Марк Раев
Раев Марк Исаакович (род. 1923, ум. в феврале 2008 г.
Родился 28 июля в Москве. Детство провел в Германии, образование получил во Франции и США. Профессор русской кафедры Колумбийского университета (1962), почетный профессор кафедры им. Бориса Бахметева (1973), куратор Бахметевского архива в Нью-Йорке.
Творения:
Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Russian Nobility. - New York, 1966.
The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia (1600-1800). 1983.
Русская эмиграция: Журналы и сборники на русском языке: 1920-1980. - Париж, 1988 (один из составителей).
Understanding Imperial Russia. 1984 (Русский перевод - Лондон, 1990).
Russia Abroad: A Cultural History of the Russian Emigration: 1919-1939. - Oxford, 1990 (Русский перевод - Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции: 1919-1939. - М.: Прогресс-Академия, 1994. 294 с.).
Библиография см.:
Russian Review. 1982. Vol. 41. N 4. October. P. 454-471.
Составлено по источникам:
Казнина О. Предисловие // Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции: 1919-1939. - М.: Прогресс-Академия, 1994. - С. 5-10.
БЕСЕДА С ИСТОРИКОМ МАРКОМ РАЕВЫМ
К выходу в свет на французском языке лекций М. Раева. - "Comprendre l'Ancien Regime", ("Понять старый режим"), Seuil, 1981, 320 р.
Вестник РХД № 136, Париж — Нью-Йорк — Москва, 1982, с. 290-295
1. Как возникло Ваше призвание историка?
Я начал увлекаться историей с раннего детства. Отчетливо помню, как я загорелся любопытством и интересом, когда моя учительница рисования предложила изобразить призвание варягов и смерть Олега; мне было около 9 лет. С тех пор интерес и влечение к истории не ослабевали. Наоборот, их поддерживало и разжигало чтение А.Дюма, А. Пушкина, В. Гюго, Э. Людвига, А. Толстого, С. Цвейга, пока я не дорос до Ключевского, Платонова, Матьеза и др.
Этот интерес - и особенно ко всему русскому - поощряли и развивали, в первую очередь, мои родители. Серьезные учебники (Шишко?) и труды (Ключевский) я начал читать с отцом. Но сыграли и большую роль в этом развитии мои домашние учителя (так как я посещал немецкие и французские государственные школы). Учительница рисования, о которой я упомянул выше, А. С. Гакель - впоследствии мать Алексия - не только преподавала мне рисование (кстати, не очень успешно, так как таланта к рисованию у меня абсолютно нет), но и читала и рассказывала эпизоды из славянского прошлого и древней истории Руси.
Позже, в Париже, я брал уроки русского языка и литературы у К. В. Мочульского. Его беседы развивали мой литературный вкус и наводили на размышления о моральных и исторических аспектах русской литературы и культуры.
Обстоятельства дали мне не только хорошее общее, всеевропейское образование, но предоставили возможность самостоятельно расширять и углублять мои исторические познания в прекрасных библиотеках. Когда летом 1946 г. я поступил в Гарвардский университет, я уже определенно решил стать профессиональным историком. Я только колебался в выборе специализации. Французское и русское прошлое меня интересовали одинаково и были одинаково близки. Я выбрал русскую историю, так как думал, что в ней [291] больше неразработанных вопросов и тем. Но никогда я не переставал заниматься западно-европейской историей, чему и способствовал широкий профиль докторской программы в Гарварде.
Руководил моими занятиями, а потом и диссертацией, Михаил Михайлович Карпович. Высококультурный и исключительно начитанный человек, Мих. Мих. сам не написал веских научных трудов. Зато его лекции отличались ясностью и стройностью изложения, как и насыщенностью фактическим материалом. И что было особенно важно для его слушателей и студентов, для Мих. Мих. Карповича история России была неотрывной частью европейской .и обще-западной истории. В этом смысле он был стопроцентным "западником" - но западником умеренным, который отдавал должное славянофильству и никогда не отрицал, а наоборот утверждал и подчеркивал особенности исторического пути и самобытность культурных достижений России.
Как преподаватель и руководитель, Михаил Михайлович привлекал своими либеральными взглядами и своей большой толерантностью ко мнениям и мыслям студентов. Он не навязывал нам свою точку зрения, но всегда обращал наше внимание на другие, противоположные к нашей интерпретации, факты и соображения. Он не только пользовался популярностью 'и уважением среди студентов, но и способствовал их развитию как 'самостоятельных, индивидуально и критически мыслящих ученых. Можно говорить об учениках Карповича (многие из них теперь известны среди самых активных и видных специалистов по русской истории в США), но трудно говорить об его "школе", так как среди его студентов такие разные - по своим взглядам и интерпретациям - историки, как Р. Пайпс и Н. Рязановский, Д. Тредголд и Г. Роггер, Г. Фишер и М. Малия.
В самом конце моих университетских занятий й в первые годы самостоятельной научной и педагогической деятельности, мне посчастливилось познакомиться и установить тесный умственный контакт с Исаем Берлиным и отцом Георгием Флоровским. Они оказали сильное влияние на мои исследования по истории русской политической мысли, а также и на мое общее философское развитие.
2. Что побудило Вас писать диссертацию о Сперанском? какое Ваше отношение к этой далеко не бесспорной личности?
Монография о Сперанском не была моей диссертацией, это мое первое исследование после получения докторской степени. Но работа над диссертацией - "Крестьянская община в оценке либеральных [292] и консервативных публицистов 1860-х-1880-х годов" - обратила мое внимание на ключевое место Сперанского в истории политических воззрений и административной деятельности правительственных кругов XIX века. Личность и деятельность Сперанского представляются спорными только в результате незнания и недоразумения - так это мне кажется. Дело в том, что и по своим культурно-религиозным интересам, и по своим политическим взглядам, Сперанский лишь один из многих - хотя и самый выдающийся - деятелей первой трети XIX века. Спорным он стал потому, что его бюрократический подход, логический ум и его почитание государственной власти (государственность) не были поняты и были отвергнуты славянофильствующим дворянством, народнической интеллигенцией и либерально настроенным обществом. Русское правительство, на протяжении всего XIX века и до 1905 года, держалось концепциями и формами, которые Сперанский придал государственным учреждениям империи. И он едва ли не первый и единственный русский политический деятель и мыслитель XIX века, который хорошо понимал сущность права и значение правосознания для модернизации и общественного прогресса. Только Б. Н. Чичерин и П. Б. Струве это так же хорошо понимали и ясно видели, как Сперанский. К слову сказать, я глубоко убежден, что неразвитость правосознания и непонимание характера политической власти (со стороны интеллигенции, как и со стороны правительства) сыграли не последнюю роль в расхождении между "обществом" и государством во второй половине XIX века - расхождение, которое, как мы теперь знаем, в немалой мере объясняет, почему "Великие реформы" не были завершены.
3. Объективность историка и неизбежность или случайность русской революции.
По моему мнению, историк всегда стоит перед двумя задачами: во-первых, установить что произошло; во-вторых, стараться понять как это случилось. Первую задачу можно решить вполне объективно. Либо Распутин был убит кн. Юсуповым и Пуришкевичем, либо нет. Либо Борис Годунов виновен в смерти царевича Дмитрия, либо нет. Конечно, иногда (как во втором приведенном случае) , это установить нелегко, когда нет источников или они противоречат друг другу. Чтобы понять, как произошло данное событие (или.как оно развивалось) , историк должен прибегнут!; к разным концепциям и категориям объяснения - экономическим, психологическим, социологическим, и т. п. Выбор этих категорий, отражающий и дух времени, и преиму [293] щественный интерес, и умственный склад историка, неизбежно субъективный, или по крайней мере относительный.
Русская революция - факт совершившийся. Предполагать и размышлять о том, что она могла и не случиться, - занятие тщетное и ни к чему не ведущее. Правда, некоторые современные историки прибегают к counter factual argument - но такой метод приводит к интересным выводам или результатам только в тех случаях, когда дело идет о длительных тенденциях в таких областях, как экономика или социальные процессы (например, изменилось бы экономическое развитие США в XIX веке, если постройка железных дорог была бы предпринята на 20-30 лет позже?) . В случае русской революции историкам еще остается установить и выяснить ряд фактов и происшествий. В результате таких выяснений тот или другой аспект хода революции может получить новое освещение — но общая картина вряд ли изменится.
Я убежден, что окончательно объяснить, почему произошло такое сложное, всеобъемлющее в своих последствиях, как и в своих проявлениях, событие, как русская революция, ни одному историку не удастся. Дело не только в сложности, сплетенности, разнообразности и численности фактов и факторов — нельзя забывать и роль "Его Величества Случая". Самый очевидный и трафаретный пример такой случайности — это Ленин. Не появись он на сцене, события наверно имели бы другое развитие. Поэтому мне кажется, что рассуждения (и умозаключения) о том, как пошло бы развитие России, если бы не случилась первая мировая война, просто question mal posee. Ведь такая постановка вопроса предполагает: 1. что война в любом случае протекала бы так, как это произошло на самом деле, а это совсем не обязательно; 2. что ничего важного не произошло бы во внутренней жизни России после августа 1914 г. Правдоподобно ли это? Вот второстепенное, на первый взгляд, предположение, которое разрушает этот домысел: осталось бы влияние Распутина на царя и правительство настолько же сильным и пагубным, если бы царь не принял решения встать на пост главнокомандующего? Примеров такого рода рассуждений можно привести бездну - для каждого года, каждого месяца, во всех областях жизни страны.
Но постараться понять, как произошла революция, возможно и необходимо, даже если каждая концепция дает только частичное объяснение. В конечном итоге, разные концепции не только проясняют общую картину, но и дают более твердую почву для наших суждений и действий в настоящем.
Мое личное мнение о том, как произошла русская революция, я сформулирую кратко таким образом: я считаю, что по многим [294] причинам (корни которых - в далеком прошлом, в исторических процессах, происходивших по крайней мере со времен Петра Великого), в 1914 году русское общество не обладало теми крепкими структурами и учреждениями, которые позволили бы ему справиться с тяжелой ситуацией, созданной революцией 1905 года, мировой войной, общественно-культурными новшествами. Кроме того, государственная власть - особенно после военных поражений - потеряла свою правомочность в глазах руководящих элементов общества. Мне кажется, что при всех обстоятельствах самодержавие (даже в его "конституционной" форме на основании октябрьского манифеста и основных законов 1906 года) Николая II было обречено; что не значит, что монархия как таковая не могла бы выжить. Во всяком случае, я считаю необоснованными (и для историка недопустимыми) все те рассуждения и построения, которые механически экстраполируют, проецируют (будь то с "оптимистической" или "пессимистической" точки зрения) в будущее такие явления 1912-1914 годов, как, например, забастовки, крестьянские волнения, производительность промышленности или сельского хозяйства, соотношение сил в Думе, культурно-общественные происшествия, и т. д. В 1917 произошел полный распад русского общества (ввиду его слабой структуризации и кратковременности опыта многих учреждений) - так что события революции развивались совсем в другой обстановке, чем та, которая существовала накануне 1914 г.
4. Главные неразработанные вопросы русской истории.
Два круга вопросов, мне кажется, заслуживают особенного внимания историка России.
1. Принято говорить и думать в таких грубых и широких категориях, как дворянство, крестьянство, разночинцы, рабочий класс и т. п. А в то же время в России (особенно после петровских реформ, и еще в большей мере после 1861 года) появились, существовали и развивались разные группы, слои, прослойки, профессии и т. д., о которых мы почти ничего не знаем, но роль которых, несомненно, была далеко не маловажной. Я имею в виду такие группы, как духовенство (и его разные подразделения), солдаты и их семьи, разные категории крестьян (например, крестьяне торгующие и промышляющие, ямские), лавочники и приказчики, мастеровые, прислуга, сироты, старообрядцы, национальные и религиозные меньшинства, все так называемые свободные профессии (врачи, фельдшеры, повивальные бабки, статистики, учителя, адвокаты и т. д.). За последние годы написаны диссертации и монографии, которые освещают [295] историю той или иной из этих групп (например, сельское духовенство, солдатские дети, врачи, фельдшеры) - но это только начало; еще много работы в этой области. Думается, что лучшее знание и понимание роли этих групп раскроют динамику культурных, социальных, а равно и политических явлений в России XVIII-XIX вв.
2. Как и всякая другая, русская историография связана своей терминологией. Но терминология русской историографии определяется либо нормами XIX века, либо марксистскими категориями. А это не удовлетворяет наших запросов и препятствует решению многих теперь нас интересующих проблем. Нужно установить, что обозначают в русском историческом контексте такие понятия, как, например, либерализм, консерватизм, сословие, право, закон, государство, конституция, просвещение, и т. д. В большинстве случаев эти понятия были заимствованы у Запада - но в применении к русской действительности они приобрели другое значение. И это значение нам не всегда известно, как не ясна и роль обозначенных им явлений. Без четкой терминологии историк не может себе составить ни ясной картины события, ни удовлетворительно объяснить, как оно произошло. Упомяну также о желательности вести исследования в компаративистском плане - так как только через сравнение со сродными фактами или явлениями в других странах, культурах, временах можно показать, что составляет особенность русского опыта. Научная подготовка западных историков позволяет им сделать существенный вклад в развитие именно этой области русской историографии.
5. Ваши текущие интересы.
Я начал работу над историей русской эмиграции (1918-1939) с точки зрения ее культурной жизни и взаимоотношений с культурами стран, где она нашла убежище. Надеюсь, что мои исследования позволят лучше понять некоторые философские концепции и культурно-психологические черты дореволюционной интеллигенции и Серебряного века.
