Анатолий Спасский

ИСТОРИЯ ДОГМАТИЧЕСКИХ ДВИЖЕНИЙ

Cм. библиографию. Христология.

К оглавлению

Глава IV Новые догматические партии, возникшие из распадения антиникейской коалиции, и постепенное объединение их под главенством омиев

Составные элементы антиникейской коалиции.—Возрождение строгаго арианства.—Аэций и Евномий; догматическая система Евномия —Омиусианство; значение основных терминов его: όμοιος κατ' ούσίαν и όμοιουσιος.—Анкирский собор : анализ его постановлений.—Торжество омиусиан. —Перемена политики Констанция в причины ея.—План вселенскаго собора и попытки осуществить его.—Придворныя совещания 359 г. и датированная вера.—История соборов в Аримине и Селевкии.— Colloquium при дворе Констанция 360 г.— Омийская партия: характеристика ея и окончательное торжество на константинопольском соборе 361 года.

Распадение антиникейской коалиции, начавшееся после издания второй сирмийской формулы, было естественным и неизбежным результатом всей ея предшествующей истории. По своему составу партия противников никейскаго собора не представляла собой однородной массы, связанной единством внутренних убеждений; в ряды ея входили весьма разнообразные элементы, у которых не было одной точно формулированной программы, которые на деле держались далеко не одинаковых воззрений. Как показали последующия события, среди противников никейскаго собора, — помимо людей индифферентных, всегда готовых следовать за господствующим настроением,—можно было различать три главныя группы с более или менее определенными догматическими наклонностями.—Основное ядро реакции, ея моральную силу и численный перевес составляли консервативно настроенные епископы Востока, державшиеся совершенно церковнаго учения о Сыне Божием, искренно осуждавшие арианство, но в то же время уклонявшиеся и от никейскаго вероопределения, так как оно казалось им со-мнительным по форме, благоприятствующим савеллианскому слиянию Лиц Св. Троицы. По большей части это были люди безхитростные, чуждавшиеся всяких интриг и искательства, сознательно отказывавшиеся от тонких изследований в области веры и заботившиеся только о том, чтобы хранит в полной неприкосновенности веру, полученную от предков.    Весь их протест против никейскаго символа состоял в том, что они не хотели употреблять введенных им формул, хотя прямо и не осуждали их и со времени падения Маркелла смотрели на никейцев, как на людей подозрительных, способных именем собора прикрывать опаснейшия заблуждения. От никейскаго учения их отделяли одни только историческия недоразумения, и они ждали какого-нибудь внешняго толчка, чтобы безпристрастно всмотреться в него и понять его значение для их собственной веры.—В богатой яркими эпизодами истории IV века можно указать один характерный документ, хорошо обрисовывающий догматическое положение лиц, входивших в состав этой лучшей части оппозиции никейскому собору. Без сомнения, к числу самых скромных людей своего времени, стоявших вдали от всех житейских треволнений, принадлежал Кирилл иерусалимский. Около 348 года он в сане пресвитера, готовый уже стать епископом, говорил свои огласительныя поучения, сохранившияся до нашего времени. Конечно, это труд небольшой оригинальности; человек не теории, а практики, Кирилл хочет изложить в своих поучениях лишь то, что характеризует общее благочестие. Но злоба дня и его преодолевает, и он не может обойтись без намеков на современныя события. С Арием он при случае полемизирует, но не называет его по имени (cat. VI, 6; VII, 5; XI, 8). He без некоторой тонкой тенденциозности он внушает своим слушателям, что в то время, как прежде еретики выступили открыто, теперь церковь полна тайных ересей, и подробно опровергает Савеллия и Маркелла (cat. XV). Никейскаго символа он не знает и не хочет знать, в основу своих поучений он полагает символ своей иерусалимской церкви, предупреждая слушателей, что он не есть дело рук человеческих, и что каждое его слово может быть подтверждено св. Писанием (cat. V, 12), и даже когда термино-логия его символа оказывается недостаточной, он пользуется или известным нам   „εκτεσις    μακροστιχος или так называемой датированной верой. Ho самое скрупулезное изследование, приложенное к его катехизическим поучениям, не нашло бы в нем ни малейшаго следа влияния какой-либо философской школы; он везде и повсюду остается чисто церковным писателем. Люди, подобные Кириллу, Мелетий антиохийский или Пелагий лаодикийский, вносили чистую струю в антиникейский протест, придавали ему внутреннюю силу и высокий смысл, и рано или поздно, но неизбежно должны были примкнуть к никейскому символу. Но в общем составе противников никейскаго собора эти консервативно настроенные епископы представляли собой только численно преобладающий элемент. В одном с ними направлении действовала другая группа епископов, стоявшая тоже отчасти на традиционной почве, но значительно уклонявшаяся от чистоты церковнаго учения. В эту вторую группу входили люди, воспитанные большею частию на Оригене, сознательно удерживавшие старый субординационизм и в никейском символе видевшие прямое осуждение привычных им воззрений. В ходе антиникейских движений члены этой группы, отличавшиеся широким образованием, энергией и уменьем изобретать средства для своих целей, естественно являлись главными руководителями ея, шли на верху протеста и держали в своих руках все нити борьбы. Определение никейскаго собора казалось им крайней мерой, налагающей узду на богословскую мысль там, где должна быть сохранена ей полная свобода изследования, и они стремились замолчать вопросы, поднятые в Никее, обойти их общими фразами, предоставляющими точное решение их усмотрению каждаго, Наконец, в борьбе против никейскаго собора охотное участие приняли и те,—правда, немногочисленныя,—лица, которыя хотя и не осмеливались открыто проповедывать арианство, но и не отрешались от тайных симпатий к нему и ждали только удобнаго момента, чтобы снова пустить в ход первоначальное учение Ария.—На первых порах развития антиникейской оппозиции это разнообразие составляющих ее элементовъне давало себя сильно чувствовать. Общее желание устранить никейский символ, возвратиться к тому положзнию вещей, какое существовало до возникновения споров, и трудности, с которыми пришлось бороться для достижения этой цели, — все это служило достаточно прочным мотивом, чтобы сплотить вместе все недовольныя никейским делом силы. Однако, уже и в этом периоде антиникейских движений можно было подметить при-знаки, указывавшие на недостаток положительнаго единства в рядах ея деятелей. Так, несмотря на многочисленность символов, вышедших из под пера противников никейскаго собора, им ни разу не удалось выработать такой формулы, которая удовлетворила бы всех одиваково и могла бы служить общим догматическим знаменем, способным составить противовес никейскому вероопределению. С каждым новым шагом в развитии споров менялась и догматическая формула, и каждый следующий собор пополнял или сокращал постановление предыдущаго. Эта шаткость догматической позиции противников никейскаго собора тотчас же и обнаружилась со всею ясностью, как только окончательная победа над никейцами отняла главный объединявший их мотив. С поражением никейцев внешней цели, заставлявшей их противников забывать о своей внутренней розни, не стало, и искусственно созданная коалиция начала быстро разлагаться по своим Частям. Первые плоды торжества над никейцами оказались довольно неожиданными. Победа над савеллианством, которое противники никейскаго собора усматривали в учении о единосущии, прежде всего повлекла за собой то, что в церкви вновь раздались строго арианские голоса, послышалась проповедь первоначальнаго, на половину уже забытаго, учения Ария. Правда, прочитывая сочинения защитников никейскаго собора, вслушиваясь в их заявления, можно подумать, что арианство в течение всех после—никейских споров ни разу не прекра-щало своего существования, что все противники никейцев были ничто иное, как чистые ариане, и стремились единственно к тому, чтобы дать господство в церкви воззрениям Ария. Но во всех этих заявлениях, высказанных под влиянием полемическаго увлечения, нужно видеть столь же мало исторической правды, сколько и в обвинениях в савеллианстве, раздававшихся по адресу самих никейцев. На самом деле, настоящее, подлинное арианство никогда не имело широкаго распространения на Востоке и не могло составить собой основы антиникейских движений. Уже на никейском соборе, когда арианство еще не подпало общему осуждению и сохраняло надежду стать дозволенным исповеданием в церкви, Арий насчитывал на своей стороне очень мало епископов,—не более 17-ти. После собора партия Ария совсем распалась. Немногие епископы, разделившие с ним участь ссылки, скоро купили свободу отречением от первоначальных воззрений, да и сам Арий при изменившихся обстоятельствах счел за лучшее примкнуть к господствующему настроению и принес раскаяние. С этого времени строгое арианство замолкло. На протяжении всех споров —от собора в Никее до 50 г. IV века, т.-е. за целую четвериь столетия,—мы не встречаем ни одного епископа, который решился бы проводить прежния до-никейския воззрения Ария, не слышим ни одного авторитетнаго голоса в защиту его первоначальной догматики. Напротив, отовсюду раздаются анафемы на основные тезисы его учения, в которых бывшие его сторонники принимают не менее участие, чем и прямые противники. Но сойдя с поверхности исторической сцены, перестав на время влиять на ход церковной жизни, строгое арианство совсем не уничтожилось. Традиции его сохранялись внутри реакционных кружков,—теми лицами, которыя, не имея нравственнаго мужества открыто высказать свои убеждения, примкнули к реакции формально, как к наиболее подходящему для них направлению. Таких лиц было—немного; если причислить к ним всех епископов, входивших в группу Ария на никейском соборе, затем вновь рукоположенных учеников Лукиана, как напр., Леонтий скопец или Евдоксий антиохийский, и, наконец, непосредственных учеников Ария, как Урзакий и Валент, то и тогда они не составят ничего значительнаго. К тому же многие из них и даровитейшие ко времени торжества, а одинаковое в смысле тожества или равенства в известном отношении. Важно отметить то, что в научном греческом языке очень рано установились определенныя правила касательно употребления: όμοιος в ряду других аналогичных ему выражений. Еще Аристотель писал, что ταυτον т. е. тожество относится к сущности предметов, ομοιον подобие к качествам их, a ισov равенство к количеству их. Иначе говоря, по смыслу греческаго языка тожественными, ταυτον,   должны называться те предметы, у которых одна сущность; так две вещи, сделанныя из одного и того же материала, суть ταυτουσιαι. Те же предметы, у которых одно качество ομοιος —подобны, хотя бы качество их совершенно было тожественно; две вещи, имеющия одну и ту же форму, не тожественны по форме, а   ομοιοι т.-.е подобны; равным образом, два предмета, окрашенные в один и тот же цвет, с точки зрения греческой филологии не тождесветны, а подобоцветны— ομοιοι. Значит, в греческом языке όμοιος обозначает собой то же равенство или тожество, что   ταυτον или ισον,    но только в отношении к качествам, а не к сущности. Любобытно, что эти законы употребления прилагательнаго όμοιος помнили еще и в IV веке. Так, Афанасий, анализируя терминологию омиусиан, разсуждает о ней следующим образом : «вы   знаете,—говорит он, обращаясь к омиусианам, — что подобное сказуетея   подобным   в отношении не к сущностям, а к внешнему виду и качествам, о сущностях же должно быть сказуемо не подобие, а тожество. Человек сказуется подобным человеку не по сущности, a пo внешнему виду, по сущности же они единостественны». Выходя отсюда, Афанасий находит термин   ομοιουσιος недостаточно твердо определяющим отношение Сына Божия к Отцу. «Подобие, — продолжает он, — есть качество, которое может привзойти к сущностям ; поэтому, если   кто-нибудь называет что-нибудь подобным по сущности, тот называет это подобным по причастию». Т.-е. Афанасий хочет сказать, что термины: ομοιος   κατ ουσίαν и όμοιουσιος указывают только на подобие качеств и определений, которое может быть внешне и случайно, «может привзойти по причастию», но еще не заключають въсебе мысли о тожестве или равенстве двух сущностей потому, что иначе нужно было бы поставить не όμοιος, а τάύτον или частицу όμο. С филологической точки зрения Афанасий совершенно прав, так как оба термина действительно страдали внутренним противоречием. Если Сын όμοιος Отцу, то по смыслу греческой филологии—Не по сущности, a пo качествам, если же равен по сущности, то не δ'μοως. В отсутствии этого внутренняго противоречия заключалось преимущество установленнаго в Никее термина όμοούσοις пред ομοι ούσιος Ho представляя собой некоторое филологическое уродство, терминология, выдвинутая омиусианами, все-таки имела очень большую догматическую ценность. Непосредственно к тем выводам, какие делает из нея Афанасий, она не вела, и в IV веке не должна была слишком резать собой греческое ухо. Правила аристотелевския в эту эпоху перерождения классическаго языка в византийский соблюдались не строго. Равным образом и частое употребление термина όμοιος κατ ούσΐαν или κατά   πάντα на языке богословов IV века показывает, что такое сочетание понятий для этой эпохи вовсе не было каким -либо абсурдом. Для догматической оценки терминологии омиусиан важна не филологичеекая ея сторона, а та догматическая мысль, какую омиусиане хотели выразить при помощи ея, даже прибегая к насилию над филологией. Эта мысль ясна. Если ομοιος в точном значении указывает не на сходство только, но на одинаковость и равенство, то называя Сына όμυιούσιον τω πατρί, омиусиане   этим самым исповедовали ничто иное, как равенство или одинаковость Его сущности с сущностью Отца. СыЫЪ όμοιοΰσιος Отцу— это значит не только т о, что Он подобосущен, но и равно или тождесущен. Сущность Его такая же, как и сущность Отца. Поэтому омиусиане слово ομοιουσιος часто заменяли другими терминами, выясняющими ту же мысль, называли Сына: ομοως κατ ονσίαν т.-е. равным, одинаковым по сущности;     όμίος κατά πάντα равным во всех отношениях, или, как подробнее выразился однажды Василий анкирский, «подобным во всем,—во всем, т.-е. не хотением только, но и ипостасью, существованием и бытием». На этих выражениях строгие омиусиане ставили точку и не делали дальнейших прямо следовавших из них выводов, но для всякаго ясно, что коль скоро признано, что сущность Сына такая же, как и сущность Отца, что Его ипостась, существование и бытие одинаковы с Отцом, необходимо было признать и то, что сущность в Отце и Сыне одна и та же, ибо двух божеских сущностей, во всем равных себе, дано быть не может, т.-е. необходимо было признать Сына единосушным — ομοουσιος Отцу. Отсюда видно, что в существе дела догматическое учение омиусиан было тожественно с учениемь никейскаго собора, да и по форме оно очень мало отличалось от него. Это с небольшим ограничением признавал за ним и сам Афанасий. «Так как,—пишет он в одном месте касательно омиусиан,—они сказали о Сыне, что Он и от сущности и подобосущен, то не иное что означають своими речениями, как то, что Он единосущный». Но если омиусиане учили о Сыне так же, как и никейцы, то что же заставляло их предпочитать свою терминологию никейской и отрицательно относиться к более точному и правилъному термину никейскаго символа: όμοουσιος? Ответа на этот вопрос нужно искать в смешанном употреблении понятий: ουσία и υπόστασίς,   все еще продолжавшемся на Востоке. Основной тенденцией консервативнаго Востока в течение всех посленикейских споров было стремление при вере в единство Божества охранить самостоятельность каждаго Лица Св. Троицы и не дать повода к савеллианскому слиянию ипостасей. С этой точки зрения термин όμοούσίος для большинетва восточных епископов представлялся неудовлетворительным. Одна и та же сущность в Отце и Сыне не значит ли это, что и ипостась у Них одна и та же? Конечно, слово όμοούσίος уже в частице ομο давало указание на различие между Отцом и Сыном, так как никто не может быть единосущным самому себе, но еще не выясняло непосредственно, что это различие простирается до ипостасной самостоятельности. Ведь, и Маркелл различал Сына от Отца и проповедывал савеллианство. Όμοιουσίος же гораздо рельефнее отмечало самостоятельное бытие Сына рядом с Отцом : в буквальном смысле оно говорило не о том, что сущность Отца и Сына одна и та же, а о том, что сущность Сына такая же, как и сущность Отца,—и только в дальнейших выводах необходимо вело к мысли о единстве или тожестве их сущности. Насколько термин : ομοιουσιος выдвигал на первый план идею единства сущности в Отце и Сыне и только косвенно указывал на их различие, настолько слово: ομοιουσιος прежде всего говорило о самостоятельности бытия Сына и Отца и потом уже вело к признанию тожества их сущности. Следовательно, разница между никейским учением и омиусианским в лучшей его форме заключалось более в оттенках мысли, в направлении понимания, чем в сущостве дела,—и мы увидим далее, что с течением времени оба эти термина сблизились и как бы слились в одно целое. Окончательную победу в церкви одержал термин : ομοιουσιος, как совершенно правильный с филологической стороны и более надежный в догматическом отно-шении, но одержал так, что в его общепринятое истолкование внесены были элементы, заимствованные из омиусиа Ества.

От характеристики догматических воззрений омиусианской партии обращаемся к ея истории.

Разложение, вызванное в антиникейской оппозиции выделением из нея православно мысливших епископов Востока в особую группу омиусиан, наглядно сказалось в том, что во главе новаго движения встали люди, доселе значившиеся в передовых рядах антиникейских деятелей, такие, которые в победе реакции должны были видеть свой собственный успех. Это были - Георгий, епископ Лаодикии сирской, и Василий, епископ анкирский в Галатии. Имя перваго из них хорошо было известно защитникам никейскаго собора. Александриец по рождению, отличавшийся наклонностью к философским занятиям, около 20-х годов IV столетия он был рукоположен в пресвитеры Александром и еще в начальной до-никейской стадии движений заявил о себе тем, что занял посредствующее положение между Арием и Александром, не осуждая одного и не оправдывая другого. Потерпев за это изгнание из роднаго города, он удалился в Антиохию, но не был здесь принят Евстафием. Когда после низложения Евстафия Константин рекомендовал его, как мужа испытанной веры, в преемники ему, Георгий состоял пресвитером арефузским. Вскоре же после того он при помощи евсевиан занял епископскую кафедру в Лаодикии и с той доры сделался решительныкь сторонником реакции. Мы видим его участником во всех важнейших событиях, вызванных борьбою с никейцами, при чем источники всегда называют его по имени,—знак, указывающий на его видную роль в этой борьбе. Он присутствовал на соборе в Тире, осудившем Афанасия, заседал в составе антиохийскаго собора на обновлениях и вместе с наиболее видными противниками никейскаго собора низложевть был собором западных епископов в Сардике, хотя он там и не присутствовал. Вдобавок ко всему, Георгий известен был как автор похвальнаго слова Евсевию емесскому, этому отъявленному ненавистнику учения о единосущии. Очевидно, александрийский епископ имел полное право считать его своим злейшим врагом, как он, действительно, и называеть Георгия, но когда он причисляет последняго к убежденным арианам, он несомненно ошибается. Подобно большинству епископов восточных, в учении никейцев Георгий видел тайное савеллианство и считал позволительным бороться с ним всеми мерами, но в существе дела оставался на церковной почве и был далек от крайностей чистаго арианства. И вот, когда после победы над никейцами антиохийские аномэи вновь открыто развернули знамя подлиннаго арианства,   Георгий разом отвернулся от прежних своих друзей по преследованию никейцев и первый обратился с письменным посланием к восточным епископам, призывавшим их начать борьбу с новыми врагами веры. В более благоприятном, чем Георгий, свете,   выступает в историческом предании другой вождь омиусианства, Василий анкирский, которому, как мы говорили, некоторые историки усвояют имя основателя самой партии омиусиан. Сначала занимавший должность врача, Василий после   осуждения Маркелла на константинопольском соборе 335 года был избран на кафедру в Анкиру, как человек, отличавшийся ученостью и красноречием. Созомен вообще ставит его в числе знаменитейших и красноречивейших людей первой половины IV века. Его диалектика блеетящим образом засвидетельствована его   публичным диспутом с Фотином, на котором он остался победителем, но в   состязании с Аэцием он должен был уступить, хотя его и поддерживала такая знаменитость того времени, как Евстафий севастийский. Его сочинение о девстве дает понять об аскетических наклонностях его, а благородство его характера усматривается из того, что мы ни разу не встречаем его на соборах, отметивших собой первыя проявления реакции; в борьбе с Афанасием он совсем не участвовал. Его имя появляется в первый раз в подписях под первой Сирмийской формулой и затем в послании восточных епископов, собравшихся в Сардике, и без сомнения он с удовольствием присоединил свою подпись к тому энергичному обличению ереси Маркелла, какое содержалось в этом послании. На никейцев он должень был смотреть еще более подозрительными глазами, чем Георгий, так как учение о единосущии было известно ему главным образом в каррикатурном воспроизведении своего соперника, и он написал специальное сочинение против Маркелла, к сожалению не сохранившееся до нашего времени. Между тем малейший успех никейцев каждый раз колебал его собственное положение в пастве: осужден-ный еретик (Маркелл ), имевший приверженцев в Анкире, снова возвращался на свою кафедру, и Василий обязывался уступить ему место. В окончательной победе над никейцами он был заинтересован, поэтому, лично, так как -только такая победа обезпечивала его навсегда от новых происков маркеллиан. И надо думать, что страх за веру, вызванный в душе Василия появлением аномэйства, был очень силен, если наперекор личным интересам заставил его нарушить достигнутый мир и стать во главе новаго движения, закончившагося для него ссылкой, в которой он и умер. Василий немедленно откликнулся на зов Георгия, приглашавший Восток дать, отпор возродившемуся врагу веры. К Пасхе 358 года в его родном городе был окончен постройкой новый храмь и ждал своего освящения. Воспользовавшись этим поводом, Василий разослал по восточным епископам грамоты с просьбой прибыть на торжество и вместе с тетм обсудить церковныя дела. Никакого предварительнаго позволения гражданской власти на созвание собора не было испрошено, и никакой чиновник не был приглашен на заседания; собор предполагался из одних епископов и должен был напомнить лучшия времена церковной независимости. «Надеемся сами истребить вымышленную ересь и при содействии местных сослужителей уничтожить зло»,—заявляли в своем послании члены анкирскаго собора. Но за излишнею поспешностью срок собрания назначен был неудачно: приближалась Пасха, a трудности зимняго пути требовали для себя большаго запаса времени. В виду наступающаго праздника многие епископы пожелали остаться при своих паствах, прислав отказ Василию; не явилея и инициатор всего дела Георгий лаодикийский и, таким образом, вместо предполагаемаго многочисленнаго собора, способнаго импонировать своей внешней обстановкой, составилось неболыное собрание, в котором приняли участие только двенадцать епископов. Однако, эта неудача не смутила собравшихся; они смело принялись за дело, сознавая, что за них встанет весь церковный Восток,—и не ошиблись в своем расчете. Выработанное ими изложение веры скоро соединило около себя большинство восточных епископов, и их скромное собрание получило такое значение, какого не имел ни один из самых блестящих соборов, составлявшихся доселе по поводу никейских определений. Здесь впервые точно была раскрыта догматическая программа новой омиусианской партии и положено было начало тому повороту в богословских движениях времени, который постепенно привел к разрушению антиникейской оппозиции и торжеству учения о Св. Троице, провозглашеннаго в Никее.

С догматическими воззрениями анкирскаго собора, обозначающими собой первый шаг в развитии омиусианства, мы имеем возможность ознакомиться со всею под-робнослью, так как постановление его полностью сохранилось в сочинении Епифания «против ересей». Постановление это оригинально и по своей форме и по со-держанию. Оно ничем не напоминает обычнаго для той эпохи символьнаго вида определений,—символа в нем совсем нет,—а скорее является законченным бого-словским трактатом, не только излагающим решение вопроса, но изследующим и доказывающим его. Написанное в одушевленном тоне с заметною непоследо-вательностью мысли и несовершенетвом стиля, оно ярко отражает на себе внутреннюю тревогу, пережитую его составителями, и в общем может служить прекрасным памятником тех усилий, которыя должна была преодолеть богословствующую мысль Востока при формулировке христианскаго учения о Боге.— Своим разсуждениям о природе Сына Божия анкирские отцы предпосылают про-странное введение. В этом введении они как бы подводят итог всем предшествующим событиям и дают им оценку с точки зрения интересов христианской веры. Обозревая все перипетии борьбы за веру, вынесенной церковью в ея прошлом, анкирское собрание приходит к весьма неутешительному резулътату,—к печальному сознанию недостаточности всего сделаннаго доселе. «После того,—заявляют они в своем введении,—как вера церкви преследованиями за нее была испытана как бы огнем (—указание на последнее гонение при Диоклетиане—), после того как уж двадцать лет тому назад осужден был Маркелл (разумеется антиникейекий собор 335 года в Константинополе) и вера была изложена на соборах в Антиохии и Сирмии, когда, повидимому, разъяснены были все члены веры по поводу несогласий, возникших в Сардике с западными (указание на известный έκτεσις   μακρόστιχος, изданный в антиохии ответ на западное посольство), когда наконец состоялось уже единение церкви от востока до запада и все соблазны устранены (намек на последнюю победу реакции на Западе, изгнание никейцев и сирмийский манифест 357 г.),—мы думали,что настал мир, надеялись успокоиться и предать себя на служение Богу». Но что же оказалось на самом деле? Оказалось, что все труды были тщетны и все надежды напрасны. Умиротворение церкви не только не достигнуто, а напротив враг рода человеческаго начал действовать с большею силою, замышляя что-то новое против принимаемаго церковью родственнаго единения Сына Божия с Отцом. Отовсюду,— из Антиохии, Александрии, Лидии, Асии и Иллирика,—несутся вести о новых изобретателях зла, успешно сеющих нечестие в сердца простых людей, — под которыми анкирские отцы, очевидно, разумеют новых проповедников строгаго арианства. «Мы уже не в силах откладывать далее». Ясно, что всего сделаннаго раньше недостаточно, что все изданныя доселе изложения веры не в состоянии оградить веру церкви от искажений. Поэтому,—заявляют отцы,—собравшись, сколько нам можно было собраться, мы решили положить нечто свое в принятый вид веры и возможно тщательно изъяснить веру кафолической церкви в Св. Троицу согласно с исповеданием веры, изданным в Антиохии при обновлении церкви (т.-е. так называемыьгь лукиановским символом ), также в Сардике, которое принял собор в Сирмии и согласно с тамошними соборными разсуждениями.

Как видим, анкирские отцы не ставят себя прямо в отрицательное отношение к предшествовавшей эпохе и ея деятелям. Они не отвергают этих результатов и не осуждают их, как если бы они были противны интересам веры, а напротив хотят мыслить согласно с исповеданием веры, изложенным в Антиохии, и с тем, что произошло в Сардике и Сирмии. Значит, в собравшихся в Анкире епископах мы должны узнать тех же самых представителей восточнаго традиционнаго богословия, консерватизму которых обязано было своим происхождением все антиникейское движение. Но выставляя на вид свою полную солидарность с предшествукицей стадией борьбы, анкирские отцы в то же время произносят над результатами ея суровый приговор, признают их недостаточными для умиротворения церкви и ограждения веры. Появление новых лжеучителей ясно доказало, что несмотря на все усилия, вера доселе изложена неполно и нуждается в дальнейших более тщательных изысканиях. В чем же должны состоять эти новыя изыскания? Ответ на это анкирское собрание намечает уже в своем введении, жалуясь, что новые изобретатели зла посягают на принимаемую кафолическою дерковью веру в родственное единение (γνησιότητος) Сына Божия с Отцом. «Родственное единение» Сына с Отцом —вот, очевидно, тот член веры, который доселе изложен неполно и нуждается в разъяснениях, и он действительно составляет собой единственный предмет, обсуждаемый анкирским постановлением. В устах людей, стоявших в рядах оппозиции и принимающих все ея результаты, это заявление о недостаточном раскрытии учения о единении Сына с Отцом —очень характерно. Оно является историческою новостью и указывает на глубокую перемену, совершившуюся в настроении консервативнаго Востока под влиянием аномэйства. Доселе как мы знаем, учение о единосущии довольвю единодушно отвергалось на Востоке, так как здесь видели в нем тайное савеллианство, слияние Лиц Св. Троицы в одну сущность или ипостась, а потому и в борьбе с никейцами стремились к тому, чтобы установить самостоятельность каждаго Лица Св. Троицы, оттенить раздельность ипостасей. После долгих усилий и переменнаго счастия эта цель была достигнута: защитники едино-сущия изгнаны, самыя разсуждения о существе Божием были запрещены, и в изданных символах, принятых церковью, отчетливо изложено учение о Сыне Божием, как отдельной оть Отца ипостаси. Все, повидимому, было покончено... Но как раз в этот момент, когда Востоку оставалось только восполъзоваться плодами победы, он встретился лицом к лицу с новым врагом, который стоял на той же догматической линии, что и весь Восток, но проводил ее в крайность. Отдельное от Отца бытие Сына Божия, за что боролся Восток, аномэи обращали в неподобие Сына Отцу по существу и разрушали веру во Христа, как воплотившагося Бога. С логической стороны аномэйство было сродно консервативному Востоку и потому его появление оказалось роковым ударом для догматической позиции последняго. С появлением аномэйства проводить прежнюю тенденцию раздельности в учении о Троице стало невозможным, ибо это значило бы подготовлять почву для больших еще успехов ереси, а напротив, требовалось ограничить ее, установить пределы, за которые она не может простираться безопасно для церковнаго учения,— и оскорбленные в своей вере грубостями аномэйства восточные отцы не остановились пред этой радикальной переменой догматическаго фронта. В лице анкирскаго собора они написали на своем знамени новый тезис и из защитников раздельности ипостасей обратились в продоведников родственнаго единения Сына с Отцом. Нужно заметить, что при тех условиях, при каких составился анкирский собор, предлежавшая ему задача— установить родственное единение Сына с Отцом —была нелегка. При выполнении ея предстояла двоякаго рода трудность: или слишком ярко выстдвить единство Сына и Отца, сблизить Сына с абсолютным существом Отца так, что сущность Отца поглотит собой самостоятельность Сына, т.-е. повторить ту савеллианскую ошибку, какую, по убеждению восточных, сделал никейский со-бор,—или наоборот, удержав в силе прежнюю раздельность ипостасей, оставить без отпора аномэйство. Ни та ни другая крайность не была возможна; поэтому в дальнейшем содержании своего трактата анкирские отцы стараются вставать на средний между ними путь и признать то, что есть истиннаго в каждой из этих крайностей. Отвергая новое арианство, они, однакоже, удерживают понятие твари, но так утончают его, что от этого понятия остается у них одна голая идея происхо-ждения от другой причины, зависимость по бытию. «Если отъять от твари,—разсуждает анкирский собор,—существование во вне, вещественность и все другие признаки телесности, то останется совершенно и чистое понятие о твари, по которому Творец восхотел создать творимое», т.-е. получится мысль об Отце, как виновнике бытия Сына. Взятое само в себе, такое понятие о Сыне Божием не заключало в себе ничего страннаго, потому что и церковная догматика учила об Отце, как источнике и   начале —πηγη и αρχή бытия остальных двух ипостасей, но оно было слишком безсодержательно, чтобы выразить христианскую веру в Сына Божия. Поэтому, анкирские отцы находят это понятие недостаточным и у никейцев заимствуют идею сыновства, кюторую и полагают в основу своего учения о Сыне. «Посылая своих учеников на проповедь,—пишут они,—Господь не сказал : научите вся языки, крестяще их во имя безплотнаго и воплотившагося, или во имя рожденнаго и нерожденнаго, или, наконец, во имя творца и твари, но сказал : во имя Отца и Сына, — и это для того, чтобы, слыша эти наименования, мы представляли Отца виновником подобной Ему сущности и Сына разумели подобным Отцу». Все другия наименования заключают в себе мысль о различии существа, одно сыновство необходимо предполагает собой подобие по сущности. «Ибо, если в представлении об Отце в отношении к Сыну, как ранее в понятии о твари, отвлечь страстность, истечение, отделение и прочие материальные признаки, то получится одно понятие о подобном, так как всякий отец мыслится отцом подобной ему сущности. Наоборот, если от   наименований Отца и Сына вместе с телесными признаками отвергнуть и мысль о подобии по сущности, то не останется ни Отца, ни Сына, но творец и тварь, и будет только Бог творец, но никак не Отец, а такая мысль о Боге уничтожала бы собой всякое различие христианства от иудеев и язычников, также признающих Бога творцом. Существенная же особенность христианской веры в отличие ея от других религий и состоит в том, что она верит в Бога, как Отца, и потому, как земные отцы называются так потому, что именуется Отцом и Отец небесный, поелику имеет Сына, рожденнаго от Hero вполне, по подобию Его сущности. Образ безстрастнаго рождения Сына от Отца, конечно, неизъясним, но на этом основании столь же мало можно отвергать самое рождение, как соблазн креста или буйство евангельской проповеди». Итак, христианская вера, учение писания и предание отцов требуют признавать Сына Божия действительным Сыном, т. -е., подобным Отцу no сущности, единым от единаго и совершенным от совершеннаго.

В дальнейших своих разсуждениях анкирские отцы стараются отграничить созданное ими понятие о Сыне от всех других воззрений на Heгo, которыя они считают неправильными. Они отвергают учение (Евномия) о р о ждении Сына от Отца по энергии. Бог, совершающий многия действия, по энергии мыслится творцом неба и земли и всего, что в них, а также творцом и всего невидимаго, а Отец единороднаго мыслится, не как Творец, но как Отец родивший, и есть не Отец энергии, а Отец подобной ему сущности. И кто отверг бы родственную близость (την γνήσιαν) в понятии об Отце и Сыне, тот хотя бы и назвал Сына превосходящим по своему величию все, то и этим он не выделил бы Его из понятия тварей. Столь же решительно они отвергают и арианство: кто обобщает понятие об Отце и Сыне с понятием о прочих тварях и хочет мудрствовать (οοφίζεσθαι), что Сын есть первая из тварей или по необходимости или по превосходству величия, не исповедует церковной веры. Что отстраняя всякую мысль о тварном происхождении Сына, арианские отцы тщательно предупреждают читателя и от истолкования их учения в смысле тожества. Всеми свойствами Отца Сывть владеет нераздельно (άσϋνθετως) с Ним, но не в тожестве, а в подобии, так как ясно, что подобное никогда не может быть тожественно тому, с кем оно состоит подобным. Сын, родившийся по сущности подобным своему Отцу, имеет свою сущность не в тожестве (εις ταυτότητα), но в подобии (επι την ομοιότητα).

Таким сложным путем анкирские отцы приходят к установке понятия о Сыне, как подобном Отцу по сущносии, которое с этих пор становится отличительным признаком выделившейся из антиниисейской оппозиции омиусианской группы восточных епископов, составляя, как они сами выражаются, главный член их веры. В виду тех требований, какия предъявляло анкирскому собранию наличное положение церковных дел, вновь формулированное понятие подобия по сущности являлось несомненным и крупным шагом вперед. Аномэйския воззрения оно прямо отвергало, так как учению о неподобии по существу противопоставляло как раз про-тивоноложное понятие подобия по сущности; что же касается до ложно понимаемаго на Востоке учения о единосущии или тайнаго савеллианства, то и здесь учение о подобии не могло представлять опасности даже в глазах крайняго консерватизма. Единение Сына с Отцом оно признавало существенным, но в то же время исповедовало Его отдельным от Отца бытием, так как по выражению анкирскаго трактата «Сын, подобный Отцу, может иметь сущность свою не в тожестве с Отцом, но только в подобии», т.-е. Он не одно и то же существо с Отцом, а только такое же, как Отец, — не ομοούσιος, а ομοιούσιος. Ho главное значение анкирскаго постановления состояло в том, что в области учения о Сыне Божием оно положило конец неопределенности предшествующей эпохи и на место прежних безсодержательных символов с их общей фразеологией, под которую каждый мог подлагать свое понимание, оно по-ставило точно раскрытое понятие о подобии по сущности, резко разграничив его от прочих воззрений. В лице анкирскаго собора туманная безцветность прежняго периода антиникейских движений сменяется догматической определенностью; вместо замалчивания вопросов начинается положительное раскрытие учения о Сыне, стремящееся глубже вникнуть в тайны его происхождения и бытия. Богатое положительное содержание термина, выдвинутаго им, особенно ясно открывается в присоединенных к нему анафематизмах, где рождение Сына понимается, не как акт только всемогущества Отца, но как неизбежное следствие его сущности, т.-е. Сын признается необходимым выражением природы Отца и, потому исповедуется таким же совершенным, как и Отец. Короче говоря, в понятии о Сыне, как подобном по существу Отцу, уже impliite заключались все предикаты, какие предполагались и учением о единосущном бытии Его с Отцом. Но от этого последняго шага восточных отцов удерживало старое непонимание единосущия и пока за никейским термином все еще стояла тень Савеллия, логическая незаконченность новой формулы казалась благодетельной. «Кто почитает Сына единосущным, т.-е. тождественным Отцу, анафема да будет»—заключают анкирские отцы свое постановление.

Постановление анкирскаго собора оказалось искрой огня, брошенной в кучу давно скоплявшагося горючаго материала. Впервые выступившая в нем оффициально омиу-сианская партия восточных епископов нанесла последний удар единству антиникейской коалиции, и она распалась на составлявшие ее разнородные элементы, образовав, из себя несколько отдельных, враждующих между собой групп. Среди единодушно выступавших доселе противников никейскаго собора началась взаимная борьба, которая своею страстностью превзошла все, что пережила церковь со времени торжества христианства над язычеством. Опять один собор созывался вслед за другим ; один, уже повидимому принятый проект веры сменялся другим, который снова уступал свое место третьему. В напряженном споре за преобладание в церкви и государстве о прежних врагах - никейцах совсем забыли; дело шло лишь о том, чтобы установить какой-нибудь modus vivendi, создать хотя бы внешнюю формулу, на которой могло бы помириться церковное большинство. Делаются последния усилия, чтобы обойтись без нйкейскаго символа, но остаются попрежнему безплодыми, и взоры лучших людей мало-по-малу начинают обращаться к забытым никейским изгнанникам, подготовляя торжество их исповеданию. Все эти события наполняют собой последние четыре года царствования Консианция и являютея как бы заключительным шумным аккордом к бурному для церкви правлению этого императора.

Высказанное отцами анкирскаго собора похвальное намерение истребить зло аномэйства при помощи местных сослужителей, т.-е. одними церковными мерами должно было остаться недостижимым pium desidеrium. Те времена, когда церковь могла справляться с внутренними затруднениями своими собственными средствами, прошли для нея безвозвратно. Пример других партий ясно показывал, как важно было заручиться поддержкой двора и соблазнительно влиял не только на людей опытных в житейской суете, но и на провинциальных простецов. Анкирские отцы пошли по проторенному пути. По окончании собора они избрали из себя депутацию в лице Василия анкирскаго, Евстафия севастийскаго и Элевзия кизическаго и отправили их к Констанцию с постановлениями собора и горькими жалобами на новых нарушителей церковнаго мира.—Император со времени бунта Максенция, т.-е. с 350 года, все еще находился на Западе и, окруженный придворными епископами, успокоивавшими его насчет церковных дел, ничего не знал о новых распрях, начатых на Востоке с аномэями. Напротив, он приготовил было благосклонное послание к антиохийским аномэям, и посол уже собрался в путь, как в Сирмию, где стоял императорский лагерь, прибыла неожиданно анкирская депутация.— Неизвестно, что подействовало на Констанция, благородная ли личность Василия, проникнутая силой убеждения, или нарисованная им картина ожидаемаго от аномэев крушения церковнаго мира,—но только царь во всем доверился анкирскому епископу, и ход событий принял тотчас другое направление. Письмо, назначенное к аномэям, было отобрано назад, и в Сирмии немедленно составился собор, который должен был разследовать вопрос об аномэйстве и обсудить программу, принесенную Василием. Конечно, не доводы анкирскаго постановления убедили таких придворных епископов, как прежние вожди реакции, — Урзакий и Валент, — решение собора безповоротно предопределялось уже личным влиянем на Констанция, достигнутым Василием, и анкирские планы были целиком одобрены. Собор издал новое вероизложение, известное в науке под именем 3-й сирмийской формулы, которое и явилось точным выполнением проекта реформы веры, развитаго в Анкире. Соответственно желаниям анкирских отцов, эта формула была простым повторением вероизложения, саставленнаго в Антиохии в 341 году, и только в члене о Сыне она дополнялась новым термином : όμοιος κατ ούσίαν. Омиусианство, таким образом, необыкновенно быстро достигло победы, и Василий анкирский сделался главою положения. В Антиохию был послан приказ или признать подобие по существу или оставить церкви. Папа Ливерий и Осий еще раз вместе с африканскими епископами подписа-лись под этой формулой. Отныне все должны были веровать так, как верили в Анкире.

Но известно, что человеческия верования и убеждения не подлежат такой быстрой смене, с какою издаются распоряжения правительственных канцелярий. С начала антиникейских движений был опубликован уже целый ряд различных формул, о которых заявлялось, что в них исчерпывалась вера и обезпечивался мир церкви, однако, развитие спорящих партий шло своим чередом и обращало в ничто все усилия придворной политики покончить борьбу. To же случилось и теперь. Как ни многочисленна была партия омиусиан, она оставалась все же только партией, притом с резко определенной догматикой, на которой не могла сойтись вся церковь. Несомненно, на востоке она имела за собой большинсиво, но и здесь были епископы, не разделявшие ея воззрений и вообще не питавшие расположения к точным догматическим изысканиям. Еще менее сочувствовал ей Запад и после осуждения Афанасия не хотевший изменять никейскому собору. Наконец, выделение аномэев и омиусиан из состава прежней антиникейской коалиции, хотя весьма ослабило последнюю, но совсем ее не уничтожило. За исключением Георгия лаодикийскаго, из прежних вождей реакции никто не присоединился к омиусианам и многие епископы продолжали искренно думать, что отсутствие догматической определенности есть лучшее средство к прекращению споров. Отсюда видно, что удержать господство в церкви на продолжительное время омиусианам было нелегко, если бы даже они сами и не затруднили себе этой задачи. Но они поспешили это сделать, грубо воспользовавшись своей победой. Скоро со всех сторон послышались жалобы и негодование на новых временщиков, когда узнали о том, как они расправились   с   ближайшими своими противниками. Евдоксий антиохийский был изгнан в Армению, Аэций в Пепузу, Евномий в Маюм ; семьдесят аномэев должны были оставить свои насиженныя места и удалиться в ссылку. Филосторгий уверяет, что эти насилия произведены были без ведома царя. И действительно, подлинное послание Констанция к антиохийским аномэям, сохранившееся у Созомена, говорит только о лишении их права участвовать на соборах и церковных собраниях, но не об изгнании из городов. Очевидно, в пылу победы омиусиане превысили свои полно-мочия и этим подготовили себе падение. Старый арианин Патрофил скифопольский донес царю о тирании омиусиан и аномэям позволено было возвратиться. В сущности же все торжество омиусиан держалось лишь на личном расположении Констанция к Василию, но провинциальному епископу, жившему вдали от больших дорог, трудно было бороться с тонкими придворными интригами. Опытные в политике прежние вожди реакции,—такие, как Урзакий, Валент или Акакий, вдруг лишившиеся своего значения, могли лишь с презрением смотреть на этих деревенских выекочек, занявших их места у царя, и теперь, сблизившись с ожесточенными гонением аномэями, погубили омиусиан в глазах Констанция.

Перемена последовала, впрочем, не вдругь. Разочаровавшись в омиусианах, Констанций не сразу обратился к своим прежним советникам. За время своего пре-бывания на Западе император отстал от течения событий, и теперь, чем глубже всматривался в положение церкви, тем печальнее казалось ему ея состояние. После долгой борьбы, потребовавшей от него энергичнаго вмешательства и личнаго участия, никейцы, казавшиеся единственным препятствием церковнаго мира, были сломлены; но торжество реакции не только не принесло желаемаго единения для церкви, а напротив положило начало новым глубоким разделениям. Вместо двух спорящих сторон Констанций имел теперь пред глазами четыре враждующия между собой партии: никейский Запад с Египтом, восточных омиусиан, аномэев и старые остатки придворных представителей реакции. Каждая из этих партий изъявляла притязание на исключительное господство в церкви, всего требуя для себя и ничего не уступая другим. Грустныя мысли должны были волновать Констанция, когда он задумывался над вопросом : на ком же теперь он должен основать церковное единство? Положение, действительно, было критическим, и единственно возможным выходом из него представлялось еще раз попытаться соединить вместе все разрозненные элементы. Констанций так и поступил. Для умиротворения церкви он решил созвать настоящий вселенский собор из епископов обеих половин своего обширнаго царства и заново пересмотреть все вопросы о вере. Но гораздо легче было высказать эту мысль, чем осуществить ее на деле. При той раздельности интересов, какая воцарилась теперь в церкви, весть о соборе, долженствующем решить будущее, только подняла на ноги партийныя страсти, и дело, начатое с благими намерениями, мало-по-малу обратилось в безконечную игру придворных интриг.

Прежде всего, долго не могли столковаться насчет места собора и плана предполагаемых занятий. Сначала, хотя и с большими колебаниями, местом новаго вселенскаго собора была избрана Никомидия, и царь издал приказ, чтобы сюда к назначенному дню собрались те епископы каждой области, которые по своему уму и способностям могли бы отвечать за всю эту область. Епископы тотчас же последовали приглашению царя, и многие из них были уже на пути, как разнесся слух о великом несчастии, постигшем Никомидию. Землетрясение разрушило весь город, при чем прекрасный никомидийский храм, в котором предполагалось вести соборныя заседания, сгорел до тла и под развалинами его погиб местный епископ Кекропий. Пришлось искать другого места для собора и после переговоров с Василием анкирским, находившемся в то время на Востоке для подготовки своей партии к собору, выбор пал на Никею, в надежде завершить дело там, где оно и началось. Вместе с тем и первоначальный план собора подвергся изменению; новое распоряжение Констанция повелевало уже собраться всем епископам, исключая только немощных и слабых здоровьем, которые однако же обязывались прислать вместо себя   пресвитеров и диаконов, причем окончательное решение дела отнималось у собора. По новому распоряжению собор должен был по окончании заседаний избрать по десяти депутатов из восточных и западных епископов и прислать их к царю с определениями собора, чтобы, добавлял Констанций,—«я сам мог видеть, по смыслу ли св. Писания разсуждал собор, и постановить решение». Но и на этот раз собор не состоялся; явился третий указ от императора,   приказывавший епископам оставаться в тех местах, где они находились,—все равно, в своих ли городах, или на дороге, при чем Василию анкирскому предписывалось заняться с восточными обсуждением вопроса о новом месте для собора. Уже одно это начало предвещало собой будущему собору мало хорошаго, и действительно, пока Василий старался согласить различныя желания восточных епископов насчет места собора, при дворе Констанция родилиеь новые планы, которые разрушили все, горячо начатое, дело. Сюда в отсутствие Василия собрались все обиженные и недовольные торжеством омиусиан элементы,—во-первых, прежние вожди реакции—Урзакий и Валент с Запада и Георгий александрийский и Марк арефузский с Востока, и затем Евдоксий с аномэями, только что возвра-тившимися из ссылки. Будущий собор в той постановке, в какой пока предполагал его Констанций, не вызывал у них радостных надежд, Можно было опасаться, что при господстве учения о единосущии на Западе и при распространенности омиусианства на Востоке, заметно склонявшагося в сторону никейцев, восточные и западные епископы, сойдясь вместе, легко столкуются между собой,—и тогда образуется громадное церковное большинство, которое погубит навсегда и аномэйство и планы старых реакционеров. Общая опасность сблизила между собой аномэев и реакцию и, таким образом, возникла влиятельная придворная партия, которая и не замедлила вступит в борьбу за свое существование. Скоро пущены были в ход все средства, чтобы привлечь Констанция на свою сторону, и придуманы были самыя тонкия меры. И прежде всего, пока потревоженные со своих кафедр епископы с нетерпением ждали, куда прикажут им поехать, придворной партии удалось убедить царя,, что общий собор из западных и восточных совсем не нужен, что при давних раздорах,   разделявших Восток и Запад, он приведет не к соглашению, а к окончательному разрыву церкви. Василий анкирский, ничего не подозревавший о новых течениях при дворе, все еще продолжал хлопотать об удобном месте для общаго собора, как Констанцием безповоротно было решено созвать вместо одного два собора: западные получили приказ немедленно собраться в Аримине, а восточные в Селевкии исаврийской. Но от двух разных соборов невозможно было требовать, чтобы они пришли совершенно к одинаковому решению в вопросах веры. Поэтому, из среды придворных епископов появился еще один и чрезвычайно хитро расчитанный план. Чтобы облегчить занятия соборов и избежать излишних прений, предположено было   вызвать ко двору представителей всех догматических фракций, за исключением, конечно, никейцев, и здесь сообща и в присутствии царя выработать предварительный проект вероизложения, который потом и можно было бы передать обоим соборам для утверждения. План представлялся весьма заманчивым и, казалось, решал все затруднения разом и легко: и Констанция и имеющих явиться на собор епископов он избавлял оть лишней проволочки и обезпечивал возможное единство действий. Но его тонкое коварство состояло в том, что он заранее отнимал у предполагаемых соборов свободу суждения и — главное—все дело, предстоявшее соборам, отдавал в руки придворных епископов, которые теперь с уверенностью в успехе могли проводить свои цели. Констанций одобрил все эти предположения и, таким образом, задуманное им великое предприятие примирить церковь при помощи собора всех ея предстоятелей само собой разрешилось в ряде придворных интриг.

Так как из главарей партии при Констанции не доставало одного Василия анкирскаго, все еще остававшагося на Востоке, то он немедленно потребован был ко двору, и здесь нашел свое влияние сильно подорванным успехами новой лиги, составившейся из умеренных аномэев и прежних вождей реакции. Тотчас же начались дебаты пo выработке общаго символа. Василий сначала попытался было удержать за собой свою прежнюю позицию и вместе с прочими омиусианскими епископами, находившимися в лагере царя, стал настаивать на внесении в проекте формулы основного омиусианскаго термина,—όμοιος κατ ούσίαν, установленнаго анкирским собранием. Но вожди придворной лиги, Урзакий и Валент, и тем более Евдоксий антиохийский, пожертвовавший уже крайним учением о неподобии, были далеки от намерения связать себя догматическою определенностью, к тому же близко подходившей к никейскому учению и стояли за широкия формулы в духе прежних реакционных символов. Еще до прибытия Василия они успели зародить в царе сомнение в возможноети провести омиусианское воззрение во всей церкви, и теперь решительно напали на него. Они укоряли омиусиан во внутреннем противоречии за то, что, желая быть верными писанию, они на самом деле вводят термин, не встре-чающийся в богодухновенном языке, и повторяют то, за что осуждены никейцы. Василий энергично защищался, но принужден был уступить и пожертвовал своей формулой. Уступили и противники, и после долгих споров состоялась сделка, которой решено было вместо: ομοιον κατ' ούσίαν внести в символ сродный ему термин : ομοιον    κατά πάντα. Новый термин, казалось, удовлетворял желаниям всех ; омиусиане были успокоены уже тем, что он, повидимому, расширял их старую формулу и утверждал подобие но только по сущности, но и во всех других отношениях. He протестовали и вожди придворной партии, так как узкое филологическое значение прилагательнаго ομοιον, указывающее лишь на качество, доставляло им полную возможность толковать его в том смысле, что Сын подобен по всему, но только не пo сущности,—с чем, разумеется, согласны были и аномэи. Как бы то ни было, но исход из затруднений был найден, и один из членов собрания, Марк арефузский, получил поручение составить новое изложение веры. Проект изготовлен был Марком к кануну Пятидесятницы 359 года, и находившиеся при дворе епископы поздно вечером под праздник еще раз собрались у царя, чтобы подписать формулу. И вот теперь-то воочию обнаружилось, что основной термин : ομοιον κατά πάντα они понимают различно. Первым подписался составитель Марк : так верую и мудрствую, как написано. За ним стали подписываться другие епископы, но когда дошла очередь до Валента, то он слукавил ; он написал, что согласно исповеданию признает Сына подобным Отцу, но слов «во всем» не прибавил. Проделка Валента была замечена, и Констанций строго приказал ему исправить подпись. Однако, Василий анкирский был глубоко возмущен этим эпизодом : только теперь он понял, какую великую жертву принес он соглашению, дозволив опустить слово : κατ ούσίαν. Желая поправить ошибку, он подписал под формулой так : «исповедую Сына подобным Отцу во всем,—во всемь, т.-е. не хотением только, но и ипостасью, и существованием, и бытием, а если кто почитает Его подобным только в чем -либо одном, как выше написано, того признаю чуждым кафолической церкви». Добытое с большим трудом соглашение едва было опять не распалось, но главное все-таки было сделано; все члены собрания подписали символ, и оговорка Василия осталась лишь документальным памятником его собственнаго падения.

Так появившаяся 4-я сирмийская формула получила в науке специальное имя датированной веры потому, что в надписании ея значилось: «изложеиа сия вселенская вера в присутствии... победоноснаго царя Констанция, в ипатство (т.-е. консульство) светлейших Флавиев, Евсввия и Ипатия, в Сирмии, в одиннадцатый день июньских календ (22 мая 359 г.)». Афанасий жестоко осмеял это надписание: «разве вера ваша,—спрашивал он,— началась с этогб ипатства и с этого числа? кто же вы были ранее? и что вы^: будете делать с отцами, блаженными мучениками и с теми, которые почили прежде этого ипатства?». Но ирония египетскаго изгнанника не была вполне основательна, так как и никейский символ, как известно, имел на себе хронологическую дату, а главное, самиая формула, изданная в Сирмии, помимо надписания, обладала несомненными достоинствами в сравнении с прежними двумя сирмийскими же формулами. Она составлена была, видимо, под восточным влиянием и в основу ея положен знаменитый символ Лукиана, хотя лучшее выражение этого символа: неразличный образ Отца (απαράλλακτος είκων του πατρός) и не попало сюда.

Вообще новая формула носила на себе сильную окраску наиболее трезваго восточнаго консерватизма, так что для всех ея главных выражений можно указать параллели в сочинениях Кирилла иерусалимскаго. Следы субординационизма в ней сказывались только в слове единственной— μόνος, приложенном к Отцу: веруем во единаго,единственнаго Бога Отца,—но и Сын называется Богом и Господом, и Его Божество описывается с особенным благоговением. Впрочем, для переживаемых тогда церковью событий значение имела не догматическая ценность его, а предлагаемыя в нем решения касательно спорных вопросов времени. В этом отношении дати-ровавная вера ярко отразила на себе историю своего происхождения. Подобно сирмийскому манифесту 357 года, она в особом добавдении запрещала всякия дальнейшия разсуждения о сущности Божией: «так как,—значилось в ней,—наименование «сущность» отцы употребили по простоте, народу же оно непонятно и приводит в соблазн тем, что не находится в Писании, то мы заблагоразсудили исключить это наименование, и впоследствии говоря о Боге, нигде не упоминать слова сущность, называть же Сына во всем подобным Отцу, как говорят и учат святыя писания». В этом запрещении нельзя было не видеть победы над омиусианством, достигнутой новой придворной партией, но с другой стороны, исповедание Сына подобным Отцу во всем, превосходящее все прежние символы по своей догматической содержательности, показывает, что и старые вожди реакции, Урзакий и Валенть, должны быля несколько отступить с своей позиции пред натиском омиусианства.

Согласно предположенному плану, формулированную в Сирмии веру нужно было представить теперь на разсмотрение назначенных соборов. Восточные почему-то медленно съезжались на собор, но западные успели явиться в Аримин еще ранее, чем окончилось сирмийское совещание. Здесь собралось до 400 епископов из разных западных областей, при чем громадное большинство хотело твердо держаться никейскаго символа; противников же было немного, не более восьмидесяти. Префект Таврус, которому обещано было консульство за успешное наблюдение за занятиями собора, известил собравшихся, что не отпустит их до тех пор, пока они не придут к соглашению, и что издержки по содержанию их царь принимает на счет казны. Желая оберечь самостоятельность, собор в полном составе отказалея от последняго условия; только три бедных британца из боязни обременить собой других приняли помощь. От Констанция были получены специальныя распоряжения касательно задач собора, в которых предписывалось, чтобы западные епископы отнюдь не входили в разсуждения относительно восточных, но, согласившись в вере, послали к царю десять депутатов с определениями собора. Собор уже открыл свои заседания и успел достаточно сплотиться в своих членах, как в город явились сирмийские послы, Урзакий и Валент, и объявили, что изложение веры уже готово, утверждено императором и нуждалось только в их подписи. Изумленные члены собора, ознакомившись с новым символом, не только единодушно отвергли его, но и потребовали, чтобы Урзакий и Валент произнесли анафему на арианство и все ереси, появившияся после никейскаго собора; когда же последние отказались исполнить это, ариминский собор в большинстве своих членов наложил на них отлучение. Но Урзакий и Валент, явившиеся в Аримин в качестве исполнителей воли царской, вовсе не намерены были оставаться в положении подсудимых. С 80-ью. примкнувшими к ним западными епископами они отделились от большого собора и составили отдельное собрание, на котором подписали сирмийскую формулу. Каждое из собраний считало себя законным и правым, а потому и от каждаго собрания было послано по особой депутации к царю с целию сообщить ему о происшедшем. Во главе посольства отщепенцев пошли Урзакий и Валент ; что же касается до посольства большинства, то здесь выбор почему-то пал на епископов молодых и неопытных и им поручено было передать царю послание, в котором отцы собора заявляли, что мир церкви может быть достигнут только чрез возстановление никейскаго символа и униженно просили не задерживать их более вдали от паствы. Ариминское посольство уже не застало Констанция в Сирмии; подготовлявшаяся война с Персией требовала личнаго его наблюдения над восточной границей, и он должен был уехать в Константинополь. Сюда отправилось и посольство, но и здесь встретило полную неудачу. Валент и Урзакий успели предупредить его прибытием в столицу и жалобами на упорство и своеволие западных возстановили Констанция против собора. Разгневавйшй царь не только не дал ответа посольству, но даже не придял его, приказав депутатам идти в Адрианополь и ждать, пока он не освободится от государстверных занятий, епископам же, оставшимся в Аримине, дано было знать, чтобы до возвращеяия депутатов и ответа царя они не смели разъезжаться. Между тем с неопытными депутатами случилась новая нежданная история; из Адрианополя их каким -то образом увлекли в Нику фракийскую, и здесь Урзакий и Валент путем разных уговоров, обманов и насилий заставили их подписать нарочито для того составленную формулу, которая в общем повторяла сирмийскую веру, но, согласно с прежними намерениями Валента, при όμοιος опускала: κατά πάντα и исповедовала Сына просто подобным Отцу. Древние историки замечают, что Ника не случайно оказалась местом составления новой формулы, получившей имя никской; руководители придворной партии расчитывали сходством наименований никская и нинейская вера ввести в заблуждение людей малосведующих. Действительно, Ника была бедным городишком, притом лежавшим очень близко к Адрианополю, а потому и заманивать сюда депутатов без особенных целей не было надобности.— Тепер позволение возвратиться в Аримин было легко получено, и они пошли обратно в сопровождении Урзакия и Валента, которые надеялись после уступки посольства добиться согласия и у всего собора. Сначала собор встретил своих депутатов очень сурово, и даже не хотел принимать их в церковное общение, но потом мало-по-малу потерял свою стойкость. Уже семь месяцев прошло с тех пор, как западные собрались в Аримине и томились от бездействия и скуки ожидания; многие из них заболели, а еще большая часть страдала от материальных недостатков, испытывая нужду в самых необходимых средствах. Удрученное настроение собора усугублялось еще тем, что и конца не виделось его несчастиям. Император прислал к собору письмо, в котором настойчиво требовал подписи никской формулы, а префект Таврус получил новое распоряжение не распускать собор, пока он не исполнит императорскаго приказа, и в случае нужды употребить насилие, подвергнув ссылке даже до 50-ти епископов. В то же время Урзакий и Валент действовали своими средствами ; они уверили собор, что все восточные епископы отвергли слово «сущность» и никогда не согласятся принять его. «Чему вы покланяетесь,—спрашивали они западных,—Христу или слову   ομοούσιος и решитесь ли вы из -за слова, не встречающагося в Писании, разорвать общение со всем Востоком ?». Под совокупным давлением всех этих обстоятельств   ариминский   собор   поддался; большинство его, за исключением 20 епископов, подписали никскую формулу и отправили царю благодарственное письмо за заботы о вере .   He остались твердыми и те двадцать, которые во главе с Фебадием агенским осуждали уступчивость собора. Чтобы отвлечь и у них всякия подозрения в своем неправомыслии, Урзакий и Валент воспользовались недостаточным знакомством западных с богословскими тонкостями Востока. По их предложению составлен был ряд анафематизмов, осуждавших арианство, но в таких выражениях, которыя софистический ум грека легко мог истолковать в какую угодно сторону. В торжественной обстановке, в храме, под председательством местнаго епископа Музония, эти анафематизмы   были   прочитаны вслух всего собора, при полном согласии со стороны Валента и Урзакия. Валент довел свою роль до конца: к утешению православных, он предложил присоединить еще свою формулу, подвергавшую анафеме тех, кто признает Сына тварью, как и прочия твари, т.-е., по мысли Валента, Сын, конечно творение, но не такое, как прочия творения. Западные удовольствовались этой двусмысленной формулой, окончательно успокоились насчет православия Валента и уехали по домам в полной уверенности, что они отстояли никейскую веру.

Что же происходило в это время на Востоке? Пока ариминские отцы к обоюдному удовольствию подписывали никскую формулу, считая ее столь же православной, как никейская, в Селевкии исаврийской, куда собрались восточные епископы, разыгрывались более бурныя сцены. Самый выбор Селевкии для соборных заседаний показывал уже, что руководители дела не ждали много добpaгo от этого восточнаго собора. Построенная в пустынной и гористой местности в целях постояннаго кон-троля над разбойническим населением Исаврии, Селевкия, прозванная дикой, была собственно военной крепостью и не имела ни одного из тех удобств, какия необхо-димы для многолюдных и мирных собраний. Избирая Селевкию местом для собора, придворная партия руководилась тем соображением, что в случае нужды здесь скоро можно было достать военную помощь, к тому же тогдашняя военная и гражданская власти Селевкии стояли вполне на ея стороне. Равным образом, и состав членов собора, как он определился к началу заседаний, не давал оснований надеяться на благополучный исход его. Несмотря на то, что приказ явиться на собор был послан ко всем епископам Востока, в Селевкию,—быть может за трудностью пути,—собралась только ничтожная часть восточнаго епископства,—всего около 150-ти человек. Но зато здесь встретились лицом к лицу все наиболее видные представители новых догматических партий, возникших на Востоке после победы над никейцами,—встретились в первый раз, чтобы померяться силами и завоевать себе господство в церкви. Большинство собора, обнимавшее собой около двух третей его членов (точнее 105 человек ), как и следовало ожидать, образовали омиусиане, вы-ступавшие во главе с Георгием лаодикийским, Евстафием севастийским, Елевзием кизическим и Василием анкирским. Любопытно отметить,что на этом соборе в рядах омиусиан мы находим и Кирилла александрийскаго, разделявшаго тогда учение о подобосущиии,между прочим, ждавшаго от собора оправдания в обвинениях, предъявленных против него его же собственным митрополитом. —Другую, более влиятельную, но значительно меньшую числом группу, составляли приверженцы Акакия кесарийскаго, насчитывавшие в своей среде не менее 30—40епшскопов ; члены этой группы сначала выступают на соборе с открытой проповедью аномэйства, но затем под давлением обстоятельств столь же открыто изменяют свою позицию и принимают учение о подобии просто. Наконец, меньшинство слагалось из епископов никейскаго образа мыслей, прибывших главным образом из Египта и в своих рядах имевших Илария пуатьескаго, находившагося тогда в изгнании на Востоке. При крайнем разнообразии и непримиримости воззрений каждая из цартий не могла похвастаться, кроме того и внутренним единством : масса епископов вела между собой давнишние и горячие споры и прибыла на собор с единственной целью свести старые счеты с противниками и погубить их. При таких условиях не удивительно, если совещания собора сразу же приняли бурный характер и закончились не соглашением, а полным распадением собора на две враждебныя части.

Заседания собора были открыты в понедельник 27 сент. 359 года, комитом Леоной, которому император поручил наблюдение за порядкомь дела, но уже первый день собрания наглядно показал, что здесь не может быть и речи о порядке. Прежде всего, протест раздался со стороны омиусиан, находивших открытие собора преждевременным, так как еще в Селевкию не успели прибыть уже спешившие сюда главари их партии, Василий анкирский и Македоний константинопольский. Когда же этот повод для отсрочки собора был признан неоснователыиым, поднялись новые споры о том, с чего начинать разсуждения — с вопроса ли о вере, или прежде следует разобрать взаимныя тяжбы между епископами. Споры были продолжительны, потому что самое распоряжение императора, в котором, по словам Сократа, говорилось т о о том, т о о другом, не давало ясных указаний на порядок заседаний. Однако, Леоне при помощи тех епнскопов, которые боялись, что разбор обвинений повлечет за собой исключение их из состава собора, удалось согласить мнения отцов,— и все решили обратиться к разсуждениям о вере. Теперь первым выступил Акакий кесарийский. От лица Зб-ти следовавших ему епископов он предложил собору не более, ни менее, как уничтожить никейский символ, осудить навсегда не только выражения «единосущный» и «подобосущный», но и учение о простом подобии и в этом емысле составить новое вероизложение. «Ничто не может быть подобно Божескому существу,— говорил Акакий.—Христос есть тварь и произошел из ничего». Нетрудно понять, какое впечатление на отцов собора должна была произвести эта открытая проповедь арианства. Критики негодования на отступников от веры послышались среди омиусианскаго большинства; некоторые из омиусиан, забыв свою старую вражду, примкнули теснее к никейскому меньшинтву и, в противовес радикализму Акакия, стали утверждать, что Сын от Бога, т.-е. из сущности Божией, встав таким образом, под защиту термина, доселе возбуждавшаго только по-дозрения. Смятение и страх за веру еще более усилился в рядах консерваторов, когда один из членов собора прочел отрывки из проповедей Евдоксия антиохийскаго, наполненные пошлостями и самым откровенным богохульством. «Бог никогда не был Отцом,— слушали с ужасом отцы один из таких отрывков,— так как никогда не имел Сына; ведь,если бы у него был Сын, то должна быть и жена... Чем больше Сын стремится познать Отца, тем недоступнее становится для Heгo Отец»и т.п. -Шум и крики длились целый день, и только уже вечером Сильвану тарскому удалось объединить консервативное большинство собора предложением подтвердить веру отцов, изданную в Антиохии на обновлениях, т.-е. принять так назцваемый лукиановский символ, но когда начали читать его, акакиане оставили залу заседаний, и разсуждения этого дня были покончены.—На другой день, 28 сент., омиусиане собрались отдельно в храме и здесь при запертых дверях подписали антиохийскую формулу. Принимали ли участие в этих подписях никейцы, присутствовавшие на соборе и Иларий пуатьеский—неизвестно. Акакиане отсутство-вали,—и к удивлению всех протест свой ограничили лишь насмешками над противниками, говоря, что только темныя дела боятся света и публичности. Однако, следующий же день заседания обнаружил, что под видом этой скромности скрывались иные планы. Приверженцы Акакия сочли за лучшее разыграть из себя роль обижен-ных и подали формальную жалобу на собор за небывалыя притеснения и насилия, понесенныя будто бы ими в первый день собрания. Вместе с тем,   получив только теперь известие об осуждении аномэйства, состоявшемся в придворном сирмийском заседании, они круто изменили свой догматический фронт и в приложенном к жалобе изложении веры тоже осудили аномэйство. Наконец, в это же время прибыли в Селевкию и давно ожидаемые Василий анкирский и Македоний константино-польский, принесшие с собой сирмийскую формулу, и потому комит Леона, в виду новых обстоятельств, решил попытаться еще раз соединить   разрознившияся части собора. В среду 29-го сент. состоялось в присутствии Леона большое собрание, которое продолжалось и на другой день. Акакиане по приглашению Леоны в полном составе явились на собор, но отказались приступить к разсуждениям, пока не будут удалены обвиняемые ими епископы. Опасаясь, что под этим предлогом заседание опять будет сорвано,омиусиане убедили своих обвиняемых сторонников пожертвовать личными интересами общему благу, и они удалились из собрания. Леона начал чтение документа, представленнаго Акакием. К полному своему изумлению, отцы собора услыхали, что вера их противников уже не та, какую они защищалии вчера: аномэйство подверглось анафеме и Сын исповедовался подобным Отцу, хотя в символе, присоединенном к документу, этот последний термин и не встречался. От Акакия потребовали отчета, в каком смысле он понимает подобие, и тот откровенно объяснил, что относит его только к воле. «Как же ты,— спросили его,—в прежних своих сочинениях защищал подобие во всем ?»—«Еще ни о ком, ни из новейших, ни из древних не судили по сочинениям»,—отвечал Акакий. Снова поднялись жаркие споры о том, что нужно разуметь под подобием, при чем одни епископы требовали новаго изложения веры, другие же настойчиво отвергали самую надобность его. Безпорядок и взаимные упреки на соборе достигли такой степени, что Леона нашел нужным закрыть заседания. «Меня,—сказал он,— царь послал присутствовать на соборе единодушном, а вы только спорите: идите и пустословьте в церкви, a я не хочу присутствовать». Таким образом собор восточных епископов, долженствовавший представлять собой восточную половину предполагаемаго вселенскаго собора, распался сам собой, не придя ни к какому решению. Правда, на другой день после описанных происшествий омиусианское большинство еще раз собралось вместе и уже без согласия Леоны занялось разбором взаимных жалоб между епископами. Девять епископов противной стороны во главе с Акакием и Евдоксием были низложены, а девять других лишены церковнаго общения. Но все эти постановления остались на бумаге, только усилив собой прежния распри среди восточнаго епископата. Завершительные дебаты по выработке новаго изложения веры, не удавшагося в Селевкии, произошли уже в Константинополе, где в это время находился двор Констанция. Обиженные селевкийским собором, акакиане первыми поспешили прибыть в столицу и своими клеветами на омиусиан сумели представить их собор каким то сборищем смутьянов, жертвующих миром церкви личным интересам. Раздосадованный Констанций, по словам Феодорита, хотел было потребовать к себе весь собор в полном составе, но такой оборот дела испугал   самих акакиан. Справедливо опасаясь, что появление целой массы единодушно настроенных епископов легко могло произвести переворот в убеждениях самого императора, они, под предлогом уравновешения шансов, настояли, чтобы вместо всех членов собора были вызваны ко двору только десять депутатов. Явились   наиболее даровитые представители омиусианства—Василий анкирский, Евстафий севастийский, Сильван тарский, и здесь, в присутствии царя, открылся целый диспут, на котором должно было решиться, за какой из партий остается главенство в церкви. К сожалению, омиусиане сами же поколебали почву под собой, нетактично перенеся дело с богословских разсуждений на личныя обвинения. Они начали с того, что осыпали царя жалобами на богохульство и преступления Евдоксия, как будто все их затруднения состояли только в этом. Констанций резонно возразил, что сперва надобно обсудить вопросы о вере, а потом уже изследовать обвинения на Евдоксия. Но омиусиаяе, к собственному своему поражению, этого не поняли. Выступил Василий и, надеясь на свое влияние на царя, резко напал на Евдоксия, но сейчас же убедился, что его прежняя позиция при дворе потеряна им навсегда. Констанций грубо вскричал на него, назвал его виновником всей смуты и приказал молчать. Шансы на успех, однако, снова уравновесились, когда Евстафий, подавая царю находившееся у него изложение веры Евдоксия, заявил : «ты, государь, хочешь разсуждений о вере; посмотри вот, на какое богохульство против Единороднаго отваживается Евдоксий». В прочитанном по приказанию царя вслух всего собрания месте значилось: «неподобное по проявлению, неподобно и по существу: един Бог Отец, из Него-же вся, и един Господь, Имже вся; но из Него-же неподобно тому и не то значит, что Имже; следовательно, Сын не подобен Отцу». Удар был нанесен метко. Никогда не чувствовавший расположения к аномэйству, Констанций при виде этого явнаго доказательства коварства Евдоксия, грозно потребовал его к отчету. Ни мало ни смущаясь, Евдоксий отвечал, что это написано не им, что прочитанная фраза принадлежит известному еретику Аэцию. Немедленно позвали Аэция, не присутствовавшаго на собрании. He подозревая ничего дурного, а напротив, на-деясь смелостью своих убеждений обратить внимание царя, Аэций спокойно сознался, что этот довод есть его произведение,—и тотчас же был отправлен в ссылку. Быть может, эта быстрая победа над Аэцием и способна была бы поднять значение омиусиан в глазах царя, если бы они сами не сделали новой и безповоротной ошибки. Вместо того, чтобы по поводу эпизода с Аэцием приступить к разсуждениям о вере, Евстафий севастийский опять запел старую песню, обвиняя Евдоксия в сообщничестве с Аэцием. «Никого не судят по догадкам, — заметил на это Констанций, — но нужо строго изследовать факты». «Тогда,—сказал Еветафий,— пусть Евдоксий произнесет анафему на сочинения Аэция и тем убедит всех, что он не однех с ним мыслей». Как ни хорошо расчитано было это предложение, в действительности оно оказалось ловушкой, в которую попали сами омиусиане. Констанций, не со всем уверенный в правоте Евдоксия после происшествия с изложением веры, охотно присоединился к требованиям Евстафия и пригрозил Евдоксию ссылкой в случае его неисполнения. Но Евдоксию, уже пожертвовавшему своим другом Аэцием, ничего не стоило согласиться на него; зато, желая вознаградить себя за сделанныя уступки, он обобщил предложение Евстафия и при полной поддержке со стороны акакиан потребовал, чтобы осуждению было подвергнуто не только слово «неподобный», но и все другия слова, не встречающияся в св. Писании. «Если,— говорил он,—слова неподобный, иносущие и пр. отвергаются потому, что их нет в Писании, то должно отвергнуть и слово подобосущный,—так как его тоже нет ни у пророков, ни у апостолов». Требование было безусловно логично, но оно превышало собой силы омиусиан ; отказаться от дорогого себе слова они не могли и ответили решителышм протестом. Царь разгневался, прогнал от себя омиусиан и окончательно перешел на сторону Акакия и Евдоксия.

Между тем, пока происходили эти состязания во дворце царя, в столицу империи прибыли Урзакий и Валент с радостным известием, что все западные епископы подписали никскую формулу, провозглашавшую учение только о подобии. К общему удовольствию придворной партии оказалось, что результаты стараний Урзакия и Валента совпали вполне с тем окончательным исходом, к какому привели и споры на Востоке. Это, конечно, свидетельствовало только о том, что западные и восточные руководители дела действовали по ранее намеченной программе, но неожиданность совпадения произвела глубокое впечатление на Констанция. Он решился теперь во что бы то ни стало провести никскую формулу и среди восточных епискоиов. Снова были призваны омиусианские депутаты и снова начались горячие дебаты. Акакий и Евдоксий еще раз произнесли анафему на учение о неподобии и потребовали от омиусиан отказа от употребления слова «сущность». Споры длились целый вечер. Омиусиане поддались и подписали никскую формулу глубокой ночью по 1-ое января 360-го года .

Никская формула должна считаться догматическим определением, и историческим завершением ариминскаго и селевкийскаго соборов, заменивших собой первоначально   предложенный   Констанцием   вселенский собор. При помощи всевозможных средств —притеснений, обманов, угроз, беззастенчивых уловок и софизмов -вся церковь еще раз была приведена к одной формуле. Но победа не досталась ни аномэям, ни омиусианам, вызвавшим последния волнения в церкви. Никская формула, признававшая Сына только подобным Отцу, без всяких более близких определений степени этого подобия, не оставляла подле себя места ни тем, ни другим, Около нея соединились теперь другие люди,—во-первых, прежние вожди антиникейской реакции, Урзакий, Валент и Георгий александрийский, прямые наследники Евсевия никомидийскаго и Феогниса никейскаго, затем с Востока к ним примкнули лица, доселе значившияся в рядах аномэйства, как Евдоксий антиохийский и, наконец, Акакий кесарийский с его приверженцами. Таким образом, на развалинах антиникейской коалиции возникла новая партия, ставшая рядом с аномэйством и омиусианами и получившая в истории имя омиев или подобников. Достигши победы упорной борьбоюс противниками, она теперь прочно уселась у кормила церкви и удержала за собой первенствующее положение вплоть до окоячательной победы никейскаго учения. Это возникновение новой омийской партии и нужно признать главнейшим результатом всех тех сложных событий, какия наполнилй собой последние годы царствования Констанция.

Посмотрим, что представляли собой омии, как догматическая партия?

Характеристическия черты омийства ясны уже из процесса его возникновения, обнимающаго собой историю ариминскаго и селевкийскаго соборов. Возросши в непримиримой борьбе омиусиан с аномэями, новая партия омиев представляла в своем характере как бы род унии или компромисса между двумя этими крайностями и стремилась соединить в себе все выделившиеся из реакции разнородные элементы. Собственно, в внутренний процесс раскрытия учения о второй ипостаси св. Троицы партия омиев не вносила ничего новаго и в трудном вопросе времени не делала ни малейшаго шага вперед. В противоположность аномэйству и омиусианству, отстаи-вавшим определенную позицию, у омиев догматические интересы отступали на задний план. Эта партия состояла из людей, не ценивших глубокия догматическия изыскания и в точных формулах видевших не приобретение для веры, а лшпь повод к словопрениям. О епископах, ставших во главе омиев, всей церкви было известно, что они каждый раз меняли свои убеждения, как только изменялось наличное положение дел. Биография Урзакия и Валента нам известна; безпощадные противники никейцев, они после сардикийскаго собора признали единосущие, но потом снова перебежали в антиникейский лагерь, заигрывали с аномэйством и кончили омийством. Евдоксий был открытым аномэем и покровителем Аэция, возмущавшим прямолинейностью своих воззрений всю церковь. Еще безцветнее в догматическом отношении была личность третьяго вождя омиев, Акакия кесарийскаго. Ученик и преемник перваго церковнаго историка, Евсевия кесарийскаго, гордившагося знанием всех его сочинений, епископ влиятельнейшей церкви на Востоке, изящный писатель, покровитель искусств и наук, Акакий, казалось, самой судьбой был приготовлен к великим делам в истории, но лживость нравственнаго характера и отсутствие убеждений сделали из него только образцоваго интригана, жертвовавшаго всем ради минутнаго успеха. В Селевкии он защищал аномэйство, в Константинополе стал омием, при Юлиане снова сделался аномэем, а при Иовиане признал единосущие. Это были епископы—политиканы, ловкие в придворных интригах, обладавшие хорошим образованием и большею частию державшиеся свободных воззрений на предметы веры. Их единственная цель заключалась в том, чтобы, предоставив точное решение спорнаго вопроса усмотрению каждаго верующато, создать краткую формулу, на которой могло бы сойтись большинство, и таким списобом прекратить давнишние споры и борьбу. Внешний мир церкви, купленный ценой устранения, α не решения догматических разногласий—вот задача, какую ставили себе омии.

В общем ходе после - никейских движений возникновение такой политической партии, преследовавшей внешние интересы мира в ущерб внутреннему единству веры, не представлялось случайным. Почва для утверждения омийства была подготовлена в церкви. Споры о Божестве Сына Божия тянулись уже более четверти века, но все еще им не виделось конца; никейцы были изгнаны с Востока и единосущие отвергнуто, но сами противники никейцев распались на партии, поднявшия еще более; горячую, взаимную борьбу. Безчисленные соборы, ежегодно сменявшияся формулы, низложения епископов и ссылки наскучили всем. Многие в церкви были глубоко убеждены, что для мира церкви и пользы верующих лучше оставить все эти спорные вопросы, сойтись на чем -нибудь общем, неподлежащем соомнению, чем продолжать попытки, в успешность которых было трудно верить. Желание мира, требования покончить прения начали раздаваться даже из среды тех, которые сами участвовали в борьбе. С   другой стороны, и опыт прежних лет наглядно показывал, что всякая точно формулированная доктрина не может расчитывать на победу в церкви: аномэйство не имело никаких опор в церковном сознании, для возстановления никейскаго учения   время еще не настало, и никто о нем пока не говорил. Даже омиусианская догматика, посредствовавшая между никейцами и восточным консерватизмом, не сумела удержаться в церкви; торжество ея низверглось так же быстро, как и возникло. Оставалось лишь испробовать более общия формулы и на них попытаться соединить разрознившиеся элементы. Навстречу этой потребности и шли омии со своим учением о подобии. Отстраняя от себя точное решение вопроса о существе Божием, даже прямо проповедуя его неизследимост и запрещая вследствие этого разсуждения о сущности Божией, омийская партия в то же время предлагала такую формулу догмата, которую каждая из прочих партий могла приспособить к своим собственным воззрениям. Консервативные элементы Востока, державшиеся в стороне от бурных споров, удовлетворены были уже тем, что учение о Сыне Божием омии излагали в тоне благоговейном и возвышенном, пользуясь лучшими выражениями, взятыми из наиболее популярных символов предыдущей эпохи, и прямо отвергли грубое аномэйство. В этом отношении никское вероизложение построено было так хорошо, что его теоретическую истииность едва-ли стали бы оспаривать и сами никейцы. Умеренных аномэев омийство привлекало тем, что оставляя термин : όμοιος без всяких разъяснений, оно давало им возможность понимать его в узком филологическом смысле и относить подобие только к качествам или даже к одной воле, но не к сущности. Для омиусиан же, многочисленных на Востоке, было важно то, что омии не ставили препятствий расширять значение основного термина и доводить подобие до безразличнаго тожества. Α главное, посредствуя между всеми этими партиями, омийская формула сглаживала их взаимныя резкости и давала в себе точку опоры для того, чтобы, устраняя непримиримые элементы каждой партии в отделыюсти, всех их вместе держать в возможных границах мира.

Омийская партия окончательно сформировалась на соборе 361 г., составившемся в Константинополе по случаю освящения храма. После победы над омиусианами, акакиане продолжали оставаться в столице, при дворе императора и, воспользовавшись предстоящим торжеством, пригласили вифинских епископов, чтобы еще раз обсудить вопросы о вере. Собор был открыт, как только явилось до 50-ти епископов, но во время заседаний прибыло еще нееколько лиц, так что общее число заседавших в Константинополе достигало до 72-х. Пытался было пробраться на собор и Иларий пуатьеский, в намерении переубедить омиев, но Констанций, узнавший о его целях, послал его назад в Галлию, чтобы своим вмешательством он не смущал Восток, хотя прежняго эдикта об изгнании и не изменил. Собравшимся отцам была предложена для подписи никская формула, но в несколько переработанном виде. Впрочем, переработка казалась только внешней стилистической стороной: Сын Божий, как и в никской формуле, исповедывался подобным родившему Его Отцу по писаниям, самое же рождение Его объявлялось недоступным никакому человеческому ведению. В заключении к символу запрещалось употребление в богословских разсуждениях слова: ούσία, так как оно нигде не встречается в писании и вызывает соблазвть у простого народа. Такому же остракизму подвергался и термин «ипостась», начавший входить в употребление в кружках омиусиан.

Последовательность и благоразумие требовали, чтобы после установки такой формулы был торжественно осужден Аэций, как виновник аномэйскаго учения. Это было необходимо и в целях самоочищения акакиая в виду возможных подозрений со стороны восточных епископов и даже самого императора. Члены собора объявили Аэция низложенным за то, что он составил сомнительныя книги, допустил в них неблагочестивыя выражения и внес смуту в церковь, а император отправил его в ссылку. Так как некоторые из присутствующих епископов отказались подписать осуждение Аэция, то они были низложены и посланы в изгнание.

Расправившись с аномэями, омии постарались упрочить свое положение и со стороны омиусиан. Так как осудить омиусиан за веру было невозможно, ибо они подписали никскую формулу, то придуманы были другие предлоги к обвинениям, и главари омиусиан, Василий анкирский, Евстафий севастийский, Македоний константинопольский и другие, пошли в изгнание. Осуждеяию подпал и Кирилл иерусалимский, обвиненный в том, что во время голода в иерусалиме продал драгоценныя ризы, подаренныя Константином Великим иерусалимскому храму, которыя потом как -то оказались иа плечах актрисы. Места изгнанных епископов заняли лица, рукоположенныя Акакием, при чем столичная кафедра, освободившаяся после Македония, досталась Евдоксию. Новая константинопольская формула была послана для подписи всем восточным епископам, и большинством из опасения пред насилиями была принята. Между прочими епископами ее подписали Григорий Старший, отец св. Григория Богослова и Дианий кесарийский, покровитель и друг св. Василия Великаго.