Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Норберт Элиас

О ПРОЦЕССЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

К оглавлению

Часть третья. О социогенезе западной цивилизации

Глава I. О придворном обществе

1

Борьба между дворянством, церковью и князьями за власть и доходы идет на протяжении всего Средневековья. В течение XIIXIII вв. появляется еще одна группа, новый участник этой борьбы — привилегированная часть городских жителей, «буржуа». Общий ход этой не прекращающейся борьбы и распределение власти между ее участниками очень различаются от страны к стране. Но с точки зрения структурных изменений, к которым она привела, исход данной борьбы был почти повсюду одинаковым: во всех крупных континентальных странах (на какое-то время и в Англии) власть в конечном счете оказалась сконцентрирована в руках князей и их представителей — причем власть эта распространялась на все сословия. Автаркия множества политико-экономических единиц, участие в управлении страной разных сословий шаг за шагом уходят в прошлое, и на короткое или долгое время устанавливается и укрепляется диктаторская, или «абсолютная», власть одного лица, стоящего на вершине социальной и политической иерархии. Во Франции, в Англии и в принадлежащих Габсбургам землях это — власть короля; в немецких и итальянских землях — территориальных государей.

2

У нас есть более чем достаточно свидетельств того, как французские короли — от Филиппа Августа до Франциска I и Генриха IV — увеличивали свою власть, как в Бранденбурге курфюрст Фридрих Вильгельм теснил сословные представительства земель, как Медичи во Флоренции отодвигали на задний план патрициев и городской совет, а Тюдоры в Англии — дворянство и парламент. Повсюду мы видим отдельных деятелей с их слабыми и сильными сторонами. Такой подход, несомненно, можно считать в определенной степени плодотворным, и в таком измерении история неизбежно выступает как мозаика отдельных действий неких индивидов.

Однако речь нужно вести все же не о случайности практически одновременного появления целого ряда крупных исторических личностей и не о случайных победах отдельных государей и князей над отдельными сословиями, достигнутых во многих странах примерно в одно и то же время. Принято говорить о веке абсолютизма, и не без оснований. В изменении формы господства находит свое выражение структурное изменение западного общества в целом. Не только отдельные короли обрели власть, но сам социальный институт королевской или княжеской власти обрел больший вес в процессе постепенного преобразования всего общества. Этот прирост власти дал ее носителям или их представителям и слугам определенные шансы.

С одной стороны, можно спросить, как протекал этот процесс с точки зрения «абсолютизма», как тот или иной деятель добивался господства, как он или его наследники приумножали или теряли захваченную власть.

С другой стороны, можно поднять вопрос об общественных изменениях, послуживших причиной того, что средневековый институт королевской или княжеской власти в определенные столетия принял именно такой характер, что обусловило увеличение его власти, обозначаемое словами «абсолютизм» или «неограниченная монархия». Какое строение общества, какое развитие человеческих отношений сделали все это возможным на более или менее долгое время?

Ответ на оба эти вопроса предполагает работу с примерно одним и тем же материалом. Но лишь второй из них выводит нас на тот уровень исторической действительности, на котором разыгрывается процесс цивилизации.

Нельзя считать случайным совпадением, простой временной рядоположенностью то, что в века, когда королевские и княжеские функции приобретали свой абсолютистский облик, все более ощутимыми становились и рассмотренные выше обуздание и сдерживание аффектов, — т.е. все ярче проявлялись плоды процесса «цивилизации» человеческого поведения. В подобранных нами цитатах, приводившихся в первом томе в качестве свидетельств этой трансформации поведения, уже встречались тексты, показывающие, насколько тесно это изменение было связано с формированием иерархической структуры, на вершине которой стоял государь с окружающим его двором.

3

Начиная примерно с того времени, что мы называем «Возрождением», в ходе движения, постепенно — возникнув где раньше, где позже, и порою идя на спад, — захватившего всю Европу, двор, место пребывания государя, приобрел новый облик и получил новое значение в западном обществе.

В процессе трансформации того времени королевские дворы все больше становятся теми центрами, где вырабатывается новый стиль Запада. Во время предшествовавшей фазы развития они разделяли эту функцию — в зависимости от соотношения сил — то с церковью, то с городами, то с раскиданными по всей стране дворами крупных вассалов и рыцарей. Иногда эта функция вообще переходила к другим центрам. Да и позже в немецких землях (особенно в протестантских) двор делил эту функцию с университетом, как местом формирования княжеских чиновников. Но в романских странах, во всех католических землях (как можно предположить, учитывая, что это предположение требует проверки) таким центром становится двор. Придворное общество получает роль контрольной инстанции, задающей модель человеческого поведения, далеко превосходя в этой своей функции и университет, и все прочие социальные формации этой эпохи. Эта роль еще далеко не однозначна во времена флорентийского раннего Возрождения, обычно связываемого с такими именами, как Мазаччо, Гиберти, Брунеллески и Донателло; она куда заметнее в эпоху так называемого итальянского Высокого Возрождения; и наконец, совершенно очевидна в эпохи барокко и рококо, в полной мере проявляясь во времена Людовика XV и Людовика XVI и даже усиливаясь в переходный период, уже окрашенный чертами индустриально-буржуазной эпохи, — ампир, как и его предшественники, является чисто придворным стилем.

При дворе формируется своеобразное общество, некая форма интеграции людей, для которой в немецком языке нет специального слова, точно передающего ее смысл; видимо, потому, что в Германии почти никогда, вплоть до конца Веймарской республики, как переходной формы, придворное общество не было сконцентрировано вокруг единого центра. Немецкий термин «gute Gesellschaft», или просто «Gesellschaft», употребляемый в смысле французского «monde», в отличие от аналогичных французских и английских понятий не обладал четко определенным значением, как не было четко очерченных характеристик и у стоявшего за ним общественного образования. В отличие от немцев, французы ясно говорят о «société polie»; в том же смысле употребляются французское «bonne compagnie» или «gens de Cour», английское «society».

4

Служившее эталоном придворное общество сложилось, как известно, во Франции. Из Парижа по всему западному миру распространялись одинаковые для всех формы общения, манеры, вкусы. На одном и том же языке долгое время говорили все дворы Европы. Это происходило не только потому, что Франция была самой могущественной страной того времени. Распространение образцов поведения в такой форме было возможно лишь потому, что оно повсюду сопровождалось сходной трансформацией европейского общества, в результате которой возникали аналогичные социальные формации, типы общества и формы общения. Абсолютистско-придворная аристократия других стран перенимала у наиболее богатой, могущественной и более других централизованной страны того времени то, что отвечало ее собственным запросам: утонченные нравы и язык как средство фиксации отличия высшего слоя от всех прочих слоев. Во Франции представители придворной аристократии находили в уже сформированном виде то, что — в силу сходного социального положения — отвечало их собственным идеалам: образцы поведения людей, умеющих себя подать и владеющих такими оттенками форм обращения, приветствия, таким выбором словесных выражений, которые точно помечали отношения к ниже- и вышестоящим, т.е. людей, воплощавших в себе «distinction» и «цивильность». Различные государи в перенятом французском этикете и парижском церемониале нашли инструмент для выражения своего достоинства, орудие для того, чтобы сделать зримой общественную иерархию, показать всем прочим, в том числе и самому придворному дворянству, степень зависимости от верховного правителя.

5

Здесь также не достаточно изучения отдельных, рассматриваемых изолированно друг от друга феноменов, встречающихся в различных странах. Новый подход и новое понимание становятся возможными тогда, когда мы во множестве отдельных дворов стран Запада будем видеть единый орган европейского общества с относительно единой системой нравов и обычаев. Нельзя ограничиться тезисом, что на исходе Средних веков то здесь, то там постепенно начинает формироваться придворное общество; это — возникновение охватывающей весь Запад придворной аристократии с центром в Париже. Данный центр имеет филиалы во всех прочих дворах, а также «отростки» в иных кругах, притязающих на принадлежность к «свету», «обществу», — т.е. прежде всего в верхушке буржуазии, а отчасти и в более широких ее слоях.

Люди, принадлежавшие к этому обществу (взятому во всех его многочисленных ответвлениях), по всей Европе говорили на одном языке — сначала по-итальянски, затем по-французски. При всех различиях в нюансах, определяемых их положением, они читали одни и те же книги, у них были одни и те же вкусы, те же самые манеры и один стиль жизни. Несмотря на все политические расхождения и все войны, которые они вели друг с другом, раньше или позже они единодушно устремлялись в свой центр, в Париж. Социальная коммуникация между дворами, т.е. в пределах придворно-аристократического общества, долгое время оставалась значительно более тесной, чем коммуникация и контакты между придворным обществом и иными слоями в пределах одной страны; это находило свое выражение в общем для всех дворов языке. Лишь с середины XVIII в. — в одних странах раньше, в других позже — вместе с подъемом средних слоев и постепенным смещением социального и политического центра от дворов к различным национальным буржуазным обществам контакты между придворно-аристократическими обществами разных наций начинают ослабевать, хотя и тогда не исчезают бесследно. Французский не без ожесточенной борьбы уступает место национальным языкам, т.е. языкам буржуазии, причем этот процесс затрагивает и высший свет. Само придворное общество все более дифференцируется, уподобляется обществам буржуа, в особенности после того, как в результате французской революции аристократическое общество окончательно лишается своей роли центра. Национальная форма интеграции начинает доминировать над сословной.

6

Когда мы пытаемся определить общественные традиции, задавшие общую тональность и определявшие глубинное единство различных национальных традиций Запада, то следует обращать внимание не только на христианскую церковь и общее для всех них римско-латинское наследие. Перед нами должна предстать картина последней донациональной общественной формации, возникшей в тени уже начавшейся национальной дифференциации западного общества. Здесь были созданы модели мирного общения, которые вместе с трансформацией европейского общества, начиная с конца Средневековья, постепенно распространились на все слои. Здесь грубые привычки, дикие и необузданные нравы средневекового общества с его воинственным (вследствие полной опасностей жизни) высшим слоем стали «смягчаться», «шлифоваться» и «цивилизоваться». Давление придворной жизни, конкуренция за благосклонность князя или иных «великих мира сего», а затем необходимость отличать себя от других при помощи сравнительно мирных средств и, конечно, интриги и дипломатия, как орудия борьбы за жизненные шансы — все это принуждало сдерживать аффекты, стимулировало «самодисциплинирование», «self-control». Это привело к своеобразной придворной рациональности. Оппозиционная буржуазия XVIII в. — особенно в Германии, но также и в Англии — видела в придворном прежде всего рассудочного человека.

Именно здесь, в этом донациональном придворно-аристократическом обществе была сформирована или начала оформляться часть тех требований и запретов, которые доныне ощущаются как нечто общее для всего западного мира. Они привели к тому, что все западные народы, несмотря на все различия, оказались наделенными общими чертами — признаками особой цивилизации.

В первом томе на многочисленных примерах было показано, что постепенное формирование абсолютистско-придворного общества вело к трансформации влечений и поведения высшего слоя в сторону «цивилизации». Иногда мы уже наблюдали, что это усиливающееся обуздание и регулирование влечений происходило параллельно с усилением социальных связей, с ростом зависимости дворянства от государя, находящегося в центре, от королей и князей.

Как возникают эти связи и эта зависимость? Почему на место верхнего слоя относительно независимых воинов или рыцарей приходит слой придворных, в той или иной степени прекративших враждовать друг с другом? Почему шаг за шагом отступают на задний план сословные формации, имевшие право на участие в государственных делах, но на протяжении Средних веков и в начале Нового времени все более отстраняемые от этого участия? Почему раньше или позже во всех странах Европы на вершине остается одно лицо с диктаторскими полномочиями, с «абсолютной» властью, с принудительным придворным этикетом, которое из единого центра принуждает к миру друг с другом большие и малые уделы страны? Социогенез абсолютизма действительно занимает ключевое положение в целостном процессе цивилизации. Становление форм цивилизованного поведения и соответствующая перестройка сознания и аффектов остаются непонятными без рассмотрения процесса образования государств. Именно по этому процессу мы можем проследить прогрессирующую централизацию общества, поначалу нашедшую свое самое яркое выражение в абсолютистской форме господства.

Глава II. О социогенезе абсолютизма: краткий предварительный обзор темы

1

Ряд важнейших механизмов, позволивших одному из уделов к концу Средневековья постепенно сконцентрировать и увеличить центральную власть, для начала можно описать в нескольких словах. Эти механизмы примерно одинаковы во всех крупных западных странах. Особенно ясно и однозначно их можно наблюдать на примере развития французского королевства.

В Средние века постепенное увеличение денежного сектора экономики за счет натурального в какой-либо из областей имело различные последствия для большей части дворян-воинов, с одной стороны, и для короля или князя, владевшего данной областью, — с другой. Чем больше денег находилось в обращении в этих землях, тем выше становились цены. Все слои, чьи заработки не возрастали в той же пропорции, все лица с фиксированным доходом оказывались в проигрыше, в том числе и феодальные сеньоры, получавшие со своих владений постоянную ренту.

В выигрышном положении оказались лишь те лица, кто выполнял общественные функции и мог увеличивать доходы в соответствии с новой ситуацией. К ним относились некоторые группы буржуа; но прежде всего это был король, государь, занимавший центральное положение. В его руках находился аппарат налогообложения, с помощью которого он получал свою часть растущего богатства. Он мог забирать часть любого заработка, а потому по мере роста денежного обращения его доходы необычайно возросли.

Этот механизм не сразу был осознан заинтересованными лицами — лишь сравнительно поздно он стал принципом внутренней политики центральных властей. Но на его основе занимающий центральное место государь чуть ли не автоматически получал в свое распоряжение все увеличивающиеся доходы. Это было одной из предпосылок того, что институт королевской или княжеской власти постепенно приобрел характер власти абсолютной и неограниченной.

2

Пропорционально росту финансовых шансов росли и военные шансы тех, кто выполнял функцию центральной власти. Тот, кто собирал налоги со всей страны, был в состоянии нанять большее число воинов, чем кто-либо другой; в то же время он становился относительно независимым от исполнения его вассалами воинской повинности, к которой тех обязывало ленное владение.

Этот процесс, как и прочие, начался очень рано и лишь по прошествии долгого времени привел к образованию прочных институтов. Еще Вильгельм Завоеватель отправился в Англию с войском, отчасти состоявшем из ленников, отчасти — из рыцарей-наемников. Должны были пройти века, прежде чем на службе у государей возникло постоянное войско. Предпосылкой этого, помимо плывущих в руки налогов, было избыточное предложение услуг людей, готовых служить, — диспропорция между количеством людей и числом предлагаемых «jobs», в наши дни получившая название «безработицы». Страны, где наблюдался избыток такого рода предложений, например Швейцария и некоторые районы Германии, поставляли наемников всем тем, кто был способен платить. По способам вербовки, использовавшимся впоследствии Фридрихом Великим, можно было увидеть, как мог князь, не обладавший необходимым ему для военных целей количеством людей, решить стоявшую перед ним проблему. Во всяком случае, военное превосходство росло параллельно с финансовым и было второй решающей предпосылкой «неограниченности» той власти, что получал государь.

Вслед за этим последовали изменения в военной технике, способствовавшие закреплению этого пути развития. Возникновение и совершенствование огнестрельного оружия дало преимущество массе простолюдинов-пехотинцев над ограниченным числом благородных всадников. Это также служило целям центрального аппарата власти.

Король Франции, который еще во времена ранних Капетингов был немногим больше, чем просто бароном, одним из территориальных властителей наряду с прочими (причем даже менее могущественным, чем иные из них), вместе с ростом доходов получил также и шансы на превосходство над всеми военными силами страны. То, какой из княжеских домов в том или ином случае завладевал королевской короной, зависело от целого ряда факторов, включая и личную одаренность отдельных лиц, и даже просто случай. Но рост финансовых и военных шансов королевской функции происходил независимо от воли отдельных осуществляющих ее лиц и не был обусловлен одаренностью конкретных личностей; здесь мы имеем дело со строгой закономерностью, обнаруживаемой повсюду и при любом непредвзятом наблюдении за общественными процессами.

Этот рост шансов, находящихся в распоряжении центральной власти и обусловленных ее функцией, был также предпосылкой процесса принудительного установления мира и усмирения различных уделов, направляемого из единого центра.

3

Обе линии развития, способствовавшие усилению центральной власти, неблагоприятно сказывались на старом средневековом воинском сословии. У него не было прямого доступа к растущему сектору денежной экономики. Представителям этого сословия наличие новых шансов ничего непосредственно не дало. Им досталась только девальвация, они хорошо ощутили рост цен. Было подсчитано, что состояние, оценивавшееся в 1200 г. в 22 тыс. франков, в 1300 г. стоило 16 тыс., в 1400 г. — 7,5 тыс., а в 1500 г. — 6,5 тыс. франков. В шестнадцатом столетии обесценивание ускорилось, и стоимость этого имущества упала до 2,5 тыс. франков. А процессы, что в том столетии наблюдались во Франции, характерны и для всей Европы1*.

Движение, начавшееся задолго до того в Средние века, в XVI в. стало особенно интенсивным. В период, прошедший со времен правления Франциска I и до 1610 г., французские деньги обесценились в пропорции 100 к 19,67. Значение такого развития для перестройки общества было большим, чем о том можно рассказать в нескольких словах. Вместе с увеличением количества денег в обращении развивалась торговля, росли доходы буржуа и центральной власти, падали доходы дворянства. Кто-то из рыцарей влачил жалкое существование, другие занялись разбоем и насильственным захватом того, что уже невозможно было получать миром. Некоторые еще держались на плаву, постепенно распродавая свои земли, а немалая часть рыцарей под давлением обстоятельств пошли на службу королям и князьям, способным ее оплачивать. Таковы были шансы, предлагаемые экономикой военному сословию, лишенному доступа к перспективам, появившимся с ростом денежного оборота и развитием торговли.

4

Как уже было сказано, к неблагоприятным для дворянства последствиям привело и развитие военной техники. Инфантерия, презренная пехота, стала важнее конницы. Это подорвало не только военное превосходство средневекового воинского сословия, но также его монополию на владение и пользование оружием. Прежде только благородные, только дворяне были воинами; или, если «перевернуть» это высказывание, все воины были благородными, дворянами. Теперь дворянин становится в лучшем случае получающим плату офицером в войске, состоящем из

Здесь и далее цифрами обозначены ссылки, принадлежащие перу Н. Элиаса и помещенные в примечаниях в конце каждой главы. Иноязычные тексты, перевод которых дан в «Приложении» в конце тома, отмечены цифрой со скобкой. — Прим. ред.

плебеев. Монополия на оружие и военную власть перешла от всего дворянского сословия к одному из его представителей, князю или королю. Он мог оплачивать самое большое войско, получая налоги со всего удела. Тем самым большая часть дворянства из свободных воинов или рыцарей превратилась в наемников или офицеров, состоящих на службе у государя.

Таковы некоторые важнейшие структурные линии этой трансформации.

5

Ко всему вышесказанному нужно добавить следующее: вместе с ростом денежного сектора экономики дворянство теряло общественную силу, при этом росла власть буржуазных слоев. Но ни одно из этих сословий не располагало достаточной силой, чтобы взять верх над другим. Между ними сохранялось постоянное напряжение, время от времени вспыхивала борьба. Правда, линия фронта была довольно сложной и отличалась от случая к случаю. По тому или иному поводу возникали временные союзы отдельных слоев дворянства и буржуазии; имелись переходные формы и даже происходило смешение двух сословий. Но как бы то ни было, рост, полнота и неограниченность власти, осуществляемой центральным аппаратом, зависели от наличия и сохранения напряженных отношений между дворянством и буржуазией. В качестве структурной предпосылки абсолютной монархии выступало отсутствие превосходства, принадлежащего какому-либо сословию или какой-либо группе одного из них. Поэтому представители абсолютистского центра все время поддерживали подвижное равновесие между разными сословиями и группами. Там, где оно терялось, одна из групп или какой-то слой становились слишком сильны; там, где дворянские и верхушечные буржуазные группы вступали хотя бы во временный союз, сразу для неограниченной власти центра возникала сильнейшая угроза, вплоть до того, что она вообще могла оказаться обреченной на гибель, как это и произошло в Англии. Поэтому среди правителей мы видим тех, кто защищает и выдвигает на первый план интересы буржуа, когда дворянство кажется слишком сильным, а потому опасным; но затем появляются следующие государи, склоняющиеся на сторону дворянства, поскольку оно чрезмерно ослабло, в то время как буржуазия усилилась и обнаглела. Но ни те, ни другие не упускали это равновесие из виду. Отдавали себе в том отчет абсолютные монархи или нет, но они вели игру с помощью общественного аппарата, что был создан не ими. Напротив, их социальное существование зависело от наличия и функционирования данного аппарата. И они зависели от той социальной закономерности, «от имени» которой они выступали. Раньше или позже такая закономерность, социальная структура такого рода все равно возникала; она выступала в многообразных формах и видоизменялась, но присутствовала почти во всех западных странах. Ее очертания наблюдатель может в полном виде узреть лишь в том случае, если ему удастся рассмотреть процесс образования этой структуры на конкретном примере. В качестве такого примера мы возьмем Францию — страну, где этот процесс развития в определенную эпоху шел прямолинейно.

Примечание

1 Thompson J. W. Economic and Social History of Europe in the Later Middle Ages (1300-1530). N.Y.-L., 1931. P. 506-507.

Глава III. О механизме общественного развития в Средние века

I. О механизмах феодализации

1. Введение
1

Если соизмерить силу центральной власти во Франции, в Англии и германском рейхе где-то в середине XVII в., то французский король выглядит чрезвычайно сильным в сравнении с английским королем и особенно с немецким кайзером. Но эта констелляция является результатом очень долгого развития.

К концу каролингской эпохи, к началу времен Капетингов, мы обнаруживаем чуть ли не противоположное соотношение. В то время немецкий кайзер обладал более сильной властью, чем французский король, а Англии еще только предстояли объединение страны и реорганизация управления под властью норманнов.

В немецком рейхе с этого времени центральная власть начинает все более и более ослабевать (пусть с некоторыми отступлениями от этой тенденции).

В Англии со времен норманнского завоевания временные отрезки, характеризующиеся сильной королевской властью, чередуются с периодами усиления сословной или парламентской власти.

Во Франции приблизительно с начала XII в. королевская власть — при кратковременных отступлениях — постоянно растет. Непрерывная линия власти ведет от Капетингов через Валуа к Бурбонам.

Нет никаких оснований для того, чтобы изначально предполагать, что появление подобных различий неизбежно. Мы видим, как во всех трех странах идет медленное укрепление связей между землями. Поначалу эти связи между областями, союзы которых в дальнейшем превратятся во «Францию», «Германию», «Италию» или «Англию», являются сравнительно слабыми. Недостаточно велика их спаянность, а собственная сила отдельных областей еще мало способствует общей силе единого социального организма, взаимообмену общественных сил. На этой стадии развития периоды подъема даже в большей степени зависят от удач или неудач отдельных лиц, от их личных способностей, симпатий и антипатий, а то и просто от «случая», нежели от социального сплетения структур будущих «Англии», «Германии» или «Франции», наделенных собственным весом и влиянием. Первоначально траектория исторического развития еще сильнейшим образом определяется факторами, которые не кажутся необходимыми, если взглянуть на них с точки зрения возникшего впоследствии единства1. Затем, по мере роста взаимосвязей между увеличивающимся числом областей и между людскими массами, постепенно заявляют о себе закономерности, ограничивающие произвол, капризы и интересы отдельных властителей и даже некоторых групп. Только тогда в развитии этих социальных объединений закономерности начинают доминировать над случайностями или, по крайней мере, оказывают влияние на последние.

2

Изначально ничто не предвещало того, что одно герцогство — «Isle de France» — неизбежно станет основой кристаллизации всей нации. Области юга Франции были более тесно связаны с севером Испании и с пограничными итальянскими областями, нежели с районом Парижа. Существенными оставались различия между старыми кельто-римскими областями «Прованса», где господствовал «langue d’oc», с одной стороны, и землями «langue d’oil», где было более сильное присутствие франков, — прежде всего речь идет о землях к северу от Луары, а также Пуату, Берри, Бургундии, Сантонже и Франш-Конте, — с другой2.

Границы царства западных франков, установленные Верденским (843 г.) и Мерсенским ( 870 г.) договорами, выглядели совсем иначе, чем границы между теми территориями, что постепенно превратились во «Францию», «Германию» или «Италию».

По Верденскому договору восточной границей государства западных франков служила линия, идущая от Лионского залива на юге по западному берегу Роны к окрестностям Гента. Лотарингия и Бургундия (за исключением герцогств, расположенных к западу от Соны), равно как Арль, Лион, Трир и Мец, лежали за пределами западнофранкского государства, тогда как в его границах еще оставалось графство Барселона3.

Мерсенский договор сделал на юге границей между западным и восточным франкскими государствами Рону; затем граница шла по Изеру, а чуть дальше на север — по Мозелю. Тем самым Трир и Мец оказались пограничными городами, а еще дальше на север таковым был Мерсен, от которого и получил свое название договор. Заканчивалась пограничная линия устьем Рейна, т.е. недалеко от южной Фризии.

Однако разделяли эти границы еще не государства, не народы или нации, если под ними понимать какое-то единое, замкнутое и стабильное социальное образование. Государства, народы, нации только начинали свое становление. При рассмотрении крупных уделов, характерных для той фазы развития общества, первым делом в глаза бросается отсутствие стабильности в их существовании, а также наличие центробежных сил, способствующих их распаду.

Каковы эти центробежные силы? Какие особенности строения данных образований питали эти силы? Какие изменения, происшедшие в строении общества на протяжении XV, XVI и XVII вв., смогли противостоять всем центробежным силам и придать этим территориям большую стабильность?

2. Центростремительные и центробежные силы в средневековом аппарате господства
3

Огромная империя Карла Великого была собрана путем завоеваний. Конечно, не единственной, но первоначальной функцией непосредственных предшественников Карла, да и его самого, была функция победоносного военного вождя, способного завоевать территорию и сохранить за собой завоеванное. Именно эта функция лежала в основе его королевской власти, его престижа и общественной силы.

Карл распоряжался завоеванными и удержанными странами как военный вождь. Как победоносный князь он наделял следовавших за ним воинов землей. А благодаря своему авторитету ему всегда удавалось собрать войско, даже после того, как воины, получив наделы, оседали в своих имениях.

Император и король не мог в одиночку «сторожить» все свое царство; он посылал доверенных лиц и слуг в провинции, чтобы те наблюдали за сбором налогов, заботились об исполнении его воли и карали противящихся ей. Он оплачивал эту службу не деньгами; на этой фазе деньги, конечно, были в ходу, но в ограниченном объеме. По большей части он расплачивался непосредственно землями, пашнями, лесами и скотом, на основе которых создавались хозяйства и дворы. Имперские графы, герцоги — или как бы еще ни назывались представители центральной власти, — все они, вместе со своей дружиной, кормились с земли. На нее они были посажены, ею они были вознаграждены властью. Аппарат господства на данной фазе общественного развития по своей экономической структуре имел иной характер, чем он приобрел в те времена, когда появились «государства» в более точном смысле слова. Как верно сказано об этой фазе, «чиновники были землевладельцами, которые лишь на определенный срок или в чрезвычайных обстоятельствах имели дело со «службой». Скорее, они напоминали помещиков, наделенных полицейскими и судебными функциями»4. К этим полицейским и судебным функциям добавлялась функция военная: они были воинами и, в случае военной угрозы, командовали своей личной дружиной и всеми прочими землевладельцами той области, что была дана им королем. Словом, у них в руках объединялись все функции власти.

Этот своеобразный аппарат господства служит примером разделения труда и дифференциации, существовавших на данной фазе развития общества. Уже в силу своего строения он вновь и вновь порождал весьма характерные противоречия. Благодаря его функционированию воспроизводились типичные последствия, повторявшиеся раз за разом лишь с незначительными модификациями.

4

Тот, кому были доверены земля и властные полномочия, кто по-господски распоряжался дарованным уделом, для того чтобы кормиться с него самому, кормить своих людей и защищать свои владения, был уже мало связан с центром, по крайней мере, до тех пор пока не появлялся сильный внешний враг. Поэтому стоило центральной власти проявить хоть малейшие признаки слабости, как сам он или его наследники начинали открыто демонстрировать свои права на власть над когда-то врученным им наделом и свою независимость от центра.

Столетиями мы наблюдаем одни и те же тенденции и фигуры в этом аппарате господства. Прежние властители, племенные вожди или герцоги, всегда были опасны для центральной власти. Князья или короли, завоевавшие новые земли, поначалу успешно справляются с внутренней угрозой своей власти. На место племенных князьков они ставят доверенных лиц, родственников или слуг, представляющих власть государя в этих областях царства. Но затем, через короткое время, иногда на протяжении одного поколения, все повторяется. Представители центра, когда-то делегированные в данные земли и поставленные на место их властителя государем, ищут все возможности для того, чтобы лишить его права распоряжаться этими землями, начинают сами распоряжаться ими как наследуемой собственностью, как уделом, принадлежащим исключительно им самим.

Таковы «cornes palatii», имперские графы, желавшие стать независимыми правителями своих уделов; само это латинское слово еще несет память о том, что когда-то они были смотрителями королевского дворца; таковы маркграфы, герцоги, бароны или королевские министериалы. Располагавшие военной силой короли-завоеватели рассылали по стране своих уполномоченных. А затем эти уполномоченные или их наследники вели борьбу с центральной властью уже как племенные или удельные князья. Они стремились добиться права наследственного владения, фактической независимости своего удела, дарованного им первоначально как лен.

Со своей стороны, короли были вынуждены делегировать административную власть над составными частями царства другим лицам. Учитывая организацию военного дела, хозяйства, транспорта, у них просто не было выбора. Общество не предоставляло им такого количества денег, собираемых в виде налогов, чтобы они могли содержать войска из наемников либо оплачивать службу чиновников в удаленных землях и тем самым сохранять их зависимость от центра. В качестве жалованья или вознаграждения они могли предложить своим посланникам только лен, только землю, чтобы те в качестве представителей центральной власти на местах оказались сильнее прочих воинов или землевладельцев этого удела.

Никакие клятвы ленников, никакие уверения вассалов в своей верности не удерживали их от борьбы за независимость от короны за присвоение доставшихся в их распоряжение уделов. Эта борьба начиналась всякий раз, как только у бывших уполномоченных появлялась возможность использовать для своей выгоды взаимную зависимость государя и его вассалов. Эти племенные князьки или феодалы располагают землей, которой их некогда наделил король. За исключением случаев внешней опасности они уже не нуждаются в короле. Они всеми силами пытаются присвоить себе его властные функции. Когда же возникает нужда в центральном правителе, когда вновь заявляет о себе функция короля как военного предводителя, начинается попятное движение. А затем, даже если он преуспел в войне, начинается тот же самый процесс. Силой своего меча и угрозой его применить король снова получает в свое распоряжение уделы и снова может их делить. Таковы постоянные фигуры или процессы, образующие механизм развития западного общества в раннем Средневековье. С некоторыми модификациями они иной раз заявляют о себе и в последующие времена.

5

Примеры подобных процессов можно и сегодня наблюдать за пределами Европы в обществах со сходной социальной структурой. Развитие Абиссинии демонстрирует множество таких фигур, даже если в последние годы они видоизменялись под влиянием притока денег и под воздействием европейских институтов. Возвышение Раса Тафари, превращение его в императора всей Абиссинии было возможно лишь посредством военного свержения могущественных удельных властителей. А его неожиданно скорое поражение в борьбе с Италией было не в последнюю очередь обусловлено усилением центробежных тенденций, которое в этом феодальном царстве с преобладанием натурального хозяйства произошло сразу же, стоило государю не справиться со своей важнейшей задачей — обороной от внешнего врага. Он не сумел сразу решить ее и тем самым показал себя «слабым».

В западной истории признаки такого механизма обнаруживаются еще в меровингскую эпоху. Уже здесь видно «начало того развития, когда высшие чиновники империи становятся наследственными властителями»5. Уже к этому времени может относиться следующее суждение: «Чем большей была фактическая власть, хозяйственная и социальная опора у такого должностного лица, тем меньше мог король даже думать о том, чтобы после смерти чиновника забрать этот пост и отдать его кому-либо, не принадлежащему к семье последнего»6. Иными словами, большая часть царства переходила из-под власти государя в распоряжение удельных правителей.

Эти процессы еще яснее проступают в каролингскую эпоху. Карл Великий, подобно абиссинскому императору, по возможности истреблял старых местных герцогов и ставил на их место своих «служилых людей», графов. Когда произвол этих графов и их фактическая власть над уделами стали совершенно очевидны, — а это произошло еще при жизни Карла, — для надзора за ними он поставил новую группу людей из своего окружения. Это были королевские посланники, «missi dominici». Уже при Людовике Благочестивом функция графа становится наследуемой. Последовавшие за Карлом императоры «уже не могли более противостоять притязаниям на наследование и были принуждены их признавать»7. Утрачивает смысл и сам институт королевских посланников. Людовик Благочестивый уже вынужден отзывать «missi dominici» из тех уделов, за коими те должны были следить. Он не обладал военным престижем Карла Великого, и в его царствование с полной силой обнаруживаются центробежные тенденции, сказывающиеся на социальной организации империи. Эти тенденции впервые достигают апогея при Карле III, который в 887 г. не смог удержать внешнего врага, датских норманнов, вдали от Парижа силой меча и едва добился этого с помощью золота. Характерно и то, что с пресечением прямой линии престолонаследования корону захватывает Арнульф Каринтийский, внебрачный сын Карломана, племянника Карла Толстого. Сначала он показал себя как предводитель войска в пограничных сражениях с чужеземными племенами. Затем, заняв главенствующую роль в Баварии, он выступает против слабого императора и быстро получает признание других племен — восточных франков, тюрингов, саксов и швабов. Именно в качестве военного вождя в подлинном смысле этого слова его и делает королем военное дворянство немецких племен8. Вновь прямо заявила о себе легитимирующая и наделяющая властью сила, которой в этом обществе была наделена функция короля. В 891 г. Арнульфу удалось остановить норманнов под Лувеном и на Дайле. Но стоило ему однажды проявить нерешительность и не выступить во главе войска, как тут же последовала реакция — в его наскоро сколоченном царстве взяли верх центробежные силы. Как заметил хронист того времени, «ille diu morante, multi reguli in Europa vel regno Karoli sui patruelis excrevere»9, — пока он медлит со вступлением в бой, по всей Европе тут же оживляются мелкие короли. В приведенных словах хрониста одним предложением образно выражена социальная закономерность, налагавшая свой отпечаток на весь ход развития европейского общества на данной фазе.

Движение вновь поворачивается вспять при первых саксонских кайзерах. То, что корона империи достается именно саксонским герцогам, вновь ясно указывает на важнейшую функцию государя в этом обществе. С востока саксонцев очень сильно теснили негерманские племена, и их герцоги поначалу должны были оборонять свою собственную территорию. Но тем самым они защищали и все остальные немецкие племена. Генриху I в 924 г. удается добиться перемирия с наступающими венграми; в 928 г. он сам вторгается в Бранденбург; в 929 г. основывает пограничную крепость Мейсен; в 933 г. наносит поражение венграм при Риаде, но ему еще не удается полностью их разбить и ликвидировать опасность. В 934 г. Генрих смог восстановить границу на севере и тем самым вновь создать преграду на пути наступающих датчан10. Все это он делает прежде всего как саксонский герцог. Это — победа саксов над народами, угрожавшими их границам и вторгавшимися в их пределы. Но благодаря своим приграничными сражениями, победам и завоеваниям саксонские герцоги обрели ту воинскую силу и славу, которые помогали им преодолевать внутренние центробежные тенденции. Вместе с победами над внешним врагом они закладывали фундамент усиления внутренней центральной власти.

Генрих I сумел удержать и укрепить границы, — по крайней мере, на севере. Сразу после его смерти венды нарушают мир с саксонцами. Сын Генриха, Оттон, наносит ответный удар. В 937—938 гг. снова вторгаются венгры; их также отбрасывают за границу. А затем начинается экспансия: к 944 г. немецкие владения распространяются до Одера. Как это было всегда и остается доныне, после завоевания новых земель на них приходит церковь, служащая закреплению господства завоевателей (в те времена эта ее функция проявлялась еще сильнее, чем сегодня).

То же самое происходит на юго-востоке. В 955 г. — пока что на немецкой территории — одержана победа над венграми под Аугсбургом, на реке Лех. В целях обороны от венгров создается Восточная марка, Остмарк, ядро будущей Австрии, — ее граница проходила неподалеку от современного Прессбурга. К востоку от нее, на среднем Дунае, постепенно начинают вести оседлую жизнь венгры.

Этим воинским успехам соответствует укрепление внутренней власти Оттона в империи. Где только мог, он заменял ленников прежних императоров — вернее, потомков этих ленников, противостоящих ему уже в качестве глав племен и владетельных князей, — своими родственниками и доверенными лицами. Швабию он отдал под руку своему сыну Лудольфу, Баварию — своему брату Генриху, Лотарингию — своему зятю Конраду, к сыну которого, Оттону, после бунта Лудольфа перешла Швабия.

Одновременно он пытается противодействовать — причем более осознанно, чем ero предшественники, — механизмам, раз за разом ослаблявшим центральную власть и разрушавшим центральный аппарат. С одной стороны, он стремится сократить размеры наделов, ослабляя тем самым влияние отдельных лиц. Наделы становятся меньше, а функции посаженных на них ленников — более ограниченными. Сначала он сам, а потом, еще решительнее, его наследники пытаются противодействовать этому механизму и с другой стороны: они наделяют властными полномочиями церковников. Лицам духовного звания, епископам, дается светская власть — власть графов. У них нет наследников, а потому можно положить конец превращению функционеров, поставленных центральной властью, в «наследственную землевладельческую аристократию», обладающую сильным стремлением к независимости.

На деле эти меры, принимаемые для противодействия силам децентрализации, со временем только приумножили эти силы. Носители духовной власти превратились в князей, светских владык. И вновь на первом плане оказался тот перевес центробежных сил над центростремительными, что заложен в самом строении этого общества. Духовные вельможи не меньше светских властителей заботились о том, чтобы сделать свой удел независимым. Как и светские владетельные князья, они не были заинтересованы в усилении центральной власти. А совпадение интересов высших духовных и мирских вельмож немало поспособствовало тому, что в немецком рейхе центральная власть долгие века оставалась слабой, а самостоятельность князей, напротив, укрепилась. Во Франции мы видим обратную картину. Там высшие духовные лица почти никогда не становились крупными светскими князьями. Епископы, чьи земли были разбросаны по владениям разных светских правителей, уже из-за потребности в защите от последних были заинтересованы в сильной центральной власти. Совпадение интересов церкви и короля оставалось стабильным, и это было немаловажным фактором, способствовавшим раннему перевесу центральной власти над центробежными тенденциями во Франции. Но поначалу это вело, согласно общей закономерности, к еще более быстрой и радикальной дезинтеграции империи западных франков в сравнении с франками восточными.

6

Последние из западнофранкских Каролингов, как о них сообщают11, сами по себе были людьми мужественными, трезвомыслящими и зачастую вполне достойными. Но они оказались в ситуации, когда на долю государя выпадало мало шансов. Их судьба со всей ясностью показывает, насколько легко нарушалось равновесие — в неблагоприятную для центра сторону.

Если отвлечься от роли государя как военного вождя, способного делить между своими сторонниками завоеванные земли, то основанием его социальной силы был его собственный домен, владение его семейства. Им он распоряжался непосредственно, с него должны были кормиться его слуги, его двор, его вооруженная дружина. Б этом отношении король мало чем отличался от любого другого феодала. Но собственность западнофранкских Каролингов, их собственная «территория», была роздана вассалам за службу и после долгой борьбы распалась на части. Чтобы получать помощь воинов и награждать за нее ленами, отцы должны были раздавать свои земли. Каждая передача земель, если не было новых завоеваний, уменьшала владения их собственного дома. Но тем больше нуждались в помощи их сыновья. А эта новая помощь стоила новых земель. Наконец, у наследников вообще не осталось земель для того, чтобы расплачиваться с вассалами. Все меньше становилась дружина, которую они могли прокормить. Мы часто видим последних западнофранкских Каролингов в отчаянном положении. Конечно, их ленники должны были нести воинскую службу, но там, где поход ничего им не сулил, лишь явное или скрытое давление со стороны более сильного феодала могло заставить их выполнять эти обязанности. Чем меньше вассалов следовало за королем, тем большей становилась угроза для его власти, — а это, в свою очередь, уменьшало число вассалов. Не только отсутствие земель, но и падение военного могущества были следствиями социального механизма, подрывавшего власть Каролингов.

Людовика IV, отличавшегося личной смелостью и беспримерным мужеством в бою, иногда называют «le roi de Monloon», королем Ланским. От всего домена Каролингов ему остался лишь Лан. Последние представители этого дома уже почти не располагали войсками, чтобы отстаивать свои интересы. У них не было и земель, которые они могли бы раздать, чтобы кормить и вознаграждать своих людей12: «Un jour est venu, où le descendant de Charlemagne, entouré de propriétaires, qui sont maîtres de leurs domaines, n’a plus trouvé d’autre moyen de garder des hommes à son service, que de leur distribuer des terres de fisc avec des concessions d’immunité, c’est à dire, pour se les attacher, des les rendre de plus en plus indépendants et pour pouvoir règner encore d’abdiquer toujours de plus en plus0». Все ослабляло короля, и все то, что Каролинги делали, дабы упрочить свои позиции, в конечном счете обращалось против них.

7

Та территория, что стала в дальнейшем Францией, а в прошлом была царством западных франков, к рассматриваемому нами времени уже распалась на множество уделов. В итоге долгих столкновений между примерно равными по силе князьями установилось некое равновесие. Когда не осталось наследников Каролингов по прямой линии, из племенных властителей или удельных феодалов королем мог быть избран лишь тот, чей дом отличился в борьбе с норманнами и потому уже издавна был сильнейшим конкурентом Каролингов. Вспомним, что в землях восточных франков в этой ситуации королевская власть перешла к саксонским герцогам, успешно защищавшим страну от вторжений славян, венгров и датчан с востока и севера.

Смене власти в западнофранкском царстве предшествовала долгая борьба между домом герцогов Иль-де-Франс с последними Каролингами.

Когда Гуго Капет получил корону, его позиции уже были существенно ослаблены — французских герцогов тоже затронул процесс, приведший к закату Каролингов. Герцоги также заключали союзы и призывали на службу, расплачиваясь землей и привилегиями. Домены (и, следственно, власть) герцогов Нормандии (к тому времени норманны осели и приняли христианство), герцогов Аквитании и Бургундии, графов Анжу, Фландрии, Вермандуа и Шампани были не меньше, а порой и больше, чем территория (а, соответственно, и могущество) нового королевского дома, герцога французского. А в расчет принимались именно сила и территория. Родовые владения составляли действительный базис королевской власти. И если родовые владения королевского дома были не больше, чем у других феодалов, то и власть их была ничуть не больше. Регулярные доходы они могли получать только из этого источника. С других территорий поступали разве что церковные сборы. Кроме этого, как «короли», они почти ничего не получали. А та функция, которая в немецких землях раз за разом позволяла королевскому центру преодолеть центробежные тенденции, а именно, функция короля как военного предводителя в борьбе с внешним врагом и завоевателя новых земель, в западнофранкских областях сравнительно рано отпадала. Это было одной из причин того, что распад королевского домена на уделы здесь происходит и раньше, и радикальнее, чем там. Области восточных франков значительно дольше испытывали угрозу со стороны чужеземных племен. Поэтому там короли вновь и вновь выступали в роли вождей, собирающих под своей рукой разные племена для защиты от врага; тем самым они получали возможность продвигаться в новые области, захватывать новые земли и распоряжаться ими. Распределяя эти завоевания, они поначалу могли сохранять сравнительно большое число слуг и ленников, зависимых от центра.

Напротив, области западных франков, с тех пор как норманны перешли к оседлости, почти не знали серьезной внешней угрозы. В отличие от восточнофранкских областей, здесь не было свободного пространства непосредственно за границей царства, не было возможности захвата новых земель. Это ускоряло дезинтеграцию. Отсутствовали два фактора, дававших королям перевес над центробежными силами: важная роль центра в обороне и в завоевании. А так как в данном обществе лишь эти факторы связывали различные земли с центральной властью отношениями зависимости, то в распоряжении короля оставалось не намного больше, чем его собственная территория.

«Этот так называемый суверен является простым бароном, владеющим несколькими графствами по берегам Сены и Луары, что соответствуют где-то четырем или пяти нынешним департаментам. Его домен едва способен обеспечивать теоретическое величие короля. Это — не самый значительный и не самый богатый из уделов, союз которых создал сегодняшнюю Францию. Король менее могуществен, чем иные из его крупных вассалов. Как и они, он живет доходами со своих имений, получаемых с крестьян, трудом своих крепостных и «добровольными пожертвованиями» аббатств и епископов своего удела»13.

Действительная слабость — не отдельных королей, но королевской функции — ведет к тому, что дезинтеграция продолжается и даже ускоряется вскоре после возвышения Гуго Капета. Первые Капетинги еще путешествуют со своим двором по всей стране. Места, где были подписаны королевские грамоты, дают нам представление о том, где останавливались короли. Они еще вершат суд в поместьях других крупных феодалов. Даже на юге Франции коронованные особы обладают некоторым традиционным влиянием.

В начале XII в. наследный характер земельных владений и ничем не ограниченная самостоятельность различных уделов, в прошлом ленов короля, становятся свершившимся фактом. Пятый Капетинг, Людовик Толстый (1108-1137), был смелым и воинственным государем, ни в коей мере не «слабаком», но все же за пределами своего домена он мало что мог. Королевские грамоты показывают, что он почти не выезжал за границы своего герцогства14. Он живет в своем домене. У него уже нет дворов во владениях его крупных вассалов, а сами они почти не появляются при королевском дворе. Редкими делаются дружеские визиты, уменьшается переписка с другими частями королевства, прежде всего с югом. К началу XII в. Франция представляет собой, в лучшем случае, объединение уделов, непрочный союз малых и больших феодальных владений, между которыми образовалось некоего рода силовое равновесие.

8

В немецком рейхе после столетия борьбы между государями, увенчанными королевскими и имперской коронами, и семействами могущественных герцогов одно из последних, дом швабских герцогов, вновь берет верх над другими. На какое-то время центральная власть получает необходимые ей средства.

Но с конца XII в. и в Германии социальный баланс все отчетливее и неотвратимее склоняется в сторону удельных властителей. Но если здесь, в огромной немецкой «Imperium Romanum» — или, как она станет называться позже, «Sacrum Imperium», — феодальные правители укрепились настолько, что столетиями могли препятствовать образованию сильного центра, а тем самым и интеграции всего рейха, то во Франции, обладавшей значительно меньшей территорией, уже с конца XII в. не встречается крайней степени дезинтеграции. Медленно, вопреки отдельным отступлениям, укрепляется центральная власть, а вместе с этим происходит постепенная реинтеграция территорий, их консолидация вокруг единого центра.

Ситуация этой крайней степени дезинтеграции является своего рода исходным пунктом данного движения. Ее нужно представить, чтобы понять тот путь, по которому шло образование прочного союза множества мелких уделов, и процессы, ведущие к образованию в обществе центрального органа, распространяющего свою власть на все земли. Для характеристики этого центрального органа мы обычно используем понятие «абсолютизм»; присущий ему аппарат господства представляет собой каркас современного государства. Стабильность центральной власти и центрального органа на той фазе общественного развития, что мы называем «веком абсолютизма», заметна по контрасту с их нестабильностью на предшествующей, «феодальной» фазе.

Что в строении в одном случае содействовало централизации общества, а в другом — центробежным силам?

Этот вопрос ведет нас к рассмотрению механизма общественных процессов, изменений в формах взаимных связей и взаимной зависимости людей, вместе с которыми менялись и их влечения, т.е. процесса «цивилизации».

9

Нетрудно заметить, что в раннесредневековом обществе обеспечивало преобладание центробежных сил над силами централизации. Историки этой эпохи в той или иной форме писали об этом. Например, Б.Гампе, говоря о Высоком Средневековье, отмечает: «Феодализация государственной жизни повсюду принуждала государей наделять своих полководцев и управляющих земельными владениями. Если они не хотели впасть в нищету, если они хотели пользоваться военными услугами вассалов, то' это буквально толкало их к военным захватам, каковые неизбежно направлялись на слабых соседей. Для преодоления этой зависимости с помощью современного административного аппарата в те времена не хватало прежде всего экономических предпосылок»15.

В этих словах имплицитно содержится чуть ли не все существенное, что можно сказать о принудительности тех центробежных сил и механизмов, в которые оказалась втянутой королевская власть того общества, если только под «феодализацией» понимать не какую-то внешнюю для этих изменений «причину». Сами эти обстоятельства — принудительность наделения воинов и управляющих землей, неизбежное уменьшение королевских владений (если только не случались новые завоевания), тенденция к ослаблению центральной власти в мирные времена — представляют собой частичные процессы большого процесса «феодализации». Приводимые суждения одновременно указывают на то, насколько неотвратимыми были данная специфическая форма господства и его аппарат в условиях существования определенной формы экономики.

Если выразить эту идею эксплицитно: пока в обществе преобладали отношения натурального хозяйства, было почти невозможным формирование централизованного аппарата чиновничества — стабильного аппарата власти, использующего в своей работе преимущественно мирные средства и постоянно направляемого из одного центра. Король-завоеватель должен был посылать уполномоченных центральной власти для управления землями, а сами эти уполномоченные или их потомки становились самостоятельными удельными властителями и начинали борьбу с центром. Все это происходило чуть ли не автоматически и соответствовало определенной форме экономических отношений. Если на данной ступени зрелости общества малого или большого участка земли хватало для удовлетворения всех основных повседневных потребностей — от потребностей в еде и одежде до обеспечения домашней утварью, — то разделение труда и обмен продуктами между удаленными друг от друга областями были практически заморожены. Такому положению дел соответствовали — ибо это лишь разные стороны одной формы интеграции общества — плохие дороги и убогий транспорт, а тем самым и слабые взаимосвязи различных областей. Только вместе с развитием всех этих средств коммуникации центральные институты могут осуществлять сколько-нибудь стабильную власть на больших территориях. Поначалу строение общества не предоставляло для этого никаких возможностей.

«Нам трудно себе представить, — пишет историк этого периода, — сколь трудно было правительству и администрации большого царства существовать при средневековых средствах сообщения»16.

Карл Великий тоже кормился сам и кормил свой двор в основном со своего племенного надела, принадлежавшего его дому, с земель, разбросанных между Рейном, Маасом и Мозелем. Каждый его «palatium», каждый замок был окружен — как это хорошо показал Допш17 — определенным числом приписанных к нему дворов и деревень. Император или король передвигался в этом сравнительно небольшом пространстве от замка к замку, и окрестные деревни и села должны были содержать и его, и его свиту. Конечно, и в те времена сохранялась торговля с дальними странами. Но она велась, в основном, для получения предметов роскоши, и уж никак не предметов повседневного обихода; даже вино, как правило, не перевозилось на дальние расстояния. Тот, кто хотел пить вино, должен был сажать виноград у себя в уделе, и им обменивались разве что с ближайшими соседями. Поэтому в Средние века виноградники имелись и в тех областях, где сегодня виноградарство уже не практикуется, поскольку вино получается слишком кислым или посадки стали «нерентабельными», — скажем, во Фландрии или Нормандии. С другой стороны, те области, которые известны нам сегодня как собственно винодельческие, например Бургундия, тогда были далеки от всякой специализации такого рода. Каждый крестьянин, каждое поместье в те времена в большей или меньшей степени представляли собой «автаркию». Даже в XVII в. в Бургундии было всего одиннадцать общин, состоящих исключительно из виноделов18. Вместе с ростом связей между разными землями, установлением более тесного сообщения между ними, увеличением разделения труда интеграция охватывает все большее число областей и все большие массы людей. В соответствии с этим растет потребность в средствах обмена, которые имели бы одинаковую стоимость на значительной территории и потому могли бы использоваться при взаиморасчетах, — растет спрос на деньги.

Для понимания процесса цивилизации особенно важно иметь наглядное представление о таких общественных процессах, как «натуральное или домашнее хозяйство», «денежное хозяйство», «переплетение больших цепочек человеческих взаимосвязей», «изменение социальной зависимости индивида», «растущее разделение функций», и им подобных. Эти понятия слишком легко превращаются в словесные фетиши, из которых исчезает всякая наглядная образность, а тем самым и всякая ясность. При всей неизбежной здесь краткости мы все же попробуем наглядно изобразить те общественные отношения, на кои указывает понятие «натуральное хозяйство». Оно подразумевает специфическую форму взаимной связи людей и их взаимной зависимости. Это — такое общество, где отвоеванные у природы, полученные от земли блага непосредственно поступают тому, кто их потребляет. Здесь отсутствуют или почти отсутствуют промежуточные звенья, а переработка сырья осуществляется в доме по соседству или даже в этом же самом доме, где оно было получено. Дифференциация происходит чрезвычайно медленно. Постепенно все больше людей начинают функционировать в этом процессе на стадии переработки и распределения благ, удлиняя цепь, ведущую от их производителя до их потребителя. Как и почему это происходит, к чему ведет подобное удлинение цепей — этот вопрос заслуживает специального рассмотрения. Во всяком случае, деньги здесь являются лишь инструментом, в котором нуждается общество и который оно создает по мере того, как эти цепи делаются длиннее, труд и распределение дифференцируются, и — при определенных обстоятельствах — дифференциация начинает усиливаться. При использовании понятий «натуральное хозяйство» и «денежное хозяйство» может показаться, что эти две «формы экономики» абсолютно противоположны друг другу. Такое представление о них вызвало долгие дискуссии. В конкретном общественном процессе цепи между производством и потреблением удлиняются и дифференцируются очень медленно, не говоря уж о том, что в некоторых секторах западного общества хозяйственная коммуникация, распространяющаяся на большие расстояния, а тем самым и использование денег никогда не прекращались. Денежный сектор растет в западном обществе постепенно, вместе с дифференциацией социальных функций, ростом взаимосвязи различных районов и зависимости друг от друга человеческих масс. Все это — различные аспекты одного и того же социального процесса. Не чем иным, как стороной этого процесса, является и изменение формы господства и того аппарата власти, о которых речь шла выше. Структура центральных органов соответствует и строению этих взаимосвязей, и функциональному делению властных полномочий. Сила центробежных тенденций, ведущих к местной политической автаркии, в обществе с преобладанием натурального хозяйства отвечает уровню местной экономической автаркии.

10

В развитии такого военного общества с преобладанием натурального хозяйства обычно различают две фазы, иногда (или даже весьма часто) сменяющих друг друга: во-первых, это фаза воинственной, расширяющейся центральной власти, занятой завоеванием новых земель; во-вторых, — фаза, на которой функцией государя является защита и охрана подвластной ему территории без прибавления к ней новых областей.

На первой фазе центральная власть сильна. В это время непосредственно проявляется первичная социальная функция государя этого общества, а именно — военного вождя. Там, где королевский дом долгое время не демонстрирует свою способность исполнять военную функцию, — из-за того, что в этом нет нужды или правитель с нею не справляется, — отпадают и вторичные функции, скажем, верховного арбитра или судьи на всей территории. У государя остается едва ли больше, чем титул, отличающий его от прочих владык.

Когда на границах спокойно, нет угрозы со стороны внешнего врага, а путь завоевания новых земель по тем или иным причинам закрыт, центробежные силы неизбежно берут верх. Если король-завоеватель фактически управлял всей страной, то во времена относительного затишья его дом лишается административной власти. Всякий, правящий на каком-нибудь клочке земли, начинает считать себя господином. Это целиком соответствует его действительной зависимости от центра — ведь в мирные времена она минимальна.

Здесь, где отсутствуют (или находятся только в процессе становления) хозяйственная взаимозависимость и интеграция больших районов, более сильной, чем экономическая, оказывается иная форма интеграции: военная интеграция, сплоченность в совместной защите от общего врага. Помимо традиционного чувства общности — оно подкрепляется общностью религиозной веры и находит своих важнейших покровителей в духовенстве, но само по себе никогда не предотвращает расколов и не сплачивает, а лишь усиливает и придает направленность тому или иному союзу, — стремление к захватам и нужда в защите оказываются важнейшими узами, скрепляющими разбросанных по разным уделам людей. Именно поэтому столь нестабильна (по сравнению с позднейшими временами) сплоченность такого общества и столь сильны в нем центробежные тенденции.

Эти две фазы общества, в котором преобладает натуральное хозяйство — стадии завоевания и защиты, — как уже было сказано, часто сменяют друг друга. Смещения происходят то в одном, то в другом направлении, и история стран Запада может служить тому примером. Но примеры из немецкой и французской истории показывают также, что, несмотря на все отступления, во времена государей-завоевателей господствующей является тенденция к дезинтеграции больших политических образований, сопровождающаяся переходом управления от государя к бывшим его ленникам.

Почему это происходит? Разве в это время исчезла внешняя опасность, угрожавшая царствам — наследникам Каролингов, представлявшим тогда, по существу, весь Запад? Не было ли

33

других причин для постепенной децентрализации империи Каролингов?

Вопрос о движущих силах этого процесса может получить особый смысл, если мы свяжем его с одним хорошо известным понятием. Постепенная децентрализация государства, дезинтеграция земель, переход управления от короля-завоевателя к военной касте в целом есть не что иное, как процесс, известный под названием «феодализация».

3. Рост населения после великого переселения народов 11

Следует отметить, что проблема феодализации уже достаточно давно стала рассматриваться иначе, чем прежде. И все же, быть может, она заслуживает несколько большего внимания, чем ей уделялось до сих пор. Как и в случае социальных процессов вообще, старая историческая школа не нашла правильного подхода к пониманию феодализации на Западе. Склонность видеть повсюду отдельные действующие лица, привычка ставить вопрос об индивидуальных творцах социальных преобразований, а в социальных институтах видеть исключительно юридические установления, сотворенные этими индивидами по тем или иным образцам, — все это делало социальные процессы и институты недоступными для осознания, подобно тому как природные процессы были непознаваемы для схоластов.

В новейшее время постановка вопроса радикально изменилась и в сфере исторических исследований. Исследователи, изучающие происхождение ленной системы, стали все чаще подчеркивать, что в истории мы имеем дело не с результатами планомерно осуществляемых действий отдельных людей, равно как и не с учреждениями, которые можно объяснить, исходя из прежних институтов. Мы читаем, например, у Допша, что «речь идет о феодализации, об организации, что была призвана к жизни не государствами или носителями государственной власти и не вводилась планомерно и по сознательному решению для осуществления неких политических целей»19.

Кальмет еще более четко ставит вопрос о социальных процессах в истории: «При всех отличиях феодальной системы от ей предшествующих, она прямо из них проистекает. Она не была порождением революции или индивидуальной воли, но возникла в результате медленной эволюции. «Феодальность» относится к категориям, которые в истории можно было бы назвать «естественным событием» или «фактом природы». Формированию феодальной системы способствовали, так сказать, механические силы (« des forces pour ainsi dire mecaniques »), и осуществлялось оно постепенно»20.

В другом месте своей итоговой работы «La société féodale» он пишет: «Конечно, знание «антецедентов», т.е. сходных феноменов, предшествующих рассматриваемым, представляет интерес для историка, это весьма поучительно, и мы тоже будем к ним обращаться. Но эти «антецеденты» не представляют собой единственные и даже наиболее важные факторы. Речь идет не о знании того, откуда берутся « élément féodal » и где нужно искать их первоистоки — в Риме или у германцев, а о том, почему они приобрели «феодальный» характер. Они приобрели основополагающий характер благодаря эволюции, и их тайну незачем отыскивать в Риме или среди германцев... Их формирование является результатом работы сил, которые можно сравнить только с геологическими силами»21.

Употребление образов из области природы или техники неизбежно, пока в нашем языке еще не выработалась специальная и ясная терминология для описания социально-исторических процессов. Понятно, почему историки поначалу обратились к образам из других областей: они хотели показать принудительный характер социальных процессов. И какие бы недоразумения ни возникали от того, что социальные процессы с присущей им принудительностью, рождаемой из взаимосвязями между людьми, приравнивались по своей природе и сущности к вращению Земли вокруг Солнца или к движению двигателя, в этих формулировках недвусмысленно присутствовала новая структурно-историческая постановка вопроса. Вопрос о том, как поздние институты относятся к сходным институтам, характерным для более ранней фазы развития, сохранил свое значение. Но главным в историческом исследовании оказывается иной вопрос: почему изменяются институты, поведение или аффекты, и почему они меняются именно таким образом? Этот вопрос приводит нас к признанию наличия строгой упорядоченности в социально-исторических трансформациях. До сих пор не всегда хорошо понимают, что эти трансформации следует выводить вовсе не из чего-либо остающегося неизменным, что в истории вообще нельзя найти изолированных фактов, существующих сами по себе, — они всегда переплетены с другими фактами.

Такого рода трансформации непонятны и в том случае, если при их объяснении мы ограничиваемся рассмотрением изложенных в книгах идей отдельных лиц. Если вопрос ставится о социальных процессах, то принудительность нужно искать во взаимосвязи человеческих отношений, в самом обществе, придающем принуждению определенные формы и направленность. Это относится и к процессу феодализации, и к процессу растущего разделения труда, и к бесчисленному множеству других процессов, которые наш понятийный аппарат лишает процессуального характера, фиксируя лишь институты, сформированные тем или иным процессом, — например, «абсолютизм», «капитализм», «натуральное хозяйство», «денежная экономика» и т.п. Но за всеми этими понятиями стоят изменения в структуре человеческих отношений — изменения, явно не планировавшиеся индивидами, которые вынуждены были подчиняться этим изменениям, нравились они им или нет. Наконец, это относится и к изменениям самого человеческого habitus'a, к процессу цивилизации.

12

Одним из важнейших факторов, вызывающих изменение структуры человеческих отношений и соответствующих им институтов, является увеличение или уменьшение населения. Его нельзя изолировать от всей динамики человеческих отношений. В то же время было бы неправильным считать его некой «первопричиной» социально-исторического движения, в качестве какового оно с легкостью может выступать в силу господствующего сегодня стиля мышления. Тем не менее в общей констелляции трансформационных факторов оно играет важную и заметную роль. Благодаря ему особо отчетливо проявляется принудительность воздействия социальных сил. Нам остается исследовать, какую роль факторы подобного рода играли на интересующей нас фазе развития. Понять это нам поможет краткое рассмотрение последних этапов великого переселения народов.

Вплоть до VIIIIX вв. происходят все новые и новые вторжения кочевых народов с востока, севера и юга на древние земли Европы, где население уже давно было оседлым. Это была последняя и самая сильная волна движения, длившегося значительный период времени. Мы видим только отдельные моменты этого движения: приход эллинских «варваров» в древние оседлые районы Малой Азии и на Балканский полуостров, приток италийских «варваров» на соседний полуостров, выдвижение «вар-варов»-кельтов в эти земли, которые к тому времени «цивилизовались» и сделались «древними культурными землями», а затем окончательное закрепление кельтских племен к западу, а отчасти и к северу от этих земель.

Наконец, огромную часть территории, ставшей к тому времени единой «страной культуры», буквально наводнили германские племена. А затем германцы начали защищать эту завоеванную ими «страну» от новых волн переселенцев, наступавших со всех сторон.

Вскоре после смерти в 632 г. Мохаммеда приходят в движение арабы22. В 713 г. они завоевывают всю Испанию за исключением гор Астурии. К середине VIII в. эта волна иссякает, достигнув южной границы Франции, подобно тому, как ранее кельтские волны остановились перед воротами Рима.

С востока на франков давят славянские племена. К концу VIII в. они располагаются на Эльбе. «Если бы в 800 г. политический пророк обладал картой Европы, которую мы теперь в состоянии реконструировать, то у него имелись бы все основания для предсказания, согласно которому все земли к востоку от датского полуострова и вплоть до Пелопоннеса предназначены для того, чтобы стать славянской империей или, по крайней мере, группой славянских стран. От устья Эльбы и до Ионийского моря в то время проходила сплошная линия из славянских народов... Ими обозначалась граница германского мира»23.

Движение славян прекращается несколько позже, чем движение арабов. В борьбе долгое время не было решающего перевеса. Граница между германскими и славянскими племенами сдвигается то в одну, то в другую сторону. Но в целом где-то с 800 г. славянская волна остановлена на Эльбе.

Та территория, что мы можем назвать «древними оседлыми землями» Запада, была защищена от вторгающихся племен и удержана под господством германцев. Представители более ранних волн переселения защищали Европу от натиска более поздних пришельцев. Препятствуя дальнейшим вторжениям, сами они постепенно осели, заняв земли в границах нынешней Франции. Вокруг них стало формироваться кольцо оседлых областей по всей Европе. Некогда кочевавшие племена теперь владеют землей. Великое волнение постепенно замирает, а попытки вторжения новых пришельцев — венгров и, наконец, турок — раньше или позже терпят неудачу, столкнувшись с лучшей техникой защиты и силой тех, кто уже осел на земле.

13

Возникла новая ситуация. В Европе уже не осталось свободного пространства. Уже почти нет пригодных для обработки (с помощью техники тех времен) земель, которые не были бы чьим-то владением. Населенность Европы, прежде всего больших центральных районов, была большей, чем когда бы то ни было ранее, хотя и существенно меньшей в сравнении с последующими столетиями. Вместе с затуханием волн великого переселения народов начинается рост населения. Тем самым изменилась вся система отношений между заселившими Европу народами.

На протяжении поздней античности численность населения земель «древней культуры» то быстрее, то медленнее уменьшалась. Вместе с этим исчезали социальные институты, соответствовавшие более или менее значительной плотности населения. Например, употребление денег в обществе связано с определенным уровнем плотности населения, которая является также неотъемлемой предпосылкой разделения труда и существования рынка. Стоит ей по каким бы то ни было причинам опуститься ниже определенного уровня, как тут же автоматически пустеют рынки, — цепочки, связывающие того, кто добывает в борьбе с природой некие блага, с тем, кто этими благами пользуется, становятся все более короткими. Инструмент денег тогда теряет всякий смысл. В этом направлении и шло развитие на закате античности. Общество все более приобретало аграрный характер. Такое развитие облегчалось тем, что разделение труда в античности вообще никогда близко не подходило к уровню, достигнутому в современном нам обществе. Немалая часть городских домашних хозяйств прямо, не используя услуги торговли, обеспечивалась всем необходимым благодаря большим рабовладельческим поместьям. Поскольку транспортировка товаров на значительные расстояния при имевшейся в античности технике была в высшей степени затруднительной, постольку торговля с удаленными регионами в основном осуществлялась с помощью водного транспорта. Большие рынки, большие города с оживленным денежным обращением возникали преимущественно рядом с водными артериями. Удаленные от воды внутренние земли зависели в первую очередь от домашнего хозяйства. Каждый двор представлял собой автаркию, для горожан снабжение продуктами собственного производства сохраняло свое значение — или, по крайней мере, не теряло его настолько, насколько это характерно для западного общества Нового времени. Вместе с уменьшением населения эта сторона античной организации общества стала проявляться еще сильнее.

После спада волн переселения народов движение пошло в обратную сторону. Приток и оседание на земле множества новых племен создали базис для более широкого и полного заселения всей европейской территории. В эпоху Каролингов колонизация этого пространства происходила при полном преобладании натурального хозяйства — причем, вероятно, даже более значительном, чем во времена Меровингов24. Политический центр передвинулся еще дальше в глубину континента, где ранее, в силу указанных трудностей с наземным транспортом, за всю западную историю не располагался ни один центр крупных политических объединений (за малыми исключениями, вроде Хеттской державы). Можно предположить, что уже в этот период начался медленный рост населения. Мы можем судить об этом хотя бы по размерам корчевки лесов, являющейся признаком недостатка земель и растущей плотности населения. Но все это было только началом. Еще не завершилось и переселение народов. Только начиная с IX в. множатся свидетельства быстрого роста населения. А вскоре мы обнаруживаем и признаки перенаселенности на землях, управляемых наследниками Каролингов.

Сокращение народонаселения к концу античности, медленное увеличение его численности в изменившихся условиях после великого переселения народов — вот тенденция, знания которой нам достаточно для того, чтобы удержать в памяти общую линию развития.

14

В истории европейских народов фазы ощутимой перенаселенности чередуются с фазами уменьшения этого внутреннего давления. Однако следует пояснить, что подразумевается под перенаселенностью. Речь должна идти не об абсолютном числе людей, населяющих те или иные земли. В индустриализированном обществе, характеризуемом относительно интенсивной обработкой почвы, развитой торговлей с удаленными регионами и той формой власти, что посредством таможенных ограничений обеспечивает приоритет промышленного сектора над аграрным, может вполне благополучно существовать то количество людей, которое в обществе с натуральным хозяйством, использовавшим экстенсивные методы развития экономики и располагавшим недостаточно развитой торговлей, воспринималось бы как перенаселенность со всеми ее типичными признаками. Мы говорим о «перенаселенности» в тех случаях, когда рост населения в определенных районах приводит к тому, что при данной организации общества оказывается возможным удовлетворение стандартных потребностей у все меньшего числа людей. Весь имеющийся у нас опыт говорит о том, что «перенаселенность» в рамках определенной социальной формы соотносится с определенным стандартом потребностей, т.е. это всегда социальная перенаселенность.

Признаки перенаселенности в сколько-нибудь дифференцированных обществах в целом всегда одни и те же: рост внутреннего напряжения в обществе, усиливающееся обособление «имущих» (в случае общества с преобладанием натурального хозяйства — тех, кто владеет землей) от «неимущих» либо тех, чья собственность недостаточна для того, чтобы питаться в соответствии с существующим стандартом. Среди самих имущих, «haves», усиливается обособление тех, кто владеет многим, от владеющих немногим. Люди одинакового социального положения оказывают более сильное и более осознанное сопротивление проникновению в их слой «чужаков» либо совместно ведут борьбу за завоевание жизненных шансов, монополизированных другой группой. Усиливается давление на соседние области, которые менее заселены или менее защищены, заявляет о себе стремление к колонизации, завоеванию или просто заселению новых земель. Трудно сказать, достаточны ли имеющиеся у нас источники для восстановления точной картины того, как в Европе происходил рост населения в те века, которые наступили вместе с эпохой оседлости; еще сложнее дело обстоит со свидетельствами о плотности населения в различных областях.

Одно ясно: после того как великое переселение постепенно сошло на нет, закончились великие битвы и передел владений между различными племенами, можно заметить появление одного за другим всех признаков «социальной перенаселенности». В то же время мы видим, как вместе с быстрым ростом населения преобразуются и социальные институты.

15

Признаки увеличивающегося демографического давления особенно отчетливо проявились в западнофранкском царстве.

В отличие от восточнофранкского царства, здесь начиная примерно с IX в. угроза со стороны чужеземцев постепенно идет на убыль. Норманны наконец-то успокоились и осели в той части империи, которая стала носить их имя. Не без помощи западнофранкской церкви они очень быстро перенимают и язык, и всю связанную с церковью традицию, уже соединившую в себе галло-романские и франкские начала. Кое-что они вносят в нее от себя — например, методы управления землями. Но в любом случае теперь норманны выступают как племя, входящее в союз западнофранкских феодалов, причем играют в нем роль одного из племен, оказывающих важнейшее воздействие на общий ход развития всего царства.

Набеги арабов, сарацин, на берега Средиземного моря все еще беспокоят империю, но к IX в. они тоже перестают быть угрозой ее существованию.

К востоку от Франции лежит область немецкой империи, которая вновь усилилась под руководством саксонских кайзеров. Граница между ними и западнофранкским царством почти не меняется с X и вплоть до первой четверти XIII в.25. В 925 г. к царству прибавляется Лотарингия, в 1034 г. — Бургундия. До 1226 г. на этой границе нет особой напряженности. Экспансия немецкого рейха направлена в основном на восток.

Так что внешняя угроза для западнофранкской державы сравнительно мала. Но одновременно невелики и возможности экспансии, в первую очередь, — на восток, где высока плотность населения, где имеется воинская сила немецкого рейха. Здесь путь к обретению новых земель для западных франков закрыт.

Внутри этой пришедшей в состояние относительного спокойствия территории начинается заметный рост населения. На протяжении столетий, последовавших за IX в., оно растет так быстро, что к началу XIV в. достигает примерно той же численности, что была зафиксирована в начале XVIII в.26. Безусловно, это движение также не было прямолинейным, но в целом наблюдается постоянный прирост населения, на что указывает множество единичных явлений. Их нужно рассматривать в целом, поскольку отдельные факты получают свой смысл только в рамках этого целого.

С конца X в., а еще сильнее в XI в. в западнофранкской державе становится заметной борьба за земли — стремление захватить новые земли или сделать более плодородными уже имеющиеся в наличии.

Корчевка лесов, как уже было сказано выше, периодически происходила еще при Каролингах, а то и еще раньше. Но в XI в. ее темпы и объемы неизмеримо возрастают. Леса вырубаются, болота — насколько это позволяло состояние техники — превращаются в пашни. Великим веком корчевки27 во Франции можно считать период примерно с 1050 по 1300 г. — это был век завоевания внутренних земель. Где-то к 1300 г. это движение вновь замедляется.

4. О социогенезе крестовых походов 16

Великий натиск внешних врагов прекратился. Земля плодородна, растет население. Но земли, важнейшего средства производства, основы собственности и богатства, не хватает. Расчищенных под пашню земель далеко не достаточно, и нужно искать их за границей. Наряду с внутренней колонизацией идет завоевание новых земель. Еще в начале XI в. норманнские рыцари стремятся на юг Италии, поступая на службу местным князьям28. В 1029 г. некоторые из них получили во владение небольшие лены на северной границе неаполитанского герцогства. За ними последовали другие, в том числе несколько сыновей мелкого норманнского сеньора Танкреда де Отевиля. Всего у этого рыцаря было двенадцать сыновей — как им было кормиться с отцовских земель? Восьмеро из них отправились в южную Италию, где постепенно приобрели то, чего не могли получить на родине, — земельные владения. Один из братьев, Робер Гвискар, через какое-то время стал признанным вождем норманнской знати. Он объединил раздробленные участки земли и поместья, добытые рыцарями поодиночке. С 1060 г. начинается проникновение отрядов норманнов, возглавляемых Робером, на Сицилию. К моменту его смерти в 1085 г. сарацины уже были загнаны в юго-западную часть острова. Остальная территория оказалась под властью норманнов, основавших здесь новое феодальное государство.

Все эти действия не планировались заранее. Начало данному процессу было положено принуждением и отсутствием возможностей получения жизненных шансов на родине, затем последовал исход отдельных рыцарей, их успех привлек других, и в итоге возникло новое государство.

Нечто подобное происходило и в Испании. Еще в X в. французские рыцари отправляются помогать испанским князьям в их борьбе с арабами.

Как уже говорилось, западнофранкское царство, в отличие от восточнофранкского, не граничило с пригодной для колонизации областью, заселенной разобщенными племенами. Немецкий рейх препятствовал дальнейшей территориальной экспансии западных франков, и единственным ее объектом мог служить Иберийский полуостров. Вплоть до середины XI в. через горы перебираются сначала одиночки или небольшие отряды рыцарей, потом они становятся настоящим войском. Расколотые междоусобицей арабы какое-то время оказывают слабое сопротивление. В 1085 г. рыцари захватывают Толедо, в 1094 г., под предводительством Сида, — Валенсию, которая вскоре вновь перешла к арабам. Война идет то тут, то там. В 1095 г. один французский граф получает в лен захваченный им участок в Португалии. Но лишь в 1147 г. с помощью участников второго крестового похода его сыну удается окончательно подчинить себе Лиссабон, чтобы затем утвердить свое владычество в качестве короля феодального государства.

В непосредственной близости от Франции помимо испанских областей возможность захвата новых земель имелась только по ту сторону пролива Ла-Манш. Отдельные норманнские рыцари отправляются туда уже в середине XI в. В 1066 г. норманнский герцог во главе войска из норманнских и французских рыцарей высаживается на британские острова, захватывает власть и осуществляет здесь передел земель. Поле возможной экспансии вблизи Франции тем самым еще более сужается. Взгляд рыцарей обращается к дальним землям.

В 1095 г., еще до того, как пришли в движение войска крупных феодалов, небольшой отряд рыцарей, возглавляемый Вальтером Голяком (или Готье Неимущим), направляется в Иерусалим и пропадает где-то в Малой Азии. В 1097 г. в Святую Землю вторгается огромное войско под водительством норманнских и французских феодалов. Крестоносцы сначала вынуждают византийского императора дать им захваченные земли в лен, а затем движутся далее, захватывают Иерусалим и основывают новые феодальные владения.

Разумеется, эта экспансия была бы невозможна без направляющей роли церкви, а без веры в необходимость завоевания Святой Земли направление похода было бы иным. Но без социального давления, имевшего место в самих западнофранкских землях и других областях латинского христианства, крестовые походы тоже вряд ли бы состоялись.

Внутреннее напряжение, возникшее в этом обществе, заявляло о себе не только как жажда земли и хлеба. Оно оказывало психическое давление на человека в целом. Социальное давление было такой же движущей силой, какой для мотора является электрический ток. Оно приводило людей в движение, а церковь направляла силы, уже имеющиеся в наличии. Она учитывала эту жажду, давала надежду и выдвигала цель за пределами Франции. Борьба за новые земли получала не только оправдание, но и универсальный смысл. Эта борьба стала борьбой за веру.

17

Крестовые походы представляют собой специфическую форму первого великого движения христианского Запада, направленного на внешнюю экспансию и колонизацию. Во времена великого переселения народов северные и северо-восточные племена продвинулись на запад и юго-запад, заняв всю полезную площадь в Европе вплоть до крайних ее границ, британских островов. Теперь эти племена прочно осели на земле. Умеренный климат, плодородные почвы, ничем не ограничиваемые влечения людей того времени способствовали быстрому росту населения. Земли не хватало. Волна переселения народов захлебнулась, и оказавшиеся в тупике массы людей хлынули обратно на восток. Их путь лежал либо в русле крестовых походов, либо в потоке завоеваний в самой Европе, где в ожесточенной борьбе происходило расширение на восток немецкой области — от Эльбы к Одеру, а от него к устью Вислы и, наконец, вплоть до Пруссии и даже Прибалтики (правда, в последнюю пришли только немецкие рыцари, уже не сопровождаемые крестьянами).

Последний феномен особенно хорошо показывает своеобразие фазы социальной перенаселенности и экспансии, а также отличие данной фазы от более поздних этапов развития общества. Вместе с движением вперед процесса цивилизации, сопровождаемого ужесточением контроля над влечениями и усложнением их регулирования (в высших слоях более сильными, чем в низших, — о причинах этого нам еще придется говорить), постепенно уменьшается количество детей, причем у низших слоев эта тенденция набирает силу медленнее, чем у высших. Различие в среднем числе детей в высших и низших слоях часто имеет большое значение для поддержания высокого стандарта жизни знати.

Первая фаза быстрого роста народонаселения на христианском Западе отличалась от более поздних тем, что в господствующем слое воинов или дворян этот рост был ничуть не меньше, чем среди крепостных, безземельных крестьян и свободных пахарей, — короче говоря, всех тех, кто непосредственно обрабатывал землю. Избыток населения отчасти сокращался из-за непрестанной борьбы за жизненные шансы, которые для каждого индивида сокращались по мере роста населения. Уменьшение численности населения происходило также из-за междоусобиц, порожденных напряженностью этой ситуации, из-за высокой детской смертности, болезней и эпидемий. Вероятно, относительно беззащитных крестьян это затрагивало в большей степени, чем воинов. Кроме того, первые располагали лишь весьма ограниченной свободой перемещения, а поскольку коммуникация и обмен между различными областями крайне затруднены, избыточная рабочая сила не могла в краткие сроки равномерно распределяться по всей стране. В одной области междоусобицы, разорение, эпидемии или бегство крепостных могли создать недостаток рабочей силы, тогда как в других наблюдался явный избыток ее. Действительно, об одном и том же периоде времени до нас дошли различные свидетельства: как об избытке крепостных в одной области, так и о попытках феодалов посредством предложения лучших условий жизни привлечь на свои земли свободных пахарей — гостей («hospites»)29, т.е. дополнительную рабочую силу.

Во всяком случае, для характеристики этого процесса важно то, что в обществе того времени имелся избыток не только рабочих рук — «резервная армия» трудящихся несвободных и полусвободных, — но и безземельных или малоземельных рыцарей, которые не были в состоянии поддерживать свой жизненный стандарт, — «резервная армия» высшего слоя. Только с учетом данного обстоятельства становятся понятными и характер этого первого западного колониального движения, и особенности такой экспансии. Конечно, в той или иной форме в колонизации участвовали крестьяне, но главный толчок ей дала потребность рыцарей в земле. Новые земли можно было добыть только мечом. Рыцари прокладывали путь с оружием в руках, они возглавляли это движение и составляли большую часть войска. Особый характер первого периода экспансии и колонизации обусловлен избыточным числом представителей высшего дворянского слоя.

Все это общество четко делилось на тех, кто в какой-либо форме владел землями, и тех, у кого ее не было вообще или было недостаточно. По одну сторону находились землевладельцы, земельные монополисты, т.е. семейства знатных рыцарей, их старших сыновей — прямых наследников. К этой группе можно отнести также и тех свободных крестьян и крепостных, «hospites», которые сидели на клочке земли, дававшем им пропитание. По другую сторону — все, кто был лишен земли, независимо от их принадлежности к тому или другому слою. Не имевшие земли выходцы из низшего слоя, вытесненные с земли либо из-за ее нехватки, либо вследствие насилия господ, принимали участие в колонизации, но в большей мере служили человеческим материалом для образующихся в то время городских коммун. Безземельные рыцари — «младшие сыновья», которым доставалось небольшое наследство, не отвечавшее их притязаниям или просто не способное обеспечить им пропитание, все эти «голяки» из рыцарей — на протяжении столетий предстают в различных социальных обликах: в виде крестоносцев, вожаков банд, наемников на службе у сильных мира сего. В конечном счете они стали материалом для первых форм регулярного войска.

18

Известные, часто приводившиеся слова: «Нет земли без сеньора» — не только пункт правового уложения, но и социальный пароль воинского сословия, выражающий стремление рыцарей овладеть всеми доступными землями. Раньше или позже все области, где господствовало латинское христианство, оказались у них в руках. Любой полезный клочок земли стал чьим-то владением. Но спрос на землю не падал, он даже возрастал. Шанс удовлетворить этот спрос уменьшался. Стремление к экспансии росло вместе с ростом напряжения внутри общества. Но специфическая динамика этого движения, пронизывавшего все общество, затрагивала не только безземельных; она неизбежно коснулась и тех, кто располагал землями и был богат. В бедных, погрязших в долгах, опустившихся рыцарях это социальное давление порождало простое стремление захватить кусок земли с рабочей силой в придачу, чтобы кормиться с него в соответствии со своим стандартом. У богатых рыцарей, у крупных феодалов также обнаруживается тяга к захвату новых земель. Здесь речь идет не просто о стандарте, о получении средств пропитания, соответствующих сословному положению, но о стремлении к господству — чем больше земельные владения, тем большей властью и социальной силой наделен их обладатель. Что касается богатых землевладельцев, включая и высшую знать — графов, герцогов, королей, — стремление к увеличению уделов отвечало не только личному честолюбию отдельных лиц. Выше, на примере западнофранкских Каролингов и первых Капетингов, мы показали, как неизбежно — в силу автоматически действующего механизма раздачи земель — приходили в упадок даже королевские дома, когда завоевание новых территорий оказывалось невозможным. И если на протяжении всей этой фазы мы видим, что во внутренней и внешней экспансии принимают участие не только бедные, но и богатые рыцари, желающие увеличить свои уделы, то это свидетельствует о том, в сколь значительной мере само строение этого общества рождало у представителей всех слоев постоянное стремление к завоеванию земель, будь то простой захват их безземельными рыцарями или приумножение своих владений богатыми феодалами.

Часто утверждается, что стремление «иметь больше», приобретательство, является специфической чертой «капитализма», а тем самым и Нового времени. Средневековое общество в таком случае рассматривается как довольствующееся сохранением справедливого, т.е. соответствующего сословному делению, дохода.

В известных пределах это верно, если под стремлением «иметь больше» подразумевается только желание иметь больше денег. Но на протяжении почти всего Средневековья не деньги, а земли были главной формой собственности. Приобретательство (если уж вообще пользоваться этим словом) по необходимости имело другую форму и было иначе направлено; оно требовало иного поведения, чем в обществе с развитой денежной и рыночной экономикой. Вполне вероятно, именно в Новое время впервые в истории возникает специализирующийся на торговле слой, целью которого становится непрестанная работа ради обретения все большего количества денег. Социальные структуры, побуждавшие людей к приобретению все новых средств производства в преобладающем в Средневековье секторе натурального хозяйства (при всех особенностях этих структур в разных регионах), легко выпадают из поля зрения, поскольку стремление это было направлено не на накопление денег, но на приумножение земель. Кроме того, политические и военные функции в то время еще не отделились от экономических в той степени, в какой это произошло в обществе новейшего времени. Военное действие, политическое и экономическое стремление здесь практически тождественны, желание получить большее богатство в виде земельных владений идентично желанию приумножить свою власть, обеспечить свою суверенность, равно как увеличить свою военную силу. Рыцарь, оказавшийся самым богатым в каком-то регионе, а именно, обладающий наибольшими земельными владениями, является также сильнейшим, поскольку может поставить под свои знамена наибольшее число людей, — он является одновременно и военным вождем, и властителем.

Именно потому, что в обществе того времени владелец поместья противостоял всем прочим так, как сегодня одно государство противостоит другим, для него приобретение новых земель соседом означало прямую или косвенную опасность. Как и сегодня, оно означало сдвиг в равновесии, установленном в рамках выверенной системы владений, где каждый был для другого потенциальным союзником или потенциальным врагом. Таков был простой механизм, который на этой фазе внутренней и внешней экспансии приводил в движение не только бедных, но и богатых и могущественных рыцарей, заставлял их быть настороже, внимательно следить за приумножением земель у других и постоянно искать возможности расширения собственных владений. Нехватка земель и перенаселенность приводят общество в движение, и уклоняющийся от борьбы в то время, когда другие ее ведут, желающий просто сохранять имеющееся, когда прочие стремятся к расширению владений, в итоге неизбежно окажется слабее и «меньше» этих других, и те обязательно попытаются захватить его землю при удобном случае. Богатые рыцари и крупные феодалы того времени не давали этим процессам теоретического обоснования и не высказывали общих соображений о подобных правилах, но очень хорошо видели, насколько бессильными они становятся в том случае, когда по соседству с ними захватывают новые земли и властвуют более богатые вельможи. Можно показать это на примере вождей крестовых походов, скажем, Готфрида Бульонского, который был вынужден продать или заложить свои земли, чтобы искать где-то вдали новые, еще большие владения, каковые в конце концов превратились в его собственное королевство. Что касается более позднего времени, можно привести в качестве примера Габсбургов, которые, даже добившись императорской короны, были одержимы мыслью о расширении владений их собственного дома, ибо без такой опоры их сила была бы ничтожной. Ведь сильные, соревнующиеся друг с другом феодалы выбрали первого кайзера из этого дома именно по причине бедности и слабости Габсбургов, не представляющих для них реальной опасности. Особенно хорошо эта же закономерность проявляется в той роли, какую сыграло завоевание Англии норманнским герцогом для развития западнофранкского царства. Прирост могущества одного из удельных господ означал полное изменение соотношения сил в том союзе крупных феодалов, который лежал в основе данного царства. Норманнский герцог, ничуть не меньше других испытывавший на себе влияние центробежных сил, завоевал Англию не ради блага всех норманнов, но исключительно с целью увеличения владений своего собственного дома. Раздел английских земель между пришедшими с ним воинами был явно нацелен на ограничение центробежных сил на завоеванных землях, на то, чтобы избежать появления на английской почве других крупных землевладельцев. Конечно, раздел земли между рыцарями обусловливался уже нуждами правления, но герцог старался никому не давать больших, представлявших собой единое целое территорий. Даже самым высокородным сподвижникам он предлагал участки, разбросанные по всей стране30.

Это завоевание автоматически превратило его в самого могущественного феодала западнофранкского царства. Раньше или позже между его домом и домом франконских герцогов, носивших королевский титул, должна была начаться борьба за первенство, а затем и за корону. Хорошо известно, насколько значимой была данная борьба в последующие века: именно она определяла весь ход исторического развития, когда властители Иль-де-Франс путем приобретения новых областей смогли сравняться с норманнскими герцогами, а затем в результате этой борьбы, ведущейся то по одну, то по другую сторону пролива, возникли два королевства, а затем и две нации. Но это лишь один пример свойственного динамической фазе Средневековья автоматически действующего механизма, вынуждающего и бедных, и богатых рыцарей стремиться к захвату новых земель.

5. Внутренняя дифференциация общества: образование новых органов и инструментов
19

Диспропорция между растущим числом людей и нехваткой земли побуждала господ к завоеванию новых земель; для представителей низшего слоя этот путь был в основном закрыт. Принуждение, отрывавшее их от пашни, чаще всего приводило к развитию в другом направлении — к дифференциации труда. Согнанные с земли несвободные члены общества послужили человеческим материалом для тех поселений ремесленников, которые постепенно кристаллизовались вокруг удобно расположенных замков и легли в основу возникающих городов.

Довольно значительные агломерации людей — использование слова «город» может ввести в заблуждение — обнаруживаются уже в обществе IX в., где господствовало натуральное хозяйство. Но такие агломерации еще не были общинами, «жившими не столько обработкой земель, сколько ремеслом и торговлей, обладавшими особыми правами и имевшими особые учреждения»31. Речь может идти о крепостях крупных феодалов, одновременно выступавших в качестве центров управления подвластными им землями. К тому времени города утратили целостность: рядом друг с другом могли находиться участки, зачастую принадлежавшие разным рыцарям и входившие в состав разных поместий светских или церковных феодалов. Каждый такой участок жил собственной хозяйственной жизнью без всякой связи с соседними. Рамки любой хозяйственной деятельности задавались поместьем, доменом сеньора. Произведенные продукты потреблялись непосредственно на том же самом месте32.

Однако в XI в. эти агломерации начинают расти. Подобно тому как это было при рыцарской экспансии, в слое несвободных начало процесса связано с неорганизованными одиночками, прибывающими в эти «центры» и создающими тем самым излишек рабочих рук. Отношение господ к новоприбывшим работникам, покинувшим какое-то другое поместье, было не всегда одинаковым33. Иногда им предоставлялась минимальная свобода; в подавляющем большинстве случаев от них ожидали и требовали исполнения тех же служб, что и от собственных крепостных. Но растущее число подобных людей меняло соотношение сил между господами и представителями низшего сословия. Новоприбывшие постепенно усиливаются и начинают долгую кровавую борьбу за свои права. Раньше всего эти бои развернулись в Италии, чуть позже во Фландрии: в 1030 г. — в Кремоне, в 1057 г. — в Милане, в 1069 г. — в Мансе, в 1077 г. — в Камбре, в 1080 г. — в Сен-Квентине, в 1099 г. — в Бовэ, в 1108—1109 гг. — в Нуайоне, в 1112 г. — в Лане, в 1127 г. — в Сен-Омере. Эти даты совпадают с периодом рыцарской экспансии и также свидетельствуют о наличии внутренней напряженности, приводившей общество в движение на этой фазе развития. Речь идет о первых освободительных войнах трудящихся, буржуа. После немалого числа поражений они в самых разных областях Европы в борьбе с представителями военного сословия завоевывают свои права, добиваются сначала меньшей, а затем и большей свободы. Их шансы увеличиваются благодаря самому ходу общественного развития. Этот медленный подъем городских трудящихся слоев к политической самостоятельности, а затем — уже в облике занятых профессиональным трудом буржуа — к руководящим политическим позициям дает нам ключ к почти всем тем структурным особенностям западных обществ, которые отличают их от восточных государств и придают им специфическую форму.

В XI в. существовало лишь два класса свободных: благородные воины и духовенство. Помимо них имелись только крепостные, несвободные или полусвободные — «ceux qui prient, ceux qui combattent, ceux qui travaillent»34.

К 1200 г., за два века (вернее даже — за полтора века, поскольку корчевка лесов и колонизаторская экспансия также способствуют ускорению этого процесса примерно с 1050 г.) целый ряд поселков ремесленников и коммун добиваются признания своих прав и привилегий, собственного судопроизводства и автономии. Наряду с двумя свободными сословиями появляется третье. Развитие общества под давлением таких факторов, как нехватка земли и рост населения, идет не только вширь, но и вглубь: общество дифференцируется, в нем образуются новые клетки, новые органы — города.

20

Вместе с растущей дифференциацией труда, вместе с вновь образовавшимися большими рынками, вместе с ростом обмена с удаленными регионами растет и нужда в единых средствах оплаты, способных быть мобильными.

Когда крепостной или безземельный крестьянин приносил господину плоды своего труда, когда цепочки связи между производителем и потребителем были очень коротки и не требовали промежуточных инстанций, общество не нуждалось в единице счета, в том орудии обмена, которое можно было бы использовать в качестве общей меры всех обмениваемых объектов. Теперь же, вместе с постепенным выделением производителей из поместного хозяйства, вместе с формированием экономически независимого ремесла, с развитием обмена продуктов, переходящих из рук в руки через длинные цепочки посредников, сеть актов обмена усложняется. Теперь нужна единая мера, прилагаемая ко всем прочим объектам и приспособленная для обращения. Когда разделение труда и обмен становятся более сложными и интенсивными, обществу требуется больше денег. Действительно, деньги выступают и как воплощение этой социальной сети, и как символ переплетения актов обмена и цепочек людей, через которые проходил данный продукт от своего «естественного состояния» вплоть до потребления. Деньги нужны лишь там, где в рамках общества образуются длинные цепочки обмена, т.е. при наличии определенной плотности населения, при росте дифференциации общества и усилении социальной взаимосвязи.

Вопрос о постепенном отступлении товарно-денежных отношений на задний план в период поздней античности и их новом подъеме начиная примерно с XI в. слишком обширен, чтобы здесь в него углубляться; мы ограничимся одним замечанием, прямо вытекающим из вышесказанного.

Конечно, следует напомнить о том, что деньги никогда не выходили из употребления в издревна обжитых областях Европы с оседлым населением. Все время в поле натурального хозяйства существовали анклавы денежной экономики. К тому же за пределами владений Каролингов оставались значительные области древней Римской империи, где деньги никогда не выходили из оборота. Вполне оправдан вопрос об «антецедентах» денежного хозяйства на христианском Западе, об анклавах, в которых оно никогда не исчезало. Можно ставить и такие вопросы: откуда берется денежное хозяйство? Каковы его истоки? У кого европейцы вновь научились пользоваться деньгами? Такого рода вопросы и проистекающие из них исследования не лишены ценности. Действительно, трудно себе представить, что этот инструмент мог вновь войти в употребление, если бы его не было в предшествующей или в соседних цивилизациях; он не мог бы получить такое развитие, если бы ранее вообще был неизвестен. Но при такой постановке проблемы важнейшая сторона вопроса о возобновлении денежного обращения на Западе все же не получает должного освещения. Мы не можем уяснить, почему на протяжении долгого периода времени западное общество сравнительно мало нуждалось в деньгах, почему затем спрос на деньги постепенно начал расти и они стали все больше входить в употребление (со всеми вытекающими отсюда последствиями для развития общества). Здесь также нужно ставить вопрос о движущих силах, о тех факторах, что ведут к изменениям. Ответа на этот вопрос мы не найдем, пока будем обращаться к антецедентам, к предшествующим формам денежного хозяйства, к происхождению денег как таковому. Мы получим его только в том случае, если обратимся к изучению актуальных социальных процессов, к тем новым отношениям между людьми и формам интеграции, которые, после долгого спада, происшедшего в обращении денег со времен поздней античности, вновь усилили спрос на них. Клеточная система общества стала дифференцироваться, что нашло выражение в росте употребления денег. Понятно, что этому способствовало не только внутреннее развитие — свою роль сыграла и колонизация, направленная вовне, приводящая в движение собственность, пробуждающая новые потребности, прокладывающая торговые пути к дальним регионам. Каждое движение по отдельности играло свою роль в этом процессе, усиливая или сдерживая другие; вся сеть этих отношений и взаимовлияний усложнялась вместе с социальной дифференциацией. Отдельные факторы тут невозможно вычленить и полностью изолировать от других. Однако без закрепления собственности на землю, без значительного увеличения населения, без образования независимых коммун ремесленников и купцов этот спрос на деньги внутри общества не вырос бы столь быстро, а сектор товарно-денежных отношений не мог бы увеличиваться с такой скоростью. Процессы падения или роста в использовании денег нельзя понять сами по себе, они всегда связаны со структурой человеческих отношений. Первичные силы этих изменений следует искать именно в новой интеграции данных отношений. Разумеется, едва начавшись, рост употребления денег стал оказывать обратное воздействие на все движение — на прирост населения, на дифференциацию, на рост городов.

«Начало XI в. еще характеризуется отсутствием значительных денежных операций. Богатство сосредоточено в руках церкви и светских феодалов и, как правило, остается без движения»35.

Затем постепенно растет потребность в мобильных инструментах обмена. Имеющихся в наличии отчеканенных денег не хватает. Поначалу люди прибегают к вспомогательным средствам, скажем, используют при обмене пластинки или украшения из драгоценных металлов, которые взвешивают для того, чтобы получить мерную единицу. Роль такой мерной единицы могли играть даже лошади. В ответ на растущий спрос следует увеличение количества отчеканенных монет, т.е. выпущенных властями плашек определенного веса из дорогих металлов. Вероятно, на различных исторических ступенях, как только появлялась потребность в мобильном инструменте обмена, этот процесс повторялся. Возможно также, что в том случае, когда количество находящихся в обращении монет не отвечало расширившимся потребностям, при обмене вновь начинали применять преимущественно вспомогательные средства, данные самой природой. Растущая дифференциация в обществе и возникновение более густой сети взаимодействий между людьми, расширение торговли и обмена постепенно ведут к увеличению находящихся в обращении денег, что, в свою очередь, оказывает обратное воздействие на эти процессы, способствуя их интенсификации. При этом возникают все новые диспропорции.

Во второй половине XIII в. во Фландрии (в других областях это могло произойти чуть раньше или чуть позже) мы обнаруживаем уже весьма значительную движимую собственность. Денежное обращение довольно оживленное, и это происходит «благодаря ряду созданных к тому времени инструментов»36. Здесь начинают чеканить золотые монеты, чего ранее не было во Франции (как нет, скажем, в сегодняшней Абиссинии): ранее использовали и хранили в сокровищницах в основном византийские монеты. Затем начинается чеканка разменной монеты, пригодной для обмена и счета, — все это признаки того, что незримая сеть цепочек обмена стала более плотной.

21

Но как мог возникнуть обмен между отдаленными областями, как могла выйти за локальные рамки дифференциация труда, если средства транспортировки товаров были недостаточно развиты, а общество неспособно обеспечить перемещение грузов на сколько-нибудь значительные расстояния?

Мы уже видели на примере каролингской эпохи, что сам король должен был переезжать вместе со своим двором из одного поместья в другое, чтобы получить пропитание на месте. Хотя даже в сравнении с дворами, существовавшими в самом начале эпохи абсолютизма, его свита была невелика, для ее пропитания требовалось такое количество продовольствия, какое доставить ко двору было просто невозможно, а потому перемещались не блага, а сами люди.

Но именно в это время в городах, где рост взаимосвязей был более заметен, начинается развитие транспортных средств.

В античном мире сбруя лошадей и упряжь прочих тягловых животных была плохо приспособлена для перевозки тяжелых грузов на большие расстояния. Трудно сказать, какие грузы и на какие расстояния перевозились с помощью таким образом запряженных животных; видимо, удовлетворить потребности хозяйства внутренних областей все же удавалось. На протяжении всей античности наземный транспорт в сравнении с водным был чрезвычайно дорогим и неудобным, кроме того, такие перевозки занимали слишком много времени37. Практически все крупные торговые центры располагались у моря или на берегах судоходных рек. Для античного общества вообще характерно передвижение по водным артериям. Вдоль водных путей, прежде всего на морском побережье, возникали богатые и иной раз густо населенные городские центры, потребности которых в продовольствии и в предметах роскоши очень часто покрывались поставками из отдаленных районов. Эти центры образовывали узлы в дифференцированной сети обмена с дальними регионами. Но на огромных внутренних территориях, занимавших куда большую часть Римской империи, население удовлетворяло первичные потребности продуктами, произведенными на месте; здесь преобладали короткие цепочки обмена, господствовали «отношения натурального хозяйства». В глубине страны деньги использовались в сравнительно малом объеме, поскольку покупательная способность, необходимая для приобретения предметов роскоши, в этом секторе античной экономики была слишком незначительной. Контраст между небольшой полосой сконцентрированных преимущественно в прибрежной зоне городских поселений и гигантскими континентальными областями был весьма существенным. Расположенные вдоль водных путей большие города наподобие отростков нервных волокон внедрялись в обширные сельские области, высасывали из них силы, пользовались плодами труда их населения. Это продолжалось до тех пор, пока этот небольшой, сильно дифференцированный городской сектор с его разветвленными сетями в конце концов не рухнул вместе с распадом централизованного аппарата власти, чему немало способствовали сельские элементы, ведущие борьбу против засилья городов. Короткие, регионально ограниченные цепочки сети обмена и институты натурального хозяйства освободились от господства городов и намного пережили их, чуть изменив свои формы. Что же касается самого городского сектора античности, здесь также явно не наблюдалось потребности в дальнейшем развитии наземного транспорта. Все товары, которые из соседних областей доставить посуху было нельзя (или цена транспортировки была слишком высока), эти города без труда получали по воде.

В каролингскую эпоху для целой группы народов прежние торговые артерии древнего мира с центрами на побережье Средиземного моря оказались недоступными — в первую очередь из-за арабских завоеваний. Вместе с этим совершенно новое значение получили наземные пути. Рост внутренних связей в удаленных от моря местностях требовал развития наземного транспорта, а само это развитие привело к еще большему смещению сети обмена в направлении сухопутного сообщения. Хотя заморская торговля вновь достигла подобных временам античности размеров (например, связи между Венецией и Византией, между городами Фландрии и Англией) и стала играть значительную роль в западной экономике, специфика западного развития все же определялась тем, что цепочка морских путей была связана со становящейся все более густой сетью наземных путей, а на суше возникло множество торговых центров и рынков. Прогресс, наблюдаемый в развитии транспорта в сравнении с античностью, хорошо показывает дифференциацию и рост взаимосвязей на всем Европейском континенте.

Как уже было отмечено, в римском мире применение лошади в качестве тягловой силы было незначительным38. Сбруя прикреплялась к шее животного. Вероятно, это было удобно для наездника, поскольку позволяло ему легко удерживать и направлять лошадь. Поднятая вверх голова и «гордая» осанка лошади, которые мы часто встречаем на античных барельефах, связаны именно с такой особенностью сбруи. Но это не позволяло использовать ни лошадь, ни мула в качестве тяглового животного, в особенности при транспортировке тяжелых грузов, — иначе сбруя просто передавила бы им горло.

Столь же мало приспособлены к перевозке тяжестей лошади были и в другом отношении. В античности не существовало железных подков, прибиваемых гвоздями к копыту, а именно это придало ногам лошадей дополнительную силу сопротивления и сделало возможным полномасштабное использование их тягловой силы.

Ситуация постепенно меняется начиная с X в. Решающая перемена в использовании рабочей силы животных происходит одновременно с ускоренной корчевкой лесов, с дифференциацией общества, образованием городских рынков, ростом денежного обращения. При всей неприметности для нашего глаза такого совершенствования упряжи, нужно отметить, что оно сыграло на этой фазе не меньшую роль, чем развитие машинной техники — на более поздней фазе развития.

«Невероятная страсть к конструированию»39, как было однажды сказано об этом времени, привела в XIXII вв. к расширенному использованию рабочей силы животных. Основная тяжесть была перенесена с шеи лошади на плечи, появились подковы. В XIII в. была доведена до современной формы упряжь и выработана технология использования лошадей и прочих животных в качестве тягловой силы. Тем самым были заложены основания наземной перевозки больших грузов на дальние расстояния. В это же время появляются повозки и начинается мощение улиц. По мере развития транспорта растет роль водяных мельниц. Они приобретают значение, каковым не обладали в античности: к ним стало возможным подвозить зерно издалека40. Это также было шагом на пути к дифференциации и росту взаимосвязей, к отчуждению хозяйственных функций от замкнутого в себе поместья.

6. О некоторых новых элементах в строении средневекового общества в сравнении с античным
22

Изменение поведения и влечений, называемое нами «цивилизацией», теснейшим образом связано с усилившимся переплетением взаимосвязей людей и их растущей зависимостью друг от друга. По тем немногим примерам, что мы имели возможность привести, это переплетение можно увидеть в его становлении. Уже здесь, на сравнительно ранней фазе развития общества, способ социального соединения людей в западном мире по ряду моментов отличается от того, что существовал в античности. Клеточная структура общества начинает дифференцироваться по-новому, хотя при этом и используется многое из доставшегося в наследство от предшествующей фазы, характеризовавшейся высоким уровнем дифференциации институтов. Но те условия, в которых происходила эта новая дифференциация, — а тем самым способ и направление дифференциации — во многом были иными. Иногда говорят о «возрождении торговли» в XIXII вв. Если имеется в виду некое возвращение к античным институтам, то это, конечно, верно. Без античного наследия вряд ли удалось бы в такой мере и с такой скоростью справиться с проблемами, возникшими в ходе общественного развития. В какой-то степени строительство велось на старом фундаменте. Однако движущей силой здесь выступала вовсе не «учеба у древних». Эта сила была заложена в самом обществе с его автоматически работающими механизмами, в тех условиях, в которых происходила совместная деятельность людей. А сами эти механизмы, сами условия были далеко не тождественны тем, что мы наблюдаем в античности. Широкое распространение получило представление, будто Запад «достиг уровня античности» только в эпоху Возрождения и лишь затем постепенно его «перерос». Но даже в том случае, если вообще допустимо говорить о «перерастании» или «прогрессе», все равно следует помнить, что структурные закономерности развития и его направление, представлявшие собой нечто новое в сравнении с античностью, впервые заявляют о себе вовсе не в эпоху Возрождения — в известной мере они заметны уже на той фазе экспансии и роста, о которой шла речь выше.

Два структурных отличия необходимо отметить особо. Первое сводится к тому, что средневековое общество Запада не располагало дешевой рабочей силой пленников, рабов. Даже там, где такая рабочая сила имелась в наличии (а примеров тому найдется немало), она уже не играла значительной роли в строении общества в целом. Это обстоятельство сразу дало социальному развитию Запада иное по сравнению с античным миром направление.

Не менее важным было и второе отличие. О нем мы уже упоминали: заселялись не только морское побережье и берега рек, но также значительная часть удаленной от водных путей сообщения суши, где прокладывались наземные транспортные артерии. Благодаря этим двум тесно связанным друг с другом моментам перед людьми западного общества изначально стояли проблемы, не известные античности. Под воздействием данных факторов общественное развитие пошло в ином направлении. Причиной малой роли рабской силы в поместных хозяйствах могло быть отсутствие значительного числа рабов или наличие достаточного для удовлетворения потребностей воинского сословия местных крепостных. Как бы там ни было, при незначительной роли рабского труда отсутствовали и социальные закономерности, типичные для рабовладельческого хозяйства. Своеобразие западного общества становится понятным только с учетом этих специфических закономерностей. И разделение труда, и взаимосвязь между людьми, характеризуемые многосторонней зависимостью друг от друга высших и низших слоев (которая оказывала влияние на структуру влечений у обоих слоев), по-разному развиваются в рабовладельческом обществе и в обществе с более или менее свободным трудом. Оказываются различными не только социальные противоречия, но даже функции денег, не говоря уж о том, какое значение свободный труд имел для развития орудий производства.

В рамках нашего исследования достаточно сопоставить процессы, придавшие специфический облик западной цивилизации, с теми, что протекали в обществе с развитым рынком рабского труда. В обоих случаях данные процессы в равной степени обладают принудительной силой. Для характеристики современных исследований обществ, построенных на основе рабского труда, мы приведем обширную цитату из работы41, автор которой приходит к следующему выводу: «...Slave-labour interferes with the work of production by free-labour. It interferes in three ways: it causes the withdrawal of a number of men from production to supervision and national defense; it diffuses a general sentiment against manual labour and any form of concentrated activity; and more especially it drives free labourers out of the occupations in which the slaves are engaged. Just as, by Gresham’s law, bad coins drive out good, so it has been found by experience that, in any given occupation or range of occupations, slave-labour drives out free; so that it is even difficult to find recruits for the higher branches of an occupation if it is necessary for them to acquire skill by serving an apprenticeship side by side with slaves in the lower.

This leads to grave consequences; for the men driven out of these occupations are not themselves rich enough to live on the labour of slaves. They therefore tend to form an intermediate class of idlers who pick up a living as best they can — the class known to modern economists as «mean whites» or «white trash» anf to students of Roman history as «clientes» or «faex Romuli». Such class tends to emphasize both the social unrest and the military and agressive character of a slave-state....

A slave society is therefore a society divided sharply into three classes: masters, mean whites and slaves; and the middle class is an idle class, living on the community or on warfare, or on the upper.

But there is still another result. The general sentiment against productive work leads to a state of affairs in which the slaves tend to be the only producers and the occupations in which they are engaged the only industries of the country. In other words, the community will rely for its wealth upon occupations which themselves admit of no change or adaptation to circumstances, and which, unless they supply deficiencies of labour by breeding, are in perpetuel need of capital. But this capital cannot be found elsewhere in the community. It must therefore be sought abroad: and a slave community will tend, either to engage in agressive warfare, or to become indebted for capital to neighbours with a free-labour system...2)».

Свободных членов общества использование рабов в большей или меньшей степени отвращает от труда как от недостойного занятия. Наряду с неработающим высшим слоем рабовладельцев появляется праздный средний слой. Применяя рабский труд, общество оказывается перед необходимостью сохранять сравнительно простые орудия производства, такой технический аппарат, которым могут пользоваться рабы. Уже поэтому здесь очень сложно изменять, улучшать орудия, приспосабливая их к новым ситуациям. Воспроизводство капитала связано с воспроизводством рабов, а тем самым, прямо или косвенно, — с успехом военных походов, с пополнением числа рабов. В итоге подобное воспроизводство становится более рискованным и менее предсказуемым, чем в том обществе, где покупают не людей, насильно принуждаемых работать всю свою жизнь, а работу, выполняемую более или менее свободными людьми в течение определенного времени.

Теперь становится понятным, какое значение для всего направления развития западного общества имел тот факт, что при постепенном росте народонаселения начиная с раннего Средневековья рабы здесь либо вовсе отсутствовали, либо играли небольшую роль. Западное общество изначально пошло по иному пути, чем древнеримский мир42. Оно подчинялось иным закономерностям. Первым проявлением данных закономерностей были городские революции XIXII вв. — постепенное освобождение лишенных земли тружеников, бюргеров, от власти рыцарей-землевладельцев. С этого начинается движение к преобразованию западного мира в общество трудящихся в целом. Отсутствие ввозимых рабов и рабского труда обеспечивает известную социальную значимость даже низшему слою тружеников. Чем разветвленнее взаимосвязи между людьми, чем в большей мере земля и ее продукты включены в торговый оборот, и следовательно, зависят от денежного обращения, тем прочнее становится зависимость высших слоев — воинов или дворян — от низших и средних слоев, обретающих тем самым все большую социальную силу. Подъем буржуазных слоев служит выражением этой закономерности. В противоположность античным рабовладельческим обществам, где существенная часть свободных горожан вытеснялась из сферы труда, в западном обществе труд свободных ведет к растущей зависимости всех ото всех. В конечном счете даже прежде не работавшие высшие слои все более втягиваются в круговорот разделения труда. Отсутствие рабского и совершенствование свободного труда являются предпосылками и технического развития Запада, и процесса превращения денег в специфическую форму «капитала».

23

Это лишь один пример специфических для Запада тенденций развития, которые ведут нас от Средних веков в Новое время.

Не менее важным был тот факт, что в Средние века заселялось не только морское побережье. Предшествующие волны переселяющихся народов на европейском пространстве стимулировали интенсификацию торговли и интеграции только в областях, расположенных в непосредственной близости от рек и морей. Это относится и к Греции, и к Риму. Господство римлян постепенно расширялось по всему бассейну Средиземного моря, пока они не освоили все его побережье. «Рейн, Дунай, Евфрат, Сахара по внешним границам образовывали огромный защитный вал, препятствовавший доступу к побережью. Для Римской империи море было одновременно фундаментом как политического, так и экономического единства»43.

Германские племена поначалу также отовсюду стремились к Средиземному морю, основывая свои царства на территориях Римской империи, расположенных у моря, которое римляне называли «mare nostrum»44. Франки так далеко не дошли — прибрежные области уже были заняты, — но и они пытались прорваться к ним силой. Все эти переселения и войны нарушили коммуникацию между приморскими областями. Но еще больше Средиземное море утрачивает свою роль средства сообщения, колыбели и центра развития высокой культуры после вторжения арабов. Вместе с этим вторжением окончательно рвутся уже ослабленные нити; из римского море в немалой своей части становится арабским. «Связь, скрепляющая Восточную и Западную Европу, Византийскую империю и германские царства, нарушена. L’invasion de l’Islam...eut, en effet, pour consequence de placer celles-ci dans des conditions qui n’avaient jamais existe depuis les premieres temps de l’histoire3)»45. Скажем это чуть иначе: еще никогда ранее на внутренних территориях Европейского континента, вдали от больших рек и немногих сохранившихся военных дорог не появлялось богатое, сильно дифференцированное общество с развитым производством.

Трудно сказать, только лишь одно арабское вторжение создало условия для развития, сконцентрированного вокруг центральных областей континента. Такое развитие могло быть следствием того, что на европейском пространстве теснились племена, прибывшие во время великого переселения народов. Однако решающую роль для определения направления развития западной и центральной Европы сыграл именно временный упадок прежних транспортных артерий.

В каролингскую эпоху центр обширной территории впервые оказывается в глубине континента. Перед обществом встала задача наладить и развить внутреннюю коммуникацию. Когда со временем это удалось сделать, то и данное наследие античности также оказалось в новых условиях. Коммуникация была включена в формации, коих не ведал античный мир. Отсюда проистекают многие отличия между формами интеграции, существовавшими в античности, с одной стороны, и теми, что постепенно развились на Западе, — с другой. Государства, нации — как бы мы ни называли эти единства, — имеют своими центрами или столицами города, расположенные вдоль внутренних транспортных артерий, связующих разные народы. Впоследствии эти западные центры стали отправными точками колонизации, затронувшей не только побережье морей и рек, но и территории огромных материков, и в результате значительная часть планеты оказалась захваченной и заселенной представителями западного мира. Но это стало возможным лишь потому, что ранее возникли формы континентальной коммуникации, а в самих континентальных странах отсутствовал рабский труд. Начало такого развития обнаруживается в Средневековье.

Здесь же заложены предпосылки того, что ныне континен-тально-аграрный сектор общества в большей, чем когда бы то ни было, мере включен в круговорот дифференцированного разделения труда и входит в широко раскинувшиеся сети торгового обмена.

Никто не может сказать, пойдет ли западное общество и далее по этому пути. Множество не вполне ясных сегодня рычагов побуждало его двигаться в данном направлении и привело к определенной стабилизации. Для нас важно, что уже в самую раннюю эпоху это общество избрало путь, по которому шло до сих пор. С точки зрения развития человеческого общества в целом кажется очевидным, что весь этот период, охватывающий Средние века и Новое время, представляет собой одну-единственную эпоху, как бы одно большое «Средневековье». Не менее важно понять, что Средние века в узком смысле слова не были тем периодом статики, неким «окаменевшим лесом», как их иной раз представляют. Именно тогда в ряде секторов началось движение, лишь продолжившееся в Новое время. Уже в Средние века появляются фазы экспансии и прогрессирующего разделения труда, здесь мы находим социальные трансформации и революции, совершенствование техники и технологии. Конечно, имелись и другие сектора и иные фазы, где и когда институты и идеи действительно не развивались и как бы «окаменевали», а борьба шла скорее за сохранение, чем за расширение и дальнейшее развитие. Но такое чередование фаз не чуждо и Новому времени, даже если скорость социального развития и трансформаций в эту эпоху стала несравнимо более высокой, чем в Средние века.

7. О социогенезе феодализма
24

Процессы социальной экспансии имеют свои границы и раньше или позже достигают их. Начавшаяся примерно в XI в. экспансия также остановилась. Для западнофранкских рыцарей становилось все труднее обеспечивать себя новыми землями за счет корчевания лесов внутри страны. За границей их нужно было добывать в трудной борьбе. Колонизация восточного побережья Средиземного моря после первых успехов захлебнулась. Тем временем число рыцарей росло. Аффекты и влечения сословия господ того времени по сравнению с высшими слоями последующих эпох менее сдерживались социальными зависимостями и процессом цивилизации. Власть мужчин над женщинами еще была безраздельной. «На каждой странице хроник того времени упоминаются рыцари, бароны, герцоги, имевшие по восемь, десять, двенадцать потомков мужского пола, а то и еще больше»46. Так называемая «феодальная система», отчетливо заявившая о себе в XII и закрепившаяся в XIII в., была не чем иным, как итогом экспансии, шедшей в аграрном секторе общества. В городском секторе это движение еще какое то время продолжалось в другой форме, пока не нашло завершения в возникновении закрытой цеховой системы. В этом обществе для рыцарей, еще не ставших помещиками, еще не обладавших земельным наделом, было все труднее его получить, а малоземельным домам все реже удавалось расширять свои владения. Отношения собственности закрепляются. Продвижение вверх по социальной лестнице делается все более затруднительным. Закрепляются и ранговые различия между рыцарями. Все более отчетливый вид приобретает иерархия дворянского сословия, строящаяся в соответствии с размерами владений. Разнообразные титулы, служившие некогда для обозначения служебного положения, или, как мы бы сказали сегодня, «чина», фиксируются, но уже в новом смысле: теперь они связывают с именем определенной семьи информацию о величине ее земельного надела, а тем самым и об уровне ее военного могущества. Герцоги были наследниками тех служилых людей, которые прежде управляли от имени короля теми или иными территориями. Постепенно они стали более или менее независимыми властителями этих территорий, обладая в их пределах более или менее крупными земельными наделами. Сходным было положение графов, или «comtes». Потомками людей, поставленных графами в качестве своих заместителей для управления меньшими областями, были виконты, «vicomtes». Теперь они распоряжались этими областями как своими наследственными вотчинами. Носителями титула «сеньор» ( «seigneur» или «sir») были потомки тех, кого графы ранее ставили во главе крепости, замка или небольшого района. Затем эти стражи строили там свои замки47. Теперь и замки, и земля вокруг превратились в их наследственное владение. Каждый удерживал то, чем владел. Более высокие по положению не могли вернуть розданные ими прежде земли, а посягательства нижестоящих решительным образом пресекались. Земля была разделена. От общества, находившегося на подъеме и переживавшего фазу внешней и внутренней экспансии, где воинам сравнительно просто было получить земли, — т.е. от общества с наличием жизненных шансов и относительно открытым полем возможностей, позволяющих индивиду относительно свободно изменять свое статусное положение, — за несколько поколений произошел переход к обществу с «закрытыми позициями», т.е. с ограниченными возможностями перемещения по иерархической лестнице.

25

В истории мы часто встречаемся с такими переходами от фазы подъема и экспансии к фазе, характеризующейся сокращением шансов, уменьшением возможностей удовлетворения стандартных потребностей, возникших во время подъема, т.е. к фазе, когда каждый закрепляется на своих позициях и не допускает к ним других. Мы сами живем во времена такой трансформации, правда, несколько смягченной благодаря особой эластичности индустриального общества, позволяющего за счет разницы в уровне развития взаимосвязанных областей при исчезновении шансов в одном секторе искать их в другом. Но при всех отклонениях конъюнктуры в том или ином направлении, тенденция, характеризующая общество в целом, все отчетливее показывает направление развития к системе с «закрытыми позициями».

Такие периоды узнаются по своего рода угнетенному состоянию (по крайней мере, наблюдаемому у тех, кто с опозданием пришел к разделу собственности), по закоснелым и застывшим общественным формам, постоянно подвергающимся нападкам низших слоев, пытающихся изменить ситуацию, по сплочению тех, кто занимает сходные позиции на иерархической лестнице. При всех отличиях в деталях между процессами, протекающими в обществе с натуральным хозяйством и в обществе с денежным хозяйством, первые столь же строго закономерны, сколь и вторые. Позднейшему наблюдателю может показаться непостижимым тот факт, что ни короли, ни герцоги, ни все носители менее громких титулов не могли воспрепятствовать превращению своих служилых людей в более или менее самостоятельных землевладельцев. Но именно повсеместность этого феномена показывает силу автоматически действующего здесь социального механизма. Выше мы уже касались тех наделенных принудительной силой факторов, которые медленно, но верно вели к упадку королевского дома в условиях натурального хозяйства тогда, когда обладатель короны не мог добиться успеха в экспансии, т.е. в завоевании новых земель. Аналогичный процесс начался, когда для всего рыцарского общества уменьшились возможности экспансии и исчезла внешняя опасность. Таковы типичные закономерности общества, построенного на земельной собственности, — общества, где торговые связи не играют большой роли, каждое поместье представляет собой своего рода автаркию, а в основе первичной формы интеграции больших областей лежит потребность в защите и нападении.

В племенном союзе разделенные на сотни воины живут довольно компактно. Затем они постепенно рассеиваются по всей стране. Их число растет. Но вместе с увеличением захваченных племенем земель, вместе с освоением им огромных территорий индивиды лишаются той защиты, которую им давали племя или сотня. Отдельные семьи теперь замкнуто живут вдалеке друг от друга, в своих поместьях и замках, и воин, возглавляющий эту семью, одновременно властвует над большим или меньшим числом крепостных, кабальных, полусвободных крестьян. Все они теперь оказываются в более жесткой изоляции от окружающих областей. По всей стране между воинами устанавливаются новые формы отношений, которые зависят от количества подчиненных им людей и размера их земельных владений и определяются этой изоляцией, а также закономерностями, присущими земельной собственности.

Постепенный распад племенного союза и смешение германских воинов с представителями галло-романской знати, рассеяние этих воинов по обширным территориям приводят к тому, что у индивида, желающего защититься от социально более сильного соперника, не остается иного пути, как признать себя подвластным еще более могущественному правителю. Но и сами могущественные феодалы не могут защищаться от противников, равных им по владениям и военной силе, иначе как с помощью рыцарей, предлагающих им свои воинские услуги в обмен на земельный надел.

Устанавливались зависимости между индивидами, один рыцарь клялся в верности другому. Тот, кто занимал более высокое положение в войске, имел и больший удел — одно влекло за собой другое, и перемены в одном отношении раньше или позже вели к изменениям в другом. Сильный был «господином», слабый — «вассалом». В свою очередь, последний мог предоставлять тем, кто был слабее его и в экономической, и в военной области, свою защиту в обмен на их службу. Заключение таких индивидуальных союзов поначалу представляло собой единственную форму, в которой можно было получить защиту.

«Феодальная система» становится более понятной при сравнении ее с племенной организацией общества. Вместе с распадом последней неизбежно возникли новые группировки, новые формы интеграции. Произошел мощный сдвиг к индивидуализации, усиливаемый ростом мобильности и развертыванием экспансионистских тенденций. Здесь речь может идти о большей индивидуализации по сравнению с племенным, а отчасти и с семейным союзом, подобно тому как в дальнейшем происходит рост индивидуализации по сравнению с ленными, цеховыми, сословными союзами и с тем же семейным союзами. Клятва ленника была не чем иным, как заключением договора о взаимной защите между отдельными феодалами, сакральным закреплением индивидуальных отношений между рыцарем, дающим землю и обеспечивающим защиту, и воином, предлагающим взамен этого свою службу. В начальный момент движения «дающую» сторону представлял король, стоящий на вершине социальной пирамиды. Будучи владыкой-завоевателем, он фактически распоряжался всей землей и никому не служил. Внизу пирамиды находился крепостной: он не владел землей, а только служил и платил подати. Все ступени между ними носили двойственный характер. На каждой из них рыцари предлагали стоящим ниже землю и защиту, стоящим выше — службу. Но такое переплетение зависимостей — служба (прежде всего военная) у высших и предоставление земли и защиты низшим — таило в себе противоречия, которые привели к специфическим трансформациям. Процесс феодализации представляет собой именно такое принудительное смещение в этой сети зависимостей. На определенной фазе развития во всем западном мире зависимость некогда вышестоящих господ от состоящих у них на службе вассалов становится большей, чем зависимость от них их прежних вассалов. Это происходило всякий раз, стоило последним завладеть участком земли. В обществе, где каждый господин кормится со своего надела, начинают доминировать центробежные силы. Этот процесс подчиняется простой закономерности: всю иерархию рыцарского общества образуют бывшие служилые люди, ставшие самостоятельными землевладельцами, и их прежние титулы, обозначавшие ранее только служебный ранг, теперь свидетельствуют о величине их удела и размерах их военной силы.

26

Такую трансформацию и ее механизмы не трудно понять, если не привносить в отношения между рыцарями феодального общества более поздние представления о «праве», что раз за разом делали историки. Принудительная сила мыслительных привычек исследователя, характерных для его собственного общества, оказывается настолько велика, что у человека, оглядывающегося на прошлое, невольно возникает вопрос: почему же короли, герцоги, графы утрачивали власть над землями, которые ранее были им полностью подвластны? Почему они не заявляли о своем «праве» на них?

Но здесь мы имеем дело с чем-то отличным от «правовых вопросов», свойственных более дифференцированному обществу. Предпосылкой всякого понимания феодального общества является именно отказ от того, чтобы считать собственные «правовые формы» установлениями, данными от века. Правовые формы в каждое время соответствуют строению общества. Предпосылкой образования всеобщих письменно зафиксированных правовых норм, связанных с формами собственности индустриального общества, является высокая степень социальной взаимозависимости, требующая в том числе наличия центральных институтов, способных обеспечить общезначимость этих норм во всей стране. Такие институты должны быть достаточно сильны, чтобы обеспечить соблюдение письменно заключенных договоров, чтобы даже в случае неприятия этих норм и сопротивления их применению на практике со стороны части общества гарантировать исполнение зафиксированных законов и судебных решений.

Власть, которая в наши дни легитимирует звания и притязания на собственность, сделалась почти невидимой. По отношению к индивиду эта власть столь огромна, а ее карающая мощь, способная представлять угрозу для самого его существования, столь очевидна, что мало кто станет проверять ее силу в открытой борьбе. Поэтому так велико желание считать действующее ныне право абсолютным, как бы «упавшим с неба» и потому не зависимым от поддержки со стороны аппарата власти.

Отношения между правовым аппаратом и аппаратом власти сегодня опосредуются более длинными цепочками, что соответствует возросшей социальной дифференциации. Поскольку правовой аппарат очень часто (хотя не всегда и, конечно, не целиком) работает независимо от аппарата власти, то с легкостью упускается из виду то, что в нашем, как и в любом другом, обществе право есть функция социального строения, что оно выражает соотношение и служит символом зависимости друг от друга различных социальных групп, а тем самым и их социальных сил48.

В феодальном обществе это проявлялось намного более откровенно. Взаимозависимость людей и связи между областями были значительно меньшими. Отсутствовал стабильный аппарат власти, подчиняющий себе на всю территорию. Отношения собственности прямо регулировались взаимной зависимостью и фактической социальной силой49.

В индустриальном обществе также существуют отношения, в каком-то смысле сопоставимые с отношениями между воинами-землевладельцами в феодальном обществе и позволяющие прояснить закономерности, действующие в нем. Это — отношения между государствами. Решающую роль здесь также явно играет социальная сила, в которой, наряду с иными весьма разнообразными зависимостями, вытекающими из экономической взаимосвязи, в большей или меньшей степени представлена и военная мощь. В свою очередь, этот военный потенциал, как и в рыцарском обществе, решающим образом определяется величиной территории и плодородностью ее земель, количеством населяющих ее и кормящихся с нее людей и их рабочим потенциалом.

Отношения между государствами также регулируются совсем не теми правовыми нормами, что приняты в пределах каждого из них. Отсутствует общий для всех аппарат власти, обеспечивающий функционирование межгосударственного права. Наличие международного права не способно скрыть того факта, что отношения между народами, если рассматривать их в длительной перспективе, регулируются исключительно соотношением социальных сил, и любое смещение в этом соотношении, любой рост власти и могущества одной из стран в рамках какой-то местной системы равновесия порождает изменения, затрагивающие все существующие на Земле общества (и происходит это за счет растущей взаимосвязи между ними) и ведущие к автоматическому ослаблению социальной силы других стран.

Здесь мы также обнаруживаем напряженность, возникающую между «haves» и «haves-not», — т.е. между теми, кто располагает землями и средствами производства, достаточными для удовлетворения соответствующих стандарту потребностей, и теми, кому их не хватает. Эта напряженность автоматически дает о себе знать, когда буржуазное общество распространяется по всей Земле и подходит к состоянию системы с «закрытыми позициями».

Между отношениями отдельных баронов в феодальном обществе и отношениями государств в индустриальном обществе имеется сходство, не сводимое к случайной аналогии. Это сходство основывается на линии развития самого западного общества. В ходе этого развития вместе с ростом взаимосвязей и взаимозависимостей возникают аналогичные формы отношений — в том числе и правовых, — которые сначала появляются в относительно небольших территориальных единицах интеграции, а затем поднимаются по все новым ступеням интеграции на более высокий уровень, даже если переход на новые ступени влечет за собой известное качественное изменение.

Нам нужно разобраться с тем, каково было значение этого процесса — возникновения все больших интегрированных единиц, добившихся внутреннего мира, но готовых к войне с внешними врагами, — для изменения поведения людей и их влечений, т.е. для процесса цивилизации.

Действительно, отношения между владельцами замков напоминают отношения между современными государствами. Конечно, экономические связи, товарообмен, разделение труда между отдельными поместьями XXI вв. были несравнимо меньшими, чем между сегодняшними государствами; соответственно, меньшей была и экономическая зависимость рыцарей друг от друга. Поэтому на отношения между ними более непосредственное влияние оказывали военный потенциал, размеры войска и величина территории, которой фактически распоряжался каждый рыцарь. Мы вновь и вновь видим, что в этом обществе изменение социальной силы неизбежно влечет за собой нарушение клятв и договоров — подобно тому как сегодня это происходит в отношениях между государствами. То, в какой мере вассалы хранили верность своему сюзерену, в конечном счете всякий раз приводилось в соответствие с реальной зависимостью союзников друг от друга, определялось спросом и предложением. При этом на одной стороне находились те, кто предлагал землю и защиту, но нуждался в служилых людях, а на другой стороне — те, кто предлагал свою службу, нуждаясь в земле и защите. Когда экспансия, завоевание и присоединение новых земель стали более трудным делом, поначалу шансы росли у тех, кто предлагал службу в обмен на землю. Это явилось основанием для первого сдвига, происходившего в феодальном обществе, — для роста самостоятельности служилых людей.

Земля в данном обществе всегда была «собственностью» тех, кто ею фактически распоряжался, кто реально пользовался правом владения и был достаточно силен для того, чтобы отстоять приобретенное. Поэтому тот, кто должен был раздавать землю ленникам в обмен на их службу, поначалу оказывался в большей зависимости от тех, кто получал землю за службу. Конечно, у сюзерена оставалось «право» на ленные земли, но фактически ею распоряжались вассалы. Единственное, что связывало уже имевшего землю ленника с сюзереном, была защита в самом широком смысле этого слова. Но такая защита требовалась далеко не всегда. Подобно тому как короли в феодальном обществе сильны до тех пор, пока вассалы нуждаются в их защите и в их военном руководстве при наличии внешней угрозы, и особенно сильны, когда захватывают новые земли и могут их делить, а слабы тогда, когда их вассалам ничто не угрожает и нет новых земель, точно так же сюзерены более низкого уровня оказываются слабыми, когда ленники утрачивают потребность в их защите.

На любой ступени иерархии сюзерен способен силой принудить каждого из своих вассалов к подчинению или отобрать у него землю. Но он не может предпринять такие действия одновременно в отношении всех или даже многих вассалов. Ведь для того, чтобы справиться с одними рыцарями, он должен привлечь на службу других (в то время не могла даже возникнуть мысль о вооружении крепостных), при этом у него должны были иметься новые земли для того, чтобы расплатиться за службу. Но и для завоевания новых земель ему также требуются новые воины. Все эти факторы привели к разделению западнофранкского царства на множество все уменьшающихся уделов. Любой барон, любой виконт, любой сеньор, сидя в своем замке, властвовал над поместьями и был подобен правителю государства. Сила номинального сюзерена, т.е. центральной власти, была незначительной. К такому результату привел обладающий принудительной силой механизм взаимовлияния спроса и предложения в условиях, когда вассалы, фактически распоряжавшиеся землями, все менее нуждались в защите сюзерена и, следовательно, зависели от него меньше, чем он от них. Дезинтеграция владений и переход земель от короля к иерархически организованному рыцарству в целом (а именно это и называется «феодализацией») достигли крайнего предела. Но социальная система, возникшая вместе с такой дезинтеграцией, уже содержала в себе противоположную тенденцию — движение к новой централизации.

8. О социогенезе миннезанга и куртуазных форм общения
27

В процессе феодализации можно различить две фазы: фазу крайней дезинтеграции (о ней шла речь выше) и идущую за ней фазу начала обратного движения, когда появляются первые, еще относительно слабые попытки реинтеграции. Если взять в качестве исходного пункта состояние крайней дезинтеграции, то за ним начинается длительный исторический процесс, в ходе которого устанавливается взаимозависимость все больших территорий и все больших множеств людей и в итоге возникают хорошо организованные интегрированные общности.

«В X в. и еще в XI в. продолжается распад государства. Кажется, что уже никому не удастся удержать в своих руках удел, который был бы достаточно велик для сколько-нибудь значимого действия. Лены, поместья, права делятся все дальше и дальше... Сверху вниз, по всей иерархической лестнице, любая власть находится на пути ко все большей дезинтеграции.

Но затем, уже в XI и особенно в XII в., последовала реакция. Мы встречаемся с феноменом, в различных формах не раз повторявшемся в истории. Землевладельцы, находящиеся в лучшем положении и имеющие большие шансы, получают контроль над феодальным движением. Они придают феодальному праву, фиксация которого начинается в это время, иную направленность, ущемляя интересы своих вассалов. Их устремлениям способствовали определенные исторические обстоятельства... Эта реакция поначалу происходила в виде консолидации людей, некогда достигших определенных социальных позиций»50.

Вместе с постепенным переходом рыцарского общества от мобильной фазы подъема и экспансии с относительно большими возможностями для индивидов к фазе с «закрытыми позициями», когда каждый стремится прежде всего удерживать и укреплять уже имеющиеся владения, вновь нарушается равновесие, существовавшее между рыцарями, сидевшими по своим замкам как своего рода царьки, «reguli»: небольшое число богатых, крупных землевладельцев набирают социальную силу, резко возвышаясь над множеством мелких феодалов.

Нам еще придется более подробно говорить о механизме действия монополии, начавшем при этом свою работу. Укажем пока только на один действующий здесь фактор, благодаря коему преимущества немногих крупных землевладельцев резко возрастали. Речь идет о той роли, что играла постепенно набиравшая силу коммерциализация общества. Сплетение взаимозависимостей, механизм взаимодействия спроса и предложения и на землю, и на защиту, и на службу в менее дифференцированном обществе X и даже XI в. еще находились в процессе формирования. Медленно на протяжении XI в., намного быстрее в XII в. эта сеть усложняется. При нынешнем состоянии исторических исследований трудно в точности определить, насколько выросла торговля и увеличилось количество денег в обращении. А только располагая этими данными, можно было бы дать серьезный анализ реальных изменений, происшедших в соотношении социальных сил. Нам достаточно констатации того, что вместе с дифференциацией труда в обществе происходили рост рыночного сектора и интенсификация денежного обращения, даже если натуральная форма хозяйства еще долгое время оставалась господствующей. Этот рост торгового оборота и денежного обращения шел скорее на пользу небольшого числа крупных и богатых землевладельцев, а не огромной массе мелких рыцарей. Последние в основном продолжали жить так же, как и раньше, получая пропитание со своих поместий. Они потребляли произведенное непосредственно в их поместьях, и их включение в сеть торговли и обмена оставалось минимальным. Крупные землевладельцы, напротив, входили в эту сеть, причем не только за счет продажи избытков продукции, получаемых с их земель. Растущие поселения ремесленников и торговцев, города, чаще всего примыкали к крепостям и центрам управления больших уделов. При всех колебаниях, характерных для отношений между крупными феодалами и коммунами, входившими в их уделы, при всем недоверии, вражде и открытой борьбе, завершавшейся непрочным миром, в конечном счете крупные феодалы получали от коммун подати, что усиливало их позиции по отношению к мелким рыцарям. У крупных феодалов возникли шансы на выход из порочного круга, когда предоставление лена за службу влекло за собой утрату власти над отданными вассалам землями. У них появился шанс противостоять центробежным силам. При дворах крупных землевладельцев накапливаются богатства, которых нет у большинства мелких помещиков, — благодаря прямому или косвенному участию в сети торговых отношений. Богатства выступают то в натуральном виде, то в виде драгоценных металлов, слитков или отчеканенных монет. Эти процессы развертываются на фоне увеличивающегося «спроса на шансы», растущего предложения своей службы со стороны обедневших рыцарей и прочих отчужденных от земли лиц. Чем меньше становилось возможностей для экспансии, тем быстрее во всех слоях, не исключая и высшего, росла резервная армия служилых людей. Очень многие представители знати уже довольствовались тем, что находили хоть какое-то место при дворе крупного феодала, получая у него пристанище, одежду и стол. Если же им каким-то образом удавалось по милости господина получить в лен клочок земли, то это считалось особой удачей. Хорошо известная в Германии судьба Вальтера фон дер Фогельвейде в этом отношении вполне типична для многих людей во Франции. Учитывая данный социальный механизм, можно хотя бы отчасти понять все те унижения, мольбы, разочарования, что стоят за ликующим криком Вальтера: «У меня есть свой лен!».

28

Дворы крупных феодалов — королей, герцогов, графов, верхушки баронов, короче говоря, территориальных властителей — уже в силу имеющихся там шансов привлекали к себе все растущее число людей. Аналогичный процесс вновь повторится через сто лет на более высокой ступени интеграции — при дворах абсолютных монархов, королей и великих князей. Тогда социальная сеть и развитое торгово-денежное обращение станут столь значительными, что размер налогов, собираемых по всей территории, и регулярное войско из сыновей крестьян и бюргеров с офицерами-дворянами, которое станет возможным содержать за счет этих доходов, позволят абсолютному монарху полностью справиться с центробежными силами и окончательно обуздать притязания феодалов на самовластие. В XII в. интеграция еще не так велика, транспорт еще не развит, торговля еще не простирается столь далеко. Достигнуть долгосрочной победы над центробежными силами на территории всего королевства еще невозможно; даже в пределах герцогства или графства требуется ожесточенная борьба, чтобы не позволить вассалам захватить отданные им в лен земли. Прирост социальной силы крупных феодалов происходит прежде всего за счет увеличения размеров их собственного удела, не розданного ленникам. Носители королевского титула в этом отношении мало чем отличаются от прочих крупных землевладельцев. Появившиеся у них благодаря земельной собственности и торгово-денежному обращению шансы дают им превосходство (в том числе и военное) над мелкими феодалами, независимыми рыцарями, — поначалу в пределах лишь одной местности, одной территории, поскольку даже при плохих дорогах того времени здесь не так сложно осуществлять централизованную власть. Все это вместе взятое обеспечивает феодалам, владеющим средними по размерам уделами (меньшими, чем королевство или «государство» в позднейшем смысле слова, но большими, чем у основной массы рыцарей), особое социальное положение.

Это еще не означает, что на указанной фазе развития становится возможным достичь стабильности власти и действия единого аппарата управления на всей территории. Взаимозависимость земель еще не столь велика, а обращение денег еще не столь развито, чтобы даже самые крупные и богатые феодалы могли в денежной форме (целиком или хотя бы отчасти) оплачивать работу чиновников. А только это позволило бы установить строго централизованную власть. Чтобы герцоги, короли, графы смогли добиться признания своей социальной силы хотя бы на собственной территории, им потребовалось вести долгую борьбу. Как бы она ни заканчивалась, в любом случае за вассалами — мелкими и средними рыцарями — сохранялось право на их поместья, где они по-прежнему оставались маленькими королями. Но если дворы крупных феодалов разрастались, их палаты и подвалы наполнялись всевозможными товарами, то большинство мелких рыцарей вынуждены были сами себя обеспечивать и зачастую влачили весьма жалкое существование. Они получали от крестьян то, что можно было от них получить; они могли прокормить пару слуг и многочисленных сыновей и дочерей; они постоянно враждовали друг с другом, а единственным способом добыть что-нибудь сверх продуктов с собственных полей было опустошение чужих земель или ограбление аббатств и монастырей. Когда интенсифицировалось денежное обращение и, соответственно, возрос спрос на деньги, к этому добавились налеты на города, нападения на торговые караваны, захват пленников с целью получения выкупа. Насилие — война, разбой, грабеж — вот обычная, и иногда и единственная, форма дохода рыцарей, живущих в условиях натурального хозяйства; чем беднее они были, тем больше зависели от участия в разбое.

Постепенно коммерциализация хозяйства и рост денежного обращения привели к тому, что немногие крупные феодалы оказались в значительно лучшем положении по сравнению с массой мелких рыцарей. Однако превосходство королей, герцогов, графов было еще далеко не столь значительным, как в более поздние времена абсолютизма.

29

Как уже говорилось ранее, подобные смещения равновесия часто встречаются в истории. Наблюдателю ХХ в. легче всего проследить подобную трансформацию на примере усилившейся дифференциации между крупной и мелкой буржуазией. Здесь также вслед за фазой свободной конкуренции с относительно большими шансами на подъем по социальной лестнице и обогащение (в том числе существовавшими и для мелких и средних собственников) равновесие постепенно смещается в пользу экономически сильных групп, практически лишая всяких шансов экономически более слабых. Владельцам мелкой и средней собственности все труднее накопить значительное состояние — исключением может выступать деятельность в немногочисленных новых отраслях. Растет прямая или косвенная зависимость мелких и средних собственников от крупных буржуа, причем сужение поля возможностей для первых означает почти автоматическое его расширение для вторых.

Процессы в западнофранкском рыцарском обществе конца XIXII в. протекали аналогично. В аграрном секторе с преобладанием натурального хозяйства возможности экспансии были практически исчерпаны. Разделение труда находилось на первых стадиях развития, торговый сектор общества только начинал расти. Большинство помещиков-рыцарей почти ничего не получили от этого роста, его результатами воспользовались немногие крупные феодалы. В самом обществе феодалов началась дифференциация, повлекшая за собой изменение уклада и стиля жизни.

В своем превосходном исследовании, посвященном временам Филиппа Августа, Люшер пишет: «Феодальное общество в целом, за исключением его элиты, вряд ли изменило своим обычаям и нравам IX в. Почти повсюду владелец замка оставался жестоким воякой-разбойником; он воевал, сражался на турнирах, проводил мирное время за охотой, разорялся из-за своей расточительности, угнетал крестьян, теснил соседей и грабил церковные владения»51.

Слои, связанные с растущим разделением труда и денежным обращением, пришли в движение; остальные упорно сопротивлялись ходу событий, в кои они вовлекались. Конечно, ни об одном социальном слое нельзя сказать, что он оставался «вне истории». Однако вполне можно констатировать, что жизненный уклад помещиков-рыцарей менялся чрезвычайно медленно. Они не принимали непосредственного и активного участия в том ускорившемся социальном движении, которое было порождено усилением обмена и растущим денежным обращением. Когда они стали ощущать на себе неблагоприятное воздействие этого движения, их реакция почти всегда приобретала невыгодную для них самих форму. Мелкие землевладельцы просто мешали переменам, смысла которых по большей части не понимали ни они сами, ни их крестьяне; чаще всего эти перемены рождали в них лишь ненависть. Когда их начинали теснить с земли слои, принимавшие участие в происходившем движении, они отвечали насилием. Мелкие феодалы кормились со своих земель, довольствуясь тем, что давали собственный хлев и труд крепостных. В этом отношении ничто не изменилось. Когда произведенных в их владениях продуктов недоставало (либо они желали большего), помещики прибегали к насилию, к разбою и грабежу. Таким было их простое и незамысловатое независимое существование — как рыцари, так и крестьяне долгое время оставались людьми, всецело привязанными к земле. Налоги, торговля, деньги, рост и падение рыночных цен — все это было чуждыми, а то и враждебными им явлениями из иного мира.

Сектор натурального хозяйства, на который и в Средневековье, и много позже приходилась подавляющая часть экономики общества, конечно, уже в те ранние времена был затронут социально-историческим движением. Но в сравнении с переменами, происходившими в других секторах, и вопреки всем потрясениям темпы существенных изменений здесь были крайне низки. И хотя этот сектор не пребывал «вне истории», он служил ареалом, где для огромного числа людей воспроизводились одни и те же жизненные условия и на протяжении Средневековья, и позже, в Новое время, когда это число, оставаясь весьма значительным, все же постепенно уменьшалось. Все произведенное в рамках одной хозяйственной единицы потреблялось на месте; взаимосвязь с другими районами и секторами общества стала ощутимой лишь позже, причем эта связь не была прямой. Процессы разделения труда и изменения техники шли здесь гораздо медленнее, чем в динамичном коммерциализованном секторе.

С большим запозданием проявились и те силы принуждения, те способы регуляции и сдерживания влечений, что стали формировать человеческую психику в мире, где господствуют деньги, в обществе с растущей функциональной дифференциацией, с увеличивающимся числом явных и неявных зависимостей. Влечения и поведение здесь труднее и медленнее покорялись цивилизации.

Как уже было сказано, на протяжении всего Средневековья и даже долгое время спустя к аграрному сектору — характеризуемому преобладанием натурального хозяйства, слабым разделением труда, меньшим числом связей, выходивших за пределы данной местности, и огромной инерцией, — принадлежала большая часть населения. Чтобы действительно понять процесс цивилизации, нужно иметь в виду эту полифонию истории — замедленные изменения в одних слоях, быстрые в других, их пропорциональное соотношение. Рыцари, занимавшие господствующие позиции в этом огромном и малоподвижном секторе средневекового мира, в большинстве своем почти не были включены — если рассматривать их поведение и влечения — в цепочки денежного обмена. Они не знали иного помощника в добыче пропитания, чем свой меч, а потому не зависели непосредственно от чего-либо иного. Только опасность со стороны человека, обладающего большей физической силой, военная угроза, исходящая от более могущественных властителей, чем они сами, могли принудить их к сдержанности. В остальном игра аффектов, жизнь со всеми ее ужасами и радостями ни от чего не зависела и ничем не подавлялась. То, как они распоряжались своим временем, — а время, как и деньги, есть функция социальной взаимозависимости, — лишь в малой степени зависело от других людей или подчинялось внешним регулятивам. То же самое можно сказать и о влечениях: они были дикими, необузданными, сиюминутными, мгновенно вспыхивающими по воле случая. Рыцари могли себе это позволить. Мало что заставляло их принуждать самих себя к сдержанности; мало что способствовало образованию у них сильного и стабильного «Сверх-Я», являющегося функцией принуждения извне и внешней зависимости, превратившихся в самопринуждение.

К исходу Средневековья уже значительная часть рыцарей попадают в сферу влияния крупных феодальных дворов. Приведенные нами примеры, характеризующие образ жизни рыцарства (см. первый том настоящего издания), относятся именно к придворным кругам. Однако большинство рыцарей и в это время жили почти так же, как и в IXX вв. Более того, и много позже сходную жизнь вели помещики, число которых, правда, неуклонно сокращалось. Если верить писательнице Жорж Занд (сама она настаивает на исторической достоверности рассказанного), то и незадолго до революции в провинциальных уголках Франции оставались такие неистовые феодалы, только они были еще более дикими и озлобленными в силу своего положения аутсайдеров. Она описывает жизнь в одном из замков, где ничего не изменилось с достопамятных времен; более того, этот замок — на фоне происшедших перемен в общественной жизни — превратился в некое подобие разбойничьего вертепа. Вот что она пишет в новелле «Мопра»: «Mon grand-père, — говорит герой этого рассказа, — était dès lors avec ses huit fils le dernier débris que notre province eût conservé de cette race de petits tyrans féodaux dont la France avait été couverte et infestée pendant tant de siècles. La civilisation, qui marchait rapidement vers la grande convulsion révolutionnaire, effaçait de plus en plus ces exactions et ces brigandages organisés. Les lumières de l’éducation, une sorte de bon goût, reflèt lointain d’une cour galante, et peutêtre le pressentiment d’un réveil prochain et terrible du peuple pénétraient dans les chateaux et jusque dans le manoir à demi-rustique des gentillâtres4)».

Следовало бы привести целые отрывки из этого рассказа, чтобы показать, что способы поведения, характерные для большей части высшего слоя в XIXII вв., в силу сходных условий жизни сохранились у отдельных аутсайдеров более поздних времен. Сдерживание и регулирование влечений им по-прежнему неизвестны. Их влечения все еще не трансформировались в набор многообразных более изысканных потребностей в наслаждении, которые теперь известны окружающему обществу. Женщины вызывают презрение, поскольку представляют собой лишь объект, способный удовлетворить желание. Радость доставляют разбой и изнасилование. Не желая никого признавать своим господином, такие господа угнетают крестьян, трудом которых живут, причем делают это одной лишь силой, с помощью оружия. Обремененность долгами, узость и бедность жизни контрастируют с их притязаниями. Деньги вызывают недоверие и у господ, и у крестьянин: Mauprat ne demandait pas d’argent. Les valeurs monétaires sont ce que le paysan de ces contrées réalise avec le plus de peine, ce dont il se dessaisit avec le plus de répugnance. « L’argent est cher » est un de ses proverbes, parce que l’argent représente pour lui autre chose qu’un travail physique. C’est un commerce avec les choses et les hommes du dehors, un effort de prévoyance ou de circonspection, un marché, une sorte de lutte intellectuelle qui l’enlève à ses habitudes d’incurie, en un mot un travail de l’esprit; et pour lui c’est le plus pénible et le plus inquiétant5)».

Подобные анклавы натурального хозяйства вкраплены в широкое экономическое поле, где всецело господствуют торговые отношения и разделение труда. Но даже в этих анклавах не удается полностью уберечься от влияния денежного обращения. Нужно платить налоги, нужно покупать то, что не произведено в своем поместье. Однако все то, что требуется от вовлеченных в денежные отношения людей, — незримое регулирование влечений, учет возможных последствий, сдерживание своих стремлений во имя необходимой физической работы, — все это в подобных провинциальных уголках ненавидят как непонятное и совершенно неприемлемое принуждение.

Приведенная цитата относится к помещикам и крестьянам конца восемнадцатого столетия. Этого пока достаточно для иллюстрации того, насколько медленно происходили перемены в данном секторе общества и в психике принадлежавших к нему людей.

30

В условиях этого широко распространенного натурального хозяйства во Франции с ее бесчисленными замками и множеством мелких и крупных поместий начинают формироваться — медленно в XI в. и более быстро в XII в. — два новых социальных органа. Возникают две формы поселения и интеграции, в которых появляются признаки разделения труда и взаимозависимости между людьми: дворы крупных феодалов и городские поселения. Оба эти института по своему социогенезу тесно связаны друг с другом — при всей неприязни и всей вражде, что питали друг к другу населявшие их люди.

Здесь требуется пояснение. Возникновение дифференцированного сектора в форме городского поселения, где достаточно большое число людей могло кормиться за счет разделения труда и обмена продуктами производства, произошло не в единый миг. Сначала на пути продуктов от натурального состояния до потребления крайне медленно начинают появляться новые, хозяйственно независимые инстанции. Шаг за шагом из мелких поместий вырастают города и крупные феодальные дворы. Ни городские поселения, ни феодальные дворы в XII в. (и даже долгое время спустя) еще не были так изолированы от областей с натуральным хозяйством, как города позднейшей эпохи, скажем, XIX в. Напротив, городское и сельское производства здесь еще теснейшим образом связаны друг с другом. Хотя немногие крупные феодальные дворы подключаются к сети торговых и рыночных операций — это стимулируется большой потребностью в предметах роскоши и становится возможным благодаря накоплению средств за счет сбора податей и продажи избытков продуктов, — значительная часть повседневных потребностей по-прежнему в основном покрывается произведенным в собственном домене. В этом смысле они остаются дворами с преобладанием натурального хозяйства. Но именно в силу величины домена в его пределах происходит дифференциация производства. В этом отношении такие феодальные владения напоминают крупные рабовладельческие хозяйства античности, продукция которых отчасти шла на рынок, а отчасти — на непосредственное удовлетворение потребностей хозяйского дома и о которых в этом смысле можно говорить как о дифференцированной форме дорыночного хозяйства. В определенной степени это справедливо также и по отношению как к простейшим работам, выполняемым в рамках феодального поместья, так и, прежде всего, к организации производства. Домен крупного феодала почти никогда не представлял собой единого комплекса, ограничивающегося лишь сельскохозяйственной деятельностью. Разными путями — благодаря трофеям, получению наследства, даров или приданого — в него проникали различные товары. Эти ценности были рассредоточены по всей площади домена, а потому их нельзя было обозреть так же легко, как содержимое подвала какого-нибудь мелкого поместья. Требовался центральный аппарат, люди, учитывающие поступление и расходование ценностей, ведущие счет, сколь примитивным он бы ни был в то время. Эти люди не только вели учет, но также были заняты территориальным управлением. «Малый феодальный двор в интеллектуальном плане был рудиментарным органом, в особенности там, где его хозяин сам не умел читать и писать»52. Дворы крупных и богатых феодалов привлекали для управления целые штабы из ученых клириков. Но поскольку новые возможности превращали таких феодалов в самых богатых и могущественных людей всей округи, они могли удовлетворить возникшую потребность в том, чтобы их двор блистал, свидетельствуя об их высоком положении. Они превосходили богатством не только прочих рыцарей, но и любого городского жителя. Поэтому феодальные дворы имели в то время и большее культурное значение, чем города. В конкурентной борьбе местных владык их дворы должны были репрезентировать богатство и могущество. Поэтому эти феодалы привлекали образованных людей в качестве не только управленцев, но также и историков, призванных запечатлеть их деяния и судьбы. Они приглашали к себе менестрелей, которые должны были воспевать их самих и их дам. Большие дворы становились «потенциальными центрами литературного патронажа», «потенциальными центрами исторических писаний»53. В те времена еще не было книжного рынка, а потому тот, кто в мирском обществе специализируется в области сочинительства и хочет жить за счет этого занятия (будь он сам клириком или нет), должен искать покровительства при дворе — такова единственная форма патронажа, дающая средства существования54.

Как и повсюду в истории, более высокие и изысканные формы литературного творчества возникают из более простых, и это происходит вместе с дифференциацией общества, с возникновением круга богатых людей с утонченным вкусом. Поэт здесь еще не самостоятельный индивид, выступающий перед анонимной публикой и знакомый в лучшем случае только с несколькими слушателями. Он творит на глазах хорошо ему известных лиц и обращается к тем, кого видит чуть ли не ежедневно. Он выражает атмосферу этого общественного круга, его стихи несут на себе отпечаток отношений и форм общения, принятых в этом кругу, свидетельствуют о его собственном социальном положении.

Менестрели переходили от одного замка к другому. Они выступали в них как певцы, но часто и как шуты, дураки в простейшем смысле этого слова. В качестве таковых они могли жить и в замке мелкого рыцаря. Но они заходят в такие замки ненадолго: здесь мало места и не интересно, нет и средств, позволяющих длительное время кормить или содержать менестреля. Все это имеется только при больших дворах. Поэтому и функции менестрелей простираются от роли шута и дурака до положения миннезингера и трубадура. Функция дифференцируется в зависимости от публики. Наиболее богатые и могущественные феодалы (и, соответственно, занимающие высшие ступени в феодальной иерархии) имели возможность привлекать к своим дворам лучшие силы. Здесь собиралось больше людей; здесь возникала возможность изысканного общения, умной беседы. Соответственно, более утонченной становилась и поэзия. В ту эпоху часто говорилось: «Чем выше господин и госпожа, тем выше и лучше певец»55. Это считалось чем-то само собой разумеющимся. Часто при большом феодальном дворе жили даже не один, а несколько менестрелей. «Чем выше были личные качества и ранг княгини, чем больше блистал ее двор, тем больше певших хвалебные песни оказывалось у нее при дворе»56. Военное соперничество между крупными феодалами сопровождалось и постоянной борьбой за престиж. И поэт, и хронист были инструментами такой борьбы. Поэтому переход миннезингера от одного сеньора на службу к другому очень часто означал и смену политических убеждений певца57. О песнях миннезингеров можно с полным основанием сказать: «По своему смыслу и по своей цели за формой воспевания лиц стоял политический панегирик»58.

31

Взгляду историков миннезанг чаще всего представал как характерная форма, в которой находят отражение обычаи рыцарского общества. Привычка истолковывать его таким образом подкреплялась и усиливалась за счет того, что вместе с отмиранием рыцарской функции, вместе с увеличением зависимости дворянства в эпоху подъема абсолютизма образ свободного и независимого рыцарского общества приобрел ностальгические оттенки. Однако трудно себе представить, что миннезанг со своими нежными тональностями (а имелись не только нежные) имел своим источником те же грубые и неотесанные формы жизни, что были свойственны большинству рыцарей. Не раз подчеркивалось, что миннезанг «сильно противоречит рыцарскому духу»59. Чтобы разрешить это противоречие и понять, какая социальная позиция нашла выражение в лирике трубадуров, следует учитывать всю картину начавшейся дифференциации общества.

В XIXII вв. можно выделить три основные, хотя зачастую переходившие друг в друга формы жизни рыцарей. Во-первых, существовали мелкие помещики, владевшие одной-двумя деревеньками; во-вторых, имелось незначительное число крупных землевладельцев, богатых рыцарей, удельных князей; и, наконец, в-третьих, были безземельные или малоземельные рыцари, состоявшие на службе у крупных феодалов или зависимые от них. Благородные миннезингеры происходили в основном (хотя и не исключительно) из последней группы. Занятие пением и сочинительством на службе у крупного феодала и его жены было одним из путей, открытых как для вытесненных с земли дворян, так и для представителей низших слоев, горожан и крестьян. Выходцы из обоих слоев выполняли эту функцию при дворах удельных князей в качестве трубадуров. Даже если время от времени кто-то из богатых и знатных феодалов сам сочинял стихи и музыку, в целом лирика трубадуров несет на себе отпечаток того положения, в котором находились социально зависимые люди, оказавшиеся в кругу более состоятельных людей и общавшиеся с ними в соответствии с определенными правилами. Конечно, эти отношения и формы принуждения еще не были столь строго регулируемыми и прочно закрепленными, как при дворах абсолютных монархов, где поведение в значительно большей степени определялось денежными отношениями. Но и здесь уже заметно довольно строгое регулирование влечений. В узком кругу придворных, а также в присутствии хозяйки дома стало обязательным общение в менее агрессивной форме. Конечно, не следует преувеличивать: миролюбивое настроение еще не нашло такого большого распространения, как впоследствии, когда абсолютные монархи запретили даже дуэли. В это время рыцари еще хватаются за меч по любому поводу, обычаи военного противостояния и мести сохраняют свою силу, но при общении в придворном кругу уже отчетливо заметны подавление возбуждения и сублимация влечений. Певцы — независимо от того, рыцари они или простолюдины по происхождению, — ведут зависимое существование. Их творчество, состояние их аффектов и влечений социально обусловлены их положением, а именно тем, что они состоят на службе.

«Если придворный певец хотел привлечь внимание к своему искусству и добиться почтения к себе, то он мог возвыситься над странствующим музыкантом только тогда, когда его принимали на службу князь или княгиня. Песни любви, обращенные к еще незнакомой госпоже, предназначались прежде всего для выражения готовности служить при ее дворе. Такая служба оставалась целью всех тех, кто хотел своим искусством добывать себе средства для существования, иначе говоря, для людей низкого происхождения или для сыновей из благородных домов, не обладавших правом первородства, а потому лишенных наследства...».

«Благодаря исследованию Конрада Бурдаха мы можем рассмотреть в качестве типичного примера судьбу Вальтера фон дер Фогельвейде. Король Филипп «взял его к себе», т.е. поэт был принят в «familia» — обычное выражение для обозначения человека, получившего пост. Это была служба без бенефиция, длившаяся от четырех недель до одного года. Когда срок ее завершался, можно было оставить свой пост, чтобы искать милости у другого господина. Вальтер не получил лена от Филиппа, равно как и от Дитриха Мейсенского, Оттона IV или Германа Тюрингского, к челяди которых он некогда принадлежал. Служба у епископа Вольгара Элленберхтскирхского также была временной. Наконец, ему даровал бенефиций Фридрих II, слывший знатоком поэзии и сам писавший стихи. Получить за службу «honos», вотчину или лен (а много позже и деньги), было высшей честью в феодальную эпоху с ее натуральным хозяйством; это было высшей целью и верхом устремлений служилых людей. Этого редко добивались придворные певцы во Франции и в Германии. По большей части они довольствовались тем, что развлекали придворное общество за приют и питание, а особой честью считалось... получение еще и соответствующего придворной службе одеяния и необходимых для нее инструментов»60.

32

Особое состояние аффектов, получившее свое выражение в миннезанге, неразрывно связано с социальным положением миннезингеров. Рыцари IXX вв. (как, впрочем, и подавляющее их большинство в более поздние времена) не отличались особой нежностью в общении с женщинами — как с собственными женами, так и с дамами, занимавшими более низкое положение. В замках женщины всегда были доступны для мужчин, обладавших большей физической силой. Они могли защищаться, прибегая к различным уловкам, но мужчина был их господином. Отношения между полами, как и в любом обществе воинов, где господствуют мужчины, регулировались только силой, все решала явная или неявная борьба всех против всех.

Иногда встречаются упоминания и о женщинах, по своему темпераменту и склонностям мало чем отличавшихся от мужчин. В таком случае хозяйка замка представляла собой «мужеподобную бабу», наделенную большим темпераментом и бурными страстями, с юных лет занимающуюся телесными упражнениями и предающуюся всем удовольствиям чреватой многими опасностями рыцарской жизни61. Но нередки свидетельства и о том, что воин, будь он королем или простым сеньором, бьет свою жену. Это было привычным делом: рыцарь пришел в ярость и прибил жену, так ударил ее кулаком, что у той кровь из носу пошла:«Lе roi l’entend et la colère lui monte au visage: il lève le poing et la frappe sur le nez, si bien qu’il en fit sortir quattre gouttes de sang. Et la fame dit: Bien grand merci. Quand il vous plaira, vous pourrez recommencer6’».

«Можно привести другие сцены в том же духе, — замечает Люшер62, — повсюду будет удар кулаком по носу». Часто мы видим, что рыцари не желают слушать советов своих жен. Как говорит один из них, «dame, allez vous mettre à l’ombre, et, par dedans vos chambres peintes et dorées, allez avec vos suivantes manger et boire, occupez-vous de teindre la soie: C’est votre métier. Le mien est de frapper de l’épée d’acier7)».

«Можно прийти к выводу, — продолжает Люшер, — что и в эпоху Филиппа Августа более куртуазное, более любезное отношение к женщинам в феодальных кругах можно было встретить только в виде исключения. В подавляющем большинстве поместий и замков все еще господствовал древний обычай жестокого и крайне непочтительного обращения с ними, что в преувеличенном виде передают большинство « chansons de geste ». Не следует питать иллюзий, возникающих при ознакомлении с теориями любви провансальских трубадуров или некоторых «труверов» из Фландрии и Шампани: выраженные ими чувства были, сдается, чувствами элиты, крайне незначительного меньшинства...»63.

Дифференциация, отделившая большинство мелких и средних рыцарских поместий от небольшого числа дворов крупных землевладельцев, в большей мере включенных в растушую сеть торговли и денежного обращения, влечет за собой и соответствующую дифференциацию поведения феодалов. Конечно, расхождения были еще не так уж и велики, имелись переходные формы, нередки свидетельства взаимовлияний различных форм общения. Но в целом мы можем сказать, что мирное общение придворных, группирующихся вокруг хозяйки дома, встречалось только в поместьях крупных рыцарей. Только здесь у миннезингера появлялся шанс получить службу, только здесь возникало то своеобразное положение, которое нашло свое выражение в лирике миннезанга, — положение мужчины на службе у хозяйки дома.

Разница между манерами и чувствами, нашедшими выражение в миннезанге, и другими, более брутальными, доминировавшими в «chansons de geste» (им не счесть примеров и в исторических свидетельствах), восходит к двум различным типам отношений между мужчинами и женщинами. Эти типы отношений соответствуют двум слоям феодального общества, появившимся в результате того смещения равновесия, о котором мы говорили ранее. В одном слое, в среде провинциального дворянства, сидевшего в своих замках и поместьях, раскиданных по всей стране, мужчины в целом господствовали над женщинами, и власть мужчин была более или менее явной. Там, где слой воинов или провинциальных дворян оказывает сильное воздействие на общество в целом, наблюдаются проявления мужского господства, как и формы чисто мужского товарищества со специфической эротикой, а также в известной мере и изоляция женщин.

Такого рода отношения преобладали в средневековом обществе воинов. Для него характерно своеобразное недоверие, царящее между полами. Это недоверие выражает огромное различие жизненных форм или жизненного пространства обоих полов — они душевно чужды друг другу. Пока женщина исключена из основной сферы жизнедеятельности мужчины — в данном случае из воинской, а позже из профессиональной сферы деятельности — мужчины проводят большую часть жизни в общении друг с другом. Превосходство над женщинами сочетается с презрением к ним: «Ступай в свою изысканно украшенную комнату, наше дело — война». Эти слова типичны, женщина должна сидеть в горнице. Такое отношение сохранялось долгое время, пока не изменилось строение самой жизни, тот социальный базис, который его порождает. Следы подобного отношения во французской литературе прослеживаются вплоть до XVI в., т.е. до тех пор, пока высший слой состоит в основном из рыцарского провинциального дворянства64. Затем оно исчезает из литературы, поскольку во Франции сочинительство контролируется и моделируется придворными, хотя не уходит из жизни провинциального дворянства.

В европейской истории большие дворы эпохи абсолютизма были тем местом, где возникло невиданное ранее равенство мужчин и женщин в основной жизненной сфере, что определило и формы поведения обоих полов. Нам пришлось бы далеко отойти от нашей темы, чтобы рассмотреть вопрос о том, почему уже в XII в. крупные феодальные дворы (а затем, еще в большей мере и более явной форме, дворы абсолютных монархий) дали женщинам шанс преодолеть мужское господство и позволили им занять равное с мужчинами положение. В литературе обращалось внимание на то, что на юге Франции женщина и в более ранние времена могла обладать собственностью, наследовать лен, участвовать в политической жизни. Высказывалось предположение, что эти обстоятельства способствовали развитию миннезанга65. Правда, этот тезис оспаривался теми, кто указывал, что «наследование трона дочерью было возможно лишь в том случае, если ее родственники-мужчины, ленники и соседи признавали ее наследницей и не препятствовали ее вступлению в права»66. Даже в тонком слое крупных феодалов всегда проявлялось то превосходство мужчин над женщинами, что восходило к оценке человека по его способности выполнять воинские функции. В жизненном пространстве больших феодальных дворов эта воинская функция мужчин в известной мере отошла на второй план. Здесь появляется светское общество, в котором постоянно живут тесно связанные друг с другом люди, занимающие различные ступени на иерархической лестнице. Они образуют сеть, сконцентрированную вокруг главной персоны — удельного князя. Уже это принуждает всех зависимых лиц к определенной сдержанности, иначе им просто не удастся справиться с далекой от военного дела управленческой работой. Все это создает более или менее мирную атмосферу. Повсюду, где мужчины принуждены отказываться от физического насилия, наблюдается рост социального веса женщин. Здесь, в рамках большого феодального двора, возникает общее жизненное пространство, в котором происходит общение мужчин и женщин.

Конечно, в отличие от дворов абсолютных монархий, мужское господство еще не было поколеблено. Для хозяина дома доминирующее значение еще имела функция рыцаря и военного вождя; он воспитывался прежде всего как воин, который должен был хорошо владеть оружием. Именно поэтому сфера миролюбивого общения оставалась за женщинами. Как это нередко случалось в западной истории, не мужчины, а женщины высшего сословия первыми обратились к чтению и стали уделять внимание образованию вообще. Большой двор предоставлял женщинам и возможности, и свободное время для удовлетворения такого рода потребностей. Они привлекали поэтов, певцов, ученых клириков. В результате женщины способствовали возникновению круга людей, занятых мирной духовной деятельностью. «В высших кругах на протяжении XII в. у женщин образование было в среднем более утонченным, чем у мужчин»67. Разумеется, оно было таковым только по сравнению с мужчинами того же слоя, например с их мужьями. Отношения супругов в целом не слишком отличались от тех, что были обычными для рыцарского общества. Они стали чуть менее грубыми, несколько более утонченными, чем у мелких рыцарей, но и здесь мужья в отношениях со своими женами не испытывали сколько-нибудь значительного воздействия, принуждающего их к сдержанности. Мужчина по-прежнему явно и недвусмысленно обладал всей полнотой власти.

33

Однако в основании лирики трубадуров и миннезингеров лежит не эта форма человеческих отношений: отношение не одного супруга к другому, а мужчины, стоящего на более низкой социальной ступени, к вышестоящей женщине. Только в этом слое, только при дворах, которые были достаточно богаты и могущественны, чтобы пестовать такие отношения, стал возможным миннезанг. Речь идет, таким образом, не обо всем рыцарском обществе, но об узком его слое, об «элите».

Связь между социальной основой этого отношения и структурой влечений является совершенно очевидной. В феодальном обществе в целом, где мужчина властвовал безраздельно и зависимость женщин от мужчин была явной и почти неограниченной, мужчине не было нужды в сдерживании себя, в самопринуждении. О «любви» в этом обществе почти ничего не говорится. Возникает даже впечатление, что влюбленный вызывает у рыцарей лишь насмешку. Женщины кажутся им второразрядными существами — их кругом предостаточно, и они служат для удовлетворения влечения в его простейшей форме. Женщины даны мужчине «pour sa nécessité et délectation8’». Так не раз говорилось и впоследствии, и это в точности соответствует поведению рыцарей тех времен. От женщин мужчине нужно только физическое наслаждение, а в остальном «il n’est guère hommes qui pour avoir patience, endurent leurs femmes9*»68.

Влечения женщин подвергались гораздо большим ограничениям, чем влечения равных им по рождению мужчин. Это характерно для всей западной истории — и в более ранние времена, и впоследствии. Исключение составляли лишь дворы эпохи абсолютной монархии. То, что женщина, занимавшая в этом воинском обществе высокое положение, а потому располагавшая известной свободой, была более склонна преодолевать, сублимировать и трансформировать свои аффекты, чем равный ей по рождению мужчина, могло быть следствием постоянной привычки, выработанной ранним «кондиционированием». По сравнению с социально равным ей мужчиной она была человеком, занимающим более низкое положение в обществе.

Все это способствовало тому, что сдерживание, обуздание, а тем самым и преобразование влечений в данном воинском обществе требовались прежде всего от нижестоящего и зависимого мужчины в его отношениях со стоящей на более высокой социальной ступени женщиной. Нельзя считать случайным, что именно в этой ситуации возникает социальный (а не только индивидуальный) феномен, получивший название «лирики». А вместе с ним появляется и другой социальный феномен: то преобразование желания, те оттенки чувства, та сублимация аффектов, которые называются нами «любовью». Здесь появляются — уже не в виде исключения, но с опорой на определенный социальный институт — контакты между мужчиной и женщиной, не позволяющие мужчине овладевать женщиной, как только у него появилось к тому влечение. Недоступность или труднодоступность женщины, обусловленные ее более высоким положением, делают ее еще более желанной. Такова ситуация и таковы аффекты, нашедшие свое выражение в миннезанге, — в дальнейшем, на протяжении столетий их вновь и вновь будут испытывать влюбленные.

Безусловно, песни трубадуров и миннезингеров выражали условности феодального двора, были украшением свободного времяпрепровождения и инструментом в социальной игре. Могло существовать сколько угодно трубадуров, не столь уж сильно влюбленных в воспеваемую ими даму и без труда пользовавшихся услугами более доступных женщин. Но ни сами эти условности, ни их лирическое выражение не были бы возможны без подлинного опыта и переживаний такого рода. Их ядром служили настоящие, действительные переживания. Нельзя просто изобрести или придумать подобные оттенки чувства. Были те, кто любил и имел талант выразить эту любовь при помощи слова. Не так уж трудно отличить стихи, отражающие подлинные чувства, от тех, в которых мы имеем дело с условностями. Поэтам, начавшим играть словами и звуками и сделавшим это занятие условностью, должны были предшествовать те, кто творил, опираясь на собственные переживания. «Хорошие поэты примешивали к поэзии любовного опьянения истину собственных чувств: материя их песен приходила из полноты их жизни»69.

34

Часто возникал вопрос о литературных источниках и образцах миннезанга. Не без оснований указывалось на родство миннезанга с религиозной лирикой и латинской поэзией вагантов70.

Однако мы не поймем сущности миннезанга, если будем отталкиваться от его литературных предшественников. В лирике вагантов и стихах, обращенных к Деве Марии, были скрыты многие возможности дальнейшего развития. Но почему изменился способ выражения человеческих чувств? Или — если задать этот вопрос в более простой форме, — почему оба предшествовавших варианта лирики не остались формами экспрессии, доминирующими в обществе? Почему заимствованные из них формальные и эмоциональные элементы вошли в состав чего-то вновь возникшего? И почему это последнее приобрело именно такой облик, получив имя «миннезанга»? История не знает разрывов, и новым поколениям приходится использовать то, что уже имеется в наличии, и сознательно или бессознательно его развивать. Но какова динамика этого движения, каковы формирующие силы исторических перемен? Этот вопрос относится и к данному случаю. Поиск источников и антецедентов, конечно, имеет определенное — иногда большее, иногда меньшее — значение для понимания миннезанга, но без социогенетического и психогенетического исследования процесс его возникновения остается не проясненным. Мы не сможем понять миннезанг как сверхиндивидуальный феномен, не уясним его социальную функцию — а именно, его функцию в феодальном обществе в целом, — равно как и специфику его формы и типичность в его содержании, если не обратимся к исследованию нашедших в нем свое выражение особенностей межчеловеческих отношений и актуальной ситуации людей, — тех людей, которые и не ведали об этом генезисе. Для отдельного решения данной проблемы нам потребовалось бы значительно больше места, чем необходимо для ее рассмотрения исключительно в связи с общим развитием общества. Но уже на примере одного этого явления, миннезанга, мы можем уточнить направление социогенетического и психогенетического исследования данного движения в целом.

Серьезные исторические изменения строго закономерны. Сегодня мы часто встречаемся с мнением, будто отдельные социальные образования случайно следуют друг за другом в истории, словно образы одного облака в голове Пер Гюнта: то ему видится лошадь, то медведь. Так и общество оказывается то романским, то готическим, то барочным.

Мы в настоящем исследовании наметили несколько линий исторического развития, которые вели к формированию общества как «феодальной системы» и тех отношений, что нашли свое выражение в миннезанге. Мы говорили об ускорившемся росте населения в период, последовавший за великим переселением народов, о взаимовлиянии этого процесса и укреплявшихся отношений собственности, об образовании избыточного числа представителей дворянского сословия, равно как и представителей слоя несвободных и полусвободных людей, о необходимости для безземельных искать службу у более могущественных господ.

В связи с этим мы упоминали также о постепенном формировании промежуточных инстанций на пути от производства товаров к их потреблению, о росте спроса на единые средства платежа, о смещении равновесия в феодальном обществе, обеспечившим преимущество сравнительно небольшого числа крупных рыцарей перед подавляющим большинством феодалов. Речь шла о формировании дворов крупных феодалов, об их превращении в удельные центры, где феодально-рыцарские черты образа жизни уже сочетались с придворными, а также о том, что в обществе в целом черты натурального хозяйства сочетались с денежными отношениями.

Одной из таких линий развития является также рост потребности крупных феодалов, находившихся друг с другом в отношениях военной или бескровной конкурентной борьбы, в утверждении своего престижа, в репрезентации своего могущества. Эти властители стремились продемонстрировать свое отличие от мелких рыцарей, вследствие чего более или менее прочным институтом стало присутствие при дворе поэтов и певцов, прославлявших господина и госпожу, выражавших политические интересы и позиции господина, находивших слова для восхваления вкуса и красоты хозяйки дома.

К этому добавляется — пусть только в тончайшем высшем слое рыцарского общества — возникновение первой формы эмансипации, увеличение степени свободы женщин. Конечно, эта свобода была крайне незначительной в сравнении с той, что утвердилась при больших дворах эпохи абсолютизма. Но уже здесь мы находим постоянные контакты между дамой — женщиной, занимающей высокую социальную позицию, — и трубадуром, нижестоящим и зависимым мужчиной, независимо от того, был он рыцарем или нет. Недоступность или труднодоступность желанной женщины, принудительное сдерживание влечений у социально зависимого мужчины, обязательные для него регулирование и сублимация влечений ведут к тому, что трудноосуществимые желания начинают обретать выражение в сновидческом языке поэзии.

Красота одних стихов и пустая условность других, величие одних миннезингеров и ничтожность других — все это в данном случае второстепенно. Мы говорим о миннезанге исключительно как о социальном институте, в рамках которого возникает пространство для развития индивида. И этот институт непосредственно формируется в ходе взаимовлияния социальных процессов.

36

Именно в ситуации большого рыцарского двора происходят формирование прочно установленных конвенций общения, определенное обуздание аффектов и регулирование манер. Этому стандарту манер, этим конвенциям, этой изысканности поведения сами люди того времени дали имя «куртуазности». Если соединить сказанное ранее о куртуазном поведении с тем, что здесь говорилось о феодальном дворе, то мы получим общую картину, способствующую пониманию и того, и другого.

Предписания куртуазного общества выше были представлены в виде рядов примеров, призванных проиллюстрировать ход процесса цивилизации в сфере поведения. Социогенез крупных рыцарских дворов является одновременно социогенезом куртуазного поведения. Как форма поведения, «куртуазность» формировалась прежде всего у социально зависимых лиц, вращающихся в кругу этого рыцарско-придворного высшего слоя71. Конечно, куртуазный стандарт поведения никоим образом не был «начальным этапом». Он не может служить примером такого поведения, при котором аффекты вообще не зависят от отношений между людьми, ничем не связаны и «естественны». Такого состояния абсолютного отсутствия сдерживания влечений, или «начального этапа», вообще не существует. Относительно небольшое сдерживание влечений в куртуазном высшем слое (меньшее по сравнению с тем, что было характерно для верхушки мирян западного мира в более поздние времена) в точности соответствовало форме интеграции, существующей в обществе, уровню и способу взаимозависимости между людьми.

По сравнению с той фазой, когда формируется более жесткий аппарат власти абсолютной монархии, разделение труда было незначительным; торговые связи были также менее развиты, меньшим было и число людей, находивших себе пропитание в каждом отдельно взятом месте. Зависимость индивида всегда формируется социальной сетью его зависимостей от других людей, а здесь эта сеть была не столь плотной, как в обществах с более развитым разделением труда, где человеку приходится жить в тесном взаимодействии с другими людьми и подчиняться строго установленному порядку. Поэтому регулирование и сдерживание влечений здесь также были менее обязательными и строгими, нельзя было бы утверждать, что такое поведение было в равной мере присуще всем слоям данного общества. Но при дворах крупных феодалов сдерживание влечений происходило уже в значительно большей мере, чем в мелких поместьях и в рыцарском обществе в целом, где взаимозависимость людей была небольшой и менее дифференцированной, сеть отношений —незначительной, а функциональная зависимость людей друг от друга проявлялась преимущественно во время войны. В сравнении с поведением и аффектами, обычными для данного общества, «куртуазность» уже представляла собой нечто более утонченное и выступала как отличительный признак поведения высших слоев. Предписания, почти без изменений переходившие из одних средневековых книг о хороших манерах в другие («не делай того или этого»), непосредственно свидетельствуют о формах поведения большей части рыцарства, которые начиная с IX-X вв. и приблизительно до XVI в. менялись так же медленно, как и порождающие их условия жизни воинов-землевладельцев.

37

При современном уровне знаний мы не располагаем терминологией, подходящей для адекватной передачи всей совокупности данных процессов. Приходится пользоваться неточными и приблизительными описаниями, вроде того, что ограничения, накладываемые на поведение людей и их влечения, стали «больше», интеграция — «теснее», взаимозависимость — «сильнее». Точно так же нам не удается приблизиться к социально-исторической реальности, когда мы говорим о «натуральном хозяйстве» и «денежном хозяйстве», либо, следуя данной понятийной форме, заявляем о том, что «сектор денежных отношений вырос». Насколько он «вырос», какими были этапы этого роста? Как могут ограничения стать «больше», интеграция «теснее», взаимозависимость «сильнее»? Наши понятия недостаточно дифференцированны, они слишком часто привязаны к описаниям матермальных субстанций. Ведь речь здесь идет не только об изменении степени, о «больше» или «меньше». Любое употребление слова «сильнее» по отношению к ограничениям и зависимостям означает, что взаимозависимости между людьми становятся иными, качественно другими; это подразумевается и в том случае, когда мы говорим о различиях в социальной структуре. В динамической сети зависимостей, в которую включен человек, изменяются и получают иной вид влечения и способы поведения людей. Это подразумевается в тех случаях, когда речь идет о различиях в душевном строении или в стандарте поведения. Мы можем сопоставлять различные фазы развития общества и употреблять сравнительные формы потому, что качественные изменения — при всех своих отклонениях, случающихся на протяжении значительных отрезков времени, — идут в одном и том же направлении, т.е. что мы имеем дело с однонаправленными процессами, а не со случайными переменами. Это вовсе не означает, что данные процессы представляют собой развитие к лучшему, «прогресс», либо движение к худшему, «регресс». Но в то же время было бы неправильным считать, что мы имеем дело только с количественными изменениями. Здесь речь идет о нередко встречающихся в истории структурных изменениях, которые проще рассматривать с количественной стороны. Но это «проще» означает также и «более поверхностно».

Мы наблюдаем определенное развитие ситуации: сначала замок противостоит замку, затем удел — уделу, а потом государство — государству; по прошествии же веков, в наши дни, на горизонте истории появляются первые признаки борьбы за еще более высокую степень интеграции регионов и человеческих масс. Можно предположить, что постепенно возникнут интегрированные общности еще более высокого порядка со стабильным аппаратом господства, способствующим достижению в них внутреннего мира. Они будут вести вооруженную борьбу с единицами того же уровня, пока дальнейший рост взаимосвязей и развитие коммуникации не приведут к установлению мира на всей планете. Этот процесс может длиться столетиями или тысячелетиями, но в любом случае увеличение размера общностей, выступающих в качестве единиц интеграции и ареала единой власти, одновременно является выражением структурных изменений в строении общества, в самих человеческих отношениях. Всякий раз, как равновесие смещается в пользу интегрированных общностей более высокого порядка, — обеспечивая преимущество сначала крупных феодалов перед мелкими, затем королей перед крупными феодалами и удельными князьями, — подобная трансформация предполагает возникновение иной, более сильной дифференциации функций, удлинение цепочек взаимодействий в социальной организации, независимо от того, идет ли речь о военной или хозяйственной организации общества. Всякий раз это означает, что сеть зависимостей, в которую вовлечен индивид, расширяется и структурно изменяется. При этом вместе с трансформацией строения данной сети зависимостей соответствующие изменения происходят и в моделировании поведения и эмоциональной жизни индивида, во всей его психической организации. Мы имеем дело с двумя сторонами одного и того же процесса: с одной стороны, это — процесс «цивилизации», в котором меняются формы поведения и влечения, с другой, с точки зрения человеческих отношений, — процесс прогрессирующей взаимозависимости, роста дифференциации социальных функций, ведущий к образованию все больших интегрированных единиц. Индивид — неважно, осознает он это или нет, — пребывает в зависимости от состояния и изменения таких общностей.

Мы попытались представить общую картину самой ранней и наиболее простой фазы данного процесса, подбирая для этого самые наглядные факты. Нам еще придется вернуться к рассмотрению дальнейшего хода этого движения и его механизмов. Пока что мы уяснили причину того, что на этой ранней фазе, характеризуемой преобладанием натурального хозяйства, интеграция и установление стабильного аппарата власти в рамках всей империи были маловероятны. Короли-завоеватели могли захватывать огромные территории и какое-то время удерживать их с помощью военной силы. Но само строение общества еще не позволяло им создать стабильную организацию власти, способную на протяжении длительного периода обеспечивать единство завоеванного царства в мирное время и мирными средствами. Нам еще нужно будет показать, какие социальные процессы ведут к образованию такого стабильного аппарата власти, делающего возможным и иной способ взаимосвязи индивидов.

Мы видели, как уменьшение внешней угрозы в IXX вв. — по крайней мере, в царстве западных франков, — равно как слабая экономическая взаимозависимость, привели к чрезвычайно сильной дезинтеграции властных функций. Любое мелкое поместье превращается в «государство», управляемое властью его хозяина, всякий мелкий рыцарь — в независимого господина и повелителя. На социальном ландшафте мы видим только множество разбросанных тут и там хозяйственных и политических единиц; каждая из них представляет собой автаркию, она почти не связана с другими. Исключениями служат небольшие анклавы, участвующие в заморской торговле, а также монастыри и аббатства, поддерживающие связи, выходящие за границы данной местности. Для господского слоя мирян главными формами взаимосвязи являются нападение и защита. Мало что может принудить людей этого слоя к регулярному сдерживанию влечений. Таково «общество» в широком смысле этого слова, подходящем для обозначения любой формы человеческой интеграции. Но оно еще не является «обществом» в более узком смысле слова, указывающем на постоянную, сравнительно тесную и равномерную интеграцию людей, принуждаемых избегать насилия хотя бы в рамках данной конкретной единицы. Ранняя форма такого «общества» в узком смысле слова постепенно образуется при дворах крупных рыцарей. Величина поместья и подключение к торговой сети выступают в качестве факторов, способствующих притоку богатств, а потому сюда устремляется все больше людей, ищущих службу и пропитание. Ведя совместное существование на протяжении долгого времени, они оказываются вынуждены мирно общаться друг с другом. А это — прежде всего в связи с присутствием вышестоящих женщин — требует известной сдержанности, регулирования поведения, моделирования аффектов и форм общения.

38

Эта сдержанность далеко не всегда была столь велика, как в случае миннезанга с его условностями, определяющими отношения между певцом и его госпожой. Куртуазные предписания относительно манер поведения показывают повседневный стандарт, точно формулируя существовавшие требования. В этих предписаниях речь идет и об отношении рыцаря к женщинам, что позволяет лучше понять и отношение к даме барда.

Возьмем, например, так называемый «Spruch von den mannen», где говорится:

« Vor allen Dingen hüete dich

daz du mit frowen zühtelich

schallest, daz stât dir wol

............................................

ist aber daz ez коте dar zuo

daz dich ir einiu sitzen tuo

zuo ir, des bis gemant

und sitz ir niht ûf ir gewant

ouch niht ze ch, daz rât ich dir

wiltu iht (je) reden heimlich zir,

begrîf sie mit den armen niht

swaz dir ze reden mit ir geschiht10)»72.

С точки зрения стандарта мелкого рыцарства, даже такая форма внимания к женщинам требовала от мужчин немалых усилий, хотя куртуазные предписания крайне мало ограничивали их поведение по сравнению с той сдержанностью, что стала привычной, скажем, для придворных кавалеров времен Людовика XIV. В то же самое время здесь хорошо заметны различия в сети взаимозависимостей, в каждом случае определявшие вырабатывавшиеся привычки. Однако куртуазность уже была шагом на пути, ведущем к нашему способу моделирования влечений, шагом на пути к «цивилизации».

Слабо интегрированный высший слой рыцарей-мирян, символом которого может служить замок, возвышающийся в центре поместья-автаркии, образует один полюс. Другим является более интегрированный слой светских вельмож, собранных при дворе абсолютного монарха, выступающем в качестве центрального органа управления королевства. Чтобы подойти к рассмотрению социогенеза цивилизационной трансформации, нам нужно было вычленить из широкого и продолжительного процесса развития данное проблемное поле.

Мы разобрали некоторые стороны процесса, в ходе которого над социальным ландшафтом, характеризуемым множеством замков, постепенно стали выделяться дворы возвысившихся крупных феодалов. Теперь перед нами стоит следующая задача: показать тот механизм, благодаря которому один из этих феодалов, король, добился преимущества перед всеми прочими, смог создать стабильный аппарат власти, распространяющейся на всю территорию, скрепив ее в «государство». Этот же путь одновременно вел от стандарта поведения, называемого «courtoisie», к стандарту, получившему имя «civilité».

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова