Надежда Кеворкова

Жена Максима Шевченко, почему и печаталась в "НГ-религии", когда он их возглавлял. Идеология - как у мужа. См. библиографию.

Оп.: "Православие и мир", 30 сентября 2010 г.

Портал "Православие и мир" продолжает путешествие по закулисью религиозной журналистики. Идея серии бесед принадлежит публицисту Марии Свешниковой, исполнение – редактору портала Анне Даниловой.

"Жду разрешения на въезд в Газу, а собиралась неделю назад уже уехать", – рассказывает Надежда Кеворкова, наливая чай в пиалу.

За трехчасовое интервью я не смогла понять, как ей поддакивать. Обычно это так просто – понимаешь, где можешь согласиться, что тебе ответят через минуту и когда задать трудный вопрос. С Кеворковой разговор идет словно на крутых виражах, ни разу у меня не получилось правильно догадаться об ответе. Только ты собираешься согласиться, а оказывается, что совершенно не о том речь. Она защищает тех, кого, на твой взгляд, должна критиковать, и критикует тех, кого, кажется, должна одобрять.

Только через несколько месяцев я, кажется, смогла подойти к разгадке своей коммуникативной неудачи.

За ее спиной репортажи из почти всех горячих точек: Ливан, Афганистан, Иран, Ирак, Турция, Сирия, Газа, Северный Кавказ.

Я живу в стерильных условиях мегаполиса. Читая о вооруженном столкновении, я закрываю рукой картинки на мониторе и быстрее пролистываю страницу.

А Кеворкова оформляет визу и едет туда – в эпицентр.

Мой мир загнан в выстроенные СМИ черно-белые модели, она знает, как все было на самом деле.

"Я просто пишу правду", – журналистское кредо Надежды Кеворковой.

В ответ на мои ах-ох-там-же-страшно-стреляют-убивают – "Они же видят, что я иностранка, они стрелять не стали бы" – спокойно говорит Кеворкова. Меня это совершенно не убеждает. Ее послушать, окажется, что нет ничего стабильнее горячих точек. Ну, правда, подумаешь – чтобы попасть в Газу – всего каких-то 4 раза съездить через весь Египет за нужными документами…

Надежда Витальевна Кеворкова

Закончила исторический факультет МГУ. Работала репортером в Ливане, Афганистане, Пакистане, Иране, Ираке, Турции, Судане, Сирии, Газе, Северном Кавказе и США. Обозреватель Russia Today, сотрудничает с "Независимой газетой", "Газетой", "Огоньком", "Русским Newsweek" и другими СМИ.

В 1997-2002 – постоянный обозреватель "НГ-Религий", автор большого количества статей о православии и религии в современном мире.

- Надежда, расскажите, как вы – историк по образованию – пришли в журналистику?

— В журналистику меня привел Александр Огородников. Это человек легендарный. Сначала мы узнавали отрывочные вести о том, как он сидел в лагере. Потом мы узнали, что он вышел на свободу. А потом мы с ним познакомились. Мы – это небольшой, но сплоченный дружеский коллектив.

В 70-е годы он создал первый христианский семинар, издавал журнал "Община". Это были десятки людей, духовником многих из них были отец Дмитрий Дудко и отец Иоанн Крестьянкин.

Александр снял фильм о христианском возрождении, за что его благополучно отчислили из ВГИКа. И вскоре посадили. Большую часть своего срока он провел в карцере и в голодовках. Ему прямо сказали, когда набавляли третий срок в тюрьме – ты отсюда не выйдешь. Но случилась перестройка – и после 9 лет тюрьмы он вышел.

Это человек с опытом исповедничества. В России мы не знаем, что делать с таким опытом, а на Западе Огородникова знают, там о нем написаны книги. За него голодали, благодаря нему многие люди на Западе приняли православие. Он был первым православным в те годы, за которого молились инославные. В карцере Огородников сидел по колено в воде, в мороз, сколько мог держал сухую голодовку. С него крест срывали надзиратели, а уголовники умудрялись передавать ему новый крест, иной раз просто из хлебного мякиша.

— Голодал… за что?

— За право узника иметь Библию, за то, чтобы к нему допустили священника. Он стал первым советским узником, к которому священник пришел в камеру, исповедовал его и причастил.

Был человек, из Австралии, если не ошибаюсь, он узнал о судьбе Александра, принял православие и в Лондоне под дождем сидел в клетке на площади в знак солидарности, тоже месяц держал голодовку.

- О нем знали в других странах?

— Благодаря Александру и его товарищам мир заговорил о том, что в стране есть узники совести – верующие. А так только и разговоров было разве что про отказников и диссидентов. Для определенных кампаний они подходили, но сердца людей все это не особенно задевало – так, некая форма антисоветчины.

В послереволюционные годы без счета расстреливали, убивали и священников, и монахов, и мирян – никто на Западе ни слова не сказал. Огородников был первым, кто заставил прорвать блокаду молчания.

Когда он вышел на волю в 1988 году, его пригласили в Московский патриархат, предлагали постриг, обещали кафедру. Александр хотел оставаться мирянином. У него было столько сил, столько задумок, он считал, что сейчас важно движение среди мирян, которое за советские годы пришло в полное запустение.

Огородников произвел на наш товарищеский кружок громадное действие. Он не старчествующий, не монашествующий, не циничный и не постмодернистский новый православный, он обычный человек – мирянин, который отстоял свою веру в тюрьме. Его оценки жизни чрезвычайно верны. Он может ошибаться в стратегии выстраиваемого собственного дела, но в общей оценке происходящего он точен. Поэтому досадно, что его голос сегодня не слышен в нашей стране.

- Как вы познакомились?

В 1988 году на неофициальном праздновании тысячелетия Крещения Руси в подвале театра на Сретенке. Там собралось множество легендарных людей. Пришли, свет уже погашен. Сначала говорил один священник, потом вышел Огородников.

Мы подошли к нему позже и сказали: "Александр, мы хотим с Вами работать".

Тогда он только вышел из тюрьмы, все, что у него было, – несколько связок книг. Ему жить было негде. Мы все время разговаривали и не могли с ним расстаться: нужно было обо всем задать вопросы.

— С чего началась работа?

— Александр возобновил издание альманаха "Бюллетень христианской общественности". Потом мы стали издавать газету "Вестник христианской демократии".

— Это было уже разрешенное издание?

— Разгар перестройки, можно было придти, заплатить и напечатать газету, мы печатались в типографии "Гудка".

— У вас был какой-то опыт работы в журналистике?

— До того я ни в каких газетах, кроме рукописных, не принимала участия. Мы были потрясены тем, что это все можно издавать, что везде мы желанные гости, что везде наш листок принимали.

У Александра было много планов. Мы собрали свидетельства заключенных. Мы перепечатали письма из лагерей, в том числе его. Он, было, начал книгу, но как всякий русский человек, все, что относилось к его личности, не особо ценил. Поэтому ни письма из тюрьмы, ни книгу так до сих пор и не опубликовал.

— Каким сейчас вам вспоминается "Вестник"?

Газета наша была такой же неровной, как и все в то время. С одной стороны, она должна была способствовать строительству христианской партии, а с другой – реагировать на происходящее вокруг. Сейчас она кажется смешной: весь комплекс общих заблуждений в ней отражался. Но думаю, что опыт Александра спас всех нас от множества других искушений, которых авторы круга официальных либеральных изданий не избежали.

— О чем писали больше всего?

— О всемирности православия, о спайке верующих в тюрьме. Единство верующих, как противостоящей либерализму общности, и всемирность православия Огородников всегда подчеркивал. Церковь – не только наш маленький храм, но наши братья и сестры по всему миру. Вот это было значительной частью того, что происходило вокруг газеты.

Александр хотел создать христианскую партию, не по образу ХДС Германии, где осталась только демократия даже без намека на христианство. Но вышел запрет на религиозные партии.

— Сегодня мы настолько уже связаны с Интернетом, что трудно и представить, как вы добывали материал для таких статей…

— Приезжали люди – это было время легких на подъем, настоящее движение ходоков, и мы сами ездили. Мы умели путешествовать автостопом, довольствовались малым, да и деньги в ту пору были смешными. Мы научились делать все – фотографировать, брать интервью, делать репортажи, мы сами ездили в типографию, тогда набирали вручную, типографские рабочие были первыми читателями, весьма пристрастными. Был еще единый Советский Союз – гигантское пространство, большая часть ныне разделенного мира была нам доступна.

— Какие тексты того времени Вы особенно помните?

— Я заведовала отделом информации и в одном из номеров сделала обзор о заключенных на Кубе. Когда я потом попала на Кубу, то поняла что описала ситуацию неправильно и раскаялась в той заметке. Да и не было там заключенных христиан.

Это был урок. Мы должны точно знать, о чем мы говорим, пишем и главное – зачем мы это делаем. По-христиански нужно быть солидарным с любым человеком в тюрьме. Но иногда солидарность приобретает такие формы, что она разрушает страны. Внутри любой страны есть несправедливость, но волна нашей борьбы иногда бывает так велика, что мы способны разрушить страны во имя справедливости для некоторых, а для большинства людей в этих странах наступает тотальная несправедливость.

Примерно так мы поступили с нашей страной.

— Если бы сегодня вы работали в "Вестнике", что бы вы сделали по-другому?

— Пусть былое остается таким, как есть.

Сегодня жизни и мыслей верующих людей нет ни в телевизоре, ни в журналах. Есть занимательная этнография и путеводитель для туристов по нашей жизни. Время от времени большие журналы могут написать о какой-нибудь общине в глуши, об эксцессах, о большой семье или о том, что попадья играет на тромбоне. Но нет картины ежедневной жизни большого народа, которая состоит не только из того, что люди делают деньги, бьют баклуши или выживают. Эту жизнь сложно описать и ухватить, она вообще журналистике не дается, особенно телевизионной. Нет и взгляда на политику и ход дел людей верующих, то есть большинства. Мы могли решить эту задачу, но не решили.

— Скажите, пожалуйста, существовали ли для Вас в области журналистики авторы, которым вы подражали, на кого хотели быть похожей? Кто учил вас писать?

— Нет, таких людей не было. Советская журналистика была смешной. Перестроечные авторы были отвратительными. Советские как-то очень успешно становились антисоветскими.

Репортерской работе меня научили в Америке, но зачем, почему и для кого они сами пишут, они мне не смогли объяснить. Они работали так, как будто они работают на большую и добродетельную страну, а мы, все остальные, должны были тоже вроде как работать на их страну, а ни в коем случае не на свою.

Американцы любили поговорить о том, что пора Россию брать во внешнее управление.

Одна журналистка долго рассказывала мне о своих знакомых, какие они интересные собеседники и даже имели какое-то отношение к России. "Кто же это?" – "Мейндорфы, не слыхали, наверное?"

Американский опыт журналистики интересный, но он не годится для России. Во-первых, для Америки совершенно нормально менять религию: ты вчера был буддистом, а сегодня стал сайентологом - это здорово, очень духовно, об этом можно поговорить с друзьями и написать заметку. То, что для них свобода совести, для других – деспотизм чужого закона. Второе – американцы от всех требуют разделить религию и политику. Религия должна быть неким частным сегментом и не более. Идеологии не должно быть вовсе, тем более связанной с религией.

Сама Америка живет в условиях жесткого нового религиозного сознания, которое не очень подходит другим. Мы все живем под давлением этой их новой жесткой религиозности.

— В результате получается профанация религиозного взгляда на события, когда надо находить христианское оправдание бомбардировок независимого государства…

— Почему профанация? Получается чисто религиозный взгляд новой религии.

— Вы долго работали в "Вестнике"?

— До 1992 года. Потом наш дружеский коллектив отправился работать в Первую классическую Радонежскую гимназию. Александр нам велел туда идти.

— А как началась для вас большая журналистика?

Я не уверена, что она для меня началась. Наш листок был гораздо популярнее у людей, чем большинство сегодняшних газет. В провинции его ксерокопировали. В середине 90-х наш дружеский коллектив пригласили делать тематическую полосу у Егора Яковлева в "Общей газете", но после двух или трех выпусков он нас выгнал с формулировкой "за монархизм". Мы всего лишь написали о взаимоотношениях Екатерины II с Церковью.

— В каких условиях, в каком контексте создавались "НГ-Религии"?

— Приложение к "Независимой газете" "НГ-религии" начало выходить в интересное время. Журналистское сообщество под религией понимало анекдоты о Моисее и истории разоблачения попов и чудес. Религия считалась своего рода формой чудачества. Максим Шевченко придумал эту газету, ее структуру, ее наполнение, ее внутреннюю драматургию. Он работал в "Независимой", и ему удалось сделать это приложение таким ярким, что его перепечатывали полосами.

Нужно отдать должное Виталию Товиевичу Третьякову, тогда – главному редактору "Независимой газеты": он принял идею Максима, редакторским чутьем понял, что это важнейшая тема, что об этом никто ничего не знает, что нужно делать это издание представительным и позволить ему быть политически острым, а не провокацией против чувств верующих.

— Если говорить о религиозной журналистике, что писали в СМИ о религии в это время?

— Были заметки Александра Нежного в "Огоньке" – своего рода большевистский налет на плохишей в Церкви – и больше ничего. Возможно, я не читала газет, где об этом писали как-то иначе. Мы вообще не говорили о "религиозной журналистике", она сегодня превратилась в очень узкий сегмент. Огородников же был тем человеком, который раздвигал рамки, границы, горизонты. "НГ-религия" была интересна не потому, что там говорили о духовных исканиях, а тем, что там давали верующим людям высказывать суждения о политических предметах.

— Что было в "НГ-религии", настолько разительно отличавшее ее от всех последующих религиозных изданий? И что заставляло, как рассказывают сегодня, стоять в среду утром в очереди, чтобы купить новый номер?

— "НГ-Религии" было первым изданием. Причем первым изданием в мире (!), провозгласившем, что религия интересна не с точки зрения нашей личной веры – это все же не газетная тема, – а когда она является элементом политики.

Разворачивалась реальная драматургия мысли. Не так, как пишется большинство заметок на Западе, когда у вас есть калька, которую вы написали в офисе, а потом приезжаете и вставляете в готовый текст два слова одного человека и два слова другого.

В "НГ-религии" не было оскорбительного тона. Она занималась не чувствами людей, а их взглядами.

— Какие были самые сложные события, которые обсуждались на страницах "НГ-религии"?

— Самые острые события были связаны с исламом на Кавказе и скандалом с акцизами на алкоголь и сигареты.

Впервые в либеральной прессе прозвучали внятные слова в защиту Церковь. Это важно. Церковь в защите не нуждается, но читатель нуждается в словах, вносящих ясность.

— Какие Ваши тексты того периода Вам запомнились?

— У нас был коллективный труд: накануне 2000 года, в конце декабря, мы сделали пять полос. Десять книг тысячелетия, десять личностей, десять событий, десять дней. Идея была, как легко догадаться, Максима Шевченко, а наполнение родилось в яростных спорах. Виталий Товиевич Третьяков пришел в восторг, внес два-три замечания и повторил эти полосы в большой "Независимой газете". Картинка и к ней буквально десять строчек.

— Расскажите о вашем опыте настоящей журналистики – работе в горячих точках…

— Работая в "Новой газете", я начала ездить на Кавказ. В 2006 году во время войны я поехала в Ливан, уже от "Газеты".

Думаю, не будет преувеличением сказать, что моя работа и моя "Газета" переломила ситуацию в информационном поле нашей страны.

Этой весной я первый раз ездила в Ирак. Я работала в разных неблагополучных местах, но совершенно не была готова к тому ужасу, который там увидела. Люди Ирака, будь то христиане или мусульмане, шииты или сунниты, находятся в состоянии оккупации, а мы читаем, что они находятся в состоянии гражданской войны друг с другом. Мы тоже находимся в этой опасности: мир хочет, чтобы мы разделились, поэтому мы должны работать на консолидацию, а не на сегрегацию.

В таких горячих ситуациях становится отчетливо ясно, что если ты не враг своей стране, то надо говорить не о разделяющем, а об объединяющем. Это сложно. Может быть, поэтому я люблю писать о христианах на Востоке, о мусульманах – там люди обладают давней традицией диспутов. Они помогают вам в вашей традиции увидеть такие детали, которые мы сами не ценим. Православной христианке на Востоке полезно бывать.

— Не было ли сложностей из-за этого?

— Нет. За исключением только американских студентов, которые сорок пять минут слушали первую часть моей лекции о Русской Православной Церкви, а потом сказали: "Слушайте, Вы нам ведь не о евреях рассказываете, правильно?"[1]

— Что значит – писать об объединяющем?

— Журналисты любят говорить о диковинных верованиях и не умеют о вере большинства. Они пишут о странностях. Они противопоставляют меньшинство большинству. Закон жанра. Но закон жизни и любви требует искать в нас общее.

На Востоке живет множество православных христиан. Патриарх Кирилл сейчас посещает с визитами восточные Церкви. Где журналисты, которые ездили бы с ним, делали интервью с прихожанами и священством? Во время патриарших выборов приезжал из Ливана митрополит Илия. Во время войны он мне по телефону из-под бомбежек давал интервью. Наконец мы встретились в Москве. Он два часа подробно объяснял, как и чем объединены люди разных традиций на Востоке, что значит для православного человека жить бок о бок с мусульманами.

У журналистов (особенно у редакторов) всегда велико искушение представить любое религиозное меньшинство носителем абсолютной истины. Надо удерживаться от этого. Когда я встречалась со староверами, все мое сочувствие было им отдано: они люди строгой жизни, их вера вызывает уважение, их стояние в вере потрясает. Но нужно как-то побороть в себе искушение представлять их носителями абсолютного знания и правоты, потому что по сути все сложнее.

— А какие могут быть общие темы с представителями других христианских конфессий, с протестантами?

— У протестантов есть необычайно здоровые начинания: я видела то, как они вытягивают наркоманов и алкоголиков. Православным активистам впору записываться к ним в ученики, приходить с тетрадками, слушать, конспектировать, сдавать зачеты, экзамены и проситься в аспирантуру – я не знаю, кто из православных может так работать с такими тяжелыми людьми, как наркоманы. Я бы не смогла. Для этого нужно иметь особое призвание, особый тип мобилизации личности. Они делают важную работу, и за это им нужно давать пряники и медали, а вовсе не чиновные тычки и властные затрещины, как частенько бывает. Мне кажется, можно не опасаться, что даже если все излеченные протестантами наркоманы и алкоголики перейдут к ним, то протестанты станут господствующей общиной в нашей стране. Протестанты работают хорошо, этот опыт надо перенимать.

— Как Вы думаете, происходит сейчас падение интереса российского общества к тому, что происходит в Церкви? Сейчас сложно представить, чтобы за каким-то религиозным изданием выстраивалась очередь, чтобы его раскупали в считанные часы. Некоторое охлаждение интереса связано, наверное, с тем, что тогда это было запретным и только начало выходить из под запрета, а сейчас это стало доступным? Или есть какие-то другие объяснения этому?

— Смотря, что мы подразумеваем под происходящим в Церкви. Что бы там ни происходило, оно живее и важнее того, что об этом пишут. Это либо глянцевые журналы неизвестно о чем, либо назидательный, язвительный, разоблачительный тон. Журналисты говорят о корысти и нравах, а людям интересно об идеях и судьбах. Критика Церкви вообще никому не интересна, кроме определенного процента городского населения Москвы. Как и усердие в вере некоторых православных чиновников или особая духовность актеров или спортсменов.

Современные православные издания и вообще газеты и журналы в Москве отражают какой-то дефект московских людей. Мы не чувствительны к жизни, и жизнь не интересуется тем, что мы о ней думаем.

В журналистике нарушена взаимосвязь между тем, что реально интересует людей и тем, что считают важным журналисты. Надо ее искать.

— Как искать?

— Слушать людей, слышать их. Никогда не знаешь, где найдешь. Группа Общественной палаты по Кавказу провела серию мероприятий. Несколько человек плюс три-четыре журналиста приезжали в кавказские республики и проводили дискуссионные площадки в селах, деревнях, маленьких городках и в столице. Стоит ли говорить, что и эти площадки придумал и разработал Максим Шевченко?

В дискуссии могли участвовать все желающие: у президента и огородницы права одинаковы. Присутствующие должны ответить только на два вопроса. Первый: какие вы видите проблемы – любого масштаба – личные проблемы, вашей семьи, вашего маленького района, деревни, республики, страны, мира? Второй вопрос: каков ваш образ будущего?

У меня никогда не было возможности выслушать такое количество разных людей. То, что они говорят, нужно стенографировать, систематизировать и подавать правительству в качестве программы для скорейшего выполнения. Будьте уверены, большая часть того, что люди на Кавказе говорили, совпадет с мнением русской деревни и города.

Вот на этих площадках о единстве страны говорили, а в СМИ московских – о том, что Кавказ нужно отделять…

Представьте: маленькая деревня, из просвещенных граждан – один только священник, у которого, помимо собственной семьи, еще и школа, которая сейчас закроется, где он преподает все, что может преподавать. Кто об этом здесь знает и пишет? Кто знает Кавказ и пишет о нем? Небольшая группа людей, большая их часть с нами ездила. Остальные все больше рассуждают с точки зрения идеологии той экономической группы, к которой они вольно или невольно относятся.

Религиозная журналистика научила президентов страны, как надо креститься, прикладываться к иконам, вести себя в храме, в какой руке держать свечку, как нужно вести себя со священником и Патриархом. Теперь нужно, чтобы были услышаны люди. Это труднее, чем рассуждать о котировках и пересказывать речи президентов. Глянцевая, сливная и паркетная журналистика этой задачи не решит.

— На Западе интересна ли людям жизнь Русской Церкви?

— Возможно, мне просто очень везет, но я встречала в мире только большой интерес и уважение к России, русским и к нашей Церкви. Всегда и везде, кроме Америки в 90-х годах, и то среди особого типа людей, в основном, среди наших бывших соотечественников. Знаете, какая самая-самая востребованная и популярная, бьющая все остальные рейтинги программа на "Russia Today" на английском языке?

— Нет.

— А какие тексты вы бы отнесли к самым неудачным статьям о религии последних лет?

— Думаю, что большинство антицерковных публикаций и вал антиисламских. Разворачиваются кампании. Самое потрясающее, что эти кампании не имеют эффекта.

— Иногда говорят, что Церковь не умеет правильным образом отражать критику?

— Мне кажется, что Церковь умеет все. У Церкви в запасе вечность, поэтому информационные кампании – слишком мелко для нее. Я была бы огорчена, если Церковь привлекла специально обученных людей, которые принялись бы проводить линию. Жизнь Церкви не в этой плоскости. Я не припоминаю ни одного случая, когда Церковь проиграла какую-либо из кампаний, которая против нее была проведена.

Если мы разговариваем на языке этого мира с употреблением терминов "агитация", "пиар", "кампания", то наилучшей кампанией (как бы цинично это ни звучало), которую проводила Церковь, были похороны Патриарха Алексия Второго. В абсолютном информационном молчании выстроилась громадная очередь под окнами Кремля – из мирян, в основном. В эту очередь пришли стоять под дождем очень небогатые люди, которые буквально на перекладных добирались – только бы успеть. Эту очередь не показывали на телевидении. А люди ехали со всей страны прощаться со своим Патриархом. Я была в храме, потом стояла возле следования кортежа. И со мной стояли московские старушки, грузинские, украинские, киргизы с узбеками. Церковь не проводит кампаний, ее сила не в них.

— Какие бы Вы могли сформулировать рекомендации православной журналистике? В какую сторону развиваться?

— Ужасно неблагодарное дело давать рекомендации, да еще журналистике, да еще православной. Каждый второй журналист мыслит себя мэтром, а каждый редактор – истиной в последней инстанции. Такая неполезная для души работа – подсматривать и подглядывать за жизнью, полагая, что ты в ней активный участник. Читатель – не дурак, он различает белое и черное, хотя журналисту кажется, что уже и не должен был бы после стольких трудов.

Мне кажется, что самым большим искушением журналистов является стремление поучать и собственное уныние, ошибочно понятое как обязательный критический тон. Если посмотреть на многообразие всех СМИ, особенно, сетевых, то видно, что преобладает стон шакала Табаки: плохо у нас все, плохи все, и только где-то там есть отрадные люди, города, страны и обычаи. Стон шакала Табаки надоел очень.

Если поставить рядом фильмы "Поп" и "Царь", то станет понятно, что один фильм – это попытка бережного описания реальности, а другой – лишь набор фантазий режиссера. То же самое с журналистикой.

Вы приходите брать интервью к человеку не потому, что у него шесть рук или потому что он стоит на голове по четыре часа в сутки, а потому что он живет в этой стране, часть этого народа и является частью нашей Церкви. Вы услышали тот сигнал, который он посылает этому миру, и вы можете попробовать его описать. И если у вас хватит способностей, слуха, слов, и у вашего редактора хватит умения, чтобы это не зарубить, то получится такой материал, который найдет отклик в сердцах людей.

Может быть, наша Церковь и не нуждается ни в какой журналистике, ведь журналистика – это область страстей…

Я точно знаю лишь одно: люди без журналистики решают свои отношения с религией. Вы не убедите христианина или мусульманина в преимуществах другой религии, вы только оскорбите их, задавая в праведном, как вам кажется, гневе вопросы исламу после Беслана или православию после Сребреницы. Не мусульмане и не православные убивали, хотя гораздо проще утверждать обратное и пылать праведным гневом, пытаясь поджечь читателя.

Мы – большой народ. Вместе с украинцами и белорусами – третий на земле, если учесть, что китайцы и индусы состоят из племен, не понимающих друг друга. Нет такой силы, которая заставила бы нас жить, обижаясь на весь мир и обороняясь, подобно маленькому затравленному зверьку. Мы всех простим, все превозможем и всем поможем. И чеченским мальчикам и таджикским девочкам. Но мы поможем им не по рецептам журналистики, которая старается нас противопоставить друг другу.