Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

МИХАИЛ III


Я. Н. Любарский

Царь-мим

(К проблеме образа византийского императора Михаила III)

Оп.: Византия и Русь. М., 1989, с. 56-64.

Последнему представителю аморийской династии Михаилу III (842—867) очень не повезло в византийской историографической традиции. Писавшие о нем хронисты (главным образом Продолжатель Феофана, Константин Багрянородный, Генесий) изображают этого царя мотом, пьяницей, страстным любителем и участником конных ристалищ, ради них забывавшим о неотложнейших государственных делах, богохульником и святотатцем, окруженным компанией низкопробных шутов. Примерно такая же репутация утвердилась за Михаилом и в научной историографии XIX в. Лишь в 30-х годах нашего столетия начался пересмотр этой позиции. Было справедливо замечено, что византийским историкам X в. было выгодно рисовать образ Михаила самыми черными красками: ведь основатель македонской династии (а именно при этой династии и жили названные историографы) неграмотный конюх Василий I самым предательским образом убил своего благодетеля Михаила и похитил у него единодержавную власть. Оправдание этого злодеяния было настоятельной необходимостью придворных историков. Добавим к этому, что произведения упомянутых писателей восходят к одному источнику, и, таким образом, все они фактически повторяют инвективы, однажды произнесенные в адрес последнего аморийца.

"Реабилитация" Михаила III была завершена статьей Р. Дженкинса, специально посвященной образу этого византийского императора. Американский ученый доказал литературное происхождение портрета Михаила: не реальные качества, а сочетания черт плутарховских Антония и Нерона составляют костяк образа византийского царя. Аргументы Р. Дженкинса основаны на убедительных лексических соответствиях и потому вполне доказательны. Можно было бы, по-видимому, считать проблему "закрытой", если бы не распространившееся в последнее время среди византинистов основательное мнение, что использование античной топики и лексики нисколько не мешает византийцам изображать современную им реальность. Разделяя это убеждение и не подвергая сомнению основные выводы американского исследователя, попробуем тем не менее взглянуть на проблему с иной точки зрения.

Прежде всего отметим, что персонажи Продолжателя Феофана и Константина Багрянородного в отличие от предшествующей историографии не представляют конгломерат не связанных между собой качеств (наиболее яркий тому пример — так называемые соматопсихограммы Иоанна Малалы), а составляют определенную цельность и структурное единство. Обладает своей "концепцией" и фигура Михаила III. Пьянство, сквернословие, приверженность к игрищам, ристаниям и мимам, богохульство — все это, используя терминологию Μ. Μ. Бахтина,— "стихия низа", доминирующая в этом образе. Создается впечатление, что Продолжатель Феофана нарочито нагнетает низменные, как сегодня сказали бы, "натуралистические" детали для максимального снижения образа. Характерный пример: в числе приближенных Михаила оказывается человек, главным достоинством которого является умение задувать свечу ветром из брюха (VB, р. 253, 22; ср. Sym. 659.8 sq.). Воистину деталь, достойная Аристофана или. Рабле! Обратим, однако, внимание на отдельные эпизоды.

Рассказав о неодолимой страсти Михаила к конным ристалищам, заставлявшей его забывать все и вся, Продолжатель Феофана заявляет, что и в других отношениях царь "нарушал приличие" (έξέπιπτετουπρέποντος) и приводит в качестве иллюстрации довольно необычную историю, которую здесь подробно перескажем (ThC, р. 199.11 sq.). Как-то раз Михаил встретил на улице женщину, крестным сыном которой он был. Женщина шла из бани с кувшином в руках. Отослав во дворец находившихся при нем синклитиков, он вместе с мерзкой и отвратительной компанией (ακόλαστατίνακαιμυα-τΐκά'ανδράρια) отправился за женщиной, к которой обратился со следующими словами: "Не робей, веди меня к себе в дом, хочется мне хлеба из отрубей и молодого сыра". Не дав опомниться удивленной и не готовой к приему женщине, он расстелил вместо тонкой скатерти еще мокрое после бани полотенце, открыв запоры, вытащил еду из скудных запасов хозяйки и стал угощаться вместе с нею и "был сам всем: царем, столоустроителем, поваром, пирующим ( βασιλεύς, τραπεζο-ποιός, μάγειρος, δαίτυμών— ThC, p. 200.3) и в этом подражал он Христу и богу нашему (τηνμΐ'μησινπροςτόν'εμόναναφερών Χρίστόνκαιθεόν - ThC, ρ. 200.5). Всю эту историю автор рассматривает как проявление тщеславия и "нахальной дерзости" императора (так мы за неимением лучшего варианта передаем греческое αλαζονεία).

Не подлежит сомнению, что описанная сцена разыгрывается в компании мимов (μίμοι καιγελοίοι), в ее окружении царь находится постоянно (VB, р. 243, р. 11 и др.). Порождение языческой античности, мим, несмотря на гонения и проклятия со стороны христианской церкви, существовал во все века истории Византии, а возможно ее и пережил. В нашем распоряжении имеются довольно авторитетные свидетельства о распространении мима и его роли в царствование отца Михаила, императора Феофила.

Однако, что за сцену разыгрывает император перед изумленной своей крестной? Можно думать, что Михаил дает некое представление в стиле мимической игры. К сожалению, нам почти ничего не известно о содержании мимических спектаклей того времени, тем не менее отдельные намеки, содержащиеся в тексте самого Продолжателя Феофана, наводят именно на это предположение. Мы уже цитировали слова Продолжателя Феофана, что царь в разыгранной им ситуации исполняет роль столоустроителя (τραπεζοποιος), повара (μάγειρος) и пирующего (δαίτυμών). Лучший же наш источник о мимических представлениях — Хорикий в речи в защиту мимов (VI в.) перечисляет следующие мимические персонажи: δεσπότην, οίκέτας, καπήλους, άλλαντοπώλας, όψοποιού-εο:ις, агора, δαιτυμόνας, σύμβολα? γράφοντας, παιδάριονψελλιζόμενον, νεανι'σκονέρώντα, θΛμούμενονέτερον, άλλοντωθυμούμένωπραύοντατηνόργήν (господа, рабы, торговцы (кабатчики?), колбасники, повара, устроитель пиров, пирующие, подписывающие долговые контракты, лепечущий ребенок, влюбленный юноша, другой — в гневе, третий — унимающий гневающегося). Нет сомнения: упомянутые персонажи — устойчивые типы мимических представлений. Из тринадцати упомянутых типов четыре так или иначе встречаются в приведенном нами отрывке Продолжателя Феофана! Пирующий (δαι:υμ<"ν ) находит полное лексическое соответствие у Хорикия. Повар ( μάγειρος ) у Продолжателя Феофана назван у Хорикия όψοιτοιός , однако полная синонимия двух слов засвидетельствована тем же Хорикием. Τρα,πεςοκοίός ("столоустроитель") у Продолжателя Феофана синонимичен з"сшор Хорикия.

И наконец, как можно понять из дальнейшего текста Продолжателя Феофана, женщина, встреченная царем Михаилом,— не кто иная, как торговка (или кабатчица — καπηλύ ). Слово же это встречается (в мужском роде) на третьем месте в списке Хорикия. Нет сомнения, что стабильные мимические типы, авторитетно засвидетельствованные для VI в., продолжали существовать и в IX в., при этом знаменательно, что в списке Хорикия они встречаются "кучно", как будто заимствованы из одного сюжета. Итак, император не просто "дурачится", а делает это по какому-то мимическому сценарию.

В действиях царя Продолжателя Феофана заключен также и определенный богохульный смысл (он "подражал Христу и богу нашему"). Издевательства мимов над Христом и христианскими догмами, обычные в первые века нашей эры, еще долго продолжались после утверждения христианства в качестве господствующей религии. Факт столь поздних насмешек мимов над христианством уникален, однако сведения наши для этого периода столь скудны, что сие обстоятельство не должно вызывать удивления; надо считаться, однако, и с тем, что Продолжатель Феофана мог усмотреть насмешку там, где ее на самом деле не было.

Возможно, имеют значение, не до конца нам пока ясное, и другие детали из приведенного эпизода. Вероятно, не случайно, что встретившаяся царю женщина возвращается из бани, да к тому же с кувшином и мокрым полотенцем. Баня как учреждение в Восточноримской империи — наследнице античности выполняла вполне почтенные функции, однако нам знакома ситуация лишь "верхнего культурного слоя"; не исключено, что в "низовом мире" бане была уготована прямо противоположная роль, тем более что отдельные намеки на это можно встретить и в византийской литературе, а у славян баня определенно принадлежит "смеховому, кромешному миру".

Перескажем близко к тексту следующий эпизод, на котором нам предстоит остановиться. Пообещав рассказать, "как измывался Михаил над божественным, как выбрал патриарха из числа своих мерзких мужебаб, из них назначил одиннадцать митрополитов, как бы дополнив собой это число до двенадцати", Константин Багрянородный сообщает следующее. Михаил провозгласил патриархом некоего Грила, которого украсил богатыми священническими одеждами. Одиннадцать человек он возвел в ранг митрополитов, а себя назначил архиепископом Колонии. Играя на кифарах, они совершали пародийные священнослужения. В драгоценные священные сосуды они помещали горчицу и перец и "с громким хохотом, срамными словами и отвратительным мерзким кривлянием передавали себе подобным". Однажды вся эта компания вместе с восседавшим на осле Грилом повстречала на загородной дороге процессию, двигавшуюся с молитвословиями во главе с истинным патриархом Игнатием. Приблизившись, этот "сатиров хор" принялся под священную мелодию выкрикивать похабные слова и песни и "в гаме и сраме" дразнить патриарха, который со слезами на глазах молил прекратить поношение святынь и таинств. В другой раз царь пригласил мать сподобиться благословения от патриарха. На самом же деле Михаил усадил на трон все того же Грила, которому велел прикрыть голову. Не заметившая подлога императрица припала к ногам "патриарха", а тот "обратился к ней спиной и испускал из своего мерзкого нутра ослиные звуки".

Императорские забавы в этом случае гораздо менее невинны, чем в предыдущем эпизоде: Михаил не только пародирует литургию и христианскую обрядность (в частности обряд святого причастия), но и само Священное писание — двенадцать избранных митрополитов конечно же имитируют двенадцать апостолов.

"Столетия после утверждения христианства в качестве государственной религии,— пишет Г. Рейх,— и после того, как язычество было забыто, церковные соборы должны были запрещать мимам издеваться над обрядами христианской религии". Как видим издевательства эти продолжались и в IX в.

Наиболее интересная деталь из приведенного выше эпизода - назначение шутовского патриарха Грила (само имя Грил выбрано не случайно, оно обозначает в переводе с греческого "свинья"). По какому "стандарту" действует в данном случае император? Фигуры лжеепископов появлялись в византийских мимических представлениях и раньше. В частности, постоянно пародировавшийся обряд крещения требовал фигуры псевдосвященнослужителя. Такой псевдоепископ ( ψευδείΓΐ'σκοπος) — герой мима упоминается и в "Менологии царя Василия" (PG, 117, 144).

Однако карнавальный характер приведенного эпизода указывает на иной, хотя и близкий по характеру, источник—на ту область широко распространенной обрядовой игры, которая связана с "перевернутыми отношениями" и, возможно, восходит к греческим крониям и римским сатурналиям. Традиции сатурналий продолжались в средневековой Европе главным образом в знаменитом "празднике дураков" (festumfatuorum, festumstultorum), разыгрывавшемся в рождественскую неделю в церквах Франции, Германии, Нидерландов и других стран. Различные сословия праздновали его в разные дни после рождества. В ряде случаев церемония сопровождалась выбором лжеепископа, которого в процессии с пением препровождали в церковь, где он, облаченный в священнические одежды, служил пародийную мессу, сопровождаемую непристойными речами и песнями. Иногда клирики появлялись в церкви в масках животных, женщин, сводников, шутов и т. п. Вместо фимиама курили кровяную колбасу или старую кожу, вместо просфоры ели жирные колбасы.

Традиции античных сатурналий имели продолжение и на территории средневековой Восточноримской империи. По сообщению Вальсамона (XII в.), на рождество и крещение клирики св. Софии надевали маски и, изображая из себя солдат, монахов, зверей, устраивали процессии в церкви. Другие клирики переодевались в возниц и забавляли зрителей.

В сообщении Вальсамона не говорится о выборе псевдоепископа. Такие случаи в Византии не засвидетельствованы, хотя нечто подобное происходило и там. В "Житии Стефана Нового" (PG, 100, col. 1148 с) рассказывается, как Константин V обласкал втершегося к нему в доверие монаха-расстригу, сделав его участником "гнусных процессий" (μοσαράςπροπομπάς), и присвоил ему наименование "папы веселия" (τηςχαρά; παπϊν). Во втором случае речь идет о лжеэпархе. Во время игрищ, устроенных императором Алексеем III Ангелом во Влахернах по поводу свадьбы его дочери Анны с Феодором Ласкарисом, некий евнух изображал из себя эпарха Константинополя.

Поскольку, как мы полагаем, действия императора и его шутовской компании так или иначе связаны с ритуалами "перевернутых отношений", заслуживает внимания еще один эпизод, рассказанный Продолжателем Феофана, Константином Багрянородным и повторенный Продолжателем Георгия и Симеоном Логофетом.

...Всеми силами злоумышляя против своего соправителя Василия, царь выбрал "одного из их гнусной компании (имеются в виду опять-таки мимы.— Я. Л.), ничтожного скопца и забулдыгу", гребца царской триеры Василикина, облачил его в царские одежды и вывел к синклиту, вопрошая, не следует ли ему сделать этого Василикина царем. Эта выходка царя эпатировала собравшихся, которые "остолбенели, пораженные затмением и безумным безрассудством царя". Царица же Евдокия горько посетовала на унижение Михаилом достоинства царской власти. Перед нами опять-таки эпизод из области "перевернутых отношений" — возведение на престол шута. Естественная параллель в данном случае — выборы шутовского короля на рождественских увеселениях в средневековой Европе ("бобовый король"). Типологически сходные обычаи зафиксированы почти во всех регионах мира.

Каким бы похожим ни казалось поведение Михаила и его шутовской компании на ситуации ритуальных и полуритуальных празднеств, какими разительными ни представлялись бы этнографические параллели, они могут объяснить лишь форму действия византийского царя. Пытаясь хоть как-то проникнуть в их суть, мы вновь обратимся к аналогиям, на этот раз из русской истории.

Хорошо известно, что на Руси существовали так называемые "царские скоморохи", генетическая связь которых с византийскими мимами вполне вероятна. Лучшим их временем было время Ивана Грозного, который любил тешиться вместе с ними, вызывая нападки и раздражение современников. Однако увлечение скоморошьими забавами не единственное основание для аналогии с этим русским царем. Как известно, удалившись с опричниками в Александровскую слободу, царь Иван организовал своеобразный шутовской опричный монастырь, в котором три сотни опричников составили братию, а сам царь принял звание игумена, сочинил общежительный устав, лазил на колокольню звонить к заутрене, пел на клиросе, а потом председательствовал на пьяном застолье "чернецов".

Еще больше совпадающих деталей с проделками компании лжепатриарха Грила в образе действия знаменитого всешутейного собора Петра I. Приведем описание этого "собора", сокращая рассказ В. О. Ключевского (выбор "источника" достаточно произволен). Собор "состоял под председательством набольшего шута, носившего титул князя-папы или всешумнейшего и всешутейшего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы. При нем был конклав 12 кардиналов, отъявленных пьяниц и обжор с огромным штатом таких же епископов, архимандритов и других духовных чинов... Петр носил в этом соборе сан протодьякона и сам сочинил для него устав... Первейшей заповедью ордена было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. У собора, целью которого было славить Бахуса питием непомерным, был свой порядок пьянодействия... свои облачения, молитвословия и песнопения, были даже всешутейшие матери-архиерейши и игуменьи. Как в древней церкви спрашивали крещаемого „веруеши ли?", новопринимаемому члену задавали вопрос „пиеши ли?"... Бывало, на святках компания человек в 200 в Москве или Петербурге на нескольких десятках саней на всю ночь до утра пустится по городу „славить"; во главе процессии шутовской патриарх в своем облачении, с жезлом и в жестяной митре; за мим сломя голову скачут сани, битком набитые его сослужителями, с песнями и свистом. Или, бывало, на первой неделе великого поста его всешутейство со своим собором устроит покаянную процессию: в назидание верующим выедут на ослах и волах или в санях, запряженных свиньями, медведями и козлами, в вывороченных полушубках. Раз на масленице 1699 г. после одного пышного придворного обеда царь устроил служение Бахусу; патриарх, князь-папа Никита Зотов... пил и благословлял преклонявших перед ним колени гостей". Сходство в описании компаний Грила и Никиты Зотова настолько велико, что, кажется, лишь отдельные элементы географического и этнографического характера (сани зимой, вывернутые полушубки и т. п.) отличают одно от другого. Впрочем, не дадим себя увлечь тождеству деталей, иногда оно возникает и случайно, гораздо важней попытаться понять суть подобного рода действа. Но прежде обратим внимание на другое "совпадение". Как уже говорилось, Михаил III как бы имитировал избрание нового царя Василикина. Точно такие же представления устраивали и Иван Грозный и Петр I. Первый из них назначил лжецарем Симеона Бекбулатовича, "правившего" в течение двух лет, подписывавшего правительственные указы и принимавшего знаки почтения от самого царя Ивана. Второй определил на такую же роль князя Ф. Ю. Ромодановского, которого именовал "Вашим пресветлым царским величеством", а себя называл Петрушкой Алексеевым.

Об однотипности(в том числе и шутовского)поведения и сопоставимости фигур Ивана Грозного и Петра I в недавнее время писали А. М. Панченко и Б. А. Успенский. Видимо, в этот ряд можно поставить и византийского царя Михаила III. "Поставить в ряд", однако, вовсе не означает объяснить. Не претендуя на какие-либо категорические обобщения, укажем на "типологическое" сходство основных биографических фактов и нрава трех царей, которое, возможно, и определяет столь похожие их действия и реакции. Все трое остались сиротами или полусиротами и еще детьми получили царское достоинство, все трое испытали деспотизм и оказались игрушками в руках соперничавших между собой придворных партий, были свидетелями кровавых и драматических событий, вокруг них разыгрывавшихся. Все трое рано повзрослели и рано получили единодержавную власть. Все трое предавались пороку пьянства, отличались жестокостью и переменчивостью, всем троим, наконец, в высшей степени была свойственна эксцентричность поведения.

Весьма существенно, что даже для ненавидящего его Продолжателя Феофана Михаил III — отнюдь не только забулдыга и святотатец, но и инициатор "похвальных дел" (та^ επαινετών -ThC. p. 210.17. Таким образом, даже хулящий его автор понимает противоречивость фигуры Михаила. Видимо, немалое значение имеет и то обстоятельство, что все три царя жили в эпоху общественных сдвигов и переломов, в которых сами играли отнюдь не последнюю роль.

Стремление к эпатажу, к эксцентричности, низменному комизму царей вряд ли имеет одну причину, в нем соединялись и элементарная пьяная удаль, и издевательство над привычными институтами (именно так воспринимали это "ортодоксальные" критики самодержцев), и утверждение неограниченного своего величия (вплоть до отказа от этого величия), и, наконец, поиски коррелята к высокому, своеобразная компенсация сверхсерьезного и сверхвысокого низменным и комическим. Не станем конкретизировать эти положения. Любое уточнение привело бы нас в очень мало изученную и почти нам незнакомую область психологии власти.

И последний вопрос, который нельзя оставить без внимания. Не является ли образ Михаила в том виде, в котором он дошел до нас в историографической традиции, вообще литературной фикцией, так сказать чистым памфлетом, не имеющим отношения к реальной фигуре? Византийцы были мастера поношений и нередко приписывали объектам критики фантастические пороки (лучший тому пример - изображение Михаила Кирулария у Михаила Пселла). Безусловно, образ Михаила стилизован, хотя стилизации подверглись, видимо, реальные черты императора (о его эксцентричном поступке — назначении соправителем неграмотного конюха Василия — говорилось выше). При этом стилизован он был под героя "кромешного, смехового мира" (пользуемся категориями М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева), иными словами, антигероя, противопоставленного "истинному герою" — императору Василию I Македонянину, прославлению которого и посвящали наши авторы свои произведения.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова