всего королевства, является лишь одним из многих феодалов.

2

Если посмотреть на карту Франции приблизительно 1032 г., то политическая раздробленность королевства, распавшегося на ряд крупных и мелких уделов, станет очевидной83. Мы увидим совсем не ту Францию, которая знакома нашим современникам. То, что в дальнейшем станет Францией (земли, унаследованные от западнофранкского царства), в XI в. на юге имеет своей границей Рону; Арль и Лион входят не в нее, но в королевство Бургундия; лежащая к северу от них область (сегодняшние Туль, Бар-ле-Дюк и Верден), равно как и земли Аахена, Антверпена и далее всей Голландии, принадлежат к королевству Лотарингия. Восточная и северная границы королевства, существующего на западнофранкских землях Каролингов, проходят по внутренним районам современной Франции. Но ни эти границы номинального царства Капетингов, ни границы меньших политических объединений в его пределах еще не обладают ни функцией, ни прочностью нынешних государственных границ. Географические барьеры, реки и горы, вместе с языковыми различиями и местными традициями, придают этим границам известную стабильность. А так как любой участок земли, малый или большой, принадлежит тому или иному феодальному семейству, решающее значение для определения того, кому именно он принадлежит, имеют победы и поражения в междоусобной борьбе рыцарей, женитьба, покупка или продажа земельной собственности, осуществляемые данным семейством. Поэтому смена господ, властвующих на данной территории, случается довольно часто.

Если идти с юга на север, то к северу от графства Барселонского (т.е. севернее Пиренеев) мы видим герцогство Гасконь, доходящее до района Бордо и до графства Тулузского. Затем, если брать только крупные образования, следуют герцогство Гиень, Аквитания, а потом Анжу (наследственное владение второго англо-французского королевского дома), графства Мэн и Блуа, герцогство Нормандия (наследственное владение первого англофранцузского королевского дома), графства Труа, Вермандуа и, среди прочих, небольшой удел Капетингов — герцогство Франкия. Мы уже подчеркивали, что само это владение Капетингов, как и все остальные уделы, трудно назвать единым в геополитическом или военном смысле слова; оно состоит из двух-трех больших территорий — Иль-де-Франс, Берри, район Орлеана, — а также из небольших разрозненных владений в Пуату, на юге, в самых разных местах нынешней Франции, которые тем или иным образом оказались в собственности Капетингов84.

3

Ко времени правления Людовика VI на большей части этих территорий какой-нибудь феодальный дом посредством аккумуляции земель уже добился фактического превосходства над прочими. Иногда борьба между этими княжескими домами и мелкими дворянскими родами в рамках уделов вспыхивала вновь, а напряженность ощущалась и много позже этих вспышек.

Но шансы мелких феодальных домов успешно противостоять могущественным кланам уже были не слишком велики. На протяжении XI в. все отчетливее становится их ленная или удельная зависимость от суверена. Монопольное положение, занимаемое княжеским домом в рамках удела, редко удается поколебать. Отныне в обществе борьба за превосходство ведется преимущественно между этими княжескими домами. Эта борьба охватывает гораздо большие пространства, чем ранее. Люди включаются в нее под действием столь же действенного принуждения, что и на предшествующей стадии: если один из участников борьбы становится более могущественным, то его соседи оказываются в опасности — он может их победить и сделать зависимыми от себя. Чтобы не оказаться завоеванным, следует завоевывать самому. Если поначалу захваты колоний и военные завоевания в какой-то степени снимали эту напряженность, то с сокращением возможностей внешней экспансии она резко возросла. Механизм ранней конкурентной борьбы работал теперь во все более и более сжимающемся кругу: он сплетает между собой узами взаимосвязей те рыцарские семейства, которые заняли центральное место в феодальных уделах.

4

Поход норманнского герцога в Англию был, как уже говорилось, одним из многих проявлений внешней экспансии, характерной для того времени. Он также проходил под знаком всеобщего земельного голода, побуждавшего растущее население, а в особенности все увеличивающееся число бедных и богатых рыцарей, к освоению новых территорий.

Однако обогащение норманнского герцога в результате успешного похода, увеличение его военных и финансовых ресурсов означали одновременно нарушение равновесия, ранее существовавшего в системе взаимоотношений феодальных уделов Франции. Вся сила этого смещения не сразу дала о себе знать: завоевателю потребовалось время для того, чтобы привести в порядок инструменты власти, полученные от своего нового удела. Но когда это произошло, то — даже при слабости связей между западнофранкскими территориями — угроза со стороны усилившегося норманнского герцога для прочих удельных властителей стала ощутимой. Причем для его непосредственных соседей на севере Франции эта угроза была большей, чем для уделов, расположенных южнее. Она витала в воздухе, и первыми ее осознали представители семейства, традиционно претендовавшего на гегемонию в областях, лежащих к востоку от Нормандии, — дом герцогов Франкии, Капетингов. Вполне вероятно, именно эта угроза побудила Людовика VI действовать в том направлении, которого он цепко и со всей энергией придерживался на протяжении всей своей жизни, — стремиться к упрочению своего господства и к устранению всех потенциальных соперников в границах своего собственного удела.

То, что он, номинально являвшийся королем и сувереном всей западнофранкской территории, фактически — в силу ограниченности своих владений — был слабее своего вассала, теперь ставшего владыкой Англии и также носившего королевскую корону, сказывалось при каждом столкновении между ними.

Захватив остров, Вильгельм Завоеватель получил возможность создать относительно централизованную для того времени организацию власти. Он разделил завоеванные земли таким образом, чтобы воспрепятствовать появлению равных с ним по богатству и могуществу домов — семейств, которые могли бы стать его соперниками. Аппарат управления английского государя был самым прогрессивным для того времени: существовала даже особая служба, созданная специально для сбора денежного налога.

Войско, с помощью которого Вильгельм завоевал остров, только отчасти состояло из феодалов его удела. В нем имелось также много рыцарей-наемников, жаждавших получить земли. Теперь, после завоевания, казна норманнского владыки стала достаточно велика для того, чтобы нанимать воинов, и уже это — независимо от числа связанных с ним вассальной присягой феодалов — давало островному государю преимущество над континентальными соседями.

Людовик Толстый, равно как и ero предшественники, не мог позволить себе содержать наемное войско. О нем говорили, что он жаден до денег, что он копит их всеми возможными средствами. Действительно, именно в это время — как и во все периоды, когда количество денег невелико, — диспропорция, существующая между количеством имеющихся в наличии денег и спросом на них, проявляется в накопительстве, жажде денег. Но Людовик VI нуждался в них особенно сильно, поскольку ему противостоял сосед, у которого их было значительно больше. Как и в случае организации власти, централизации и исключения потенциальных соперников, в этом отношении островное королевство также служило примером для континентальных удельных князей: они должны были перенимать его опыт, если не хотели выбыть из борьбы за гегемонию.

В начале XII в. дом Капетингов был еще заметно слабее соперничающего с ним семейства, располагающего землями и людьми по обе стороны пролива. Людовик VI терпел поражение за поражением от своего английского конкурента, хотя последнему и не удалось вторгнуться на территорию самой Франкии. Именно в этих условиях герцог Франкии был вынужден ограничиться укреплением фундамента своей власти — полным подчинением себе владений своего дома, — ломая при этом сопротивление мелких феодалов в границах его собственного удела. Тем самым он в известной мере вооружал свой дом для той великой конкурентной борьбы за господство на западнофранкских землях, которая длилась столетия и в итоге привела к гегемонии одного рыцарского дома. Это была борьба за корону Франции между владыками Иль-де-Франс и английскими королями, вобравшая в себя все прочие противоборства, существовавшие на этой территории.

5

После угасания рода Вильгельма Завоевателя в борьбу с Капетингами вступил дом Плантагенетов. Их наследственным владением была провинция Анжу85, также граничившая с Франкией.

Плантагенеты стали действовать примерно в то же время и примерно тем же образом, что и Капетинги. Как и во Франкии во времена Филиппа I, в соседней Анжу при Фулке реальная власть графа над вассалами была невелика. Подобно сыну Филиппа, Людовику VI Толстому, сын Фулка, Фулк Молодой, а затем и его внук, Жоффруа Плантагенет, в своем уделе постепенно подчинили себе мелких и средних рыцарей, заложив тем самым основы для дальнейшей экспансии.

В самой Англии поначалу развернулся противоположный процесс, кстати, весьма показательный для механизмов, действующих в рыцарском обществе. Когда, не оставив наследников мужского пола, умер племянник Вильгельма, Генрих I, с притязанием на английский трон выступил Этьен из Блуа, сын дочери Вильгельма. Хотя ему удалось добиться признания своей власти со стороны светских феодалов и церкви, сам он был лишь средним норманнским феодалом: его личные владения, владения его дома, на которые он мог бы опираться, были весьма незначительны. Поэтому он оказался бессильным в противостоянии с другими рыцарями и клиром в королевстве. С его вступлением на трон на острове сразу же началась дезинтеграция, ослабление центральной власти. Феодалы строили свои замки, чеканили собственные деньги, сами собирали налоги со своих земель. Короче говоря, они притязали на те инструменты власти, на которые ранее, благодаря превосходящей социальной силе норманнского государя, распространялась его монополия. К тому же Этьен совершил ряд ошибок, повлекших за собой охлаждение его отношений с церковью: на такие действия по отношению к церкви мог бы пойти более сильный государь, но не тот, кто сам нуждался в помощи. Все это существенно помогло его противникам.

Соперниками Этьена стали графы Анжуйские. Жоффруа Плантагенет был женат на дочери последнего норманнско-английского короля. Но свои притязания, обосновываемые этим браком, он подкреплял силой. Постепенно ему удается укрепить свои позиции в Нормандии. Его сын, Генрих Плантагенет, уже объединяет под своей властью Мэн, Анжу, Турень и Нормандию. Опираясь на эту силу, он сумел отвоевать наследственные владения своего деда, некогда отошедшие к норманнскому герцогу. Он начинает борьбу в 1153 г., а в 1154 г., двадцати двух лет от роду, Генрих становится королем. Он выступает в качестве сильного политика-централизатора, это удается ему как в силу имеющихся военных и финансовых ресурсов, так и благодаря его энергии и способностям. Двумя годами ранее женитьба на наследнице Аквитании сделала его властителем и этой южнофранцузской провинции. Вместе с английскими у него в руках оказываются и континентальные территории, и по сравнению с владениями Плантагенетов земли дома Капетингов кажутся просто незначительными. Вопрос о том, какой дом, Иль-де-Франс или Анжу, объединит западнофранкские земли, остается открытым. Сама Англия представляет собой завоеванную страну, поначалу выступающую как объект, а не субъект политики86. Если угодно, она является колонией, представленной в свободном союзе западнофранкских уделов.

Передел власти тех времен отдаленно напоминает современные события в Восточной Азии: сравнительно небольшой остров и многократно превосходящая его континентальная территория, в том числе южная часть капетингского королевства, оказались в одних руках. Власть Плантагенетов не распространяется на графство Барселонское — его властители в результате экспансии и матримониальных союзов стали королями Арагонскими и постепенно, поначалу незаметно, начинают выходить из союза западнофранкских уделов.

К анжуйско-английским владениям на юге не принадлежат также ряд небольших церковных уделов и графство Тулузское. Государи последнего, равно как и более мелкие феодалы, земли которых лежат к северу от Аквитании, перед лицом угрозы со стороны анжуйцев начинают склоняться к соперничающему с теми силовому центру, к дому Капетингов. Законы, управляющие подобными системами равновесия, в общем и целом остаются неизменными: их действие на небольшом пространстве западнофранкского удельного союза и в Европе Нового времени не очень-то различалось, да и сегодня они очевидным образом определяют политику государств на всей планете. Пока не существует абсолютного превосходства какого-то могущественного центра власти, однозначно закрывающего доступ к конкурентной борьбе для всех своих соперников и приобретающего монопольное положение в такой системе равновесия, политические единицы, обладающие меньшей силой, пытаются создать блок, направленный против образования, приблизившегося к такому превосходству. За одним блоком следует другой, но сколь бы долго ни длилась эта игра, система в целом движется ко все более прочным объединениям все более обширных территорий. Действительные решения принимаются все меньшим числом центров. Количество объединений уменьшается, пока не останется всего лишь один центр.

Экспансия норманнского герцога создала блок, который сместил центр тяжести в его пользу, — прежде всего в северной Франции. Экспансия анжуйского дома представляет собой следующий шаг: образованный анжуйцами блок ставит под вопрос равновесие, существующее во всей области расселения западных франков. Этот блок еще не был особенно прочным, централизованный аппарат власти находился в процессе становления, а давление, которое на анжуйский дом, как и на все прочие, оказывало стремление феодалов к захвату земель, было достаточно очевидным. Даже не считая южных владений, Плантагенетам принадлежали теперь значительные территории не западе Франции. Когда речь шла о континентальных владениях, король Англии формально был вассалом капетингского короля. Но «право» мало что значит, если за ним не стоит реальная социальная сила.

Когда в 1177 г. наследник Людовика VI, к тому времени уже старый и утомленный жизнью Людовик VII, встретился с представителем соперничающего дома, молодым английским королем Генрихом II, он сказал ему:«0 roi, depui le commencement de votre règne et avant, vous m’avez comblé d’outrages en foulant aux pieds la fidélité que vous me deviez et l’hommage, que vous m’aviez prêté; et de tous ces outrages, le plus grand, le plus manifeste, c’est votre injuste usurpation de l’Auvergne que vous détenez au détriment de la couronne de France. Certes la vieillesse que me talonne m’ôte la force de recouvrer cette terre et d’autres; mais devant Dieu, devant ces barons du royaume et nos fidèles, je proteste publiquement pour les droits de ma couronne et notamment pour l’Auvergne, le Berry et Châteauroux, Gisors et le Vexin normand, suppliant le Roi des rois, que m’a donné un héritier, de lui accorder ce qu’il m’a dénie12’»87.

Вексин, своего рода норманнский Эльзас-Лотарингия, был спорной территорией, пограничным районом между герцогством Капетингов и норманнскими владениями Плантагенетов. По Берри и далее на юг проходила граница между владениями Капетингов и Анжу. Плантагенеты уже настолько усилились, что забирали себе части самого капетингского домена. Борьба между двумя домами шла полным ходом, причем владения анжуйцев явно превосходили герцогство Капетингов.

Так что требования Капетинга к противнику были, по существу, довольно скромными: он хочет получить назад пару небольших участков земли, которые считает собственными владениями. О большем он пока не думает. Блеск анжуйского дома и ограниченность его собственного очевидны для него. Как-то он сказал, сравнивая себя с соперником:«Nous Français, nous n’avons que du pain et du vin, et du contentement13)».

6

Однако, как уже отмечалось, властные структуры того времени не обладали большой прочностью. Они были настоящими «частными предприятиями» и, как таковые, зависели от закономерностей конкурентной борьбы, равно как и от личных способностей и возраста противников, от наличия наследников в роду и т.д. Они зависели от всех этих личностных факторов гораздо больше, чем властные структуры более поздней фазы, когда крупные социальные единицы скреплялись не только персоной владельца «предприятия», но также известным разделением функций, многообразием организованных интересов и стабильным аппаратом господства.

В 1189 г. Капетинг и Плантагенет вновь встречаются. За это время почти все спорные области были возвращены Капетинга-ми. Старик теперь — Плантагенет, а молодой король — Капетинг, сын Людовика VII Филипп II по прозвищу Август. Как уже было сказано, возраст имеет большое значение в обществе, где властитель еще не может никому делегировать руководство военными действиями, и многое зависит от его личной инициативы и личного участия в нападении или защите. Генрих II был сильным государем, и теперь еще он прочно удерживает власть над своими землями. Но, помимо возраста, его ослаблению способствует противостояние со старшим сыном Ричардом по прозвищу Львиное Сердце. Ричард, ненавидящий отца, время от времени даже борется с ним на стороне его соперника-Капетинга.

Пользуясь слабостью своего врага, Филипп Август возвращает себе Овернь и упоминавшиеся его отцом части Берри. Через месяц после противостояния под Туром Генрих II в возрасте 56 лет уходит из жизни. В 1193 г. (Ричард Львиное Сердце потерпел поражение и взят в плен) Филипп получает, наконец, столь долгое время оспариваемый Вексин. В союзе с ним выступает Иоанн, младший брат плененного Ричарда.

В 1199 г. Ричард умирает. Он и его брат и наследник Иоанн (которого вскоре назовут Безземельным) серьезно подорвали фундамент своего могущества, промотав немалую часть земель и сокровищ, накопленных их отцом. Иоанну противостоит человек, который хорошо помнит об унижении, испытанном во времена, когда рост анжуйско-английского дома ограничил власть Капетингов. Всю свою энергию этот человек направил к достижению одной цели: больше земли, больше власти. Больше и еще больше. Так же, как и первые Плантагенеты, он буквально одержим этой страстью. Позже Иоанн Безземельный спросит его: не согласится ли Филипп продать ему часть утраченных английской короной земель. Тот ответит, что не знает никого, кто хотел бы продавать свои земли, а сам он не прочь был бы и еще прикупить. А ведь в это время у Филиппа было много земель, он находился на вершине своего могущества.

Как мы видели, речь пока что еще не идет о борьбе между государствами или нациями. Вся позднейшая история формирования монопольных организаций, государств и наций, остается непонятной, пока мы упускаем из виду предшествующую фазу «частной инициативы». Тут мы сталкиваемся с борьбой конкурирующих или соперничающих домов, которые в соответствии с общим движением этого общества растут, превращаясь из малых объединений в большие. Эти дома нацелены на экспансию и проникнуты стремлением обрести все больше земель.

Битва при Бувине в 1214 г. имела решающее значение. Иоанн Безземельный и его союзники были побеждены Филиппом Августом. Как это часто случалось в феодальном обществе, поражение в борьбе с внешним врагом означает и ослабление позиций внутри страны. Вернувшегося домой Иоанна встречают взбунтовавшиеся бароны и церковники, требующие подписать «Magna Carta». И наоборот, для Филиппа Августа внешнеполитическая победа означает одновременное усиление власти на собственных землях.

Филипп Август унаследовал от своего отца небольшой участок суши — от Парижа до Орлеана, да еще часть Берри. Он присовокупил к нему — если называть только самые значительные приобретения — Нормандию, которая была самой большой и самой богатой территорией всего королевства, важные области Пуату и Сентонжа, а также Артуа, Валуа, Вермандуа, окрестности Амьена, большую часть Бовэ. «Хозяин Парижа и Орлеана стал самым крупным землевладельцем северной Франции»88. Он сделал «дом Капетингов богатейшим семейством Франции»89. Его владения теперь получили выход к морю. Вместе с ростом его могущества растет его влияние и в других областях северной Франции — во Фландрии, Шампани, Бургундии и Бретани. Даже на юге Франции ему принадлежат довольно значительные районы.

Владения Капетингов по-прежнему не представляют собой единой территории. Между Анжу и Орлеаном лежит графство Блуа. Южные прибрежные районы, расположенные вокруг Сэнте, и владения, находящиеся к востоку от Оверни, почти не связаны с северными землями дома. Но старый домен Капетингов вместе с Нормандией и вновь обретенными северными областями вплоть до Арраса уже чисто географически образуют единое целое.

Филипп Август еще не ведал о «Франции» в нашем смысле слова, его владения и не были этой Францией. Он стремился к увеличению территории, к военной и экономической гегемонии своего дома, к устранению опаснейших конкурентов — Плантагенетов. Ему удалось и то, и другое. К моменту смерти Филиппа владения Капетингов примерно вчетверо превосходили те, что достались ему при вступлении на трон. Напротив, Плантагенеты, ранее проводившие больше времени на континенте, чем на острове (да и в Англии вместе с островитянами правили выходцы из Нормандии), теперь на континенте владеют только частью прежней Аквитании, районом к северо-западу от Пиренеев и участком побережья вокруг устья Жиронды, носящим имя герцогства Гиень; к этому можно добавить разве что пару островов нормандского архипелага. Центр тяжести сместился не в их пользу. Власть их уменьшилась, но благодаря власти над островом она не была сломлена. Через некоторое время расклад сил изменится, и они вновь усилятся и на континенте. Исход борьбы за гегемонию в западнофранкских землях еще не очевиден. Филипп Август, кажется, посчитал, что после победы над Плантагенетами главными его соперниками стали графы Фландрские. То, что здесь действительно располагался еще один важный центр власти, показывает вся дальнейшая история Франции. Филипп однажды сказал: либо Франкия станет фландрской, либо Фландрия французской. Он понимал, что вся эта борьба со сравнительно небольшим фландрским домом должна была привести к утрате последним своей самостоятельности. Но он еще мог предполагать, что победившей стороной может оказаться Фландрия, а не Франкия.

7

Наследники Филиппа Августа поначалу придерживались проложенного им курса: они укрепляли свой огромный удел и пытались его увеличить. Бароны из Пуату сразу после смерти Филиппа перешли на сторону Плантагенетов. Сын Филиппа Августа, Людовик VIII, возвращает этот район, присоединяет Сентонж, Они и Лангедок, часть Пикардии и графство Перш. В форме религиозной войны против альбигойских еретиков начинается проникновение Капетингов на юг, во владения единственного крупного удельного князя, который, наряду с Плантагенетами, еще мог померяться силами с Капетингами, — графа Тулузского.

Следующий Капетинг, Людовик IX Святой, должен был, напротив, защищать свои владения от теснивших его со всех сторон внешних и внутренних врагов. Но ему удалось и приобрести некоторые земли: он присоединяет часть Лангедока, лежащую к северу от Восточных Пиренеев, графства Масон, Клермон, Мортэн и еще ряд небольших участков. Филипп III Смелый добывает графство Гиень, расположенное между Кале и Сент-Омером, которое, впрочем, через двенадцать лет вернется к наследникам графа. Подкупом, обещаниями защиты он переманивает на свою сторону целый ряд небольших владений, готовит включение в свой домен Шампани и большей части графства Тулузского.

Во всех западнофранкских землях не осталось удельных князей, кроме Плантагенетов, способных самостоятельно, без союзников, померяться силами с Капетингами. Плантагенеты в это время тоже пытались увеличить свои владения. На континенте они вновь распространили свою власть на герцогство Гиень, за морем покорили Уэльс и начали завоевание Шотландии. У них еще остаются возможности расширения своих земель, прямо не пересекаясь с Капетингами. А эти последние ведут экспансию в другом направлении. Филипп Красивый доводит свои владения до границ германско-римской империи: с одной стороны, до района Мааса, долго считавшегося естественной и — в память о разделе царства Каролингов — традиционной границей западнофранкских земель; с другой стороны, на юге, — вплоть до Роны и Саоны, т.е. до Прованса, Дофинэ и графства Бургундского, традиционно не входивших в состав западнофранкских территорий. Шампань и Бри вместе со многими соседними участками, отчасти относящимися уже к самому германско-римскому рейху, Филипп получает благодаря женитьбе. У графов Фландрских он отнимает Лилль, Дуэ, Бетюн; у графов Блуа — графство Шартрское и район Божанси. Помимо этого захватывает графства Марш и Ангулем, церковные владения в Кагоре, Менде и Пюи, а южнее — графство Бигор и вицеграфство Суль.

Его три сына — Людовик X, Филипп V и Карл IV умирают один за другим, ни один из них не оставил наследника мужского пола. Домен и корона Капетингов переходят к представителю младшей ветви Капетингов, которым принадлежит в качестве апанажа графство Валуа.

До сих пор речь шла о непрестанных усилиях нескольких поколений правителей, направленных к одной цели: аккумуляции земель. Мы указали только на результаты этих усилий. Но даже в таком кратком изложении событий содержится перечисление названий множества земель, собираемых Капетингами шаг за шагом. Это перечисление служит указанием на ту открытую или скрытую борьбу между княжескими домами, из которой феодалы, побежденные более сильными соперниками, выбывали один за другим. Даже если мы уже не всегда точно понимаем, что именно стояло за этими названиями, такое перечисление может говорить о тех мотивах, которыми руководствовались в своей деятельности различные представители дома Капетингов в социальной ситуации того времени.

Если посмотреть на карту, отображающую положение дел на момент смерти Карла IV (последнего Капетинга, занявшего трон по прямой линии наследования), то мы увидим следующее: большой комплекс французских земель, входящих в королевство Капетингов, группируется вокруг своего ядра, герцогства Франкия. Земли королевства тянутся от Нормандии на западе до Шампани на востоке; на севере оно достигает Канша; еще севернее к нему примыкает провинция Артуа, прямо не входящая в королевство, но данная в качестве апанажа одному из представителей дома. Чуть южнее лежит — отделяемое данной в апанаж областью Анжу — графство Пуатье, находящееся в прямом распоряжении парижского государя; еще южнее ему принадлежат графство Тулузское и отдельные области прежнего герцогства Аквитания. Перед нами уже могущественное объединение земель, но оно по-прежнему не обладает целостностью и выглядит как типичный семейный удел, отдельные части которого соединяются не благодаря какому-либо распределению функций, но из-за личности владельца — общий центр управления обеспечивается «персональной унией». Еще весьма ощутимы специфические особенности разных земель, обладающих собственными интересами. Но их соединение в рамках одного княжеского дома с единым центром управления уже отчасти снимает ряд препятствий для более тесного сплетения связей между ними. Это соответствует тенденции к расширению торговли и интенсификации взаимосвязей, набирающей силу и находящей выражение в деятельности небольшой части городского населения. Правда, эта тенденция еще не играет роли главного мотива объединения земель и экспансии княжеского дома и нисколько не похожа на мотивы социального движения, которые получат распространение в XIX в. при совершенно другом уровне развития буржуазных городских слоев. В XI—XIII вв. борьба за землю, соперничество между уменьшающимся числом рыцарских семейств являются первичной движущей силой территориального объединения. Инициатива принадлежит небольшому числу крупных княжеских домов. Под их покровительством развиваются города, расширяется торговая сеть, лишь выигрывающие от такой концентрации власти и, в свою очередь, содействующие ей (об этом нам еще придется говорить). Разумеется, городские слои уже в это время играют известную роль в интенсификации процесса объединения, поскольку без помощи людских и финансовых ресурсов, притекающих к князьям из городов за счет растущей коммерциализации, была бы невозможной экспансия, немыслимой организация господства. Но и города, и коммерциализация еще не используются княжескими домами в качестве органов и прямых инструментов интеграции. Такая интеграция, или собирание земель, означает в то время прежде всего победу одного дома над другим, т.е. либо устранение, либо подчинение побежденного.

Если с этой точки зрения рассмотреть те изменения, что произошли на всей территории к началу XIV в., т.е. к моменту смерти последнего представителя прямой линии Капетингов, то можно легко определить их направление. Конечно, борьба мелких и средних рыцарских семейств за землю продолжается, но теперь их соперничество утрачивает ту роль, которую оно играло еще во времена Людовика VI, не говоря уж о более ранних представителях этой династии. Тогда земли сравнительно равномерно распределялись между многими феодалами; конечно, имелись различия между владениями, казавшиеся существенными для людей того времени. Однако владения (а тем самым и инструменты власти) даже номинальных княжеских домов были столь незначительными, что многие рыцарские дома, правящие по соседству, имели достаточно силы, чтобы соперничать и конкурировать с ними в борьбе за землю. Участие в этой борьбе всех против всех зависело от «частной инициативы». К XIV в. все это множество мелких рыцарских домов уже не обладает силой, с которой вынужден был бы считаться королевский дом. У них остается известный социальный вес как у сословия, но инициатива теперь оказывается в руках у малого числа рыцарских семейств, вышедших победителями из прежней «борьбы на выбывание» и аккумулировавших в своих руках значительные земли. Все прочие дома уже не способны с ними соперничать, утратили свою независимость и могут действовать только по согласованию с «победителями». У подавляющего большинства рыцарей уже нет возможности добыть себе земли путем прямого применения своей социальной силы, т.е. путем свободной конкуренции; у них нет тем самым и возможности независимого социального подъема по иерархической лестнице. Каждый рыцарский дом вынужден оставаться на той социальной ступени, которой он некогда достиг. Подняться выше тот или иной его представитель может только благодаря благосклонности короля, т.е. за счет зависимости от него.

Число тех, кто способен участвовать в конкуренции в качестве независимого феодала, на территории западных франков становится все меньше. Уже нет независимых герцогств Нормандия и Аквитания; утратили силу и графства Шампань, Анжу, Тулуза — если назвать только крупнейшие из них. Помимо королевского осталось лишь четыре дома, с которыми стоит считаться: это дома герцогов Бургундских, герцогов Бретанских, графов Фландрских и самых могущественных соперников Капетингов — королей английских, владевших на континенте герцогством Гиень и многими небольшими уделами. Из воинского общества, где царила относительно свободная конкуренция, возникло общество с монопольно ограниченной конкуренцией. Из пяти крупных домов, еще располагавших достаточной силой для участия в конкурентной борьбе, а потому и обладавших известной самостоятельностью, выделяются два сильнейших: Капетинги и их наследники, короли французские, и Плантагенеты, короли английские. В противостоянии между ними должно было решиться, кому достанется полная монополия на господство в землях западных франков, где будет располагаться центр и пролегать границы этой монопольно управляемой территории.

4. Новое усиление центробежных сил: конкуренция принцев

8

Однако формирование монополии на господство происходило не так прямолинейно, как это могло бы показаться при рассмотрении одного лишь процесса аккумуляции земель. Чем большими становились земельные владения, собранные Капетингами и подвергнутые централизации, тем более отчетливо проявлялась и противоположная тенденция — стремление к децентрализации. Как и на предшествующей фазе с натуральным хозяйством, эту центробежную тенденцию прежде всего поддерживали вассалы и близкие родственники монопольного владыки. Но способ действия стремящихся к децентрализации социальных сил заметно изменился. Деньги, ремесло и торговля играют теперь в обществе значительно большую роль, чем ранее; специализирующиеся в этих областях деятельности группы горожан обрели собственный социальный вес; получили развитие средства сообщения — все это создает новые, не бывалые прежде возможности для осуществления власти над обширными территориями шансы. Слуги, посылаемые господином из центра в провинции для управления и защиты его земель, уже не могут с такой легкостью, как прежде, обретать самостоятельность. Растет число слуг и помощников государя, которые происходят из городских слоев, — угроза того, что такие слуги-буржуа станут конкурентами государя, значительно уменьшилась в сравнении с теми временами, когда последнему приходилось набирать помощников из представителей рыцарского сословия (впрочем, и в том случае, когда на должность назначались люди из неблагородного сословия, такие чиновники тоже в силу своей власти над отданными им в лен землями очень скоро получали властные полномочия, а тем самым и обретали социальный ранг рыцаря, или благородного).

Оставалась одна социальная категория населения, представлявшая значительную угрозу для единства и целостности обширных владений. Военная сила у этих людей уменьшилась, способ действия изменился, но они и в изменившихся социальных условиях продолжали играть роль главной движущей силы децентрализации. Это были ближайшие родственники государя — его дяди, его братья, его сыновья, а иной раз (пусть не в такой степени) даже его сестры или дочери.

Удел и власть в нем в то время не находились в распоряжении отдельного индивида, еще в значительной мере оставаясь семейной собственностью, сферой влияния рыцарского дома. Все близкие родственники могли претендовать хотя бы на часть семейного удела, и глава дома еще долгое время не мог (да и не хотел) игнорировать эти притязания. Чем больше был удел, тем труднее было им отказывать. Разумеется, речь не шла о «правах» в позднем смысле этого слова: в этом обществе еще не существовало всеобъемлющего «права», обязательного в том числе и для князей, поскольку не было и той всеохватывающей силы, что была бы способна гарантировать реализацию такого права. Только вместе с формированием монополии на насилие, вместе с централизацией властных функций на обширных пространствах устанавливается одно всеобщее право, утверждается единый правовой кодекс. Общественной обязанностью считалось наделение детей наследством — этот обычай достаточно часто излагается в «Coutumes». Конечно, поддерживать его могли только семьи с известным достатком; престиж семьи отчасти зависел от следования такому обычаю. Как же могла его игнорировать самая богатая семья, королевский дом?

Территориальные владения семейства оставались тем, что можно назвать частной собственностью (пусть и в достаточно ограниченном смысле). Глава дома распоряжался собственностью столь же свободно, как сегодня это делает крупный земельный собственник или глава семейного предприятия, контролирующий доходы от капитала. Землевладелец может отдать в наследство младшему сыну или в приданое дочери большую долю собственности, не спрашивая живущих на этой земле крестьян или своих слуг о том, нравится ли им новый господин. Капиталист может дать в приданое дочери часть капитала или сделать своего сына главой филиала компании, не отчитываясь перед своими служащими. Точно так же князья того времени распоряжались деревнями, городами, имениями и территориями своего удела. Теми же были и мотивы, по которым владельцы больших состояний заботились о своих сыновьях и дочерях. Помимо того что они могли действительно любить своих младших детей, поддержание социального стандарта дома требовало соответствующего содержания потомства. Это должно было служить увеличению шансов и долговечности дома — по крайней мере, казалось, что служит именно этому. Только пережив весьма болезненный опыт, князья постепенно осознали, что дробление владений и властных функций часто идет во вред дому. Окончательные выводы из подобного опыта были сделаны во Франции только Людовиком XIV, безжалостно лишившим всех представителей дома (включая и наследников трона) любых властных функций и не допускавшим их ни к одной самостоятельной властной позиции.

9

В начале такого развития, на ранней его фазе, когда земли дома Капетингов были немногим больше владений многих других рыцарских домов, представители этого дома хорошо осознавали опасность, которую несло с собой раздробление удела. Прямая угроза соседей была весьма ощутимой. Это принуждало членов семьи к единству. Конечно, были распри, драки, внутри самого дома борьба шла не менее ожесточенно, чем повсюду вовне. Но вся семья (или хотя бы часть ее) все время трудилась во имя защиты и расширения владений дома. Сравнительно небольшой королевский домен, как и любые феодальные уделы того времени, представлял собой автаркию. У него еще отсутствовали четкие социальные функции, по своему характеру это еще во многом чисто семейное предприятие. Братья, сыновья, иной раз матери и жены главы дома — в зависимости от своей личной силы и обстоятельств — могут вмешиваться в дела и обсуждать принимаемые решения. Но никому из них и голову не приходит, что удел следует разделить между всеми, а какой-то член семьи может стать индивидуальным владельцем части земель. Младшим сыновьям достаются небольшие имения, они также могут получить какие-то владения благодаря бракосочетанию, но часто встречаются упоминания то том, что тот или другой младший сын короля вынужден вести сравнительно бедную жизнь.

Ситуация меняется вместе с ростом богатства королевского дома. Когда же, в конце концов, он превращается в богатейший дом в масштабах не только удела, но и всей страны, то становится невозможным и помыслить, чтобы младшие сыновья дома довольствовались достатком мелких рыцарей. Престиж королевского дома требует того, чтобы все родственники, включая младших сыновей и дочерей короля, получали соответствующее содержание, а именно, имели в своем распоряжении большую или меньшую территорию, доходами с которой они могли бы жить. Теперь, когда Капетинги возвышаются над всеми прочими семействами страны своим богатством и своей властью, опасность раздробления владений дома уже не ощущается непосредственно. Так что вместе с ростом удела Капетингов растет и число земель, отходящих в апанаж младших сыновей короля. Дезинтеграция возобновляется на иных основаниях.

Людовик VI Толстый дает своему сыну Роберу небольшое графство Дрие. Филипп Август, в правление которого начинается резкий рост влияния дома Капетингов, еще держит все владения в своих руках — только небольшое имение Сент-Рикье он отдает сестре в приданое.

Людовик VIII в своем завещании уже отводит сыновьям в качестве апанажа значительную часть владений дома — графства Артуа, Пуатье, Анжу и Мэн.

Людовик IX отдает в апанаж сыновьям Алансон, Перш и Клермон; Филипп III выделяет своему младшему сыну графство Валуа. Правда, Пуатье, Алансон и Перш со смертью всех наследников мужского пола возвращаются в домен Капетингов.

В 1285 г. пять графств — Дрие, Артуа, Анжу, Клермон и Валуа — отделяются от домена как апанажи. К моменту смерти Карла Красивого в 1328 г. апанажей уже девять.

Когда Филипп Валуа унаследовал домен и корону Капетингов, апанажи его дома — Валуа, Анжу и Мэн — объединяются с землями правящей семьи. Графство Шартрское возвращается в состав земель короны после смерти еще одного Валуа. Сам Филипп присоединил к ним ряд небольших имений — например Монпелье, выкупленное у короля Майорки. Ему удалось включить во владения Капетингов и Дофине — тем самым экспансия дома Капетингов выходит за традиционные границы царства западных франков и распространяется на восток, в лотарингские земли. Эта экспансия началась еще при Филиппе Красивом, который приобрел архиепископство Лионское, тесно связанное с епископствами в Туле и Вердене. Теперь был сделан следующий важный шаг в этом направлении.

Тот способ, посредством которого парижские правители добились перехода в свои руки Дофине, не менее показателен для характеристики соотношения сил, выступающих за централизацию и децентрализацию, чем система апанажей. Дофине принадлежало ранее арелатскому или бургундскому царству, возникшему по соседству с лотарингским пограничным царством восточнее Роны и Саоны. Последний его правитель, Юбер II, после смерти своего единственного наследника-сына передал его (вернее будет сказать — продал) Капетингам, но при этом выставил ряд условий. К ним относилась не только оплата его немалых долгов, но также и то, что Филипп передаст Дофине не старшему, а второму из своих сыновей. Судя по всему, владелец Дофине хотел отдать свои земли тому, кто был достаточно богат для уплаты необходимой суммы долга. Передавая их властителям Франкии, он приобретал гарантию того, что после его смерти Дофине не станет предметом споров между остальными соседями: парижские короли были достаточно сильны, чтобы защитить свои приобретения. Это далеко не единственный пример той притягательной силы, какую могущество семейства Капетингов имело для более слабых соседей, — потребность слабых в защите относится к факторам, способствовавшим процессам централизации и монополизации, начавшимся вместе с достижением обществом определенной фазы развития.

Но этот старый и лишившийся наследника правитель хотел также, чтобы его владение Дофине, перейдя под власть французской короны, не утратило своей самостоятельности полностью. Поэтому он требовал передачи этой территории в апанаж второму сыну короля. Такой шаг позволял надеяться, что у Дофине будет собственный хозяин, а тем самым сохранится и некая независимость. Действительно, именно в этом направлении стали развиваться некоторые из отданных в апанаж земель.

Филипп Валуа с договором не посчитался. Он отдал Дофине не младшему, а старшему сыну — своему наследнику Иоанну, со следующим обоснованием: «С учетом того, что Дофине лежит на границе, а добрая и сильная власть в Дофине необходима для зашиты безопасности королевства, то, поступи мы иначе, возникла бы угроза будущему королевства»90. Опасность, связанная с выделением земель младшим сыновьям, к тому времени осознавалась уже достаточно хорошо — об этом говорит целый ряд свидетельств. Однако королям по-прежнему приходилось обеспечивать младших сыновей достойным образом. Король не отдал младшему сыну Дофине, ссылаясь на безопасность королевства, но вместо него тот получил герцогство Орлеан и еще ряд графств.

Старший сын Филиппа, Иоанн Добрый, приобретя Дофине и став после смерти отца королем, пошел в этом направлении еще дальше — он раздавал земли не считая. Сначала он выделил из домена два графства, затем — еще четыре вице-графства. Своему второму сыну Людовику он отдал Анжу и Мэн, а младшему сыну — графство Пуатье, а затем еще и Масон. Далее последовали еще большие дары.

10

Иоанн Добрый пришел к власти в 1350 г. Латентные противоречия между двумя крупнейшими державами и двумя наиболее могущественными домами, господствовавшими на территории западных франков, обострились еще при его предшественнике — в 1337 г. начались военные столкновения, получившие название «Столетняя война». Островным владыкам, Плантагенетам, путь к экспансии на континенте был закрыт; более того, пока в целости оставалось королевство Капетингов, препятствовавшее образованию других сильных держав, оставалась угроза и для уже имеющихся у них континентальных владений. И наоборот, для парижских владык были ограничены пути дальнейшей экспансии, более того, их власть находилась под угрозой, пока островитяне не были свергнуты или, по крайней мере, вытеснены с континента. Суровая необходимость конкурентной борьбы неизбежно вела оба эти дома к столкновению, при котором не могли остаться в стороне и все зависимые от них люди. А так как ни одному из главных актеров этого действа долгое время не удавалось одержать решительную победу, то и борьба получилась затяжной.

По ряду причин парижские короли поначалу понесли немалые потери. В битве при Пуатье в 1356 г. Иоанн Добрый был взят в плен английским наследником престола принцем Уэльским и препровожден в Англию. В его королевстве, где в качестве регента правил не достигший еще и двадцати лет дофин Карл, начались самые различные неурядицы — бунт в Париже, крестьянские восстания, бесчинства грабителей-рыцарей. Английские войска при поддержке одного из потомков дома Капетингов, короля Наваррского (владельца некогда выделенной в апанаж области западнофранкского царства), захватили большую часть западной Франции; они даже подошли к Парижу. Чтобы добиться своего освобождения, Иоанн Добрый заключил договор с Плантагенетами и их союзниками. По этому договору им отходила та часть континентальных владений, что принадлежала англичанам в начале XII в., во времена правления Ричарда Львиное Сердце. Но созванные дофином в 1356 г. Генеральные Штаты французского королевства заявили, что такой договор абсолютно неприемлем и, следовательно, не имеет силы. Единственным достойным ответом на его заключение может быть только большая война. Несомненно, здесь уже явно прослеживается тенденция к усилению борьбы подданных королевства Капетингов за собственные интересы, что постепенно лишало королевскую функцию характера частной монополии. Но пока мы имеем дело только с начальным этапом подобной эволюции. Война продолжается, и временный договор, подписанный в Бретиньи в 1359 г., был заключен на более выгодных для Валуа условиях, чем первый, составленный в Англии при участии самого Иоанна. Но все же примерно четверть земель, которыми некогда владел Филипп Красивый, отходило к Плантагенетам. Прежде всего, это были земли, лежавшие к югу от Луары, — Пуату, Сэнтонж, Они, Лимузин, Перигор, Керси, Бигор и еще ряд областей, вместе с прежним английским владениям, Гиенью, образовавшие теперь герцогство Аквитанское; на севере были утрачены Кале, графства Гинь, Понтье и Монтрей-сюр-Мер. Кроме того, нужно было заплатить три миллиона золотых талеров в качестве выкупа за короля — вместо четырех, предусмотренных в лондонском договоре. Но сам король, этот храбрый рыцарь, вернулся из заключения, словно и не почувствовав поражения. Его поведение в этой ситуации отчетливо показывает, в какой степени он ощущал себя правомочным владыкой всей еще остававшейся у него территории, которая со временем станет «Францией», послужит основой формирования и государства, и нации. Он чувствует, что его дому следует продемонстрировать весь свой блеск. Вытесняя неприятные воспоминания о поражении, он начинает усиленно заботиться об укреплении собственного престижа. А для этого не найти лучшего средства, как во время ратификации мирного договора представить своих сыновей в качестве герцогов. Поэтому одним из первых актов короля по возвращении из плена было преобразование апанажей его сыновей в герцогства. Старший сын уже был герцогом Нормандии и Дофина; второй сын, Людовик, становится герцогом Анжу и Мэна; следующий, Иоанн, — Берри и Оверни, а самый младший, Филипп, — Турени. Все это происходит в 1360 г. Годом позже, в 1361 г., умирает пятнадцатилетний герцог Бургундский. Двумя годами ранее он был помолвлен с Маргарет, дочерью и единственной наследницей графа Фландрского. Он умер, не оставив наследника. Неожиданная смерть молодого герцога оставила без властителя огромную область, к которой относились не только само герцогство Бургундское, но также графства Булонское и Овернское, а за пределами традиционной границы западных франков — графство Бургундское, Франш-Конте и многие другие земли. Иоанн Добрый претендует на все эти владения на основании довольно сложных родственных отношений. Нет никого, кто мог бы оспорить его права, и в 1363 г. он отдает оставшиеся без хозяина владения в апанаж своему младшему сыну Филиппу (сыну, особенно им любимому, храбро сражавшемуся рядом с ним под Пуатье и отправившемуся вместе с отцом в плен). Филипп получает эти земли вместо Турени. Иоанн передает их в дар со словами: «...с учетом того, что мы по природе своей склонны давать детям нашим столько, дабы они могли достойно показывать блеск своего происхождения, а также в согласии с тем, что мы должны быть особенно щедрыми к тем, чьи заслуги совершенно очевидны»91.

Эти апанажи, равно как и мотивы, по которым они раздавались, недвусмысленно указывают на то, в какой мере французская территориальная власть все еще носила характер семейного владения; одновременно они показывают возможности дробления владений, обусловленные подобным характером власти. Разумеется, к тому времени уже заявили о себе сильные тенденции к ограничению такой власти частного лица — владыки домена; нам еще придется говорить о группах, выступавших выразителями этих тенденций при дворе. Не вызывает сомнений и то, что многое зависело от личного характера Иоанна Доброго и от его индивидуальной судьбы, — именно у него столь сильно проявилось стремление столь щедро одарить всех сыновей ради престижа семьи. Но эта тенденция не в меньшей мере связана с обострением конкуренции, выражением которой была Столетняя война, — именно в результате поражения в войне Иоанну потребовалось продемонстрировать богатство наследников дома Капетингов. Во всяком случае, специфическая склонность крупных феодалов наделять частью семейной собственности каждого из членов семьи у Иоанна просто получила наиболее сильное выражение. Последствия были очевидными.

Когда Иоанн умирает, сохранение центральной функции за королем уже не ставится под сомнение, несмотря на значительное ослабление этой функции в годы его правления и на поражение дома Капетингов в войне. Это показывает, что в основе могущества центрального правителя лежит уже не только функция военного вождя, но и ряд других социальных функций. Телесно слабый, но решительный, наделенный опытом, который он приобрел в годы нелегкой юности, дофин становится королем Карлом V. Он остается владыкой всех земель, оставшихся за ним по договору, заключенному в Бретиньи, — включая и все апанажи. Но при более внимательном рассмотрении станет очевидным, что в тени этой власти короля вновь заявляют о себе центробежные тенденции. Домен Капетингов снова распадается на ряд территорий, более или менее явно стремящихся к обретению независимости и вступающих в конкуренцию друг с Другом. Особый характер этой конкуренции, разворачивающейся на землях западных франков, придает тот факт, что почти все ее участники являются выходцами из дома Капетингов. За некоторыми исключениями это — владельцы апанажей и их потомки, теперь противостоящие друг другу как конкуренты или соперники. Конечно, еще оставались крупные князья, не принадлежавшие к королевскому дому (или принадлежавшие к нему не по прямой линии). Но в борьбе за верховную власть они уже не могли рассчитывать на главные роли.

Среди главных действующих лиц во времена Иоанна Доброго следует назвать прежде всего Карла Злого, короля Наваррского. Его отец, Филипп д'Эвре, был внуком Филиппа III, племянником Филиппа Красивого и Карла Валуа, мать — внучкой Филиппа Красивого, дочерью Людовика X, а сам он приходился зятем Иоанну Доброму. Помимо Наварры в Пиренеях ему принадлежал ряд апанажей, выделенных из земель Капетингов, — графство Эвре, часть герцогства Нормандского. Его владения тем самым опасно приближались к самому Парижу.

Карл Злой Наваррский был первым из тех владельцев апанажей капетингского дома, которые вступили в борьбу за превосходство на территории расселения западных франков, а затем и за корону. Он был главным союзником Плантагенетов на континенте в первый период Столетней войны. Какое-то время он командовал войсками в Париже (в 1358 г.), и на его стороне были горожане, включая и Этьена Марселя. Ему не так уж чужда была мечта отобрать королевскую корону у других наследников капетингского дома. Принадлежность к дому государя обусловила наличие у него средств, а также мотивов и притязаний, отсутствовавших у феодалов, не принадлежавших к королевскому дому.

Его союзник Плантагенет, Эдуард III, был также — пусть по женской линии — близким родственником Капетингов. Он приходился правнуком Филиппу III, внуком Филиппу Красивому и внучатым племянником Карлу Валуа — его мать была дочерью Филиппа Красивого, племянницей Карла Валуа. Так что он был ничуть не в меньшей степени Капетинг, чем сам французский король, Иоанн Добрый, внук Карла Валуа.

К северу от континентальных владений Плантагенетов располагались области, отданные Иоанном Добрым своим младшим сыновьям, — земли Людовика, герцога Анжуйского, Иоанна, герцога Беррийского, и Филиппа Смелого, герцога Бургундского. Далее лежали владения Людовика, герцога Бурбонского. Он также был потомком Капетингов, происходя от брата Филиппа III, Робера, графа Клермонского, женившегося на наследнице Бурбонов, Беатрис. Мать его также принадлежала к ветви Валуа, а сестра была замужем за Карлом V. Так что по материнской линии он был дядей Карла VI, подобно тому как герцоги Анжуйский, Бургундский и Беррийский были таковыми с отцовской стороны. Таковы главные действующие лица в борьбе времен Иоанна Доброго, Карла V и Карла VI. За исключением Плантагенетов и Бурбонов, все они были владельцами апанажей, выделенных из наследия капетингского дома, но теперь они вели борьбу за увеличение владений собственных домов, а в конечном счете и за гегемонию.

При Карле V стрелка весов в этом противостоянии поначалу зновь склонилась в сторону правящей ветви семейства Валуа. К моменту его смерти наследнику престола исполнилось 12 лет. Как и всегда, обстоятельства — случайные, если взять весь ход развития в целом, — ускорили развертывание тенденций, уже возникших в силу самого строения данного общества. Молодость и слабость правящего Валуа усилили назревавшие центробежные тенденции и привели к открытому противостоянию

конкурентов.

Карл V окончательно вернул Дофине в королевский домен, отобрал у королей Наваррских земли в Нормандии, равно как и ряд других апанажей, вроде герцогства Орлеанского и графства Оксеррского. Но к моменту его смерти в стране насчитывалось уже семь крупных феодалов, которые вели свой род от Людовика Святого и были потомками дома Капетингов. В те времена их называли «princes des fleurs de lis14)». Без учета множества мелких и средних феодалов, уже давно утративших какую-либо самостоятельную роль в борьбе за превосходство92, наряду с Плантагенетами оставалось еще два крупных дома, чьи представители не были прямыми потомками Капетингов по мужской линии, — герцоги Бретанские и графы Фландрские. У графа Фландрского был единственный ребенок — дочь. После смерти юного герцога Бургундского, с которым она была помолвлена, за ее руку — и, соответственно, за обладание в будущем Фландрией — начинается неизбежная борьба между Плантагенетами и наследниками Капетингов. Наконец, после всякого рода интриг, при поддержке главы дома Валуа рука наследницы Фландрии отдается младшему брату Карла V Филиппу, ранее уже ставшему благодаря своему отцу герцогом Бургундским. Бракосочетание у крупных феодалов имело характер «делового соглашения», если употребить современное выражение: решающее значение имел вопрос об увеличении владений и повышении шансов в конкурентной борьбе за территории. После смерти графа Фландрского Филипп Смелый объединил его владения с Бургундией. Из прежних крупных феодальных семейств теперь остался только дом герцогов Бретанских. Место этих семейств теперь заняли разные ветви дома Капетингов, отныне образовывавшие узкий круг землевладельцев, вступивших в конкурентную борьбу за гегемонию. Вновь вступили в действие центробежные силы, которые вели к дезинтеграции и угрожали монополии на власть и собственность. Все это находилось в полном соответствии со слабым развитием функциональной взаимозависимости, характерным для общества с преобладанием натурального хозяйства, причем общества рыцарского. Вновь начинается процесс дезинтеграции, подобной тому, что привел к распаду каролингского царства и к формированию феодального порядка в XII в. Вновь люди, получившие земли из владений центрального правителя, склоняются к тому, чтобы стать самостоятельными и независимыми и составить конкуренцию ослабевшей центральной власти. Однако теперь возможность вступить в конкурентную борьбу остается только у небольшого числа потомков одного дома. Это свидетельствует о том, что в социальном поле произошло изменение структуры человеческих отношений, — по крайней мере в аграрном секторе сеть этих отношений стала системой «с закрытыми позициями».

11

Соперничество между наиболее могущественными «princes des fleurs de lis» начинается сразу после смерти Карла V. Оно становится явным в борьбе за регентство и опекунство над несовершеннолетним наследником трона. Карл V назначил регентом своего брата Людовика, герцога Анжуйского, а опекунами — другого брата Филиппа, герцога Бургундского, и зятя Людовика, герцога Бурбонского. Это было все, что он мог сделать для того, чтобы не отдавать всю власть в королевстве в руки одного человека. Но именно к полноте власти стремятся и Людовик Анжуйский, и Филипп Бургундский. Они хотели бы объединить опекунство с регентством. Столкновения между соперничающими членами королевского дома постоянно продолжаются в правление Карла VI — человека нерешительного и, в конце концов, впавшего в своего рода безумие.

Время от времени главные участники борьбы за превосходство, ведущейся среди родственников короля, меняются. Место Людовика Анжуйского, основного соперника бургундского герцога, в какой-то момент занимает младший брат короля Людовик, апанажем которого было герцогство Орлеанское. Но при всех изменениях персонального состава участников, сеть их взаимоотношений, обладающих стимулирующей и принудительной силой, остается той же самой. Всякий раз два-три человека противостоят друг другу в конкурентной борьбе, и каждый из них не хочет и не может без риска для собственного существования допустить, чтобы другой стал сильнее его самого. Эта конкурентная борьба родственников короля с необходимостью вплетается в более широкую сеть противоречий, в то время еще не нашедших своего разрешения, — в противостояние Капетингов с Плантагенетами (у последних аналогичный механизм порождает борьбу между различными ветвями их дома).

Можно понять положение таких представителей королевского дома. Всю жизнь они должны быть на вторых и третьих ролях. Они чувствуют, что могли бы быть лучшими, более сильными королями, чем нынешний законный наследник короны и удела. Между ними и троном в то время часто стоят всего лишь один, два, три человека; и в истории хватает примеров того, как эти двое-трое один за другим неожиданно умирают, освобождая другим претендентам путь к полновластию. Но и тогда все еще остаются соперники. Тот, кто в те времена в данных кругах был менее могущественным, почти никогда не получал трона, — просто потому, что он принадлежал боковой ветви дома. Даже если его притязания были самыми что ни на есть справедливыми, почти всякий раз находился кто-то, кто был способен оспорить его притязания. Пусть собственные притязания этого соперника были менее обоснованными, но если он оказывался сильнее законного претендента, то побеждал. Поэтому феодалы, приближенные к трону, равно как и все владельцы более или менее значительных апанажей, возводили новые крепости и перестраивали старые, стремились всеми силами увеличить свои владения и доходы, укрепить свою власть. Если уж они не могли прямо захватить трон, то богатством, могуществом и блеском они не должны были уступать своим соперникам, — а то и самим королям, каковые в конечном счете были лишь главными соперниками или конкурентами.

Таково было положение ближайших родственников слабого Карла VI — его дядьев (не всех, но некоторых из них), а затем и его братьев. С известными модификациями, при всех индивидуальных различиях и при постоянном снижении шансов добиться верховной власти для вторых-третьих лиц королевства, такая напряженная ситуация вокруг трона сохранялась до того времени, когда Генрих Наваррский смог стать королем Франции, — это было в последний раз, когда корона досталась одному из сравнительно мелких удельных князей. Следы такой борьбы вокруг трона прослеживаются вплоть до правления Людовика XIV.

Наиболее сильным действующим лицом в этой борьбе «princes des fleurs de lis» был Филипп Смелый, младший сын Иоанна Доброго. Поначалу он располагал герцогством Бургундским в качестве апанажа; затем он объединил его (в основном благодаря женитьбе) с графством Фландрским, получил область Артуа, графство Невер и баронство Донси. Его второй сын Антуан, герцог Брабантский и правитель Антверпена, в результате женитьбы становится герцогом Люксембургским, а сын его женится на наследнице Эно. Таковы первые шаги бургундских правителей на пути к укреплению своего господства и к собственной экспансии уже за пределами владений парижских королей — в областях нынешней Голландии.

Сходным образом действует брат Карла VI, Людовик — сильнейший конкурент Филиппа Смелого в борьбе за гегемонию во Франции. Оба они поспешно начинают укреплять власть собственного дома. Людовик поначалу получает в качестве апанажа герцогство Орлеанское, которое вновь вернулось под власть короны при Карле V после смерти дяди последнего, Филиппа V.

Затем Людовик получает три-четыре графства и крупные владения в Шампани. Он покупает далее — с помощью большого приданого жены, Валентины Висконти, — еще ряд графств, из которых наиболее значительным было графство Блуа. Наконец, благодаря женитьбе ему досталось расположенное в Италии графство Асти; он претендует и еще на ряд итальянских территорий. Экспансия бургундцев направлена на Голландию, тогда как орлеанцы обращают свои взоры к Италии. На землях бывших западных франков новые владения получить трудно — основная их часть уже принадлежит либо лондонским, либо парижским королям. Какой-нибудь «prince des fleurs de lis» способен выйти на первые роли и вступить с ними в конкуренцию только в том случае, если ему удастся укрепиться где-то за пределами их владений. Подобно тому как предпосылкой «борьбы на выбывание», шедшей между множеством феодалов конца каролингской эпохи, служило стремление увеличить свои земли, расширение владений становится мотивом борьбы, в которую вовлекаются крупные удельные князья, принадлежащие к узкому кругу представителей капетингского дома. Но в качестве инструментов экспансии теперь не в меньшей мере, чем военные действия, выступают женитьба, получение наследства, покупка земель. Не одни Габсбурги получили все свои земли путем выгодных браков. Так как в обществе того времени уже имелись относительно крупные владения со значительным военным потенциалом, то желавшие подняться вверх рыцарские дома могли пойти на риск военных действий только в том случае, если они располагали достаточно большими землями, способными обеспечить конкурентоспособный военный потенциал. Это показывает, насколько к тому времени среди крупных землевладельцев сузился круг потенциальных конкурентов, а также свидетельствует о том, что сама структура противоречий между индивидами способствовала образованию монополии на господство на все более обширных территориях.

Французско-английские земли в то время еще составляли единую территориальную систему. Любое смещение социальных сил в пользу соперничающего дома раньше или позже оказывало влияние на все остальные семейства и вело тем самым к сдвигу центра тяжести во всей системе. Рассматривая любой момент времени, можно с точностью сказать, какие противоречия были центральными, а какие периферийными; всякий раз распределение сил и их динамика, кривая их изменений получают отчетливую, зримую форму. Именно так нужно рассматривать и Столетнюю войну—не как военные столкновения амбициозных князей (хотя было и это), но как неизбежное разряжение напряженности, существовавшей в полном противоречий обществе с уделами определенной величины, как конкурентную борьбу за превосходство между соперничающими домами в системе взаимозависимостей, где отношения различных уровней власти находились в динамичном равновесии. Парижский и лондонский дома, представленные двумя боковыми ветвями прежних королевских домов, домами Валуа и Ланкастеров, были главными соперниками: они были почти равны по размерам земельных владений и по военному потенциалу. Лондонские владыки (а иной раз и парижские) стремились к объединению под одной властью всех земель западных франков — и континентальных, и островных. Только в ходе борьбы стало очевидным, что при наличном уровне общественного развития военный захват и еще более удержание в одних руках власти над столь значительными и столь многообразными областями наталкивается на мощное сопротивление. По-прежнему остается под вопросом, смогли бы или нет островные правители и их союзники создать прочную монополию на господство и интегрировать континентальные и островные земли даже при полном устранении Валуа. Но как бы там ни было, парижский и лондонский дома вели борьбу за одну и ту же область, а все остальные противоречия между различными ветвями самого парижского дома кристаллизировались вокруг этого главного противоречия всей территориальной системы — например, в этой центральной для системы борьбе бургундские Валуа оказывались то по одну, то по другую сторону воюющих. Однако рост дифференциации функций и усиление взаимосвязей, выходящих за пределы местных отношений, превращают в «друзей» и «врагов» не только различные уделы, находящиеся на обширной территории западных франков. Хоть и не столь сильно, но все же вполне ощутимо, дает о себе знать взаимная зависимость, распространившаяся на всю Западную Европу, и смещение равновесия в одном месте сказывается на всем этом пространстве. Французско-английское территориальное общество вместе с растущим взаимным переплетением связей все больше становится подсистемой всеобъемлющей системы европейских стран. Во время Столетней войны уже четко проявляется эта растущая взаимная зависимость всех государств, расположенных на европейской территории, хотя в той или иной форме эта зависимость существовала и ранее. Немецкие и итальянские князья вмешиваются в борьбу в англо-французском секторе, защищая свои интересы, и их участие уже ощутимо, хотя поначалу они играют второстепенные роли. Здесь мы впервые встречаемся с тем, что через несколько столетий, во время Тридцатилетней войны, станет уже очевидным: Европа как целое превращается в систему связанных друг с другом держав, где существует собственная динамика противовесов. Любое смещение власти в пользу одной из стран тут же прямо или косвенно сказывается на положении всех остальных государств. Еще через несколько столетий, во время войны 1914—1918 гг., получившей название «Первой мировой», проявятся результаты дальнейшего роста взаимозависимости стран: то или иное разрешение противоречий и смещение равновесия теперь оказывают воздействие на государства, расположенные на еще более широком пространстве, — на всех континентах планеты. Способы и уровни формирования монополии, отвечающие такой степени мировой взаимосвязанности, политические объединения, которые возникнут в итоге такой борьбы, — все это пока что предстает перед нами только в самых общих чертах, если вообще входит в горизонт нашего сознания. Но то же самое можно сказать об удельных князьях и группах, участвовавших в Столетней войне: каждый из них ощущал непосредственную угрозу, связанную с усилением других, тогда как более обширные политические единицы — известные нам Франция и Англия — еще не входили в их сознание, подобно тому как в наше сознание не входит политическая единица под именем «Европа».

По другим книгам можно познакомиться с деталями процесса разрешения противоречий между соперничающими группами и домами: с тем, как смещался центр тяжести в противоборстве главных действующих лиц — английских Ланкастеров, с одной стороны, и французских и бургундских Валуа — с другой; как англичанам удалось захватить еще большую часть французских земель и даже получить титул французских королей; как, наконец, после выступления Орлеанской Девы французским Валуа удалось собрать все силы для успешного сопротивления и короновать в Реймсе слабого короля, чтобы затем вернуться в Париж победителями.

Тем самым решился вопрос о том, что станет центром кристаллизации западнофранкских земель — и Лондон и англо-норманнский остров либо Париж и Иль-де-Франс. В итоге победил Париж. Лондонским властителям пришлось удовольствоваться островом. Столетняя война окончательно закрепила раздел земель на континентальные и островные: на то, что впоследствии стало «Францией», и заморские владения, ранее бывшие не чем иным, как колониальной территорией континентальных правителей. Следствием войны, таким образом, поначалу была дезинтеграция. Остров, где произошла консолидация потомков континентальных завоевателей и аборигенов, стал самостоятельным — обществом «a part», идущим своим собственным путем, вырабатывающим свои собственные институты и говорящем на языке, сформировавшимся в результате смешения двух составляющих. Ни одному из соперников так и не удалось захватить и удержать власть над всей территорией. Французские короли и их подданные окончательно отказались от притязаний на островные владения; английским королям не удалось победить своих парижских соперников и вновь утвердиться на континенте. Если они хотели найти новые земли и новые рынки, то они должны были искать их в более отдаленных регионах. Английские короли выбыли из континентальной борьбы за гегемонию и за французскую корону. Нечто подобное произошло через несколько столетий на территории германских государств, когда Пруссия одержала победу над Австрией. Как и там, последовавшая за дезинтеграцией интеграция происходила на меньшем пространстве, но зато осуществлялась она намного легче.

Вытеснение англичан с континента и выбывание английских королей из борьбы за власть на континенте привели к изменению баланса сил на этой территории. Пока лондонские и парижские короли удерживали равновесие в этой борьбе, а конкуренция между ними образовывала ось всей системы противовесов, соперничество между различными континентальными князьями имело второстепенное значение; от них зависело только то, в чью пользу клонится чаша весов в противостоянии парижских и лондонских государей; сами они не могли заменить одного из этих конкурентов и занять его место.

Теперь, когда англичане вышли из борьбы, конкуренция между континентальными князьями — прежде всего, между представителями различных ветвей дома Капетингов — приобрела решающее значение и стала в высшей степени напряженной. В результате Столетней войны еще не было решено, какая из этих ветвей и в каких границах сумеет осуществить интеграцию континентальных земель западных франков. Борьба продолжалась именно в этом направлении.

В последние годы правления Карла VII, наряду с парижским домом, имелось по меньшей мере восемь семейств, способных вступить в решающую борьбу за гегемонию: это — дома герцогов Анжуйских, Алансонских, Арманьякских, Бурбонских, Бургундских, Бретанских, Дрие и Фуа. Каждый из названных домов был представлен различными ветвями; самыми могущественными считались герцоги Бургундские, которые, опираясь на свои владения в Бургундии и Фландрии, последовательно создавали собственное государство между немецким рейхом и Францией, — некое подобие прежней Лотарингии. Борьба между ними и парижскими королями играла решающую роль в системе равновесия феодальных территорий, и только в результате победы парижан в данной борьбе и возникла «Франция». Поначалу значительными центрами силы были также дома герцогов Бурбонских и Бретанских.

За исключением дома герцогов Бретанских все остальные семейства были потомками Капетингов, их образовывали наследники или родственники владельцев апанажей. Феодальные сеньоры — наследники государей позднекаролингского времени — к тому времени были, как выразился один исследователь, «контрагентами» феодалов из числа капетингских «принцев»93. И лишь один дом вышел победителем из «борьбы на выбывание», шедшей между множеством крупных и мелких рыцарских семейств западнофранкского царства. Вся территория западных франков оказалась в монопольном владении потомков дома Капетингов.

Но эти владения оказались вновь разделенными между различными ветвями данного дома, ведущими между собой борьбу за гегемонию. Формирование монополии не происходит прямолинейно, как это могло бы показаться на первый взгляд. После Столетней войны мы обнаруживаем не монополию, не завершенную концентрацию и централизацию власти в одних руках и в одном месте, но лишь определенную ступень на пути к абсолютной монополии.

Это — фаза ограниченной конкуренции. На этой ступени развития для всех тех, кто не принадлежит к одному, строго определенному семейству, шансы на обладание крупным состоянием и властью, равно как и на расширение уже имеющихся владений, являются чрезвычайно незначительными. Следовательно, у таких феодалов нет возможностей и для участия в дальнейшей конкурентной борьбе.

5. Последние этапы свободной конкурентной борьбы и окончательное установление монополии победителя

12

Особый характер процессу монополизации придает тот факт, что социальные функции, дифференцировавшиеся в Новое время, на данной ранней фазе еще не были отделены друг от друга, — на это следует обратить внимание исследователей, принадлежащих к более позднему времени, прежде всего, людей двадцатого столетия. Нами уже подчеркивалось, что в социальной позиции крупного феодала, князя, поначалу целиком и полностью совпадали функции богатейшего человека, владельца основных средств производства в принадлежавшей ему области, с одной стороны, и правителя, обладающего административной и юридической властью, — с другой. Здесь еще были неразрывно связаны между собой и находились в своего рода частной собственности те функции, что сегодня обособлены друг от друга и представлены в рамках системы разделения труда разными людьми и разными группами, — такие, как функция крупного собственника и функция главы правительства. Это связано с тем, что в обществе с преобладанием натурального хозяйства важнейшим средством производства была земля (даже если учесть, что ее значение в качестве такового постоянно снижалось), тогда как в более позднем обществе эту роль начинают играть деньги — подлинное воплощение разделения функций. Но в не меньшей мере это связано с тем, что на более поздней фазе развития монополия на физическое насилие, на применение оружия (основа любой монополии на господство), установленная на большой территории, является прочным и стабильным социальным институтом, тогда как на предшествующей фазе этот институт еще находился в процессе становления. Борьба шла на протяжении столетий, причем первоначально данный институт появляется в форме частной, семейной монополии.

Мы привычно различаем две сферы — «экономику» и «политику», — равно как и два типа социальных функций — «хозяйственные» и «политические». Под «экономикой» мы подразумеваем целую сеть видов деятельности и институтов, служащих производству и приобретению средств производства и предметов потребления. Когда мы говорим о «хозяйстве», нам даже кажется чем-то само собой разумеющимся, что производство (и в особенности приобретение) средств производства и предметов потребления в норме осуществляется без угроз и использования оружия, без применения физического насилия. Но на самом деле это нельзя считать самоочевидным. Во всех воинских обществах с натуральным хозяйством (и не только в них) меч выступает как орудие, непосредственно и с необходимостью используемое для обретения средств производства, а угроза насилия является незаменимым компонентом процесса производства. Лишь после значительной дифференциации функций, в итоге долгой борьбы, ведущей к образованию специализированной управленческой монополии, превращающей функцию господства в общественную собственность; лишь после возникновения централизованной и публичной монополии на насилие, установленной на обширных пространствах, — лишь тогда конкурентная борьба за средства производства и предметы потребления может происходить в значительной степени без применения физического насилия; лишь тогда появляется «хозяйство» в строгом смысле слова, именуемое нами «экономикой», и возникает конкурентная борьба в той ее разновидности, которую мы привычно называем «конкуренцией».

Термин «конкурентные отношения» обозначает гораздо более широкое и общее социальное явление, чем понятие «конкуренция»94, ограничивающееся экономическими структурами и к тому же относящееся в основном к экономическим структурам исключительно XIX-XX вв. Конкурентная ситуация возникает всякий раз, когда многие люди ведут борьбу за обладание одними и теми же шансы, когда в наличии имеется больше людей, стремящихся их получить, нежели самих шансов (т.е. если спрос выше предложения), — причем независимо от того, существуют ли монополисты, имеющие неограниченное право распоряжаться распределением данных шансов. Конкуренция особого рода, так называемая «свободная конкуренция» (о ней речь шла выше), характеризуется тем, что спрос направлен на шансы, еще не перешедшие под чей-либо контроль и лежащие за пределами пространства соперничества. Подобная фаза «свободной конкуренции» встречается в истории многих (если не всех) обществ. «Свободной конкуренцией» можно назвать и такую борьбу, когда земля и военный потенциал распределены среди множества взаимосвязанных лиц в равной мере, так что ни один из соперников не может быть однозначно признан сильнейшим и богатейшим. Такая борьба характерна для фазы противоборства феодальных рыцарских домов, а также и для той фазы отношений между государствами, когда ни одно из них не вытесняет другие из пространства соперничества и их взаимоотношения не регулируются каким-либо организованным и централизованным институтом, обладающим монополией на господство. «Свободная конкуренция» появляется и в том случае, когда денежный потенциал сравнительно равномерно распределен между многими взаимосвязанными участниками борьбы. Как и во всех прочих случаях, борьба становится тем интенсивнее, чем больше население, чем больше растет спрос на эти шансы (не сопровождаемый одновременным ростом самих шансов).

Ход развития такой конкурентной борьбы сравнительно мало зависит от того, имеем ли мы дело с борьбой, ведущейся с помощью угрозы и применения физического насилия, либо лишь с помощью угрозы утраты социального положения, хозяйственной самостоятельности, экономического разорения или материального обнищания. В борьбе феодальных рыцарских домов свою роль играли оба орудия, обе формы насилия. В то время не было их четкого различения, сегодня же мы разделяем их, говоря о физическом вооруженном насилии и экономическом насилии. В обществе позднейшего времени, характеризуемом большим разделением функций, мы также можем найти аналогии такой борьбы. На стадии свободной экономической конкуренции таковой будет борьба за господство между несколькими торговыми домами в рамках одной и той же отрасли либо борьба за превосходство между государствами в какой-то территориальной равновесной системе, ведущаяся с применением насилия.

Борьба в свободной от монополии сфере представляет собой лишь один аспект той непрестанной конкурентной борьбы за ограниченные шансы, которая пронизывает все общество. Шансы тех, кто вступает в свободную — т.е. свободную от монополии — конкуренцию, сами являются достоянием неорганизованных монополистов. Обладание такими возможностями отделяет их от всех прочих, от тех, кто не в состоянии участвовать в конкуренции, поскольку располагает для этого существенно меньшими шансами, будучи прямо или косвенно от них зависимыми. При этом сами неорганизованные монополисты тоже ведут между собой конкурентную борьбу за достающиеся им шансы. Давление друг на друга относительно самостоятельных участников конкуренции находится в тесной функциональной связи с давлением, испытываемым ими со стороны зависимых лиц, для которых шансы выступают как уже монополизированное другими достояние.

Свободная конкурентная борьба за шансы в отсутствие централизованной и организованной монополии при всех отклонениях повсюду ведет к поражению и исключению из противоборства все большего числа соперников. Они исчезают как самостоятельные социальные единицы или оказываются в зависимости от победителей, а шансы аккумулируются в руках у немногих, что и ведет в конечном счете к формированию монополии. Процесс образования монополии также не ограничивается возникновением того, что сегодня называется «монополиями». Аккумуляция шансов на владение, обратимых в деньги или, по крайней мере, выразимых в тех или иных денежных суммах, представляет собой лишь один из многих исторических процессов, направленных в сторону монополизации. На самых разных отрезках человеческой истории в многообразных обличиях встречаются функционально схожие процессы, т.е. тенденции развития сети человеческих отношений, когда отдельные люди или группы людей ограничивают или регулируют доступ других людей и групп к имеющимся возможностям посредством прямой или косвенной угрозы насилия..

Ставкой для участников такого рода борьбы повсюду является их актуальное социальное существование — в этом причина принудительной силы, присущей подобной борьбе. Именно это делает борьбу неизбежной для всех тех, кто находится в ситуации свободной конкуренции. Стоит в обществе начаться движению такого рода, и в сфере, еще свободной от монополии, любая социальная единица — будь то рыцарский дом, предприятие, территория или государство, — оказывается перед одной и той же альтернативой. Они могут быть побеждены и завоеваны, причем независимо от того, сражаются принадлежащие к этой общности люди или нет. Этот исход борьбы означает для них в худшем случае насильственную смерть или рабство, нужду, зачастую голод. В лучшем случае — утрату социального положения, относительной хозяйственной самостоятельности, переход в косвенно зависимое положение, растворение в большом социальном комплексе — т.е. разрушение всего того, что ранее составляло смысл жизни, придавало ей ценность (даже если современники или люди будущих времен считают этот смысл чем-то незначительным, а может быть, и заслуживающим исчезновения). Либо, при другом исходе борьбы, они могут защитить себя от ближайших соперников и победить. Тогда они сохранят жизнь, свое социальное положение, свое стремление к полноте бытия. В этом случае они приобретают те шансы, за которые шла борьба. В ситуации свободной конкуренции уже само сохранение социального существования всякий раз требует роста: кто не растет, тот падает. Поэтому победа означает — было это сознательной целью борьбы или нет — достижение превосходства над ближайшими соперниками и оттеснение их на позиции большей или меньшей зависимости. Прибыль для одного с необходимостью означает убытки для другого — независимо от того, идет ли речь о земле, оружии, деньгах или любых других субстанциях, репрезентирующих социальную силу. Но эта победа также означает, что раньше или позже победителю предстоит борьба с соперником более высокого порядка, и вновь ситуация потребует роста одного из конкурентов, обрекая другого на подчинение, унижение или уничтожение. Смещение в соотношении сил, утверждение превосходства могут достигаться как с помощью явного военного или экономического насилия, так и путем мирных договоров при взаимном согласии сторон. Но как бы это ни происходило, раньше или позже, через подъемы и падения, восходы и закаты, возникновение и гибель различных смыслов, соперничество ведет к новому социальному порядку. Этот порядок не был предусмотрен ни одним из участников борьбы, он не был им изначально известен, и тем не менее на место свободной от монополии конкурентной борьбы приходит монополистически ограниченная конкурентная борьба. Только с образованием такого рода монополии появляется возможность управления распределением шансов, а таким образом и самой борьбы — в том смысле, что ее место занимает нормальное функционирование общества, совместная работа всех его членов на благо связанных друг с другом людей.

Альтернативы такого рода возникали и перед феодальными семействами средневекового общества. В этом смысле можно понять сопротивление усилению королевской власти со стороны крупных феодалов, в том числе и капетингских принцев. Для удельных властителей король, правящий в Париже, был лишь одним из таких же феодалов, как и они, одним из них, и не более того. Он был для них одним из соперников, с какого-то времени — самым могущественным, а потому самым опасным из конкурентов. В случае его победы если не физическое, то социальное их существование прекратится. Исчезнет то, что в их глазах было смыслом их жизни, придавало ей блеск, — их господская независимость, свободное распоряжение своей вотчиной. Будет уничтожена (в лучшем случае — унижена) их честь, понизится их социальный престиж, их ранг. Если же победят они, то удастся избежать централизации и монополизации власти в растущем государстве; сохранятся Бургундия, Анжу, Бретань и прочие уделы со своей большей или меньшей независимостью. Это могло казаться бессмысленным многим их современникам, скажем, королевским чиновникам; это может казаться бессмысленным современному наблюдателю, поскольку мы — в соответствии с иным состоянием социальных отношений — не настолько прочно идентифицируем себя с подобными мелкими территориальными образованиями. Для них же — скажем, для владык Бургундии или Бретани и немалой части их подданных, — сопротивление образованию всесильного государства с централизованным аппаратом в Париже было в высшей степени осмысленным. Появление такой власти означало для них крах в качестве самостоятельных социальных единиц.

Но если бы им удалось победить, то раньше или позже победители столкнулись бы между собой как соперники; эти противоречия не могли разрешиться, а эта борьба закончиться, пока вновь не явилась сила, превосходящая все прочие силы. Подобно тому как в капиталистическом обществе XIX в. (и в особенности ХХ в.) стало неизбежным общее движение к формированию монополий, вне зависимости от того, чей дом возвышался над прочими в ходе конкурентной борьбы; подобно тому как в гонке «государств» — прежде всего европейских — в то же самое время стала ощутимой тенденция к борьбе за гегемонию, предшествующая любому образованию монополии и любой всеобъемлющей интеграции, — подобно этому и борьба средневековых рыцарских домов, а позже крупных удельных князей, была выражением общей закономерности, ведущей к образованию монополии. Просто этот процесс поначалу происходил в сфере земельной собственности, неразрывно связанной с функциями господства, а затем он — вместе с ростом роли денег — трансформировался и приобрел форму централизации как получения доходов, так и контроля над всеми орудиями физического насилия.

13

Соперничество достигает апогея вместе с началом борьбы между французской ветвью Валуа, с одной стороны, и бургундской их ветвью в союзе со всеми прочими крупными феодалами-Капетингами, а также последними представителями некогда могущественных рыцарских домов (таких, например, как герцог Бретанский) — с другой. Это происходит после смерти Карла VII, во второй половине XV в. Все выразители интересов центробежных сил объединяются и выступают против парижского Валуа, Людовика XI, богатство и власть которого стали для них особенно опасны после выхода из борьбы прежнего главного соперника, английского короля. Бургундский Валуа, Карл Смелый, чувствуя все большую угрозу со стороны центра власти, однажды совершенно отчетливо выразил то, чего желали и прочие конкуренты короля, видя угрозу с его стороны их социальному существованию: «Au lieu d’un roi, j’en voudrau six!15)»95.

Поначалу Людовик XI вовсе не идентифицировал задачи, стоящие перед королевством, со своими собственными. Совсем наоборот, будучи наследным принцем, он действовал в духе всех прочих крупных феодалов-Капетингов, способствовавших дезинтеграции французского территориального комплекса. Долгое время он жил при дворе бургундского герцога — сильнейшего соперника французского короля. Можно объяснить это личными особенностями Людовика, его ненавистью к собственному отцу. Но одновременно мы усматриваем в этом еще одно свидетельство специфической индивидуализации, происходившей в рамках богатейшего дома страны, — индивидуализации, связанной с выделением апанажа для каждого принца. Какими бы ни были причины ненависти Людовика к отцу, властвование над собственной территорией способствовало тому, что его личные чувства и действия делали его союзником всех прочих соперников короля. Даже взойдя на трон, он поначалу думает более о мести тем, с кем враждовал, пока был дофином, — а среди них было немалое число верных слуг королевской власти. Награждал же он тех, кто был в свое время его другом, — а к ним относились многие противники парижского короля. Власть все еще несет на себе черты частной собственности и зависит от личных склонностей властителя. Но, как и любой другой крупный землевладелец, он скоро оказывается под властью того закона, которому не может противостоять ни один властитель. Очень скоро враги королевства становятся врагами и Людовика, а в его друзей превращаются те, кто служит королевству. Личные амбиции Людовика теперь совпадают с традиционными притязаниями парижских государей. Его личные особенности—любознательность, чуть ли не патологическое стремление вникать во все тайны, хитрость, прямолинейность в выражении любви и ненависти, даже наивная, но сильная набожность, позволяющая ему при этом подкупать духовных лиц, стоящих на стороне его соперников, — все это направлено на укрепление его социальной позиции в качестве владыки всех французских земель. Главной задачей всей его жизни становится борьба с центробежными силами, подавление соперничающих с ним феодалов. В согласии с имманентной логикой королевской функции, его основным противником оказывается бургундский дом, т.е. его друзья тех времен, когда он был принцем.

Борьба, которую должен был вести Людовик XI, была не из легких. Иной раз власть парижского короля оказывалась под угрозой полного краха. Но к концу его правления победа над соперниками была окончательной: король победил отчасти благодаря тем средствам, которыми он располагал, отчасти благодаря умелому их использованию, отчасти благодаря ряду случайностей, пришедших ему на помощь. Карл Смелый, герцог Бургундский, в 1476 г. был побежден под Грансоном и Муртеном швейцарцами, тайком поощряемыми Людовиком. В 1477 г. герцог погиб, пытаясь захватить Нанси. Так из игры вышел главный соперник французских Валуа из числа Капетингов, являвшийся (после ухода англичан) сильнейшим конкурентом короля среди западнофранкских феодалов. У Карла Смелого осталась единственная дочь, Мария. За ее руку и наследство Людовик теперь вынужден вести борьбу с домом Габсбургов, т.е. с той силой, которая постепенно превратится в главного соперника парижского королевского дома на более обширной европейской территории. Вместе с завершением «борьбы на выбывание» в землях западных франков и достижением монопольного положения одним из соперничающих домов усиливается соперничество между домом, одержавшим победу и превратившимся в центр всех этих земель, и властителями такого же масштаба за пределами данной территории. В конкурентной борьбе за Бургундию Габсбурги поначалу одержали победу — женившись на Марии, Максимилиан получил и большую часть бургундского наследства. Так началось двухвековое соперничество Габсбургов с парижскими королями. Однако само герцогство Бургундское (вместе с двумя примыкающими территориями) вернулось во владения Валуа: те из бургундских земель, что представляли особую важность для достижения целостности французской территории, были присоединены к королевским владениям.

В землях западных франков оставалось еще четыре дома, располагавших сколько-нибудь значимыми территориями, из которых сильнейшим, вернее сказать, важнейшим и наиболее самостоятельным был дом герцогов Бретанских. Ни один из этих домов уже не мог конкурировать с парижским домом — сила французского короля неизмеримо превосходила социальную силу прочих удельных князей. Король достигает монопольного положения — раньше или позже, путем ли заключения договоров, ведения войн или же благодаря тем или иным случайностям, но так или иначе все крупные феодалы теряют свою самостоятельность и оказываются в зависимости от французских королей.

Если угодно, было случайным, что к концу XV в. герцог Бретанский умер, оставив дочь-наследницу. Но борьба, вызванная этой случайностью, с точностью показывает существовавшее тогда соотношение сил. Из оставшихся удельных князей древней западнофранкской области ни один уже не обладает достаточной силой, чтобы соперничать с парижскими владыками за Бретань. Как и в случае бургундского наследства, конкурент приходит извне; и в данном случае на наследнице может жениться либо Карл VIII, сын Людовика XI, либо Максимилиан Габсбург, римский кайзер и владыка Бургундии, готовый вновь вступить в брак после смерти первой жены, наследницы Бургундии. Как и в первом случае, Габсбургу через уполномоченных лиц удалось добиться помолвки с юной Анной Бретанской. Но после разного рода споров (решающую роль тут сыграло мнение Генеральных Штатов Бретани) рука наследницы все же досталась Карлу. Габсбурги протестовали, дело дошло до войны между соперниками, но затем был достигнут компромисс: графство Бургундское, не принадлежавшее к традиционным западнофранкским землям и в те времена прямо не входившее во французские владения, было отдано Габсбургам, зато Максимилиан признал власть Карла VIII над Бретанью. Когда Карл умер, не оставив наследников, Людовик XII, относившийся к орлеанской ветви Валуа, без промедления расторгает свой брак с помощью папы римского, признавшего этот союз недействительным, и женится на 21-летней вдове своего предшественника, дабы удержать ее наследство, Бретань, в составе королевских земель. В этом новом браке у него рождались одни дочери, и король выдает старшую из них, унаследовавшую от матери Бретань, за графа Франциска Ангулемского, занимавшего наиболее высокое после короля положение среди членов семьи и являвшегося наследником трона. Угроза того, что столь важная область может достаться сопернику-Габсбургу, заставляет парижан действовать одинаковым образом. Под давлением механизма конкуренции последняя из западнофранкских земель, сохранивших независимость в «борьбе на выбывание», постепенно интегрируется во владения парижских королей. Сначала, до тех пор, пока наследник ангулемского апанажа правил под именем Франциска I, Бретань еще сохраняла известную самостоятельность, и среди населения области четко прослеживалось стремление к независимости, высказываемое представителями разных сословий. Однако военная сила этой единственной территории была уже слишком мала для успешного сопротивления королевской власти, опиравшейся на владения, окружавшие Бретань со всех сторон. В 1532 г. принадлежность Бретани к французской короне была закреплена институционально.

Помимо Фландрии и Артуа, принадлежавших Габсбургам, в землях западных франков самостоятельными, не входившими во владения парижских королей, оставались герцогство Алансонское, графства Неверское и Вандомское, а также владения Бурбонов и Альбре96. Даже если некоторые из этих князей, скажем, из домов Альбре и Бурбонов, еще пытались увеличить свои владения или мечтали о королевской короне97, на деле их владения были уже просто анклавами, разбросанными на землях французских королей. Коронованный государь одержал верх над всеми конкурентами из числа удельных князей. Ранее существовавшие дома либо попали в зависимость от короны, либо исчезли. В пределах западнофранкских земель парижские короли остались без соперников, они достигли абсолютной монополии. Но за пределами территории западных франков происходили сходные процессы — даже если там «борьба на выбывание» и формирование монополии еще не зашли так далеко, как во Франции. Однако Габсбургам удалось добиться аккумуляции военного и финансового потенциала, превосходившего возможности всех прочих государей Европейского континента. С начала XVI в. явным становится то, что проявилось уже во времена борьбы за бургундское и бретанское наследство: императорский дом Габсбургов и дом французских королей, представленные поначалу Карлом V и Франциском I, выступают как соперники на новом витке противостояния — в конкурентной борьбе нового масштаба. Оба этих дома обладают более или менее явной монополией на господство на весьма значительной территории; оба ведут борьбу за шансы и гегемонию там, где такой монополии еще нет, т.е. вступают в отношения «свободной конкуренции». Соперничество между ними на долгое время становится центральной осью находящейся в становлении европейской системы государств.

14

Французские владения по своим размерам значительно уступали владениям Габсбургов. Но они были гораздо более централизованными, сплоченными и, с военной точки зрения, в большей мере защищены «естественными границами». На западе границей служили пролив и Атлантический океан — все побережье вплоть до Наварры было в руках французских королей. На юге границу образовывало Средиземное море, побережье которого, за исключением Руссийона и Сердани, контролировалось французами. На востоке граница с графством Ницца и герцогством Савойским шла по Роне; далее, через Дофине и Прованс, — к Альпам. Севернее Альп Рона и Саона вновь служили границей королевства с графством Бургундским; местами, в среднем и верхнем течении Саоны, оба берега реки принадлежали французам. На севере и северо-востоке границы современной Франции еще не были достигнуты: только за счет власти над архиепископствами Метц, Туль и Верден королевство выходило к Рейну. Но пока что это были только анклавы, «сторожевые посты», развернутые на землях немецкого рейха. Граница с империей проходила чуть западнее Вердена, а затем простиралась на север в районе Седана. Как графство Бургундское, так и Фландрия с Артуа принадлежали Габсбургам. То, насколько далеко в этом направлении сдвинется граница, зависело от исхода борьбы между парижскими королями и Габсбургами. Долгое время французские владения ограничивались обозначенной территорией. И только в период между 1610 и 1659 гг. в них были включены сначала Артуа на севере, затем земли, расположенные между Францией и тремя архиепископствами, а также — как новые анклавы в землях рейха — Верхний и Нижний Эльзас. Лишь тогда королевство приблизилась к Рейну98 и в него вошли почти все те земли, что составляют современную Францию. Открытым оставался вопрос о возможностях дальнейшего роста — о том, где эта политическая единица найдет свои «естественные» границы, т.е. те границы, которые она была способна защищать.

Французу во Франции и немцу в Германии, живущим в обществах со стабильной и централизованной монополией на физическое насилие, может казаться чем-то самоочевидным и целесообразным как наличие такой монополии, так и единство национальной территории. Они непроизвольно считают это чуть ли не результатом сознательно запланированных акций. Соответственно, они часто судят о действиях, приведших к такому состоянию, с точки зрения их непосредственной целесообразности для поддержания порядка, кажущегося им разумным и само собой разумеющимся. Поэтому они склонны оценивать события прошлого с позиций того блага или зла, что эти события несли для общности, с которой идентифицируют себя эти люди. При этом они не замечают действовавших в прошлом закономерностей и обстоятельств, принуждавших группы и лица того времени поступать так, а не иначе, и упускают из виду планы, стремления и интересы людей того времени. Словно действующие лица прошлого должны были (и могли) обладать профетическим видением того будущего, каковое для историков является разумным и страстно утверждаемым ими настоящим. Поэтому-то историки и прославляют или осуждают деятелей прошлого в зависимости от того, насколько велик их вклад в процессы, приведшие общество к настоящему положению, и судят о действиях по тому, способствовали они или нет желательному результату.

Однако подобная цензура, наложенная на прошлое и выражающая личные предпочтения, подобное субъективистское и партийное видение исторических событий чаще всего препятствуют пониманию элементарных закономерностей и механизмов — пониманию действительной структурной истории и социогенеза исторических образований. А такие образования развиваются в борьбе противоположных, точнее говоря, амбивалентных, интересов. Исчезновение княжеских уделов, растворение их в королевствах, а затем растворение королевств в буржуазных государствах — все это не менее важно для образования новых формаций, чем наличие победителей в конкурентной борьбе. Без насильственных действий, мотивированных свободной конкуренцией, не было бы монополии на применение насилия, а тем самым не было бы института вытеснения и регулирования насилия, распространившего свой контроль на большие территории.

По далеко не прямолинейной траектории движения, приведшего к интеграции обширных земель вокруг герцогства Иль-де-Франс, мы видим, насколько сильно полная интеграция западнофранкских территорий зависела от механизма «борьбы на выбывание», равно как и то, что такая интеграция не была результатом профетического видения или исполнения некоего плана, принятого отдельными контрагентами. Как однажды заметил Анри Озе, «assurément, il y a toujours quelque chose d’un peu factice à se placer dans une position a posteriori et à regarder l’histoire à rebrousse-poil, comme si la monarchie déjà administrative et la France déjà centralisée de Henri II avaient été de toute éternité destinées à naître et à vivre dans des limites determinées...16»99.

Только оценив эту борьбу между рыцарскими домами с позиций того времени, учитывающих непосредственные нужды и цели этих домов, рассматривающих их социальное существование как ставку в этой борьбе, мы можем понять, насколько вероятным было образование монополии на этой территории — при неопределенности расположения ее центра и ее границ.

К французским королям и их сподвижникам с известными оговорками подходит сказанное об американских пионерах: «Не didn't want all the land; he just wanted the land next to his17»100. Эта простая и точная формула хорошо выражает то, как из сплетения бесчисленных индивидуальных интересов и планов (будь они одно- или разнонаправленными, дружественными или враждебными друг другу) в конечном счете возникает нечто, не планировавшееся и не предвиденное ни одним из индивидов, но с необходимостью вытекавшее из всех этих планов и действий. В этом и заключается тайна социального сплетения взаимосвязей — с его принудительной силой, с закономерностями его строения и структуры, с его особенностями развития. Это — тайна социогенеза и динамики социальных отношений.

Конечно, у представителей французского королевства, занимавших центральные позиции на поздних фазах развития, в процессе интеграции земель и предвидение развития событий, и радиус действий были гораздо шире, чем у американских пионеров. Но и они ясно и отчетливо видели только следующий шаг в этом направлении — следующие земли, которые они должны были захватить, чтобы те не достались другим, чтобы не усилились соседи или конкуренты. Если у иных из них и были мысли о великом королевстве, то долгое время эти мысли были лишь воспоминанием о существовавшем в прошлом монопольном образовании — отблеском каролингского или западнофранкского царств. Речь шла, скорее, о продукте памяти, а не о профетическом видении будущего, ставящем перед ними некие цели. Как и во всех других случаях, из сплетения множества интересов, планов и действий возникло направление развития, обладавшее собственной закономерностью целостного процесса и не планировавшееся отдельными людьми; возникло и образование, создание которого не планировалось действующими лицами, — французское государство, Франция. Именно поэтому постижение подобного рода образований требует выхода на тот уровень действительности, что еще мало изучен, — на уровень исследования отношений с их собственными законами и полем их динамики.

6. Распределение власти и его значение для центра: образование «королевского механизма»

15

В развитии монополии следует различать две важные фазы: фазу свободной конкуренции, ведущей к образованию частных монополий, и фазу постепенного превращения «приватной» монополии в «публичную». Но это движение не следует понимать как простую последовательность двух сменяющих друг друга тенденций. Хотя социализация монополии на власть достигает четко выраженной формы и становится доминирующей достаточно поздно, ведущие к ней структуры и механизмы возникают и долгое время действуют уже на первой фазе, когда из многообразия конкурентной борьбы постепенно формируется монополия на господство, первоначально в виде частной монополии.

Конечно, примером насильственно осуществленного и особо заметного сдвига, приведшего к социализации монополий на сбор налогов и на применение насилия, может служить французская революция. Именно тогда эти монополии оказались в распоряжении (или, по крайней мере, под институциональным контролем) широких слоев общества. Находящийся в центре правитель — какой бы титул он ни носил — и все иные лица, осуществляющие эти виды монополии, становятся функционерами наряду со всеми прочими людьми, входя в целостную сеть взаимосвязей общества, характеризуемого дифференциацией функций. Их функциональная зависимость от носителей других социальных функций стала столь значительной, что получила ясное и четкое выражение в социальной организации. Но такого рода функциональная зависимость лиц, обладающих монополией на господство, от носителей других общественных функций существовала уже на предшествующей фазе — просто она не была столь велика, как после революции. Поэтому она не так бросалась в глаза, не существовала в виде организации, не была закреплена в институциональной структуре общества — ее осуществление имело «приватный» характер.

16

Тенденция к такого рода «обобществлению» монопольного положения отдельных семей заявляла о себе, как уже было сказано выше, при определенных обстоятельствах, — а именно, когда сфера распространения их власти или размер земельных владений становились значительными, — уже в обществе с преобладанием натурального хозяйства. То, что мы называем «феодализмом», то, что выше было описано как действие центробежных сил, есть лишь выражение подобной тенденции. Последняя подразумевает следующий ход событий: растет функциональная зависимость господина от его слуг или подданных, т.е. от более широких слоев населения; это ведет к переходу административной власти над землями и военными отрядами от одного дома и его главы в распоряжение сначала его ближайших слуг и родственников, а затем и всего рыцарского общества. Мы уже указывали на то, что — в соответствии с особенностями землевладения и существовавшего в то время вооружения — «обобществление» означало и уничтожение централизованной (пусть и в малой степени) монополии; оно вело к трансформации одного крупного монопольного владения в множество мелких, т.е. к децентрализованной и менее организованной форме монополии. Пока земельная собственность остается преобладающей формой собственности, могут происходить смещения то в одну, то в другую сторону: свободная конкуренция ведет к установлению гегемонии одного из воинов и аккумуляции под его властью земель и вооруженных отрядов; затем, при переходе этой власти к его наследникам, происходит сдвиг к децентрализации, к новой конкурентной борьбе между его слугами, родственниками или подданными разного ранга, к новым попыткам достичь превосходства. В зависимости от географических и климатических условий, форм хозяйства, особенностей скотоводства и земледелия, определяющих жизнь людей, равно как и от религиозной традиции, все эти смещения в сторону централизации или децентрализации могут привести к сложному комплексу социальных трансформаций. На примере истории других, неевропейских феодальных обществ можно проследить действие сходных закономерностей. Но при всей масштабности таких колебаний во Франции, траектория развития здесь по сравнению с большинством других обществ такого рода была относительно прямолинейной.

Модификация, а затем и ликвидация этих ритмичных колебаний, раз за разом ставивших под угрозу само существование крупных монопольных образований, происходит только по мере смена доминирующей формы собственности, когда главенствующее место начинает отводиться не земле, а деньгам. Лишь тогда крупная централизованная монополия не распадается на множество мелких (как это происходило при любом сдвиге к феодализации), но постепенно превращается в инструмент управления функционально дифференцированного общества в целом, т.е. центральным органом того образования, что мы называем «государством».

Развитие обмена и денежного обращения вместе с эволюцией тех социальных формаций, которые были их носителями, с одной стороны, и формирование и развитие монополии на господство в рамках определенной территории — с другой, тесно взаимосвязаны; оба ряда этого развития постоянно переходят друг в друга и вступают во взаимодействие. Дифференциация общества, рост денежного обращения и формирование слоев, добывающих деньги и ими владеющих, оказывают многостороннее воздействие на траекторию развития монополии на власть. В свою очередь, от формирования такого рода монополии и осуществляющих ее центральных институтов в огромной степени зависят разделение труда, безопасность путей сообщения и рынков на больших пространствах, чеканка денег и все денежное обращение, защита мирного труда членов общества от физического насилия и еще целый ряд задач, требующих координации и регулирования. Другими словами, чем больше в обществе дифференцируются функции, чем длиннее и сложнее становятся цепочки взаимосвязи индивидуальных действий, которые должны сочетаться друг с другом для достижения поставленных социальных целей, тем более отчетливо проявляется специфический характер центрального органа управления как высшего органа координации и регулирования целостного процесса функциональной дифференциации. Начиная с определенного момента развития, такого рода процесс разделения функций не может идти далее без контроля со стороны соответствующего высокоорганизованного органа. Разумеется, в более простых по организации и менее дифференцированных обществах эта функция центрального органа тоже имеет место. Даже в обществе со слабыми социальными связями, вроде общества IX—X вв., распадавшегося на множество мелких автаркий, время от времени требовался некий высший координатор. Например, когда подобному обществу угрожал сильный внешний враг, для ведения войны был нужен некто, кто обеспечивал бы единство множества рыцарей и координировал их деятельность, причем именно за ним оставалось последнее слово. В ситуациях подобного рода вновь проступала взаимозависимость множества обособленно живущих землевладельцев. Каждый из них оказывался под угрозой в том случае, если управление войском в целом было неудовлетворительным. В этой ситуации заметно росла зависимость рыцарей от центра, от короля, а тем самым возрастало и значение последнего, увеличивались его социальная сила и ero власть — конечно, только если он исполнял свою функцию, если он не потерпел поражение от внешнего врага. Но до тех пор, пока внешняя угроза или возможность экспансии отсутствовали, зависимость индивидов и групп от высшего центра координации и регулирования при таком строении общества была сравнительно невелика. В качестве долговременной специализированной и дифференцированной задачи управления эта функция центрального органа начинает выступать только вместе с дальнейшей дифференциацией общества в целом, вместе с формированием в его клеточной структуре все новых функций, вместе с возникновением новых профессиональных групп и слоев. Только тогда регулирующий и координирующий центральный орган становится настолько необходимым для сохранения всего общества, что при всех изменениях во взаимоотношении социальных сил — т.е. когда трансформируется организация общества и происходит смена персонального состава управляющих, — сам этот орган уже не исчезает, как то происходило в ходе процесса феодализации.

17

Образование стабильно действующего специализированного органа центральной власти, осуществляющего управление обширными территориями, представляет собой одно из выдающихся событий западной истории. Как уже было сказано, какого-то рода центральный орган имеется в любом социальном объединении. Однако подобно тому как дифференциация и специализация общественных функций в западном обществе достигли значительно более высокой ступени, чем в любом другом из существовавших в мире обществ (затем этот опыт организации социальной жизни перенимается у Запада другими обществами), так и невиданный ранее уровень стабильности специализированного центрального органа был поначалу достигнут именно на Западе. При этом центральный орган — совокупность функционеров, значение которых в качестве высших координаторов и регуляторов общественной жизни постоянно росло, — совсем не обязательно приобретал административную власть. Легко прийти к мысли, будто с прогрессом централизации, с ужесточением регулирования и контроля над всем ходом дел в обществе, осуществляемых стабильно действующим центром, укрепилось и стабилизировалось разделение на правящих и управляемых. Действительная картина исторического процесса дает нам совсем иную картину. Конечно, в западной истории имелись фазы развития, когда административная власть и пространство решений социального центра становились столь велики, что мы с полным правом можем говорить о «господстве» находящегося в центре государя. Но как раз новейшая история многих западных общественных объединений демонстрирует такие фазы развития, когда — при всей централизации — власть в самих централизованных институтах была разделена и дифференцирована в такой мере, что уже трудно однозначно установить, кто здесь правитель, а кто — управляемый. Меняется и поле решений, связанное с центральными функциями. Иной раз оно растет, и осуществляющие эти функции люди выглядят как истинные «правители». Иногда оно сокращается, хотя от этого централизация ничуть не уменьшается и значение центрального органа как высшего центра координации и регулирования не ослабевает. Иными словами, как и для всех социальных формаций, для центрального органа управления значимы две характеристики: его функция в рамках сети взаимодействии между людьми и та социальная сила, что всегда связана с данной функцией. То, что мы называем «господством», в обществе с высоким уровнем дифференциации есть не что иное, как особая социальная сила, которой наделены определенные функции (и носители этих функций в центре) в сравнении с представителями других функций. Однако социальная сила носителей центральных функций в обществе с высокой дифференциацией определяется точно так же, как и в случае всех прочих функций. Если эти функции не связаны с индивидуально наследуемой монополией на долговременное их исполнение, то социальная сила соответствует лишь степени взаимозависимости прочих функций. Рост «господства» центрального функционера в обществе со значительной дифференциацией функций выражает лишь то, что возросла зависимость других групп и слоев данного объединения от высшего органа координации и регулирования; уменьшение первого означает лишь ослабление такой зависимости. Не только интересующий нас ранний период образования национальных государств, но и современная история западных обществ дает нам достаточное количество примеров такого рода изменений социальной силы функционеров, занимающих центральное положение в системе управления. Все эти изменения являются точными индикаторами специфических трансформаций, происшедших в поле внутренних противоречий в обществе в целом. При всех различиях социальных структур мы можем утверждать, что определенный механизм взаимодействия способен вести (по крайней мере, в дифференцированном обществе) то к росту, то к падению социальной силы центрального органа управления. Идет ли речь о дворянах и буржуа, либо о буржуа и рабочих, о находящихся в связи с этими большими группами небольших кругах в высшем слое (вроде конкурирующих групп при королевском дворе или верхушке армии и партийного аппарата), полюса социальной напряженности всегда зависят от определенного соотношения общественных сил, изменение которого ведет то к укреплению центральной власти, то к ее ослаблению.

Мы не будем подробно останавливаться на рассмотрении механизма взаимодействия, определяющего социальную силу центра. Отметим только, что процесс социальной централизации на Западе — в особенности на фазе «формирования государств», — равно как и процесс цивилизации, нельзя понять до тех пор, пока не будет прослежена подобная элементарная механика, выступающая и как руководящая нить для мышления, и как общая схема наблюдения. Если взять «централизацию» на описанной нами стадии образования государств, взглянуть на борьбу между различными княжескими домами с точки зрения ее участников, то станет очевидным, что для них это противостояние с центром было неким подобием современного отношения государства с «заграницей». Проблема заключается в том, чтобы перейти к рассмотрению тех шедших внутри политических объединений процессов взаимодействия, которые придали центральной власти особую силу и прочность (в сравнении с предшествующим периодом), равно как и облик «абсолютизма». В исторической реальности эти два процесса неразрывно связаны: перераспределение сил внутри политического объединения и смещение центра тяжести в системе отношений между ними.

Как было показано выше, в ходе конкурентной борьбы, ведущейся между различными уделами, постепенно один княжеский дом одерживает верх над всеми остальными. Вместе с тем он во все большей мере принимает на себя функцию высшего регулятора всех процессов, происходящих в рамках крупной политической единицы, но сама эта властная функция как таковая не была сотворена данным княжеским домом. Она выпадает на его долю благодаря размерам накопленной в процессе борьбы собственности, вместе с переходом в его монопольное распоряжение инструментов, необходимых для ведения войны и сбора налогов. Эта функция возникает и усиливается благодаря росту дифференциации функций в общественном целом. С этой точки зрения может даже показаться парадоксальным, что на фазе образования государств занимающий центральные позиции правитель получает столь большую социальную силу; ведь на исходе Средневековья вместе с быстрой дифференциацией функций все более ощутимой становится зависимость государя от исполнителей других функций. Именно в это время расширяются и укрепляются взаимосвязи между цепочками функционально дифференцированных действий, центральная власть все больше выступает как функциональная по своему характеру. То, что получит окончательный институциональный облик после французской революции, в рассматриваемое нами время уже ощутимо, — по крайней мере, ощутимо в значительно большей мере, чем в Средние века. Ясным выражением этого является зависимость правителя от размера собираемых с подвластной ему территории денежных средств. Безусловно, Людовик XIV находился в гораздо большей зависимости от таких взаимосвязей, от разветвленных цепочек действий с их собственными законами, чем, скажем, Карл Великий. Как же получилось, что на этой фазе государь поначалу обрел такое пространство решений, такую меру социальной силы, что стало возможным вести речь о его «неограниченной» власти?

В действительности не одно лишь монопольное распоряжение инструментами военного насилия держало другие слои и представителей их верхушки (кстати, вовсе не лишенных силы) в подчинении у государей того времени. На этой фазе с присущими ей противоречиями своеобразная констелляция сил делала эти слои зависимыми от высшего координатора и регулятора. Эта зависимость была столь велика, что данные слои долгое время вынуждены были отказываться от борьбы за контроль над принятием наиболее важных решений и права голоса при подобных решениях.

Своеобразие такой констелляции останется непонятным, пока мы не проясним специфику человеческих отношений, все отчетливее заявлявшую о себе вместе с растущей дифференциацией функций. Эту особенность можно охарактеризовать как явную или скрытую амбивалентность отношений. Чем шире и богаче сеть взаимозависимости, в которую вплетены единичная социальная экзистенция или существование в обществе целого функционального класса, тем отчетливее заявляет о себе специфическая двойственность, даже множественность интересов. Все индивиды, группы, сословия или классы в какой-то форме зависимы друг от друга. Они являются потенциальными друзьями, союзниками или партнерами, но одновременно выступают и как потенциальные соперники, конкуренты или враги. В обществе с преобладанием натурального хозяйства отношения между людьми чаще всего остаются недвусмысленно негативными — это отношения явной, неприкрытой вражды. Когда кочевники врываются в уже заселенные области, то в отношениях между завоевателями и местными жителями нет ни малейшей функциональной зависимости. Такого рода группы связывает лишь отношения явной вражды, борьбы не на жизнь, а на смерть. В подобном слабо дифференцированном обществе велики и шансы возникновения простой и ясной взаимозависимости, отношений дружбы, союзничества, любви, службы, к которым не примешиваются никакие посторонние интересы. Своеобразное черно-белое видение мира, обнаруживаемое во многих средневековых книгах, где мы находим только преданных друзей и злодеев, хорошо показывает значительную склонность Средневековья к такого рода отношениям. Но в реальности того времени — в силу меньшей функциональной связи между людьми —мы часто сталкиваемся и с резким переходом от одной крайности в другую, от беззаветной дружбы к столь же абсолютной вражде. Когда социальные функции и интересы становятся более разветвленными и противоречивыми, мы все чаще обнаруживаем своеобразный раскол в поведении и мироощущении людей, одновременное проявление позитивных и негативных элементов, смесь умеренного притяжения и умеренного отталкивания в различных пропорциях и оттенках. Редкой становится чистая вражда; направленное на противника действие все чаще в некой форме угрожает и социальному существованию того, кто его предпринимает. Такое действие вторгается в работу функционально дифференцированного механизма, обеспечивающего социальное существование обеих сторон. Мы не будем углубляться в рассмотрение этой множественности расходящихся интересов, в ее следствия для политики или психологического habitus'a и его социогенеза, связанного с прогрессирующей дифференциацией функций. То немногое, что уже было сказано по этому поводу, показывает, что здесь мы имеем дело с одной из важнейших структурных особенностей обществ, характеризуемых высокой функциональной дифференциацией, — той особенностью, что обуславливает и выработку цивилизованного поведения.

Амбивалентными в этом смысле оказываются в ходе подобной дифференциации и отношения между различными политическими объединениями. Отношения между государствами наших дней — в первую очередь, европейскими — могут служить нам наглядным примером такой амбивалентности. Даже если переплетение и распределение функций между ними еще не столь велики, как функциональная дифференциация внутри каждого из них, тем не менее на сегодняшний день любое военное разрешение конфликтов угрожает в высшей степени дифференцированной сети наций как целому. Эта угроза настолько велика, что в конечном счете ухудшается положение самого победителя. Он может (а нередко и хочет) опустошить вражеские земли, изгнать их обитателей, чтобы переселить на них часть своего населения. Для победы ему требуется по возможности разрушить промышленный аппарат противника. Однако для того чтобы поддерживать мир в своей собственной стране, ему нужно в известной мере сохранять или даже восстанавливать этот аппарат противника. Он может добиться расширения колониальных владений, корректировки границ, получить рынки сбыта, экономические или военные преимущества — короче говоря, он может достичь общего превосходства над соперниками. Но так как в высокодифференцированном обществе всякий соперник или противник одновременно является партнером в рамках механизма разделения труда, то любое радикальное изменение в одном секторе этой сети неумолимо влечет за собой нарушения в других секторах. Конечно, от этого механизм конкуренции и монополии не перестает играть свою роль. Но неизбежная борьба за превосходство в целостной системе стран становится все более рискованной; при всех противоречиях и конфликтах данная система постепенно движется к однозначному единству — поначалу в виде федеративного объединения нескольких центров власти. Еще более амбивалентным в том же смысле вместе с ростом функциональной дифференциации оказывается и отношение между различными социальными слоями внутри каждой из стран. Здесь также ведут борьбу (пусть на гораздо более узком поле) группы, социальное существование которых функционально зависит от тех соперников, с кем они борются. Они также в одно и то же время являются и противниками, и партнерами. Бывают пограничные ситуации, когда существующая организация общества функционирует столь плохо, а имеющиеся в ней противоречия оказываются настолько сильны, что большому числу людей или целым слоям «ничего не достается». В подобной ситуации негативная сторона амбивалентного отношения, т.е. противоречие интересов, может возобладать над позитивной, т.е. над общностью интересов, проистекающей из взаимозависимости функций. И если такое преобладание окажется достаточно большим, дело может дойти до насильственного решения конфликта, резкого сдвига социального равновесия, переорганизации общества на новом социальном базисе. Но вплоть до возникновения подобной революционной ситуации многообразные и противоречивые интересы функционально связанных друг с другом слоев определенным образом сосуществуют. Обе противоборствующие стороны колеблются между стремлением добиться от своего соперника больших или меньших уступок и страхом того, что борьба с ним способна разрушить весь социальный аппарат, от функционирования которого зависит и их собственное социальное существование. Такая констелляция, такая форма отношений представляет собой ключ к пониманию изменения социальной силы носителя центральной функции. Там, где кооперация между могущественными функциональными классами происходит без особого труда, а противоречия в интересах между ними не настолько сильны, чтобы превысить выгоды от взаимной зависимости, угрожая функционированию всего социального аппарата, там оказывается более или менее ограниченным и пространство решений, отводимое центру. Это пространство начинает расти вместе с ростом напряженности между главными общественными группами; оптимальной величины оно достигает в том случае, когда функциональные классы настолько заинтересованы в сохранении своего социального существования в наличной форме, что опасаются любых сбоев в работе аппарата в целом, способных привести к изменению их собственного положения. Но в то же самое время структурные противоречия в интересах, существующие между могущественными функциональными группами, столь значительны, что невозможен постоянный и добровольный компромисс между ними; социальные стычки раз за разом возобновляются, не приводя ни к решительной победе, ни к полному поражению одного из соперников. Наиболее четко это видно на тех фазах развития, когда различные группы и слои общественного объединения примерно равны по силе и находятся в известном равновесии, даже если они институционально не равны друг другу, — например, как дворянство и буржуазия, либо буржуазия и рабочий класс. Тот, кто при такой констелляции сил, в таком встревоженном, уставшем от безрезультатной борьбы обществе сумеет овладеть высшим органом контроля и регулирования, получит возможность (принуждая расколотое общество идти на компромисс) поддерживать социальное равновесие, установившееся во взаимоотношениях групп с противоречащими друг другу интересами. Расходящиеся по своим интересам группы не могут ни обойтись друг без друга, ни примириться друг с другом. По этой причине сохранение их актуального социального существования оказывается в огромной мере зависимым от высшего центра координации. При этом данная зависимость гораздо больше, чем в том случае, когда взаимосвязанные интересы расходятся не столь значительно, что облегчает прямые контакты между представляющими эти интересы группами. Когда у функциональных классов (или, по крайней мере, у деятельной верхушки этих классов) дела идут не настолько плохо, чтобы они решились пойти на риск утраты своего наличного социального существования, но в то же самое время они ощущают угрозу, исходящую друг от друга, стараются избегать малейшего нарушения установившегося равновесия, опасаются минимального усиления другой стороны, — в таком случае силы этих классов нейтрализуют друг друга. Это дает центральной власти большие, чем при любой другой констелляции, шансы в обществе: ее носители, как бы они ни назывались, получают оптимальное пространство для действия. В истории мы встречаемся с многообразными вариантами такого рода фигур. Мы уже говорили о том, что в явной форме они выступают только в обществе с высоким уровнем дифференциации, тогда как в обществе, характеризуемом меньшей взаимозависимостью и меньшим разделением функций, действие центральной власти на обширных территориях обеспечивается только благодаря военным победам и воинской силе. В дифференцированном обществе ведущую роль в поддержании сильной центральной власти, конечно, играет и защита от внешней угрозы. Но если на время отвлечься от фактора внешних сношений общества и его роли в поддержании внутреннего равновесия сил, если задать вопрос о том, как в принципе возможна сильная центральная власть в дифференцированном обществе с равномерным распределением функций, то всякий раз, пытаясь ответить на него, мы обнаруживаем одну и ту же специфическую констелляцию. Данная констелляция поначалу выступает в виде общей схемы: в значительно дифференцированном обществе сильная центральная власть устанавливается тогда, когда амбивалентность интересов важнейших функциональных групп столь велика, а равновесие между ними столь неустойчиво, что невозможны ни достижение окончательного компромисса, ни решительная борьба за победу.

Таков аппарат взаимодействия, для краткости обозначенный здесь как «королевский механизм». В самом деле, именно такая констелляция позволила центральной власти достичь оптимальной социальной силы в эпоху «абсолютизма». Однако подобный аппарат поддержания равновесия не сводится к королевской власти и ее социогенезу; мы обнаруживаем его в дифференцированных обществах в основании любого сильного единовластия, как бы оно ни именовалось. Всякий раз находящийся в центре индивид или группа людей балансируют на противоречиях между зависимыми друг от друга большими или малыми группами, которые сдерживают друг друга, выступая одновременно и как противники, и как партнеры. Такое взаимоотношение может показаться на первый взгляд в высшей степени хрупким механизмом. Но историческая реальность демонстрирует, насколько велика принудительная сила, насколько неумолимо действие этого аппарата, как и всех других аппаратов взаимодействия. Он связывает между собой входящих в него людей и выступает сдерживающим фактором их поведения до тех пор, пока груз, из поколения в поколение накапливавшийся на одной чаше весов, не становится чрезмерным, и это не приводит к более или менее насильственному разрыву этой взаимной связи, что создает возможность образования новой формы сплетения взаимосвязей.

18

Социальная закономерность ставит находящегося в центре правителя и центральный аппарат в особое положение, причем тем решительнее, чем более специализированным являются этот аппарат и его органы. Правитель и люди из его штаба могут быть выходцами из какой-то одной социальной формации, они могут рекрутироваться преимущественно из одного социального слоя, но стоит такому представителю данного слоя занять соответствующее положение в рамках центрального аппарата и в нем укрепиться, как он оказывается во власти закономерности, свойственной такому аппарату. Данная закономерность принуждает его дистанцироваться от всех групп и слоев общества, в том числе и от той группы, что привела его в аппарат, от того слоя, представителем которого он первоначально являлся. В дифференцированном обществе у находящегося в центре правителя в силу специфики его функций имеются и специфические интересы. Поскольку его функция заключается преимущественно в защите общества в целом, в сохранении его в таком состоянии, какого оно достигло к этому времени, постольку правитель заинтересован в поддержании известного равновесия между интересами других функциональных групп. Уже сама эта подсказываемая повседневным опытом задача, уже тот ракурс, в котором он смотрит на ход дел в обществе, побуждают его более или менее дистанцироваться от прочих функциональных групп. Но одновременно он, как и все прочие люди, должен заботиться о сохранении собственного социального существования, о том, чтобы его социальная сила не уменьшалась, — скорее, даже о том, чтобы она росла. В этом смысле правитель сам представляет собой одну из партий, участвующих в борьбе общественных сил. Хотя его интересы связаны с безопасным функционированием общества в целом (такова специфика его функций), он одновременно должен помогать одним и препятствовать другим в достижении ими определенных социальных позиций, а также вступать в союзы, при этом имея целью укрепление собственных позиций. Интересы центрального правителя никогда не являются полностью идентичными интересам какого-либо слоя, какой-либо группы данного общества. На некоторое время они совпадают с интересами той или иной группы, но если правитель чрезмерно отождествляет себя с одной группой и уменьшает дистанцию между ней и собой, то раньше или позже возникает угроза его собственному положению. Ведь сила его позиции, как уже было сказано, с одной стороны, зависит от некоего равновесия между различными группами, от определенного уровня кооперации между ними; но, с другой стороны, она зависит и от напряженности в отношении между группами, от противоречия их интересов. Правитель ослабляет собственные позиции, если всеми силами поддерживает единственную группу, состоящую из людей его окружения или представляющую собой часть более широкого общественного целого, за счет других, способствуя тем самым ее усилению. Когда одна группа (или один слой) получает превосходство над прочими, уменьшается ее зависимость от высшего координатора, даже если сама эта группа далека от внутренней сплоченности и сама разрывается сильнейшими противоречиями. Ничуть не в меньшей мере позиции центрального правителя подрываются и в том случае, если напряженность в отношениях между главными группами общества уменьшается настолько, что они сами оказываются способными урегулировать вопросы кооперации и объединиться в своих действиях. Это справедливо по крайней мере в случае относительно мирного времени. Во время войны, когда всему обществу (или его важнейшим группам) угрожает внешний враг, ослабление внутренней напряженности служит целям правителя и не представляет для него опасности.

Одним словом, правитель и его аппарат образуют в обществе своеобразный центр, наделенный собственными интересами. Занимаемая им позиция часто побуждает его скорее вступать в союз с силами второго порядка, чем отождествлять себя с сильнейшей группой общества. В его интересах оказываются как поддержка кооперации между противоборствующими группами, так и сохранение напряженности между ними. Тем самым его положение зависит от амбивалентности в отношениях между различными социальными формациями, но кроме того, само его отношение к каждой из формаций амбивалентно.

Общая схема работы возникающего таким образом социального аппарата достаточно проста. Как индивид, монарх несравнимо слабее, чем общество в целом, верховным служителем которого он является. Стоит всему обществу или даже существенной его части объединиться и выступить единым фронтом против центрального правителя, и он оказывается не в силах выдержать такое давление, подобно тому, как любой индивид бессилен в сравнении с давлением всей сети взаимосвязанных людей. Особое положение человека, наделенного всей полнотой власти, объясняется именно тем, что имеющиеся в обществе интересы отчасти совпадают, а отчасти противоположны друг другу, тем, что люди в своих действиях и кооперируются, и борются друг с другом, — т.е. оно объясняется фундаментальной амбивалентностью социальных отношений в дифференцированном социальном объединении. Бывают ситуации, когда позитивная сторона этих отношений превалирует или, по крайней мере, не перекрывается негативной их стороной. На пути к полному приоритету негативной стороны данных отношений имеются переходные фазы, когда антагонизм интересов столь велик, что в сознании участников их взаимозависимость отступает на задний план, хотя еще целиком и не утрачивает своей значимости. Так возникает обрисованная выше фигурация: силы различных частей общества находятся в примерном равновесии; напряженность дает о себе знать в непрекращающихся крупных и мелких стычках, но ни одна из сторон не способна победить или уничтожить другую; в то же время они не могут достичь согласия, поскольку усиление одной стороны угрожает социальному существованию и интересам другой; они не могут и игнорировать друг друга, поскольку выступают как взаимозависимые. Такова ситуация, дающая оптимальную власть королю, человеку, находящемуся на вершине общества, центральному правителю. Эта ситуация недвусмысленно показывает ему, в чем заключаются его собственные интересы. В сети сильных взаимозависимостей и сильных антагонизмов рождается социальный аппарат, который можно было бы назвать опасным и даже страшным изобретением, будь последнее плодом усилий некоего единственного социального инженера. Но, как и все социальные образования подобных фаз истории, этот «королевский механизм», дающий полноту власти одному человеку, выступающему в качестве высшего координатора, формируется постепенно и без всякого плана, в ходе социальных процессов.

Наглядно работу этого аппарата можно представить как своего рода перетягивание каната. Группы, социальные образования, обладающие примерно равной мощью, тянут его в разные стороны. Противоборствующие стороны напрягают все силы, но не могут сдвинуться с места. Если в ситуации подобной напряженности, возникающей между группами (они тянут канат в разные стороны и одновременно связаны между собой тем же самым канатом), мы представим себе человека, не принадлежащего ни к одной из групп и имеющего возможность помогать то одной, то другой из них, но тщательно следящего за тем, чтобы напряженность не уменьшалась, чтобы ни одна из групп не одержала верх и не перетянула канат на свою сторону, то он оказывается именно тем лицом, кто данную напряженность создает. Минимальное усилие одного-единственного человека, само по себе не способное привести в движение какую-либо одну из этих групп, не говоря уж об их объединении, при такой констелляции социальных сил оказывается достаточным для того, чтобы вызвать перемены в обществе в целом. Понятно, почему это удается: в подобном равновесии скрыты огромные силы, и они не могут прийти в действие, если не будет спущен курок, на котором лежат пальцы одного человека. Именно этот человек запускает механизм противоборства сил. Он присоединяет свою силу к латентным силам то одной, то другой стороны и тем самым обеспечивает небольшой перевес одной из них. Социальный аппарат при таком положении дел представляет собой своего рода переключатель энергии, автоматически дающий обладающему им индивиду огромную власть и при затрате минимальных сил. Такой человек должен только чрезвычайно предусмотрительно обращаться с этим аппаратом, чтобы тот мог сравнительно долгое время функционировать без помех. Стоящий у руля ничуть не в меньшей мере подчиняется принудительной силе закономерности, чем все его подданные. Пространство решений у него несколько шире, но он тоже в высшей степени зависим от структуры этого аппарата: его власть ни в каком смысле не является «неограниченной».

Здесь представлен лишь схематичный набросок схемы соотношения социальных сил, благодаря которому центральный правитель приобретает оптимальную власть. Но и такой набросок ясно и отчетливо демонстрирует основополагающую структуру социальной позиции правителя. Не из-за случайности — вроде рождения правителя, наделенного большой личной мощью, — но именно благодаря определенному строению общества центральный орган получает оптимальную силу, что обычно сочетается с появлением на исторической арене сильного самодержца. Возникновение у центрального правителя в дифференцированном обществе относительно большого пространства решений связано с тем, что данный правитель стоит в точке пересечения социальных противоречий и способен вести свою игру, используя противоположные интересы и амбиции и удерживая их в равновесии.

Разумеется, эта схема в какой-то мере упрощает действительное положение дел. Б сколько-нибудь дифференцированных объединениях в том поле напряжения, каковым является каждое общество, равновесие реализуется во взаимодействии целого ряда групп и слоев. Однако значение такой многополюсной напряженности для позиций находящегося в центре правителя является таким же, что и обрисованное нами с помощью двухполюсной схемы.

Антагонизм между различными частями общества, конечно, далеко не всегда выступает в форме сознательной борьбы между ними. Напряженность возникает не столько вследствие осознаваемым планам и целям борьбы, сколько из-за анонимного механизма сплетения взаимосвязей. Достаточно привести в качестве примера такие механизмы, как растущая монетаризация и коммерциализация хозяйства, которые к концу Средневековья гораздо в большей мере поспособствовали социальному падению феодалов-рыцарей, чем сознательные планы городских буржуа. Но как бы ни выражались в планах и целях отдельных людей или групп антагонизмы, порождаемые ростом денежного обращения, именно их возникновение обусловило появление противоречия между усиливающимися городскими слоями и функционально слабеющими землевладельцами. Вместе с ростом сети такого обращения росло и пространство принятия решений тех, кто в ходе конкуренции и в силу ее механизма занял место центрального правителя, короля, чтобы затем, балансируя между интересами буржуазии и дворянства, обрести оптимальную силу в той форме, что получила название абсолютизма.

19

Выше мы уже ставили вопрос о том, как вообще возможны формирование и длительное сохранение в дифференцированном обществе абсолютистской по своей силе центральной власти, учитывая то, что правитель здесь ничуть не менее зависим от работы функционального механизма, чем люди, занимающие в данном аппарате иные позиции. Ответ нам дает схема «королевского механизма». Социальная сила правителя на этой фазе объясняется уже не только его военной мощью и размерами его собственности, хотя без этих двух компонентов центр общественного объединения вообще не может функционировать. Для достижения оптимального могущества, подобного тому, что приобрел монарх в век абсолютизма, центральной власти требуется особое распределение сил внутри общества.

Действительно, социальный институт королевской власти достигает максимума своей социальной силы на той фазе истории общества, когда слабеющее дворянство уже вынуждено во многих отношениях соперничать с возвышающимися буржуазными группами, причем ни те, ни другие не могут одержать верх и решительно вытеснить противника с оспариваемого поля. Быстрая монетаризация и коммерциализация общества, идущие на протяжении XVI в., выдвигают вперед буржуазные группы и существенно оттесняют на задний план большую часть рыцарства, старого дворянства. Под конец той борьбы, что послужила выражением этой серьезнейшей трансформации общества, взаимная зависимость, возникшая между частью дворянства и частью буржуа, существенно выросла. Дворянство, социальная функция и сам облик которого в это время радикально меняются, имеет теперь дело с третьим сословием, а представители этого сословия уже приобрели значительную социальную силу и стали стремиться вверх гораздо настойчивее, чем раньше. Многие семьи старого рыцарского дворянства вымерли. Многие главы буржуазных семей получили дворянство, и уже их потомки через несколько поколений начинают отстаивать интересы трансформировавшегося дворянства в борьбе с буржуа: тесное переплетение интересов ведет и к их неизбежному противостоянию.

Тем не менее в то время целью буржуазного сословия или, по крайней мере, его верхушки, было вовсе не устранение дворянства как социального института — в отличие от того, к чему стремилась немалая часть буржуа в 1789 г. Высшей целью, которую ставил отдельный буржуа для себя и для своего семейства, было обретение дворянского титула и соответствующих привилегий. Высшие группы буржуазии хотели получить привилегии и престиж дворянства шпаги. Поэтому они вовсе не желали уничтожения дворянства как такового, но хотели быть новым дворянством вместо старой знати или наряду с ней. Эта верхушка третьего сословия, «noblesse de robe», в XVII в. и особенно в XVIII в. не устает повторять, что ее знатность ничуть не уступает знатности старого дворянства шпаги. Это соперничество заявляло о себе, конечно, не только в виде речей и идеологий. За словами более или менее явно прослеживалась борьба за властные позиции, идущая между представителями обоих сословий.

Мы уже как-то говорили о том, что понимание констелляции социальных сил времен абсолютизма затрудняется тем, что буржуазию той эпохи часто уподобляют формации, носящей то же имя сегодня (или даже носившей его вчера), считая типичным и социально наиболее важным ее представителем «независимого торговца». Но для буржуазии XVII—XVIII вв. (по крайней мере — в крупных континентальных странах) наиболее репрезентативным и самым влиятельным в обществе типом был человек, находящийся на службе у князя или короля. Далекие предки этих людей были ремесленниками и купцами, но сами они занимали посты в аппарате власти. До того, как торговые слои стали группой, репрезентирующей верхи буржуазии, это место занимали другие представители третьего сословия, которых на современном языке можно назвать государственными служащими.

В разных странах структура и характер этих постов в государственном аппарате в значительной мере различны. В старой Франции важнейшие представители буржуазии являли собой некую смесь рантье и чиновника; это был человек, купивший себе пост в государственном аппарате и тем самым получивший его в личную и равным образом частную собственность (в качестве таковой он мог также унаследовать пост от своего отца). Обладая этим постом, он имел целый ряд привилегий: скажем, многие посты освобождали занимавшего его чиновника от уплаты налогов. Вложенный в покупку поста капитал возвращался в виде постоянно получаемого оклада, сборов и прочих доходов.

К такой буржуазии относились и носители «мантии», представлявшие буржуа в сословных парламентах во времена «ancien regime». В рамках этих собраний и вне их они — чаще всего •председатель палаты — также выражали интересы своего сословия, защищая их перед лицом представителей других сословий и перед троном. В требованиях и заявлениях, в политической тактике этой группы, репрезентирующей верхушку буржуазии, находили свое выражение социальные вес и сила третьего сословия. Конечно, интересы высшего слоя буржуа далеко не всегда совпадали с интересами прочих буржуазных групп. Общим для всех этих групп был прежде всего один интерес (наряду с некоторыми другими) — сохранение многочисленных привилегий. Наличие особых прав, привилегий было характерно для социального существования не только дворян или чиновников, но и купцов, и объединенных в цехи ремесленников того времени. Какими бы ни были сами эти привилегии, буржуазия, обладавшая хоть каким-то социальным весом, вплоть до второй половины XVIII в. представляла собой, как и дворянство, сословие — т.е. формацию, характеризуемую наличием у нее особых прав. Здесь мы вновь сталкиваемся с особенностями социального механизма, препятствовавшими любому решительному выступлению буржуазии подобного рода против своего соперника — дворянства. Оспаривались те или другие исключительные права дворянства, но речь никогда не шла об устранении самого института привилегий, который делал дворянство особым сословием: ведь собственное социальное существование буржуазии также основывалось на привилегиях и защищалось ими.

Когда в клеточной структуре общества набирают силу те группы буржуазии, социальный базис которых не зависел от сословных привилегий, когда в связи с этим все в больших секторах общества все эти исключительные права, гарантированные или созданные правительством, начинают восприниматься как тяжкое бремя и помеха всему ходу дел, лишь тогда обнаруживаются социальные силы, готовые вступить в решительную борьбу с дворянством, ибо они хотят устранить уже не отдельные привилегии знати, но сам общественный институт дворянских привилегий.

Но такие группы новой буржуазии, оспаривающие необходимость самого наличия привилегий, одновременно — осознают они это или нет — подрывают основы старых буржуазных формаций, раскачивают фундамент социального существования сословной буржуазии. И привилегии последней, и сама сословная ее организация обладали социальными функциями лишь при существовании противостоящего ей дворянского сословия. Сословия были враждующими — точнее сказать, находившимися в амбивалентных отношениях — братьями, взаимозависимыми клетками одного и того же общественного организма. Вместе с уничтожением одного сословия как института автоматически пали и все прочие — пал весь этот порядок.

Революция 1789 г. в действительности была не просто борьбой буржуазии против дворянства. Она ликвидировала социальное существование сословной буржуазии, в первую очередь носителей «мантии», привилегированных чиновников из третьего сословия, равно как и сословия цеховых ремесленников, ничуть не менее решительно, чем дворянского сословия. Этот общий конец сословной буржуазии и дворянства проливает свет на предшествующее социальное развитие, на констелляцию сил, специфическую для предшествующей фазы. Он служит наглядной демонстрацией тех тезисов, что ранее в самой общей форме выдвигались относительно взаимозависимости и амбивалентности интересов социальных слоев, а также относительно аппарата равновесия, возникшего вместе с этой констелляцией и придавшего социальную силу центральной власти. В век абсолютизма — вплоть до появления новой, не-сословной буржуазии, медленно отделявшейся от старой, — политически релевантная часть буржуазии по своим интересам, действиям, мышлению была целиком привязана к специфическому равновесию, характерному для сословного устройства общества. Именно поэтому при всех противоречиях, существующих у нее с дворянством и духовенством, эта буржуазия, как и два других сословия, всякий раз оказывалась в ловушке из-за своих собственных интересов. В отстаивании собственных интересов буржуа никогда не осмеливались чересчур сильно задевать дворянство, поскольку тем самым они ранили бы и самих себя. Любой решительный удар по дворянству как институту привел бы к развалу всего государственного и общественного аппарата, что неизбежно задело бы социальное существование и привилегированной буржуазии. Все базирующиеся на привилегиях сословия были равно заинтересованы в том, чтобы не заходить слишком далеко в борьбе друг с другом; более всего они боялись глубокого потрясения и резкого нарушения равновесия в социальном аппарате в целом.

Но они не могли и избежать этой борьбы, поскольку интересы, сходящиеся в одном пункте, в остальном были диаметрально противоположны. Таково уж было соотношение социального веса данных сословий, столь велико было соперничество между ними, что любое преимущество, любое усиление одной стороны ощущалось как угроза для другой. Разумеется, с обеих сторон не было недостатка в людях, поддерживающих вежливые, если не дружеские, отношения с членами другой группы, но в целом отношения между представителями обоих сословий — и прежде всего между верхними их слоями — на протяжении всего существования «ancien regime» были в высшей степени напряженными. Действия одного вызывали опасения у другого, и все наблюдали друг за другом с неослабевающим недоверием. Кроме того, эта важнейшая ось противоречий между дворянством и буржуазией входила в целостную сеть других, не менее амбивалентных отношений. Чиновная иерархия аппарата светской власти непрестанно находилась в явной или скрытой конкурентной борьбе за полномочия и престиж, которую она вела с церковной иерархией. Последняя, в свою очередь, в ряде вопросов противостояла тем или другим кругам дворянства. В этой многополюсной системе противовесов постоянно, по самым разным, зачастую совершенно незначительным поводам происходили взрывы и стычки. За идеологической полемикой скрывалась борьба социальных сил.

Переходя то на одну, то на другую сторону, король и его представители успешно направляли работу всей этой системы. Социальная сила короля была столь значительной именно потому, что структурная напряженность между основными группами этого сплетения социальных связей было слишком велико, чтобы дело могло дойти до прямого компромисса и совместного решения вопросов, а тем самым и общего выступления против короля.

Известно, что в тот период единственной страной, где буржуазные и дворянские группы сумели совместно выступить против короля, стала Англия. Какими бы ни были особенности строения английского общества, снижавшие напряженность между сословиями и обеспечивавшие стабильные контакты между их представителями, сама социальная констелляция, которая, несмотря на все отклонения, привела к ограничению пространства решений центрального правителя, позволяет ясно понять, какое сплетение взаимосвязей в других странах способствовало приобретению здесь центральной властью той значительной социальной силы, что проявилась в облике абсолютизма.

Во Франции XVI в. и даже начала XVII в. еще было немало людей самого разного социального происхождения, пытавшихся объединить различные общественные формации в борьбе против угрожающе возросшей королевской власти. Все эти попытки потерпели крах. Гражданские войны и бунты отчетливо демонстрируют, что и во Франции имелись различные сословные группы, желавшие ограничить пространство решений короля и его представителей. Но столь же ясно они показывают существовавшие соперничество между группами и противоположность их интересов, серьезно затруднявшие общее движение в этом направлении. Каждая из групп желала ограничить королевскую власть ради собственных устремлений, каждая была достаточно сильна, чтобы воспрепятствовать другой группе достичь той же цели. Они держали друг друга в страхе, и в результате все они оказались в зависимости от одного могущественного короля.

Одним словом, в ходе крупной общественной трансформации, функционально усилившей группы буржуазии и ослабившей группы дворянства, настала такая фаза, когда обе функциональные группы — при всех противоречиях, существовавших с прочими группами и внутри них самих, — в целом оказались равными по силе. Так возникла возможность для возвышения — на короткое или на долгое время — аппарата, описанного выше как «королевский механизм»: противоречия между обеими важнейшими группами слишком велики, чтобы они могли достичь окончательного компромисса; тесная взаимозависимость социального существования обеих групп препятствует решению вопроса о превосходстве одной из них путем открытой борьбы. Не будучи способны объединиться, они не могли сражаться и побеждать, а потому принятие всех тех решений, которых они не могли добиться самостоятельно, передоверялось королю.

Как уже было замечено, этот аппарат возник без всякого плана, по ходу социального процесса. То, насколько хорошо им управляли, зависело в огромной мере от личности человека, на чью долю выпадала функция центрального правителя. Нам будет достаточно привести несколько исторических фактов, чтобы проиллюстрировать все сказанное в общем виде об образовании этой функции и о работе «королевского механизма» в эпоху абсолютизма.

20

В обществе IX—X вв. имелось два слоя свободных членов общества — представители клира и воины. Ниже на социальной лестнице находились массы более или менее не свободных людей, не имевших оружия, не принимавших активного участия в общественной жизни даже в том случае, если от их деятельности зависело само существование общества. Рыцари были землевладельцами, хозяйствовавшими в условиях относительной автаркии, а потому мало зависели от координирующей деятельности центра государства. Таковы были особенности общества, существовавшего на западнофранкских землях. Зависимость клириков от короля — по целому ряду причин — была гораздо большей. В отличие от немецкой империи, в землях западных франков церковь никогда не обладала значительной светской властью. Архиепископы здесь не становились герцогами. Церковные пэры в общем и целом оставались вне системы конкурирующих удельных князей. Поэтому центробежные интересы, направленные на ослабление позиций центрального правителя, были у них не так уж сильны. Владения церкви были разрозненны и находились среди земель светских феодалов, постоянно на них нападавших. Поэтому церковь была заинтересована в единой центральной власти короля, достаточно могущественного для того, чтобы прекратить это насилие со стороны феодалов-мирян. Непрестанно возникающие распри, малые и большие войны, разгоравшиеся то тут, то там, сурово осуждались монахами и прочими представителями духовенства. Клирики, конечно, в то время были значительно более воинственными, чем впоследствии, но все же война не являлась основным способом и средством их существования. Распри и войны довольно часто противоречили их интересам. Вновь и вновь священники и настоятели аббатств всех земель, подвергающиеся насилию и лишенные своих прав, взывали к королю как к судье.

Тесные отношения между королями-Капетингами и церковью, лишь изредка омрачаемые взаимонепониманием, вовсе не были случайными. Их причина заключалась не только в личной набожности первых Капетингов, но также в очевидном совпадении интересов короны и церкви. На этой фазе величие королей для священников, помимо всего прочего, было и орудием борьбы с представителями военной касты. Церемония освящения церковью королевской власти, помазание и коронование, все более недвусмысленно приобретала черты церковной инвеституры: королевская власть получала сакральный характер, в каком-то смысле она становилась церковной функцией. На землях западных франков, в отличие от других обществ, известное слияние светской и духовной власти происходило только в таких случаях. Очень скоро это направление развития здесь прервалось. В немалой мере это зависело от строения самой христианской церкви. Она была старше и организационно значительно прочнее, чем подавляющее большинство институтов светской власти того времени; у нее имелся верховный властитель, выдвигавший недвусмысленные притязания не только на духовное, но и на светское превосходство над всеми прочими владыками. Раньше или позже неизбежно должны были возникнуть конкуренция и борьба за превосходство между папой и светскими государями, правившими в тех или иных областях. Эта борьба повсюду закончилась тем, что папа был вынужден ограничиться духовными делами, а мирской характер власти императора и королей приобрел более четкое выражение. Хотя включение данной власти в церковную иерархию и в церковные ритуалы не исчезло совсем, но оно во многом утратило свое значение. Но все же стоит обратить внимание на то, что такого рода явления, как попытки церковной власти ассимилировать светскую, существовали и в западном мире — прежде всего для сравнения исторических структур и разъяснения различий между социальными процессами в разных частях земли.

Со своей стороны, короли западных франков поначалу тесно сотрудничали с церковью, что соответствовало указанным выше закономерностям строения королевских функций. Они поддерживали более слабые группы в борьбе с наиболее сильными и опасными. Номинально они были господами для всех прочих рыцарей, получавших от них в лен земли. Но на территории владений крупных феодалов они тогда были практически бессильны; даже на собственных землях их власть была весьма ограниченной. Тесная связь королевского дома с церковью превращала монастыри, аббатства и епископства, разбросанные по землям других феодалов, в бастионы королевской власти. Церковь как бы предоставляла в распоряжение королей духовное влияние своей организации, распространявшееся на всю страну. Короли нередко прибегали к услугам грамотных клириков, пользовались политическим и организационным опытом церковной бюрократии, равно как и ее финансовыми возможностями. Остается неясным, имелись ли вообще у королей раннего капетингского периода иные доходы, помимо доходов со своей собственной территории, приходили ли к ним хоть какие-то налоги со всей территории западных франков. Но даже если таковые существовали, они в любом случае мало что прибавляли к тому, что короли получали со своих земель. Об одном можно говорить с полной уверенностью: они получали налоги с церковных земель, находящихся вне королевских владений; они распоряжались доходами, скажем, вакантного епископства, а при чрезвычайных обстоятельствах могли получить от церкви и дополнительные средства. Если что и давало преимущество традиционному королевскому дому перед конкурирующими с ним домами, если что и помогало Капетингам утвердиться в ходе ранней «борьбы на выбывание» на своих собственных землях, то это был союз номинально существующего центрального правителя с церковью. На данной фазе развития, характеризуемой мощными центробежными тенденциями, именно благодаря этому союзу формировались социальные силы, работавшие и на отдельных королей, и на сохранение королевства, и на новую централизацию власти. Значение клира как социальной силы, способствующей централизации, уменьшается (хотя и не исчезает вовсе) вместе с подъемом третьего сословия. Но уже на ранней фазе развития общества мы видим и то, что центральные правители используют в своих целях противоречия между различными социальными группами — в данном случае между духовенством и рыцарством, — и то, что сами они находятся в сильнейшей зависимости от этих противоречий и являются их пленниками. Могущество многих феодалов сближает короля и церковь, хотя между ними случалось и немало мелких конфликтов. Но до крупного столкновения между короной и церковью, до борьбы за власть дело дошло только тогда, когда в руки королей поплыли деньги из буржуазного лагеря. Это произошло во времена Филиппа Августа.

21

Вместе с появлением третьего сословия поле противоречий усложнилось, произошло смещение оси напряженности внутри общества. Ранее эту ось образовывала система конкурирующих друг с другом земель или уделов, и именно здесь лежало главное противоречие, с которым соотносились все прочие антагонизмы — вплоть до того момента, пока один из этих центров не получил решающий перевес. Подобно этому, в любой другой системе власти также имеется центральное противоречие, вокруг которого кристаллизуются многочисленные более мелкие. Силы, противостоящие друг другу в данных антагонизмах, постепенно смещаются либо к одному, либо к другому основному полюсу. Если в XI—XII вв. амбивалентное отношение между духовенством и рыцарством занимало центральное место во всей совокупности социальных противоречий, то в дальнейшем оно постепенно отступает перед антагонизмом между рыцарями и городскими буржуа, превращаясь в основное противоречие в обществе. Вместе с этим антагонизмом, равно как и вместе с социальной дифференциацией, нашедшей свое выражение в этом противоречии, позиция центрального правителя приобретает новое значение: растет зависимость всего общества от лица, осуществляющего функцию высшего координатора. Поднимающиеся в ходе борьбы за превосходство короли накапливают земли и все отчетливее дистанцируются от прочих рыцарей за счет той позиции, которую они занимают в поле напряженности между рыцарством и городскими слоями. Хотя по своему происхождению они и принадлежат к рыцарству, в этом поле они не становятся однозначно на его сторону. Они балансируют, постоянно смещая центр тяжести в пользу то одной, то другой стороны. Первой вехой на этом пути было завоевание прав городами-коммунами. Подобно всем прочим феодалам, короли, правившие на этой фазе развития, — прежде всего Людовик VI и Людовик VII, — равно как и их окружение, не доверяли коммунам и относились к ним по меньшей мере с «полувраждебностью»101, в особенности к тем, что существовали в пределах их собственного домена. Пользу, которую можно было извлечь из этого необычного образования, они уловили не сразу. Как и всегда, потребовалось какое-то время для того, чтобы короли осознали огромную выгоду формирования третьего сословия в клеточной структуре общества. Но осознав, они стали последовательно отстаивать его интересы — до тех пор, конечно, пока эти интересы отвечали их собственным. Они способствовали прежде всего росту финансового потенциала буржуазии, находившего свое выражение в размере собираемых с них налогов. Но всеми силами — пока таковые имелись — короли подавляли стремление городов обрести властные функции, а такие претензии также дали о себе знать вместе с ростом экономического и социального веса городских слоев. Усиление королей и возвышение буржуазии функционально тесно взаимосвязаны; осознавая это или нет, эти две силы способствовали укреплению социальных позиций друг друга, хотя их отношения оставались амбивалентными. Было немало и враждебных действий с обеих сторон, причем поначалу нередко возникали поводы, обусловливающие совместные попытки дворянства и буржуазии ограничить административное господство королей. На протяжении всего Средневековья короли вновь и вновь оказывались в ситуации, когда для принятия неких мер им требовалось согласие сословных собраний. То, как проходили заседания небольших региональных собраний или Генеральных Штатов, представлявших значительную часть королевства, отчетливо показывает, насколько тогдашнее общество — при всех противоречиях в его строении — отличалось от общества периода абсолютизма102. Сословные парламенты (достаточно вспомнить об английском) функционировали наподобие партийных парламентов, характерных для буржуазно-промышленного общества, пока речь шла о достижении согласия между представителями различных слоев и пока таковое было возможно. Они работали тем хуже, чем с большим трудом удавалось найти прямой компромисс интересов, чем выше была напряженность в обществе. Вместе с ростом напряженности увеличивались и шансы центрального правителя. При слабо развитых торгово-денежных отношениях, свойственных средневековому миру, взаимные связи и антагонизмы между рыцарями-землевладельцами и городскими буржуа были еще не столь велики, чтобы приходилось передоверять регулирование отношений между этими слоями центральному правителю. Каждое сословие, равным образом рыцари, буржуа и духовенство, при всех контактах друг с другом жили еще относительно независимо друг от друга. Сословия еще не столь часто вступали в конкуренцию за одни и те же социальные шансы. Верхушка буржуазии была еще далеко не так сильна, чтобы ставить под сомнение социальное превосходство дворянства и духовенство. Существовало только одно место, где с помощью короля возвышающиеся буржуазные элементы стали постепенно теснить рыцарей и духовных лиц. Это произошло в рамках аппарата господства, или, говоря нашим современным языком, — на государственной службе.

22

Зависимость королевской власти от процессов в обществе в целом со всей очевидностью проявилась в развитии аппарата господства, в дифференциации всех тех институтов, которые поначалу были лишь элементами ведения королевского домашнего хозяйства или управления его доменом. Пока свободными в обществе были в основном рыцари и священники, аппарат господства формировался именно из них. Хотя, как уже говорилось ранее, клирики, или «clercs», чаще были верными слугами и защитниками королевских интересов, тогда как феодалы, даже находившиеся при дворе и на королевской службе, часто оказывались соперниками короля, больше думающими об укреплении собственных, нежели королевских, властных позиций. Вместе с последующей дифференциацией рыцарства, происходившей вне данного аппарата, вместе с разделением по ходу «борьбы на выбывание» рыцарей на крупных и мелких феодалов возникает новая констелляция сил, что отражается на строении растущего аппарата господства. Его штаб состоит из клириков и выходцев из мелких феодальных домов; крупные феодалы занимают в нем лишь ряд отдельных позиций, выступая, скажем, в качестве членов Большого Совета (или представителей более узкого круга советников короля).

Уже в это время в королевской администрации насчитывалось немало людей, вышедших из слоев, стоявших ниже рыцарей и клириков, хотя лица несвободного происхождения в развитии французского центрального аппарата сыграли меньшую роль, чем в эволюции немецкого. Возможно, это связано с тем, что во Франции этот слой быстрее обрел самостоятельное значение третьего сословия свободных людей. В любом случае, во Франции благодаря росту городов начинается и проникновение городских элементов в королевскую администрацию, причем уже в Средние века эти элементы занимают в ней такую значительную долю, какой в большинстве немецких земель третье сословие не могло похвастаться и в Новое время.

Горожане входили в этот аппарат двумя способами103: либо как миряне (т.е. занимая места, ранее отводившиеся рыцарям), либо как «clercs» (т.е. получая места, предназначенные для лиц духовного сана). Значение слова «clerc» где-то с конца XII в. постепенно меняется: оно все менее означает «клирика» и все более — просто человека, который учился в университете, может читать и писать на латыни и, быть может, некогда начинал свой жизненный путь на духовном поприще. Вместе с расширением аппарата управления секуляризируются не только значение слова «clerc», но и само обучение на некоторых факультетах в университетах. Латынь учат уже не только для того, чтобы когда-нибудь стать священником, но с прямой целью занять место чиновника. Конечно, имелись представители буржуазии, вошедшие в королевский совет благодаря своим коммерческим или организаторским способностям. Но большинство буржуа достигали высших мест в аппарате за счет учебы, благодаря знанию канонического и римского права. Учеба стала обычным средством возвышения для сыновей буржуазных семейств, принадлежащих к верхушке городских слоев. Буржуазные элементы постепенно вытесняют дворян и священников из аппарата господства. Слой слуг государевых, носителей «чина» стал здесь — в отличие от Германии — исключительно буржуазной формацией. «Des Philippe-Auguste au plus tard... les légistes, vraies « chevaliers ès lois » apparaissaient: ils allaient, pour en faire la loi monarchique, se charger d’amalgamer la loi féodale avec la loi canonique et la loi romaine... Petite armée de trente scribes en 1316, de 104 ou 105 en 1359, d’une soixantaine en 1361, ces clercs de la chancellerie gagnèrent maints avantages à grossoyer constamment dans le voisinage du roi. La grande masse formerait des notaires privilégiés; l’elite (trois sous Philippe le Bel, douze avant 1388, seize en 1406, huit en 1413) donnerait naissance aux clercs du secret ou bien aux secrétaires des Finances... L’avenir était à eux. A la différence des grands officiers palatins, ils n’avaient pas d’ancêtres, mais ils allaient être eux-mêmes des ancêtres18)»104.

Вместе с ростом королевских владений возникает слой специалистов, социальное положение которых определяется прежде всего их службой, а личные интересы в значительной мере совпадают с интересами королевства и аппарата власти. Как ранее представители духовенства (пусть и не в такой мере), ныне представители третьего сословия отстаивают интересы центра, выполняя различные функции: это — писцы и советники короля, сборщики налогов, члены верховного суда. Они обеспечивают последовательное проведение королевской политики независимо от личных качеств коронованной особы, а иной раз оберегают эту политику от разрушающего влияния индивидуальных склонностей того или иного короля. В данном случае буржуазные слои также способствуют усилению королевской власти, а короли — возвышению этих слоев.

23

Вместе с почти полным вытеснением дворянства из аппарата господства буржуазия со временем заняла властную позицию, имевшую большое значение для внутреннего баланса сил в обществе. Как уже говорилось выше, вплоть до конца «ancien regime» во Франции в столкновениях с дворянством буржуазию представляли не богатые купцы и не цеха как таковые, но разные формации чиновничества. Ослабление социальной позиции дворянства и усиление буржуазии яснее всего проявились в том, что высшие слои чиновников — по крайней мере с начала XVII в. — начали притязать на социальное равенство с дворянством. К этому времени взаимосвязь и напряженность во взаимоотношениях между дворянством и буржуазией достигли той силы, которая и позволила королям обрести чрезвычайное могущество.

Такое заполнение мест в центральном аппарате управления сыновьями городских буржуазных семейств образует одну из фигураций, прямо указывающих на наличие прочной функциональной связи между усилением королевской власти и возвышением буржуазии. Верхний слой буржуазии, в качестве какового постепенно начинают выступать семьи высших чиновников, «слуг короля», к XVI—XVII вв. обретает такую социальную силу, что в его власти мог бы оказаться и сам король, не будь в обществе противовеса буржуазии в виде дворянства и духовенства, по мере возможностей ограничивавших ее власть. Легко заметить, что короли — и прежде всего Людовик XIV — постоянно играли на этих противоречиях. Но на предшествующей фазе дворянство и духовенство (при всей амбивалентности их отношений) еще были гораздо более сильными противниками центральной власти, чем городские буржуа. Именно поэтому возвышающиеся бюргеры так охотно становились преданными помощниками королей, а те, в свою очередь, без опаски отдали ядро центрального аппарата в монопольное владение людям из третьего сословия — ведь это сословие было пока что много слабее первых двух.

Еще одна сторона взаимосвязи между ростом социальной силы короля и буржуазии (и ослабления дворянства с духовенством) хорошо прослеживается по уровню финансового обеспечения их социального существования. Мы уже отмечали, что нарушение равновесия сил, при котором ослаблялись социальные позиции дворянства, лишь в самой малой мере происходило за счет сознательно планируемых действий буржуазии. Это смещение было следствием действия механизма конкуренции, ввергшего большую часть дворянства в зависимость от единственного феодального дома — королевского. С одной стороны, это в известном смысле поставило дворян на одну ступень с буржуазией. С другой стороны, это было следствием прогрессирующего денежного обращения. Наряду с зигзагообразным увеличением объема денег постоянно происходило их обесценение. В XVI в. данный процесс получает чрезвычайное ускорение. Дворянство, существовавшее за счет доходов со своих земель, не могло умножать их соответственно обесценению денег и, как следствие, беднело.

Религиозные войны, даже если взять их заключительный период, для слабевшего дворянства имели такое же значение, какое имели все гражданские войны для слоев, переживающих упадок. Поначалу неумолимость такого падения была скрыта от дворян. Беспорядки и волнения, борьба за самосохранение, возможность захватить добычу, легкий заработок — все это вселило в дворян веру в возможность удержаться на своих социальных позициях и спастись от обнищания. Об экономических последствиях войн они и не догадывались. Они видели, что умножается количество денег, что растут цены, но суть происходящего оставалась за пределами их разумения. Один из придворных того времени, Брантом, так выразил это настроение дворянства:«...tant s’en faut que ceste guerre (civile) ait appauvry la France, elle l’a du tout enrichie, d’autant qu’elle descouvrit et mit en évidence une infinité des trésors cachez soubz terre, qui ne servoient de rien,.. et les mirent si bien au soleil et convertirent en belles et bonnes monnoyes à si grand’ quantité, qu’on vist en France reluyre plus de millions d’or qu’auparavant de millions de livres et d’argent, et paroistre plus de testons neufz, beaux, bons et fins, forgez de ces beaux trésors cachez, qu’auparavant il n’y avoit de douzains... Ce n’est pas tout: les riches marchans, les usuriers, les banequiers et autres raque-deniers jusques au prebstres, quintenoient leurs escus cachez et enfermez dans leurs coffres, n’en eussent pas faict plaisir ny presté pour un double, sans de gros intérestz et usures excessives ou par achaptz et engagemens de terres, biens et maisons à vil prix; de sorte que le gentilhomme, qui, durant les guerres étrangères s’estoit appauvry et engagé son bien, ou vendu, n’en pouvoit plus et ne sçavoit plus de quel bois se chauffer, car ces marauts usuriers avoient tout rafflé: mais ceste bonne guerre civilie les restaura et mit au monde. Si bien que j’ay veu tel gentilhomme, et de bon lieu, qui paradvant marchoit par pays avec deux chevaux et un petit laquays, il se remonta si bien, qu’on le vist, durant et après la guerre civile, marcher par pays avec six et sept bons chevaux... Et voilà comme la brave noblesse de France se restaura par la grâce, ou la graisse, pour mieux dire, de ceste bonne guerre civile19)»104. На самом деле большая часть французских дворян возвращались с этой «доброй» войны, «жирком» с которой они хотели бы восстановить свои позиции, будучи в большей или меньшей степени разорены и отягощены долгами. Жизнь становилась все дороже. Духовенство, богатые купцы, ростовщики, банкиры, прежде всего высшие чиновники, люди «мантии» — все они требовали возврата данных в долг денег. Они где могли забирали себе владения дворян, нередко обзаводясь и дворянскими титулами.

Даже сохранившие свои земли представители благородных семейств очень скоро обнаружили, что их доходы недостаточны для того, чтобы покрывать растущую стоимость жизни:«Les seigneurs qui avaient cédé des terres à leurs paysans contre des redevances en espèces, continuaient à percevoir le même revenu, mais qui n’avait plus la même valeur. Ce qui coûtait cinq sols au temps passé en coûtait vingt au temps d’Henri III. Les nobles s’appauvrissaient

sans le savoir20’»106.

24

Перед нами — не допускающая неоднозначного толкования картина перераспределения социальных сил. Изменения в строении общества, уже долгое время шедшие в ущерб старому рыцарскому дворянству и во благо буржуазных слоев, получили в XVI в. мощное ускорение. Одни приобретали социальный вес, другие его утрачивали. Общественные противоречия обострились. Дворянство шпаги не могло осознать размаха того процесса, лишавшего их полученных по наследству позиций. Теперь олицетворением нежелательных для них перемен стали люди третьего сословия, с которыми они отныне должны были вступать в конкуренцию, в борьбу за шансы — в первую очередь за деньги, а через них и за собственные земли, за свои социальные привилегии. Так формируется аппарат равновесия, предоставляющий оптимальную власть одному человеку — центральному правителю.

В борьбе XVI—XVII вв. буржуазные корпорации становятся богаче и многочисленнее, теперь они уже способны оказывать сильнейшее сопротивление дворянству шпаги в его притязании на власть, но еще недостаточно сильны, чтобы поставить в прямую зависимость от себя военное сословие, силу оружия. В это время дворянство еще достаточно сильное и воинственное, чтобы представлять постоянную угрозу для возвышающихся буржуазных слоев, но уже и в значительной мере ослабевшее, прежде всего экономически, и потому не имеющее возможности распоряжаться доходами горожан. Немалую роль в ослаблении дворянства сыграло и то, что в руках буржуазных корпораций оказались функции управления и судопроизводства. Но ни одной из сторон еще не удалось добиться решающего превосходства над другой. В этой ситуации каждый слой и каждая корпорация видят в короле союзника и защитника от угрозы, исходящей от других групп и корпораций, над коими они сами не могут господствовать.

Безусловно, дворянство и буржуазия состояли из различных групп и слоев, интересы которых не всегда совпадали. В первичное противоречие между двумя сословиями вплетался целый ряд вторичных антагонизмов, существующих как внутри самих этих сословий, так и в отношениях каждого из них с духовенством. Однако сохранение социального бытия каждой из групп или слоев более или менее зависело от существования других — ни одна из них не обладала достаточной силой, чтобы разрушить имеющийся порядок в целом. Менее всего в радикальном изменении были заинтересованы группы, представлявшие верхушку сословий, обладавшие в рамках существующих институтов определенным политическим влиянием. Именно эти многообразные противоречия усиливали властный потенциал короля.

Конечно, любая из этих групп — верхи дворянства, придворные «величины», равно как и крупные буржуа, парламенты — были заинтересованы в ограничении королевских полномочий. Стремления или хотя бы идеи такого рода периодически возникали на протяжении всего «ancien regime». В своем отношении к королевской власти эти социальные группы, имевшие различные интересы, также выказывали двойственность. Бывали ситуации, когда это становилось очевидным; зачастую даже возникали временные союзы между группами дворянства и буржуазии (прежде всего между дворянами и парламентами), направленные против представителей королевской власти. Но именно судьба данных союзов лучше всего показывает, сколь велики были трудности в достижении согласия, сильны противоречия и серьезно соперничество между этими сословиями.

Достаточно вспомнить о восстании, получившем название «Фронда». Людовик XIV еще был несовершеннолетним, фактически страной правил Мазарини. В этот момент последний раз объединяются самые разные социальные группы, чтобы пойти на штурм всевластия королей, олицетворяемого ненавистным министром. Члены парламента и сословное дворянство, городские корпорации и представители высшей аристократии — все они пытались воспользоваться тем, что королевская власть переживала трудное время: регентство королевы-матери фактически подменялось правлением кардинала. Но картина этого восстания ясно показывает, насколько напряженными были отношения между всеми этими группами. Фронда была своего рода социальным экспериментом. Она вновь выявила структуру аппарата противовесов, обеспечивающего сосредоточение шансов в руках центральной власти, но обычно скрытого от поверхностного взгляда до тех пор, пока господство центра стабильно. Стоит одному из противников короля хоть по видимости усилиться, как другие начинают ощущать угрозу себе, покидают союз, сражаются против вчерашних союзников на стороне Мазарини, а иной раз впоследствии опять возвращаются в противоположный лагерь. Все эти люди, все эти группы хотят уменьшения королевской власти; но все они хотят, чтобы она уменьшилась в их пользу, и опасаются того, что это уменьшение приведет к усилению других. Наконец, во многом благодаря умению Мазарини использовать этот аппарат напряженности, восстанавливается прежнее равновесие — во благо королевского дома. Людовик XIV не забыл урока тех дней; гораздо более сознательно и тщательно, чем все его предшественники, он заботится о сохранении этого равновесия, поддерживая имеющиеся социальные различия и противоречия.

25

В Средние века социальные позиции городских слоев долгое время были много слабее позиций воинов-дворян. В то время общность интересов королей и буржуа была весьма велика, даже если они не настолько сближались, чтобы вообще сделать невозможным возникновение трений между городами и центральным правителем или их борьбы друг с другом. Одним из самых наглядных проявлений этой общности интересов было указанное вытеснение дворян из институтов королевской власти и заполнение последних людьми буржуазного происхождения.

Когда в результате роста денежного обращения и монополизации власти социальная сила дворянства в сравнении с силой буржуазии уменьшилась, короли начали содействовать дворянству в большей степени. Теперь они стали заботиться о защите привилегий дворянства от притязаний возвышающихся буржуа — причем ровно настолько, насколько это было необходимо для сохранения социального различия между данными слоями, а тем самым и напряженного равновесия. Короли выступают за освобождение от налогообложения большей части дворян, а именно это право хотели бы отменить (или, по крайней мере, ограничить) представители буржуазии. Но подобные меры, конечно, не могли гарантировать экономически ослабевшим землевладельцам с их притязаниями на верховенство и с необходимостью наглядно его демонстрировать получение средств, достаточных для обеспеченной жизни. Основная масса провинциального дворянства на протяжении всего «ancien regime» влачила довольно жалкое существование. Благородные семьи по уровню благосостояния не могли сравниться с верхами буржуазии. Места чиновников в разного рода учреждениях, прежде всего в судах, были для них также закрыты — их занимали люди буржуазного происхождения. К тому же, опираясь на поддержку части дворян, короли возвели в закон правило, по которому любой дворянин, занявшийся торговлей, должен был отказаться от дворянского титула и тем самым от соответствующих привилегий, — по крайней мере, на то время, пока он занят делами подобного рода. Такие законы также способствовали сохранению существующих различий между буржуазией и дворянством, в чем короли были заинтересованы ничуть не меньше самих дворян. Но тем самым дворяне были лишены прямого доступа к благосостоянию. Лишь косвенно, путем выгодной женитьбы, они могли получить богатства, накопленные благодаря торговле и получению административных постов. Дворянство не сохранило бы своего блеска и своего социального значения, каковыми оно еще располагало в XVII—XVIII вв., и наверняка уступило бы экономически усиливающейся буржуазии и вышедшему из ее рядов новому дворянству, если бы часть его с помощью королей не приобрела монопольное положение при дворе. Оно обеспечивало дворянству соответствующий сословному статусу стиль жизни, при котором исключалась малейшая примесь буржуазной деятельности. Дворцовые службы, многочисленные посты в свите оставались за дворянами, а тем самым сотни — впоследствии тысячи — дворян получали возможность поступить на щедро оплачиваемую службу. Остальное зависело от благосклонности королей, от их подарков; близость к королю обеспечивала высокий престиж этих постов. Так над большей частью провинциального дворянства поднимается слой придворных, затмевающих блеском своего существования богатство верхов буржуазии и сдерживающих влияние последних. Если ранее, когда буржуа были слабее дворян, посты в аппарате власти находились в монопольном распоряжении выходцев из буржуазных слоев, то теперь, когда слабее стали дворяне, короли помогают последним — именно им предоставляется монополия на получение мест при дворе.

Эта привилегия дворян — равно как и прежде существовавшее предоставление государственных постов исключительно представителям буржуазии — появляется далеко не сразу, она не возникает по плану, сознательно разработанному каким-нибудь королем.

При Генрихе IV и Людовике XIII места при дворе, как и большинство военных, управленческих и судебных постов, покупались и были собственностью их владельцев; это относилось даже к постам губернаторов и военачальников в различных районах королевства. Конечно, в отдельных случаях владельцы таких постов могли оставаться на них только с согласия короля и лишиться их по его воле. Но в целом в то время покупка мест превалирует над получением их по воле короля. Так как в плане денежных средств большая часть дворянства уступала высшим слоям буржуазии, третье сословие — или, по крайней мере, недавно получившие дворянство выходцы из буржуазных семей — медленно, но верно прибирали к рукам все придворные и военные посты. Лишь высшие аристократические семейства — либо в силу наличия у них крупных земельных владений, либо благодаря пенсиям, выплачиваемым им королями, — могли выдерживать такого рода конкуренцию.

Стремление помочь дворянству в этой ситуации четко прослеживается и у Генриха IV, и у Людовика XIII, и у Ришелье. Они ни на минуту не забывают о том, что сами они принадлежат к этому сословию. К тому же Генрих IV получил трон, находясь во главе дворянского войска. Но даже независимо от бессилия королей в борьбе с неблагоприятными для дворян экономическими процессами, существуют законы, управляющие самой королевской функцией, а она амбивалентна в отношении к дворянству. Генрих IV, равно как Ришелье и все их наследники, даже в целях самосохранения должны были удалять дворян со всех постов, которые могли бы повысить политическое влияние занимающих их людей; но одновременно они должны были сохранять дворянство в качестве самостоятельного социального фактора в поддерживаемом ими общественном равновесии.

Двойственность политики двора во времена абсолютизма в точности соответствует двоякому отношению короля к дворянству. Двор выступает и как орудие осуществления власти над дворянством, и как средство сохранения данного сословия. Развитие двора идет именно в этом направлении.

Для Генриха IV окружение из дворян было чем-то само собой разумеющимся, привычным. Но он еще не проводил строго последовательную политику, согласно которой по воле короля часть дворянства была обязана постоянно пребывать при его дворе. У него не было и огромных средств, требующихся для финансирования гигантского придворного штата, для милостей и пенсий, раздаваемых придворным, — это вошло в обычай позже, при Людовике XIV. Во времена Генриха IV социальное поле еще находилось в движении: дворянские семейства теряли свои позиции, буржуазные — возвышались; сословия сохранялись, но их персональный состав каждой из социальных групп находился в процессе перемен. В стене, разделяющей сословия, было множество пробоин. Личная пригодность или негодность человека, удача или неудача в то время часто определяли шансы, находящиеся в распоряжении семьи, ничуть не в меньшей мере, чем в прошлом — их принадлежность тому или иному сословию. Открытым был и доступ людей буржуазного происхождения ко двору и придворным службам.

Дворянство жаловалось на это положение дел, оно желало сохранить эти посты в своей собственности и выступало с соответствующими предложениями. Причем речь шла не только о должностях при дворе — для него желательным было получение и многих других, в том числе и утраченных постов в государственном аппарате. В 1627 г. дворяне обратились к Людовику XIII с предложениями такого рода в прошении, озаглавленном «Requestes et articles pour la rétablissement de la Noblesse»107.

Это прошение начинается с напоминания о том, что именно дворянству — после Божьей помощи и шпаги Генриха IV — корона обязана сохранением своих прерогатив во времена, когда большая часть прочих слоев была близка к бунту. Теперь же дворянство находится в «au plus pitoyable état qu’elle fut jamais... la pauvreté l’accable... l’oisiveté la rend vicieuse... l’oppression l’a presque réduite aus désespoir21’».

Короче говоря, здесь перед нами — слой, находящийся в упадке. Это в огромной мере соответствовало действительности. Большинство имений погрязло в долгах. Многие дворянские семьи потеряли все свои владения. У молодых дворян не было надежд на будущее. В дворянском обществе явно ощущается беспокойство, связанное с социальным давлением со стороны вольноотпущенников. Что же делать?

Одна из причин такого положения заключалась в недоверии короля к отдельным представителям дворянства, вызванном их честолюбивой дерзостью. В результате короли пришли к выводу, что подобных дворян следует держать подальше от чинов и служб, которыми те могли бы злоупотреблять. Поэтому они возвысили третье сословие, а дворяне были изгнаны из судов, отставлены от сбора налогов и лишены мест в королевском совете.

В двадцати двух статьях указанного прошения дворянство требует для улучшения своего положения принятия следующих мер: необходимо отказаться от продажи не только военных чинов и командных постов в отдельных провинциальных правительствах, но и всех прочих гражданских и военных должностей (т.е. всех тех постов, что, помимо двора, могли служить для кормления дворянства); все эти должности должны предоставляться только дворянам.

Кроме того, дворянство требует сохранения за собой определенного влияния в управлении провинциями, доступа благородных лиц со способностями к высшим судейским постам, к местам в парламентах, где они обладали бы по меньшей мере правом совещательного голоса. Дворянство требует, как минимум, трети мест в совете по финансам, в военном совете и в других частях аппарата королевской власти.

Если не учитывать некоторые мелкие требования, из всех них было удовлетворено лишь одно: придворные должности были закрыты для буржуа и закреплены за дворянами. Все прочие просьбы, касавшиеся хоть какого-то участия дворян во власти, в управлении страной, не были удовлетворены.

Во многих немецких землях дворяне сохраняли за собой наряду с военными административные и судебные посты; по крайней мере, начиная с эпохи Реформации, они учатся в университетах108. Большинство высших государственных постов оставалось в монопольном владении дворян. Что же касается прочих государственных служб, то чины здесь примерно поровну делились между дворянами и буржуа.

Во французском центральном органе власти напряженность в отношениях двух сословий, постоянная открытая или скрытая борьба между ними находили выражение в том, что весь административный аппарат был монополией буржуа, тогда как весь придворный аппарат в более узком смысле слова состоял из дворян. В XVII в., когда покупка постов привела к угрозе обуржуазивания, двор был окончательно монополизирован дворянами. Еще Ришелье в своем «Завещании» настаивал на том, чтобы доступ ко двору был закрыт для тех, «кто не имел счастья родиться дворянином»109. В итоге Людовик XIV до предела сузил доступ буржуа к такого рода придворным должностям. Но и он не закрыл ero совсем. После ряда предваряющих движений, послуживших выражением процесса взаимной проверки социальных интересов дворянства и королевской власти, двор, наконец, получает свой четкий облик: с одной стороны, он представляет собой место кормления дворянства, с другой стороны, — выступает как орган приручения старого воинского сословия и как инструмент власти, позволяющий господствовать над ним. Вольная рыцарская жизнь окончательно уходит в прошлое.

Для большей части дворян прискорбным было не только их экономическое положение — у них сужаются пространство действий и жизненный горизонт. Доходы невелики и ограничиваются тем, что можно получить с земельных владений. Эта ограниченность существования теперь не компенсируется походной жизнью, сменой мест во время войны. Даже в военное время дворянин сражается теперь не как свободный рыцарь, но как офицер, обязанный подчиняться строгому порядку. Только счастливый случай или связи в верхах позволяют какому-либо представителю провинциального дворянства подняться в слой с более широким жизненным горизонтом, с большими возможностями развития и более высоким престижем — в круг придворной аристократии.

Эта меньшая часть дворянства состоит при королевском дворе и находит новое отечество в Париже и его окрестностях. При Генрихе IV и Людовике XIII для отдельного дворянина, принадлежащего к придворному кругу, было еще не так трудно сочетать служение при дворе с пребыванием в собственном имении, перемещаться от двора одного князя ко двору другого. Хотя и в то время уже существовало придворное дворянство, возвышающееся над более широким слоем провинциальных землевладельцев, но это сообщество является еще в значительной степени децентрализированным. Опыт ранних лет, испытанный во времена Фронды Людовиком XIV, способствует тому, что этот король последовательно и жестко проводит линию на сосредоточение аристократии при его дворе. Он хотел «иметь у себя перед глазами всех тех, кто мог стать вождем мятежа, чьи замки могли быть местом сборищ мятежников...»110.

Постройка Версаля отвечала обеим задачам королевской власти: Версаль, с одной стороны, был местом кормления дворянства, его зримого возвышения и, с другой — полностью отвечал задаче усмирения дворянства. Король одарял дворян, а любимцев одарял более чем щедро. Но он также требовал послушания, дворянство должно было постоянно ощущать свою зависимость от короля, распределяющего деньги и прочие блага.

«Король, — пишет Сен-Симон в своих мемуарах, — следил не только за тем, чтобы высшая аристократия собиралась у него при дворе; он требовал этого и от мелкого дворянства. Во время ритуалов его « lever » и « coucher », во время обеда он всегда наблюдал за находящимися вокруг него и замечал каждого. Он был недоволен благородными, которые не все время проводили у него при дворе, еще более теми, кто появлялся при дворе редко, а в полной немилости были те, кто никогда или почти никогда при дворе не показывался. Когда кто-нибудь из них чего-то желал, король гордо произносил: «Я его не знаю». Этот приговор был окончательным. Он был не против того, что кому-то нравится жить в своих владениях, но лишь до какой-то степени, а потому для долгого пребывания в своем имении нужно было принять меры предосторожности. Когда мне в молодости пришлось отправиться из-за одного процесса в Руан, он дал мне знать через министра, что дает на то свое изволение»111.

Это стремление в точности следить за всем происходящим было характерно для самого строения королевской власти. В нем находила выражение вся сила тех противоречий, с которыми сталкивался король и которые ему следовало преодолевать, чтобы удерживать в своих руках власть, — причем не только в окружавшем короля придворном обществе, но и за его пределами. «Искусство правления не так уж трудно и не так уж неприятно, — сказал однажды Людовик XIV своему наследнику. — Это искусство заключается попросту в том, чтобы знать настоящие мысли европейских принцев, знать все то, что хотят скрыть от нас люди, знать все их тайны и тщательно за ними наблюдать»112.

«Любопытство короля, его желание знать происходящее вокруг него все росло, — пишет Сен-Симон в другом месте своих «Мемуаров», — а потому он поручил своему первому камердинеру и губернатору Версаля взять на службу известное число швейцарцев. Они носили королевскую ливрею, отчитывались только перед упомянутыми вышестоящими лицами и имели тайное поручение: днем и ночью прятаться в переходах и коридорах, наблюдать за людьми, выслеживать, куда они идут, откуда возвращаются, подслушивать их разговоры и в точности обо всем этом сообщать»113.

Трудно найти что-либо более характерное для строения этого общества и более способствовавшее единовластию, чем эта необходимость строгого наблюдения за всем тем, что происходит в пределах сферы власти правителя, занимающего центральное положение. Эта необходимость была выражением сильнейшей напряженности, существовавшей в подвижном социальном аппарате, — напряженности, без которой функция координации, присущая центральному правителю, никогда не получила бы такой силы. Равновесие в этом отмеченном напряженностью соотношении между различными социальными группами, примерно равными по своей социальной силе, так же, как и амбивалентное отношение каждой из этих групп к могущественному государю, занимающему центральное положение, конечно, не были творением того или иного короля. Но стоило возникнуть такой констелляции, характеризуемой чрезвычайно сильной напряженностью, как поддержание этого подвижного равновесия превратилось в жизненно важную задачу центрального правителя. А решение данной задачи требовало самого пристального наблюдения за подданными.

У Людовика XIV к тому же имелись все основания для того, чтобы не спускать глаз с лиц, наиболее близких к нему по рангу. Разделение труда и равная зависимость всех от всех (а тем самым и зависимость центрального правителя от широких слоев населения) еще не были настолько развиты, чтобы давление народных масс могло представлять собой значительную угрозу для короля, хотя массовые волнения, особенно среди парижан, и составляли для него известную опасность — именно поэтому он перенес двор из Парижа в Версаль. Но во времена предшественников Людовика XIV члены королевской семьи или высшей аристократии пользовались недовольством народных масс, бунтами для удовлетворения своих амбиций. Именно поэтому они вставали во главе мятежников и составляли оппозиционные королю партии. Самые опасные соперники короля по-прежнему находились в узком кругу ближайших родственников и придворных.

Выше мы уже показывали, как в процессе монополизации круг людей, способных вести конкурентную борьбу за власть, постепенно ограничивается членами королевского дома. Людовик XI окончательно разгромил феодалов-принцев и отторг их земли в пользу короны. Но еще во времена религиозных войн во главе враждующих партий стояли отпрыски королевского семейства. После отмирания главной ветви Капетингов на троне в лице Генриха IV вновь оказывается представитель боковой ветви дома. Принцы крови, герцоги и пэры Франции все еще сохраняют немалую силу. Понятно, на чем базируется эта сила: эти люди занимают посты губернаторов, военных правителей, властвующих в различных провинциях. Постепенно, вместе с упрочением монополии на господство, эти возможные соперники короля также становятся своего рода функционерами в рамках огромного аппарата. Но они сопротивляются такой трансформации. Кровный брат Людовика XIII, герцог Вандомский, бастард Генриха IV, выступает против центральной власти во главе фракции. Он является губернатором Бретани и полагает, что благодаря женитьбе он получил наследственные права на эту провинцию. Противодействие центральной власти оказывает губернатор Прованса, а впоследствии губернатор Лангедока — герцог Монморанси. Попытки сопротивления со стороны дворян-гугенотов имели тот же самый фундамент. Войско еще не было окончательно централизовано, и у комендантов крепостей, у капитанов, осуществляющих командование военными отрядами тех или иных укреплений, еще оставалась известная самостоятельность. Губернаторы провинций считали купленные ими должности своей собственностью. Поэтому дело еще раз дошло до резкой активизации центробежных сил. Признаки этой активизации ощущаются уже при Людовике XIII. Брат короля, Гастон Орлеанский, как и многие королевские братья былых времен, начинает борьбу с центром. Возглавив враждебную Ришелье фракцию, принц порывает с ним отношения и удаляется в Орлеан, чтобы вести борьбу против кардинала и короля с укрепленных в военном отношении позиций.

В конце концов, Ришелье удается одержать победу и укрепить свою власть во всех столкновениях такого рода — в немалой мере благодаря поддержке буржуазии с ее огромными финансовыми средствами, которые она была готова предоставить кардиналу. Сопротивляющиеся аристократы умерли побежденными — кто в заключении, кто в изгнании, кто в бою. Даже королева-мать по воле Ришелье обрела вечный покой за границей. «De croire que pour être fils ou frère du Roi ou prince de son sang, ils puissent impunément troubler le Royaume, c’est se tromper. Il est bien plus raisonnable d’assurer le Royaume et la Royauté que d’avoir égard à leurs qualités qui donneroient impunité22’», — так он говорит в своих мемуарах. Людовик XIV собрал урожай побед, завоеванных Ришелье, но у него сохранилось, вошло в его плоть и кровь ощущение угрозы, исходящей от дворянства, причем именно от высшего дворянства, от ближайшего окружения короля. Представителю мелкопоместного дворянства он мог иной раз простить отсутствие при дворе. К «великим» он относился гораздо непримиримее. В связи с этим особенно хорошо понятна цель содержания двора как инструмента постоянного наблюдения. «La meilleure place de sûreté pour un fils de France est le coeur du Roi23)», — ответил Людовик XIV своему брату, который просил у него губернаторства в качестве стабильной должности, «place de surete». Когда его старший сын обзавелся собственным двором в Медоне, он воспринял это крайне негативно. После смерти наследника король поспешно распродал мебель из замка — из страха, что кто-нибудь из его внуков решит использовать Медон в тех же целях, что и его сын, и вновь «разделит двор»114.

Эти страхи, пишет Сен-Симон, были совершенно необоснованными. Ни один из внуков не решался на поступок, способный вызвать даже малейшее недовольство короля. Но там, где речь шла о сохранении собственного престижа и укреплении личного господства, король не делал различий между своими родственниками и прочими придворными.

Так обрела свою окончательную форму монополия на господство, центральное место в которой принадлежит монополиям на сбор налогов и на физическое насилие. Начиная с определенной ступени развития, монополия на господство выступает как монополия одного лица. Она защищает себя с помощью системы хорошо организованного наблюдения. Король превращается из сюзерена, владеющего землями, раздающего земли и распределяющего натуральную ренту, в верховного правителя, раздающего деньги и предоставляющего денежную ренту. Это придает централизации неслыханную ранее силу и прочность. Центробежные социальные силы теперь сломлены окончательно. Все возможные конкуренты монопольного владыки оказались в институциональной зависимости от него. Отныне в конкуренцию — не в свободную, но в монопольно ограниченную — вступает лишь часть дворянства: придворные борются друг с другом за шансы, получаемые по милости короля. При этом они испытывают давление со стороны резервной армии провинциального дворянства, а также возвышающихся буржуазных слоев.

Однако даже если на этой ступени развития право короля лично распоряжаться монополизированными шансами чрезвычайно велико, все же оно ни в коей мере не является неограниченным. В строении этой приватной монополии уже недвусмысленно заявляют о себе структурные элементы, которые в конечном счете обусловливают постепенное приобретение монополией публичного характера, ее переход из рук одного лица в распоряжение многих. В итоге монополия подпадает под все больший контроль общества в целом, занимая свое место в разделении труда. К Людовику XIV еще в какой-то мере применимы слова: «Государство — это я» («L’Etât c’est moi»). Независимо от того, произносил он их или нет, в институциональном плане монопольная организация при его правлении еще в значительной мере имела характер личной собственности. Но функционально зависимость монопольного владыки от других слоев и от общества в целом уже была чрезвычайно большой, причем эта зависимость непрерывно росла вместе с ростом торгового и денежного обращения. Только особая ситуация — напряженное равновесие между возвышающимися буржуазными и слабеющими дворянскими группами, а затем и между множеством других крупных и мелких групп — предоставляла центральной власти огромное пространство решений и распоряжений. Короли лишились той независимости в управлении своим имением или доменом, что на предыдущей фазе служила выражением слабости социального взаимодействия. Огромное сплетение взаимосвязей между людьми, находившееся под властью Людовика XIV, обладало собственными закономерностями, собственным равновесием. Он должен был использовать данные закономерности в своих целях. Чтобы управлять этим целым, играя на противоречиях между людьми и группами в поле напряженного равновесия, требовались колоссальные усилия и немалое самообладание.

Эта возможность центрального функционера использовать в своих личных интересах все это сплетение взаимосвязей между людьми стала подвергаться ограничению только после того, как нарушилось равновесие сил, на котором правителю удавалось балансировать. Это произошло тогда, когда буржуазия сместила центр тяжести в свою сторону, создав новое социальное равновесие с новыми осями. Только тогда личная монополия стала институционально превращаться в монополию публичную. Через «борьбу на выбывание», через постепенную централизацию инструментов физического насилия и сбора налогов, вместе с ростом разделения функций и возвышением профессионально работающих слоев буржуазии французское общество шаг за шагом подходило к самоорганизации в форме государства.

7. О социогенезе монополии на налоги 26

От историка могут ускользнуть некоторые аспекты монополизации (а вместе в тем и образования государства в целом), если он обращает внимание в основном на поздние стадии, на результаты данного процесса, упуская из виду ранние его отрезки. Тогда ему даже трудно себе представить, что людям, жившим на исходе Средневековья, абсолютная монархия и централизованный аппарат власти казались чем-то новым и в высшей степени удивительным. Только поняв суть начального этапа, мы получаем возможность постижения дальнейшего хода событий.

Основная линия трансформации уже ясна. Мы напомним о ней в нескольких словах. Вместе с прогрессирующим разделением функций в ходе конкуренции, или «борьбы на выбывание», власть рыцарских семейств, основанная на земельной собственности и позволяющая им распоряжаться землями и натуральными продуктами, получаемыми с данных земель, а также пользоваться разного рода услугами людей, живущих на этих землях, постепенно превращается во власть централизованную, распоряжающуюся инструментами военного насилия и обладающую правом регулярного сбора денежных налогов с обширных территорий. Отныне никому не позволено пользоваться оружием или строить крепости на этой территории, если на то не было дано позволения центрального правителя. Такая ситуация была совершенно новой, невиданной в обществе, где ранее целый слой людей мог свободно пользоваться оружием и прибегать к физическому насилию. Теперь каждый должен регулярно отдавать центральному правителю часть своих денежных доходов — это тоже нечто новое, отличное от обычаев средневекового общества. Деньги были редки в обществе, характеризуемом преобладанием натурального хозяйства, а потому желание князей и королей получать налоги в денежной форме казалось чем-то неслыханным (если исключить определенные и четко фиксированные поводы). Такого рода стремления поначалу рассматривались не иначе как грабеж или ростовщичество.

«Constituti sunt reditus terrarum, ut ex illis viventes a spoliatione subditorum abstineant»115 — доходы с земель предназначены для того, чтобы живущие этими доходами воздерживались от грабежа своих подданных, заметил однажды Фома Аквинский, выражая тем самым не только мнение церковных кругов (хотя именно церковные институты, располагавшие немалыми денежными средствами, были особенно чувствительны к денежным поборам). Сами короли были того же мнения, даже если время от времени и прибегали к такого рода поборам при общей нехватке денежных средств. Например, Филипп Август некоторыми поборами — и прежде всего налогом, собираемым в целях подготовки крестового похода 1188 г., знаменитой «саладиновой десятиной», «dime saladine», — вызвал такие беспорядки и такое противодействие королевской власти, что уже в 1189 г. вынужден был официально заявить, что подобных поборов более никогда не будет. Дабы ни сам он, ни его наследники не впадали в ту же ошибку, говорится в указанном заявлении, он запрещает сию пагубную хитрость всей своей королевской властью, авторитетом короля, церкви и всех баронов королевства. Если же король или кто-нибудь еще «par une audace temeraire» попытается вновь вернуться к такой практике, то с ним не следует считаться116. Возможно, эти формулировки были продиктованы ему возмущенными нотаблями. Однако, готовясь в 1190 г. к крестовому походу, Филипп Август уже сам ясно предписывает, что, в случае его гибели, часть военной добычи должна быть распределена среди тех, кто обеднел в результате выплат в казну. Действительно, денежные поборы в этом сравнительно бедном на деньги обществе в немалой мере отличались от налогов, собираемых в более коммерциализированном обществе. Никто не считал их чем-то постоянным, от них не зависели ни рынки, ни уровень цен; они словно «валились с неба» как чрезвычайная мера и неожиданно возникшая повинность, ведя к разорению множества людей. Короли или их представители время от времени прибегали к подобным поборам, но при ограниченности денежных доходов, которые они могли прямо получать с земель своего домена, они всякий раз оказывались перед альтернативой: либо им удавалось угрозами и насилием собирать деньги, либо они становились жертвой противящихся этому сил. Возмущение, вызванное «саладиновой десятиной», долгое время оставалось в памяти — только через 79 лет для финансирования нового крестового похода король вновь прибегает к денежным поборам, к так называемой «aide féodale».

Короли придерживались общего для того времени мнения, что правители должны жить на доходы, получаемые со своего домена в узком смысле слова, т.е. со своих имений. Конечно, коронованные особы и некоторые другие крупные феодалы по ходу формирования механизма монополии уже высоко поднялись над массой других феодалов. Мы отмечали ранее, что начался процесс появления новых функций. Но развитие данных функций в устойчивые институты происходило крайне медленно, в постоянной борьбе с носителями других функций. Поначалу король был просто богатейшим рыцарем среди прочих, крупных и мелких феодалов. Как и они, он жил на доходы со своих имений; как и у них, у него было право иногда, при каких-то чрезвычайных обстоятельствах, требовать денежного вспомоществования от жителей подвластных ему территорий. Скажем, каждый феодал мог ожидать денежных поступлений, когда выдавал замуж дочь, когда его сын посвящался в рыцарское звание, когда сам феодал оказывался в плену и нужно было платить выкуп. Таковы первоначальные денежные поступления, «aides féodales». Короли прибегали к ним в той же мере, что и все прочие феодалы. Но выходящие за пределы таких случаев поборы не были распространены и рассматривались в этом обществе как нечто схожее с разбоем и вымогательством.

Затем, примерно с XII—XIII вв., постепенно входит в обиход еще одна форма денежных выплат в пользу князей. В XII в. начинается рост городов. По древнему феодальному обычаю только мужи воинского сословия — благородные или рыцари — призывались на военную службу и были обязаны нести это бремя. Бюргеры завоевывали коммунальные права и свободы с оружием в руках (или были готовы это сделать); поэтому где-то со времен Людовика VI возникает обычай призывать на военную службу и горожан, буржуа. Но сами горожане очень скоро стали предлагать удельным владыкам денежное возмещение за освобождение от службы воинов-новобранцев. Тем самым они коммерциализировали военную службу, что было с удовольствием воспринято королями и прочими крупными феодалами. Предложение своих воинских услуг со стороны необеспеченных или плохо обеспеченных рыцарей чаще всего превышало покупательную способность соперничающих друг с другом удельных князей. Так что получение денег от горожан за освобождение от несения воинской службы скоро стало обычаем или даже институтом. Представитель короля требовал от городской общины для такого-то похода либо определенное количество вооруженных людей, либо соответствующую сумму; поторговавшись, общины предоставляли или то, или другое. Но и этот обычай был лишь еще одной формой получения феодального «вспомоществования», применявшегося в ограниченном числе чрезвычайных случаев: они назывались «aide de l’ost» и входили в число «aides», именовавшихся «вспомоществования в четырех случаях».

Мы бы далеко отошли от нашей темы, если бы подробно рассматривали то, как сами общины стали вводить своего рода коммунальные налоги для оплаты различных городских затрат, создав для этого некие налоговые службы для внутреннего употребления. Достаточно указать, что требования королей поспособствовали такому развитию, а сами институты подобного рода, складывающиеся в городах к концу XII в., имели немалое значение для образования сходных королевских институтов. И в данном случае бюргерство и королевство находились в тесной — и чаще всего невольной — взаимосвязи. Конечно, из этого не следует делать вывод, что бюргеры или какие-либо другие слои общества охотно и без всякого сопротивления платили дань. Эти выплаты от случая к случаю по чрезвычайным поводам осуществлялись так же неохотно, как позже регулярная плата налогов, — никто их не хочет платить, пока нет прямого или косвенного принуждения к этому. И в том, и в другом случае мы имеем дело с точным отображением существовавшей системы взаимной зависимости социальных групп и соотношения сил между ними.

Короли не хотели (и не могли позволить себе) вызывать в народе слишком сильное сопротивление своей политике, поскольку социальная сила королевской функции была еще явно недостаточно велика. С другой стороны, для реализации этой функции, для самоутверждения и, в первую очередь, для финансирования конкурентной борьбы, которую они непрестанно вели, короли нуждались во все больших и больших денежных средствах, а приобрести их могли только посредством «вспомоществований» подобного рода. Поводы для поборов меняются, люди короля ищут все новые способы получить деньги, перемещая основное бремя то на один, то на другой слой горожан или селян. Хорошо заметно, что при всех колебаниях в соотношении сил могущество короля постепенно возрастает, а вместе с этим иной характер приобретают и денежные поборы — требования королей постоянно увеличиваются.

В 1292 г. король желает получать один денье с каждого фунта при покупке любых товаров, причем этот налог должны платить и покупатель, и продавец. Хронистом того времени это было названо «exactio quaedam in regno Franciae non audita25)». В Руане толпа грабит кассу королевских сборщиков денег. Руан и Париж, оба важнейших города королевского домена, откупаются от этого налога, внеся единовременную плату117. Но эта подать еще долгое время остается в народной памяти под зловещим именем «mal-tôte», a королевские чиновники какое-то время с ужасом вспоминают о вызванном ею недовольстве. Поэтому на следующий год король пытается обложить принудительной данью богатых буржуа. Так как это тоже вызывает сильное сопротивление, в 1295 г. он возвращается к «aide» в первоначальной форме — уплаты дани требуют со всех сословий, а не с одного лишь третьего. Платить нужно сотую часть цены всех имений. Но эта подать приносит слишком мало денег. На следующий год налог возрастает до двух сотых. Тут начинают возмущаться феодалы. Король заявляет, что готов оставить церковным и светским феодалам часть того, что было собрано с их владений. Он вроде бы готов поделиться с ними добычей. Но те уже не могут успокоиться. Это относится прежде всего к феодалам-мирянам, которые в требованиях короны видят угрозу своим наследственным правам, самостоятельности и даже всему своему социальному существованию. Люди короля вездесущи, они прибирают к рукам права и подати, ранее находившиеся в исключительном ведении отдельных феодалов. Как это часто случается, «последней каплей» оказались денежные поборы. Когда в 1314 г., незадолго до смерти Филиппа Красивого, было заявлено о новых высоких податях, необходимых для финансирования похода на Фландрию, недовольство перешло в открытое сопротивление, еще усилившееся из-за военных неудач. Как заявил один из недовольных, «мы не потерпим увеличения этой «aides», мы не можем терпеть ее со спокойной совестью, ибо из-за нее теряем свою честь, свои привилегии и свободы». «Нового рода выжимание денег, несправедливое обложение, небывалое во Франции и особенно в Париже, — как сообщает другой источник того времени, — было введено для покрытия расходов, якобы направленных на финансирование войны во Фландрии. Низкопоклонничающие советники и министры короля хотели, чтобы покупатели и продавцы платили по шесть денье с каждого фунта сделки. Как благородные, так и низкородные... объединились и поклялись отстоять свою свободу и свободу отечества»118.

Действительно, возмущение было столь велико, и оно было настолько всеобщим, что города объединились с феодалами в борьбе против короля. Тут перед нами исторический эксперимент, демонстрирующий различие интересов и уровень напряженности в отношениях между сословиями. При наличии общей угрозы — необходимости уплаты денежной дани, требуемой людьми короля, — и при сильном возмущении со всех сторон, оказалось возможным объединение бюргерства и дворянства, скрепленное клятвой. Было ли оно длительным, было ли оно эффективным? Мы уже обращали внимание на то, что в других странах с иным социальным строением постепенно происходило сближение определенных городских и землевладельческих слоев; при всех расхождениях и при всей враждебности между ними, это содействовало ограничению королевской власти. Во Франции такие союзы — как в данном случае, так и позже — четко указывали на растущую взаимозависимость между сословиями. Но их союз сохранялся недолгое время, он распадался из-за взаимного недоверия. «Сближение приводило только к гневу и недовольству, поскольку интересы никоим образом не совпадали»119.

«Ils sont lignée deslignée

Contrefaite et mal alignée 25)».

Так пелось в песне того времени об этих недолговечных союзниках. Тем не менее мощная реакция на произвольно введенные подати произвела сильнейшее впечатление — не в последнюю очередь и на королевских чиновников. Подобные потрясения в пределах домена были опасны для ведения конкурентной борьбы с соперничающими домами. Социальное положение центрального правителя еще недостаточно укрепилось, чтобы он мог сам устанавливать налоги и определять их размер. Равновесие пока что таково, что он должен от случая к случаю вести переговоры с сословиями и добиваться их согласия на те или иные фискальные меры. Поэтому «aides» пока что остаются податями, собираемыми при чрезвычайных обстоятельствах, — денежными вспомоществованиями, на которые король может рассчитывать лишь в конкретных, строго определенных случаях. Ситуация постепенно изменится в ходе Столетней войны. Война превращается в нечто постоянное, а потому постоянными становятся и поборы, необходимые для ее ведения под руководством короля.

27

«On peut comprendre et apprécier la lutte que la royauté eut à soutenir, quand elle voulut fonder et développer son pouvoir fiscal, qe’en cherchant à se rendre compte des forces sociales et des intérêts qu’elle rencontre et qui firent obstacles à ses desseins26»120. Это суждение четко указывает на социогенез монополии на сбор налогов. Разумеется, сами короли столь же мало, как и другие участники борьбы того времени, понимали, что происходит формирование нового института. У королей даже не было намерения «увеличить свою налоговую власть» — и они, и их люди желали поначалу просто от случая к случаю получать как можно больше денег, поскольку к тому их вынуждали необходимость решения определенных задач и те расходы, на которые они должны были идти. Ни один человек сам по себе не был изобретателем налогов и творцом налоговой монополии: не было одиночки или даже группы индивидов, веками создававших этот институт по заранее утвержденному плану. Налоги, как и любые другие институты, являются продуктом социального сплетения взаимосвязей. Они возникают как бы в рамках параллелограмма сил, в результате борьбы различных социальных групп и интересов, чтобы затем, через большее или меньшее время, развиться в инструмент постоянного определения соотношения социальных сил, их сопоставления, которое заинтересованные лица сознательно организуют и планомерно превращают в прочный социальный институт. Вместе с постепенной трансформацией общества и смещением центра тяжести в соотношении социальных сил происходит и превращение периодических выплат князьям (на нужды военных походов, в целях уплаты выкупа или сбора приданого для дочери) в регулярно взимаемые подати. Когда в обществе с преобладанием натурального хозяйства начинает расти сектор торгово-денежного обращения, когда дом одного из феодалов становится королевским домом, властвующим на все большей территории, тогда и феодальная повинность «aide aux quatre cas» превращается в налог.

Начиная с 1328 г. (а с 1337 г. — еще в большей мере) происходит ускорение этого преобразования чрезвычайных поборов в регулярные подати. В 1328 г. в некоторых частях королевства был вновь введен прямой налог, собираемый для финансирования войны с Фландрией; в 1335 г. ряд городов западной Франции облагается косвенным налогом на покупки — на сей раз для создания флота; в 1338 г. всем королевским чиновникам уменьшают оклады; в 1340 г. вновь вводится, уже на всей территории, налог с продаж; в 1341 г. вступает в силу особый соляной налог — «gabelle du sel». В 1344, 1345, 1346 гг. косвенные налоги увеличиваются. После битвы при Креси королевские чиновники пытаются вновь увеличить личные и прямые налоги, в 1347-1348 гг. происходит возврат к косвенным налогам на продажи. Все это — своего рода эксперименты, поскольку все случаи повышения налогов выступают в виде дополнительного сбора средств в пользу короля для ведения войны — «les aides sur le fait de la guerre». Король и его люди вновь и вновь поясняют, что эти денежные сборы — временная мера, и от нее откажутся вместе с прекращением военных действий121. Представители сословий также всякий раз, как только у них появляется такого рода возможность, подчеркивают чрезвычайный характер данных поборов. Они также пытаются по возможности поставить под контроль расходование денег, собранных как «aides», чтобы те тратились именно на войну, и ни на что иное. Но короли, по крайней мере начиная с Карла V, уже не слишком строго соблюдают эти условия. Они свободно распоряжаются кассой, в которую притекают «aides», и при необходимости не стесняются использовать эти средства на содержание собственного дома или для вознаграждения своих любимцев. Весь ход событий — приток денег в королевскую кассу, равно как и образование оплаченного этими деньгами войска, — медленно, но верно ведет к чрезвычайному усилению центральной функции. Каждое из сословий, в первую очередь дворяне, всячески сопротивляется укреплению центральной власти. Но уже в это время многочисленные расхождения в интересах, существующие между сословиями, ослабляют общее сопротивление. Сословия слишком зависят от исхода военных действий, они слишком заинтересованы в успешном отражении англичан, чтобы отказать королю в средствах для ведения войны. Сильнейшие противоречия между сословиями, равно как и различия интересов на местах, препятствуют не только совместному выступлению разных социальных сил в борьбе за ограничение финансовых притязаний короля или за контроль над расходованием денег — они мешают и прямой сословной организации военных действий. Внешняя угроза делает людей этого общества — общества, далекого от единства, со слабо развитыми взаимосвязями, — в высшей степени зависимыми от короля, от высшего координатора, от его аппарата господства. Поэтому они год за годом вынуждены идти на все новые «чрезвычайные пожертвования» на войну, которой нет конца.

Наконец, после того, как король Иоанн после битвы при Пуатье оказался в плену у англичан, для выплаты гигантского выкупа за него впервые потребовалось собирать средства на протяжении не одного года, а шести лет. Как это часто случается, случайное событие лишь ускорило то, что уже долгое время подготавливалось в структуре общества. На деле этот налог собирался на протяжении не шести, а последующих двадцати лет, постепенно увеличиваясь в размере, — можно даже предположить, что в эти годы произошло известное приспособление рынка к данному налогу. Помимо данного налога на продажи, собираемого для выкупа короля, вводились и налоги на другие цели, например: в 1363 г. был введен прямой налог для покрытия военных расходов, а в 1367 г. — для борьбы с разбойничающей солдатней. В 1369 г., по возобновлении военных действий, появились новые прямые и косвенные налоги, самым ненавистным из которых был налог на скот («fouage»).

«Все это пока что — феодальные «aides», но они распространяются на всех, унифицируются и повышаются — причем не только в домене короля, но и по всей территории королевства — под наблюдением особого центрального управленческого аппарата»122. Действительно, на этой фазе Столетней войны, когда «aides» постепенно становились долговременным явлением, шаг за шагом вырабатывались также специализированные службы, связанные со сбором данных податей, пока еще называемых «чрезвычайными», и осуществлением судебных процедур, требуемых при их взыскании. Поначалу эта функция возлагается на «généraux sur le fait des finances», наблюдающих за сборщиками «aides» по всей стране. Потом, с 1370 г., появляются два высших чиновника: один из них занимается исключительно финансовыми вопросами, тогда как второй решает судебные дела, возникающие при взыскании «aides». Здесь мы уже имеем дело с первоначальной формой института, который впоследствии, на протяжении всего «ancien régime», будет важнейшим органом налогового управления — «chambre (или cour) des aides». Ho в 1370-1380 гг. этот институт только формируется, он еще не стал чем-то постоянно действующим, представляя собой орудие открытого или скрытого противоборства различных социальных центров. Пока что не забыты те столкновения, в результате которых появился данный орган, как это часто случается со многими упрочившимися и сделавшимися стабильными институтами. Всякий раз, как короли, встретив сопротивление различных групп населения, отступают и ограничивают свои притязания, эти службы также уходят в тень. Наличие указанных институтов, равно как и кривая их роста, позволяют довольно точно определить соотношение социальных сил центральной функции и центрального аппарата, с одной стороны, и дворянства, церкви и городских слоев — с другой.

Как уже было сказано выше, при Карле V «aides sur le fait de la guerre» стали столь же постоянными, сколь и сама война. Они ложились тяжким бременем на народ, и без того обнищавший из-за военных действий, пожаров, трудностей в ведении торговли и, не в последнюю очередь, из-за непрерывных передвижений по их территории войск, требовавших пропитания и кормившихся грабежом. В результате королевские налоги воспринимались еще более болезненно, в них еще отчетливее видели нечто противоречащее их собственному названию, ибо чрезвычайные выплаты в целях вспомоществования короне стали регулярными. Пока был жив Карл V, все это недовольство оставалось скрытым: народ безмолвствовал, но нужда росла, а вместе с нею — и недовольство. Впрочем, сам король, кажется, понимал, что в стране растет напряженность, ощущал подавленное возбуждение, в первую очередь, связанное с этими налогами. Вероятно, он осознавал и то, чем грозило обернуться такое недовольство в случае, когда на месте старого и опытного короля окажется ребенок, его несовершеннолетний сын, вступающий на трон под опекой соперничающих родственников. Быть может, этот страх перед будущим соединялся у него с некими угрызениями совести. Конечно, налоги, собираемые его аппаратом на протяжении долгих лет, сам Карл V считал чем-то неизбежным и необходимым. Но даже у него, без ограничений пользовавшегося собранными средствами, такого рода налоги оставляли ощущение чего-то незаконного. Во всяком случае, за несколько часов до смерти (16 сентября 1380 г.) он отдал распоряжение, отменяющее самый ненавистный в народе налог на скот, равным образом обременявший и бедных, и богатых. То, насколько этот указ отвечал положению дел, сложившемуся после смерти короля, выяснилось очень скоро. С кончиной Карла V центральная функция ослабевает, и общее недовольство становится явным. Соперничающие родственники умершего короля (прежде всего, Людовик Анжуйский и Филипп Смелый Бургундский) вступили в борьбу за власть — в том числе и за право распоряжаться королевской казной. Города начинают бунтовать против налогов. Народ устраивает охоту на королевских сборщиков «aides». При этом возмущение низших слоев горожан поначалу находит понимание у высших слоев буржуазии: их цели совпадают. Городские нотабли, собравшиеся вместе с представителями других сословий в ноябре 1380 г. в Париже, требуют отмены королевских налогов. Вероятно, под непосредственным давлением собравшихся герцог Анжуйский и королевский канцлер дают им соответствующее обещание. 16 ноября 1380 г. выходит указ, подписанный королем, об отмене, отныне и навечно, всех налогов: «Doresnavant à toujours — tous les fouages, impositions, gabelles, XIIes, XIIIes, dont ils — ont esté et sont moult grevés, touz aydes, subsides quelxconques qui pour le fait des dictes guerres ont esté imposez...». «Так была принесена в жертву вся финансовая система последних десяти лет, все те завоевания, что были достигнуты в годы с 1358/1359 по 1367/1368. Королевская власть отброшена чуть ли не на столетие назад. Она оказалась в той точке, которую занимала в начале Столетней войны»123.

Подобно системе сил, еще не пришедшей в состояние равновесия, общество колеблется в этой борьбе от одного полюса к другому. О том, насколько могущественными были центральный аппарат и королевская функция в то время, говорит уже то, сколь быстро им удается восстановить утраченные позиции, хотя сам король — пока что ребенок, зависимый от реализующих данную функцию фактических правителей и слуг. Уже тут можно обнаружить то, что станет совершенно очевидным при Карле VII: шансы, связанные при таком строении французского общества с королевской функцией, настолько возросли, что королевская власть может усиливаться даже тогда, когда сам король слаб или даже ничего из себя на представляет. Зависимость групп и слоев от высшего координатора, обеспечивающего обмен и кооперацию между различными социальными функциями, растет вместе с увеличивающейся взаимозависимостью этих групп. При военной угрозе эта зависимость возрастает в чрезвычайной мере. Общие интересы в борьбе с общим врагом вынуждают — охотно или нет — вновь передать королю те средства, что нужны для ведения войны. Тем самым оказывается, что в его распоряжение отданы и средства для единовластного правления.

В 1382—1383 гг. короне — королю со всеми своими родственниками, советниками и слугами, т.е. людьми, каким-либо образом относящимися к аппарату правления, — вновь удается обложить теми налогами, которые центр считал необходимыми, города, выступавшие в качестве главных центров сопротивления сбору податей.

Городские восстания 1382 г. были связаны прежде всего с проблемой налогов. Но в борьбе из-за налогов, т.е. в связи с определением того, кто и в какой мере должен компенсировать расходы центрального аппарата, как это часто случается, решался вопрос о распределении власти как таковой. Городские нотабли того времени ясно видели свою цель — завоевание права голоса при установлении и распределении налогов, а тем самым и контроля над центральным аппаратом. Эту цель иной раз преследовали и представители других сословий. Низшие и средние городские слои чаще всего понимали свою задачу в более узком смысле: они хотели лишь освобождения от тяжкого бремени поборов. Уже здесь цели различных городских групп не полностью совпадают, хотя в данном вопросе — в отношении к центральному аппарату страны — не было и враждебного противостояния друг другу этих групп. Но в самих городах при решении внутренних проблем дело обстояло иначе. При всей взаимозависимости интересов и даже в силу тесного их переплетения, они диаметрально противоположны.

Городские общины того времени уже представляют собой достаточно дифференцированные образования. В них выделяется привилегированный высший слой — буржуазия в собственном смысле слова, обладающая монопольным правом занимать должности в городских управленческих структурах, а тем самым и монопольным контролем над городскими финансами. В них имеется средний слой, своего рода мелкая буржуазия, представителями которой выступают не очень состоятельные мастера и ремесленники. Наконец, есть масса учеников и рабочих, «народ». Налоги и здесь образуют тот узел, на примере которого хорошо прослеживаются и взаимозависимость, и противоречия. В тех случаях, когда горожане вообще четко формулировали свои требования, средние и низшие группы выступали за прямые налоги, дифференцированные в зависимости от уровня доходов, тогда как высшие городские слои предпочитали косвенное налогообложение (или прямые налоги без дифференциации). Возмущение народа по поводу налогов, как это не раз бывало, поначалу находило отклик и в среде городской верхушки. Высшая буржуазия выступает на стороне народного движения до тех пор, пока оно усиливает их позиции в противостоянии с королевской властью или с местными феодалами. Но очень скоро народное возмущение обращается против состоятельных лиц в самом городе. Это выражается в борьбе за должности, за участие в городском правлении, идущей между правящим буржуазным патрициатом и средними слоями, которые желают иметь доступ к городским службам, а тем самым, в качестве городских нотаблей, и к управлению всей страной. В результате подобных возмущений представители городской верхушки вынуждены бежать либо оказывать сопротивление городским низам; чаще всего на этой стадии борьба завершается вводом королевских войск, приходящим на помощь патрициату.

Рассмотрение того, как протекали восстания в отдельных городах, увело бы нас слишком далеко. Здесь достаточно отметить, что завершались они все большим смещением центра тяжести в сторону центрального аппарата и королевской власти. Вожаков взбунтовавшихся горожан казнили (в особенности тех, кто выступал против налогов), прочие должны были платить большие штрафы. На город в целом налагались значительные подати. В Париже возводились королевские крепости («бастилии»), в которых сидели королевские «gens d’armes». Городские свободы ограничивались. Местные городские управы подчинялись королевским чиновникам, становясь важными органами королевского аппарата господства: иерархия занимаемых представителями высшей буржуазии чинов спускалась от министерских постов вплоть до бургомистров и цеховых мастеров. Точно так же решался и вопрос о налогах — теперь их размер диктовался центром.

Причина того обстоятельства, что проба сил столь быстро и решительно закончилась в пользу центра, вновь та же: сила центральной функции определяется силой антагонизмов, существующих между различными группами этого общества. Городские верхи находятся в противоречии не только со светскими и церковными феодалами, но и с низшими городскими слоями. В данном случае на руку центру сыграло отсутствие у горожан единства. Не менее важным было отсутствие тесной связи между разными городами королевства. Тенденция к совместному выступлению нескольких городов существовала, но была очень слабой — взаимосвязь между ними была недостаточной для такого общего действия. В каком-то смысле отношение между городами было подобно взаимоотношению разных государств, в большей или меньшей мере конкурировавших друг с другом. Поэтому люди короля сначала заключали некое подобие мира с Парижем, чтобы высвободить руки для борьбы с фландрскими городами. Подавив их сопротивление, они переходили к Руану, а затем и к Парижу. Им удавалось расправиться с каждым городом по отдельности. Не только социальные, но и региональные различия (как первые, так и вторые в определенной мере сочетались с взаимной зависимостью) шли на пользу центру. Общее сопротивление всех групп населения вынуждало королевскую власть отступать. Но в противостоянии с любым отдельным слоем или регионом перевес был на стороне центра, поскольку последний получал средства со всей страны.

Вновь и вновь различные социальные группы пытались ограничить или сломить растущее могущество центра. И всякий раз структурные закономерности способствовали смещению центра тяжести в сторону королевской власти, а каждая проба сил через какое-то время вела к ее дальнейшему укреплению. Денежные подати, налоги то на короткое время исчезали, то на столь же короткое время ограничивались, но в итоге они вновь восстанавливались. Точно так же исчезали и воскресали службы, предназначенные для сбора налогов. История формирования «chambre des aides», например, содержит множество таких потрясений и переворотов. С 1370 по 1390 г. этот институт раз за разом исчезает и восстанавливается вновь. Затем, в 1413, 1418, 1425, 1462, 1464, 1474 гг., как пишет историк этих служб, они переживают «то жизнь, то смерть, при полной непредсказуемости воскресений»124, чтобы, в конце концов, сделаться прочным институтом королевского аппарата господства. Даже если эти колебания отражают не только крупные социальные столкновения, в сложном становлении данного института мы все же получаем некую картину социогенеза королевской функции и формирования монопольной организации как таковой. Они показывают, сколь мало все эти функции и образования были долгосрочными планами и сознательными творениями отдельных лиц, возникая постепенно, проходя тысячи мелких шагов к своему окончательному становлению, формируясь в ходе непрестанной борьбы социальных сил.

28

Некоторые короли даже в своих действиях, в развитии своих личных способностей целиком зависели от состояния королевской функции во время их правления. Яснее всего это видно на примере Карла VII. Если рассматривать его как индивида, то особой силы тут не найти — крупной или великой личностью он не был. Но во времена его правления — после того, как англичане были вытеснены из его владений, — королевская власть постоянно набирает силу. Для народа король — глава победоносного войска, сколь бы мало ни походил на полководца он сам. Во время войны все финансовые и человеческие ресурсы страны оказались сосредоточены у центральной власти. Процессы централизации командования в армии и монопольного распоряжения налогами сделали значительный шаг вперед. Внешний враг был вытеснен с территории королевства, но войско (по крайней мере, немалая его часть) осталось в целости и сохранности. Это дало королю такой перевес в противостоянии сил внутри страны, что любое сопротивление сословий его воле уже не имело ни малейших перспектив, да и население, уставшее от войны, желает и требует только одного — мира. В такой ситуации король в 1436 г. заявляет, что нация вручила ему на неограниченное время право на «aides», что его просят более не собирать сословия для одобрения решения об их взимании, поскольку стоимость поездок участников Генеральных Штатов на эти собрания чрезмерно велика и, как он утверждает, ложится слишком тяжким бременем на народ.

Конечно, это обоснование взято с потолка. Отказ от Генеральных Штатов выражает попросту рост социальной силы королевской власти. Эта сила теперь столь велика, что может открыто объявить «aides», уже приобретшие долгосрочный характер во время войны, постоянным институтом. Сила эта уже настолько недвусмысленна, что король не считает нужным согласовывать размеры налогов с теми, кто ими облагается. И в дальнейшем бывали отступления, попытки сопротивления налоговой политике короны со стороны сословий. Исключение из участия в решении вопросов налогообложения сословных парламентов и закрепление диктаторских полномочий королей закрепились не без борьбы. Но всякое противоборство вновь и вновь показывало, насколько большой принудительной силой на этой фазе развития общества обладал процесс возрастания могущества центральной функции, шедший параллельно с прогрессирующей дифференциацией общества и ростом взаимосвязей. Всякий раз в центре происходит концентрация военной силы, которая обеспечивает ему право распоряжения налогами, а сосредоточенное в центре распоряжение налогами, в свою очередь, ведет ко все большей монополизации военной силы, права на физическое насилие. Шаг за шагом оба эти инструмента власти набирают все большую силу, пока в какой-то момент не предстают перед глазами изумленных современников во всем своем могуществе. Как и во многих других случаях, лучше любого исторического описания дать представление об этой трансформации может высказывание одного из современников указанных событий, видевшего в них нечто новое и непонятно откуда взявшееся.

Когда при Карле VII центральный аппарат начал открыто назначать и взимать налоги без согласия сословий, Ювеналий Урсинский, архиепископ Реймсский, написал королю следующее письмо, где, помимо всего прочего, говорилось следующее (даю вольный перевод):«Когда Ваши предшественники вели войну, то обычаем было собрание трех сословий; они сзывали людей церкви, благородных и низкородных в какой-нибудь из лучших своих городов. Они сами туда являлись и излагали собравшимся, как идут дела, что нужно для противостояния неприятелю, и, в соответствии с военными нуждами, просили о помощи посредством податей. Вы и сами так поступали, пока не увидели, что Бог или фортуна, — а ведь она переменчива — так Вам помогли, что Вы почувствовали себя ею вознесенным. «Aides» и прочие налоги устанавливаются Вами так, словно это подати с Вашего собственного домена, и не требуют согласия Ваших трех сословий.

Раньше... это королевство по праву можно было называть «Royaume France», поскольку населяли его свободные («francs»), пользовавшиеся всеми своими свободами («franchises et libertés»). Ныне они представляют собой рабов, произвольно обложенных поборами («taillables à voulenté»). Если взглянуть на число людей в Вашем королевстве, то оно едва достигнет десятой части того, что было ранее. Я не хочу умалить Вашу власть, я хотел бы ее даже увеличить с помощью моих малых средств. Нет сомнений в том, что государь, и особенно такой, как Вы, в особых случаях — для защиты королевства и общего дела («chose publique») — может что-то забирать («tailler») y своих подданных и увеличивать «aides». Но для этого следует разумным образом договариваться с ними. Ведь у одного есть меньше, чем у другого. В правовых вопросах Вы, быть может, и суверен, они находятся в Вашем ведении. Но пока речь идет о доходах с доменов, то у Вас он свой, как и у каждого частного лица. (N.B. Иными словами, король может, как ему вздумается, кормиться со своего домена, но он не является сувереном, когда речь идет о доходах со всей страны. — Н.Э.). Сегодня же с Ваших подданных не просто стригут шерсть, но сдирают кожу, режут по плоти и до самых костей».

Чуть дальше архиепископ неприкрыто выражает свое возму-щение:«Тот, кто привык действовать по своему произволу и не служит хоть наполовину своим подданным, не достоин править... Поэтому остерегайтесь того, чтобы обильный поток денег (буквально: «обильный жир», «великое множество». — Н.Э.), текущий к Вам в виде «aides», отсекаемый от тела, не разрушил душу. Ведь Вы голова этого тела. Разве не будет величайшей тиранией то, что голова человеческого тела разрушает его сердце, его руки и ноги (N.B. Это следует понимать символически, как духовное сословие, воины и простой народ. — Н.Э.)?»125

Отныне и на долгое время лицами, указывающими на публичный характер функций короля, становятся подданные. Выражения вроде «общественное дело», «отечество» и даже «государство» чаще всего употребляются теми, кто стоит в оппозиции князьям и королям. Сами центральные правители на этой фазе распоряжаются монополизированными шансами — прежде всего налогами, собираемыми со всего королевства, — так, словно речь идет об их личной собственности (на это указывает архиепископ Реймсский). Именно в этом смысле, как ответ на слова оппозиционеров, рассуждающих об «отечестве» и «государстве», следует понимать приписываемое одному из королей высказывание: «Государство — это я».

Такому ходу развития изумлялись не только французы. Порядок, увеличивавший могущество и прочность центрального аппарата и центральной функции, который формировался во Франции и раньше или позже в силу аналогичных факторов получил распространение почти во всех странах Европы, в XV в. выглядел как нечто удивительное в глазах не только французских наблюдателей. Достаточно прочитать хотя бы донесения венецианских посланников того времени: для этих чужеземцев, наблюдателей с безусловно широким кругозором и большим опытом в таких вещах, возникающие формы правления были чем-то ранее невиданным.

В 1492 г. из Венеции в Париж прибыли два посла — официально для того, чтобы пожелать счастья Карлу VIII, женившемуся на Анне Бретанской. В действительности же они должны были разведать, где и как собирается Франция применять силу в Италии, а также собрать общие сведения о том, как идут во Франции дела, каково ее финансовое положение, что представляют собой король и ero окружение, какие товары ввозятся и вывозятся, какие имеются партии на политической арене королевства. Одним словом, послы должны были информировать обо всем, что представляет интерес, дабы Венеция могла правильно вести свою политику. Это посольство, впоследствии из разового мероприятия превратившееся в постоянное учреждение, было признаком того, что в европейском пространстве к тому времени уже существовала значительная взаимозависимость различных политических образований.

В присланном послами докладе мы находим, помимо всего прочего, точную информацию о французских финансах и системе налогообложения. По оценке посла, ежегодные доходы короля равны примерно 3 млн 600 тыс. франков, из которых «1 400 000 franchi da alcune imposizioni che si solevano metter estraordinarie... le quali si sono continuate per tal modo che al presente sono fatte ordinarie27)». Королевские расходы, по оценке посла, составляют от 6 млн 600 тыс. до 7 млн 300 тыс. франков. Возникающий дефицит покрывается следующим образом:«В январе каждого года собираются директора финансовых правлений всех областей — королевского домена в собственном смысле слова, Дофине, Лангедока, Бретани и Бургундии — и составляют примерный расчет («fanno il calcolo») доходов и потребных для нужд следующего года расходов. Причем сначала они подсчитывают расходы («prima mettono tutta la spesa») и в зависимости от дефицита между этими расходами и предполагаемыми доходами устанавливают общий налог для всех провинций королевства. Ни прелаты, ни благородные этого налога не платят, но один лишь народ. Таким образом, обычные доходы и эта «taille» приносят столько, чтобы покрыть годовые расходы. Если в этот год начинается война или возникают какие-то неожиданные расходы, не входившие в смету, то вводится какой-то дополнительный налог или уменьшаются пенсии — в любом случае нужная сумма должна быть получена»126.

Выше мы уже говорили о формировании монополии на налоги. В этом рассказе венецианского посла дана ясная картина того, как она функционировала на этой ступени развития. Мы сталкиваемся здесь и с важнейшей — даже ключевой — структурной особенностью абсолютизма, а в известной степени и «государства» вообще: расходы имеют примат над доходами. Отдельному человеку, прежде всего буржуа, в ходе этого развития все более вменяется в обязанность соблюдение строгого соответствия между расходами и доходами — это становится обычаем. Напротив, для общества в целом исходным пунктом ведения дел оказываются расходы, от уровня которых зависят доходы, а именно, те подати, что общество с помощью монополии на налоги вынуждает платить каждого индивида. Здесь перед нами пример того, что целое, возникшее из сплетения связей индивидов, обладает собственными структурными особенностями и подчиняется закономерностям, отличным от тех, что относятся к индивидам, и понять их нельзя, если исходить из индивидов. Единственным ограничителем в сборе денег для такого социального центра оказывается платежеспособность общества в целом, а также сила отдельных групп в их отношениях с полномочными представителями данной монополии. Позже, когда эта монополия попадает под контроль широких слоев буржуазии, бюджет общества в целом решительно отделяется от бюджета отдельных лиц, а управляющие центральной монополией выступают как функционеры, работающие в интересах всего общества. Общество как целое, государство по-прежнему ставят свои доходы в зависимость от социально необходимых расходов. Но теперь и короли должны вести себя так же, как все прочие индивиды: им выделяется строго установленная сумма содержания, и они вынуждены соотносить свои расходы со своими доходами.

Но на первой фазе монополии картина была иной. Бюджет короля и бюджет общества еще не были разделены. Короли устанавливали подати в зависимости от своих расходов, которые они сами считали необходимыми, — шла ли речь о военных расходах, о строительстве замков или о подарках своим любимцам. Ключевая для господства монополия имела характер личной монополии. Но то, что с нашей точки зрения представляет собой этап на пути к формированию общественной или публичной монополии, в глазах венецианского наблюдателя примерно 1500 г. было чем-то новым — он рассматривает эту монополию не без любопытства, словно речь идет об экзотических нравах и обычаях чужеземцев. У него дома все иначе. Полномочия высших венецианских органов власти в значительной мере ограничиваются, как и у средневековых князей, правами общин, гильдий, различных провинций и сословий. Венеция также является центром значительной территории. Добровольно или нет, но другие муниципалитеты все же вынуждены подчиняться ее власти. Но даже у покоренных коммун для вхождения в подвластные Венеции земли почти всегда обязательным является условие, «что ни одна новая подать не будет введена без согласия большинства совета»127. В бесстрастных докладах внешних наблюдателей, венецианских послов, происходившие во Франции изменения получают даже более яркую характеристику, чем в словах задетого этой трансформацией архиепископа Реймсского.

В 1535 г. доклад венецианского посланника содержит следующую оценку:«Независимо от того что могущество короля обеспечивается оружием, деньги он получает вследствие покорности его народа. Я говорил, что Его Величество обычно имеет два с половиной миллиона доходов. Мною сказано «обычно», ибо, если ему вздумается, он может повысить сборы со своего народа. Какое бы бремя он на них ни наложил, они все платят, без всякого ограничения. Однако я должен в связи с этим заметить, что сельское население, несущее основную часть этого бремени, очень бедно, а потому приумножение тягот, пусть самое незначительное, становится для него невыносимым».

В 1546 г. венецианский посол Марино Кавальи пишет подробный и точный отчет о Франции, отмечая своеобразие формы правления в этой стране, которое было хорошо видно для этого нейтрального наблюдателя с широким кругозором. Помимо всего прочего, он отмечает:«Многие королевства являются более плодородными и богатыми, чем Франция, например Венгрия и Италия; многие больше и могущественнее, например Германия и Испания. Но ни одно не является настолько единым и покорным, как Франция. Я не думаю, что причиной ее нынешнего облика выступает что-либо иное, помимо этих двух характеристик — единства и покорности («unione e obedienza»). Свобода, безусловно, является самым желанным даром мира сего; но далеко не все ее достойны. Поэтому одни народы рождены только для послушания, другие же для командования. Не будь здесь первого, то и дела шли бы как сейчас в Германии или раньше в Испании. Во всяком случае, французы, вероятно, признав себя непригодными для свободы и собственной воли, целиком передали их королю. Ему достаточно сказать: я желаю, я приказываю, я решаю, что будет так, что платить нужно столько. И все это тут же исполняется, словно решение принималось ими всеми. Дело зашло настолько далеко, что один из них, у коего поболе духу, чем у прочих, сказал: раньше короли назывались „reges francorum“, a теперь их следовало бы называть „reges servorum“. Так что королю выплачивается не только все то, чего он пожелает, но и любой другой капитал открыт для королевских рук.

Эта покорность народа возросла при Карле VII, после того, как он освободил страну от ига англичан. Затем она увеличивалась при Людовике XI и Карле VIII, захватившем Неаполь. Приложил к этому руку и Людовик XII. Но правящий ныне король (Франциск I) может хвалиться тем, что превзошел всех своих предшественников. Он заставляет своих подданных платить столько, сколько он хочет; он присоединяет к владениям короны все новые земли, ничего не отдавая взамен. Если он и отдаривается, то права на эти земли даются только на время жизни одаряемого или дарящего. А если кто-то живет слишком долго, то все эти дары отнимаются обратно как принадлежность короны. Правда, иным они были затем возвращены. Нечто подобное делается с постами предводителей и стражников разного рода. Если некто захочет перейти к Вам на службу и скажет: у французов у меня был такой-то оклад, такой-то титул, такое-то обеспечение, то Вашей Светлости следует разузнать, о чем именно идет речь. У многих из них никогда или раз-другой в их жизни был случай что-то получить; многие оставались по два-три года без вознаграждения («che non toccano un soldo»). Вашей Светлости переданы в ведение в том числе и вопросы наследства; конечно, примеры того, что делается где-либо еще, не должны иметь на Вас никакого влияния. Но по моему суждению, обычай давать блага только на время жизни... превосходен. У короля появляется возможность дарить их тем, кто того заслуживает; при этом у него всегда остается то, что можно подарить. Если бы дарения были наследственными, то по-прежнему была бы нищая Франция, и нынешним королям дарить было бы нечего. А так им служат лица, у коих более заслуг, чем у наследников чего-то, дарованного ранее. Вашей Светлости следует подумать о том, что если так делается во Франции, то что же делать прочим князьям, не располагающим столь большими землями. Если не видеть того, к чему ведут переходящие по наследству дары (как говорится, они идут на поддержание семьи), то может случиться, что уже не будет средств для достойного вознаграждения тех, кто этого действительно заслужил, либо придется облагать народ новыми налогами. И то, и другое было бы и несправедливо, и достаточно вредно. Если же давать только на время жизни, то вознаграждаются только те, кто заслуживает. Имения циркулируют и через какое-то время возвращаются обратно в казну... Уже восемьдесят лет к короне постоянно что-то присоединяется с помощью конфискаций, прав на наследство или покупку, — и ничего от нее не убавляется. Так короне удалось все в себя впитать, и во всем королевстве не найти князя, обладающего доходом в двадцать тысяч скуди. Да и те, кто располагает доходами и землями, настоящими владельцами не являются: король сохраняет свое господство над ними посредством апелляций, податей, гарнизонов и всех прочих новых и чрезвычайных тягот. Корона становится все богаче, растут единство и престиж, и все это уменьшает риск гражданских войн. Ведь там, где князья бедны, им нет смысла (да и возможности нет) пытаться что-то затевать против короля, как это раньше делали герцоги Бретани, Нормандии, Бургундии, Гаскони и все прочие. А если кто-нибудь начинает совершать необдуманные поступки и пытается бунтовать, чтобы добиться изменений, как это попробовал сделать герцог Бурбонский, то у короля появляется прекрасная возможность еще более обогатиться за счет его сокрушения»128.

Здесь мы имеем целостный обзор основных особенностей формирующегося абсолютизма. Один феодальный владыка добивается превосходства над всеми конкурентами из числа крупных землевладельцев. Управление землями все больше коммерциализируется и приобретает денежную форму. Данная трансформация проявляется в том, что король приобретает монополию на подати, собираемые на территории всей страны, а тем самым в его распоряжении оказываются наибольшие доходы. Из короля, владеющего землями и их раздающего, он превращается в правителя, распоряжающегося деньгами и раздающего ренты. Именно так ему удается разорвать порочный круг, в котором неизбежно оказывались владыки в условиях натурального хозяйства. Он оплачивает необходимые ему службы — военную, равно как придворные и административные, — уже не с помощью раздачи земель своим слугам в наследуемую собственность (в Венеции эта практика явно сохранялась), но в лучшем случае предоставляет им на время службы денежную ренту, а затем право на эту ренту возвращается к короне, и, таким образом, богатства последней не уменьшаются. Во все большем числе случаев король вообще предпочитает вознаграждать своих подданных деньгами, окладами. Он централизует налоги всей страны и делит притекающие к нему средства по своему произволу и в интересах собственной власти, а потому все растущее число людей во всей стране прямо или косвенно становятся зависимыми от королевской милости, от денежных выплат, осуществляемых благодаря королевским финансам. Более или менее приватные интересы короля и его приближенных направляют также использование социальных шансов Но в борьбе интересов различных социальных функций образуется та форма организации общества, которую мы называем «государством». Монополия на налоги вместе с монополией на физическое насилие образуют фундамент данной формы организации общества. Как генезис, так и наличное бытие «государства» остаются непостижимыми до тех пор, пока исследователи не отдают себе отчета (пусть на примере хотя бы одной страны) в том, как шаг за шагом шло формирование центрального института «государства», как это движение зависело от определенной динамики социальных отношений и какие структурные закономерности, какие взаимопереплетенные интересы и действия его обусловливали. Уже по докладу венецианского посланника можно заключить, что центральный орган общества получает во Франции невиданные ранее силу и стабильность, поскольку — благодаря росту денежного обращения — государю уже нет нужды оплачивать услуги своих подданных землями из собственных владений, что (без экспансии) означало быстрое истощение их запаса. Он платит только те или иные суммы денег, полученные благодаря регулярно собираемым им налогам. С помощью денег он может избавиться и от необходимости вознаграждать своих слуг пожизненно или с правом наследования королевского дарения, а такая практика поначалу сохранялась при переходе от вознаграждения землями к денежной ренте. Теперь он может оплатить одну услугу или целый их ряд единовременно выплачиваемой суммой денег либо установить должностному лицу тот или иной постоянный оклад. Многообразные и далеко идущие последствия такой трансформации мы здесь не рассматриваем. Изумление венецианского посланника достаточно хорошо свидетельствует о том, что эта повседневная и считающаяся сегодня самоочевидной практика тогда рассматривалась как нечто новое. Данные им пояснения также хорошо показывают причины того, что только с монетаризацией общества становится возможным стабильный центральный орган: денежные выплаты ставят всех их получающих в долговременную зависимость от центра. Только теперь окончательно преодолеваются центробежные тенденции.

Все это позволяет понять изменения, затрагивающие дворянство того времени. Прежде, пока дворяне были сильнее, король в известной степени смещал центр тяжести в сторону буржуазии; он даже сделал свой аппарат одним из бастионов последней. Теперь, когда — вследствие роста денежного оборота и военной централизации — рыцари, владельцы имений, дворяне все больше утрачивают социальный вес, король вновь смещает центр тяжести. Распределяемые им шансы теперь достаются в большей мере дворянам. Он позволяет части дворянства образовать слой, возвышающийся над буржуазией. Когда последние попытки сопротивления сословных элементов во время религиозных войн, а затем и Фронды, демонстрируют всю свою бесплодность, придворные посты медленно, но верно становятся привилегией дворянства, его бастионом. Короли защищают тем самым его превосходство, благоволят ему и так перераспределяют денежные шансы, что пошатнувшееся из-за ослабления дворянства равновесие сил восстанавливается. Но тем самым из относительно свободных воинов былых времен дворяне превращаются в придворных вельмож, всецело зависящих от короля и пожизненно находящихся на его службе. Рыцари стали придворными. На вопрос о том, какова социальная функция придворных, ответ дан уже здесь. Обычно историки расценивают придворное дворянство эпохи «ancien regime» как слой, «лишенный функций». Действительно, в смысле «разделения труда», существующего в рамках наций в XIX-XX вв., это дворянство никакими функциями не обладало. Но следует помнить, что сами функции во времена «ancien regime» были иными. Они в значительной мере определялись тем, что центральный правитель был еще во многом личным владельцем монополии на господство, что характеристики частного лица и функционера, находящегося на службе у общества, еще не разделились. Придворное дворянство непосредственно не выполняло никаких функций в процессе разделения труда, но оно имело свою функциональную значимость для короля как центрального правителя. Дворянство составляло неотъемлемый базис его господства. Оно позволяло королю дистанцироваться от буржуазии, подобно тому, как буржуазия помогала ему дистанцироваться от дворянства. В лице дворянства буржуазии был найден противовес. В этом — наряду с некоторыми другими — состояла его важнейшая функция, имевшая огромное значение для короля. Если бы не существовало постоянного противостояния между дворянством и буржуазией, подчеркнутых различий между этими сословиями, то сам король утратил бы большую часть своих полномочий. Наличие придворного дворянства служило выражением того факта, что монополия на господство еще в огромной степени оставалась личным владением центрального правителя, который мог распределять доходы с земель в соответствии с особыми интересами, присущими центральной функции как таковой. Возможность планомерного распределения доходов содержится уже в самой монополизации власти, но возможность планирования используется пока что для поддержания слоев или функций, социальная сила которых идет на спад.

Итак, перед нами ясная картина общества времен абсолютизма. В мирском обществе французского «ancien régime» еще в большей мере, чем в обществе XIX в., можно выделить два сектора — больший, аграрный, и меньший, городской, или буржуазный, постоянно усиливающийся в экономическом плане. В обоих секторах имелся низший слой: в большем это были крестьяне, в меньшем — городские бедняки, подмастерья и рабочие. В обоих секторах существовал низший средний слой: мелкие ремесленники, а отчасти и низшие чиновники в городах и бедные провинциальные дворяне. И там и тут был в наличии и высший средний слой: в одном секторе это были зажиточные и богатые купцы, городской судейский и чиновный люд (а в провинции даже высшие чины аппарата), в другом, соответственно, — зажиточное провинциальное дворянство. Наконец, в обоих секторах существовал высший слой, верхи которого были близки ко двору: это — высшие чиновники, «noblesse de robe», по одну сторону, и придворное дворянство, верхушка «noblesse d’épée» — по другую. Король тщательно поддерживал напряженность и в самих этих секторах, и между ними, а ситуация усложнялась еще и наличием противоречий (как и временных союзов) данных секторов с духовенством, точно так же разделенным на три слоя. Король охранял привилегии и социальный престиж дворянства, помогая ему противостоять растущей экономической силе буржуазных групп. Он прямо перераспределял в пользу дворянской верхушки часть социального продукта, получаемого короной за счет финансовой монополии. Когда незадолго до революции, после того, как потерпели крах все попытки реформ, появляются лозунги оппозиционных буржуазных групп с требованием отмены привилегий дворянства, то вместе с ними возникает и требование изменения управления монополией на налоги. Упразднение привилегий дворянства означало, с одной стороны, отмену освобождения дворян от уплаты налогов, а тем самым и иное распределение налоговых тягот; с другой стороны, — упразднение двора вообще или сужение круга придворных, т.е. уничтожение лишенного функций дворянства, каким оно виделось новой буржуазии, людям свободных профессий. Это означало в то же самое время и иной принцип перераспределения средств — уже не по произволу короля, но в соответствии с функциональным подразделением общества в целом (либо поначалу — в пользу самой высшей буржуазии). Наконец, устранение дворянских привилегий означало и ликвидацию прежней позиции короля как центрального правителя, обеспечивающего равновесие между обоими сословиями с их иерархическим строением. Действительно, в последующий период центральные правители должны были балансировать в совсем иной системе противовесов. Соответствующим образом изменились и их функции. Только одно остается без изменений: при всех отличиях в устройстве поля социальной напряженности власть центральных инстанций сравнительно мала, пока напряженность не слишком велика, пока между представителями различных полюсов еще возможно взаимопонимание. Рост этой власти происходит вместе с ростом напряженности — на той фазе, когда ни одной из противоборствующих групп не удается достичь решающего перевеса над другими.

Примечания

1 Примером этого могут служить последствия, которые повлекло за собой состояние казны каролингских времен. Быть может, эти последствия не так значительны, как может показаться, если судить по приводимой ниже цитате; однако состояние казны, fiscus, y Каролингов, конечно же, сыграло свою роль в формировании национальных границ. См.: Thompson J.W. Economic and Social History of the Middle Ages (300— 1300). N.Y.-L., 1928. P. 241-242: «The wide-spread character of the Carolingian fisc... made the fisc like a vast net in which the Empire was held. The division and dissipation of the fisc was a more important factor in the dissolution of the Frankish Empire than the local political ambition of the proprietary nobles...

The historical fact that the heart of the fisc was situated in cetral Europe accounts for the partitions of central Europe in the ninth century, and made these regions a battle-ground of kings long before they became a battleground of nations... The dividing frontier between future France and future Germany was drawn in the ninth century because of the greatest block of the fisc lay between them». («Широкое распространение Каролингского фиска... сделало из него обширную сеть, в которой удерживалась вся империя. Разделение и растворение фиска представляли собой значительно более важный фактор в распаде империи франков, чем местные политические притязания удельной аристократии... Тот исторический факт, что сердцевина фиска располагалась в Центральной Европе, объясняет членение Центральной Европы в IX в., что сделало эти районы полем битвы между королями задолго до того, как они стали полем битвы между нациями...

Граница между будущей Францией и будущей Германией была начертана в IX в., поскольку между этими районами лежала мощная преграда для фиска... — А. Р.).

См. также: Thompson J. W. The Dissolution of the Carolingian Fisc. Berkeley: University of California Press, 1935.

2 Luchaire A. Les premieres Capétiens. P., 1901. P. 180.

3 Petit-Dutaillis Ch. La Monarchie féodale en France et en Angleterre. P., 1933. P. 8; см. прилагаемые карты.

Подробнее о восточной границе западнофранкского государства и ее перемещениях см.: Kern F. Die Anfänge der französischen Ausdehnungs-politik. Tübingen, 1910. S. 16.

4 Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 118.

5 Brunner. Deutsche Rechtsgeschichte. Цит. по: Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung. Wien, 1924. T. IL S. 100-101.

6 Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäsar bis auf Karl von Großen. Wien, 1918-1924. T. IL S. 115.

7 Kirn P. Ор. cit. S. 118.

8 Hoffman A. v. Politische Geschichte der Deutschen. Stuttgart-B., 1921 — 1928. Bd. I. S. 405.

9 Dümmler E. Geschichte des ostfränkischen Reiches. В., 1862-1888. Bd. III. S. 306.

10 Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg, 1934. S. 24.

11 Lot F. Les dernieres Carolingiens. P., 1891. S. 4; Calmette J. Le monde féodal. P., 1934. P. 119.

12 Beaudoin, цит. по: Calmette. Le monde feodal. P., 1934. P. 27.

13 Luchaire A. Les premiers Capétiens. P. 27. Картину распределения власти во времена Гуго Капета см. также: Mignet M. Essai sur la formation territoriale et politique de la France // Notices et Mémoires historiques. P., 1845. Vol. II. P.154f.

14 Luchaire A. Histoire des Instituions Monarchiques de la France sous les premiers Capétiens (987-1180). P., 1883. Vol. II. Notes et Appendices. P. 329.

15 Hampe K. Abendländisches Hochmittelalter // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 306.

16 Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches. S. 119.

17 Dopsch A. Die Wirtschaftsentwicklung der Karolingerzeit, vornehmlich in Deutschland. Weimar, 1912. Bd. I. S. 162. В целом о поместье рыцаря и деревне см.: Barnes, Flugel. Economic History of Europe. L., 1930. The Manor. P.163ff.

18 Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 23.

19 Dopsch A. Wirtschafliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäesar bis auf Karl den Großen. T. IL S. 309. Ср. также фрагмент: «Чем большей была фактическая власть, хозяйственная и социальная опора у такого должностного лица, тем меньше мог король даже думать о том, чтобы после смерти чиновника забрать этот пост и отдать его кому-либо, не принадлежащему к его семье» (Ibid. S. 115.).

20 Calmette J. La société féodale. P., 1932. P. 3.

21 Calmette J. La société féodale. P. 4. В связи с этим представляет интерес сопоставление европейского и японского феодализма, см.: Macleod W.Ch. The Origin and History of Politics. N.Y., 1931. P. 160ff. Правда, здесь (р. 162) феодализация в западном мире более объясняется предшествующими позднеримскими институтами, а не принудительностью актуальных взаимосвязей: «Many writers appear to believe that western European feudalism has its institutional origuns in Pre-Roman Teutonic institutions. Let us explain to the student that the fact is that Germanic invaders merely seized upon those contractual instituitions of the later Roman empire which...» («Многие авторы полагают, что западноевропейский феодализм имел свои институциональные истоки в доримских тевтонских институтах. Стоит показать студентам тот факт, что вторгнувшиеся германцы просто переняли те договорные учреждения поздней Римской империи, которые...». — А. Р.). Но именно тот факт, что в самых различных частях земли образуются аналогичные феодальные формы отношений и институты, становится понятным лишь в том случае, если четко видны сила актуальных отношений принуждения и механизмы взаимосвязи. Только анализ последних проясняет различия между процессами феодализации и феодальными институтами в разных обществах.

Другое сопоставление различных феодальных обществ мы находим у Отто Хинце (см.: Hintze O. Wesen und Verbreitung des Feudalismus // Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften. Phil.-hist. Klasse. В., 1929. S. 321 ff.). Находясь под влиянием рассуждений Макса Вебера о методе исторического и социологического исследования, автор пытается «описать тот идеальный тип, который лежит в основании понятия феодализма». Хотя автор здесь уже переходит от старого способа написания истории к новому, более полно учитывающему актуальные социальные структуры, а потому в отдельных случаях приходит к весьма плодотворным выводам, это сравнение различных феодальных обществ представляет собой один из многочисленных примеров трудностей, возникающих у историков, когда они перенимают основные методические идеи Макса Вебера, а именно — говоря словами Отто Хинце — следуют его стремлению получить «доступные созерцанию абстракции, типические образования». То, что наблюдатель находит сходным между различными людьми и обществами, относится не к идеальным типам, т.е. «типам», созданным при помощи мысленных операций исследователя, но к действительному сходству самих социальных структур. Если нет этого родства между ними, то невозможно и понятийное образование «типов» в концепциях историков. Это становится ясно, когда понятию «идеального типа» пытаются противопоставить другое, а именно, понятие реального типа. Сходство различных феодальных обществ является не искусственным продуктом мышления, а — скажем это еще раз — результатом принудительных взаимосвязей сходного рода. Они действительно, а не только согласно «идее», ведут к сходным историческим процессам, к родственным формам отношений и институтам в самые разные времена и в самых различных частях земного шара. (Теоретико-познавательное обоснование этих мыслей мы здесь не приводим; некоторые размышления по поводу этой проблемы приведены в прим. 129 к цитируемой работе «Общество индивидов»).

Пара выбранных наугад примеров, коими я обязан Ральфу Бонвиту, показывает, насколько принудительные взаимосвязи в Японии, приведшие к феодальным формам отношений и институтам, были близки структурам и взаимосвязям, известным нам по западному Средневековью. Сравнительный структурный анализ одновременно может прояснить и то своеобразие, каковым обладали феодальные институты в Японии, равно как и особенности их исторического развития, отличного от западного.

Тот же результат дает пробное исследование военного общества гомеровской эпохи. Возьмем для примера хотя бы одно явление: возникновение великих эпических циклов в античном обществе благородных воинов, равно как в западном рыцарском обществе или во многих других со сходной социальной структурой, не нуждается в спекулятивных биологизаторских гипотезах вроде «молодого возраста» общественного «организма». Для объяснения нам достаточно полного исследования специфических форм общения, которые сформировались при средних и крупных феодальных дворах или возникли во время рыцарских войн и походов. Певцы и чтецы сообщали информацию о судьбах и геройских деяниях великих воинов в стихах, которые передавались затем из уст в уста; они занимали определенное место в актуальной жизни этих феодальных обществ и выполняли определенную функцию в зависимости от положения тех же певцов в рамках одного племени.

О структурных изменениях в античном военном обществе говорят нам и исследования, посвященные изменениям стиля античных ваз и изображений на них. Например, если на вазах определенного периода появлялись «барочные» по стилю образы с аффектированными или «утонченными» жестами и одеяниями, то причины этого нужно искать не в биологическом «постарении» общества, но в процессе дифференциации, который вел к выделению из общей массы воинов богатых домов военных вождей или князей, к появлению «рыцарей», ведущих «придворную» жизнь, либо во влиянии на них других могущественных дворов. Постижение специфических противоречий и процессов европейского раннефеодального общества, облегчаемое наличием богатого фактического материала, помогает и при анализе античности. Разумеется, такие гипотезы нуждаются в строгой проверке, и их выдвижение должно сопровождаться структурно-историческим анализом самого античного материала.

Сравнительные социогенетические и структурно-исторические исследования такого рода пока почти не предпринимались. Для их проведения необходимо преодолеть как чрезмерно строгое разделение научных дисциплин, так и недостаточно тесную кооперацию различных областей науки, доныне затрудняющие работу такого рода. Например, для понимания раннефеодального общества и его структуры совершенно необходимо сравнительное исследование существующих в современном мире феодальных обществ, пока таковые еще имеются. Необходимые для изучения каждого общества мелкие детали, структурные связи и опосредования при фрагментарности дошедших до нас свидетельств стали бы понятны, если бы современные этнологи не ограничивались простейшими «племенами», а историки интересовались не только умершими обществами и ушедшими в небытие формами и процессами. Обе дисциплины должны совместно заниматься описанием тех ныне существующих обществ, напоминающих по своему строению средневековое западное общество; обе они должны интересоваться структурами таких обществ, функциональными зависимостями, связывающими людей в определенного рода союзах, теми принудительными силами, которые направляют трансформацию этих зависимостей и отношений.

22 По этому вопросу см.: Kulischer А., Kulischer E. Kriegs- und Wanderzüge. B.-Lpzg, 1932, S. 50f.

23 Bury I.B. History of the Eastern Roman Empire. 1912. P. 373 (цит. по: Kulischer A., Kulischer E. Ор. cit. S. 62).

24 Pirenne H. Les villes du moyen âge. Bruxelles, 1927.

25 Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg, 1934. S. 5. Подробнее о различиях в скорости и структуре феодальных процессов в Германии и Франции см.: Thompson J.В. German Feudalism //American Historical Review. 1923. Vol. XXVII. P. 440. Ср. также (Ibid. P. 444.): «What the ninth century did for France in transforming her into a feudal country was not done in Germany until the civil wars of the reign of Henry IV». («To, что девятый век сделал для превращения Франции в феодальную страну, было осуществлено в Германии только во времена гражданских войн в царствование Генриха IV». — А. Р.)

Правда, распад западнофранкского государства связывается здесь (Р. 443) — как впоследствии в работе Оулт (см.: Ault W.O. Europe in the Middle Ages. 1932) — прежде всего с более серьезной внешней угрозой: «Germany being less exposed to attack from outside and possessed of a firmer texture within than France, German feudalism did not become as hard and set a system as was French feudalism. “Old” France crumbled away in the ninth and tenth centuries, “old” Germany, anchored to the ancient duchies, which remained intact, retained its integrity» («Так как Германии меньше грозило вторжение извне и она обладала более прочным, чем Франция, строением, то немецкий феодализм не стал столь же жесткой системой, сколь феодализм французский. «Древняя» Франция развалилась в IX— X вв., «древняя» Германия, укорененная в своих незатронутых переменами исконных герцогствах, сохранила свою целостность».— А. Р.). Однако решающее значение для темпов и силы феодальной дезинтеграции западнофранкского государства имел как раз тот факт, что после того как норманны осели на землю, вторжения чужих племен, давление и угроза извне были здесь значительно меньшими, чем у восточных франков. Следовало бы еще проверить, распадаются ли некогда единые крупные области медленнее (а однажды распавшись, не интегрируются ли они с большим трудом), чем небольшие, — эта социальная механика нуждается в исследовании. Во всяком случае, постепенное ослабление дома Каролингов, хотя бы отчасти обусловленное уменьшением ero богатства из-за раздачи земель за службу, разделом его между потомками (даже это нуждается в проверке), сопровождалось дезинтеграцией всего каролингского удела. Быть может, уже в IX в. у западных франков это движение зашло несколько дальше, чем в немецких областях. Но там оно замедлялось именно из-за наличия внешней угрозы. Существовавшая долгое время внешняя угроза давала отдельным немецким князьям возможность становиться центральными правителями за счет побед над общими врагами, а тем самым вновь оживала каролингская централизованная организация. Усилению центральной власти долгое время способствовала и возможность колониальной экспансии, захвата земель непосредственно у восточных границ немецкого рейха. В западнофранкских областях оба фактора — и угроза вторжения других племен, и возможность экспансии — играли значительно меньшую роль. Соответственно, меньшими были и шансы на образование сильного королевства: отсутствовала присущая королю «задача». Тем самым ускорялся и шел интенсивнее процесс феодальной дезинтеграции (см. выше, с. 20сл. и с. 40—41).

26 Levasseur. La population française. P., 1889. P. 154. I.

27 Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 5.

28 Cohn W. Das Zeitalter der Normannen in Sicilien. Bonn - Lpzg, 1920.

29 See H. Französische Wirtschaftsgeschichte. Jena, 1930. S. 7.

30 Breysig K. Kulturgeschichte der Neuzeit. В., 1901. Bd. IL S. 937f. Особый интерес представляет следующий фрагмент: «Если сравнить образ действия трех монархий... и попытаться выяснить, чем объясняется различная степень успешности их действий, то последнюю причину этого различия следует искать не в отдельных удачах и неудачах. Норманнско-английское королевство извлекло пользу из тех обстоятельств, которые зависели не от королей, да и не от воли смертных вообще, но от сплетений событий внешней и внутренней истории Англии. Так как после 1066 г. новое государство в Англии строилось как бы с самого фундамента, то стало возможным использовать тот опыт, что уже имелся в больших монархиях в целом, и в особенности тот, которым располагала ближайшая, французская монархия. Раздробление ленов крупных феодалов, ликвидация наследования чинов — эти выводы норманнские короли сделали, глядя на судьбы ближайшего к ним королевства» (S. 948). 31 Pirenne H. Les villes du moyen âge. Brüssel, 1927. P. 53. Противоположный подход к данной проблеме развивался и в последнее время Д. М. Петрушевским. Его работа (см.: Petruševski D.M. Strittige Fragen der mittelalterlichen Verfassungs- und Wirtschaftsgeschichte // Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft. Tübingen, 1928. Bd. 85,3. S. 468ff.) не лишена интереса, поскольку ее односторонность делает очевидными некоторые неясности, сохраняющиеся при традиционном историческом подходе, и присущую данному подходу неразработанность понятийного аппарата.

Скажем, расхожему представлению, будто античные города целиком исчезли в Средние века, здесь противопоставляется тезис, столь же односторонний и неточный, — достаточно сравнить его с более взвешенным подходом А.Пиренна (Pirenne H. Economic and Social History of Medieval Europe. L., 1936. P. 40): «When the Islamic invasion had bottled up the ports of the Tyrrhenian Sea... municipal activity rapidly died out. Save in southern Italy and in Venice, where it was maintained thanks to Byzantine trade, it disappeared everywhere. The towns continued in existence, but they lost their population of artisans and merchants and with it all that had survived of the municipal organization of the Roman Empire» («Когда исламское вторжение закрыло порты на Тирренском море... быстро замерла и городская активность. За исключением юга Италии и Венеции, где эта активность сохранялась благодаря торговле с Византией, она повсюду исчезает. Города продолжали существовать, но они теряют население, состоявшее из ремесленников и купцов, а вместе с ним и все то, что выжило от муниципальной организации Римской империи». — А. Р.)

Статическому представлению о «натуральном хозяйстве» и «денежном хозяйстве», выступающим не как обозначения направлений исторического процесса, но как два раздельных и несоединимых друг с другом состояния общественного тела, Петрушевский противопоставляет иное представление, согласно которому вообще не существовало никакого «натурального хозяйства»: «Не говоря уж о том, что само понятие «натуральное хозяйство», как его понимает Макс Вебер, принадлежит к тем научно-утопическим терминам, которые не только не существуют и никогда не существовали в жизненной реальности, но которые, в отличие от других столь же утопических общих понятий... по своему логическому характеру вообще не применимы к какой бы то ни было жизненной реальности» (Petruševski D.M. Ор. cit. S. 34, 61).

Можно опять сравнить это со взглядами Пиренна: «From the economic point of view the most striking and characteristic institution of this civilization is the great estate. Its origin is, of course, much more ancient and it is easy to establish its affliation with a very remote past... What was new was the way in which it functioned from the moment of the disappearence of commerce and the towns. So long as the former had been capable of transporting its products and the latter of furnishing it with a market, the great estate had commanded and consequently profited by a regular sale outside... But now it ceased to do this, because there were no more merchants and townsmen... Now that everyone lived off his own land, no one bothered to buy food from outside... Thus, each estate devoted itself to the kind of economy which has been described rather inexactly as the “closed estate economy”, anf which was really simply an economy without markets» (Pirenne H. Ор. cit. P. 8—9) («С экономической точки зрения самым поразительным и наиболее характерным институтом этой цивилизации является большое поместье. Конечно, его истоки восходят к куда более древним временам — легко установить связь с весьма давним прошлым... Новым был способ его функционирования с того момента, как исчезли торговля и города. Пока торговля была способна предоставлять продукты, а города обеспечивали ее рынками, большое поместье поставляло на них продукты и тем самым получало выгоду от регулярной внешней торговли... Но теперь оно перестает это делать, ибо уже нет ни купцов, ни горожан... Все теперь живут с собственных земель, никто не покупает продукты питания со стороны... Таким образом, каждое поместье обращается к экономике, которая не слишком точно описывалась как «закрытая поместная экономика», но на деле была просто экономикой без рынков». — А. Р.).

Наконец, тому воззрению, будто «феодализм» и «натуральное хозяйство» были как бы двумя различными сферами существования, или этажами, общества, где одно служило базисом, а другое надстройкой, произведенной или обусловленной этим базисом, Петрушевский противопоставляет другую точку зрения, согласно которой два эти явления вообще не имели друг с другом ничего общего: «...фактический материал вообще не подтверждает представлений о том, что феодализм был обусловлен натуральным хозяйством, будто он не может совмещаться с более обширной государственной организацией» (S. 488).

Попытка обрисовать действительное положение дел содержится в нашем тексте. Специфическая форма натурального хозяйства, с которой мы имеем дело в раннем Средневековье, — слабо дифференцированные и не связанные с рынками хозяйства крупных землевладельцев, — и та специфическая форма военно-политической организации, которую мы называем «феодализмом», представляют собой просто две различные стороны одной системы отношений между людьми. Мы мысленно различаем их, но даже в мышлении они не должны выступать как две субстанции, имеющие раздельное существование. Властные и военные функции феодала неотделимы от ero функций владельца земли и крепостных. При всех изменениях в положении этих феодальных господ, оказывавших влияние на строение этого общества в целом, их нельзя объяснить только переменами в экономических отношениях или одними изменениями в их военно-политических функциях. Объяснение возможно только в том случае, если перед нашим взором предстает вся сеть неразрывно связанных между собой функций и форм отношений.

32 См. введение Луи Альфена в книге: Luchaire A. Les Communes Françaises à l’époque des Capétiens directs. P., 1911. P. VIII.

33 Halphen L. Ор. cit. P. IX.

34 Luchaire A. Les Communes Françaises à l’epoque des Capétiens directs. P. 18.

35 Werveke H.v. Monnaie, lingots ou marchandises? Les instruments d’échange au XIe et XIIe siècles // Annales d’Histoire Economique et Sociale. 1932. Septembre. № 17. P. 468.

36 Werveke H.v. Ор. cit. Процесс, идущий в противоположном направлении, — выход денег из обращения, оплата натуральными продуктами — начинается еще в ранний период поздней античности. «A mesure qu’on avance dans le IIIe siècle, la chute se précipite. La seule monnaie en circulation reste l’antoninianus... La solde de l’armée tend de plus en plus à être versée en nature... Quant aux conséquences inéluctables d’un système qui ne permet de récompenser les services rendues que sous forme de traitement en nature, de distribution de terre, on les entrevoit aisément: Elles mènent au régime dit féodale ou à un régime analogue» («По мере того как мы подходим к III в., падение ускоряется. Единственной монетой в обращении оставался antoninianus... Плата солдатам все время выдавалась натурой... Что же касается неизбежных следствий системы, позволяющей вознаграждать за службу лишь натурой, земельными наделами, то они вполне понятны: они ведут к феодальному — или аналогочному ему — режиму. — А. Р.) (Lot F. La fin du monde antique. P., 1927. P. 63-67).

37 Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926. P. 66—67. (см. также р. 528 и еще ряд мест, где речь идет о транспорте).

38 Noettes L. de. Le cheval de selle à travers les âges. Contribution à l’histoire de l’esclavage. P., 1931. Исследования Лефевра де Ноетта как по своим результатам, так и по постановке вопросов, имеют огромное значение. Учитывая важность этих результатов (пусть некоторые пункты требуют дополнительной проверки), можно оставить без внимания то, что автор ставит с ног на голову причинные связи и превращает развитие тягловой техники в причину устранения рабства.

Необходимая корректировка данных выводов содержится в критическом анализе этой книги, осуществленном Марком Блоком (см.:

Bloch M. Problèmes d’histoire des techniques // Annales d’histoire économique et sociale. 1932. Sept.). Он уточняет по крайней мере два положения Лефевра де Ноетта: 1) влияние Китая и Византии на средневековые изобретения нуждается в дальнейшем исследовании; 2) к тому моменту, когда появляется новая сбруя, рабство уже долгое время не играло значительной роли в структуре раннесредневекового мира. См. также р. 484: «En absence de toute succession nette dans le temps comment parler de relation de cause à l’effet?» («В отсутствие всякой четкой временной последовательности — как говорить об отношении причины и следствия?» — А. Р.).

На немецком языке основные результаты труда Лефевра де Ноетта были представлены Л.Левенталем (см.: Löwenthal L. Zugtier und Sklaven // Zeitschrift für Sozialforschung. Fr.a.M., 1933. H. 2).

39 Noettes L. de. La «Nuit» du moyen âge et son invetntaire // Mercure de France. 1932. T. 235. P. V. 40 Werveke H. v. Monnaie, lingots ou marchandises? P. 468.

41 Zimmern A. Solon and Croesus, and other Greek essays. Oxford, 1928. P. 113. См. также: Zimmern A. The Greek Commonwealth. Oxford, 1931. С какого-то времени (и с полным на то правом) стали подчеркивать, что в Риме наряду с рабами ручным трудом занимались и свободнорожденные. Это достаточно точно установил в своих работах М.Ростовцев, а затем на эту тему появились специальные исследования (см.: Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire, Oxford, 1926; Barrow R.H. Slavery in the Roman Empire. L., 1928.P. 124f). Но тот факт, что труд свободнорожденных (как бы мы ни оценивали его долю в производстве в целом) был реальностью, все же не противоречит сказанному А.Циммерном в приведенном фрагменте. А именно, не противоречит тому, что в обществе, где значительная часть работы выполняется рабами, социальные закономерности и процессы будут иметь специфические отличия от тех, что действуют и протекают в обществе, где по крайней мере в городах применяется исключительно труд свободных. Социальной тенденцией в первом случае оказывается стремление свободных дистанцирование от тех видов деятельности, которые осуществляются рабами, а тем самым и появление «бедных бездельников». Эта тенденция была весьма заметна и в древних, и в современных обществах с большой долей рабского труда. Понятно, что под давлением нужды какая-то часть свободнорожденных все же оказывается принужденной выполнять ту же работу, что и рабы. Но столь же ясно и то, что на их положение, как и на положение всех занятых ручным трудом в таком обществе, существенное влияние оказывает рабский труд. Такие свободные — или хотя бы часть из них — вынуждены соглашаться на те же условия труда, что и рабы. В зависимости от количества рабов в таком обществе и степени их участия в данной сфере производства труд этих свободных оказывается под большим или меньшим давлением конкуренции со стороны рабского труда. Это также является одной из закономерностей строения рабовладельческого общества.

См. также: Lot F. La fin du monde antique. P. 69ff.

42 Согласно исследованиям А.Циммерна (см.: Zimmern A. Solon and Croesus. P. 161), в классическую эпоху греческое общество не было типично рабовладельческим: «Greek society was not a slave-society; but it contained a sediment of slaves to perform its most degrading tasks, while the main body of its so-called slaves consisted of apprentices haled in from outside to assist together and almost on equal terms with their masters in creating the material basis of a civilization in which they were hereafter to share». («Греческое общество не было рабовладельческим; оно включало в себя слой рабов для выполнения самых низких работ, но основную часть его так называемых рабов составляли завезенные извне подмастерья, которые чуть ли не на равных со своими мастерами создавали материальный базис цивилизации, плодами которой они также пользовались». — А. Р.)

43 Pirenne H. Les villes du moyen âge. Bruxelles, 1927, P. 1 ff.

44 Ibid. P. l0 ff.

45 Ibid. P. 27. В качестве подтверждения тезиса о «возврате в глубь континента» и значения такого возврата для становления западного общества служит тот факт, что развитие средств наземного транспорта, превосходящих античный уровень, начинается на век раньше, чем соответствующий прогресс в технике мореплавания. Развитие первых начинается где-то между 1050 и 1100 гг., тогда как второй — лишь с 1200 г.

См. по этому поводу: Noettes L. d. De la marine antique à la marine moderne. La révolution du gouvernail. P., 1935. P. 105 f. См. также: Byrne E.H. Genoese Shipping in the Twefth and Thirteenth Centuries. Cambridge (Mass.), 1930. P. 5-7.

46 Luchaire A. Louis VII, Philippe Auguste, Louis VIII // Lavisse. Histoire de France. P., 1901. V. III, 1. P. 80.

47 Calmette J. La société féodale. P., 1932. P. 71. См. также: Celmette J. Le monde féodal. P., 1934.

48 Во всяком случае, право делается относительно стабильным и неизменным за счет фиксации его положений, обособления самостоятельного правового аппарата, возникновения особого цеха работников, специализирующихся на его сохранении. «Правовая безопасность», в которой заинтересована немалая часть общества, отчасти покоится на этой стабильности права. Оно поддерживается этим интересом. Чем больше территория и количество населяющих ее людей, чем больше эти люди связаны друг с другом, тем больше потребность в едином праве, действующем на всей территории (подобно потребности в единой денежной единице, выступающей как аналогичный инструмент взаимозависимости), тем больше сопротивление права и правового аппарата любым переменам и смещению интересов, ведущему к такого рода изменениям. Это способствовало и тому, что простой угрозы применения физического насилия со стороны «легитимных» органов власти на протяжении длительного периода времени было достаточно, чтобы индивиды или целые социальные группы подчинялись утвердившимся нормам права и собственности, возникшим в результате существовавшего некогда соотношения социальных сил. Интересы, связанные с поддержкой уже существующих правовых отношений и отношений собственности, столь велики, а возникшее в силу растущих взаимосвязей равновесие настолько важно, что на место постоянно возобновляемой физической борьбы (к которой всегда склонны люди в обществах с меньшей степенью взаимозависимостью) приходит готовность подчиняться существующему праву. Только тогда, когда чрезвычайно усиливаются внутренние потрясения и ужесточаются конфликты, когда в обществе оказываются поколебленными интересы, связанные с действующим правом, а различные группы вступают в физическую борьбу (зачастую после многовековых пауз), возникает вопрос о том, насколько фиксированное право соответствует действительному соотношению социальных сил.

Напротив, в обществе с преобладанием натурального хозяйства, где люди не так сильно связаны друг с другом, где индивиду еще не противостоит как реальность незримое общественное целое (т.е. невидимая сеть отношений), безусловно превосходящее силу индивида, — в таком обществе каждое правовое притязание должно подкрепляться зримой мощью индивида, т.е. социальной силой, непосредственно заявляющей о себе. Там, где ее нет, там, где она ставится под сомнение, отсутствует и право. Всякий собственник был готов — и должен был быть готов — доказывать в физической борьбе, что у него хватает военной мощи и социальной силы для подтверждения своего «права». Плотной сети межчеловеческих отношений на большой территории и с относительно развитыми средствами коммуникации соответствует право, которое отвлекается от местных и индивидуальных особенностей. Как всеобщее право, оно в равной мере применимо на всей этой территории и значимо для всех населяющих ее людей.

Специфический способ переплетения взаимосвязей и взаимозависимостей в феодальном обществе с преобладанием натурального хозяйства возлагало на сравнительно небольшие группы (зачастую и на отдельных индивидов) функции, которые сегодня осуществляются «государствами». Соответственно, и «право» тогда было куда более «индивидуализированным» и «локальным». Оно представляло собой совокупность обязательств и союзов, связующих друг с другом конкретного сюзерена с конкретным вассалом, определенную группу крестьян с определенным помещиком, этих бюргеров с этим сеньором, данное аббатство с данным герцогом. Исследование подобных «правовых отношений» дает наглядное представление о том, что на этой фазе переплетение социальных взаимосвязей и взаимозависимости между людьми были слабее, чем ныне, и это оказывало влияние на способы социальной интеграции. «Il faut se garder, — замечает, например, А.Пиренн (Pirenne H. Les villes du moyen âge. P. 168), — d’attribuer aux chartes urbaines une importance exagérée. Ni en Flandre ni dans aucune autre région de l’Europe, elles ne renferment tout l’ensemble du droit urbain. Elles se bornent à en fixer les lignes principales, à en formuler quelques principes essentiels, à trancher quelques conflits particulièrement importants. La plupart du temps, elles sont le produit de circonstances spéciales et ellles n’ont tenu compte que des questions qui se débattaient au moment de leur rédaction... Si les bourgeois ont veillé sur elles à travers les siècles avec une sollicitude extraordinaire c’est qu’elles était le palladium de leur liberté, c’est qu’elles leur permettaient, en cas de violation, de justifier leurs révoltes, mais ce n’est point qu’elles renfermaient l’ensemble de leur droit. Elles n’étaient pour ainsi dire que l’armature de celui-ci. Tout autour de leurs stipulations existait et allait se développant sans cesse une végétation touffue de coutumes, d’usages, de privilèges non écrits, mais non moins indispensables.

Cela est si vrai que bon nombre de chartes prévoyent elles-mêmes et reconnaissent à l’avance le développement du droit urbain... Le Comte de Flandre accorda en 1127 aux bourgeois de Bruges: “ut de die in diem consuetudinarias leges suas corrigerent », c’est-à-dire la faculté de compléter de jour en jour leurs coutumes municipales».

(«Не следует придавать чрезмерную значимость городским хартиям. Ни во Фландрии, ни в любом другом районе Европы, они не заключали в себе всей целостности городского права. В них фиксировались лишь главные линии, формулировались несколько основных принципов, выделялись некоторые наиболее важные конфликты. По большей части, они были плодом особых обстоятельств, а потому включали в себя лишь те вопросы, которые обсуждались в момент их составления... И то, что буржуа веками с необычайным упорством блюли их как палладии своих свобод (в случае их нарушения этим оправдывались бунты), еще не означает того, что ими охватывались все их права. Хартии были, так сказать, арматурой права. Вокруг их положений существовала и непрестанно развивалась густая поросль привычек, обычаев, неписаных привилегий, которые не становились от этого менее важными.

Поэтому в немалом числе хартий предвидится и заранее признается развитие городского права... Граф Фландрийский даровал горожанам Брюгге «ut de die in diem consuetudinarias leges suas corrigerent », т.е. возможность со дня на день дополнять свои муниципальные обычаи». — А. Р.).

В приведенном фрагменте мы вновь видим, что иное состояние социальной взаимосвязи способствовало формированию между сравнительно малыми социальными элементами (такими, например, как город или крупный сеньор) отношений, приближающихся к тем, в которых сегодня находятся только «государства». Правовые соглашения в обоих случаях подчиняются одним и тем же закономерностям, находясь в прямой зависимости от смещения интересов и от соотношения социальных сил. 49 Замечание о «социальной силе».

«Социальная сила» человека или группы представляет собой сложный феномен. В случае индивида она никогда не тождественна его физической силе, а в случае группы — сумме индивидуальных физических сил. В определенных обстоятельствах физическая сила и ловкость могут служить важными элементами социальной силы. То, какую часть социальной силы составляет сила физическая, — зависит от строения общества в целом и от положения в нем индивида. По своей структуре и по своему строению социальные силы столь же многообразны, сколь строение и структура самих обществ. Например, в индустриальном обществе высшая социальная сила может сочетаться с незначительной физической силой, хотя и в этом обществе могут встречаться такие фазы развития, когда телесная мощь вновь становится важным ингредиентом социальной силы.

В феодальном рыцарском обществе физическая сила является непременным элементом социальной силы, хотя самой по себе ее не достаточно. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать: социальная сила человека в феодальном рыцарском обществе пропорциональна размерам и плодородию земли, которой он фактически распоряжается. Несомненно, физическая сила человека составляет важный элемент социальной силы, необходимый для господства. Кто не мог сражаться как воин, кто не был способен атаковать врагов или защищаться, тот не имел в этом обществе и шансов на приобретение земельной собственности. Но тот, кто уже располагал большим участком земли, оказывался монополистом, обладающим важнейшим средством производства, а тем самым и социальной силой, выходящей за пределы его индивидуальной физической силы. Предоставляя землю другим рыцарям, он взамен мог рассчитывать на их службу. Слова о том, что его социальная сила пропорциональна размерам и плодородию земель, которыми он фактически распоряжается, означают одновременно следующее: его социальная сила пропорциональна количеству тех воинов, что готовы встать под его знамена, его войску, — т.е. его военной силе.

Но тем самым понятно и то, что, если крупный феодал хочет охранять и защищать свои земли сам, он оказывается в зависимости от службы своих вассалов. Эта зависимость могущественных властителей от служилых людей разного ранга составляет важный элемент социальной силы последних. Если социальная сила вассалов растет, т.е. увеличивается зависимость феодала от их службы, то социальная сила самого феодала уменьшается. Когда же растет потребность в земле у тех, у кого ее нет, т.е. спрос на землю со стороны безземельных, тогда увеличивается социальная сила тех, кто обладает землей. Социальная сила человека или группы выразима только посредством пропорций. Здесь мы имеем дело с простым примером.

Точное выяснение того, что такое «социальная сила», представляет собой самостоятельную задачу. Значение этого вопроса для понимания социальных процессов в прошлом и в настоящем не нуждается в комментарии. «Политическая сила» также является лишь определенной формой социальной силы. Нельзя понять поведение и судьбы людей, групп, социальных слоев или государств без учета их социальной силы — той, которой они обладают в действительности, независимо от того, что они сами о себе говорят или думают. Политическая игра во многом утратила бы свой таинственный и случайный характер, если бы нашему анализу была доступна вся сеть силовых отношений во всех странах мира. Разработка точных методов такого анализа остается одной из задач социологии будущего.

50 Calmette J. La société féodale. P. 71.

51 Luchaire A. La société française au temps de Philippe Auguste. P., 1909. P. 265.

52 Haskins Ch. H. The Renaissance of the Twelfth Century. Cambridge, 1927. P. 55.

53 Ibid. P. 56.

54 Ibid.

55 Wechssler E. Das Kulturproblem des Minnesangs. Halle, 1909. S. 173. 56 «Ibid. S. 174.

57 Ibid. S. 143.

58 Ibid. S. 113.

59 Brinkmann H. Entstehungsgeschichte des Minnesangs. Halle, 1926. S. 86. 60 Wechssler E. Ор. cit. S. 140.

61 Luchaire A. La société française au temps de Philippe Auguste. P. 374. 62 Ibid. P. 379. 63 Ibid. p.379-380.

64 Vaissière P. de. Gentilshomme Campagnards de l’ancienne France. P., 1903. P. 145.

65 Brinkmann H. Entstehungsgeschichte des Minnesangs. S. 35.

66 Wechssler E. Das Kulturproblem des Minnesangs. S. 71.

67 Ibid. S. 74. О том же писала и Марианна Вебер, см.: Weber M. Ehefrau und Mutter in der Rechtsentwicklung. Tübingen, 1907. S. 265.

68 Vaissière P. de. Op.cit. P. 145.

69 Wechssler E. Op.cit. S. 214.

70 Brinkmann H. Op.cit. S. 45ff. Ср. также высказывание К.С.Льюиса (Lewis C.S. The Allegory of Love, a Study in Medieval tradition. Oxford, 1936. P. 11):«The new thing itself, I do not pretend to explain. Real changes in human sentiment are very rare, but I believe that they occur and that this is one of them. I am not sure that they have “causes”, if by a cause we mean something which you would wholly account for the new state of affairs, and so explain away what seemed its novelty. It is, at any rate, certain that the efforts of scholars have so far failed to find an origin for the content of Provençal love poetry». («Я не притязаю на объяснение самого этого новшества. Действительные изменения человеческого мироощущения крайне редки, но я полагаю, что они случаются, и в данном случае мы имеем дело с одним из таких изменений. Я не уверен в том, что у них имеются «причины», если под причиной мы понимаем нечто целиком объясняющее новое положение дел, а тем самым оно лишается своей новизны. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что все усилия ученых мужей найти истоки содержания провансальской любовной поэзии ни к чему не привели». — А. Р.)

71 В Англии само выражение «куртуазность» и в более поздние времена часто употреблялось исключительно по отношению к прислуге. Например, в английском описании того, что приличествует хорошему застолью (см.: Coulton G.G. Social Life in Britain. Cambridge, 1919. P. 375), упоминаются «curtese and honestie of servantes» («куртуазность и честность слуг». — А. Р.), противопоставляемые «kynde frendeshyp and company of them that sytte at the supper» («Любезные дружба и товарищество между сидящими за ужином». — А. Р.).

72 Zarncke F. Der deutsche Cato. S. 130. V. 71, 141f. О других сторонах этого первого шага на пути превращения рыцаря в придворного (о воспитании рыцарей и рыцарском кодексе, принятом в разных странах) см.: Prestage E. «Chivalry», A Series of Studies to Illustrate its Historical Significance and Civilizing Influence. L., 1928; Byles A.T. Medieval Courtesy-books and the Prose Romances of Chivalry. P. 183ff.

73 Luchaire A. Les premiers Capétiens. S. 285; Luchaire A. Introduction // Luchaire A. Louis VI le Gros. P., 1890.

74 Luchaire A. Histoire des institutions monarchiques de la France sous les premiers Capétiens (987-1180). P., 1891. V. 2. P. 258.

“Ibid., P.17ff, 31-32.

76 Suger. Vie de Louis le Gros / Hrsg. v. Molinier. Cap. 8. P. 18-19.

77 Vuitry. Etudes sur le régime financier. P., 1878. P. 181.

78 Luchaire A. Louis VI le Gros.

79 «Единство устанавливается легче от Нортумберленда до пролива, чем от Фландрии до Пиренеев» (Petit-Dutaillis. La Monarchie féodale. P., 1933. P. 37). По вопросу о величине земель см.: Lowie R. H. The Origin of the State. N.Y., 1927; The Seize of the State. P. 17ff.)

У.М.Маклеод в своей работе (Macleod W.M. The Origin and History of Politics. N.Y., 1931) указывает на удивительную устойчивость и относительную стабильность таких больших государств, как царство инков или империя Древнего Китая, при всей примитивности имевшихся в их распоряжении средств коммуникации. Только точный историко-структурный анализ взаимодействия центробежных и центростремительных тенденций и интересов в подобных царствах способен прояснить процесс объединения столь значительных земель и природу их стабильности.

Китайская форма централизации в сравнении с европейской кажется особенно необычной. Слой воинов, судя по всему, был искоренен здесь центральной властью относительно рано и весьма радикально. Как бы ни происходило такое искоренение, с ним связаны две главные особенности строения китайского общества: переход распоряжения землей в руки крестьян (что лишь изредка встречается на Западе в ранний период — например, в Швеции) и замещение постов в аппарате господства в немалой части выходцами из того же крестьянства (во всяком случае, речь идет о целиком и полностью пацифицированном чиновничестве). Посредством такой иерархии чиновников придворные формы цивилизации глубоко проникают в низшие слои народа: в трансформированном виде они укореняются в поведенческом коде деревни. То, что часто обозначалось как «невоинственный» характер китайского народа, не выражает какую-то ero природную «предрасположенность». Этот характер есть следствие того, что слой, с которым у народа имелся постоянный контакт и от которого он получал модели поведения, уже долгие века не был слоем воинов, дворянством, но мирным и ученым чиновничеством. По своему положению и функциям воинская служба и военное дело на традиционной шкале ценностей китайского народа поэтому не занимают высокого места (в отличие от японского народа). При всех отличиях централизации в Китае от процессов централизации на Западе, фундаментом для образования большого территориального объединения тут точно так же служило исчезновение свободно конкурирующих воинов или помещиков.

80 О значении монополии на физическое насилие для построения «государства» см.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tübingen, 1922.

81 См. выше, с. 97сл. Кажется, нет нужды следовать сегодняшнему обычаю и отыскивать математическое выражение для описания закономерности механизма монополии. Такое выражение при желании можно было бы найти. Но после того как оно найдено, возникает вопрос, который ныне редко ставят: какова познавательная ценность математической формулы? Например, что даст нам математическая формула в познании и уяснении механизма монополии? На такой вопрос можно дать ответ лишь на основе опыта.

Хотя в сознании многих людей с формулировкой всеобщих закономерностей связывается некая ценность (по крайней мере, пока дело касается исторических и социальных наук), речь идет не о познавательной ценности. Более того, часто подобная оценка заводит исследование в тупик. Многим людям главнейшей задачей исследования кажется объяснение всего изменчивого чем-то неизменным. Почтение к математическим формулам не в последнюю очередь восходит к подобной оценке неизменного. Но этот идеал и эта шкала ценностей коренятся не в познавательных задачах самого исследования, но в стремлении самого исследователя к вечности. Формулируются они математически или нет, всеобщие закономерности, вроде механизма монополии или любой иной общей закономерности взаимоотношения, не представляют собой конечной цели или вершины социально-исторического исследования. Постижение такой закономерности плодотворно как средство для другой конечной цели — как средство ориентации людей в своем мире. Ценность установленных закономерностей связана лишь с их функцией прояснения исторических изменений.

82 См. раздел I главы III настоящего тома, а также прим. 49 о «социальной силе».

83 Lognon A. Atlas historique de la France. P., 1885.

84 Luchaire A. Histoire des instituttions monarchiques... T. I. P. 90.

85 Petit-Dutaillis Ch. La monarchie féodale en France et en Angleterre. P.,

1933. P. 109ff.

86 Cartellieri A. Philipp II. August und der Zusammenbruch des angevinischen Reiches. Lpzg, 1913. S. 1.

87 Longnon A. La formation de l’unité française. P., 1922. P. 98.

88 Luchaire A. Louis VII, Philipp Augustus, Louis VIII. P. 204.

89 Petit-Dutaillis Ch. Etudes sur la vie et le règne de Louis VIII. P., 1899. P. 220.

90 Vuitry. Etudes sur le régime financier de la France. Nouvelle série,.P., 1878. P. 345.

91 Ibid. P. 370.

92 О положении этих семейств см.: Longnon A. La formation de l’unité française. P. 224.

93 Vuitry. Ор. cit. P. 414.

94 См., напр.: Mannheim К. Die Bedeutung der Konkurrenz im Gebiete des Geistigen // Verhandlungen des siebenten deutschen Soziologentages. Tübingen, 1929. S. 35ff.

95 Dupont-Ferrier G. La formation de l’état français et l’unité française. P.,

1934. P. 150.

96 См. карту 19, в: Mirot L. Manuel de géographie de la France. P., 1929. В этой работе можно найти карты, иллюстрирующие положения, рассмотренные во всех предшествующих разделах настоящего исследования.

97 Imbert de la Tour P. Les origines de la réforme. P., 1909.V. I, 4.

98 См. карту 21, в: Mirot L. Op.cit.

99 См. беседу Озе с Ж.Дюпон-Ферье в: Hauser H. La formation de l’Etât français// Revue historique. 1929. T. 161. P. 381.

100 Fowles L. W. Loomis Institute (USA); цит. по: News Review. № 35. P. 32.

101 Luchaire A. Les communes françaises à l’époque des Capétiens directs. P., 1911. P. 276.

102 По причине нехватки места мы вынуждены были исключить здесь (как и в некоторых других разделах) рассмотрение части собранного материала. Автор надеется на то, что ему удастся издать данные материалы в дополнительном томе приложений.

103 Lehugeur P. Philipp le Long (1316—1322). Le mécanisme du gouvernement. P., 1931. P. 209.

104 Dupont-Ferrier G. La formation de l’Etât français. P., 1934. P. 93.

105 Brantôme. Œuvres complètes/ Publ. par L. Lalanne. T. IV. P. 93.

106 Maréjol. Henri IV et Louis XIII. P., 1905. P. 2.

107 Ibid. P. 290.

108 Stölzel A. Die Entwicklung des gelehrten Richtertums in deutschen Territorien. Stuttgart, 1872. S.600.

109 Richelieu. Politisches Testament. Teil I. Kap. 3, 1.

110 Lavisse. Louis XIV. P., 1905. P. 128.

111 Saint-Simon. Memoiren / Übers. v. Lotheisen. Bd. II. S. 85

112 Lavisse. Ор. cit. P. 130.

113 Saint-Simon. Ор. cit. Bd. I. S. 167.

114 Saint-Simon. Memoires / Nouv. ed. par A. de Boislisle. P., 1910. T. 22. P. 35 (1711).

115 Th. v. Aquino. De regimine Judaeorum // Aus. v. Rom. Bd. XIX. P. 622.

116 Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. P., 1878. P. 392f.

117 Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. Nouv. série. P., 1883. T. I. P. 145. Другой формой монетаризации феодальных прав, происходящей под давлением растущей потребности короля в деньгах, было освобождение королем и ero чиновниками крепостных за определенную сумму денег. См.: Bloch M. Rois et serfs. P., 1920.

118 Viollet P. Histoire des institutions politiques et administratives de la France. P., 1898. T. 2. P. 242.

119 Ibid.

120 Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. Nouv. série. T. III. P. 48.

121 Dupont-Ferner G. La chambre ou cour des aides de Paris // Revue Historique. P., 1932. V. 170. P. 195. См. также: Dupont-Ferrier G. Etudes sur les institutions financières de la France. P., 1932. Vol. 2.

122 Mirot L. Les insurrections urbaines au debut du régne de Charles VI. P., 1905. P. 7.

123 Ibid. P. 37.

124 Dupont-Ferrier G. Ор. cit. P. 202. Ср. также: Petit-Dutaillis. Charles VII, Louis XI, et les premières années de Charles VIII // Lavisse. Histoire de France. P., 1902. V. IV, 2.

125 Viollet. Ор. cit., Vol. III. P. 465. См. также: Basin T. Histoire des règnes de Charles VII et de Louis XI / Ed. Quicherat. P., 1885. T. I. P. 170 ff. Детально об особенностях финансовой организации см: Jacqueton G. Documents relatifs à l’administration financière en France de Charles VII à François I-er (1443—1523). P., 1897. Особенно интересна здесь содержащаяся под № XIX книга «Le vestige des finances», составленная в форме вопросов и ответов (судя по всему, это — книга-инструкция для будущего чиновника по финансовой части).

126 Albèri E. Relazioni degli Ambascadori Veneti al Senato. Florenz, 1860. I Ser. V. IV. P. 16 (Relazione di Francia di Zaccaria Contarini, 1492).

127 Ranke L. v. Zur venezianischen Geschichte. Leipzig, 1878. S. 59. См. также: Kretschmayr H. Geschichte von Venedig. Stuttgart, 1934. S. 159ff.

128 Albèri E. Relazioni degli Ambasciatori Veneti. Florenz, 1839. I Ser. V. 1. P. 352. Часто и не без оснований говорилось, что первые абсолютные монархи Франции учились у итальянских князей, возглавляющих города-государства. В качестве примера можно привести следующие слова (Hanotaux G. Le pouvoir royale sous François I-er / Etudes historiques sur le XVI-e et XVII-e siècle en France. P., 1886. P. 7): «La cour de Rome et la chancellerie vénitienne eussent suffi, à elles seules, pour répandre les doctrines nouvelles de la diplomatie et de la politique. Mais, en réalite, dans le fourmillement des petits Etats qui se partageaient la péninsule, il n’en était pas un qui ne pût fournir des exemples... Les monarchies de l’Europe se mirent à l’école des princes et des tyrans de Naples, de Florence et de Ferrare». («Римского двора и венецианской канцелярии самих по себе было уже достаточно для распространения новых доктрин дипломатии и политики. Однако в действительности во множестве мелких государств, на которые разделялся полуостров, не было ни одного, которое не дало бы нам подобных примеров... Европейские монархии учились у князей и тиранов Неаполя, Флоренции и Феррары». — А. Р.)

Разумеется, как это часто случается, сходные по своей структуре процессы идут в одном и том же направлении, проявляясь сначала в мелких, а затем в крупных государствах, причем лица, возглавляющие последние, в какой-то степени пользуются опытом первых, знакомятся с формами организации и отношениями, сложившимися в небольших образованиях. Но в данном случае только точный сравнительный анализ способен показать, насколько процессы централизации и организация господства в итальянских городах-государствах схожи с соответствующими процессами и институтами раннеабсолютистской Франции, и насколько они различаются именно в силу того, что различия по величине всегда несут с собой и качественные структурные различия. Во всяком случае, данное венецианским послом описание и весь его тон говорят не в пользу того, что специфические властные полномочия французских королей и соответствующая им финансовая организация в Италии казались чем-то давно и хорошо знакомым.