СТАНИСЛАВ ДОБРОВОЛЬСКИЙЗапись его поучений о заботе Вержбловской. Проповеди. Континент, №31 - и мемуар Кястутиса Йокубинаса о лагере, в т.ч. отдельная глава об отце Станисловасе Добровольскисе на комбинате "Интауголь", 1918 г.р., 25 лет, сам попросился на самые тяжелые работы, находил энергию для мессы, взялся изучать испанский - всегда делился посылками. Встретил позднее в Паберже. Умер 23 июня 2005 г. Кротов.Трауберг некролог к годовщине смерти:Минул год с тех пор, как в Литве скончался францисканский монах отец Станислав Добровольский (Станисловас Добровольскис, 1918–2005). Этот человек сыграл важную роль в духовном становлении многих людей, искавших дорогу к Христу в советские времена. Я услышала о нём почти сразу, как переехала в Литву из Москвы – это был 1962 или 63-й год, шёл Второй Ватиканский Собор. Тогда случилось чудо явления Божией Матери под Молетай, и в Литве пошёл слух, что Добровольский очень скептически к этому чуду относится. Как и полагается правильному западному христианину, он не верил в обилие чудес. Не то чтобы отрицал такую возможность, но считал, что нужно всё тщательно проверить. И мне это очень понравилось.
Мне впервые рассказал о Добровольскисе, кажется, Пранас Морткус и сильно удивлялся тому, что я ничего об этом человеке не знаю. Его к тому времени знала уже, без преувеличения, вся Литва, хотя из лагеря он вернулся сравнительно недавно – севшие в 1946–1947-м выходили в 1954 или 55-м. У меня были маленькие дети, и я не могла вольготно перемещаться в пространстве. Кроме того, переехав в Вильнюс, я была потрясена мудростью, разумностью и, как теперь говорят, нравственным потенциалом тех старых, досоветских ксёндзов, которых я там встретила. Я много читала тогда католических книг и книг про католичество. Эти же ксёндзы мне их и давали. И некоторые духовные проблемы, которые у меня были тогда в Москве, таким образом разрешились. Так что сломя голову лететь к Добровольскису за утешением и наставничеством у меня просто не было причин. Я даже не помню точно, в каком году первый раз к нему отправилась, – в середине шестидесятых, не раньше. И всё же потребность не просто в исповеднике, а именно в духовном наставнике была. И в конце концов я поехала к о. Станиславу. Маленькое, всего в несколько домов, местечко Пабярже находилось в четырёх километрах от проезжей дороги и в двадцати пяти – от городка Кедайняй. Но не такое уж это было Богом забытое место. Хотя бы потому, что там было одно из средоточий польского восстания 1863 года. О. Станислав был в Пабярже настоятелем храма и единственным священником. Почему он стал так известен? "Не может укрыться город, стоящий на верху горы". Литва тогда искала очень духовного человека, была в нём потребность. Помню, молочник, простая душа, сказал: "Что наши ксёндзы! Я в костёл-то и не хожу. Но у нас есть Добровольский!" То есть он в народном сознании был носителем чистейшей францисканской – бескорыстной, бессребренической – духовности. Первую встречу в деталях не помню, но, думаю, он, как всегда и ко всем, выбежал навстречу и что-то приветственно закричал. (У него был довольно высокий голос.) Выбежал из дома, или из храма, или из кузницы, где ковал свои "солнышки". Это такое литовское языческое украшение: круг, а из него исходят лучи. Но в середину круга вписан крест. Патер ковал их из медных и латунных кастрюль, которые ему свозили со всей Литвы. Это был способ аскезы. Он их большей частью раздаривал, хотя в доме на серо-бежевой бревенчатой стене всегда висело много таких "солнышек". Очень красиво... Он был в высшей степени не чужд эстетизму. В доме у него всё было очень, как сейчас сказали бы, стильно. Много потрясающей красоты старых священнических риз – у католиков они называются орнатами. Ему опять-таки со всей Литвы передавали эти ризы, часто совсем ветхие. Он их спасал, чинил. И потом всё это висело у него, был просто такой музейчик. Францисканец живёт подаянием. Но промыслительно деньги всегда посылаются, тем или иным способом. Говоря "по-новорусски", если действительно нужно, то Бог всегда "подгонит". Надо только на Него полагаться. Средства у патера были – ему давали и присылали много, и он их с немыслимой щедростью раздавал. Однажды я привезла ему гору самиздата-тамиздата, и когда он меня провожал (он всегда всех провожал почти до самой дороги), начал вручать мне деньги. Я отнекивалась за ненадобностью, а он, вскинув руки к небу (характерный жест), почти закричал: "Так что мы – не Мистическое Тело?!" Патер был человек Промысла. Например, считал, что тюрьма спасла его от гораздо худших вещей: от юношеского романтизма, от каких-то нелепых мечтаний. Впрочем, и некоторые его странности были следствием тюремного опыта. Хотя он всех животных любил, не мог видеть немецких овчарок – эти несчастные собаки на зоне кого-то загрызли до смерти у патера на глазах. Он иногда рассказывал, как рубил уголь в Инте, но эти рассказы на бумаге не передать, надо было видеть. Мы не знали, что правильнее: смеяться или плакать. Вообще, он очень смело говорил об искушениях, которые его когда-то мучили. Искренний был и откровенный человек. Сплетен об о. Станиславе ходило много, но это естественно – он был чудак, юродивый. Сплетничали в основном околорелигиозные дамы, что, видимо, неизбежно в любой конфессии. Примерно к концу 1960-х к нему повалили люди из России – каюсь, не без моего участия. Потому что в массе своей это были недавно пришедшие в Церковь. Пришедшие из фронды, что ещё туда-сюда, или, что куда опаснее, из тяги к любому "запредельному". Всё это было перемешано с диким коллективизмом пресловутых "шестидесятых", когда эдакий комсомольский задор был невероятно силён. И к о. Станиславу целыми агитбригадами ездили. Разговоры до утра, бесконечный чай-кофе... В общем, обычный столичный интеллигентский трёп. Разумеется, я говорю не о конкретном рабе Божием – неофите шестидесятых, а о том весьма тлетворном, на мой взгляд, духе, который тогда очень сильно развился и витал над этими, во всём остальном неплохими, людьми. Всезнающие, праведные, самоуверенные о. Станислава особенно мучили. Советская власть его тоже не забывала – к нему регулярно наведывались. Обыски, допросы, слежка – весь набор. Но патер с ними спокойно разговаривал, многих обратил. Вместо обращённых приезжали новые. Политической деятельности о. Станислав чурался, хотя все литовские диссиденты у него бывали, пытались во что-то вовлечь и очень осуждали за то, что он дистанцируется. Не знаю, что он советовал другим, но мне прямо говорил: держись от всего этого подальше – от борьбы, от идеологий и прочего. Наша борьба – это молиться, жить иначе, стараясь не быть советскими людьми в каких-то корневых основаниях бытия, а не на поверхности. После обретения Литвой независимости в жизни патера, видимо, многое изменилось. Но я уже оттуда уехала и восстановить картину его последних лет могу только приблизительно. В начале 90-х его стали обвинять в том, что он "любит большевиков". Я знала его много лет и смело могу сказать, что это не так. Мне кажется, причина некоторого, скажем так, общественного недовольства, которое он возбудил против себя в свободной Литве, двояка. Во-первых, будучи монахом, он не мог принять и одобрить дуновенья некой вседозволенности, которое пронеслось-таки "над жнивьём Жемайтии", как сказал бы Бродский. Такое головокружение от обретённой свободы. Любой фундаментализм оказался не в почёте, в том числе и христианский (я считаю, любой христианин – фундаменталист). Во-вторых, к нему стали обильно ездить бывшие литовские коммунисты, те, кто вступал в партию по карьерным соображениям или по каким-то иным. И он всех принимал, со всеми разговаривал. А общественным мнением предполагалось, что это "они", враги. Такая, как англичане говорят, us/them mentality. Эта ментальность была ему совсем не свойственна. Была ещё, кажется, и третья причина известного социального отторжения патера. Дело в том, что в жизни его – старенького, перенёсшего несколько тяжёлых операций человека – в последние годы усилился элемент юродства, которое в нём всегда было. Например, в один из последних приездов в Вильнюс в храме Непорочного Зачатия на Зверинце он вместо проповеди швырнул в ноги собравшейся пастве кошелёк с деньгами и прокричал: "Чего вы пришли сюда? Вот ваш бог!" И при этом он был невероятно трезвым человеком. Никогда не заблуждался ни на чей счёт. Помню, как приехал кто-то из Москвы и начал наивно восхищаться: ах, Литва! Ах, духовность! Ах, католичество! Патер слушал, слушал, а потом проворчал: "Католичество, католичество... Где вы видели католичество? Национализмус и язычество". Это, конечно, не вся правда – она всегда сферична, объёмна. Но каждая конфессия должна знать про себя и эту часть правды. А он не боялся сказать всё вслух. Иногда патер приезжал в Вильнюс и встречался с, так сказать, обращающимися. Он с ними много гулял и всегда заходил в одно и то же кафе. Это была проверка! Сидят они за столиком, пьют кофе. И о. Станислав всегда складывал блюдечки, тарелки, чашки-ложки так, чтобы женщине с тележкой было удобнее их убрать. Неофит, горячо делившийся своими высокодуховными проблемами, как правило, одёргивал старика: "Да бросьте вы! Она уберёт". У него было много таких тестов, и, когда в конце прогулки выходили на площадь Гедимина к колокольне, он говорил: "Манюсенький! Так тебе сейчас не надо в Церковь. Ты будешь фарисей, они Бога убили. А это нехорошо. Научись убирать за собой, считаться с другими, слушать других..." Православная практика знает такое понятие – радостоскорбие. Наверное, жизнь каждого христианина – радостоскорбие, если он, конечно, пытается жить по Евангелию и сораспинается Христу. Это, возможно, звучит слишком пафосно, но по-другому об о. Станиславе я не знаю, как сказать. Наталья Трауберг, 2006.
Записал Сергей Юров, "Истина и жизнь" * Добровольскис С. - житель Литвы. В 1977 подписал письмо в защиту А.И.Гинзбурга (http://www.memo.ru/history/diss/perecen/diss_10.htm#n1028). Станислав Добровольскис О нем в мемуаре Глазова (1970, лето - впервые к нему приезжает). Из воспоминаний Игоря Калугина (Кулагина Игоря Алексеевича, 1943 года рождения). "ИГОРЬ КАЛУГИН; Прежде всего — об отношении к Литве, об отношениях с Литвой. Это сложные и давние отношения. Сложные оттого, что они многогранны. Потому что первые какие-то отношения были с католической Литвой, с патером Станиславом, с Пабярже, с этими местами, исторически значимыми для Литвы и очень любимыми для нас, потому что первое место в Литве: Каунас, Кедайняй и Пабярже, где мы впервые увидели Литву. Кроме того, в первый же приезд в 1978 году, патер Станислав устроил нам четырехсоткилометровый круиз по монастырям Литвы, по главным городам, включая Шауляй. И мы изнутри увидели Литву не такой, какую ее обычно показывают приезжим людям, а иной. Увидели истинную скрытую, внутреннюю Литву, ту Литву, которая и дала потенциал для будущих всех времен.в 1988-м году я крестился в Литве, крестился в католическую веру, и моим крестителем был патер Станислав Добровольский, лучший священник в Литве, на мой взгляд, значимый человек и всеми любимый. А крестным отцом стал Стасис Йонаускас, а крестной матерью — Йоланта, лучшая органистка Литвы...Фамилию ее я не помню, она у меня записана. Она очень хороший музыкант. Она и поет, и играет. Когда она приезжает в Пабярже, там начинается праздник. И, таким образом, моим духовным отцом стал патер Станислав, а крестным отцом и матерью — люди, которыми можно гордиться. Хотя они моложе меня. И вот я, будучи по крови русским человеком, по рождению москвичом, я одновременно стал литовцем по духу. И поэтому, когда была объявлена независимость и началась блокада, я это воспринял как личную травму. " http://rema.ru:8101/komment/comm/04/2kalug.htm Станислав Добровольскис * КРЕСТ-СОЛНЫШКОО. Станисловас, в миру Альгирдас Миколас Добровольскис, родился 29 сентября 1918 г. в Радвилишкисе в семье железнодорожного служащего. По окончании начальной школы мальчика отдали в иезуитскую гимназию в Каунасе. Гимназистов водили в трущобы Каунаса, чтобы показать, как страшны нищета и бедность, и Альгирдас Миколас начал задумываться о том, чтобы посвятить жизнь обездоленным. 1936 г. Юноша решается принять обет нестяжания и уезжает в монастырь капуцинов в Плунге. Там он становится меньшим братом Станисловасом. Когда через четыре года, окончив курс философии и риторики в монастыре, монахи сдавали экзамены, по улицам уже шли танки – началась Вторая мировая война. У молодого теолога было направление во Францию, где он мог продолжать учёбу, но из-за войны брат Станисловас остался в Литве. Он поступил в Каунасскую семинарию; начал учиться при советской оккупации, а закончил – при немецкой. В семинарии преподаватель, прослушав первые сочинённые братом Станисловасом проповеди, назвал его Кьеркегором и настоящим экзистенциалистом (правда, тогда молодой монах не понял, о чём идёт речь). Первая его проповедь была об утешающей миссии Церкви, о том, что она должна сказать горюющему человеку: "Не плачь!" – как Христос в Евангелии. Собрат по учёбе, будущий литовский кардинал Казимерас Василяускас вспоминает, что семинарист Добровольскис много занимался и спал на досках. Весной 1944 г. в кафедральном соборе Каунаса меньшого брата капуцина Станисловаса рукоположили в священники. В Литве было принято раздавать в этот день собравшимся родственникам и близким какие-нибудь священные тексты или картинки. О. Станисловас выбрал "Гимн солнцу" св. Франциска Ассизского, который сам перевёл с латыни. Служить его направили в капуцинский монастырь и приход в Пятрашюнай под Каунасом. 16 апреля 1944 г. он отслужил свою первую Мессу в костёле Радвилишкиса, а 2 августа в Каунас вступила Советская Армия... О. Станисловас стал проповедником Слова Божьего в Литве и позже прославился своими проповедями (сохранилось несколько тетрадей его проповедей 1944–1947 гг.). Кардинал Винцентас Сладкявичюс, вместе с которым о. Станисловас был посвящён в сан, вспоминает: "В Каунасе он читал очень смелые проповеди. Увозили людей, шёл 1948 год, и он в одной проповеди говорит: "Вот мы сейчас молимся, а на железнодорожном вокзале стоят подготовленные вагоны, в них теснятся люди. И эти люди тоже молятся, плачут, потому что они покидают отчизну". Но, даже касаясь опасных в то время тем, он никогда не говорил зло. Он принимал удары судьбы как из рук Господа. Всё было актуально, но без политической агитации. Люди не слышали в его словах разжигания вражды, поэтому и стремились на его проповеди". 11 августа 1948-го за о. Станисловасом пришли в келью Пятрашюнайского монастыря, в то время единственного не закрытого капуцинского монастыря в Литве. В тюрьму его увели в монашеской рясе – другой одежды у него не было. Альгирдас Миколас Добровольскис был обвинён в антисоветской пропаганде и осуждён по части II статьи 58–10 на десять лет трудовых лагерей. Его сослали в Минералаг, позднее – в Воркуту. О годах в лагере о. Станисловас много рассказывал во время служения в Пабярже. В его рассказах – о рабском труде, о бараках, шахтах, лагерной пище, о встреченных им прекрасных людях – не слышалось страдания или ненависти. Упомянутый выше Казимерас Василяускас в 1950 г. попал в один лагерь с о. Станисловасом – в Инту №3. Они пять лет провели вместе, в одном бараке, в одной шахте. По свидетельству Василяускаса, о. Станисловас "был самым светлым из литовцев. Он был примером и в интеллектуальной жизни: постоянно читал нам маленькие лекции (...) чаще всего на религиозные темы. Он был собранным, спокойным, этим и привлекал людей". В лагере о. Станисловаса называли "батюшкой", но никто не знал, что он монах-капуцин. Он первым приходил на работу и последним уходил, он выбирал самые глубокие и опасные шахты. Он стал легендой в лагере, никого из литовцев так не уважали, как его. Человечный, терпимый, владевший несколькими языками, хорошо знавший философию и богословие, он был замечательным собеседником. Мессы в лагере служили ночью; слова знали наизусть, хлебом служили баранки, а вино о. Станисловас умел делать из присланного в посылках изюма. Сам о. Станисловас рассказывал, что ему, монаху, нужно было молиться четыре раза в день. Он сумел спрятать Псалтирь и придумал свой режим молитвы – разделил 150 псалмов на 7 дней. Но Псалтирь нашли и отняли. Тем не менее каждую ночь о. Станисловас просыпался для молитвы, сохраняя монастырский уклад. В лагере он дружил не только с литовцами, с сосланными ксёндзами и монахами, но и с православными священниками, с униатами, много беседовал о вере с молодёжью, даже с уголовниками. В 1956-м, отсидев две трети срока, о. Станисловас Добровольскис был освобождён "за примерное поведение". Священник запомнил свой последний перед выходом на волю разговор с представителем администрации лагеря. "Ну, гражданин ксёндз, как – изменили свои убеждения?" – спросил тот. "Убеждения не меняются, гражданин начальник, они – углубляются", – ответил о. Станисловас. Только успел о. Станисловас начать служение в деревне Вяртимай возле Юрбаркаса, как весной 1957 г. вышло постановление о возвращении католических священников, не отбывших срока наказания, на место их ссылки. И он опять оказался в лагере в Воркуте, но уже на лесозаготовках. Пробыл там недолго – в конце лета 1957 г. его отпустили домой. Следующим его приходом был Юодейкяй на севере Литвы. Здесь о. Станисловас, ставший незаменимым для прихожан, продержался до конца 1959 г. Своеволие – строительство дома и часовен, поездки в другие приходы, молитвенные собрания с приезжавшими со всей Литвы священниками – не осталось безнаказанным: работники КГБ провели обыск, а церковное начальство велело следовать в Жямайткемис, близ Укмярге. О. Станисловасу было указано даже сбрить бороду. В Жямайткемисе полтора года ему было запрещено читать проповеди и служить. Всё это время о. Станисловас посвятил молитве, сочинению проповедей, переводам (больше всего он любил переводить Р. М. Рильке) и обустройству заброшенного кладбища. Священник привёл в порядок и городские мостовые: откопал старую брусчатку, восстановил сточные канавки, чтобы было суше. Жители городка носили ему еду и запомнили его как "трудолюбивого монаха". В 1961 г. о. Станисловасу вернули право служить и назначили в Милашайчяй, возле Арёгалы. Здесь несколько раз его дом обыскивали работники КГБ, тогда пропало много переводов, конспектов, записей, картотека. Но немало переведённого осталось на руках у людей, в самиздате. Через год – опять перевод – в Буткишкис в долине Дубисы. Здесь священник, восстанавливая старинное кладбище, находит первые кованые кресты-солнышки, сделанные в ХIХ в. Эти находки положили начало его коллекции кованых крестов. Он восстанавливает и деревянный костёл, причём по большей части – своими руками. В Буткишкисе о. Станисловас наконец чувствует себя свободнее, начинает принимать гостей – к нему едут мыслящие, ищущие правды люди со всей Литвы. Здесь он пробыл до весны 1966 г. Следующее назначение – в Пабярже. До этой крошечной деревушки на берегу речки Ляуде надо было идти четыре километра от автобуса. Старинный костёл нуждался в реставрации, кладбище было заброшено, и о. Станисловас принялся за работу. Он восстанавливал и придорожные часовенки со скульптурами и крестами-солнышками, которых было много в этих краях. О. Станисловас устраивает кузницу, собирает со всей округи старые кресты, ограды, жернова, обновляет часовенки, кладбище, костёл. Узнав о занятиях священника, многочисленные посетители начинают свозить ему кресты-солнышки, старые медные вещи, фонари, выброшенные деревянные скульптуры со всей Литвы. Так в доме священника в Пабярже собирается уникальная коллекция. А в кузнице о. Станисловас мастерит подсвечники-солнышки, которые дарит каждому уезжающему гостю. Так они оказываются в домах в Москве, Ленинграде – за время служения в Пабярже он выковал их около 30 тысяч. С помощью добровольцев в мастерской рядом с костёлом было вырезано и смонтировано около 200 придорожных часовен для разных мест Литвы. На кладбище в Пабярже священник ставит деревянные часовни с надписями "Разочарованным", "Забытым", "Не вернувшимся" – в память о заблудших душах и самоубийцах. Всё это создавало неповторимое очарование Пабярже, деревушка притягивала гостей не только из Литвы, но и из самых дальних мест. В доме священника не было хозяйки – всё делали (готовили, убирали, помогали в кузнице) сами гости. Сюда ехали верующие, сомневающиеся, интеллигенты, диссиденты, студенты, наркоманы, алкоголики, индуисты, кришнаиты, свидетели Иеговы – ехали, сознавая: Пабярже под присмотром КГБ, после поездки могут быть неприятности. Самого он играл в костёле на органе, причащал, исповедовал. Многие привозили детей к первому причастию, и священник никогда не отказывал, хотя в то время это было запрещено. В доме о. Станисловаса на стене висел портрет Солженицына, в клети стоял довоенный литовский флаг, на полках было много запрещённых книг. Среди гостей случались неугодные советской власти – например, два раза в Пабярже жил священник Александр Мень. После восстановления независимости Литвы, когда были открыты архивы КГБ, стало ясно, что в доме находились подслушивающие устройства. О. Станисловас понимал, что его дом – как ловушка для гостей, страдал от этого, о важном разговаривал только на улице, в доме обращался к гостю только по имени, старался не называть фамилий. Архивные материалы свидетельствуют: во время допросов священник отвечал, что не знаком с людьми, о которых его спрашивали; он мотивировал это тем, что не знал фамилий, и это почти всегда было правдой. Провокаторов он называл "эти бедные обманутые люди" и радовался, когда они сами ему признавались в содеянном. С того времени о. Станисловас привык сжигать всю пришедшую ему корреспонденцию (он и в свободной Литве по привычке сжигал письма церковных иерархов и поздравления президента). КГБ снял наблюдение за о. Станисловасом только летом 1989 г. В том же году его "реабилитировали". В начале 1990 г. кардинал Винцентас Сладкявичюс предложил о. Станисловасу взяться за монастырь в Дотнуве. Прожив двадцать четыре года в Пабярже, где всё было налажено, где венчались и крестили детей люди со всей Литвы, священнику было нелегко согласиться переехать на новое место. Но он принял это как послушание, заказал портному капуцинскую рясу и с этого дня перестал бриться. Летом 1990 г. о. Станисловас переселился в развалины монастыря. К тому времени древний монастырь в Дотнуве, в котором в советское время располагалась школа-интернат, три года простоял пустым. О. Станисловас с помощью добровольцев начал восстанавливать обитель по своему проекту. Одновременно она населялась монахами. О. Станисловас остался жить и работать в отремонтированном монастыре. В 1994 г. вышла книга "Проповеди отца Станисловаса". Эти проповеди были напечатаны в 1991–1994 гг. в газете "Тиеса". Благодаря им проповедник не только прославился как защитник бедных, миротворец и утешитель обиженных, но и стал объектом нападок и критики. Евангельски простые слова о. Станисловаса о положении в Литве тех лет многим не нравились – то было время сведения счётов, требований возвращения собственности, мести за обиды советских лет. Против его статей высказывались даже священники, осуждавшие его за "коммунистическое мышление". Но спустя годы отношение к о. Станисловасу изменилось, поскольку он всегда был последователен в своих проповедях и никогда не изменял себе и евангельским истинам. По книге Арвидаса Юозайтиса "Отец Станисловас. Книга повестей" (Вильнюс, изд-во "Джюгас", 1995) подготовила Мария Чепайтите СТАНЕМ САМИ СВЕТЛЕЕИз проповедей о. Станисловаса"Я был неплохим проповедником... Замечал, что люди разевают рты, слушая, и так их и не закрывают. А почему? Объясняется всё просто. Вот везут меня к больному, а я слушаю там и когда обратно едем, о чём говорят. Спокойно так всё у них и беру... А они потом слушают меня и думают, что ведь они совсем так же думают! (...) Значит, я могу прочувствовать повседневность. В этом смысле – как Рильке. И это ещё 40 лет назад, когда всё экзистенциальное не было в моде". О. Станисловас Добровольскис. Плохой человек...Поразмышляем о том, нельзя ли избавиться от одного нехорошего, очень часто употребляемого выражения: "Он плохой человек". Увы, как легкомысленно мы его употребляем! Иногда мы говорим так в гневе. На это, конечно, мы не имеем права, осуждать – не наше дело. "Мне отмщение, и Аз воздам", – говорит Господь. Вы, я уверен, все стараетесь исключить ненависть из сердца... Но в мире на самом деле много зла. Есть воры, клеветники. Мы с грустью думаем, спасутся ли эти люди. Вы любите Бога, и вам горько слушать гневные проклятия, видеть, как попираются законы Божьи и как отрицают Бога. Сердца многих, многих людей преисполняются горечью из-за этого. Но всё-таки, дорогие мои, не слишком грустите. Во-первых, не забывайте, что Господь добр и не позволит погибнуть такому множеству людей. Его милость сильнее всех мирских заблуждений, ведь Он сказал: "Я победил мир".Он победит, Его правда, Его доброта победят окончательно. Будем очень осторожны в осуждении. Плохих людей вовсе не так много, как мы думаем. Даже если человек совсем закостенел, всё-таки в глубине его сердца ещё теплится искорка добра, её просто не всегда видно. Столько преград может быть в жизни человека... Один рождается в плохой семье, вокруг него всё гнилое. Он с самого детства уже совращён, поэтому совершает злые поступки, он по-другому и не умеет. Но эта маленькая искорка всё ещё теплится. Христос говорит в Евангелии, что Он льна курящегося не угасит. Христос его не отвергнет, он пошлёт хорошего человека, который ему искренне поможет. Поэтому мы, если хотим быть апостолами, не должны своими грубыми руками гасить этот нежный огонёк, мы не должны никого осуждать. (Палачи по приказу Пилата бьют Христа. Он молчит.) Вспомним, как много людей странных, нервных, с плохими привычками: они многое делают, не понимая, что творят зло. Это очень сложный вопрос, даже пророк Ветхого Завета говорит нам, что только Господь видит сердце, человек же – только лицо. Так что будьте осторожнее с осуждением! В чём нам может быть полезно осуждение ближнего? Ни в чём, мы только больше злимся. И любовь к ближнему слабеет в нас. Вспомним ещё: кто смотрит через чёрные очки, тот видит только тьму. Станем сами светлее – светлее станет и мир (св. Франциск Паоланский). Аминь. Как войти в дверьОдин человек услышал, что в Эрмитаже очень красиво, скопил денег и поехал в Ленинград. Подошёл к Эрмитажу, но почему-то не вошёл в парадную дверь, а забрёл в какую-то пристройку. Открыл дверь и видит кучу тряпок, швабры. Очень разочаровался: "Никакой красоты я тут не вижу..." Это анекдот. Но мы его рассказали, чтобы прояснить одну мысль. Слыша нападки на веру, читая подобные тексты, мы часто ничего не можем сказать в ответ, кроме вот такого анекдота. Эти бесконечные рассказы о грязных делах Ватикана, о хозяйках ксёндза, о жадности священников... Бедные люди – они могли войти в Эрмитаж, а рылись в грязных тряпках и мусорных урнах. Как помочь верующему, который постоянно это слышит? Запретить ему читать газеты и книги? Нет. Тем более что не всё, о чём мы читаем, – ложь. Противнее грех, который мы не смываем слезами искупления, а прячем. Мы можем внимательно продумать сами и открыть другим "тайну зла". Человек, который стремится к совершенству, трагично и чувствительно переживает беспрерывную борьбу между добром и злом. Осуждать его и смеяться над ним может только тот, кто ни к чему благородному не стремится. Вместо того чтобы, как страус, прятать голову в песок, лучше посетить внутренние комнаты церкви. "Кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. А входящий дверью есть пастырь овцам... Я есмь дверь: кто войдёт Мною, тот спасётся" (Ин 10. 1–2, 9). Моя душа бродит в тумане сомнений, когда я не через те двери вхожу в храм истины. А дверь – это Ты. В Тебе мне откроется правда. Аминь. Нет времениНичего, в общем-то, не меняется в мире! Эти бесконечные оправдания: "У меня нет времени!" Совсем так же оправдывались люди тысячи лет назад, когда их звали на пир, так оправдываются и сегодня. А всё-таки сейчас – может, потому, что сегодня престольный праздник, или по другим каким-нибудь причинам – ты нашёл время и пришёл. Повтори ещё раз здесь, сидя в храме, свою постоянную отговорку: "Нет у меня времени ходить в церковь!" А вот в этом-то всё и дело! Если у тебя нет времени, ты как раз и должен прийти на службу. Именно здесь освящается и лечится это несчастное время, которого нам так не хватает. А как у нас с молитвами? Не забываем ли мы, часом, своих обязанностей и не спасаемся ли вместо этого прошениями? Не надо ли напомнить тому, кто любит жаловаться: "Старайся, и Бог поможет тебе"? Это правда, в твоём доме стало неуютно, в нём не осталось любви. Но хватает ли одних лишь молитв за мужа, который разлюбил дом? Не надо ли помолиться и за себя, чтобы стало в тебе побольше нежности и исправился твой скверный характер? Увы, у тебя нет времени! А это уж поправить ты не в силах. Можешь построить дом, можешь купить корову, но времени ты не создашь. Приди к Господину Вечности. "Ipsius sunt tempora!", времена принадлежат Ему! Попробуй соблюдать воскресенье, и у тебя будет время. Аминь. КОЛДОВСТВО. КРИШНА(...) Есть книжки, из этих... об индийском буддизме, восточных религиях... Дорогие, когда я об этом говорю, я, какой-никакой богослов, не хочу становиться сквернословом (...) Во всём этом есть огромные ценности. В Упанишадах, в книгах йогов, в мантрах содержатся настоящие сокровища. Но, понимаете, в руки людей попадают брошюрки. Брошюрки! Не Упанишады! И не другие восточные книги. И как там всё импозантно! Медитация, концентрация, мантра, карма – такие слова, язык сломаешь. Но я уже сказал, что сквернословием не буду заниматься. Нет. Но если я облысел, то виноваты в этом кришнаиты. Вы не представляете себе, как распадается у человека психика. И знаете, из-за чего? Потому что он уходит в интроверсию. Мы психически здоровы, пока мы экстраверты. Пока говорим "ты", пока смотрим на жизнь как на задачу, пока любим, пока имеем страсти, пока у нас есть цель. А смотрите, начитался человек этих восточных фрагментов и ничего не видит; не важна ему политика, не важно искусство, ничего ему не надо. И начинается страшная деградация. Вот разрешили бы мне на улице Гардино анамнез собрать – но ведь врачи не допустят. А разрешили бы мне в больнице Жегждрю... А допустили бы меня в архив Новой Вильны... (упомянуты психиатрические больницы. – Прим. перев.) Показал бы я им чёрным по белому, что эта восточность может натворить, сколько их там сидит – ужас... Перед молитвенным собранием встречаю человека и вижу: совсем распался. Это страшно. Я у него спрашиваю, что было? Кришна. Буддизм. А почему так происходит? Ведь я не психиатр. Послушайте психиатров, они вам скажут. Огромный процент людей распадается из-за этой интроверсии. Как богослов я должен напомнить: "Не имей других богов". У нас есть свой Бог, есть своя вера... С другой стороны, мы ведь европейцы. Ну как мы можем перенять мышление индусов, как мы можем думать, как они, да и зачем? Мы думаем о кино, об эстраде, мы хотим разбогатеть, зачем нам вся эта... нирвана? Зачем нам прятаться от страданий? Страдание надо побеждать! Зачем нам всё гасить? Нам лучше гореть! (...) Из самиздатской книги "С нами говорит отец Станисловас". Каунас – Пабярже. 1985–1987 Перевод Марии Чепайтите * ЗАМЕТКИ КРОТОВАЯ впервые был у Добровольского году в 1975, в ноябре, кажется - приезжал с З.А.Маслениковой, совсем неофит... Впечатление было сильнейшее.Второй раз мы к нему приехали сразу после свадьбы - благословил о. А. - в августе 1976 г. - пожили с неделю, от него поехали к о. Ричардасу в Титувенай (в начале 1990-х Ричардаса убили грабители - он собирал всякие ценности-редкости; нас поразила его коллекция изделий из малахита ампирных). В 1976-м мы попали на Успение, о. Станислав служил высокую мессу в Крекинаве, отправился туда рано, а мы позднее пришли пешком, что его поразило - пешком, да натощак. Он, увидев нас в костёле, подошёл, сказал пару фраз, после чего литовцы соседние глядели на нас уже с уважением. Проповедь он говорил по-литовски - все хохотали. Потом в машине, когда ехали обратно, пересказал её по-русски. Говорил он простые вещи - о необходимости душевного порядка, гигиены, внутреннего устроения - но очень хорошо. Святой, конечно. Тем тяжелее было видеть его в 2002-м - святой, но озлившийся на современность, святой антизападник. * Я говорил с Добровольским в августе 2002 года - специально заезжали к нему в Пабярже с женою. Утверждение Трауберг, что о. Станислав не был политически ангажирован, неверно. Он был очень политизирован совершенно в духе отца Дмитрия Дудко (с которым, кажется, вместе сидел, если не ошибаюсь): поносил США, поносил западную рекламу, говорил, какая великая страна был СССР, какая там великая была культура, а теперь вот - макдональдс. Бранил иезуитов, что они неуважительно относятся к российскому православию, зачем-то лезут в Россию с проповедью. Ну, это простительно - францисканец же... В воздухе этого бессеребренника и критика капитализма густо пахло большими деньгами: роскошный новый дом, в который очень акккуратно был перемещён его скромный кабинет. Какие-то молодые ксендзы с детьми-аутистами... Очень специфическая и, я бы посмел сказать, кисло-щёвая атмосфера католического черносотенства, которое очень ловко обращается с теми, кто молчит, но теряет дар разума, когда ему смеют высказывать какое-то своё мнение. Отец Станислав к ней, конечно, отношения не имел, мухи и на мёд садятся, и на навоз... * Интервью Я.Кротова Марии Чепайтите в гостях у Н.Л.Трауберг, 1 апреля 2008г., Москва, ул. Фортунатовская. МЧ.: Расскажите, когда вы первый раз приехали к патеру Станиславу, и кто вас повез? ЯК: Точно я не помню. Точно помню, что я был с палкой, потому что незадолго до этого повредил ногу, хромал. Я хромал и на венчании Володи Юликова с дочкой о.Александра, а оно было 15 сентября 1975 года. Значит, это было в конце сентября. А ехал я с Зоей Афанасьевной Масленниковой по наводке о. Александра Меня. Это был мой первый визит. Зоя Афанасьевна была там второй раз, если не третий. Они с о. Станиславом были знакомы, это железно. От первой поездки такие впечатления: я там исповедовался, причащался. Крестил меня о. Александр в декабре 1974 года, не прошло, следовательно, и года. МЧ.: Не было ли тогда такой мысли, что ездить к католику, если только что покрестился в православие – странно? ЯК: Ни капельки. Не думаю, что эта мысль висела у кого бы то ни было хоть в каком-то виде. Всё-таки надо понимать, какой это был год, «ранний» год, митрополит Никодим ещё был живой, а при Никодиме какие могли быть подозрения на католиков! Вообще никаких. Конечно, это я теперь понимаю контекст тогдашнего времени, тогда я над этим попросту не задумывался, принимал отсутствие дистанции с католиками как должное, о митр. Никодиме ничего не знал. Я, конечно, был молодой, мне было восемнадцать лет, и не то что бы я не разбирался, где православие, а где католичество, но я был в благодатном состоянии. Мне на это было чихать. Вообще, я очень волновался, но тогда я на всё волновался. Я помню, читал в костёле о. Станислава по утрам православные молитвы, которые мирянин читает вместо литургии, «изобразительны», я тогда был очень набожный в этом смысле. Я вставал, шел в костел и читал изобразительны. А патер Станислав очень благосклонно к этому относился, давал мне ключ. Я помню, как он говорит, что он очень любит православную молитву, особенно он любит «Иже на всякое время, на всякий час». Я ее тоже с тех пор полюбил, она действительно очень неплохая, мелодичная. МЧ.: Вот вы приехали …Сколько вы там пробыли, что там делали? ЯК: Мы с Зоей Афанасьевной жили там дня два-три, не больше. Да! Я делал солнышки. Я бурил отверстия и приклёпывал концы. Всё это было как-то очень мило. Мы были одни, зима, не очень людное время, что патер подчёркивал. Да, вспомнил – в тот раз приезжали Петя Старчик и Марк Смирнов. Марк тогда был келейником Никодима и настоятелем собора в Выборге. Признаться, я вот сейчас думаю: а не был ли я в Пабярже трижды, а не дважды? Я очень хорошо помню, как мы с Марком гуляли там по дороге, он рассказывал, что из таких, как он, ставят в патриархи, и погода была чудная, зимняя. Но я очень отчётливо помню и проблемы с туалетом – идти было скользко, всё заледенело. Может, были какие-то ранние заморозки? А возможно, было две поездки, кроме свадебной. МЧ.: А когда вы приехали в следующий раз? ЯК: Второй раз мы с Ирой туда приехали в медовый месяц. Венчались мы 9-го, регистрировались 11-го августа 1976 года. Приехали соответственно, 13-го, под Успение. Патер тогда уже не только был очень популярен, у него был просто проходной двор. И в качестве «новоженцев», как говорил Станислав, при том, что было довольно много народу, нам тут же дали отдельную комнату, такую узкую. МЧ.: Ту, с камином? ЯК: Камина не помню, помню кровать. Я туда с женой ехал, а не с радикулитом. Отец Станислав меня вспомнил, был чрезвычайно радушен – прошел только год с небольшим. Он молодой был, веселый, энергичный. Пожалуй, в этот приезд я красил терновый венец на Христе, вряд ли это было зимой. Ещё мы тогда чистили медную посуду, кастрюли, сковородки, которые у него всюду висели. Но в основном мы с Ирой гуляли по окрестностям. Мы пожили там дней пять. Патер служил на Успение в Крекенаве. Он уехал рано, а мы пошли пешком. Патер был в ужасе, что мы пришли пешком, притом натощак. Обратно мы уже ехали с ним на машине. Было очень приятно, потому что там огромный костел, мы тихонечко сели, патер Станислав торжественно вошел, все как-то забурлило, он к нам подошел, поклонился. Вокруг простые литовские пейзане на москвичах и волгах, в тройках. Очень хорошо одетая публика, в Москве я такой не видел. Я пытаюсь вспомнить… У меня две проповеди Станислава, по-видимому, как-то совместились. А может, это просто была одна в Крекенаве, она меня потрясла. Во-первых, жестикуляцией. Потому что всё это в окружении барочных статуй, которые ровно с такими же жестами и вдруг это все оживает. Во-вторых, меня, конечно, глубоко потрясло зрелище нескольких сотен смеющихся литовцев. Я ни до, ни после того вообще не слышал, чтобы литовцы смеялись. А он их рассмешил. Он нам потом, в машине, проповедь пересказал. Там упоминался и Сталин, или сталинизм, в смысле веры хоть во что-то, упоминалась литовская поговорка, что «все девушки ангелы, откуда же берутся чертовки – злые жены». Но я хорошо запомнил завязку проповеди, потому что она и была предназначена, чтоб хорошо запоминаться. Все стояло на том, что тогда построили новый район в Вильнюсе, и он получил премию, вроде Ленинской. А за что получил, если архитектура не Бог весть что? За то, что перед каждым домиком есть садик. «И, не так ли, дорогие братья и сестры, перед нашей душой должно быть некоторое пространство, защищенное, вроде этого палисадничка?» Как я сейчас помню, проповедь была очень короткой. Вообще хорошие проповеди всегда короткие. Отец Александр, я думаю, никогда за пределы десяти минут не выходил. Мы сидели в костёле в Крекенаве, справа от прохода, с краешку, и мы пришли раньше мессы – видимо, суммы, которую и служил о. Станислав. И вот мы сидим, а он идёт по проходу к алтарю, и он остановился около нас, наклонился, что-то там сказал, и мы сразу почувствовали, что литовцы, которые на нас косились, потому что у нас был очевидно не «местный» вид, сразу растаяли и стали смотреть на нас даже с некоторым почтением. Это было ужасно приятно. МЧ.: Судя по воспоминаниям на вашем сайте, последний визит в 2002 году вас разочаровал? ЯК: Да, мы тогда поехали на 26-летие своей свадьбы. Сперва в Таллин, потом в Латвию, потом в Вильнюс. Потом на один день в Пабярже, Приехав, обнаружили, что транспорт не ходит. И мы весёлыми ногами пошли пешочком. Двадцать шесть лет назад мы ехали на автобусе, которого больше нет. Мы шли часа три, наверное. Прошли какими-то лесами, очень живописно. Дальше всё было молниеносно. Мы пришли, патер собирался завтракать молоком с черникой. Нас не вспомнил, но вспомнил, что есть страна Россия, и стал ругать США. Говорил, что Россия, такая великая страна, не может дать ей отпор и не вешать у себя американскую рекламу зубной пасты. Я очень удивился. Потом мы пошли на любимое кладбище. У меня почему-то осталось какое-то совершенно неверное воспоминание о топографии местности, как я обнаружил. Дом перенесли, но всё равно странно. Вот тут костел, тут кладбище, тут был дом. А теперь дом стоит вот здесь. МЧ.: Я в Пабярже не ездила с 1978 года. А старое здание теперь где? ЯК: Продали, наверное. Может, ангелы перенесли. А солнышки перенесены в пристроечку к костёлу. Фонариков целый чулан. Вместо старого стоит огромный двухэтажный новорусский дом, кабинет воспроизведен, каким он был. Перед входом в кабинет висит огромная медная доска с перечислением всяких литовских фирм, которые это дело субсидировали. А еще мы были в костёле, я там снимал очень обильно, потому что всё очень красиво. Тогда было довольно много литовцев – человек двадцать. За столом человек десять, даже меньше, но вообще было людно. Мы с патером посидели на скамеечке, поели молока с черникой. В основном он грелся и молчал. Потом пошёл венчать. Я снял, как он готовится зажигать свечи для венчания. Венчал он активно. А потом он нас посадил в машину – кто-то там ехал, и нас довезли до автостанции, откуда мы поехали уже в Вильнюс. МЧ.: То есть вы разочаровались в нем из-за этих высказываний о России и Америке? ЯК: Конечно, ощущение было поганое. Отсутствовало желание выяснять, почему он об этом говорит. Тогда вообще было очень сильное ощущение какого-то всеконфессионального маразма. Я ещё вспоминаю, что он обличал иезуитов за то, что они лезут в Россию. Надо себе представить мои чувства, человека, который только что из России и может присягнуть, что никакие иезуиты России ни малейшей пропаганды не причиняют, а напротив – тише воды, ниже травы. Я склонен относиться к такому взгляду на Америку как к легкой интеллектуальной сыпи. Это точно побочный процесс позитивного явления. Вопрос, какого? Вот, например, вчера я писал историю Европы в V веке. Это век базовый для европейской мифологии – король Артур, Нибелунги, Меровинги, Халкидонский собор, наконец, святой Августин. Так что это за общий миф, если попробовать все собрать? Я думаю, это миф о закате Европы, разновидность мифа о Золотом Веке. Лучшее – в прошлом. Был король Артур, был Халкидонский собор с великими богословами. То есть величие в прошлом, такое затуманенное, но оно потенциально может проснуться. Этот миф о закате очень любопытен – в нем нет ожидания, что будет что-то. А закатывается Европа полторы тысячи лет. И хоть бы хны. И сейчас закатывается. МЧ.: Это разновидность распространенной идеи, что раньше было лучше? Не то что бы «раньше было лучше», а то, что на прошлое можно опереться. А есть противоположный миф – японский, русский, американский миф о вечном восходе. Такая триумфалистская. мифология. И в этой связи антиамериканизм – реакция человека, которому говорят, что пора проснуться, а он говорит, что хочет поспать. При этом он не спит, но не надо его будить. Жизнь в воображаемом сне – это очень полнокровная жизнь. Легко убежать во что-то «анти», например стать антисоветчиком. Очень удобно. МЧ.: Вы знаете, он мог совсем из-за другого не любить Америку и подражание ей. Например, в 1992 году он дал интервью, где высказался сразу по нескольким вопросам – против общей тенденции преувеличивать опасность новой оккупации Россией, против разорения сельского хозяйства при независимости, против реституции, даже реституции церковных владений. Была очень негативная реакция духовенства, отца Станислава в ответном письме осудили 153 священника, хотя в его интервью нет ничего, кроме повторения евангельских истин о любви к ближнему и нестяжании. ЯК: В таком виде я согласен на антиамериканизм, тогда этот антиамериканизм просто мистифицированная форма коммунизма. Коммунизма сейчас очень не хватает в самом таком простом мондрагоновском, кампанелловском виде. Все об этом думали – Томас Мор, преподобный Сергий, Нил Сорский, в конце концов. 90-е годы в этом смысле были для Церкви катастрофой. У патера Станислава, наверное, был комплекс корпоративизма как у Честертона. Потому что в Церкви мало телесности как заботы о ближнем не только в высшем, но и в базовом, плотяном смысле, - отсюда мало телесности высшей, как единства в Теле Христовом. МЧ.: Так все-таки, как повлиял патер Станислав на ваше отношение к католичеству? Когда я был в 1976 году, я ничего про историю Церкви не знал. Для меня Римский папа был, как для всех нас, большим либералом. Позже, когда я понял, что весь католический папский либерализм кончился с Иоанном XXIII, увидеть о.Станислава, конечно, было очень печально, потому что это было ещё одно доказательство того, что наши 70-е годы не в последней степени были самообманом. Вполне может быть, что я так и воспринял патера в последний приезд, потому что вообще 90-е годы для меня были временем разочарования в католичестве, не столько потому, что я с ним реально столкнулся, сколько потому, что тогда появились материалы об истории Церкви. Ни одна собака (даже Наталья Леонидовна Трауберг – и не надо хихикать, Наталья Леонидовна) раньше мне об этом всем не говорила, пришлось доходить своим умом. Я всё понимал очень медленно. И потом я убежден, что если бы мне кто-то что-то тогда сказал, то я бы не понял. Информация была неполная, и немножко сбивало придыхание. Вот у Александра Меня никогда не было придыхания. Он никогда не взмахивал руками, не говорил «Ах, папа Римский». Читая его переписку с отцом Рожковым, я вижу, что он всё прекраснейшим образом понимал. Он же все это писал в самиздате. Другое дело, что его читали и не понимали. Если глаза есть, а мозг не готов, то человек не увидит. В этом смысле последнее свидание с патером было для меня заключительной точкой, оно как бы подтверждало, что от католиков именно как католиков ждать, собственно говоря, нечего, как и от православных именно как православных ждать нечего, и от протестантов как протестантов. Могу предположить, что всё это повлияло на то, что я через несколько месяцев пошёл рукополагаться в православную Церковь, хотя высылка о. Стефано Каприо – а она случилась в феврале того же 2002 года – повлияла больше, кивок Натальи Леонидовны повлиял больше, своё желание повлияло больше, а убеждённость в том, что есть на это воля Божия, повлияла более всего. |
