Юзеф Тишнер

К чему призывает тоталитаризм. - Избранные мысли.

Избранное: Философия драмы. Т. II. М.: РОССПЭН, 2005. 486 м. Пер. Е.Твердислова.

Преподавал в краковском ун-те. Знаменитый среди польских католиков богослов, был в почете у папы Войтылы.

Ум. 2000.

Юзеф Тишнер (1931–2000) – польский философ, публицист, священник, проповедник и педагог. Род. в Старом Сонче (Закопаны) в семье учителей. Учился на Отделении права Ягеллонского. университета (Краков) (1949–50 гг.), в Краковской духовной семинарии на Теологическом отделении Ягеллонского ун-та (1950-55), на Отделении христианской философии в Академии теологии в Варшаве (1955–1957), на Историко-философском отделении Ягеллонского ун-та (1957–1959). В 1963 г. защитил докторскую диссертацию «Я трансцендентальное в философии Эдмунда Гуссерля». С 1966 г. читал лекции на Папском теологическом отделении (с 1981 г. – Папская теологическая академия – ПАТ) в Кракове, с 1985 г. – профессор и декан ПАТ. В 1974 защитил габилитационную диссертацию «Феноменология эготического сознания». С 1976 г. читает лекции по философии и философии драмы в Ин-те польской филологии Ягеллонского ун-та, с 1980 г. – преподаватель Высшей театральной школы в Кракове. С 60-х гг. сотрудничает с журналом «Znak» и газетой «Tygodnik Powszechny» (Краков). С 1981 г. – один из соучредителей (вместе с Х.-Г.Гадамером и К.Михальским) и директор Ин-та наук о Человеке в Вене. Доктор honoris causa ун-та в Лодзи, Высшей педагогической школы в Кракове. Лауреат множества премий, в т.ч. ПЕН-клуба (1993 г.).

Автор более 20 книг, среди них «Мышление в категориях ценности» (1982), «Философия драмы» (1990), «Спор о существовании человека» (1998), «Исследования по философии сознания» (2006) (на русском языке: Избранное: в 2 т. Т.1: Мышление в категориях ценности; Т.2: Философия драмы. М., 2005) и множества статей.

ЮЗЕФ ТИШНЕР. ЧЕЛОВЕК, ФИЛОСОФ,СВЯЩЕННИК

Оп.: Новая Польша. №9. 2000 г. Номер страницы после текста. Публикация в две колонки: основной текст и на полях газетные цитаты, которые тут выделены в отдельную часть. Номер страницы после текста.

В номере 7/8 «Новой Польши» мы опубликовали статью Гжегожа Пшебинды, посвященную памяти отца Юзефа Тишнера. В нынешнем номере Вашему вниманию предлагается подборка высказываний об этом необыкновенном священнике-философе и его избранные мысли в переводе Никиты Кузнецова.

Мы убеждены, что это — мысли человека, заслуживающего звания мудреца. Сборник их был составлен Войцехом Боновичем; мы печатаем лишь малую его часть.

Воспоминания и отзывы о безвременно ушедшем о. Тишнере выбрал для наших читателей Виктор Кулерский.

Юзеф Тишнер

ИЗБРАННЫЕ МЫСЛИ

Религия — для умных. Ну, а если кто-то дурак и хочет быть дураком, то он не должен использовать для этого религию, не должен прикрывать религией собственную глупость.

В исповедальне я не говорю: «Дважды два четыре, и это правда». В исповедальне я говорю: «Слушай, есть Кто-то, на Кого ты можешь положиться, и в этом — твоя правда». Что бы произошло, если бы Христос оказался не прав? Что лучше: проиграть со Христом или выиграть с Великим Инквизитором? Исповедальня служит для того, чтобы убедить человека: нужно быть со Христом, даже если это будет означать поражение.

Очень трудно будет Господу Богу спасти человека, который не свободен и не разумен. Такой человек все ещё не стал самим собой. Так что же тут спасать — кожу и кости?

Утверждая христианство исключительно как этику, а этику — исключительно как определенную технику жизни, мы де-факто порываем с христианством. Мы упускаем из виду, что оно — религия, забываем, что его цель — спасение. Правда, мы утверждаем идеал, но отвергаем благодать. Нам грозит представление христианства без благодати.

Благодать — это обаяние, грация. Человек действует под ее влиянием потому, что его влечет обаяние добра, а не потому, что его побуждает к действию какая-то непреодолимая сила. Когда через дорогу идет обаяние в виде красивой девушки, — это как раз и есть метафора благодати. Неизвестно, откуда она взялась, куда идет, и все же она меняет смысл окружающего ее мира.

Кто кричал: «Распни Его»? В подавляющем большинстве кричали люди религиозные — не какие-нибудь там скептики, атеисты или релятивисты, но люди религиозные, даже очень религиозные. Тот, Кто хотел обновить религию, Сам стал жертвой религии. Разве сам Крест не явил нам величие религии и, в то же время, нищету «религиозности»?

Притча о милосердном самарянине показывает, что в христианстве фундамент, а что — фундаментализм.

До сих пор история Церкви была трудными поисками собственной тождественности в споре с другими — с иудаизмом, с язычеством, с отступниками от истинной веры и т.д. Сегодня мы стоим перед лицом таких времен, когда поиски и утверждение тождественности будут совершаться через открытие сходства.

Я глубоко убежден, что сегодня, как почти никогда, отечество наше нуждается в религии, которая преобразила бы Польшу. Но что Польша делает с религией? Очень часто она превращает ее в орудие ненависти к ближнему своему.

В Польше христианству грозит не секуляризация и не атеизм (во всяком случае, пока), но пародия религии.

Нет часа более опасного для веры чем тот, когда верующему кажется, что для того, чтобы верить, нужно пожертвовать здравым рассудком.

«Церковь болезненного воображения» не любит разума. Разум для нее — источник постоянной угрозы. Разум — это цинизм, скептицизм, релятивизм. Но не

любит она и чувств. Чувства — это субъективизм, гедонизм, разнузданность. Мир должен быть таким, чтобы «все в нем препятствовало спасению».

[Для польского католицизма характерна] позиция, не принимающая взглядов другого человека чересчур всерьез. (...) В этом проявляется специфическое видение религиозности и святости, которое подчеркивает героизм жертвы без героизма мышления. Может, бывает даже и героизм мышления, но без самокритичности.

«Заражение коммунизмом» католической ментальности заключается в том, что зачастую она тоже не может представить себя вне властных структур. Она ожидает, что избранничество и искупление будут иметь своей целью не только вечное спасение, но и водворение избранных и искупленных на какой-нибудь ступени власти, лучше всего — в Сейме или правительстве.

Ни католик, ни поляк, ни кто-либо другой не могут иметь в государстве больших прав, чем человек.

В моей философско-священнической жизни я не встретил никого, кто утратил бы веру, прочтя Маркса, Ленина или Ницше, зато тех, кто утратил ее после встречи с собственным настоятелем, можно считать дюжинами.

Для многих пастырей мышление при отсутствии врага — выше их сил. Способность выслеживать врага они развили в себе до пределов совершенства. Их речь становится речью непрестанных «доносов» — «доносов» самим Небесам на мир, сотворенный Господом Небес.

Существует два типа пастырского мужества: есть мужество, которое осмеливается показать человеку его грех, и есть мужество, которое осмеливается показать грешнику величие любви Божией. Чаще всего мы сталкиваемся в церквях с первым типом.

Маркс ошибался, когда писал, что «опиум религии» изобрели классы угнетателей, чтобы оправдать эксплуатацию. На самом деле опиум из религии сделали сами проигравшие — прежде всего те, что проиграли по собственной вине и теперь мечтают о мести. Религия становится «отдушиной» их разгоряченного воображения.

Тот, кто хоть мало-мальски знаком с историей Церкви и ее внутренних реформ, легко заметит, что наша

сегодняшняя самокритика на фоне тогдашней выглядит как робкое жужжание мух.

Человек, сидящий в укрытии, верит, что как только он покажет людям, каков он из себя, как только он обнажит свою «изнанку», люди бросятся на него и осмеют. Его трагедия заключается именно в этом неверии в людей. Значит, все дело в том, чтобы человек преодолел свое неверие. Ибо правда, сказанная о самом себе, — всегда нечто великое, независимо от того, о чем она: о человеческой добродетели или о вине. Тот, кто признаётся, оказывается под покровительством правды. Правда защищает лучше всякого укрытия. Только перед лицом лжеца появляется желание убить. Желание любить появляется только перед лицом человека правды.

Тезис, обуславливающий любой диалог: то, что другой говорит обо мне, никогда не может быть стопроцентной неправдой.

Случается, что слово «диалог» исходит из уст тоталитарных властей, но тогда власти эти не ведают, что говорят.

Всюду, где взгляд в глубину человека порождает отчаяние и только отчаяние, ему будет сопутствовать жажда «твердой руки». Если человек не в состоянии спасти самого себя, пусть его спасет власть. И наоборот: всякий раз, как власть не сможет найти достаточного резона для своего существования, она будет пенять на неизлечимое зло человека.

Демократия не знает невинных преступников. И это уже решительный прогресс.

Я не оцениваю последствий секуляризации негативно. Эта, нехристианская с виду, цивилизация в сущности подспудно сохранила христианский характер. Христианская модель человеческой личности и вытекающая из нее идея прав человека начинают править жизнью всей планеты.

К сожалению, никогда нельзя исключить возможности демократического конца демократии. Ибо разница между демократией и тоталитаризмом такова: тоталитаризм навязывает себя человеку даже тогда, когда тот его вовсе не желает, демократию же он может иметь только тогда, когда действительно хочет ее иметь.

Тот, кто ищет в поэзии философию, напоминает рыбака, ловящего рыбу в лесу. Поэзию нужно понимать через поэзию, а не через схемы, которые ей чужды.

Думаю, что в погоне людей за моральным авторитетом кроется некая опасность. Ведь если ты ищешь такой авторитет, попросту будь им сам, и все тут.

Зло не свободно. Оно зависимо от ненависти к добру.

Свобода не проникает в человека после прочтения книг. Свобода приходит после встречи с другим свободным человеком. Если раб встретит свободного, он либо возненавидит его за эту свободу, либо станет свободным сам.

Величайшая «сила» добра состоит в том, что оно отрекается от насилия. Это — сила единственного в своем роде волшебства, или, может быть, заклятия, заключенного в признании: «Я свободен».

Человек не хочет быть принуждаемым злом ко злу, но он, вероятно, согласился бы на то, чтобы добро принуждало его к добру. Что же делать, если природа добра такова, что оно отказывается использовать принуждение?

Никто не может быть полностью свободным, когда другие вокруг него (а прежде всего те, кого он возлюбил) — рабы. Настоящее ограничение человеческой свободы — это не свобода другого, как утверждают некоторые, но его рабство.

Совесть не препирается с человеком; на все его «объяснения» и «оправдания», на каждое: «я не мог», «я был вынужден», «я не заметил» — совесть отвечает великим пронзительным молчанием, из которого вырастает человеческая вина.

Тот, кто презирает свободу другого, презирает также и собственную свободу и начинает служить силам, которые выше, а иногда и хуже, чем он сам.

Неправда, будто бы либеральная свобода «разрешала все». Принципу свободы противоречат действия, направленные против свободы, которые заключаются не только в обращении к насилию, но и в манипуляции понятием свободы.

Ни один разумный человек не станет отрицать того, что свобода может вести к анархии. Однако необходимо

Новая Польша Nfi9/2000

правильно понимать слово «вести». Свобода «ведет» к анархии в том смысле, что она является необходимым условием ее возникновения. И все же она не является ее достаточной причиной.

Нельзя недооценивать скуку. Внимание, противники свободы! Может статься, что люди выберут полное развлечений рабство, оставляя наскучившую свободу.

Страх перед свободой действует в недрах польского католицизма как паразит, разрушающий его духовную основу. Он ведет к тому, что Благая Весть, которая испокон веков была вестью об освобождении, представляется, показывается и предписывается как весть о порабощении, т.е. плохая весть. При этом говорится: «Любите Евангелие, ибо оно мастерски порабощает». Таким образом наносится удар вере.

Доброта всегда рождается в муках. Кто страшится боли, тот, рано или поздно, пойдет на компромисс со злом.

Сармат любит блеснуть перед окружающими, причем блеснуть даже своими жизненными ошибками. Отсюда вытекает его своеобразная «идеология зла». Я понимаю: каждый человек совершает какие-то ошибки. Но мы умеем преподносить собственные ошибки как повод для гордости.

Одна из самых мучительных форм предательства — обречение трудящегося на труд, не имеющий смысла.

«Определение» принципа солидарности дает св. Павел: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов». Та минута, когда мы забудем об этом, станет минутой нашего самоубийства.

Любопытно, что когда речь заходит об опыте зла в коммунизме, Запад перестает нас понимать. Стоит только появиться слову «зло», как нить взаимопонимания рвется.

Борясь с христианством, коммунизм в то же время пародирует его. В глубине коммунизма живет какая-то непреодолимая зависть по отношению к религии. Чего, собственно, хочет коммунизм? Он хочет обладать, обладать человеком абсолютно, безусловно и безраздельно, так, как, по его представлению, обладает им Сам Бог.

Коммунизм был мирской разновидностью теории предопределения или, если посмотреть еще глубже, — современной разновидностью веры в фатум. Поразительно, что вера эта приобрела в наше время столь огромную популярность. Популярность эту нельзя объяснить иначе, как усматривая в ней новейшую версию «бегства от свободы».

Даже худшая из систем не может функционировать без определенного числа честных и компетентных людей. Сама система еще не перечеркивает эту честность, хотя злоупотребляет ею и некоторым образом ее эксплуатирует. Нельзя иметь претензий к врачу за то, что он спасает жизнь больного Сталина. Нельзя обвинять этого врача в сталинских преступлениях.

Политическую ложь можно узнать по тому, что каждая погрешность против истины оправдывается интересами власти, а косвенным образом — предполагаемыми интересами подданных этой власти. Когда политик лжет, он лжет ради блага народа. Народ должен это понять.

Если власти заявляют, что должны лгать из страха за судьбу подданных, то подданные также имеют право беспокоиться о самочувствии властей и не должны портить его излишней правдивостью. На одну ложь властей народ может ответить миллионом неправд подобного рода. Ведь, в конце концов, ложь — это еще не самое худшее. Вне всякого сомнения, оно — меньшее зло по сравнению с вздергиванием на фонаре.

Чтобы лгать другому, я должен говорить правду себе; иначе ложь была бы невозможна. Чтобы знать, как скрыть правду, нужно все время держать ее в поле зрения.

Homo soveticus никогда не выступает в чистом виде, однако это не значит, что он не существует вовсе. Время от времени его может ощутить в себе каждый из нас...

Soveticus является очередной разновидностью современного рабства; такого рабства, где раб доволен своим рабским положением, т.к. благодаря нему совесть его чиста. Он не виноват. Ему «приказали», ему «не дали». Тоска по советскому — это, в конечном итоге, тоска по невинности и по ясному распределению ролей.

Homo soveticus — это порабощенный коммунистической системой клиент коммунизма. Он питался товарами, которые коммунизм ему предлагал.

Когда коммунизм перестал удовлетворять его надежды и нужды, homo soveticus принял участие в бунте.

Впустить посткоммуниста в мир демократии — все равно что приказать коту присматривать за мышами. Даже если бы все кончилось хорошо, какое это было бы мучение и для той, и для другой стороны!

Глядя на историю и на всевозможные разновидности скептицизма, можно, казалось бы, прийти к заключению, что нет вопроса более неблагоразумного, чем вопрос об истине. И все же вопрос этот возвращается вновь и вновь. Возвращается в самые неожиданные моменты и в самых неприспособленных для этого местах. Во время полной напряжения забастовки на Гданьской Судоверфи один из рабочих сказал, что готов» работать за миску супа, лишь бы только его, наконец, перестали обманывать. Признание это весит на чаше весов европейской культуры больше, чем все аргументы скептиков, циников и агностиков вместе взятых.

Недостаточно разрушить овин, чтобы на его месте возник дом.

Прощение не означает оправдания. Прощая, я вовсе не утверждаю, что зла не было. Напротив, зло было, и именно поэтому я могу простить. Прощение очищает меня, а не человека, причинившего мне зло, — очищает от жажды мести.

Я всегда считал, что основная задача школы — учить, а не воспитывать, — и спорил об этом со многими учителями. Я придерживался мнения, что человек воспитывается через учение. Если бы мне пришлось выбирать между хорошим учителем и хорошим воспитателем, я выбрал бы учителя.

Я часто повторял своим коллегам, что если сегодня они выкинут меня из Церкви, то завтра будут приглашать на экуменические богослужения.

Иногда я смеюсь, что сперва я — человек, затем философ, потом долго-долго ничего, и только затем — священник.

Мир слишком нравится мне, чтобы я пытался его изменять. Я — как врач, который вместо того, чтобы лечить, пишет о болезни докторскую диссертацию.

ОН ЗАХОДИЛ СЛИШКОМ ДАЛЕКО

Подборка высказываний об о. Юзефе Тишнере

«Благодаря своей твердой христианской вере он был свободен: свободен при встречах с людьми, с их жизненными ситуациями и проблемами; свободен в диалоге с наукой, искусством и разного рода философией; свободен перед лицом дискуссий внутри Церкви и с Церковью [...] Тишнер видел возникающую здесь драму свободы и пытался влиять на ход событий типичным для

него диалогическим образом. К сожалению, его слова не нашли своевременного отклика; не удалось избежать драматических потерь в подходе Церкви к государству и обществу» — Эрнест Вольфганг Бёкенфёрде («Тыгодник повшехны», 16 июля 2000).

«Ближе всего Тишнер был к Иеремии [...] Он с необыкновенной ясностью видел все опасности, которые сам себе плодил этот Народ, захлебнувшийся чувством собственного избранничества. Чувство это должно было стать достаточной гарантией всяческого благополучия — невзирая на прогрессирующую нравственную деградацию» — свящ. Гжегож Рысь («Тыгодник повшехны», 9 июля 2000).

«Когда настала свобода и среди различных предложений обустройства польской демократии появились предложения, диаметрально отличавшиеся от тишнеровских [...], вокруг Тишнера образовалась пустота [...]На протяжении трех последних лет, в то самое время, как о. Тишнер превозмогал страдания и смерть, на страницах многих газет он подвергался агрессивным нападкам. Сегодня такое отношение к умирающему человеку должно быть укором совести для всякого рода суперпатриотов, реализующих

свои идеологические установки любой ценой, так что ради них они готовы уничтожить человека, невзирая на элементарные принципы гуманизма» — архиепископ Юзеф Житинский («Газета выборча», 29 июня 2000).

«У него было собственное видение государства — он хотел, чтобы его было как можно меньше, но чтобы там, где это необходимо, оно пользовалось высшим авторитетом» — Владислав Стружевский («Тыгодник повшехны», 9 июля 2000).

«Его критиковали за чрезмерное увлечение политикой, обвиняли в слишком либеральных взглядах, в апологии свободы и попытках примирения воды с огнем, т.е. Церкви с современной демократией» — Ежи Садецкий («Жечпосполита», 29 июня 2000).

«В 90-е годы Тишнера критиковали за высказывание: «Сперва я человек, затем философ и только в-третьих — священник» [...] Как-то после проповеди один из коллег-священников съязвил: «Хорошо, Юзек, что ты хотя бы в конце сказал: «Аминь» — иначе там вообще не было бы ничего католического». На самом деле это были очень глубокие религиозные проповеди, произносимые простым, образным языком» — Войцех Бонович («Тыгодник повшехны» 9 июля 2000).

«Определенно, он был священником послесоборной Церкви. Его мысли и действия были открыты XXI веку, и потому его не признавали люди, привязанные к стилю века XIX» — Кшиштоф Занусси («Жечпосполита», 29 июня 2000).

«Отец Тишнер имел многочисленных слушателей, однако доводилось ему встречаться и с людьми малодушными, которые относились к нему почти как к вероотступнику» — епископ Тадеуш Перонек («Жечпосполита», 29 июня 2000).

«Политические силы, разумеющие католицизм прежде всего в национальных категориях, считали его леваком да, вдобавок, еще и не очень-то польским; некоторые видели в нем человека, который своей деятельностью способствует секуляризации и усилению западных влияний; другие утверждали, что его теология ничего не стоит. Тишнер принимал эти обвинения с улыбкой, но я думаю, что на самом деле они его огорчали» — Эрхард Бусек («Тыгодник повшехны», 9 июля 2000).

«Своими взглядами он помогал осознать глубокое внутреннее разделение, обозначившееся в польской Церкви [...] «Трагедия заключается в том, что до сих пор никто не зашел в признании демократии так далеко, как Иоанн Павел II;

с другой стороны, никто, ни одна поместная Церковь, не далека от признания демократии так, как Церковь в Польше», — замечал о. Тишнер [...] Противники относились к нему с неприязнью, предпочитая обвинения предметной полемике [...] «Есть какой-то парадокс в том, что я не встречаюсь с критикой, -говорил отец профессор, — есть неприятие, а критики нет [...] Нет полемики ни с одной из моих статей» — Веслав Кот («Впрост», 9 июля 2000).

«Он не хотел быть церковным иерархом. Он боялся, что должность лишит его части свободы поиска и права скитаться по всякого рода [духовному и интеллектуальному] бездорожью» — Яцек Жаковский («Газета выборча», 29 июня 2000).

«Он не придавал большого значения [...] человеческим наградам, благодарностям, восторгам [...] Проект [присвоения ему степени профессора] было невозможно реализовать [...] Он принял предложение со скептической улыбкой и, махнув рукой, объяснил: «[...] Меня вовсе не интересует коллекционирование титулов. Можно всю жизнь играть роль рабов, ожидая почестей и ставя свою судьбу в зависимость от случайных оценок» [...] Он не принял избрания [ректором Папской Теологической

Академии], обезоруживающе поясняя, что предпочитает мышление, а не администрирование [...] Он страдал, когда его обвиняли в том, что он перенес на польскую почву понятие homo soveticus. Критики со всей резкостью утверждали, что оно оскорбляет польский народ, который так мужественно защищался от советизации, что сточная канава идеологической чистки мозгов нисколько его не запятнала» — архиепископ Юзеф Житинский («Жечпосполита», 1-2 июля 2000).

«Громким эхом отозвались его слова о homo soveticus, который после 1989 г. стал представлять для Польши реальную угрозу. [О. Тишнер] многократно уточнял, что назвал так человека, бегущего от свободы и считающего своим врагом каждого, кто по-настоящему свободен. А свобода — это не только радость и внутреннее состояние: это и бремя, и брошенный нам вызов, на который мы должны дать ответ» — Кшиштоф Мусял («Жечпосполита», 9 июля 2000).

«Он смело клеймил фундаментализм польских католиков [...] доказывая, что те католики, которые сами себя считают наиболее ортодоксальными, в действительности уподобляются

отнюдь не ортодоксальному церковному течению» — Яцек Возняковский («Газета выборча», 29 июня 2000).

«Его знания, самостоятельность и мужество привлекали к нему восторженных сторонников, но в то же время вызывали зависть, сопротивление и даже провоцировали людей на то, чтобы отвращаться от него и обвинять в его деструктивном либерализме, в недостатке верности Церкви. Ему без колебаний грозили даже вмешательством трибунала Святого Престола» — епископ Тадеуш Перонек («Тыгодник повшехны», 9 июля 2000).

«Хотя Юзека далеко не все понимали и ценили, его понимал и ценил Папа. В то время как некоторым казалось, что Тишнер зашел слишком далеко и над его головой собираются черные тучи Святой Инквизиции, Папа, мастерски пользующийся малыми жестами и знаками для того, чтобы сказать нечто важное, сделал такой жест [...] 8 июня 1997 г. в краковской коллегиате св. Анны Папа встретился с ректорами и профессорами краковских высших учебных заведений. Отец Юзеф Тишнер, облаченный в профессорскую тогу, отошел в задние ряды, уступая место мирянам. Медленно идущий через коллегиату Папа заметил его (потому что хотел

заметить!), подошел, и люди, стоявшие поблизости (а они сразу же навострили уши), услышали: «Юзек, летал я тут над Турбачем и видел твою бацувку!» — свящ. Адам Бонецкий («Тыгодник повшехны», 9 июля 2000).

(Бацувка — пастуший домик польских горцев (Пер.).

«Во время учебы [в семинарии] Тишнера поразили слова о. Яна Петрашко, говорившего, что Христа всегда упрекали в том, будто Он заходит слишком далеко. Затем отец Ян сказал: «Когда вы будете священниками, вы испытаете на себе то же самое. Вам всегда будут говорить, что вы заходите слишком далеко. Не бойтесь таких обвинений. Вы для того и существуете, чтобы заходить слишком далеко» — Войцех Бонович («Тыгодник повшехны», 25 июня 2000).