БОРИС ЮЛИАНОВИЧ ПОПЛАВСКИЙ

(1903 — 1935)

А.Н.Богословский.

На пути к христианскому отрешению...

Биографический очерк и фрагменты из дневника Бориса Поплавского.

Оп.: "Вестник русского христианского движения", № 158, Париж - Нью-Йорк - Москва

Публикация, биографический очерк и примечания А.И.Богословского

Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая (7 июня) 1903 г. Его отец, Юлиан Игнатьевич, происходил из старинного польско-литовско-украинского рода. Мать поэта, София Валентиновна (урожденная Кохманская), родилась в семье, переселившейся в Россию еще в XVIII в. Отец поэта получил музыкальное образование — учился в Московской консерватории; сохранились воспоминания Ю. И. о встречах с И. И. Чайковским. Помимо музыкальных способностей, Ю. И. обладал практической сметливостью, был заметной фигурой в торгово-промышленном мире предреволюционной Москвы, Ю. И. сделался заместителем директора общества фабрикантов и заводчиков, возглавлял которое Гужон. Но все дела вел Ю. И., выдвинувшийся благодаря замечательному дару мгновенно схватывать суть дела и столь же быстро составлять все необходимые документы — прошения, ходатайства, отчеты, справки. Несмотря на деловой характер, вся эта документация свидетельствовала о несомненном литературном даровании Ю. И.

В семье Борис был младишй; старше его была сестра Наталия и брат Всеволод. В доме Поплавских, недалеко от Меньшиковской башни, собирался литературно-музыкальный кружок. В детстве у Бориса были гувернеры — швейцарцы, англичане, позднее их заменили русские репетиторы-студенты. Из-за бюлезни сестры Бориса София Валентиновна уехала с детьми в Швейцарию в 1906 г.; после возвращения в Россию Борис поступил во французский лицей, в котором учился до начала русской революции 1917 г.Стихи Борис Поплавский начал писать под влиянием сестры Наталии, выпустившей в 1917 г. в Москве сборник стихотворений "Стихи зеленой дамы".

В 1918 г. вместе с отцом Борис уезжает на юг России; зимой 1919 г. Борис Поплавский впервые выступает с чтением стихов в Чеховском литературном кружке в Ялте. В 1920 г, Борис Поплавский навсегда покидает Россию. Одно время Борис жил с отцом на острове Принкипо, затем перебрался в Константинополь. С детства глубоко религиозный, Борис Поплавский в Константинополе с особой силой испытал притягательную силу православия; он ежедневно посещает церковные службы, серьезно изучает религиозно-философскую литературу, читает сочинения средневековых мистиков.

В 1921 г. Борис Поплавский переезжает в Париж; в 1922 г. на несколько месяцев уезжает в Берлин, занимается здесь живописью. Вернувшись в Париж, Борис Поплавский поступает в Сорбонну на историко-филологический факультет — изучает философию и теологию, работает в библиотеке Св. Женевьевы, просматривая редкие рукописи и книги.

В 1928 г. в журнале "Воля России" (№ 2) были опубликованы впервые четыре стихотворения Бориса Поплавского, встреченные с большим интересом в литературных кругах Парижа. "Лучшее открытие, которое можно сделать в "Воле России", — писал Георгий Адамович, — ...самый одаренный человек, самый сильный голос — бесспорно Борис Поплавский. От него позволено многого ждать. Поплавский еще мало печатался, или даже не печатался совсем. Стихи его изредка приходилось слышать, изредка читать в списках. Они всегда производят впечатление "живой воды" среди потока слов никому не нужных. Это впечатление теперь подтверждается и даже во много раз усиливается. У Поплавского есть глубокое родство с Блоком — родство, прорывающееся сквозь чуждые Блоку приемы, сквозь другие влияния, уклонения, подражания и привязанности". (Литературные беседы. "Звено", Париж, 1928, № 4).

В 1931 г. вышел в свет сборник стихотворений Б. Поплавского "Флаги". Высоко оценил явление Поплавского и выход "Флагов" Георгий Иванов — критик строгий и взыскательный. В.Вейдле,М.Слоним,Г.Адамовичв статьях и рецензиях отмечали редкое дарование Поплавского, подчеркивали несомненную связь его стихотворений с поэзией Блока и с французами — с А. Рембо и Г. Аполлинером. В. Набоков подверг сборник стихотворений Поплавского жестокомукритическому разбору,указав на погрешности против русскогоязыка.Позднее Набоков сожалел о своих резких суждениях; в книге"Другие берега" он говорит о Поплавском как о замечательном поэте,"далекой скрипке среди родных балалаек". К). П. Иваск, поэт и литературный критик, в письме от 12.6.1982 вспоминал: "Да, в нашей квартире, в Кембридже (где Харвард) Влад.Влад. признавался: я недооценил Поплавского. А его жена прочла несколько стихов (Мореллы). Набоков приговаривал: прелесть, прелесть".

Борис Поплавский принимал активное участие в литературной жизни русского Парижа — выступал на собраниях "Зеленой Лампы", "Чисел", "Кочевья". В журнале "Числа" были опубликованы главы из метафизического романа Поплавского "Аполлон Безобразов" ("Числа", № 2—3, 5, 10). Полностью роман опубликован не был, хотя еще одна глава была напечатана в парижском журнале "Встречи" (№ 6, 1934) и несколько глав в журнале "Опыты"(№ 1, 5, 6) в 1953—56 гг.

Борис Поплавский умер внезапно — 10 окт. 1935 г.; молодой русский эмигрант Сергей Ярхо, решивший покончить жизнь самоубийством, уговорил Поплавского принять дозу героина, которая оказалась смертельной.

После смерти поэта были изданы сборники стихотворений "Снежный Час" (1936), "В венке из воска"(1938), "Дирижабль неизвестного направления" (1965). В 1980— 82 в США вышло в свет собрание стихотворений поэта в трех томах. В 1936—38 в сборниках "Круг" были напечатаны главы из второго романа Поплавского "Домой с небес". В 1938 г. друг Поплавского поэт И. Д. Татищев издал отрывки из дневников Б. Поплавского. Большая часть дневников Б. Поплавского остается неразобранной и неизданной.

Публикуемые отрывки извлечены из дневниковых записей 1934 г. Первый отрывок - по-видимому начало незаконченной статьи "Личность и общество". В 1934 г. в журнале "Встречи" (М 3) была помещена анкета "Личность и общество". Отвечая на анкету журнала, молодые писатели русского зарубежья — В. Варшавский, Ю. Терапиано, Б. Поплавский и Ю. Фельзен — решительно выступили в защиту личности, против поглощения ее государством (советским, фашистским, нацистским), обществом, коллективом. Борис Поплавский высказался в защиту свободы личности, творческой свободы и, учитывая опасность свободы хаотической, все же отдал ей предпочтение перед господством архитектурно законченных фашистских государств ("Вавилон типично фашистское государство").

Публикуемый отрывок представляет дальнейшее развитие идеи Поплавского о борьбе личности с обществом в истории. Следует отметить, что Поплавский считал возможным их примирение в обществе, которое он назвал "свободно принятым коммунизмом". Коммунизм, о котором говорит Поплавский, конечно, не имеет ничего общего с советским реальным социализмом и скорее близок в представлении поэта к религиозному строю первохристианских общин и Иерусалимской общины в особенности, а также к "божественному коммунизму" св. Франциска и его учеников.

29 мая 1934 г. ежедневная газета "Возрождение" объявила о предстоящем собрании "Зеленой лампы" — 31 мая в 21 час, в амфитеатре "Д" Сосьете Савант, 8 рю Дантон, метро Одеон и Сен-Мишель — открытое собрание "Зеленой Лампы". Собеседование на тему: "О личном счастьи в эмиграции". Вступительное слово Б. Ю. Поплавского. В прениях: Г. В. Адамович, А. В. Алферов, Б. В. Дикой, В. А. Злобин, Л. И. Кельберин, В, С. Варшавский, 3. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковский, Ю. К. Терапиано, Ю. Фельзен.

Время от времени отчеты о собраниях "Зеленой Лампы", на которых обсуждались религиозно-философские проблемы, вопросы общественньк и литературные, печатались в русских ежедневных газетах в Париже. Отчета о собрании 31 мая 1934 г. найти не удалось.

Черновой набросок статьи "В поисках собственного достоинства" в дневнике Поплавского за март 1934 г., видимо, и является вступительным словом, которое произнес Поплавский на собрании "Зеленой лампы" 31 мая 1934 г.

***

Борис ПОПЛАВСКИЙ

ИЗ ДНЕВНИКА

... Только еврейская и греческая древность додумались до моментов личности и свободы, и вот почему именно они, а не египетская, вавилонская и древнегерманская древность, легли в основание культуры. Хотя древности эти бесформенны и лишены архитектурного единства, ибо все греческие герои до легкомыслия импульсивны и свободолюбивы, и даже в богах согласия нет, однако греческая древность и еврейская бесконечно симпатичны, в то время как, всматриваясь в туманное чередование каких-то анонимных Зороастров, какя-то презрительная оторопь берет, и скука чистой археологии нестерпима в истории фараонов, до того они бледная тень один другого, а в Риме и в Греции как неповторим Алкивиад, Перикл или Александр, какие живые люди перед египетскими роботами в коронах. Египет действительно "скучная история".

Персидские цари, по многочисленности войска, имели обыкновение не считать, а мерить его на версты тогдашние, но это было рабское быдло, и когда босые македонские хулиганы увидели это быдло, то кривошеий Александр засмеялся: "Разве это люди, солдаты, личности!", толкнул лапой, и повалилась персидская декорация, и трава не растет там, где царей в их золотых палатах даже видеть не полагалось, "дабы не умер от счастья".

... Конечно, демократическая свобода не абсолютна, потому что полиция разгоняет манифестации, бьет и т. д. Но все дело именно в нюансах, так, бить было дозволено, а стрелять было слишком, и в этом чувствовалась дрожавшая рука зарвавшегося жулика, так же и с шоферами, конечно, муниципальные власти, авангард промышленной олигархии и прочие общие места, однако, несмотря на колоссальные убытки компании, шоферы продолжают получать пособие безработных, и это на 28-й день стачки, следственно все не так марксистски просто в демократическом болоте.

Однако свобода, утверждаю я, есть вторичный, и не природный диалектический момент. Ибо так же, как общие понятия несомненно появились первыми (ибо язык дикарей и детей состоит именно из немногочисленных самых общих прагматических понятий съедобного, несъедобного и т. д.), а все частные специализировались из них сверху вниз, так несомненно, что общество — племя — коллектив появились бесконечно раньше личности, а не создались из суммы или контракта их, как то наивно думали французские политические романтики, так что общество, не знающее личности и свободы, есть первый термин диалектики свободы, тот, в котором она наиболее отсутствует; люди родились рабами тех сексуальных агломератов, которые их родили. Так, женщина прежде, чем стать рабой одного мужчины и одной семьи, была долго рабой всех мужчин, ибо все племя "мешалось без различья" ибо только с различием антикровосмесительным. Мужчины же все были изначала рабами общины, функцией, органами ее, и она одна существовала, вечно возобновляясь от ритмической смены безиндивидуальных поколений. Несомненно, что первой личностью был преступник правды отцов, например, ревнивец, для которого жена уже не могла принадлежать всем, и, изгнанный из рая примитивного коммунизма, как Алеко из цыганского табора, со своей женой изобрел личность и дьявольские ее искусства.

Первоначальное исконное состояние есть рабство женщин и мужчин роду, обязательная женитьба кого угодно на ком угодно, и есть народы, которые, презирая индивидуальность, создали страны, презрительно [порождающие] цивилизацию по принципу одной семьи. Таковы Египет, Вавилон, Карфаген.

Религия всех этих народов первой диалектической ступени была Религией великой Богини, не знающей своих мужей, не щадящей своих детей. Мораль — религиозная проституция, то есть возведение в культ дезиндивидуализации любви для женщин и деспотическое повеление и рабское служение для мужчин, дабы не привязывались ни к какой индивидуальности. Пунические женщины должны были и почитали за честь с радостными песнями сжигать своих детей в утробе огнедышащих солнечных Ваалов, универсальных, бесконечно плодовитых солнечных мужей бесконечно плодовитой Великой богини.

Но гибель этих культур при столкновении с греческим миром, изобретшим индивидуальную семью и личность, поистине смехотворна и мгновенна: тем смехотворна, что нечего о них и вспомнить, до того они были величественной суммой неиндивидуальных единиц, нулей, и их коллективная история, наподобие истории колонии бобров или тюленей, окутана такой мертвой скукой, что холодный историк начинает не на шутку внимать библейскому проклятию пророческого фольклора.

Итак, если общество — племя есть первый диалектический момент, второй есть личность, и она, как побеждающая безликую родовую сексуальность и аскетически индивидуализирующаяся, становится в прямую оппозицию к первому термину, и скоро выясняется метафизическое уродство этого антитезиса, и оно есть раньше всего роковое одиночество такой личности в себе, "мировая тоска" романтизма, которых никогда не знали родовые народы, где каждый, едва достигши половой зрелости, опять начинал поглощаться племенем, женился и получал готовую отцовскую профессию и занятие и место в общине, не успевая обособиться и начать скучать, ибо правильно сказал оракул: одиночество — мать всех пороков.

Одиночество в себе и полная неприспособленность к действию в организованной общине, которая раньше всего требует глубокого упрощения личности и принятия традиционных форм, так, например, брака, требует огромных уступок личной свободы, слишком же индивидуализированные люди очень часто вообще безбрачны, ибо слишком редко им удается найти дополнение себе. В истории этот период есть Ренессанс, и когда личностей очень много развелось, новая история с ее неизбежным капитализмом и драматической борьбой за частную свободу, ибо личность, рождаясь, оказывается вообще на улице, и ей предоставляется погибнуть или бороться против всех, не переступая только известных границ, а именно насилия.

Люди капиталистического мира, окруженные всеобщим равнодушием, ибо все заняты собою, в разделенности, замкнутости, клеточности Европы, часто вспоминали о древних коллективистических цивилизациях, как о золотом веке, не понимая, что они никогда не могли бы там ужиться, ибо даже Сократ был слишком личен и потому развращал юношество, отвращая его от городской традиции, и потому, как правильно понял Ницше, десять раз заслужил смерть, как разрушитель греческого единства, что он и понял, предпочтя ее изгнанию, ибо, как всякому в тайне родовому человеку, ужас путешествовать и быть одному был для него пуще смерти, и вообще ни один европеец не может понять, что было для древнего изгнание и почему оно до тюрьмы и галер прямо шло за смертной казнью.

Так род тоскует по личности, тщится к ней, а личность тоскует по соборной жизни, и здесь останавливается печально диалектика демократии, понимая, как мертвое одиночество в большом городе и смерть от голоду среди гор запасов необходимо связаны с демократической свободой, и в этом смысле жизнь Рембо и Бодлера есть откровение индивидуалистической Европы о самой себе.

Скажи прямо, что свободно принятый коммунизм кажется мне третьей диалектической ступенью, включающей в себя возврат и отменение, сохранение частичного добра, достигнутого уже в двух первых. Но в нем важнее всего точное разделение нерушимой области личного и свободного от столь же нерушимой области обязательного и коллективного. И в этом все, ибо перегнуть в одну сторону — анархия, перегнуть в другую — деспотия.

Фашистские государства покупали свое могущество возвращением к доистории, то есть к этапу приказания и подчинения. Да, внешне эти государства гораздо симметричнее и архитектурно законченнее, и это не есть деспотия, а свободный отказ индивидуумов от индивидуальности, радость войти в ряды и больше не быть одинокой личностью. Эти народы споткнулись о камень преткновения и гибель их будет мгновенна, ибо они не состоят из личностей и, следственно, подвержены массовому паническому геройству и панической подлости.

В сущности фашизм и коммунизм есть возвращение России и Германии к природе.

(28 февраля — 1 марта 1934 г.)

В ПОИСКАХ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА

(Из Дневника)

Наше положение похоже на полярную зимовку многочисленной экспедиции, и также, в то время как дни проходят и бесконечная полярная ночь длится, с одной стороны новые черты раздражительности, злобы, мании преследования и мании величия появляются в нас под влиянием однообразной моральной пищи и вечного искусственного света, но также истинная сплоченность растет среди нас, мы теперь гораздо более похожи друг на друга, чем в начале, и поняли, как нуждаемся друг в друге, не родниться же с эскимосами, ибо несмотря на Пруста и Селина — чуждо, глубоко чуждо нам французское глубокомыслие, от пресыщения счастьем и свободой флиртующее с советами. Эту речь я слышал на днях — где же: конечно в кафе, литературном кафе, где после периода снобизма и благополучных острот опять пошли традиционные русские разговоры, и оглянувшись, действительно почувствовал странную симпатию к товарищам по приключениям, и выйдя (когда я вышел) наконец на воздух, опустевшая ночью и ярко освещенная улица показалась мне грозным полярным ландшафтом, которым можно восхищаться, но жить в котором невозможно. Потом вдруг я подумал о [том, что таково тем только, кто действительно живут в кафе и на собраниях].* Таковы мы в общественном смысле, но что за этим: вечная логика жизни осталась неизменна с ее полюсами — счастливой личной жизнью и одиночеством, с той только разницей, что те, кто лично счастлив вокруг, немного менее нагло наслаждаются своей удачей, что у них здесь античная страна судьбы, и что те, что одиноки здесь, немного менее абсолютно одиноки, чем в русских провинциальных городах, где действительно [кроме трактира] некуда податься вечером, потому что под давлением полярной ночи мы лучше друг к другу относимся в зимовище.

Так я успокоился, найдя на мгновение хорошую сторону в таком (плохом?) положении, но, всматриваясь в редких прохожих чуждой и счастливой расы и невольно сравнивая их с собою, с нашими, поражало меня их спокойное самообладание, сила их покоя душевного, их невольного физиологического высокомерия, которого почти нет в нашей среде. Следственно, надо было бы сбросить сознание своей вины, спросил я себя, вины своей и отцов за гибель России, ибо всякая неудача есть вина, и прийти к успокоению посредством полной потери чувства грандиозной исторической вины, которая давит нас, подобно тому, как долгие века евреев давила "вина за разрушение храма", вина за то, что они не смогли его защитить. Нет, подумал я, превращаться в туристов не стоит, [как противны вообще всякие туристы, ибо если лишить эмиграцию всякого чувства особого ее назначения, она рассыпется в [груду] бедных и богатых туристов, полумертвых путешественников без возврата, а она посерьезнее этого, и тогда почему не вернуться в Россию]. Но и интегральная эмигрантская униженность типа комического персонажа с карикатур "Мада" (1) мне мучительна как какое-то унижение вечного вненационального, внерасового человеческого достоинства, которое (есть) уже метафизическая категория, но каждым даже самым нерелигиозным культурным человеком чувствуется унижение, которое так сильно в России.

Следственно, ни снимать с себя звания эмигранта, ни подгибаться под ним не требуется. Что же требуется, что (чего) же я от себя требую?

Я от себя требую добиться счастливой личной жизни, потому что [[что я еще не дорос, чтобы уйти совсем]]* *несчастный по своей вине человек есть унижение для расы, неудачник от лени и социальная опасность, ибо он своею безнадежной и глупой грустью отравляет источники существования, особенно если он пишет, вечно клевеща на мир. Конечно, именно собираясь обзавестись семьею, русский за границей особенно чувствует необходимость ему Родины, русской среды, даже русского пейзажа, и это до физической тоски и иногда даже до временной экскурсии в "Союз возвращения на Родину". (2) Потому что мысль о семье и особенно о детях, которые никогда не будут знать о воздухе России и поэтому потеряют родителей и навсегда останутся какими-то уродами, а воспитать их в клюквенном стиле кружков по познанию России значит дать им ложный (рецепт), выбить их из окружающей жизни. Мысль эта часто приходит в голову, но удача и неудача личной жизни всегда корнями уходит в донаучное и в доисторию, и может быть еще глубже счастье тех, кто нашли здесь счастье оттого, что так холодно вокруг, по контрасту.

Во-вторых, если личная жизнь мне не удастся, я требую от себя не винить в этом эмиграцию и на нее все не сваливать. Гамлет жил на родине и Вертер тоже, и оба не имели извинений, следственно, и я должен не искать их, а возвращаться и укрепиться в вечных позициях человеческого одиночества, в каких-то тайных и проклятых способах существования, которые до меня создали Рембо, [Бодлер], Эпиктет, Марк Аврелий, Малларме.

Я одинок, потому что я согрешил; но это уже религиозная категория и к эмиграции имеет мало отношения.

Но так ли это. Во всяком случае, я от себя требую одновременно присутствия, чувства виновности за падение России, ибо я, принимая преемственность своего образования, во всем ритме своей души, ибо я, принимая преемственность и с ней первородный национальный грех, продолжаю, наследую вину тех, кто (властвуя?) в России, все погубили, и одновременно чувство невиновности, собственного достоинства, вечного гамлетическо-люциферианского одиночества тех, кто, от Каина начиная, отделились от патриархального рода мышления.

Сделай честь России, будь лично счастлив, ибо ничего нет прекрасней и ценнее человека счастливого, и ничего унизительнее и позорней неудачника, но сделай ей честь также и не принимая до конца вину ее и свою как часть ее, сохрани равновесие между манией преследования русского мессианства и манией величия свободного человека на свободной земле. [И об этой чести личной жизни мне и хочется поговорить].

"Богатым вероятно трудно носить свое богатство, не знаю, но бедному очень трудно с достоинством носить свою бедность" — все из того же разговора.

Достоинство одиночества есть аскеза. Закончено путешествие вглубь своего я, то есть закончено путешествие вглубь семьи. Достоинство счастья есть добродетель, но в коллективном смысле мы все вместе, вся эмиграция, — как муж без жены— Родины, и Россия — жена без мужа, ибо как особенно ни щемит сердце по разлуке со своей суженой (Родиной) — если она не уважает моего личного достоинства, мой решительный долг ее покинуть, как Бог покинул человека, едва тот согрешил, как Супруг отделяется от супруги в Божественном имени Шехина. (3) — Радость покидает землю.

Достоинство личного и вненационального одиночества есть аскеза, следовательно, мужество, здоровье (спорт, спорт и спорт) и образование, и мы слишком поздно ложимся и мало читаем, поэтому в нас мало чего-то холодного, сдавленного, героического и счастливого, которое есть у всех героев одиночества [а мы все-таки герои национального одиночества].

Мы можем быть ущемлены в ущербе как целое, но именно поэтому каждый из нас тем отчаяннее должен искать спасения через человека, и достоинство этого спасения — патриархальная добродетель со всем, что из этого следует, — Евлогиевской церковью, московским землячеством и пр., или спасение через одиночество в Боге, и достоинство этого спасения — суровость, здоровье, сдержанность, высокомерье, универсальное образование, хотя это и Люциферианская, Ставрогинская дорожка. Образование, добро и добродетель [идеи, здоровье] — как можно больше счастья, то есть здоровья, в каждом из нас необходимо нам, чтобы выдержать с достоинством наше путешествие вглубь национальной ночи, как [больше холода] юмора, здоровья, высокомерья и добродушия, как это нужно на полярных зимовках. [Ибо мы — Россия, она там, где двое студентов особенным образом ссорятся из-за идей, с Достоевским и Розановым в кармане, и все-таки это дико интересно].

Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые и т. д.

Что до меня, я не обменялся бы своей общественной участью ни на что другое, разве что на ["свободную Россию"] свободную жизнь дома.

Мое глубокое убеждение — Россия погибла из-за того, что богатые в ней недостаточно умели ценить жизнь и семью и следственно не защищали ее. Мне возразят, что это подвиг, если богатые классы в России тратили деньги на революцию, (4) я отвечу, не всегда, потому очень часто это признак отсутствия интереса к жизни и умения быть счастливым, "как лев, который охотно отдает сто тысяч яблок", может быть даже от каких-то сексуальных ошибок, от потери счастья семьи и счастья одиночества и девства и свободы, во всяком случае все тосковало и не умело, разучилось радоваться [жизни], потому что жизнь извратила пути свои [достаточно прочесть письма Блока к матери его]. Вновь открыть землю, как ее открыли люди возрожденья, вновь открыть то глубокое счастье жить, которое нужно сперва испытать на пути к христианскому отрешению, как Зосима посоветовал Алеше, и тот, упав, поцеловал землю.

Если человек один (он?) должен уйти на самое дно величия, быть совсем одному, окружить себя античными образами и героическими ["романтическими"] образами, испить до дна горькую и пьянящую как эфир чашу стоической разлуки со всеми, так обретет он величие своего падения, вечную тему Рембо-Люцифера, участь которого и больше и глубже человека.

21 марта 1934

ПРИМЕЧАНИЯ

1. "Мал"—карикатурист ежедневной газеты "Возрождение".

2. "Союз возвращения на Родину" — просоветская организация, действовавшая в З0-е годы на территории Франции. Члены союза призывали эмигрантов возвращаться в СССР. Ведущую роль в Союзе возвращения играл С. Я. Эфрон, позднее разоблаченный агент НКВД.

3. Мысль о том, что эмиграция в коллективном смысле, "как муж без жены - Родины, и Россия - жена без мужа, Б. Поплавский впервые высказал на открытом собрании "Чисел" 9 марта 1934 г. В этот вечер Г. В. Адамович читал доклад "Верность России". В беседе приглашены были участвовать: В. Варшавский, В. Вейдле, 3. Гиппиус, Г. Иванов, С. Поляков-Литовцев, М. Слоним, Тэффи, Г. Федотов, Ю. Фельзен, М. Цветаева, Ю. Терапиано и др. ("Последние новости", 6 марта 1934, № 4730). 10 марта 1934 г. Борис Поплавский записывает в дневник: "на докладе (Г.Адамовича) я был вне себя от невроза, униженья, противопоставления себя всем, неожиданно вырвали меня говорить, и я холодно твердил, но ни к селу ни к городу, что у Адамовича не хватает сил на развод с женщиной (Россией), которая не уважает его собственного достоинства". (Неизданный дневник 1934 г.) Характерно, что с А. Блоком сближает Поплавского романтическое и глубоко мистическое представление о России как о Жене, но не Матери.

4.О деньгах, которые давали на революцию имущие слои, богатые люди в России, Б.Поплавский говорил и на открытом собрании "Зеленой лампы" — "Деньги, деньги, деньги"... 23 марта 1934 г. "Вступительное слово В. Варшавского и 3. Гиппиус. В прениях: Г. Адамович, А. Алферов, Б. Дикой, В. Злобин, Г. Иванов, Н. Оцуп, Д. Мережковский, Б. Поплавский, Ю. Терапиано". ("Последние Новости", 18 марта 1934, № 4742). Привожу также краткий отчет о собрании, помещенный в варшавском еженедельнике "Меч" (№ 1—2, 20 мая 1934):

В "ЗЕЛЕНОЙ ЛАМПЕ"

27 марта в Париже, под председательством Георгия Иванова, состоялось первое открытое собрание "Зеленой Лампы", посвященное теме о деньгах: "Деньги, деньги, деньги". Подробный отчет об этом собрании будет опубликован в следующем номере "Меча", вместе с докладом 3. Н. Гиппиус. Пока мы даем лишь краткую заметку.

Ораторы, участвующие в прениях, разделились на две неравные группы. Большинство осуждало — не самые деньги, конечно, — но отношение к ним современного человека, для которого они — все. Остальные возражали против слишком пренебрежительного к ним отношения, видя в этом дешевый снобизм и лицемерие, ибо, как воскликнул одни из ораторов: "нам всем хочется побольше денег!"

Очень характерные доводы — житейского порядка — привел в защиту денег Г. В. Адамович. По его мнению, человек хочет казаться иным, чем есть. Человек хочет добиться большего, чем соглашается дать ему природа, большего, чем он иногда имеет право получить: в общественном уважении, в славе, а особенно, — в любви, и во всех "около-любовных" областях успехов и вожделений. Но если у среднего современного человека отнять понятие о деньгах и мечту о них, у него поистине были бы "подрезаны крылья". Нечем было бы искупить обиды природы и нечего было бы ей противопоставить.

Б. Поплавский, тоже говоривший в "защиту денег", обвинял тех, кто их давал на революцию. Русская интеллигенция и русская буржуазия, поддерживавшая из своих средств освободительное движение, работала на свое уничтожение и на уничтожение своих детей, которых она как бы "обрекала на заклание". В этом предпочтении отвлеченного общественного идеала идеалу семейной и личной жизни, в которой, по мнению оратора, сейчас единственное спасение, величайший грех русского имущего класса, собственными руками себя уничтожавшего.

Д. С. Мережковский, как всегда, говоривший последним, оживил собрание своей страстной речью. Недаром его считают одним из самых блестящих ораторов. В своей речи Д. С. Мережковский, между прочим, сказал, что нет вещи более абстрактной, чем деньги. Это как бы "чистейший кристалл похоти", в которой сосредоточились все человеческие вожделения. Вот почему Скупому Рыцарю достаточно было созерцать свое богатство, чтобы испытывать величайшее наслаждение...

В. З(лобин).

***

Борис ПОПЛАВСКИЙ

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ЗНАКОМЫЕ***

Как часто, присутствуя на литературных собраниях, я поражался какому-то снисходительному, преувеличенно спокойному, почти презрительному тону, которым молодые писатели говорят об общественных вопросах, например, о так называемом "общем деле эмиграции", тема, на которую, по традиционному скату, чаще всего съезжает дискуссия там, где скучая собираются русские. И не с точки зрения, правы они или нет, а просто меня всегда интересовало, куда девалась страстность этого поколения, или они так и родились с холодной кровью. Но нет, едва вышедши из собрания, с его бутафорским председателем и "предыдущими ораторами", в кафе или на дому, собравшись тесным кругом, они опять обретают способность волноваться и даже ссориться "из-за идей", во всяком случае говорят о них с той же теплой заинтересованностью, с которой они играют в карты, ревнуют, ненавидят, завидуют. Только все это "в личном порядке".

Действительно, чувствовал и я сам: есть что-то замораживающее, ирреализирующее, упрощающее все в перенесении разговора "на общественную почву", как будто, собравшись в накуренном помещении, люди будут ближе друг к другу, полюбят что ли друг друга по социальному заказу. Напротив, нигде так не чувствовал я одиночества, разъединенности, взаимной враждебности, и если уж так

Друг другу мы тайно враждебны, завистливы, глухи, чужды,

— почему же те же вопросы так интересно бывает обсуждать вдвоем, вчетвером за чаем, впятером, возвращаясь домой. Ответа, кажется мне, недалеко искать... Потому, что там они разворачиваются в живой атмосфере взаимного интереса, в атмосфере любви, а выходить из круга любви и людям, и идеям вредно, ryбительно. Особенно людям вредно видеться с тем,и, кто их недостаточно любит, ибо человек с трудом переходит меру, положенную ему уважением другого, и трудно быть умным, трудно, мне кажется, вообще дышать в присутствии недоброжелателя. Конечно, это не касается людей с, раз навсегда готовым миросозерцанием, которые даже любят митинги и препирательства. Но так значит и всегда было? Да, вероятно, так всегда и было, и все общественные движения есть лишь пост-фак-тум, поздний разряд какого-то идейного тепла, которое было скоплено в тесных кружках, рождено с глазу на глаз. И христианство тому пример; ибо в свой героический период это было буквально "Христос и его знакомые", так что история религии правильно замечает, что такие события, как вход в Иерусалим, должны были происходить в совершенно частном, прямо семейном порядке, иначе или они были бы запрещены, или "профанская"история сохранила бы о них какой-нибудь след. Потом только все это было подхвачено гениальными популяризаторами-журналистами, вроде Павла, с редкой бесцеремонностью приспособлено к состоянию умов, "попало в газеты", сказали бы мы теперь. Итак, я за личное общение... Но вот данный молодой человек известен тем, что ни в каком частном кругу не загорается, не оживляется никогда. "Кого же вы любите?" — "Я? Никого в частности. Я люблю общество, человечество". (Патент на каменное сердце.)

Теперь меня могут спросить: ну, а как же борьба с большевиками? Я отвечу: идейная борьба с большевиками бесполезна. Она закончена, ибо оба лагеря дошли до крайнего выражения своих идей (Личность священна — Личность ничто), и вот "почему нам стало скучно". Идеи эти уже могут только сталкиваться, сталкиваясь, приобретать все более грубую уличную форму (форму переругивания). С большевиками можно бороться, только отвечая насилием на насилие, новым белым движением, действием, а не словами.

На самом деле, вероятно, ни чистой личности, ни чистого общества, противопоставленного ей, нет вовсе. Как нет ни положительного, ни отрицательного электричества, без муки разделения и без стремления преодолеть это временное, неестественное состояние. Ни того, ни другого в чистом виде, ибо повсюду видимы кружки, тесные группы, дружеские компании, семьи, вообще живая бесформенная "среда", и во всяком случае не абстрактное равенство. Нет, один человек бесконечно ценнее другого не вообще, а по роли своей около любящего его. Так, Христос воскресил Лазаря, поступив внешне нелогично, даже несправедливо, соблазнительно, ибо почему тогда не всех вообще воскресил. Отвечу: потому что Лазарь был его личный друг. Ибо и Бог имеет друзей, например, Иоанна, возлежавшего на груди Божией. Вообще царство небесное, думается мне, не казарма и не театр, и в нем никакого равенства перед Богом, начальством, а ряд живых, ничем не объяснимых, таинственных личных заговоров с Богом. Святость есть никому не объяснимые личные отношения с Богом, наподобие супружеской любви, в "качество" которой никто извне проникнуть не может, а извне — "Что они делают? Душа с Богом, или муж с женой". "Да все то же самое" (соблазн и чепуха).

Не существует абсолютной личности, и это по-моему декадентская выдумка, потому что, даже желая остаться сам с собою, человек только суживает круг своего общения, остается со своими воспоминаниями о людях же и никогда не остается один, даже в ненависти или презрении к окружающему; так и верующий никогда не один и, лишенный друзей на необитаемом острове, беседует с тенью, с идеей абсолютного друга, который бы все понял и все разделил. И личность и общество только математические пределы, с приближением к которым увеличивается боль. "Чужой в народе", "Со всеми и без никого" — отсюда бесконечная печаль казенных учреждений и благонамеренных речей.

Неповторимость личности раскрывается только любящему, и присутствие, собрание любящих (хоть бы их было только двое) необходимо, чтобы родиться, распуститься дарованию {кроме дарования чудовищ самомнения), отсюда своеобразная мораль тесных кружков и оправданность их снобизма. "Этот своим носом, своими манерами разрушает нашу атмосферу", ибо часто идеи только еще смутное веянье, они "носятся над собравшимися", и одна только позитивная физиономия способна помешать им родиться. (Так, в малом Пруст и, вернее, герой его и Суан были "к делу", а "чучела третьей республики" всему мешали, а в великом христианство тоже было какой-то неуловимой атмосферой галилейских разговоров Христа и его друзей, которую Павел, например, совершенно не понял, не мог понять, потому что не был при этом, например, в вопросе о браке, о котором Павел грубо, прямо-таки оскорбительно грубо пишет, в то время, как сам Христос не только присутствовал на свадьбах, но еще и обращал воду в вино, чтобы они были веселей.

Павел своим бешеным темпераментом свел на нет, заговорил, стер с лица земли Иерусалимскую общину, ибо три года даже не поинтересовался поехать в Иерусалим, расспросить о манерах, о голосе, о внешности Иисуса, а приехал только для того, чтобы устроить грандиозный скандал.)

Эмиграция есть не армия будущей России, даже не кадры ее, скучающие в бездействии, а просто какая-то русская манера смотреть на мир (ибо там, где два еврея читают Тору, там и Палестина). Россия, если она действительно интеллегибель, живая идея, не нуждается вовсе в огромном количестве поклонников. Отсюда я часто оправдываю явление так раздражающего отцов эмигрантского благополучного отношения к миру и какой-то новой стоической бодрости, ибо жизнь ее не на собраниях и не в передовых статьях,а там же, где и всякая жизнь: в дружеском кругу, в мало понятной ее полу рукописной литературе и в особой русской грусти каждого жеста, каждого слова, каждой улыбки эмигрантского молодого человека. Но с Россией у каждого тоже свои личные счеты, в тайну которых невозможно проникнуть со стороны.

Чему, собственно, вы огорчаетесь?—хочется мне всегда спросить; ведь если Россия есть, как идея, она бессмертна, неистребима, не нуждается в газетных статьях, и в свое время круг преступления закончится кругом наказания, а он в свою очередь кругом раскаянья, и "бесноватый усядется у ног Христа", как говорит Мережковский. Напрасно выдумаете, большевизм вовсе не такое поверхностное явление для России, ибо не только он уже был в Писаревско-Добролюбовском предпочтении хорошо сшитого сапога Венере Милосской, но и в страстном радикализме Толстого он уже был, да и вообще в глубоко свойственном русским желании свести христианство только к христианской морали, все это ошибка масштаба, назначение которой привести человека в "темную ночь"святого Жуана де лаКруа. После которой, то есть, после полного, предельного разочарования во всяком "позитивном" счастьи, только и начинается религиозная жизнь. И что другого может сказать христианин большевику, как не то, что сказал Господь Бог Адаму, то есть "пойди и попробуй", и даже принципиально жалко, что в России так слабо получается с матерьяльным благополучием, ибо только когдаоно будет повсеместно достигнуто, человек, испробовав его, войдет в окончательную "темную ночь", то есть в мистическую смерть, только через которую и доходит человек до христианства."Чем хуже, тем лучше". Мы заговорим с народом тогда, когда он захочет нас слушать, а пока мы знаем, что никакая социальная путаница не может разрушить личной жизни человека, на глубине которой находится его величайшая радость, его личное, никому не передаваемое общение с человеком и Богом.

-------------

* Взятое в квадратные скобки, здесь и ниже, зачеркнуто в тексте Б. П.

** Взятое в скобки написано Б. П. над строкой.

*** "Числа", Париж, 1933, № 9, стр. 135—138.