Опыт полного их жизнеописанияБОГОСЛОВСКИЕ ТРУДЫ, 26-27 К 1100-летию преставления святителя Мефодия, архиепископа Моравского ища военного союза с греками, предлагал им свою страну в церковную зависимость, это, разумеется, понятно само собой: этим предложением он всего лучше мог надеяться склонить греков к заключению военного союза; притом не могло быть для него сомнения, что и сами греки поставили бы это непременным условием союза. Что моравы так легко готовы были менять одну церковную обрядность на другую, в этом нет ничего удивительного. Во-первых, как говорили мы выше, они были тогда христианами еще более по имени, чем на деле, и для них было все равно, какой бы обрядности ни следовать; во-вторых, интересы церковные приносятся народом в жертву нуждам политическим и при более твердой вере. Пример из того времени, подобный моравам, представляют нам болгары: крещенные греками, они вскоре после крещения отложились от греков к папе; затем они снова возвращались к грекам и снова отпадали к папе, пока, наконец, совсем не остались за первыми. Так, повторяем, на вопрос, зачем моравы просили их духовенства, могут быть даны два ответа: или папа отказал моравам в их просьбе о духовенстве, или они домогались заключить военный союз с греками. Какое же заключение из всего сказанного? Заключение до чрезвычайности важное. Ни моравы вовсе не думали просить у греков славянской азбуки и славянского перевода книг, ни грекам вовсе не приходило на ум дать им и то и другое, а между тем посольство моравское в Константинополь имело своим следствием появление на свет славянской грамоты. Кому же обязан славянский мир этим великим благодеянием? Не моравам, не грекам, а единственно и исключительно тому великому человеку, которому назначено было идти в Моравию во главе греческого духовенства, то есть нашему Константину. Как видит читатель, путешествие послов моравских в Константинополь само по себе вовсе не было таким событием, которое бы имело великое значение для целого славянского мира. Какое было дело остальным славянам до того, что моравы находили нужным для себя власть одного патриарха переменить на власть другого? Какой пользы могли ожидать для себя другие славяне, что придут в Моравию вместо немецких священников греческие? Да и вообще с какой стати остальные славяне должны были серьезно смотреть на дело, когда и сами Моравы, будучи еще очень плохими христианами, не придавали церковной стороне его почти никакого значения и по той или другой причине просили у греков священников, во всяком случае имели в виду не этих священников, а свои государственные нужды? Но между тем путешествие послов моравских в Константинополь действительно стало событием для целого славянского мира. Повторяем: единственной причиной всего было то случайное обстоятельство, что в начальники или протоиереи над священниками, имевшими отправиться в Моравию для замены там священников немецких, был выбран наш Константин Философ. Будь выбран кто-нибудь другой, и Моравы получили бы только то, что просили, то есть греческих священников вместо немецких и греческое богослужение вместо латинского, и остальным славянам не было бы до этого ни малейшего дела. Так как власть Константинопольского патриарха не утвердилась в Моравии, то кратковременное пребывание в стране греческого духовенства заняло бы в самой истории моравской неважное место случайного и бесследного эпизода. Но выбран был наш Константин, и посольство моравское получило в истории целого славянского мира значение великой эпохи. Мысль нашу, что Моравы просили у греков, а греки имели в виду дать моравам не переводчиков Священного Писания и богослужебных книг, а просто священников с греческими книгами, надеемся, мы доказали с совершенно достаточной твердостью. <...> Желание моравов признать над собою власть Константинопольского патриарха, само собой разумеется, не могло быть иначе принято греками, как с полной благосклонностью; ради него, конечно, они поспешили 135 обещать моравам и самую усердную помощь против болгар, если только эта последняя действительно была прошена. Когда дело дошло до вопроса, кого поставить во главе имевшего идти в Моравию духовенства, то важную обязанность быть представителем патриарха и водворить в стране его власть немедленно решено было возложить на нашего Константина. Своими двумя прежними путешествиями, то есть путешествием к сарацинам и совершённым незадолго перед тем путешествием к хазарам, Константин приобрел себе на церковно-посольском поприще деятельности такую славу, что, так сказать, заставлял признать его своею неотъемлемою собственностью и что всякое новое поручение в том же роде необходимо должно было тотчас же напоминать о его имени. Но в данном случае было еще новое обстоятельство, которое заставляло выбрать именно Константина, а не кого-нибудь другого: он знал славянский язык. И для каждого из священников, посылаемых в Моравию, очень важно было знание этого языка; но если нельзя было найти многих таких, то по крайней мере должен был знать по-славянски глава всего посольства, имевший обращаться с государем Моравским и вождями их рода и прилагать все старания к тому, чтобы поселить в моравах привязанность к престолу их нового духовного владыки. Поэтому решено было просить Константина взять на себя труд путешествия, несмотря даже на то, что он был тогда не совсем здоров. Призвавши во дворец императорский, ему говорили там следующие речи: I.«Знаем, философ, что расстроено и плохо твое здоровье, но, во-первых, I дело, которое предстоит в Моравии, никто не в состоянии выполнить так успешно, как ты; во-вторых, вы с братом знаете славянский язык, следовательно, по необходимости нужно идти вам, а не кому-нибудь другому». Почему Константин знал славянский язык, это объясняется нам из слов, которые биограф влагает в уста императору. «Вы,— говорит у него нашим братьям император,— солуняне, а солуняне все хорошо говорят по-славянски». Окрестности Солуни издавна заселены были славянами, и в самом городе немало было граждан, которые по происхождению тоже были славяне; так что неудивительно, что при непрестанных сношениях с загородными жителями и при большой распространенности славянского языка в самом городе большинство Солунских греков умели говорить по-славянски точно так же, как, наоборот, очень многие из славян умели говорить по-гречески. <...> Таким образом, Константин знал славянский язык, потому что был родом солунянин. Конечно, он очень рано переселился из своего отечественного города в столицу, однако, не моложе 17 или 18, следовательно, все-таки имел достаточно времени выучиться говорить по-славянски. Как он не позабыл по-славянски в продолжение 20 лет, протекших от выезда из Солуни до прибытия в Константинополь моравского посольства, это объясняется тем, то славян было очень много и в самой столице греческой, так что,живя в этой последней, он постоянно имел возможность поддерживать 136 свое знание славянского языка. Что касается до Мефодия, то, выучившись говорить по-славянски первоначально в отцовском доме, он потом должен был самым лучшим образом узнать язык, когда был на воеводстве славянском и когда познакомился со всем образом жизни, со всеми нравами и обычаями славян. Итак, повторяем, Константину предложено было идти в Моравию, во-первых, потому, что он неоднократно показал свою способность выполнять наилучшим образом самые трудные поручения, во-вторых, потому, в частности, что он знал тот язык, который нужен был в предстоящем путешествии. Эти причины, остановившие выбор именно на нем, а не на ком-нибудь другом, конечно, были очень уважительные. Но все-таки дело, как легко может видеть читатель, далеко еще не имело характер неизбежной необходимости; люди способные и вместе знающие славянский язык, без сомнения, могли найтись и кроме Константина, а таким образом очень легко могло случиться, что был бы выбран не он, а кто-нибудь другой. Но случись это последнее, и тогда посольство моравское осталось бы при своем первоначальном значении неважного события, касающегося исключительно одних моравов. Этим мы хотим сказать, что великое дело изобретения славянской грамоты и перевода на славянский язык Библии и церковного богослужения, не будучи делом с чьей-нибудь стороны преднамеренным, было плодом простой счастливой для нас случайности. Как же мы должны благословлять эту случайность, давшую нам в Константине нашего истинного первого просветителя! Поручение идти в Моравию водворить там греческое богослужение и власть своего Цареградского патриарха Константин воспринял с той же величайшею готовностью, которую мы видели в нем и каждый раз прежде; несмотря на свою болезнь, он отвечал на просьбу своим обычным: «Рад, иду тамо»,— и это была не простая и фальшивая фраза, а выражение действительного, искреннего желания служить обществу, когда призывал к тому Промысл. Согласившись на просьбу, Константин должен был поспешить к месту своего назначения. Но он остался еще в Константинополе... Известно, что для великих людей случай нередко бывал поводом к великим открытиям и великим делам; это было и с изобретателем нашей славянской грамоты. С детства знал Константин славянский язык, с детства видел он крещеных славян, которые должны были слушать христианское богослужение не на своем родном, а на чужом, греческом языке; но протекло много лет, а мысль о славянской грамоте вовсе не приходила ему на ум; наконец, явился один случай, и мысль эта низошла на него внезапным озарением. Требовать, чтобы было обстоятельно объяснено, отчего именно известный случай навел Константина на его великую мысль, а не множество Других прежних случаев,— требовать, говорим, этого, конечно, совершенно неуместно. Ничего, разумеется, не бывает без причины, но даже в других, более осязательных и уловимых областях явлений, чем мышление, немало случаев, где на вопрос о причине опять может быть повторено, что ничего не бывает без причины. Если должны быть сделаны какие-нибудь соображения, то может быть сказано следующее. Не на глазах Константина началось, что славяне, обращаясь в христианство, должны были молиться Богу греческим языком; он застал такой порядок существующим; с детства присмотревшись и привыкши к нему, он мог не находить в нем вместе со всеми своими соотечественниками и современниками ничего неестественного и, таким образом, совершенно не останавливаться на нем своим вниманием,— вообще обычай мог быть для него, подобно всякому явлению обыденной жизни, существующим фактом — и более ничего, точно так же, как и нам в явлениях окружающей нас обыденной жизни очень многое крайне неестественное кажется совершенно естественным оттого, что мы успели к этому многому присмотреться. Но вот случилось так, что Константину пришлось самому идти с греческими книгами к славянскому народу; дело, будучи взято от них в свои собственные руки, необходимо должно было сосредоточить на себе его особенное внимание; размышляя над тем обстоятельством, что к славянскому народу должно было идти с греческими книгами, он мог внезапно поразиться его несообразности, и таким образом могла осенить его ум великая мысль о славянской грамоте. Так можно гадать, но так ли действительно было, это уж, конечно, останется для нас неизвестным. Выше, разбирая известие одного из наших Житий о русских Евангелии и Псалтири, найденных Константином в Корсуни, мы привели мнение Шафарика, что известие не должно считать позднейшею вставкой, а только позднейшим искажением и что вместо русских должно разуметь Евангелие и Псалтирь готские.Если считать это мнение, какмы со своей стороны считаем его, заслуживающим полного вероятия, то готской грамоте мы должны были бы приписать чрезвычайно важную, то есть чрезвычайно благодетельную роль в истории появления на свет нашей славянской грамоты. Христианский мир IX века, вопреки учению тогдашних латинян и греков, славил Бога вовсе не тремя только языками; кроме евреев крещеных и самих латинян, с греками имели христианское богослужение на своих собственных языках сирияне, арабы, копты, армяне и грузины. Но пример всех этих поименованных сейчас народов едва ли мог принести какую-нибудь пользу славянам, то есть пример этот едва ли мог вспоминаться Константином и был в состоянии озарить его голову мыслью, что славянам должно быть дано богослужение также на их собственном языке. Латиняне и греки тогдашнего времени очень хорошо знали, что христианское богослужение существует не на трех только языках, но тем не менее проповедовали, что «три токмо суть языки, имиже в книгах достоит славити Бога». Среди приготовлений к путешествию в Моравию осенила ум Константина мысль о славянской грамоте и переводе на язык славян христианского богослужения. Но в деле этом еще не одно то составляет его великую заслугу, что он поспешил мысль свою привести в исполнение. Как мы пространно и не однажды говорили выше, у греков, точно так же, как и у латинян, существовало на данный случай самое определенное учение: все новые народы, принимающие веру от греков или приступающие к церковной зависимости от них, должны славить Бога языком греческим — таково было это учение. Ни Христос, ни апостолы не заповедовали ничего подобного; это были просто позднейшие измышления человеческого эгоизма и своекорыстия, но известно, что за предания человеческие люди часто стоят гораздо крепче, чем за Божии заповеди, что посягательство на первые довольно часто встречает такую страшно ожесточенную вражду, какой не встретит противление 138 последним. Итак, Константин должен был опасаться, что своим неожиданным и неслыханным нововведением он вызовет против себя бурю общего гнева и негодования, что как дело его будет заклеймлено позорным именем ереси, так и себе самому он добудет то же самое, не слишком красное титло. Но буря общего благочестивого гнева еще не составляет всего, что Константин должен был ожидать себе со славянской азбукой. <...> Таким образом, пришедши к мысли о славянской грамоте и богослужении на славянском языке, Константин прежде всего должен был остановиться и долго раздумывать над вопросом: что ему делать со своею мыслью — идти ли с нею наперекор всему или опять возвратить ее в глубину души как неуместную и дерзкую мечту? Верно то, что сердце человека, которому дано сделать нечто новое для блага своих ближних, должно исполняться чувствами величайшего счастья; но слишком тяжело человеку сделать врагами всех ближних своих, стать поносною притчею в своем родном племени, и таким образом в душе Константина должна была происходить жестокая борьба противоположных мыслей и чувств. Если чем в особенности заслужил он имя великого человека и право на вечную беспредельную благодарность от нас, славян, так именно тем, что вышел победителем из своей внутренней борьбы, то есть что в состоянии был взять верх над всеми предрассудками, нашел в себе мужество как пожертвовать всеми симпатиями, так и пойти навстречу всем страхам, и что, таким образом, мысль не осталась в нем мыслью.Как Константин в происходившей в нем борьбе противоположных мыслей и чувств защищал и к благу славян успел защитить пред собою свое великое решение стать их истинным просветителем, это мы увидим после, когда будем говорить о его прениях с латинскими порицателями его дела. Так как Константин намеревался ввести в Моравии славянское богослужение тотчас же, как будет готов перевод книг, не дожидаясь того, когда научит славянской грамоте и приготовит к священству способных людей, набранных между самими моравами; так как, далее, труд в возможно скором времени распространить грамоту между целым народом физически невозможен был для двух человек, то есть для Константина с Мефодием, то по всему этому Константин прежде всего озаботился найти в спутники себе людей, знающих славянский язык. Не знаем, сколь много успел Константин набрать себе этих спутников, имевших быть ему помощниками; очень может быть, что гораздо более, чем сколько нам известно, но во всяком случае Климент, Наум, Ангиларий, Савва и Лаврентий, то есть пятеро из числа избранных и известных по именам учеников Константина, принадлежат к числу именно указанных его спутников. О Клименте положительно известно, что он был не моравлянин, а болгарин. Но не может подлежать сомнению, что остальные четверо были также не моравляне. Во-первых, самым ясным образом доказывается это их греческими именами; будь они моравляне, христианские имена их были бы не греческие, а необходимо латинские, потому что в Моравии до Константина духовенство было латинское. Во-вторых, что они были не моравляне. это слишком ясно видно из того, что когда в Моравии было воздвигнуто гонение на греческое Православие и славянский язык, они поспешили удалиться из страны. Если бы Моравия была их родиной, они, несмотря на гонения, остались бы в ней, как остался в ней Горазд. Один из этих пятерых, Климент, как мы сказали, был родом болгарский славянин; но славяне или греки были остальные четверо? Более чем вероятно., что, подобно Клименту, не только все они, но вообще и все другие, неизвестные в настоящее время по именам сотрудники Константина были славяне, а не греки. Крещеные греческие славяне должны были с неописаным восторгом приветствовать его мысль о славянском богослужении, а поэтому с величайшей готовностью и наперерыв друг перед другом должны были предлагать ему и свои услуги; напротив, что касается до греков, то едва ли следует предполагать, чтобы он нашел себе сочувствие хотя между немногими отдельными лицами. Избрав себе спутников и будущих помощников, Константин поспешил вместе с ними усердно помолиться Богу и затем начал составлять свою славянскую азбуку. Составивши азбуку, он тут же, на месте, положил начало и самому переводу, именно — он перевел до отправления в путь часть богослужебного выбора чтений из Евангелия и Апостола (первое в этом выборе Евангелие есть пасхальное, и первые слова Константинова перевода были: «Искони бе Слово, и Слово бе у Бога, и Бог бе Слово»). Готова была славянская азбука, счастливо был сделан опыт самого перевода; повидимому, Константину оставалось только поспешить в Моравию, чтобы возвестить людям, сидевшим во тьме и сени латинского языка немецких священников, ожидавшую их великую радость... Но мы забыли еще о греках. Не может подлежать никакому сомнению, что ни императору с патриархом, ни вообще властям Константин не объявлял о своем намерении прежде, чем ни привел его в исполнение. Дело было таково, что вообще и в каком бы то ни было случае Константин не мог обещать себе успеха слишком наверное; никак не мог он поручиться, что тем или иным образом, но успеет получить от властей согласие на свое предприятие, а таким образом ему приходилось только положиться на Божию помощь. Но объявить о намерении прежде его выполнения — значило бы то же, что прямо отказаться от всякого успеха; власти, разумеется, не одобрили бы намерения и воспротивились бы его выполнению, и Константину оставалось бы только покориться их приговору. Константин никоим образом не мог объявлять о своем намерении, прежде чем не привел его в исполнение. Но вот, наконец, он мог принести перед своею властью уже написанные славянские книги. Прежде чем он решился на это, какие он должен был пережить тревожные минуты! Благодатная мысль, озарившая его ум, была приведена им в исполнение: книги для народа, прежде не знавшего их, были им созданы. Но какая судьба ожидает эти дорогие ему книги: дозволено ли будет передать их народу, для которого они созданы, или, напротив,— увы! — напрасно посетила его великая мысль, книги приказано будет предать огню и быть всему, как было прежде? Пусть вообразит себе читатель ощущения Константина в этом положении неизвестности между страхом и надеждою, между жизнью и смертью. Счастье было на стороне Константина и славян: изобретенные одним для других книги были дозволены... Каким образом успел Константин склонить свои власти к такому неслыханному и небывалому поступку (разумеем — в позднейшее время), как допущение книг богослужебных на другом языке, кроме греческого? Не может быть сомнения в 140 том, что греки очень сильно желали самым прочным образом, то есть навсегда, утвердить свою церковную власть в Моравии,— желание это само собой предполагается. <...> Славянские книги были дозволены, и теперь-то, наконец, действительно уже не оставалось Константину ничего более, как поспешить с ними в Моравию. Расчеты вынудили греков дать свое согласие на славянское богослужение; те же расчеты требовали от них, чтобы они заявили перед моравами к этому слишком неприятному для них нововведению чувства живейшей их радости, чтобы этот великий им дар от великого мужа они представили как свой собственный усердный дар,— и к государю Моравскому Ростиславу было отправлено с Константином такое послание от лица императора: «Бог, Иже велит всякому, дабы в разум истинный пришли и на больший ся чин подвиг, виде веру твою и совет сотвори ныне в наша лета, явле букви в ваш язык, его же не ведано было, токмо в перваа лета, да и вы причтетеся велицех языцех, иже славят Бога своим языком, и ту ти послахом того емуж Бог яви мужа благочестива и благоверна, книжна зело философа и се приим дар болий и честней паче всякого злата и сребра и камениа драгаго и богатства преходяща, подвигни с ним присно утвердити речь и всем сердцем взискати Бога и общаго спасения не отрини, но вся подвигни не ленитися, но ятися по истины путь, да и ты, привед я подвигом своим в Божий разум, приимеши свою мзду в того место и в сей век и в будущий, за вся ты душа, хотящаа веровати в Христос Бог наш, от ныне до кончины и память свою оставляя прочим родом, подобно великому Коньстянтину царю» 40. Если автор Жития не позволил себе некоторой вольности с подлинником этой императорской эпистолии, то желанию угодить моравам греки слишком усердно жертвовали своими истинными чувствами. <.-> Таким образом (курсив ред.), моравы, обращаясь к грекам с просьбою о духовенстве, желали, чтобы им дан был свой епископ. Отчего же греки не удовлетворили этого последнего желания? Может быть, они прежде хотели хорошенько осмотреться на месте и потом уже решить относительно такого важного действия, как поставление особого епископа. Далее, очень может быть, что, подобно немцам, они находили нерасчетливым удовлетворять названной просьбе моравов: имея своего собственного епископа, моравы, во-первых, чувствовали бы себя гораздо независимее от Константинополя, чем без епископа; и при этом удовлетворенные в одном желании скоро бы могли предъявить другое — вместо епископа запросить митрополита; во-вторых, имея своего собственного епископа, моравы обогащали бы главным образом казну этого последнего, а не патриарха Константинопольского. <...> Весть, что священники греческие принесут славянскую грамоту и славянские богослужебные книги, нет сомнения, успела далеко упредить собственное прибытие Константина в Моравию. С каким же нетерпение?.» должны были ожидать Моравы людей, которые имели принести им столько нежданные и столько дорогие для них сокровища! Какую потом этим людям, шедшим отверзти уши глухим и делать ясным язык гугнивых, они должны были учинить восторженную встречу! В одной латинской переделке Паннонского Константинова Жития читаем 41,что когда наше посольств достигло моравских пределов, то жители в сво- ей великой радости вышли к нему в сретение за стены города. Автор переделки прибавляет это известие сам от себя; но он прибавляет в этом случае то, что должно быть подразумеваемо самым необходимым образом. Действительно надлежит думать, что въезд Константина в столичный город Моравии совершился не иначе, как посредством самых шумных и радостных приветствий целого населения, и что день этот был для всех самым светлым праздником. Константин принес в Моравию славянские книги. Но это небольшое в самой Греции сделанное начало перевода, так сказать, должно было только предварительно удовлетворить моравов, что несомненно будут они иметь книги и богослужение на своем родном языке. Чтобы действительно начать богослужение на славянском языке, оставалось еще очень много труда, и Константин по прибытии в Моравию немедленно должен был приступить к этому дальнейшему переводу необходимых церковных книг. Само собою разумеется, что моравы с величайшим нетерпением ожидали того дня, когда услышат они в церкви вместо слышанной доселе чужой речи свою собственную, родную; а потому и Константин приступил к своему труду с величайшим усердием. По всей вероятности, для возможно большего ускорения дела он заставил больше или меньше помогать себе и Мефодия с прочими своими спутниками; но как бы то ни было, только в самом непродолжительном времени он перевел весь церковный чин или все вообще чинопоследования как общего христианского богослужения, так и необходимых частных христианских треб. Знаменитыми должны быть для нас тот храм, в котором Константин впервые совершил служение, и тот день, в который случилось это великое для славянского мира событие; к сожалению, ни тот, ни другой неизвестны. По мнению лучших исследователей42, столицею древних моравских князей был Велеград на реке Мораве, что теперь Градиш, или Градишт, находящийся в 65 верстах к юго-востоку от Оломуца; если это верно, то в Велеграде совершил Константин и свой перевод. Но в этом ли также городе имело место и торжество первого славянского богослужения? Не имея данных ни для какого положительного ответа, не можем пройти здесь молчанием одного сохранившегося до нас официального акта, относящегося к деятельности Константина в Моравии. Акт этот есть дарственная запись Ростислава оломуцкой церкви святого Петра в день освящения ее Константином43. Вот она в переводе с латинского: «Ростиц князь в день освящения церкви святого Петра, совершаемого почтенным братом Кириллом, предал всех людей замка и города по самый берег р. Моравы» (КаНз йих (Могау1ае) 1:гасНс1и т сНе сопзесгаНотз есс1ез!ае запсМ Ре1п т СНогтплс! рег уепегаЬПет Рга1гет КугШит отпез Ьоттез саз1е!Н е! сшШ15 (СНотис) ай прат изяие Могаие Пшш). Есть известие, что оломуцкая церковь святого Петра существовала еще при предшественнике Ростиславовом — Моймире44, и, следовательно, в приведенной церковной записи должно разуметь не освящение церкви в собственном смысле, а что-нибудь другое. Спрашивается теперь: что же это именно такое? Издатели акта относят его к 863 г. Так как, по нашим расчетам, в 863 г. только изобретена была Константином азбука, но еще не был совершен перевод книг, то мы думаем, что в назначении года издатели ошибаются. Но если они выставляют такой год, когда Константина еще и не было в Моравии или по крайней 142 мере когда не были еще здесь переведены им книги, то дают знать, что относят акт к самому раннему времени пребывания Константина в Моравии. Если можем быть уверены, что издатели сделали такое заключение с достаточной основательностью, то невольно рождается вопрос, не указывает ли нам запись на первое богослужение, совершенное Константином в Моравии на славянском языке. По отношению к церкви, что могло быть названо в несобственном смысле ее освящения, как не первое богослужение в ней по греческому обряду вместо римского и на славянском языке вместо латинского? Но это освящение церкви не есть только местное торжество для самой церкви, напротив, торжество для целого народа, что доказывается тем, что для присутствования на нем приезжает из Велеграда в Оломуц сам князь; следовательно, если это освящение церкви есть действительно не что иное, как первое славянское богослужение в ней, то оно есть вместе первое славянское богослужение Константина в Моравии. На вопрос: что могло побудить совершить Константина первое свое богослужение не в Велеграде, а в Оломуце? — самый вероятный ответ тот, что Константин окончил свой труд перевода незадолго до праздника святого Петра и что, намереваясь совершить первое богослужение в день его памяти, он хотел также избрать и местом богослужения церковь, посвященную его имени. Итак, если справедливо, что наша запись относится к самому первому пребыванию Константина в Моравии, то можно с некоторою вероятностью предполагать, что местом первого богослужения славянского был оломуцкий храм святого Петра, а днем его — день памяти этого апостола, или 29 июня не 863, а, как увидим ниже, 864 года. Впрочем, говоря откровенно, можем предполагать это не более, как именно только с некоторой вероятностью, потому что очень может быть дано делу и другое объяснение, гораздо более простое: разумеется то, что оломуцкая церковь святого Петра, существовавшая при Моймире, могла сгореть и снова быть поправленною и что, таким образом, освящение церкви могло быть вовсе не первым в ней славянским богослужением, а освящением в полном собственном смысле этого слова. Что касается самой записи, то стоящее в ней имя Кирилла, которое Константин принял незадолго до смерти, не должно возбуждать сомнений относительно ее подлинности. Дело в том, что до нас дошел не автограф, а снимок с автографа, по причине ветхости последней сделанный в 1061 г.; при переписке и могло быть заменено имя Константина именем Кирилла вследствие большой употребительности в то время этого второго имени. <...> Как только Константин совершил свой перевод, так должен был «братися» за него с латинскими архиереями и священниками. Как же представлять себе это дело в его подробностях? После того, как моравы отложились от греков и снова возвратились к папе, что, как мы говорили, случилось почти тотчас после того, как первые прислали было к ним свое духовенство, Константин стал в Моравии греческим пришельцем, действующим в епархии одного из латинских архиереев. Дело, для которого он остался в Моравии и после отложения от греков, то есть его намерение дать моравам богослужение на их собственном языке, было в высшей степени ненавистно для всего латинского духовенства, и будь так, что латинский архиерей, которому папа поручил в заведование Моравию после того, как она возвращена была от гре- 14 ков, имел полную власть поступать по своей воле, то он не позволил бы Константину с его славянскими книгами оставаться в своей епархии и одного лишнего дня. Но необходимость заставила папу дозволить моравам удержать у себя Константина с его славянскими книгами, и, таким образом, духовенство латинское, которому непосредственно была подведома Моравия, могло, сколько ему было угодно, злобствовать, но должно было не препятствовать Константину вводить в стране славянское богослужение. Что же оставалось духовенству латинскому предпринять против этого ненавистного пришельца, против которого оно лишено было возможности употребить силу? Единственное, что оставалось духовенству, это попытаться посредством силы убеждений и увещаний отклонить его от ненавистного предприятия; и вот таким-то образом митрополит Венецианский, которому была отдана в ведение Моравия, и собрал на Константина собор архиереев, священников и ученых людей. Подробности прений этого собора с Константином автор Жития не сообщает; но, во-первых, само собою подразумевается, что употреблены были все доводы, какие только могли быть придуманы, чтобы представить Константину богопротивность и пагубность его предприятия, а вовторых, прямое известие Жития, что на соборе, кроме архиереев и священников, были еще «ученицы», то есть ученые, дает знать, что духовенство позаботилось о том, чтобы быть на соборе во всеоружии своих аргументов; более чем вероятно, что между прочим пытались подействовать на Константина и тем доводом, что ему — греку позорно быть начинателем такого дела, которое варваров-славов должно поставить на одну ногу с его соотечественниками и проч. Где имел место этот собор, то есть был ли Константин призываем в Венецию или в какоенибудь другое место в диоцезе Венецианского митрополита, или архиереев, священников и ученых митрополит присылал для увещания Константина в самую Моравию? Мы думаем, что последнее, потому что если бы Константин предпринимал путешествие из Моравии, то об этом сказал бы автор Жития. В чем должны были состоять дальнейшие труды Константина в Моравии после перевода книг, это совершенно ясно определялось тою целью, для которой он остался в стране. Когда моравы требовали у папы, чтобы им дозволено было удержать у себя Константина с его славянскими книгами, то папа, весьма вероятно, не придавал этому слишком большого значения. Оставляя у себя Константина со славянскими книгами, моравы в то же время приняли и присланных папою итальянских священников с их латинским богослужением; чем же могла кончиться история славянских книг? Папа, по всей вероятности, рассуждал, что она не кончится ничем серьезным; не будучи введено в постоянное и повсеместное употребление, а будучи совершаемо только в очень немногих местностях страны и в большей части этих местностей раза по два, по три в год, славянское богослужение,— так мог думать папа,— недолго продержится в неравной борьбе с латинским и скоро придет у моравов в полное забвение, как минутная прихоть. Рассчитывая на постоянное и старательное противодействие славянскому богослужению со стороны латинского духовенства и на его собственные меры, которые ему было легко принять против него впоследствии, папа мог надеяться на указанный исход дела с большой уве.ренностью. Но совсем не так рассуждать и совсем не на это надеяться 14 должны были моравы и Константин. Устранить совершенно богослужение латинское и навсегда водворить богослужение славянское, совершенно освободиться от того или другого духовенства иноземного и навсегда приобрести духовенство свое собственное, национальное — вот чего должны были желать и добиваться моравы и вот что должен был поставить целью своей деятельности Константин. Что же именно для всего этого было нужно? Очевидно, было нужно, чтобы Константин положил первое начало тому, что могло само собою продолжаться, будучи однажды вызвано, но что не могло само собою явиться впервые, то есть нужно было, чтобы Константин завел и учредил у моравов их собственное национальное духовенство. И вот этому главнейшим образом и была посвящена деятельность Константина в Моравии во время трехлетнего в ней пребывания. Немедленно после окончания перевода богослужебных книг Ростислав собрал Константину учеников, которых и начал учить последний, приготовлять в будущие собственные пастыри Моравии. Что касается до самого приготовления, то в Житии Константина говорится следующее: «И научи соучеников утрении и годинам (т. е. часам), обеднии («обеднице»), и вечерний, и повечерници и тайным службы (литургии)», то есть говорится, что Константин научил своих учеников совершению полного круга дневных церковных служб. По-видимому, тут сказано слишком мало; но действительно нужно думать, что дело было таким образом. Прежде всего, не следует представлять себе, будто набраны были в ученики Константину семилетние или восьмилетние дети; во-первых, рассуждая априорно, дети никак и не могли быть набраны — это по той простой причине, что необыкновенно долго пришлось бы дожидаться их посвящения; во-вторых, что и на самом деле набраны были не дети, а люди взрослые, это несомненно доказывается тем, что после своего непродолжительного приготовления они могли быть произведены на церковные степени. Но если были набраны не дети, а люди взрослые, то, каково само собою очевидно, всего естественнее было набирать таких, которых не нужно было готовить столько же, сколь нужно было приготовлять детей, то есть всего естественнее было набрать таких взрослых людей, которые уже предварительно имели образование, нужное для священников. Вопрос, разумеется, в том, можно ли было найти таких людей в Моравии. Житие Мефодиево отвечает нам на этот вопрос утвердительно. О Горазде, которого Мефодий перед смертью назначил в свои преемники на Моравский архиепископский престол, Житие говорит, что он «добре научен был в латинские книги». Это значит, что Горазд имел очень хорошее по-тогдашнему научное образование. Но это образование по латинским книгам было получено Гораздом не от Константина, а прежде всего от латинских учителей, и Горазд взят к Константину, уже будучи человеком образованным. Таким образом, если мы несомненно знаем, что один из моравлян, которых Константин должен был приготовить во священники, был человек хорошо образованный, то нет никакого основания отвергать, что были людьми более или менее образованными и все остальные. Книжное и научное образование в Моравии IX века! На первый взгляд, конечно, это покажется очень странным. Но мы говорим не про множество процветающих училищ, а про то, что могло найтись в Моравии десятка полтора человек, имевших тогдашнее научное образование. Это последнее действительно было очень возможно. Между немецкими священниками моравов, нет сомнения, постоянно было хотя небольшое количество таких, которые были способны и желали заниматься образованием юношества, но само собой ясно, что даже от каких-нибудь двух-трех учителей очень могло быть получаемо людей образованных на каждую генерацию человек по шести, по восьми. Из всего сказанного следует, что ответ, который дает Житие, заслуживает полной веры, то есть что дело действительно было так, как представляет его Житие. Князь Моравский имел возможность позаботиться набрать Константину людей, не только знакомых с первыми начатками христианства, но и получивших более или менее удовлетворительное книжное образование; но если так, то Константин действительно не имел нужды проходить с ними полного курса ученья, начатого с самых азов, а должен был только заняться специальным подготовлением их к священству. Что же такое значит, что он научил своих учеников утрене, вечерне, повечернице и проч.? Образ выражения Жития напоминает тот способ учения, который был употребителен в нашей старой малограмотной Руси, то есть что как будто Константин научил своих учеников читать или, собственно, не столько научил читать, сколько заставил заучить некоторые нужные им книги. Но, разумеется, не может подлежать сомнению, что дело было вовсе не так. Если автор Жития не говорит нам, что Константин прежде всего научил своих учеников своей новой азбуке,— и научил, само собою разумеется, так, что они могли читать не какие-нибудь только одни, а вообще всякие написанные ею книги и проч.,— то, конечно, это должно быть подразумеваемо само собой. <...> Славянские книги Константина были переводом греческих книг, и церковные службы, в них находившиеся, были не латинского, а греческого обряда; поэтому Константин должен был преподать своим ученикам греческий церковный устав, должен был научить правильному совершению всех обрядовых действий, входящих в состав греческих церковных служб,— греческому церковному пению, греческому способу возглашения ектений и т. д., вообще должен был достигнуть со своими учениками того, чтобы впоследствии они могли совершать богослужение по его славянским книгам вполне и во всех отношениях правильно без всякого стороннего руководства. Так, в этом сейчас указанном приготовлении имели нужду будущие моравские священники, и его именно должен был дать им Константин. Но если только это собственно было необходимо, то еще не следует думать, чтобы Константин только этим одним и ограничился. Это было необходимо, но Константин был в состоянии сделать гораздо более того, что было необходимо, и нет сомнения, что он действительно расширил свою задачу от пределов необходимого в действительности до пределов возможного для него самого. Ученики Константина, будущие моравские священники, как мы говорили выше, были люди, имевшие научное образование; но, во-первых, в то время просвещение стояло в Греции на гораздо высшей степени, чем в Италии и Германии; во-вторых, между самими греками немного было знаменитых своею ученостью людей, как Константин. Отсюда следует, что как бы ни хороши были прежние наставники учеников Константина, во всяком случае они не могли дать именно такого образования, чтобы ничего не оставалось им более слышать и заимствовать от последнего. Как ни хороши были прежние наставники, но во всяком 146 случае по отношению к Константину они никак не могли быть более того, что, например, наставники гимназий по отношению к наставникам университетов, то есть наставники средних учебных заведений по отношению к наставникам высших. Таким образом, несмотря на то, что ученики Константина были уже люди образованные, он снова мог прочесть им полный курс наук; последние были изучены ими,— выразимся тем же понятным подобием,— в объеме гимназической или семинарской программы, Константин мог преподать их в объеме программы университетской или академической. Но если это было возможно для Константина, то нет сомнения, что это и было им сделано. Само собою разумеется, что при этом новом прохождении курса наук главную заботу Константина должно было составлять то, чтобы по возможности восполнить богословское образование будущих пастырей. Ни Жития, ни другие древние сказания не сообщают нам никаких известий об этих моравских учениках Константина, за исключением одного из них, Горазда, и мы не можем сказать, все ли они, подобно этому последнему, вышли людьми, достойными своего учителя, но, зная самого Константина, можем с полною уверенностью сказать, что для этого все было сделано им самим, что требовалось с его собственной стороны. Перевод греческих богослужебных книг и приготовление имевших служить по этим книгам священников были главными делами, которым посвящены были труды Константина во время трехлетнего пребывания в Моравии. Это были дела необходимые, потому что дать моравам славянское богослужение, что было целью Константинова путешествия, именно и значило дать им славянские книги и священников, умеющих служить по этим книгам. Но Константин был не из числа тех, которые ограничиваются одним необходимым; как всегда прежде, так и здесь он хотел делать не только то, что было от него необходимо, но и то, что было для него возможно. В избранном меньшинстве моравского народа, как замечали мы выше, могли найтись люди, подобные Горазду, то есть люди, «добре сведущие латинские книги» или, что то же, научным образом и хорошо образованные; но недавно крещенное большинство представляло из себя совсем иное: оно было таково же, как большинство наших предков в век знаменитого ученостью митрополита Илариона, то есть в большинстве этом моравы были еще двоеверцами, полухристианами и полуязычниками, и более последнее, чем первое. Главной причиной этого было обстоятельство, не лежавшее ни на чьей ответственности, именно то обстоятельство, что у моравов слишком еще недавно было введено христианство: как ни будь ревностны просветители известного народа, но во всяком случае состояние двоеверия есть необходимая переходная ступень от одной веры к другой. Но отчасти вина лежала и на самих просветителях моравского народа. Если в меньшинстве немецких священников, живших и действовавших в Моравии, находились люди способные и старавшиеся внести в страну свет даже научного образования, то никак нельзя сказать того же о большинстве. Это большинство, будучи совершенно чуждо народу, вело себя так, как и всегда и везде ведут чужие люди, то есть оно главным образом заботилось о самом себе, а не о находившемся на его попечении народе; ему нужно было, чтобы исправно была доставляема ему десятина, а затем будь чем знаешь и хочешь. Полухристианские моравы еще продолжали усердно творить жертвы по своему первому, то есть языческому, обряду, продолжали так же беззаконно жить с многими женами и так же беззаконно разводиться с ними, как было при язычестве, но пастыри, получая свои оброки, не воспрещали им ни того, ни другого. Такое слишком неудовлетворительное положение дел в христианской Моравии, найденное Константином, как и естественно было ожидать, пробудило всю его ревность и возложило на него еще новую заботу, кроме тех, которые он сам принял на себя, то есть заботу о том, чтобы не только просветить моравов славянскою грамотою, но и о том, чтобы подвинуть их просвещение христианскою верою. Так как остатки язычества продолжали держаться в народе, с одной стороны, от давней к нему привычки, а с другой, от нерадения и поблажки священников, то и Константин, с одной стороны, сам непосредственно вступил в борьбу с закоренелой привязанностью народа к язычеству, а с другой стороны, обличениями и увещаниями старался пробудить большую ревность к своему пастырскому долгу в моравских священниках. Сколь велики были успехи Константина на этом особом поприще деятельности? Автор Жития ничего не отвечает на наш вопрос и, без сомнения, потому, что велики или малы были успехи, дело во всяком случае было не из числа легко наблюдаемых, и трудно было сказать о нем что-нибудь положительное. Мы не знаем, сколько оставалось у Константина свободного времени от его необходимых трудов, то есть перевода книг и приготовления будущих священников; если времени этого было довольно, то нет сомнения, что и успехи его личной апостольской проповеди к народу были более или менее значительны, что вследствие его увещаний покинуто было почитание очень многих священных рощ и колодезей; напротив, если свободного времени в его распоряжении было слишком мало, то само собой разумеется, что, несмотря на все свое желание, он не мог сделать слишком многого. Что касается до латинских священников Моравии, которых обличал Константин за их постыдное нерадение о своих пасомых и в которых старался пробудить сознание своих обязанностей, то, конечно, обличительные речи чуждого пришельца и ненавистного им нововводителя более раздражали их, чем возбуждали к деятельности. Худо было нерадение латинских священников Моравии; но, с другой стороны, и усердие большинства из них также было не лучше, и Константину приходилось бороться не только с первым, но и с последним. Если человека несведущего будет учить невежда, то следствие будет самое печальное, именно — выйдет то, что взамен одних вздоров и нелепостей будут набиты в голову ученика другие, не лучшие вздоры и нелепости. Но так как большинство латинского духовенства моравов было весьма невежественно, то его усердие к научению народа и сопровождалось указанным печальным следствием. Головы моравов полны были славянских языческих суеверий, а головы их учителей не менее полны были народных суеверий немецких или итальянских, смотря по тому, к какой народности они принадлежали, и, думая наставлять моравов в вере христианской, они преподавали им под именем истин веры вздор своего суеверия. Латинские священники, говорит Житие Константина, между прочим учили, что «под землею живут человецы велеглавы» (большеголовы), что «весь гад диавола тварь есть» и «кто убиет змию», тот «избудет» за это «девяти грехов», что если кто убьет человека, то должен три месяца пить из деревянной чаши, а к стеклянной не прикасаться45. Как видит чи- 148 татель, тут представлен небольшой отрывок одного из тех первобытных цельных миросозерцании, которое вырабатывает себе каждый народ, и нет сомнения, что учители моравов не ограничивались немногими отдельными своими верованиями, а усердствовали передать ученикам всю систему этих своих верований, насколько она успела сохраниться у них среди новых христианских понятий. Так, с этими-то нелепостями суеверия немецкого или итальянского, которыми священники моравские думали заменить в головах народа суеверие славянское, должен был бороться Константин. «Все же се, яко терние посек, словесным огнем попали»46,— говорит автор Жития об успехе борьбы. Но мы в этом случае никак не можем дать веры его словам. Мог Константин очень много раз посрамить и обличить латинских священников, но чтобы он заставил их отказаться от своих суеверий или отвратить от их проповеди народ, это совершенно невозможно: суеверия и любовь к ним не искореняются так скоро. <...> Итак, Константин сделал для моравов все, что нужно было сделать. Если читатель хочет надлежащим образом оценить эту его заслугу перед моравами, то не должен забывать, среди какой обстановки приходилось совершать ему свои труды. Не имея возможности изгнать его из Моравии или прямо запретить его славянский перевод, латинское духовенство делало попытки отклонить его от ненавистного нововведения силою убеждений, но попытки оказались совершенно напрасными. Что же должно было следовать после этого? После этого латинское духовенство, которому предстояло в непродолжительном будущем отказаться от Моравии, должно было почувствовать к нему непримиримую ненависть. Таким образом, непрестанные заявления ненависти, постоянные мелкие и крупные оскорбления, непрерывные козни и интриги— вот обстановка, среди которой должен был Константин провести свои три с половиной года в Моравии. У многих ли хватит охоты и решительности на то, чтобы добровольно подвергать себя подобной невыносимой пытке? Но у Константина хватило их; он вовсе не поспешил оставить Моравию, как бы это сделал на его месте другой, а ради блага других пожертвовал самим собою. После того, как Константин приготовил своих учеников, оставалось посвятить их, и он отправился с ними к епископу, которому была подведома Моравия. Как кажется, сам он покидал при этом Моравию окончательно, не имея намерения снова воротиться в нее с посвященными учениками. По крайней мере так заставляет думать автор Жития; в своем дальнейшем рассказе о пребывании Константина у Паннонского князя Коцела он выражается о прощании Константина с этим последним, а вместе и с Ростиславом Моравским как о последнем, окончательном прощании, именно — он оканчивает свой рассказ: «Не взят же (Константин) ни от Ростислава, ни от Кочела ни злата, ни сребра, ни иныя вещи, положи же евангельское слово без пища (без мзды),токмо пленникы испрошь от обою девяти сот, и отпусти я»47. Если это действительно было так, то следует, что Константин имел в виду, после того, как посвятит моравам священников, отправиться с проповедью Евангелия и со своими славянскими книгами в другие славянские страны. У моравов дело оставалось бы несколько недоконченным: имея собственных священников, они оставались бы при чужом епископе. Но так как хлопотать об епископе они могли и сами собою, без содействия Константинова, то последнему оставаться у них для этого значило понапрасну терять свое дорогое время. Нельзя не пожалеть, что автор Жития ничего не говорит нам, как моравы расстались с Константином: нет сомнения, что прощание народа с его величайшим благодетелем было до последней степени трогательным. Из Моравии в Италию, где находилась кафедра тогдашнего Моравского епископа, Константину, было две дороги: или через немецкую Баварию, или через славянскую Паннонию. Очень может быть, что он опасался ненависти немецких епископов, которые могли поступить с ним так же самоуправно, как впоследствии поступили с Мефодием, то есть схватить и отправить куда-нибудь в заточение; правда, что в Паннонии были те же немецкие епископы, но здесь в случае опасности он мог надеяться избежать плена с помощью здешнего славянского князя. Этот славянский Паннонский князь, через владения которого Константин отправился в Италию, был Коцел, сын Привинны. Столицей его был Мозебург, или Мосбург, при впадении реки Салы в Блатенское, по-нынешнему испорченному, Платтенское, озеро (на юго-западной стороне этого последнего), а владения обнимали западную часть лижней, или задунайской, Паннонии, то есть юго-западный угол теперешней Венгрии. Отец Коцела, Привинна, был удельный Моравский князь; но, будучи изгнан из Моравии Моймиром, он удалился к немцам, от которых и получил сначала во временное, а потом в наследственное владение сейчас названную нами область Паннонии. Пришедши к немцам язычником, Привинна вместе с сыном немедленно был крещен, после чего они оба сделались ревностными христианами48. Большинство исследователей говорит о Ростиславе, Святополке и Коцеле как о трех, составляющих один общий неразрывный союз князьях западных славян. Но это совершенно несправедливо: последний нисколько не был в союзе с двумя первыми. Неизвестно, каковы были личные отношения князя Паннонского к князьям Моравским; так как отец Коцела, Привинна, был изгнан из Моравии предшественником Ростислава — Моймиром, так как, далее, известно о смерти Привинны, что он был убит моравами, то очень может быть, что и сама по себе между одним и другими князьями господствовала более или менее сильная вражда. Но во всяком случае Коцел не мог быть в союзе с Ростиславом и Святополком по условиям своего положения. Он не был природным государем своих земель, а получил их во власть от немецкого короля; будучи посажен на княженье немцами, он теми же немцами легко мог быть и прогнан с него; и поэтому, нисколько не помышляя о союзе с враждебными королю Моравскими князьями, он держал себя как верный «усердный его вассал. <...> Князья Моравские вели ожесточенную войну с немцами; может быть, они нуждались в военной помощи греков, но во всяком случае они нуждались в греческом духовенстве на место прогнанного духовенства немецкого, и они отправили посольство в Константинополь. Но никоим образом не мог присоединиться к ним князь Паннонский, потому что сделай он это, немцы немедленно прогнали бы его из его владений, притом делать этого он не имел и побуждения, то есть он имел у себя духовенство немецкое и нисколько не нуждался в духовенстве греческом. Впервые познакомился он с Константином и с его славянскими книгами, когда этот последний шел через Паннонию в Италию. 150 Обращаемся к этому знакомству Коцела с Константином. Славянская азбука и славянские книги были предметы столь же близкие сердцу князя Паннонского, как и князей Моравских, потому что и он был точно такой же славянин; но между тем в продолжение целых трех лет ему приходилось только знать, что славянские книги явились у его соседей, и не видеть этих книг самому. Можно представить себе мучения, которые должны были причинить ему эти близкие, но недоступные ему книги, и можно понять его величайшую радость, когда он узнал, что переводчик книг пойдет через его владения. Автор Жития ничего не говорит, но нам думается, что Константин пошел не через Баварию, а через Паннонию не только потому, что считал этот последний путь более безопасным для себя, но и потому, что получил от Коцела прямое усердное приглашение посетить его. Коцел не мог прежде нарочно пригласить к себе Константина из Моравии, потому что этого не дозволили бы ему Баварские король и митрополит; но тут просьба могла быть послана к Константину тайно от них, а посещение могло быть выдано за случайное. Как бы впрочем ни было, Коцел принял Константина с неописанною радостью и упросил его на некоторое время замедлить свое путешествие. Чего желал Коцел от Константина, что делал последний во время своей остановки у него, об этом автор Жития говорит: «И возлюби (Коцел) вельми словеньскы букви, и научися им, и въдав до пятидесять ученик учитися им»49. Коцел не мог ввести у себя в употребление переведенных Константином богослужебных книг, но ему могла быть нужна новоизобретенная азбука Константинова для других целей. Славяне, уже знакомые в то время с искусством письмени, не имея собственной азбуки, принуждены были употреблять одни азбуку греческую, другие латинскую, но известно, что далеко не для всех звуков славянской речи есть знаки в названных азбуках, и таким образом славянская речь была изображаема чужими буквами, как говорит Храбр, «без устроения» Так Коцел, нет сомнения, намерен был заменить настоящею славянскою азбукою Константина неудобную азбуку латинскую или по крайней мере ввести первую в совместное употребление с последней. Мы сказали, что Коцел не мог ввести у себя, подобно моравам, славянского богослужения; он, конечно, постарался списать у Константина его славянские книги если не для служенья по ним, то по крайней мере для простого чтения. Долго ли пробыл Константин у Коцела? Знать это, между прочим, потребуется нам ниже, когда мы будем решать вопрос о времени прибытия Константина в Моравию и о времени совершения им перевода. Константин никак не мог быть у Коцела слишком долго. И у него самого было впереди определенное дело, с исполнением которого он должен был торопиться, то есть посвящение моравских учеников; но главное не в этом, а в том, что слишком долго быть ему у Коцела никоим образом не было бы ему дозволено Баварскими королем и митрополитом. Константин мог оставаться у Коцела, пока его пребывание могло сохранять вид простого замедления на перепутье; но как скоро оно получило бы значение намеренной остановки с целью греко-славянской пропаганды, король и митрополит немедленно заставили бы Коцела удалить от себя ненавистного для них проповедника. Какое продолжение времени Баварские король и митрополит должны были считать за нормальную остановку и какое продолжение времени могли счесть за намеренную остановку, мы, разумеется, не можем назначить с точностью; но во всяком случае надлежит думать, что Константин пробыл у Коцела две-три недели и никак не больше месяца. Что касается до ученья буквам Константина данных ему от Коцела паннонцев, которое, по-видимому, противоречит самому слишком краткому времени, то под ученьем тут должно разуметь не ученье грамоте людей, прежде неграмотных, а только ознакомление людей грамотных с прежде неизвестною им азбукою, а на это последнее требуется весьма немного времени. Рассказ о пребывании Константина в Паннонии автор Жития заключает следующим: «И велику ему честь створи (Коцел), мимо проводи и не взят же (Константин) ни от Ростислава, ни от Кочела ни злата, ни сребра, ни иныя вещи, положи же евангельское слово без пища, но токмо пленникы испрошь от обою девяти сот, и отпусти я»50. Какие разумеются тут пленники, которым Константин испросил свободу у Ростислава и у Косела? Моравы за несколько лет перед тем вели войну с немцами, но пленники немецкие, нет сомнения, были освобождены ими при самом заключении мира, потому что война кончилась вовсе не в их пользу. Союзниками немцев против моравов были болгары; так не остались ли невыданными пленники, захваченные у этих последних? Но, как кажется, помощь болгар немцам ограничивалась одними обещаниями, а вовсе не принимали они действительного участия в войне. Какие еще могут быть разумеемы пленники? Нам думается, что у автора, не хотевшего сказать нам дела яснее, под пленниками князя Моравского должно разуметь Коцеловых паннонцев, а под пленниками этих последних — Ростиславовых моравов и что отпущение пленников тем и другим князем было не чем иным, как их взаимным заменом. К такому предположению ведут нас пленники Коцеловы. Пленными у князя Паннонского могли быть во всяком случае только моравы, потому что он мог воевать только с ними, волей-неволей помогая против лих немцам, и, таким образом, под пленниками, которые были отпущены им по просьбе Константина, во всяком случае некого больше разуметь, кроме моравов. Но если не были прежде отпущены Коцелом пленники моравские, то само собой разумеется, что не были также отпущены Ростиславом Моравским пленники паннонские. Что столько времени замедлился размен пленниками, в этом нет ничего удивительного: могли помешать этому какие-нибудь недоразумения между князьями, а могли князья даже вовсе не думать о размене, оставив своих пленных подданных на произвол их судьбы. Еще менее удивительного, что вмешался в дело Константин: и те и другие пленники были дорогие его сердцу славяне, а предположенное им при отбытии из Моравии свидание с Коцелом представляло ему прекрасный случай позаботиться о их судьбе, то есть, испросивши дозволения у одного князя, повести переговоры об их размене с другим. Если причиной замедления размена пленных были продолжавшиеся неудовольствия между князьями, то успех Константина показал бы, что ему удалось водворить между князьями мир. После Паннонии мы находим Константина в Венеции, перед собором итальянских епископов и священников, которые истязуют его за славянские книги. Как мы говорили выше, неизвестно положительным образом, какому именно из итальянских епископов была подчинена лапой Моравия после посольства к грекам; но этот суд над Константи- 152 ном в Венеции показывает, что Моравия принадлежала или самому Венецианскому митрополиту или одному из епископов его митрополии; то есть было или так, что Константин явился для посвящения своих учеников к самому Венецианскому митрополиту и последний созвал на него собор, или так, что он явился со своими учениками к одному из подведомых митрополиту епископов и от него был позван митрополитом на соборное состязание. Три года позволял Венецианский митрополит трудиться Константину над водворением славянского богослужения в Моравии и вдруг, когда последний явился к нему лично, собирает на него собор. Что же такое это значит? Это не значит ровно ничего особенного, а есть продолжение только того, что было в самой Моравии. Дозволенный папой славянский перевод Константина был до крайности ненавистен всему латинскому духовенству, а в числе других и более всех других был ненавистен Венецианскому митрополиту с его епископами и священниками, как лицам, у которых тут были замешаны не только духовные убеждения, но и вещественные интересы. Но так как митрополит не имел возможности прямо запретить Константину его перевода, потому что перевод дозволен был папою, то по необходимости приходилось сживать его со света иным путем, то есть путем хулений и укоризн на такое неслыханное и еретическое нововведение. И вот эти хуления и укоризны начались тотчас же, как Константин начал в Моравии свою деятельность: ему неустанно поносили его дело, увещевая отступиться от него, находившиеся в Моравии итальянские священники; к нему нарочно был прислан от митрополита для тех же обличений и увещаний целый собор епископов и ученых. Все эти старания оказались тщетными: Константин был совершенно глух и непреклонен и продолжал трудиться над своим переводом и приготовлением будущих славянских священников. Но, наконец, он сам явился перед лицо митрополита, прося посвящения своим ученикам, имевшим открыть в Моравии славянское богослужение, и митрополиту предстояло собственными руками окончательно упрочить ненавистное ему замышление. Что должен был сделать митрополит в ответ на просьбу Константина? Ему оставалось сделать последнюю решительную попытку заставить Константина отказаться от своих славянских книг. И вот созван был против «ересевводителя» великий собор. «Собрашася на нь,— говорит автор Жития,— епископи, и попове, и чернорисцы, яко врани на сокол»51. В области Венецианского митрополита было до двадцати епископий52; если каждый из епископов привел с собою по два священника и по два монаха, то собор составился очень большой, то есть было на нем до сотни человек. «Скажи нам,— говорили Константину эти «враны»,— как это ты в нынешнее время дерзнул изобрести славянам книги и учить по ним? Посмотри на древние времена: никто не сделал тогда ничего подобного: ни апостолы, ни Римские папы, ни великие учители — Григорий Богослов, Августин, Иероним! Неужели неизвестно тебе вместе с нами, что языков, которыми достойно в Церкви славить Бога, только три: еврейский, еллинский и латинский?» Во всем этом, конечно, не было для Константина ничего нового, то есть все это, конечно, было слышано им множество раз еще в самой Моравии; таким образом, не трудясь снова, он мог бы сослаться на свои прежние ответы. Но нелепые речи были повторяемы ему целым великим собором; как же было не закипеть в груди его желанию обличить и укорить этот собор пастырей-невежд и епископов? И он отвечал: «Вы говорите об апостолах, папе Римском, святых отцах, но вот посмотрите сначала на Бога: дождь от Него не одинаково ли идет на всех людей, и солнце от Него сияет, и ветер дышит точно так же не на всех ли? Пред Ним все равны; как же вы не стыдитесь признавать права только за тремя народами и приказывать всем остальным народам быть глухими и слепыми? Скажите мне, считаете ли вы Бога бессильным, что Он не может дать грамоты другим народам, или завистливым, что Он не хочет ее дать? Но мы знаем многие народы и кроме ваших трех, которые также имеют грамоту и славят Бога каждый своим языком; таковы суть армяне, персы, авазги, иверы, сугды, готфы и иные многие. Но если не вразумляет вас все это,— продолжал Константин,— то покоритесь по крайней мере суду Божественных, пророческих и апостольских Писаний. Давид вопиет: пойте Господеви, вся земля... да поклонится и да поет Тебе вся земля... хвалите Господа все языцы... всякое дыхание да хвалит Господа; Евангелие говорит: елицы же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти; и еще: не о сих же молю токмо, но и о верующих чадах Божиих, и, следовательно, все имеют совершенно одинаковые права молиться Богу на своих собственных языках. Спаситель говорил в Евангелии: шедше убо научите вся языки ...шедше в мир весь проповедите Евангелие всей твари... знамения же веровавшим сия последуют: именем Моим бесы ижденут, языки возглаголют новы. Господь говорил в Евангелии,— обратил Константин свою речь к своим слушателям,— и о вас; Он говорит: горе вам, книжницы и фарисеи, лицемери, яко затворяете Царство Небесное пред человеки: вы бо не входите, ни входящих оставляете внити; и еще: горе вам, законникам, яко взясте ключ разумения: сами не внидосте, и входящим возбраняете. Послушайте апостола Павла,— снова продолжал Константин свои свидетельства,— он говорит в Послании к Коринфянам: хощу же всех вас глаголати языки, паче же да прорицаете»... и затем приводит всем известное место 1-го Послания к Коринфянам (гл. 14), где апостол требует, чтобы в собраниях церковных непонятные речи имеющих дар языков непременно были объяснены присутствующим, так как иначе не будет никакого созидания для Церкви и говорящие будут просто на «воздух глаголюще». Итак, последняя попытка заставить Константина отказаться от своих славянских книг оказалась столько же напрасною, как и все прежние. Что же было после этого? В Житии Константина вслед за словами, что, посрамив «многими словесы» епископов, он оставил говорить, пишется кратко: «Уведев же римский папеж, посла по него»; потом говорится о пребывании Константина в Риме. Таким образом, весь ответ, который дает Житие на наш вопрос, заключается в этих немногих словах: «Уведев же римский папеж, посла по него». О чем же узнал Римский папа? Во-первых, он, разумеется, узнал, что митрополит Венецианский вместе со всем своим духовенством весьма недоброжелательно смотрит на славянские книги и что он собрал на Константина собор. Но из-за одного этого Константин еще не был приглашен папою явиться к нему самому. Папа призвал к себе Константина, чтобы посвятить его учеников. Следовательно, он, во-вторых, узнал, что митрополит Венецианский отказывает Константину в просьбе поставить моравам собственных, имеющих служить по славянским книгам священников. От кого же папа 154 узнал, что митрополит отказывает Константину в его просьбе? Само собой разумеется, что доносить ему об этом имели нужду те, кого касалось дело; следовательно, он узнал об этом от Константина и моравов. Итак, после собора на Константина происходило следующее: во-первых, митрополит Венецианский, не успевши убедить Константина добровольно отказаться от славянских книг, решил силою заставить его отказаться от них и не хотел посвящать приготовленных им к священству моравов; во-вторых, Константин обращался к папе с жалобою на митрополита и вследствие этой жалобы получить удовлетворение своих требований был приглашен папою в Рим. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Житие Константина Философа, нареченного Кирилла. — Кирилл и Мефодий. Собрание памятников до деятельности святых Первоучителей и Просветителей славянских племен относящихся, составляемое О. Бодянским.— «Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете» (ЧОИДР), 1863, кн. 2., отд. 3 (Далее ссылки на Житие — по этому изданию). 2 Житие блаженного отца нашего и учителя Мефодия, Архиепископа Моравского.— ЧОИДР, 1865, кн. 1, отд. 3. (Дальнейшие ссылки на Житие в тексте — по этому изданию). 3 Похвальное Слово блаженному Кириллу и Архиепископу Паннонскому Мефодию.— Там же, 1865, кн. 2, отд. 3, с. 2—3. 4 Ас4а 5апс1огшп ВоПапсНзИ ОсгоЪпз, гояшз О.иаг1из, Котае, 1866, р. 123—125. 5 Житие Мефодия, с. 4. 6 См. Житие св. Иллариона Грузинского.— (А. Н. Муравьев). Жития святых Российской Церкви, также иверских и славянских. СПб., 1856, месяц ноябрь, с. 130—158. 7 Житие Константина, с. 3—4. 8 Там же, с. 4. 9 Там же, с. 5. 10В Паннонском Житии Константина: «Царев строитель иже нарицается логофет», с. 5.— «Опекунами императора Михаила были трое: Феоктист Евнух, Барда Патриций и Мануил Магистр. Под «нарицаемым логофетом», очевидно, должен быть разумеем логофет дома Феоктист. Шлоссер называет Феоктиста «энергическим человеком и заклятым иконоборцем». — Ф. Шлоссер. Всемирная история. Переведена под ред. Н. Г. Чернышевского, т. 6. СПб., 1862, с. 12—13 (Примеч. Е. Е. Голубинского, л. 767). 11 См. Димитрий Ростовский делает другую догадку; он говорит: «Тому логофету (Феоктисту) знаеми бяху родители Мефодиевы и Константиновы и слышав логофет а остроумии отрока посла нь, дабы учился с юным царем*.— Жития святых, именуемые просто Минеи-Четьи, собранные из древних славянских, греческих и латинских писателей св. Димитрием, митрополитом Ростовским. М-, 1815, 11 мая.— «Мы предполагаем думать, что Феоктист взял Константина к императору не прямо из родительского дома^ а из придворного училища, потому что трудно допустить, чтобы опекун решился сделать такой важный выбор, основываясь только на чужом свидетельстве относительноостроумия, прилежного учения и других качеств юноши, а не на своем собственном а них удовлетворении; что Феоктист не был родственником отцу Константина, по крайней мере близким, видно из того, что после он сватал за Константина свою крестнуюдочь» (Примеч. Е. Е. Голубинского, л. 768 об.— 769). 12 Житие Константина, с. 6. 13 Там же, с. 134 (по списку Больших Макариевских Четьих Миней). 14 Шлоссер Ф. Цит. соч. Т. 5, СПб., 1862, с. 152, 173, 19*. 200. 15 При императоре Феофиле, в 838 году, когда взята была Аморея и пострадали Аморейские мученики: их память 6 марта. 16 Шлоссер Ф. Цит. соч., с. 155; №еп О. ОезсЫсМе йег СпаНГеп. Вй. 2, Мапппенп,. 1848, 5. 347. 17 Шлоссер Ф. Там же. 18 Житие Константина, с. 10.@ 19 Там же, с. 104.@ 20 Житие Мефодия, с. 5. 21 Невоструев К. И. Записка о переводе Евангелия на славянский язык, сделанном свв. Кириллом и Мефодием.— Кирилло-Мефодиевский юбилейный сборник в па- БОГОСЛОВСКИЕ ТРУДЫ, 27 стр7- 60. СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ— АПОСТОЛЫ СЛАВЯНСКИЕ Опыт полного их жизнеописания * Обратимся к этому новому и вместе с тем последнему путешествию Константина. Три с лишком года приходилось ему видеть со стороны латинского духовенства одну ожесточенную к себе вражду; но, наконец, совершенно другой прием нашел он, по крайней мере, у главы этого духовенства, пред очами Римского первосвященника, и славянские книги и сам виновник их обрели полную благодать. Что касается до подробностей дела, то ненавистный всему латинскому духовенству изобретатель славянской грамоты по своем прибытии в Рим, прежде всего, удостоился от папы и всех жителей «вечного города» торжественной встречи. Почесть встречи не относилась лично к нему самому, но и на его долю была тут глубокая благодарность. Мы видели выше, что в бытность в Корсуни Константин обрел мощи святого Климента Римского. Часть мощей он принес из Корсуни в Константинополь, а потом при отправлении в Моравию взял с собою. Так этим-то мощам святого Климента, несенным Константином, и учинил папа торжественную церковную встречу: «Увидевше, яко несет мощи святаго Климента,— пишет автор Жития, — изыде сам апостолик Адриан со всеми гражданы и свеща несуща»53. Папа позвал Константина к себе в Рим собственно за тем, чтобы посвятить его учеников, чего не хотел сделать Венецианский митрополит. Но тут были пред ним сами славянские книги. Давно были дозволены из Рима эти книги, и однако же духовенство латинское не хотело признать за ними право на существование, относилось к ним с величайшей ненавистью как к нововведению еретическому и богопротивному. Так теперь, видя книги перед собою, папа должен был как-нибудь осязательным и торжественным образом сообщить им привилегию книг, по которым достоит славить Бога, и возвести язык славянский на одну степень с языками еврейским, греческим и латинским. И папа действительно сделал это. Взяв славянские книги, он положил их на церковный 6 алтарь, освятил их и приказал совершить над ними литургию; затем приказал несколько раз поочередно в разных знаменитейших церквах города петь торжественную литургию по самим освященным книгам. На одной из этих последних, то есть славянских, литургий было совершено посвящение и нескольких человек Константиновых учеников (троих во священники и двоих в анагносты, или дьячки). Автор Жития Константинова, передавая это известие о величайшей благосклонности, которую показал папа к их славянским книгам, не сообщает более никаких подробностей. Именно в этом последнем Житии пишется: «Папа, желая, как ангелов Божиих, видеть Константина и Мефодия, послал за ними послов; когда они прибыли, папа освятил их учение, положив славянское Евангелие на престол святого апостола Петра; но нашлось много таких людей, которые хулили славянские книги, говоря, что никакому народу не должно иметь своих букв, кроме евреев, греков и латинян, по Пилатову писанию, которое написал на Господнем Кресте; папа, назвав их пилатными и треязычниками, предал их проклятию». Из этих слов открывается, что и в Риме, за исключением самого папы, славянские книги Константина нашли себе очень немногих сторонников, что и здесь, точно так же, как и везде, большинство духовенства питало и выражало к великому нововведению глубокую вражду. <...> Дорогой нам муж жил в «вечном городе» и обращался среди его граждан. Какое же произвел он впечатление? Нашло ли римское общество в нем более необыкновенного человека, чем признаем его мы и чем он был в действительности? Большинство епископов, составлявших священную папскую коллегию, как мы говорили выше, враждебно смотрели на славянские книги Константина, но вражда епископов не помешала им надлежащим образом оценить личные необыкновенные достоинства Константина, увидеть в нем человека необыкновенного и заслуживающего самого глубокого уважения, каким он действительно был; как велико было это уважение, приобретенное Константином от римского духовенства, увидим ниже, когда будем говорить о его смерти. Но известность Константина в Риме не ограничивалась только тем одним кругом общества, доступ в который был открыт ему уже самим его званием, то есть кругом духовенства; репутация знаменитого мужа была усвоена ему всем вообще римским образованным обществом. Встреча, сделанная папою мощам святого Климента, принесенным Константином, должна была сделать имя последнего известным для всех римлян при самом его прибытии в город; известие, что этот принесший мощи Климента грек есть виновник необычайного дела, изобретатель книг, должно было сделать Константина предметом общего интереса и любопытства, и римляне наперерыв один перед другим старались познакомиться с интересным пришельцем. Став, таким образом, предметом общего суда, Константин не оказался ниже возбужденного им общего любопытства; признанный одним из умнейших и ученейших людей на своей родине, он заставил римлян найти этот приговор совершенно справедливым и основательным; «Римляне же не престааху идуще к нему,— говорит автор Жития,— вопрошающие его о всем, и сказание сугуб и трегуб приимаху от него»54. К уверению автора Жития, что Константин удивлял римлян как муж ученый, с полной уверенностью можем присовокупить сами от 7 себя, что он приобрел между нами общие искренние уважение и любовь и просто как человек. Апостол нашего племени имел прекрасный, в высочайшей степени симпатический характер; к этому присоединялись внешние привлекающие качества: необыкновенное умение вести занимательную беседу, изящество наружности, манер и совершеннейший такт во всем обращении; таким образом, он должен был привлекать к себе сердца всех, кто вступал с ним в общение. Как бы целый век суждено было Константину вести богословские диспуты с разными противниками то христиан, то Православия; на один из таких диспутов он был вызван и здесь, в Риме. Слава о великой учености Константина достигла и до еврейского квартала города Рима, и к нему явился с вызовом на споры о вере один еврейский ученый. Так как вызов был охотно принят, то еврей стал одним из частых посетителей Константина. Автор Жития, не сообщая об этих прениях в подробности, говорит только об одном из них, вероятно, заключительном, с которого ученый еврейский ушел, будучи совершенно побежден ученым христианским. Жидовин, передает автор Жития, сказал однажды Константину: по вычислению времени надлежит думать, что еще не приходил Христос, которому по книгам и пророкам должно родиться от Девы; философ же, вычислив ему все годы от Адама по коленам, самым обстоятельным образом («потонку») показал ему, что пришел Христос и что столько-то лет прошло от Его пришествия до настоящего времени, и, научивши его, отпустил. Великое намерение стать просветителем темного славянского племени, как мы говорили выше, не было мыслью Константина с самых дней юности и было внезапно вызвано в нем прибытием в Грецию послов моравских. Но если намерение было принято ранее указанного времени, то отсюда нисколько не следует, чтобы, к ущербу славян, то явилось у Константина слишком поздно: в то время, как прибыло в Царьград посольство моравское, Константину было 36 или 37 лет, то есть он был в том периоде жизни, когда человек еще вправе обещать себе сделать все, что только он в состоянии сделать. После того, как осенила Константина великая мысль дать славянам христианское богослужение на их собственном языке, не вдруг решился страшный вопрос: великой, Богом внушенной мысли суждено ли будет осуществиться? Но решился и этот вопрос, и решился утвердительно: славянские книги, дозволенные императором и патриархом греческими, были потом дозволены и папою Римским, то есть были признаны властями всего христианского мира. Таким образом, дела славян были в наилучшем положении; им оставалось благодарить Бога и необыкновенно много ждать от своего великого апостола. Но судьбы великих людей — закрытая от нас тайна... Много еще оставалось для Константина вероятной человеческой жизни; только что окончательным образом признана была его деятельность, чтобы мог он продолжать ее с наивозможно крепкою энергией, и неожиданно смерть взяла его у славян. После шестимесячного пребывания в Риме Константин подвергся тяжкой и продолжительной болезни и более не выздоравливал. Автор Жития, сообщая, что Константин болел очень продолжительное время, не говорит, что была за болезнь и отчего случилась;очень может быть, что Константин расстроил свое здоровье своими далекими и необыкновенно трудными путешествиями; а сколько можно заключить о его здоровье 8 по его душевной настроенности, то весьма вероятно, что и от природы он был не слишком крепкого сложения. Предчувствуя, что болезнь окончится смертью, Константин поспешил принять монашеское пострижение (за 50 дней до смерти), причем ему дано было по его желанию имя Кирилла. Нет сомнения, тяжко было умирать Константину от только что начатого им великого дела; но, увидев, что болезнь смертная, он покорился воле Божией и начал заботиться, чтобы делу своему оставить по себе преемника. Естественным и вместе единственным преемником оставался Мефодий; но Мефодий не готовился с детства к тому поприщу деятельности, на котором пришлось ему трудиться вместе с умиравшим; он вступил на него случайно, потому только, что не хотел расставаться с горячо любимым младшим братом; поэтому естественно было ему сознавать себя недостаточно способным к продолжению того, что было на него покидаемо. Очень хорошо было известно это Константину, и этим-то он должен был сильно тревожиться на смертном одре, именно: он должен был опасаться, что Мефодий после смерти вместо того, чтобы идти к славянам, поспешит возвратиться в свое любимое малоазийское уединение. Вследствие этого главной заботой умиравшего Константина было вынудить у Мефодия твердое обещание, что тот останется его продолжателем и, не думая о возвращении в монастырь, поставит, подобно ему самому, труд просвещения славян исключительно целью всей остальной своей жизни, Необыкновенно трогательно увещание, с которым Константин обращался по этому поводу к Мефодию. «Вот, брат,— говорил он,— мы были с тобой парою волов, пахавших одну борозду: я на гряде падаю, скончав свой день, а ты крепко любишь гору; неужели полосе нашей после меня остаться так, недопаханною? Нет; мое тебе крепкое завещание: никоим образом не моги ради горы оставить сего нашего учения (то есть учения славян), ибо последним (трудом просвещения славян) скорее спасен будешь, чем первым (подвигами в монастыре)». Как мы знаем, Мефодий действительно не нарушил этой последней воли брата. Всеми силами души предан был Константин своему делу просвещения славян, для которого дано было ему так мало времени, и последней его мыслью на одре смертном была мысль об этой покидаемой им пастве; он молился о ней Богу: «Господи Боже мой, всегда везде внимающий молитвам творящих волю Твою! Вонми и моей молитве и сохрани верное стадо Твое, к которому был Тобою приставлен я, недостойный и неключимый раб Твой; не попусти никому из них возвратиться к злобе безбожного язычества, избави их от всякого совращающего и хульного еретического языка; возрасти Церковь Твою множеством и, всех совокупив в единодушие, сотвори их беспорочными людьми, единомыслящими о истинной вере Твоей и правом исповедании, вдохни в сердца их слово Твоего учения, чтобы простирались на добрые дела и творили угодное Тебе; что дал Ты мне, предаю Тебе, как Твое: устрой их сильною Твоею десницею, покрывай их кровом крыл Твоих, да все хвалят и славят имя Твое во веки». Дорогие сердцу Константина славянские книги были торжественно признаны и освящены папою, но были признаны только одним папою, а не всем духовенством, и притом Константин, вероятно, подозревал неискренность этого признания. Конечно, невыразимо тяжко было думать Константину, что так непрочна судьба его великого дела, что 9 взойдет на престол другой папа или изменятся виды святого престола и славянские книги могут подвергнуться жестокому гонению; помышляя об этом, Константин молился в своей предсмертной молитве, чтобы Господь погубил триязычную ересь. Лобзав всех спутников своих святым лобзанием и благословив Бога, Константин скончался 14 февраля 869 года, на 43 году жизни. Константин успел приобрести себе величайшее уважение у папы Адриана, и поэтому бренные останки славянского апостола были удостоены необыкновенных почестей. «Повеле же апостолик (то есть папа^— говорит биограф,— ко всем грекам, иже в Риме, также и римлянам со Светами сшедшееся, итти над ним и творити провожание ему, якоже и самому папеже»55, то есть отпевать тело его с такою же пышностью и торжественностью, с какой отпевают тело пап. Для погребения Мефодий хотел отнести тело брата в свою родную Солунь; со слезами прося у папы дозволения на это, он говорил: «Мать наша, отпуская нас на чужую сторону, закляла нас, чтобы тот, который умрет прежде, оставшимся в живых принесен был в свой «монастырь». Мать Константина как будто предчувствовала, что более уже не видать ей самого дорогого ее детища... Папа сначала было согласился на просьбу Мефодия и для далекой перевозки приказал положить тело Константина в нарочно приготовленную прочную раку; но к нему приступили римские епископы и требовали, чтобы прах знаменитого мужа был оставлен в их городе. «Если после его странствования по многим землям,— говорили епископы, — Бог привел его сюда и здесь взял его душу, то здесь должно и лежать ему как мужу, составляющему честь для города». Папа согласился с этими представлениями епископов и, взяв назад согласие, данное Мефодию, приказал погребсти тело Константина в Риме. Желая показать все свое уважение к умершему, папа повелел было, нарушая для него существовавший обычай, положить его в церкви святого Петра, в своем собственном гробе и в тех склепах, где лежали тела одних только пап, но тогда Мефодий со своей стороны просил, чтобы Константин, если уже непременно хотят похоронить его в Риме, был положен в церкви святого Климента, с мощами которого он пришел туда; вероятно, Мефодий исполнял предсмертное желание брата, который мог просить его, чтобы в случае невозможности почему-нибудь отнести его тело на родину положили его именно в церкви святого Климента. В этой церкви по правую сторону алтаря и был Константин торжественно погребен... Отселе будут предметом нашей речи жизнь и деятельность одного Мефодия. Как намеревался поступить Мефодий после смерти Константина: хотел ли он вместе с моравскими учениками, поставленными папою во священники, снова на некоторое время возвратиться в Моравию, чтобы окончательно утвердить в стране славянское богослужение, так сказать, собственными руками, или, отпустив моравов одних и навсегда простившись с ними, хотел нести славянские книги в какуюнибудь другую славянскую землю? Биографы ничего не отвечают на этот вопрос. Но как бы то ни было, дело скоро решилось помимо собственных предположений Мефодия, именно: в самое непродолжительное время после смерти Константина, когда еще ничего положительного не было предпринято Мефодием и когда еще вместе с ним оставались в Риме и моравские ученики Константина прислал к папе просить Мефо- 10 дия уже известный нам Коцел, князь Блатенский. Так как папа немедленно изъявил свое полное согласие на просьбу Коцела, с тем только ограничением, чтобы Мефодий шел не только к нему одному, но и к Ростиславу и Святополку Моравским, от которых они с Константином пришли в Рим, а также и ко всем вообще тамошним славянам, то Мефодий имел отправиться из Рима вместе с новопоставленными моравскими священниками в страны своей прежней деятельности. Выше мы говорили, что Коцел, князь Блатенский, находился совсем не в таких отношениях к немцам, как Ростислав, князь Моравский, что, будучи посажеником их на своем столе, он отличался от простого губернатора провинции только пожалованной отцу его наследственностью владения. По этой полной зависимости своей от немцев Коцел, как мы говорили выше, вовсе не мог участвовать в посольстве Ростиславовом в Константинополь и, несмотря на все свое желание, никак не смел пригласить к себе Константина из Моравии во все продолжение трехлетнего там пребывания этого последнего. Что же вдруг дало Коцелу смелость просить себе Мефодия у папы, когда славянские книги, для которых он просил его к себе, по-прежнему оставались ненавистными немцам? Биографы ничего не отвечают на этот вопрос, но дело довольно ясно и само по себе. Коцел желал ввести в своей области славянское богослужение не менее горячо, чем Ростислав. Пока не было известно ему, как смотрит на славянские книги папа, он не мог думать об исполнении своего желания, потому что в случае нерасположения к ним папы никто не спас бы его от гнева за них со стороны немцев. Но вот Коцел узнал, что Константин и Мефодий приняты в Риме самым благосклонным образом, что славянские книги их торжественно освящены на престоле святого Петра и моравские ученики их поставлены во священники. При получении известия обо всем этом Коцел очень простым образом мог возыметь смелость обратиться к папе с просьбою и ему дать славянского учителя и славянское богослужение; немцы, его полные господа, по-прежнему ненавидели славянские книги, но он мог надеяться, что папа защитит его от их гнева и прикажет им дозволить быть в его стране славянскому богослужению. <...> Согласившись на просьбу Коцела отпустить к нему Мефодия, папа, как мы сказали, послал Мефодия не к одному только князю Блатенскому. В Житии читаем об этом так: «Послав же Коцел к апостолику, проси Мефодия, блаженного учителя нашего, дабы ему отпустил, и рече апостолик: не тебе едину токмо, но и всем странам тем словеньским слю и учителя от Бога и от святого апостола Петра, первого настольника и ключедержца Царствию Небесному"*56. Мы думаем, что на слова «не тебе едину токмо, но и всем странам тем словеньским» и проч. не должно смотреть как только на простую фразу со стороны автора Жития или, если он точно передает тут слова папы, как на простую фразу этого последнего; мы думаем, что, напротив, словами этими обозначается действительное и очень важное поручение, возложенное папою на Мефодия. Известно, что Римские первосвященники тех времен, ревностно заботясь о расширении пределов своего духовного господства, усердно старались о распространении христианства между оставшимися еще тогда в язычестве европейскими народами, что, движимые этими побуждениями властолюбия, они как сами от себя посылали к указанным народам проповедников, так и ревно- 11 стным образом поддерживали и тех проповедников, которые первоначально выступали на проповедь помимо их приглашения. <...> Из всего сказанного следует, что возможность устроить для обращения славянского народа хорошую миссию должна была составлять для папы самую желаемую возможность, что они не могли преминуть им воспользоваться. Но уже, конечно, нельзя было папам дожидаться лучшего случая для осуществления этой возможности, как прибытие в Рим Константина с Мефодием; эти так счастливо посланные судьбой в их распоряжение греки не только хорошо знакомы со славянами и их языком, но имели в руках своих такое сильное средство для привлечения славянских народов к христианству, как богослужебные христианские книги на собственном языке этих народов. Итак, мы думаем, что папа Адриан действительно поспешил воспользоваться представившимся ему отличным случаем устроить миссию для обращения славянских народов и что приведенные выше слова Жития «не тебе едину токмо, но и всем странам тем словеньским слю и учителя» и проч. значат именно то, что папа возложил на Мефодия поручение быть устроителем и начальником этой миссии для обращения славянских народов и вместе для приведения их под власть Римского апостольского престола. Славянские языческие народы, на которые мог простирать свои виды папа Адриан, то есть о существовании которых знали тогда в Риме, были: чехи, поляки, сербы лужицкие и занимавшие обширную территорию славяне балтийские; таким образом, поручение, возложенное папою на Мефодия, должно было состоять в том, чтобы он, утвердив свое пребывание у крещенных уже князей Моравских и Блатенского, здесь приготовлял и отсюда высылал проповедников ко всем указанным народам. <...> Отпуская Мефодия к месту его деятельности, папа послал с ним к князьям Моравским и Блатенскому свою грамоту. Прежде всего читается в этой грамоте то замечательное место о посольстве моравском в Константинополь, именно — что моравы, прежде чем обращаться к грекам, просили учителя у папы и что последний не успел удовлетворить их просьбу. Затем, похвалив Константина, который во время пребывания в стране, подвластной папскому престолу, ничего не сотворил, кроме канона, папа пишет о настоящем присыле к ним Мефодия: «Умыслили мы, испытав, послать в страны ваши сына нашего Мефодия, которого мы посвятили (во священники) с учениками (его), мужа совершенного разумом и правоверного, чтобы научил вас, как вы просили, перелагая на ваш язык книги, сполна всего церковного чина и со святою миссой (т. е. литургией) и крещением». Обращаясь далее вообще к вопросу о переводе богослужебных книг на славянский язык, папа пишет: «Философ Константин, Божиею благодатию и молитвами святого Климента, положил начало (переводу); если и другой кто в состоянии будет переводить «достойно и правоверно», то дело сие есть святое и благословенное Богом и нами и всею католическою и апостольскою Церковию, дабы могли вы удобно навыкнуть заповедям Божиим, только наблюдайте следующее одно правило: на литургии пусть читают Апостол и Евангелие сначала по-римски, а потом по-славянски, дабы исполнялись таким образом слова Святого Писания: «яка восхвалят Бога все языцы», и другия: «вси возглаголют языки различны величия Божия» и проч. «Если же кто от данных вам учителей,— 12 заключает папа, разумея своих латинских епископов, — отвращая от истины к безумным басням, начнет в иную сторону совращать вас и поносить книги вашего языка, то да будет отлучен... доколе не исправится, ибо таковые суть волки в одежде овчей»57. <...> Благосклонность папы к славянским богослужебным книгам, доведенная им в этом послании до такой степени, что он не только восхваляет Константина за положенное им начало и благословляет докончить все, недоконченное им, но и угрожает церковным отлучением всякому, кто дерзнет поносить эти книги, по-видимому, свидетельствует о том, что Адриан и был на стороне этих книг не притворно, а совершенно искренно. <...> О поставлении во священника Мефодия и о поставлении во священники и другие церковные степени моравских учеников Константина папа выражается так, что как будто поставления эти имели место перед самым отбытием Мефодия из Рима. Очень может быть, что это и действительно было так, то есть очень может быть, что после того посвящения пятерых из числа Константиновых учеников (о которых мы упоминали выше), которое совершено было в самом непродолжительном времени после пребывания Константинова в Риме, посвящение остальных по неизвестным причинам замедлилось и совершено было действительно только перед самым отъездом из Рима Мефодия, а с ним и этих моравских учеников Константина. В то или в другое время посвящены были моравские ученики Константина, но так как во всяком случае несомненно следует из послания папы, что они отправились из Рима домой не ранее, как вместе с Мефодием, то рождается еще вопрос: зачем они так долго держимы были в Риме, тогда как, будучи посвящены и отпущены в скором времени, они давно бы могли открыть в Моравии славянское богослужение? На вопрос этот мы не можем дать никакого ответа... О Мефодии папа говорил в своей грамоте, что послал его к князьям, испытав его. По словам преемника Адриана — Иоанна VIII, это испытание будто бы состояло в том, что Мефодий и словесно и письменно обещался святой Римской Церкви и апостольскому престолу содержать и проповедовать веру, как содержит и проповедует ее эта последняя Церковь58. Но что в действительности мог обещать папе Мефодий, об этом будет сказано ниже. Посланный к князьям Моравским и Блатенскому, Мефодий сначала явился к Коцелу. Так как он шел из Рима, по всей вероятности, той же самой дорогой, которой вместе с Константином шли они в Рим, то владения Коцеловы лежали на пути его в Моравию, и, следовательно, он во всяком случае должен был явиться к князю Блатенскому, а не к князьям Моравским. Но были для Мефодия особенно важные побуждения идти сначала к Коцелу, а не к Ростиславу со Святополком. Во-первых, Паннония Коцелова более нуждалась в его присутствии и деятельности, нежели Моравия; всё, что требовалось для введения в этой стране славянского богослужения, было уже сделано прежде, и теперь только оставалось пришедшим из Рима вместе с Мефодием новопоставленным моравским священникам открыть там славянское богослужение; напротив, в области Коцеловой предстояло начинать с самых первых оснований. Во-вторых, в то время, как Мефодий прибыл к Коцелу, в Моравии свирепствовали ужасы войны: вся страна была наводнена немецкими полчищами, а сам князь сидел в своем стольном 13 городе59; при таком положении дел в Моравии трудно было думать о путешествии в нее Мефодию. С неописанной радостью и величайшими почестями принял Коцел прибывшего к нему Мефодия; теперь он мог, наконец, быть уверен, что услышит у себя, подобно князьям Моравским, свое родное, славянское богослужение. Но прежде чем просить Мефодия заняться приготовлением будущих священников, князь Блатенский возымел новый замысел. Делания человеческие, как известно, неограниченны, и почти всегда бывает так, что едва исполнилось одно желание, как тотчас же является другое, большее. Так случилось и с Коцелом. Посылая к папе просить себе Мефодия, едва ли он слишком крепко надеялся, что исполнится его пламенное желание видеть у себя славянского апостола с его славянскими книгами. Но против его ожидания просьба его была удовлетворена папою немедленно и с величайшей готовностью; и вот является у него другое желание, именно: не довольствуясь просто присутствием у себя Мефодия, он возымел желание видеть его своим Паннонским епископом. По отношению к немцам это был со стороны Коцела шаг до последней степени смелый и дерзкий: будучи на своем княжении не более как наследственным губернатором (маркграфом), он отваживается против воли немецкого короля изъять свою область из ведения своего митрополита Зальцбургского, непосредственно к епархии которого принадлежала Паннония. На что Коцел при этом рассчитывал? Так как мысль об отдельной епископии не была внушена ему кем-нибудь другим, а родилась у него самого, и так как сам по себе он ровно ни на что действительно не мог рассчитывать, то, прежде всего, нет сомнения, он полагается на простое авось, которое оказалось так удачным в первый раз. Но потом, когда Коцел заявил свою мысль Мефодию, для надежды его могли быть указаны более прочные, на его счастье, в действительности имевшиеся основания. Мефодий в свое пребывание в Моравии, а еще больше в свое пребывание в Риме очень хорошо мог познакомиться с тогдашними отношениями в латинской иерархии, и эти-то отношения могли подавать некоторую надежду на успех Коцелова замысла. Первосвященник Римский в то время уже был признаваем верховным и всеобщим главою западной половины Церкви; но власть его по отношению к подчиненным ему митрополитам в то время еще не доходила до такой степени неограниченности и безусловности, на которой мы видим ее впоследствии; напротив, вторая половина IX века была именно временем борьбы между папами и провинциальными митрополитами за обоюдные пределы власти, причем самое жаркое время этой борьбы именно совпадает со временем деятельности У западных славян Константина и Мефодия: со стороны Рима самый сильный борец был знаменитый папа Николай I (858—867), завещавший свой пример преемникам своим Адриану II (867—872) и Иоанну VIII (872—882) 60. В своей борьбе с митрополитами папы с радостью хватались за всякое средство, с помощью которого могла быть так. или иначе ослаблена сила митрополитов. И вот тут-то Мефодий мог указать Коцелу действительные основания для надежды, что просьба его благосклонно будет принята папою. Паннония, в пределах котоРой находилось княжество Коцелово, некогда имела своих собственных архиереев, зависящих прямо от первосвященника Римского; прося для страны своей особого епископа, Коцел мог указывать папе на эту преж- 14 нюю ее церковную самостоятельность, и можно было с основанием надеяться, что папа с радостью схватится за предлог урезать слишком большие пределы области митрополита немецко-баварского (Зальцбургского). Правда, Паннония была самостоятельною слишком давно, именно — до того великого переселения народов, которое совершенно изменило лицо Европы и положило конец всем прежним счетам, начав историю Европы заново; но так как дело шло о собственных интересах папы, то смело можно было надеяться, что права времени, как это действительно случилось, будут признаны бессильными над правами Римского апостольского престола. Это с одной стороны. По отношению к самому Мефодию также были основания требовать для него у папы сана епископского. Мефодий должен был по поручению папы устроить и ведать миссию для обращения в христианство славянских языческих народов. Но начальнику миссии, так как предстояли нередкие случаи посвящения в церковные степени, а также и по другим многим соображениям, удобнее было иметь сан епископский, чем просто священниеский. Когда мы высказываем предположения, что Мефодий мог ободрять и укреплять Коцела в его надежде получить отдельного епископа,-что он мог указывать князю на такие обстоятельства, которые на самом деле несколько ручались за успех попытки, то мы приписываем Мефодию те же самые желания, которые были у Коцела. Действительно, мы думаем, что Мефодий принял мысль Коцела об отдельной епархии для Паннонии и о своем собственном епископстве < самым полным одобрением. Но поспешить видеть тут что-нибудь предосудительное для Мефодия, заподозрить его в честолюбии — значит понять. дело совершенно не надлежащим образом. Если мы припомним себе предшествующую жизнь Мефодия, то легко увидим, что заподозрить досточтимого мужа в пороке честолюбия — значит наносить ему величайшее оскорбление. Но, несмотря на это, он должен был одобрить желание Коцела и сам желать себе сана епископского; вовсе не честолюбив был Мефодий, но Провидением было указано ему быть просветителем славян; не мог помыслить он отказаться от сужденного ему великого дела, но если хотел себе успеха в своей деятельности, то именно он должен был желать себе сана епископского: священником бы он оставался в зависимости от того или другого из латинских епископов, которые все до одинаковой степени проникнуты были враждой к славянскому богослужению и от которых ничего нельзя было ожидать ему, кроме самого решительного противодействия; а поэтому он должен был желать себе епископства для того, чтобы стать независимым в своей деятельности от епископов латинских, и, следовательно, желать себе епископства не из честолюбия, а из желания действительных себе успехов в том деле просвещения славян, которому он самоотверженно хотел посвятить себя. По всей вероятности, прежде чем Мефодий отправился в Рим, Коцел посылал к папе узнать, как будет принята просьба, и Мефодий пошел в Рим только уже после получения оттуда положительного ответа. Как бы то ни было, Мефодий отправился в Рим с торжественным посольством от князя Блатенского в сопровождении 20 мужей и< немедленно был посвящен папою в епископа Паннонского, в настольника папе Андронику, основателю кафедры Паннонской. Житие Мефодия не говорит, что побудила папу с поспешностью- 15 удовлетворить просьбу Коцела, но, как видно из дальнейшей истории, побуждениями этими были те обстоятельства, о которых мы говорили выше, то есть желание папы воспользоваться благовидным предлогом для сокращения пределов слишком обширной епархии митрополита Баварского и желание доставить Мефодию в его деятельности, как начальника миссии славянской, большую свободу и независимость. Итак, исполнилась мечта Коцела иметь собственного епископа, и Мефодий, поставленный папою в епископа автокефального, то есть имевшего находиться в подчинении не у митрополита немецкого, а непосредственно у самого папы, имел право мечтать, что без всяких препятствий с чьей-либо стороны введет в стране славянское богослужение и даст ей •собственное родное духовенство. Но Коцел и Мефодий слишком много рассчитывали на покорность немцев воле папы, и князю Блатенскому суждено было получить все, о чем он мечтал, только затем, чтобы тотчас же снова его потерять. Странно, что немцы сидели сложа руки, когда Коцел хлопотал о самостоятельном и славянском для своей области епископе, и уже только тогда решились употребить свои меры, когда его старания были осуществлены. Но едва ли следует думать, что они имели в виду, так сказать, потешиться над Коцелом, то есть нарочно не препятствовали получить ему епископа, затем, чтобы иметь жестокое удовольствие немедленно обратить в прах только что осуществленную мечту; по всей вероятности, причина была иная, именно: скорее всего Коцел вел все дело в глубокой тайне, так что немцы узнали о нем не ранее, как Мефодий явился в Паннонию уже в сане епископа; стань действовать Коцел открыто, немцы, нет сомнения, тотчас приказали бы ему бросить затею; но, действуя тайно, он мог рассчитывать, что, не смея противиться папе, король и епископы, хотя и с неудовольствием, но признают свершившийся факт открытия Паннонской епархии. Как бы то ни было, но недолго пришлось Коцелу видеть у себя своего Паннонского епископа. Едва прибыл Мефодий в свою епархию и начал свою деятельность, как позван был на суд немецкого короля и на собор всех немецких епископов. Биограф Мефодиев сообщает нам некоторые сведения об этом суде. «Кто дал тебе право учить в нашей церковной области?» — спрашивали Мефодия немецкие епископы. Мефодий отвечал, что если бы Паннония действительно была их область, то он не пришел бы в нее, но что она принадлежит не митрополиту немецкому, а непосредственно престолу святого Петра, то есть папе. Угрожая епископам за их посягательство на чужие области гневом папы, Мефодий присовокупил: «Попирая каноны церковные, вы по зависти и любостяжанию наступаете на чужие пределы и возбраняете проповедовать учение Божие, но смотрите, вы думаете пробить костяным теменем железную гору (разумеется папа), как бы не пролить вам своего мозга». Когда епископы, приведенные в крайний гнев этими словами Мефодия, с угрозой сказали ему, что подобные речи могут иметь для него очень худые последствия, Мефодий отвечал: «Говорить истину не постыжусь и пред царями, а вы можете творить надо мной свою волю, ибо я не больше тех, которые за правду терпели мученическую смерть». После этого, по словам биографа, были и еще продолжительные речи, но епископы не могли противиться и отвечать Мефодию; наконец, король, желая привести бойца в замешательство, насмешливо сказал: «Будет, не трудите больше моего Мефодия, видите, он 16 вспотел, как у печи», но получил в ответ: «Да, государь: раз встретил народ потного философа и спросил его, отчего он потен; философ отвечал, что держал спор с невежественными противниками». Епископы немецкие остались побежденными в прениях, но на их стороне была сила, и собор кончился тем, что король приказал схватить Мефодия и отправить в ссылку. Может быть, имея в виду пресечь Мефодию всякую возможность бегства, а славянам просто всякую возможность помощи ему в том, король назначил местом ссылки Швабию, область, лежавшую в противоположную от Греции сторону королевства и нигде не соприкасавшуюся с землями славянскими, то есть вообще область крепко для Мефодия запертую. В свое слишком кратковременное пребывание у Коцела Мефодий, разумеется, не успел сделать того, что нужно было сделать для введения в его стране славянского богослужения, то есть, разумеется, не успел приготовить из его собственных славянских подданных достаточного числа людей, которые могли бы быть поставлены во священники; да если бы он успел сделать это, то его труды были бы совершенно напрасными, потому что немцы, отправив в ссылку его самого, разумеется, отняли бы у его учеников возможность получить посвящение или по крайней мере никак не дозволили бы совершать в Паннонии славянского богослужения. Так пребывание Мефодия в Паннонии ознаменовалось только тем, что сам он со своими константинопольскими путниками совершал в стране славянское богослужение и что таким образом он дал тамошним славянам возможность слышать это родное для них богослужение. Но мы имеем известие о том, как достаточно было и одного Мефодиева прибытия в славянскую страну, чтобы все поголовно ее славянское население тотчас же бросило своих латинских пастырей и чтобы эти последние, оставшись совершенно без пасомых, увидели себя в необходимости возвратиться к тем, от кого были присланы. Это известие о прибытии Мефодиевом в Паннонию сообщает нам так называемый Аноним Зальцбургский, писавший или в то именно время, как Мефодий после возвращения своего в Паннонию в сане епископа еще оставался в стране, или тотчас после того, как он был схвачен королем немецким и отправлен в Швабию. С целью доказать неотъемлемые права немецкого духовенства на паннонских славян Аноним составил записку о христианстве у этих последних до прибытия в их страну Мефодия, здесь показав, что славяне паннонские и крещены были немецким духовенством, и постоянно находились в заведовании этого духовенства, принадлежа к епархии архиепископа Зальцбургского и будучи управляемы через посылаемых от последнего архипресвитеров; автор говорит о прибытии в Паннонию Мефодия и о последствиях этого прибытия для немецкого духовенства. <...> Нет ничего удивительного, если действие столь решительное, как немедленное отпадение от немецкого духовенства всего народа, привело немцев в такой неистовый гнев, что они даже отважились посягнуть на личность только что посвященного папою в епископа Паннонского Мефодия. Непродолжительна была первая деятельность первого славянского епископа. Но когда Мефодий, указывая немецким епископам на волю папы, говорил, что они хотят костяным теменем пробить железную гору, то это не значит, что он хотел утешать себя призрачной, только в его 17 собственном воображении существовавшей помощью: епископы немецкие действительно не в состоянии были бороться с волею папы. А поэтому и дело славян, пока был на их стороне папа, во&е не могло считаться проигранным. Князь Блатенский, так скоро и насильственно лишенный данного ему епископа, поспешил донести обо всем в Рим, и конец был тот, что король и епископы немецкие, продержав Мефодия в заключении два года с половиной, вынуждены были шова возвратить его на его кафедру. Автор Жития не выставляет годоз событий; в дошедших до нас нескольких официальных актах относительно возвращения Мефодия из ссылки, к сожалению, также не находится числовых помет, поэтому мы можем определить время сейчас рассказанных нами происшествий только приблизительно. Не говорит прямо автор Жития, но заставляет предполагать, что Коцел прислал к папе просить себе Мефодия не слишком много спустя времени после смерти Константина, то есть вообще спустя то или другое количество месяцев, а не годов; далее довольно ясно видно из Жития, что Мефодий вторично отправился из Паннонии в Рим для поставления в епископа спустя слишком непродолжительное время после своего в нге прибытия; наконец, как довольно ясно видно из Жития, так и само собой необходимо предполагать, что собран был на"Мефодия собор и он послан был в ссылку в самое непродолжительное время после своего возвращения из Рима в сане епископа. Таким образом, событие суждения и ссылки Мефодиевой приблизительно должно быть отнесено к концу 870 года или началу 871 года. Мефодий, как мы сказали-выше провел в ссылке целых два с половиной года. Коцел, нет сомнения, послал с донесением и жалобой к папе тотчас же, как случилась катастрофа; но по необходимости дело должно было протянуться слишком долго: получив жалобу, папа, конечно, прежде чем посылать какое-нибудь предписание к немецким епископам, посылал допросить их о причине их поступка; затем более чем вероятно, что такая решительная мера, которой папа заставил епископов освободить Мефодия, была упогреблена им уже только после того, как оказались недействительными предшествующие простые предписания, то есть что папа должен был бороться с упорством немецких епископов довольно продолжительное время. К этому присоединились еще особые обстоятельства, которые должны были продолжить время заключения Мефодиева на несколько лишних месяцев: это именно смерть одного папы и восшествие на престол другого; так как Адриан II, которым посвящен был Мефодий и при котором он подвергся заточению, умер в конце 872 года, то само гобой естественно, что должно было пройти более или менее продолжительное время прежде, чем новый папа, Иоанн VIII, от других дел обратился к делу Мефодиеву, а может быть, почему-нибудь было и •гак, что к новому папе нужно было обращаться с новой жалобой. Как бы то ни было, король и епископы немецкие, продержав Мефодия в заключении два с половиной года, наконец, должны были уступить непреклонной воле папы и возвратить ненавистного им епископа Паннонского снова на его кафедру. Папа заставил короля и епископов повиноваться себе крутой мерой, именно, как сообщает Житие, папа «посла клятву на ня (епископов), да не поют службы вси королеви епископи, дондеже и (Мефодня) держат»62. Как мы замечали выше, папа обратился к этому крайнему средству, по всей вероятности, после того, как оказались недейст- 18 вительными простые предписания. В регестах Римских первосвященников читаются две буллы папы Иоанна VIII, время и причины происхождения которых положительно неизвестны, но которых связь с делом освобождения Мефодия более чем вероятна; буллы эти суть послание к немецкому королю Людовику и верительная грамота Павлу, епископу Анконитанскому (Анконскому), отправлявшемуся папским послом в Германию и Паннонию. В послании к Людовику63 папа доказывает немецкому королю, что «диоцез Паннонский издревле пользовался привилегией принадлежать (непосредственно) апостольскому седалищу»; «о сем свидетельствуют, — говорит папа, — соборные деяния, сие доказывают писания исторические, поелику злоба враждебных смут долго препятствовала апостольскому седалищу назначить туда настоятеля, то и пришло сие у людей неведущих в сомнение; но никто да не пользуется числом лет, как предлогом к отказу, ибо привилегии святой Римской Церкви не терпят ущерба ни от какого продолжения времен, не уничтожаются никакими разделениями (переделами) царств». В верительной грамоте Павлу, епископу Анконитанскому64, читаем: «Не только в Италии и прочих провинциях Гесперии, но и в пределах всего Иллирика апостольское седалище издревле обыкло (то есть апостольскому седалищу издревле принадлежит право) творить посвящения, производить распоряжения и устроять порядок; если же, может быть, кто-нибудь станет препираться о числе лет, то пусть знает, что между христианами и теми, которые одной веры, действительно установлено определенное число, а где дело идет о неистовстве язычников и неверных, там остаются ненарушимыми права Церкви, сколько бы ни прошло времени». Мы сказали, что связь этих двух булл папы Иоанна VIII всего более имеет побуждений защищать и доказывать перед немцами свои права на Паннонию именно в то время, как поставленный его предшественником епископ Паннонский был немецкими епископами насильственно низведен со своего престола. Но если это на самом деле так, то есть если приведенные нами буллы на самом деле относятся к тому времени, как Мефодий находился в заточении, то они дополняют наши сведения относительно его возвращения из швабского плена. Прежде всего, буллы дают видеть, что немцы, защищая перед папою свой поступок с Мефодием и отказываясь возвратить его на его епископский престол, ссылались на то, что он был поставлен в епископа Паннонского незаконно, что Паннония принадлежала в церковном отношении им, немцам, а вовсе не непосредственно папскому престолу. Далее мы видим из булл, как папа опровергал эти притязания немцев на Паннонию и доказывал действительность своих собственных непосредственных на нее прав; именно эту действительность своих прав папа доказывает тем, что Паннония, которою в последнее время владели немцы, в древнее время принадлежала папскому престолу, а так как при этом, 1) хотя немцы и владели ею довольно долго, но получили ее в свою власть единственно вследствие нашествия варваров, которое препятствовало папам посылать туда настоятелей и которое вовсе не принадлежит к числу случаев, имеющих силу сообщить факту владения право давности; так как 2) привилегии святого седалища не могут быть уничтожены и никакими вообще продолжениями времен, и никакими переменами в разделениях царств, следовательно, не могут быть уничтожены и какими бы то ни было вообще причинами, то она — Панно- 19 ния — и должна быть снова возвращена этому святому седалищу. Из верительной грамоты Павлу, епископу Анконитанскому, мы узнаем, что требовать освобождения Мефодия папа посылал к немцам своего легата, именно этого Павла Анконитанского. По всей вероятности, этому же легату дано было папой полномочие в случае упорства немцев прибегнуть к той строгой мере, о которой говорит автор Жития, то есть положить на них церковное запрещение. Одно из посланий папы Иоанна VIII к Мефодию, писанных в последующее время, именно послание от 18 июля 879 года65, дает знать, что когда-то, прежде 879 года, Мефодий имел личное свидание с Павлом Анконитанским; если это было именно в настоящий раз, то из этого будет следовать, что легат папский не удовольствовался только обещанием немцев освободить Мефодия, а что, напротив, он не прежде удалился из Германии, как Мефодий был действительно освобожден, и что он сам собственными руками снова посадил его на его престол. В сейчас упомянутом нами послании папы к Мефодию 879 года есть и еще место, которое также относится сюда, это именно слова папы о тех предписаниях, которые будто бы должен был. передать от него Мефодию при возвращении последнего из ссылки Павел Анконитанский. Возбужденный доносами немцев в подозрительности против Мефодия, папа названным своим посланием требует Мефодия, тогда уже архиепископа Моравского, к себе в Рим и, порицая в нем последнего за то, что поет миссы на варварском, славянском языке, пишет: «Еще грамотами нашими, отправленными к тебе с Павлом, епископом Анконитанским, мы запретили тебе совершать на оном языке священные торжества мисс, но или на латинском, или на греческом языке» и проч. На основании этих, по-видимому, слишком ясных и определенных слов папы мы должны были бы в числе обстоятельств, сопровождавших Мефодия из ссылки, говорить и об этом запрещении славянских книг, представляющем собою обстоятельство такой великой важности. Но не может подлежать никакому сомнению, что слова папы, несмотря на всю их видимую точность и определенность, вовсе не должно понимать в буквальном смысле, то есть не может подлежать сомнению, что, возвращая Мефодия из ссылки, папа вовсе не налагал запрещения на его славянские книги. Папа самым энергичным образом требовал возвращения Мефодия из ссылки потому, что при этом отстаивал свои притязания на Паннонию. Но очевидно, этой одной причины еще недостаточно для объяснения его настойчивости; если бы для папы важно было только то, чтобы не оставить за немцами Паннонию, то он мог бы достигнуть своей цели и не требуя освобождения Мефодия, то есть мог бы Достигнуть ее тем, что вместо захваченного немцами Мефодия поставил бы в Паннонию другого от себя епископа; при этом даже расчетливее было бы для папы не настаивать на освобождении Мефодия, чем настаивать, потому что уступкой немцам ненавистного для них грека он мог бы отчасти помирить их с собой за отнятие у них страны. Таким образом, если папа непременно требовал освобождения Мефодия, то из этого необходимо следует, что сколько важна была для него Паннония, столько жа важна была и личность этого последнего... Итак, епископы немецкие принуждены были освободить Мефодия. Но они сделали это со страшной внутренней злобой, и, передавая Мефодия Коцелу, они грозили князю: «Если будешь держать его у себя, 20 то не разделаться тебе с нами добром». Что ожидало Мефодия у князя Блатенского после освобождения? Ожидало самое неутешительное будущее; сам князь совершенно бессилен был защищать своего епископа, а папа был слишком далеко; не отправляя в новую ссылку, епископы немецкие и на месте могли стеснить Мефодия так, что он был бы епископом только по имени и был бы лишен возможности что-нибудь делать; Мефодий стал бы жаловаться папе, но слишком подолгу приходилось бы ждать решения на каждую жалобу и, получив удовлетворение на одну, тотчас бы приходилось обращаться с другой, и так без конца; очень может быть, что Мефодий не вынес бы и, оставив бесполезную кафедру, возвратился бы в отечество. Но, по счастью для него самого и для славян, случилось так, что вскоре по возвращении из ссылки он снова призван был в малозависимую от немцев Моравию. Сколько именно времени оставался Мефодий епископом Паннонским после своего возвращения из ссылки, положительно нельзя сказать; несомненно только, что весьма недолго. Мы сказали, что он сослан был или в конце 870, или в начале 871 года; так как он находился в ссылке два с половиной года, то был возвращен из нее или в начале, или во второй половине 873 года. Моравы послали просить к папе его к себе в архиепископы или в том же 873 году, или в начале следующего, 874 года и получили удовлетворение на свою просьбу, по всей вероятности, весьма скоро, то есть приблизительно или в начале, или около половины 874 года. Таким образом, после своего возвращения из ссылки Мефодий вообще оставался епископом Паннонским от полугода до года. Что касается до его деятельности в этот промежуток времени, то положительно о ней мы ничего не знаем; деятельность должна была состоять в том, чтобы продолжать начатое прежде приготовление для паннонских славян священников, которые бы ввели у них славянское богослужение; по всей вероятности, он тотчас же и приступил к этому, но так как время было слишком кратко, то, по всей вероятности, все-таки не успел довести его до конца. Сохранилось до нас два послания папы Иоанна VIII, касающиеся Мефодия и относящиеся к этому кратковременному епископствованию последнего в Паннонии. Одно из посланий — к сыну немецкого короля и герцогу Каринтийскому Карломану66; папа просил в нем герцога: «Так как возвращено и восстановлено нами Паннонское епископство, то да будет позволено брату нашему Мефодию, который посвящен туда от апостольского седалища, свободно, по древнему обычаю, совершать то, что принадлежит епископу». Неизвестно, когда именно было отправлено папой к Карломану это послание, то есть непосредственно ли вслед за тем, как Мефодий освобожден был из ссылки; следует предполагать, что немцы, возвратив Мефодию вследствие настойчивых требований папы свободу, тотчас же начали полагать ему всевозможные препятствия в его деятельности и что Мефодий тотчас же после своего освобождения принужден был жаловаться на них папе. Папа обращался со своими представлениями за Мефодия не к самому королю, а к его сыну, герцогу Каринтийскому, без сомнения, потому, что Паннония находилась в ближайшем заведовании этого последнего. Второе послание — к Мутимиру, или Монтимиру, князю Славонии67. Папа, убеждая князя перейти от Церкви Греческой к Церкви Римской, пишет в нем последнему: «Увещеваем тебя, чтобы, последовав примеру твоих предков, ты как можно потщился 21 возвратиться к Паннонскому диоцезу, а поелику туда, благодарение Богу, уже посвящен от седалища блаженного апостола Петра епископ, прибег к его пастырской попечительное™». Кто такой этот Мутимир, князь Славонии, положительно неизвестно; но, по всей вероятности, это был тот Мутимир, князь Сербский, о котором упоминает, излагая историю древней Сербии, император Константин Порфирогенет в своем сочинении об управлении государством68, потому что из всех известных тогда славянских князей только он один носит имя Мутимира69. Что означает это послание папы к князю Сербскому? Мы думаем, что «о означает очень многое, именно — что указывает на те широкие замыслы папы относительно славян, которые он рассчитывал осуществить с помощью Мефодия и его славянских книги о которых говорили мы выше. <...> Обращаемся к переселению Мефодия из Паннонии в Моравию. В своем рассказе об этой последней стране выше мы остановились на том, что ученики Константина, получившие посвящение в Риме, отправились на родину вместе с Мефодием. Готовленные и поставленные во священники затем, чтобы начать в стране родное, славянское богослужение, они, нет сомнения, и действительно сделали это; латинское богослужение, конечно, еще не было при этом вытеснено из Моравии окончательно, потому что число новопоставленных священников, сколь бы ни представляли мы его значительным, во всяком случае далеко не могло быть столь великим, чтобы достало его для всех приходов страны; но по крайней мере теперь могло быть открыто славянское богослужение в значительных, сборных пунктах всех округов страны, и таким образом открылась возможность для всех крещеных ее жителей слышать богослужение на родном языке, по крайней мере, несколько раз в году. Нет сомнения, что с величайшим восторгом встретили моравы прибывших из Рима своих новопоставленных священников. Но с ними случилось подобное тому, что с князем Блатенским: радость их продолжалась очень недолго и неожиданно сменилась горем. Новопоставленные священники возвратились на родину в середине или в конце 869 года, когда Моравия находилась в войне с немцами, хотя война эта была Для моравов страшно бедственна, потому что немцы пронесли по их стране из конца в конец огонь и меч; но так как тем не менее концом ее был такой мир, по которому они получили полную независимость от немцев70, то славянскому богослужению у них ничего более не ожидалось, как спокойное процветание и скорое повсеместное водворение. Но моравов, только что достигших верха благополучия, неожиданно постигло несчастье. Племянник великого князя Ростислава, Святополк, бывший удельным князем неизвестной по имени области, по неизвестной причине неожиданно передался со своим уделом немецкому князю (собственно сыну короля, Карломану). Ростислав, разгневанный этой изменой Святополка, хотел схватить и убить его, но, перехитренный последним, сам был захвачен им и немедленно предан тем же немцам. Следствием этого последнего поступка Святополкова было то, что Моравия, только что добившаяся полной независимости от немцев, немедленно очутилась в такой полной их власти, в какой прежде не бывала: сын короля Людовика, Карломан, без всякого препятствия вступил в страну, лишенную государя, во всех городах и крепостях поставил сво- 22 их немецких чиновников, хотя верховную власть с титулом великого князя отдал Святополку, но приставил к нему двух своих графов71. Эта несчастная катастрофа, случившаяся со страной, не могла не быть тяжким бедствием для Моравской Церкви, именно- хотя положительно и неизвестно нам, но само собой не может подлежать никакому сомнению, что немцы тотчас же после того, как овладели Моравией, самым решительным образом воспретили в ней славянское богослужение Поставленные в Риме моравские священники, как мы говорили выше, возвратились на родину в середине или конце 869 года Ростислав был захвачен Святополком и Моравия занята немцами в середине 870 года, следовательно, на этот первый раз славянское богослужение совершалось в моравских церквах или около года, или, что вероятнее, полгода Выше мы видели, что после и вследствие посольства Ростиславова в Константинополь моравы были освобождены папой от власти ненавистных для них немецких епископов и страна их была причислена к церковному округу Венецианского митрополита. Но в первые годы правления Святополка, как увидим ниже, духовенство у моравов опять было немецкое. Когда же случилось это возвращение Моравии снова под власть немецких епископов? Оно не могло случиться никогда более, как именно в это указанное нами сейчас время неограниченного господства немцев над страной. Ненавистно было для немцев славянское богослужение; но сколько само по себе, столько еще и потом}, что для этого богослужения должны были явиться у моравов и других славянских народов собственные славянские священники и епископы, что моравы и другие славяне должны получить собственное, независимое от них церковное управление, то есть славянское богослужение было ненавистно для немцев сколько само по себе, столько еще и потому, что, во-первых, через него духовенство немецкое лишалось своих десятин и всех вообще церковных доходов со славянских стран, что, во-вторых, государственная власть немецкая лишалась в церковной зависимости славян одного из самых действительнейших средств к политическому их подчинению. Из всего этого очевидно, что для немцев не могло быть большого различия, совершается ли в Моравии богослужение славянское, или богослужение латинское, но только не их, немецкими, а итальянскими священниками, то есть из всего сказанного очевидно, что последнее обстоятельство было для них ненавистно столько же, сколько и первое. Долго пришлось немцам терпеть в Моравии итальянских священников и уступать доходы с нее этим последним; но> вот неожиданно для них судьба предала страну в самую полную их власть, и нет сомнения, они не дозволили оставаться в ней своим соперникам ни одной минуты. Моравия не насильственно занята была итальянским духовенством, а была передана ему папою; но если с совершенной бесцеремонностью немецкие епископы схватили и послали в ссылку поставленного папою в епископа Паннонского Мефодия, то риск оскорбить папу здесь был нисколько не больший, если не меньший, а следовательно, надлежит думать, что они прогнали итальянских священников с бесцеремонностью нисколько не меньше той, какую показали относительно Мефодия. Неожиданным образом судьба предала моравов в самую полную власть немцев. Но это еще не был их последний час; может быть, для того, чтобы не оставаться совсем без утешения в дни будущего долгого 23 рабства, они имели еще пережить золотой век Святополка, а в церковном отношении видеть страну свою независимой славянской митрополией. В изложении гражданских событий Моравии выше мы остановились на том, что, посадив на престол великокняжеский Святополка, король немецкий оставил ему только один пустой титул, а всю действительную верховную власть вручил двум собственным своим чиновникам. Святополк был вовсе не из тех людей, которые могут довольствоваться подобным жалким положением: добыв престол своего дяди, он немедленно начал стремиться к его власти. Неизвестно, что именно он делал и предпринимал, но следствием его властолюбивых стремлений на первый раз было то, что скоро он был обвинен перед королем в вероломстве и, низведенный с престола, подобно Ростиславу, заключен в темницу. Так как с низложением этого второго князя Моравии угрожало окончательное порабощение, то народ для своей защиты и для прогнания из страны немцев восстал поголовно; чтобы не быть без предводителя, силою возвели на великокняжеский престол одного из родственников бывшим князьям, бывшего до избрания в князья священником и, по всей вероятности, принадлежащего к числу учеников Константиновых, по имени Славомир. Между немцами и моравами началась война, и счастье было постоянно на стороне последних. Когда происходило это, король нарядил суд над Святополком, и так как на суде он найден был невинным, то был освобожден на волю. Желая заставить Святополка забыть нанесенную ему тяжкую обиду, король осыпал его почестями и дарами, но последний сгорал жаждою мщения и, кроме того, уже успел теперь размыслить и убедиться, что латинская политика Моравского государя по отношению к немцам не та, которой он следовал доселе, а та, которой следовал его великий дядя, то есть успел размыслить и убедиться, что ограждать себя от притязаний немцев можно не заискивая перед ними, а только силою оружия. Имея в виду возвратить себе потерянный престол, Святополк повел себя перед немцами необыкновенно искусно и достиг того, что король поручил ему начальство над войском, посланным против моравов. Подступив к стольному городу Моравии Велеграду, Святополк под предлогом увещания осажденных к покорности отправился в крепость; немедленно провозглашенный здесь великим князем, он со всем моравским войском оросился на лагерь немецкий, и так как нападение совершенно было неожиданным для немцев, то истребил их чуть ли не до единого человека. Эта победа доставила Моравии независимость от немцев; но последние не захотели остаться неотмщенными и отказаться от страны, не сделав новых попыток завоевания, и поэтому война продолжалась ^частье, как и в первый период этой войны, было на стороне моравов: Святополк мужественно и успешно отражал все деланные на него нападения и скоро^ перешел из положения оборонительного к деятельности наступательной, внеся войну и опустошение в пределы королевства. *огда немцы после трехлетних напрасных усилий увидели себя принужденными заключить со Святополком мир. Это было в 873 году72. Возвратимся теперь к Мефодию, прибытие которого в Моравию в сане митрополита этой страны относится ко времени, непосредственно следовавшему за окончанием войны Святополка с немцами. Рассказав, как Мефодий по требованию папы был освобожден из заточения и как озвратился к Коцелу на свою епископскую кафедру, автор Жития 24 продолжает: «Приключи же ся тогда, моравляне очущьше немецкыя попы, иже живяху в них не прияюще им, не ков кующе на ня, изгнаша вся, а ко апостолику послаша, глаголюще: «яко и первее отци наши от святого Петра крещение прияли, то даждь нам Мефодия, архиепископа и учителя». Священники немецкие вторично завладели Моравией, находившейся со времени посольства в Константинополь под властью Венецианского митрополита, как говорили мы выше, в 870 году, когда Святополк предал немцам Ростислава, а с ним и страну. Когда они вторично были из Моравии прогнаны? Мы видим, что следовало за изложением Ростислава, именно — возведение Святополка на великокняжеский престол, его низведение с престола и заключение в тюрьму,. его освобождение из тюрьмы и вторичное восшествие на престол и, наконец, продолжавшаяся два года война с немцами и мир с ними. Нет сомнения, священники немецкие, жившие в Моравии, ковали ковы на моравов в пользу немцев именно во время войны одних с другими после вторичного восшествия Святополка на великокняжеский престол; следовательно, в это именно время, то есть в промежуток 871—873 годов, и могли быть прогнаны священники из Моравии. Но так как, во-первых,, они были прогнаны уже после того, как Мефодий был освобожден из заточения и возвращен был на свою Паннонскую епископскую кафедру, а это последнее событие не могло иметь места ранее начала 873 года, так как, во-вторых, вероятнее думать, что моравы начали хлопотать о собственном, ни от кого независимом (разумеется, ни от кого, кроме папы) митрополите для своей страны, в чем состояла их просьба к папе о Мефодии, не ранее того, как увидели, что сохранят свою политическую независимость, то есть или при окончании войны с немцами, когда счастливый исход для них (моравов) был уже несомненен, или даже после заключения мира,— то следует частнее думать, что священники немецкие были прогнаны моравами в 873 году, а именно во второй половине этого года. Причиной изгнания священников автор Жития выставляет именно то, что они ковали ковы против моравов. Но, говоря таким образом, автор передает дело не в надлежащей его полноте: указанное обстоятельство было только одною из причин, и притом причиною вовсе не главною. Пример Коцеловой Паннонии показывает Святополку, что для народов славянских, желавших иметь собственное, ни от кого независимое церковное управление, возможно было добиваться этого от папы; но для князя Моравского, только что успевшего заставить немцев признать политическую независимость своей страны, что могло быть желательнее, как не эта церковная от них независимость, без которой никогда не могла быть прочной независимость политическая! Таким образом, Святополк изгнал бы немецких священников из своей страны и в том случае, если бы они вовсе не думали делать чегонибудь недоброго по отношению к моравам, и изгнал их, главным образом, потому, что хотел получить для страны своей независимое церковное управление. Что касается до Мефодия, то, замыслив испросить у папы своего собственного митрополита, кого более мог Святополк желать себе в митрополиты, как именно не его? Само собой разумеется, что с независимой митрополией государь Моравский желал и славянского богослужения, и, следовательно, он должен был желать себе в митрополиты именно Мефодия, а не кого-нибудь другого, так сказать, необходимым образом. 25 Итак, Святополк прогнал из Моравии всех немецких священников. После этого он отправил к папе с просьбою, чтобы страна его была сделана независимою от немцев архиепископиею (или митрополиею, что одно и то же) и чтобы в архиепископы дан был Мефодий. Мы говорили выше, почему папа Адриан II с великой готовностью исполнил просьбу Коцела дать ему независимого от немецкой митрополии епископа и чем он доказал свое право на взятую у митрополита часть его епархии; с готовностью исполнена была просьба Коцела, между прочим, потому, что желания князя вполне совпадали с собственными видами главы католичества, одною из важнейших задач которого было в то время ослабить силу и значение провинциальных митрополитов; свое право взять Коцелову область у митрополита папа доказывал тем, что Паннония была подведома непосредственно папам в древние времена и что, таким образом, перечисляя страну из ведения митрополита в свое непосредственное ведение, он только возвращал себе свою исконную область. Законен или незаконен был предлог, который выставлял папа, лишая митрополита немецкого части его епархии, это вопрос сам ло себе, но важно было то, что он выставлял этот предлог, что, стремясь к ослаблению силы митрополитов, он действительно пользовался этим предлогом, чтобы урезывать епархии митрополитов, — и моравы, которые должны были следить за делом о поставлении Мефодия в епископа Паннонского с живейшим интересом, а поэтому и хорошо знать его историю, само собою естественно, немедленно и самым крепким образом приняли к сведению указанное, столько близко касавшееся их •обстоятельство. Когда обратились они теперь к папе с просьбою, чтобы страна их была сделана независимой от немцев митрополией, то представили ему именно тот резон, который и надлежало выставить, чтобы папа мог найти просьбу законною и основательною. Коцелу папа дал особого и независимого от немцев епископа потому, что Паннония в древние времена принадлежала непосредственно престолу святого Петра; точно так же моравы просили у папы независимого от немцев и непосредственно ему подчиненного митрополита на том основании, что страна их — законное непосредственное достояние папского престола. «Дай нам Мефодия в особые для нас митрополиты, — говорили они папе,— поелику отцы наши и первоначально приняли крещение от святого Петра». Моравия приняла крещение вовсе не от святого Петра, то есть вовсе не от проповедников римских, а от немцев... Просьба моравов, подобно тому, как года три с половиной просьба Коцела, и по тем же самым расчетам и побуждениям, была немедленно исполнена папою. 'Счастливое было для западных славян время, когда расчеты делали пап их сторонниками... После возведения в сан епископа Моравского Мефодий уже не подвергался новым превратностям судьбы; прибыв на свою кафедру, он постоянно оставался на ней до самой своей смерти. Таким образом, Рассказ об этом новом периоде жизни Мефодия должен быть последним оказанием в нашей повести о святых Славянских Апостолах. В этот последний период жизни Мефодия, о котором мы хотим говорить, имела бы для нас величайший интерес его деятельность. Первый славянский митрополит, он устроял первую славянскую Церковь; так как деятельность ему суждена была довольно продолжительная, то нет сомнения, что и труд, которому она была посвящена, не был только 26 начат, а более или менее был доведен до своего конца. Таким образом, в высочайшей степени желательно было бы нам знать со всею возможною подробностью, какие именно устройства имела первая славянская Церковь, в высочайшей степени желательно было бы со всею ясностью и живостью созерцать перед собой полный образ этой первой славянской Церкви. Но, к несчастью, автор Мефодиева Жития, подобно всем древним писателям житий и летописных сказаний, понимал свою задачу так, что составляющее самое главное для нас он обходит почти совершенным молчанием: предмет его повествования составляют одни только особенные, в том или другом отношении замечательные случаи из жизни Мефодия, а что касается до деятельности, по его отношению к ней он ограничивается одной краткой и общей похвалой. Те немногие слова Жития, в которых находим известие вообще об архиепископской деятельности Мефодия, суть следующие: «Князь Святополк встретил Мефодия (прибывшего к нему от Коцела в сане архиепископа) со всеми моравлянами и поручил ему все церкви и священников во всех городах, и от того же дня вельми начало расти Божие учение, и священники (начали) умножаться во всех городах, и язычники веровать в истинного Бога, оставляя свое нечестие». Конечно, очень немногое узнаем мы из этих слов об архиепископской деятельности Мефодия, но по необходимости приходится довольствоваться этим немногим. «Священники, — говорит автор, — начали умножаться во всех городах, язычники веровать в истинного Бога»; дать стране достаточное количество священников и окончательно водворить в стране христианство— это действительно были два дела, которым прежде всего и более всего должен посвятить свои заботы Мефодий. Святополк, прогнавший от себя всех немецких священников, конечно, не имел ни малейшей охоты снова призывать их в страну с их латинским богослужением, а желал и требовал, чтобы во всей Моравии богослужение установлено было исключительно славянское и священники были исключительно природные моравы; нет сомнения, что виды и желания самого Мефодия были совершенно одинаковы с видами и желаниями князя, то есть что он также хотел, чтобы в его славянской епархии духовенство и богослужение были исключительно славянские. Но если это так, то очевидно, что забота дать стране нужное количество священников должна была составлять самую главную заботу Мефодия. Прибыв в Моравию, Мефодий уже нашел в ней славянских священников; это были Константиновы и его собственные ученики, поставленные в Риме при жизни Константина; но как бы ни было значительно число их само по себе, во всяком случае оно, конечно, было совершенно ничтожно по отношению к целой стране. По необходимости довольствуясь первое время этими готовыми священниками, Мефодий немедленно после своего прибытия в страну должен был сделать то же, что сделал по своем прибытии в нее Константин, то есть немедленно избрать учеников и заняться их приготовлением к священству. Константин во время своего пребывания в Моравии не имел в виду наготовить священников для целой страны, но Мефодию нужно было сделать именно это последнее, а поэтому он не мог ограничиваться, подобно Константину, приготовлением только одного набора учеников; чтобы достигнуть цифры, которая бы удовлетворила хотя самой крайней нужде, он должен был приготовить один после другого целый ряд таких 27 экстренных наборов. Таким образом, этому неотложному делу доставления стране священников Мефодий, по всей вероятности, посвящал главные свои заботы, по крайней мере, половину всего времени, проведенного на кафедре епископской. Довольно уже давно Моравия была страною христианскою, однако же язычество далеко еще не было изгнано из нее окончательным образом. Как было везде после крещения городов с их ближайшими окрестностями, язычество долго оставалось в Моравии по селам и деревням, и в то время, как страна получила своего собственного архиепископа, еще ожидала крещения если не большая, то по крайней мере, очень значительная часть ее сельского и деревенского населения. А таким образом, после заботы дать священников крещеной части страны другая главная забота Мефодия действительно должна состоять в том, чтобы крестить остальную часть страны, остававшуюся в язычестве. <...> Обращаемся к тем немногим и отрывочным известиям о деятельности и судьбе Мефодия в сане архиепископа Моравского, которые находим в его Житии и в дошедших до нас официальных актах. Автор Жития, приписывая Мефодию дар пророчества, в доказательство своих слов приводит три особенных случая. Первый случай. Один весьма сильный языческий князь, «седевший в Вислех», ругался и творил зло христианам; Мефодий послал сказать ему: «Добро бы тебе, сын мой, волей креститься на своей земле, потому что если не послушаешь, то все-таки будешь крещен, только неволей и в чужой стране, помянешь меня, когда это сбудется». «Это последнее и случилось», — прибавляет автор Жития, то есть князь действительно лишился престола и был неволей крещен. Другой случай. Раз Святополк вел борьбу с язычниками и не имел успеха; когда приблизился праздник святого апостола Петра^, Мефодий послал к князю с такими речами: «Если обещается святой Петров день провести с воинами своими у меня, то верую в Бога, что немедленно предаст тебе врагов»; князь послушал архиепископа, и враги действительно были побеждены. Третий случай. Один весьма богатый моравлянин, саном княжеский советник, женился в слишком близком родстве, именно — на своей ятрави, или невестке (жене умершего брата); сколько Мефодий ни увещевал его расторгнуть противозаконный брак, но ничего не мог сделать: не слушая архиепи- •скопа, вельможа успокаивал себя речами тех латинских священников, которые рассчитывали на его серебро и которые ради этого ожидаемого серебра утверждали, что союз его правилен и законен; тогда Мефодий сказал упорному ослушнику: «Придет время, когда не в состоянии буДут помочь тебе эти ласкатели; будете поминать мои слова, только будет уже поздно». Угроза Мефодия скоро исполнилась. «Внезапно, по Божию отступлению, — говорит автор Жития, — постигла их напасть, «и не обрелось места их, но исчезли они, как вихрь рассеивает прах». Все сейчас рассказанное нами, как замечали мы выше, автор Жития сообщает единственно по тому поводу, что желает представить читателю несколько примеров Мефодиева прорицания. К нашему счастью, автор выбрал такие примеры, из которых мы узнаем гораздо более того, что имел он в виду сообщить нам. Кто такой был князь, «седевший в Вислех»? Вислянами и Висляндией древние западные писатели называли народ и страну р. Вислы73, то есть поляков и Польшу; и то же, нет сомнения, разумеет и наш автор, долго живший на западе. Но 28 Польша в то время состояла еще из нескольких отдельных княжений; какое же именно из этих княжений разумеет автор Жития? Мефодий мог находиться в сношениях с тем из князей польских, которого владения были пограничные с Моравией; ближайшим к Моравии княжеством польским было княжество Краковское, и нет сомнения, что этоименно княжество и разумеет автор Жития. В пользу этого предположения говорит и то обстоятельство, что Висляндией у западных писателей вообще называется вся Польша верхней Вислы, где находилось княжество Краковское74. Кем пленен и кем крещен был князь Краковский? Шафарик, основываясь на некоторых данных, высказывает твердую уверенность, что Малая, то есть Краковская, Польша принадлежала к числу областей, которые признавали над собой власть могущественного государя моравов Святополка75; мы со своей стороны находим уверенность Шафарика вполне основательною, и поэтому мы думаем, что князь Краковский был пленен Святославом Моравским и что он крещен был не кем иным, как самим Мефодием. Итак, автор Жития в своей повести о князе, сидевшем «в Вислех», неумышленно сообщает нам некоторые сведения относительно апостольской деятельности Мефодия. Другой из приведенных рассказов Жития, именно — рассказ о княжеском советнике, женившемся на своей близкой родственнице, должен вызвать в нашем уме ряд новых и иного рода представлений относительно деятельности Мефодия в сане Моравскогоархиепископа; рассказ должен напомнить нам, что пастырская деятельность Мефодия, по крайней мере наполовину, была тяжкой борьбой. Моравы были крещены, но христианство их, как замечали мы выше со слов современных свидетелей, было еще rudis christianitas, и в большинстве своем они сохранили еще языческие нравы. Величайшей благодарности исполнены были моравы к своему архиепископу, водворившему в стране их родное, славянское богослужение, и вообще искренне и глубоко чтили его и были привязаны к нему, но тем не менее, конечно, очень неохотно внимали его внушениям и убеждениям, когда делокасалось перемены нравов. Пример княжеского советника, конечно, вовсе не единственный пример, и только один из бесчисленного множества других подобных примеров: но пример этот показывает, что иногда приходилось бороться с упорством слишком решительным. Между языческими обычаями моравов, точно так же, как и всех славян, в особенности противны христианству были некоторые обычаи брачные; это именно: 1) заключение брачных союзов в слишком близких степенях родства и 2) слишком частое и по самым маловажным причинам допускающееся расторжение брака. Теперь мы должны перейти со своей речью к злой судьбе наших Апостолов — латинскому духовенству. Епископы немецкие, будучи заставлены папою освободить Мефодия из заточения, грозили ему, что не оставят его в покое, и они сдержали свое слово. От Коцела, полного вассала немецкого короля, Мефодий скоро переведен был к Святополку, совершенно от короля независимому; но это нисколько не заставило немецких епископов отступиться от мысли прогнать из своих пределов ненавистного учредителя славянского богослужения и ненавистного основателя самостоятельной, независимой от них, немцев, славянской Церкви. Оставайся Мефодий у Коцела, они поступили бы с ним очень просто: дали бы несколько пройти гневу папы на их своеволие и затем 29 опять заслали бы Мефодия или в Швабию, или куда-нибудь не ближе; теперь им не так-то легко было добыть его, но на то они и были немецкими епископами, чтобы не прийти в уныние перед некоторыми затруднениями. Были два средства согнать Мефодия с его кафедры: это вооружить против него или самого Святополка, или папу. Но первогосредства нечего было и пытать; если бы даже какими-нибудь происками и удалось возбудить в князе личную вражду к его архиепископу, то во всяком случае он никогда не решился бы прогнать его от себя из расчетов политических; прогнав Мефодия, он должен был бы снова принять в страну немецких священников и подчинить ее власти немецкого митрополита, а епископы немецкие очень хорошо должны были знать, что сам по себе, не будучи заставлен насильно, он никогда и ни под каким видом этого не пожелает. Таким образом, оставалось делать епископам собственно одно — вооружить против Мефодия папу, чтобы он прогнал его из Моравии и вообще из всех подвластных ему славянских земель. Так они и решили поступить. Неизвестно, отчего довольно долго медлили епископы со своими обвинениями на Мефодия перед папой; может быть, они ожидали перемены в отношениях папы к их королю, которые были не совсем удовлетворительны. <...> Нечего было и пытаться привлечь на свою сторону самого Святополка, но была надежда восстановить против Мефодия некоторую' часть Святополковых подданных; с помощью одних этих союзников, конечно, еще нельзя было изгнать Мефодия из Моравии, но во всяком случае очень важно было иметь враждебную Мефодию партию в среде собственной его паствы, и епископы немецкие усердно принялись за дело. Выше по поводу рассказа Жития о княжеском советнике, женившемся на своей слишком близкой родственнице, мы замечали, что в Моравии еще довольно крепки были старые до- и противохристианскиеобычаи и что по этому поводу деятельность Мефодия часто должна была принимать вид борьбы. Этим-то обстоятельством и поспешили воспользоваться немецкие епископы. Мефодий преследовал всё противное христианству языческое с неутомимой и самой непреклонной ревностью; но ничего нет удивительного, если в целой многочисленной пастве не все внимали голосу епископа с покорной готовностью, если находилось большее или меньшее число отдельных лиц, которые встречали его увещания с решительным и враждебным упорством. Епископы немецкие через своих агентов спешили сделаться друзьями всех таких врагов Мефодия. <...> Всех, кто в своем поведении не хотел покоряться требованиям Мефодия, епископы немецкие спешили брать под свое покровительство, дозволяя и разрешая то, что первым было преследуемо. Этим-то путем епископы немецкие успели создать себе в Моравии враждебную Мефодию партию. По своей сравнительной численности партия была, разумеется, совершенно ничтожна; но так как всегда нерасположены допускать стеснения своим наклонностям, главным образом, люди богатые и знатные и, следовательно, непреклонные и строгие требования Мефодия должны были создать ему врагов, главным образом, между людьми именно этого класса, между разными великокняжескими советниками, каков упоминаемый в Житии и т. д.,. то, несмотря на свою малочисленность, партия была довольно сильна. Но на что была нужна немецким епископам эта внутренняя, враждебная Мефодию партия, когда они рассчитывали прогнать Мефодия из 30 Моравии не через самого Моравского князя, а через посредство папы? Не мешало иметь партию на всякий случай, но положительно она была им нужна, во-первых, вот на что. Святополк до последней степени должен был дорожить тем обстоятельством, что страна его в церковном отношении столько же независима от немцев, как и в государственном; поэтому очень могло случиться, что по донесениям немецких епископов папа приказал бы Святополку изгнать Мефодия из Моравии, чего князь не захотел бы слушаться даже и папы; вот тогда бы потребовались немцам услуги навербованных ими в самой Моравии их сторонников: питавшие вражду к Мефодию разные великокняжеские советники должны были бы тогда настоятельно внушить государю, что он должен исполнить волю папы, что возвращение Моравии под церковную власть немцев не несет вреда ее политической самостоятельности и т. д. Что, во-вторых, хотели устроить немцы при посредстве преданной им в Моравии партии, это увидим дальше. Сумев приобрести для своей интриги против Мефодия довольно твердую точку опоры на самом месте его деятельности, епископы немецкие, конечно, не хотели думать, чтобы могла постигнуть ее неудача в Риме, где был на их стороне такой перевес шансов, и поэтому, нет сомнения, решили начать свой поход против Мефодия с полной уверенностью, что концом его будет их совершенная победа, то есть изгнание из Моравии и пределов Римской Церкви ненавистного им грека. Как бы то ни было, но в конце 878 или в начале 879 года, то есть на четвертый или на пятый год существования отдельной Моравской митрополии, епископы немецкие послали к папе донос на Мефодия. До нас не дошло самой грамоты, отправленной епископами к папе, но в чем они обвиняли Мефодия, это отчасти узнаем мы из других, относящихся сюда и уцелевших до нас документов, отчасти можем сообразить сами собой. Документы, в которых читаем о взведенных на Мефодия обвинениях, суть две грамоты папы: одна к князю Моравскому Святополку, другая к его архиепископу, писанные вследствие полученного папою доноса76. Немедленно требуя Мефодия к ответу, папа выставляет в своих грамотах и сами обвинения, которые на него возводятся. Обвинений этих папа указывает два, именно: 1) что Мефодий, вопреки своему обещанию, данному при поставлении, «не тому учит в своей проповеди, чему научилась от самого князя апостолов и что ежедневно проповедует святая Римская Церковь»; 2) что он совершает богослужение на варварском, славянском языке. В посланиях своих папа не говорит прямо, в каком именно обвиняют его учении, противном римскому православию, но, как это ясно видно еще из другого послания папы к Святополку, писанного после окончания всего дела77, он разумеет то обвинение, что Мефодий несогласно с Римской Церковью читает Символ веры, то есть что он отвергает римский догмат Filioque. Мы сказали, что из сохранившихся до нас официальных бумаг мы узнаем о взведенных на Мефодия обвинениях не вполне, а отчасти, и мы действительно думаем, что в посланиях папы к Святополку и Мефодию передается содержание присланного ему доноса вовсе не с полной точностью, что, во-первых, были в нем еще другие обвинительные пункты, о которых не говорят послания, и что, во-вторых, и те обвинительные пункты, которые приводятся в послании, были поставлены не так просто, как они смотрятся в этих последних, а несколько хитрее. Епископы немецкие, 31 посылая в Рим свой донос на Мефодия, как само собой разумеется, имели в виду не привлечь на него только временный гнев папы и какоенибудь временное наказание, а заставить папу совсем изгнать его из Моравии и из пределов своей церковной области. Но, желая достигнуть этого, они, естественно, должны были взвести все обвинения, какие только можно было с некоторым правдоподобием взвести, должны были позаботиться представить дело так, чтобы изгнание Мефодия из Моравии представлялось папе единственным и совершенно необходимым решением. Но какие же еще могли епископы взвести на Мефодия обвинения, кроме тех, о которых говорит папа в своих посланиях? Могло быть взведено обвинение необыкновенно важное. Мефодий был грек; так как всякий любит родину более всякой другой страны, то указанное обстоятельство, так сказать, само собой навязывало епископам немецким весьма тяжкое обвинение Мефодия перед папою, то есть епископы должны были обвинять Мефодия в том, что этот грек, на которого папа возлагает такие великие надежды, посредством которого папа мечтает собрать под свою власть славян, в действительности не имеет ни малейшей привязанности к его верховной власти, что все его помыслы, напротив, обращены к родному Константинополю и власти тамошнего патриарха. Так как обвинение навязывалось само собой, так как оно представлялось совершенно правдоподобным, то, повторяем, совершенно необходимо думать, что епископы немецкие, задачею которых было как можно сильнее обвинить ненавистного им пришельца, действительно возводили на Мефодия. Епископы не могли обвинять Мефодия в каких-нибудь уже открытых действиях, направленных к низвержению власти папы, потому что в этом случае они не в состоянии были бы ничего указать в подтверждение своих слов, но они могли уверять папу, что это подкапывание под его власть есть сокровенная и конечная цель всей вообще деятельности Мефодия. В действительности Мефодий ничего не замышлял против власти папы и вовсе не думал от нее отлагаться, потому что, как ясно он должен был видеть, это во всяком случае, вследствие политических отношений Моравии, было дело совершенно невозможное; но тем не менее он не хотел стать полным латинянином: ни за что не хотел читать Символа с римским прибавлением «и от Сына» и хотел совершать богослужение не иначе, как на славянском языке. Когда прежде папа давал ему дозволение остаться при греческом чтении Символа и совершать богослужение на славянском языке, то в первом не видел ничего особенно подозрительного, а последнее входило в его собственные виды. Но с каким правдоподобием могло быть представлено папе, что он жестоко обманывается в хитром греке, что этими уступками, которые он сделал ему: одну как греку, Другую потому, что считал нужною для себя самого, он (Мефодий) старается воспользоваться против Римской Церкви, то есть с каким правдоподобием могло быть представлено папе, что славянский язык, посредством которого он рассчитывает привязывать и привлекать к себе славян, в действительности служит для Мефодия к тому, чтобы отдалять их от Римской Церкви, чтобы греческое чтение Символа, которое он дозволил Мефодию, не желая насиловать грека, в действительности служит для последнего к тому, чтобы вооружить славян против Римской Церкви, как Церкви еретической? Таким образом, представлялось вообще совершенно правдоподобным и вероятным следующее обвине- 32 ние: пришлый грек, на которого папа смотрел как на великую находку, думая видеть в нем отличное орудие для выполнения своих замыслов относительно славян, в действительности самым жестоким образом его обманывает: тогда как папа рассчитывал посредством него утверждать и расширять свою власть над славянами, он, напротив, вероломным образом работает над тем, чтобы оттолкнуть славян от этой власти и вооружить их против нее. Но, повторяем, так как обвинение представлялось совершенно вероятным и правдоподобным, а немецкие епископы должны были взводить на Мефодия всё, что только можно было с вероятностью взвести, то необходимо думать, что оно и действительно было ими взведено. Донос, сделанный епископами, как и естественно, привел папу в величайшее беспокойство. Ему доносили, что человек, которому он вверил власть над славянами в надежде, что он укрепит власть над ними верховного римского седалища, старается, напротив, о том, чтобы совершенно подорвать эту последнюю власть: конечно, ему было отчего прийти в беспокойство. Известия, полученные папою другим путем, не могли уменьшить этого беспокойства. В то время, как прислан был донос немецких епископов, в Риме находился посол Моравского князя; папа обратился к нему с расспросами и узнал от него78, что князь колеблется в правой вере, то есть что он читает Символ одинаково со своим архиепископом, без прибавления латинского Filioque . Ничего не было естественнее со стороны папы, как на основании этого согласия князя с архиепископом заподозрить его и в согласии во всем другом, то есть приписать ему участие и в тех враждебных апостольскому седалищу замыслах, в которых обвиняем был Мефодий. Папа немедленно отправил в Моравию два послания; одно к князю, другое к архиепископу. Извещая Святополка, что «объемлет его искреннею любовью, как возлюбленного сына» и убежденного «так веровать, как святая Римская Церковь научилась от самого князя апостолов», папа немедленно требует к себе в Рим Мефодия; он пишет ему в своем к нему послании: «Услышали мы, что ты в своей проповеди не тому учишь, чему научилась от самого князя апостолов и что ежедневно проповедует святая Римская Церковь, что ты и самый народ совращаешь в заблуждение; посему настоящею апостольства нашего грамотою повелеваем тебе: отложив всякие дела, постарайся явиться к нам как можно скорее, дабы из уст твоих могли мы услышать и узнать истинное твое учение, так ли ты содержишь и так ли проповедуешь, как веровать словесно и письменно обещался ты святой Римской Церкви. Еще слышим, что ты поешь миссы (обедни) на варварском, то есть славянском, языке. Но еще грамотой нашей, отправленной к тебе с Павлом, епископом Анконитанским, повелевали тебе, чтобы не совершал священные торжества мисс на оном языке, но или на латинском, или на греческом, как поет Церковь Божия всей вселенной». Исполняя требование папы, Мефодий немедленно отправился в Рим. Но прежде, чем говорить о результатах его путешествия, мы снова должны возвратиться к интриге немецких епископов. Отправляя свой донос на Мефодия, епископы имели в виду прогнать его из Моравии и возвратить страну под свою власть. Но тут дело было не в одном Мефодии; не дальше, как лет пять-шесть назад, Святополк изгнал из своей земли всех немецких священников, между прочим, за то, что они ковали 33 ковы против своих пасомых в пользу своих родичей, и рассчитывать, что он забыл прежнее и дозволит воротиться к себе этим священникам, не было ни малейшего основания; напротив, епископы очень хорошо должны были знать, что, и согласившись исполнить требование папы удалить от себя Мефодия, Святополк все-таки ни за что не согласится принять священников немецких, а потребует себе духовенства итальянского. Таким образом, епископы немецкие со своей интригой против Мефодия или просто работали бы на других, или просто должны были усложнить ее какой-нибудь хитрой комбинацией. Такая комбинация была придумана; дело состояло в следующем: имел быть выбран ловкий немец, который, явившись ко двору Святополка, выдал бы себя за человека, отрекшегося от своей родины и всеми силами души преданного интересам Моравии, и который бы успел вкрасться в расположение государя; за этим с помощью сильной при дворе моравском немецкой партии он имел достигнуть того, чтобы Святополк избрал его в преемники Мефодию; когда удалось бы это, то Моравия очутилась бы в руках немецких епископов. Выдумав план, приступили к его осуществлению. В орудие интриги выбран был некто Вихинг, величайший интриган, отвергнутый впоследствии даже и самими немцами. Явившись ко двору Святополка, Вихинг скоро успел в первой половине своего дела, то есть в том, чтобы выдать себя перед государем за искреннего и усердного моравофила и вкрасться в его расположение и будущей жертвы интриг, то есть самого Мефодия... Если бы епископы рассудили далее повести дело обыкновенным порядком, то предстоящая процедура была такая: послать папе донос на Мефодия; дождаться, пока папа низложит обвиненного (в чем епископы были уверены), и уже только после этого хлопотать о замещении кафедры Моравской Вихингом, то есть хлопотать через посредство своих моравских друзей, чтобы выбор Святополка пал на этого мнимопреданного ему человека. Но епископы рассудили поступить иначе, именно: решено было, что Вихинг не будет дожидаться, когда низложен будет Мефодий, а отправится в Рим вместе с ним самим, когда он пойдет туда для выслушания своего приговора. Епископы надумали так поступить, нет сомнения, имея в виду разные случайности, которые неожиданно могли погубить для них весь их труд, то есть, например, имея в виду ту случайность, что прежде чем успеет Вихинг после низложения Мефодия явиться в Рим, Моравия будет отдана кому-нибудь из итальянских епископов. Как бы то ни было, но отправиться в Рим вместе с Мефодием Вихинг никоим образом не мог прямо в качестве его будущего преемника. Святополк до такой степени дорожил своим знаменитым архиепископом и до такой степени был к нему привязан, что, отпуская Мефодия в Рим, разумеется, вовсе не хотел и думать, чтобы дело могло кончиться там его низложением, а поэтому, если бы представители немецкой партии явились к Святололку с уверениями, что Мефодий будет низложен, и с советами избрать и отправить к папе кандидата на его место, то они были бы прогнаны князем и совершенно испортили бы все свое дело. Таким образом, епископы немецкие, хотевшие, чтобы Вихинг отправился в Рим вместе с Мефодием, должны были придумать средство, каким образом Вихинг, отправившись в Рим от Святополка не в качестве будущего преемника Мефодию, в то же время мог доказать в Риме, будто Святополк желал иметь его преемником Мефодия. Средство было приду- 34 мано: именно Святополку внушена была мысль просить у папы в помощь Мефодию другого епископа, с тем чтобы в кандидаты на эту кафедру избран был Вихинг. Имея в руках просьбу государя о своем поставлении в епископы-суффраганы, Вихинг легко доказал бы ею папе, что он будет угодным Святополку преемником Мефодия. То есть дело, по расчетам епископов, должно было идти таким образом: Вихинг отправится в Рим вместе с Мефодием под предлогом поставления в. епископы-суффраганы; но в Риме Мефодий будет низложен; тогда Вихинг просьбою Святополка о своем поставлении в епископы-суффраганы легко докажет папе, что он (Вихинг) будет угодным Святополку преемником Мефодия и действительно будет поставлен папою в епископы Моравские. Итак, епископы немецкие, проводившие Мефодия в Рим, с уверенностью ожидали, что ненавистный грек, быв низложен папою, более уже не возвратится в Моравию, что страна, получив себе епископа в лице Вихинга, опять возвратится к своим старым господам, то есть к ним, немецким епископам, что вообще всё снова будет по-старому. Но чем же кончилось дело? Увы, оно кончилось совершенно противно ожиданиям и желаниям немецких епископов: Мефодий успел вполне оправдаться перед папой, приобрел от него величайшее благоволение и возвратился от него на свою кафедру с новым торжественным подтверждением, что «в руку его суть от Бога и от апостольского стола вся словеньскыа страны». Обращаемся к этому оправданию Мефодия. Каким образом в борьбе, по-видимому, весьма неравной, успел он одержать самую решительную победу? В действительности это было для него не слишком трудно. Читатель, конечно, не забыл, что говорено было нами выше, во-первых, о значении, какое имела для папы Моравская архиепископия, во-вторых, о значении, какое имел для него сам Мефодий. Именно, относительно Моравской епископии мы говорили выше, что отнять славянскую страну у немецкого митрополита и образовать из нее отдельный церковный округ требовали собственно интересы папы, что в этом было для него средство достигнуть по отношению к одному из митрополитов того, что Римские первосвященники тогда усердно добивались относительно всех митрополитов, именно—ослабить, его силу и значение. Относительно самого Мефодия мы говорили выше, что папа видел в нем до чрезвычайности нужного себе человека, что он рассчитывал посредством его распространять и утверждать свою власть между народами славянскими. Таким образом, для папы имели весьма важное значение как Моравская архиепископия, так и сам Мефодий, и он мог решиться на уничтожение первой и на удаление второго не иначе, как будучи вынужден к этому действительною и совершенно ясною необходимостью. Но если это так, то очевидно, что папа Иоанн VIII вовсе не мог иметь желания низложить Мефодия потому только, что он ненавистен был немецким епископам, что он захотел бы на что-нибудь решиться не иначе, как только после самого тщательного исследования дела. Итак, судья не был наперед предубежден против Мефодия, а напротив, непременно хотел выслушать его оправдания. Но это только и. нужно было последнему, чтобы блистательным образом выиграть процесс. Самое главное, в чем обвиняем был Мефодий, это то, что во всей своей деятельности он коварным образом преследует тайный замысел 35 довести Моравию до желания отложиться от власти папы и перейти во власть патриарха Константинопольского. Но это была совершенная клевета, и Мефодию, конечно, нетрудно было уверить папу, что обещание верности, данное при возведении в сан архиепископа, он хранит искренне, а не притворно. Может показаться странным и для иных, пожалуй, предосудительным, что Мефодий не питал в себе желания и не употреблял никаких стараний привести Моравию под власть Константинопольского патриарха, но это совершеннейшая правда, и в действительности нет в этом ничего странного: 1) папа в то время был столько же православен, как и патриарх Константинопольский, и следовательно, тут вовсе не было вопроса о том, чтобы, расторгнув союз Моравии с Церковью схизматическою, привести ее в общение с Церковью православной; 2) не говоря о том, что для Мефодия мог еще оставаться нерешенным вопрос, лучше ли быть для Моравии под властью патриарха Константинопольского, во всяком случае он должен был ясно видеть, что исторгнуть ее из-под власти папы есть дело совершенно невозможное и что пытаться делать это значит не более, как накликать на страну величайшее бедствие: мы разумеем то, что, отдайся Моравия во власть греков, папа энергически бы отстаивал свои права посредством оружия немецко-франкского и ни за что не успокоился бы до тех пор, пока бы в действительности не успел возвратить их... Как мы говорили выше, вместе с Мефодием был обвиняем в сочувствии и содействии его замыслам и сам Святополк. Поэтому князь для принесения своих оправданий отправил с Мефодием в Рим одного из своих приближенных бояр, некоего Семишишна. Опровергнув клевету, Семишишн изложил перед папой виды Святополковой политики: от союза с императором Константинопольским государь Моравский не мог ожидать себе никакой пользы; искренний союз с королем немецким никогда не был для него возможен; оставался один он, папа, и Семишишн уверял, что Святополк видит в нем своего единственного искреннего союзника и могущественного покровителя. В другое время и при других обстоятельствах не все эти заверения были бы выслушаны папой с одинаковым удовольствием: если всегда было приятно папам слышать, что государь Моравский не имеет ничего ждать от императора Константинопольского, то не всегда могло быть для них приятным событием, что у государя Моравского не может быть искреннего союза с королем немецким. Но моравы знали, с кем они откровенничают о своей непримиримой ненависти к немцам. Папа Иоанн VIII во все время своего правления находился во вражде с немецкими каролингами; таким образом, что не совсем приятно могло подействовать на другого папу, что должно было произвести самое благоприятное впечатление на Иоанна VIII — сама по себе была преданность моравов папскому престолу, но вражда их к немецкому королю делала их, сверх того, еще верными союзниками папы в его собственных делах, устанавливала между ним и моравами еще особую тесную связь. Какой блистательный успех имели искусные речи Святополкова посланника, это мы видим из грамоты папы к Моравскому государю, отправленной к нему после того, как были выслушаны в Риме Мефодий и Семишишн: за то, что Святополк презрел других князей века сего и признает своим покровителем единственно наместника Петрова, папа выражает ему свое величайшее благоволение, называет его своим как бы единственным сыном79. 36 Итак, Мефодий успел вполне опровергнуть перед папой взведенную на него клевету, будто он питает замысел отторгнуть Моравию от власти Римского престола. После этого уже само собой все дело должно было кончиться самым благополучным для него образом, потому что остальные обвинения получали свой смысл только от этого первого обвинения; коль скоро устранялось это обвинение, то и все они, переставая быть в глазах папы обвинениями, обращались в простые заявления безвинных фактов. Остальные обвинения были: 1) что Мефодий читает Символ веры без прибавления РПк^ие, 2) что он совершает богослужение на славянском языке. Мефодий действительно читал Символ веры без прибавления РШояие, называя это последнее ересью, и может показаться очень странным, что подобное разномыслие с Римской Церковью могло иметь в глазах папы значение простого безвинного факта. Но в действительности это не заключает в себе ничего особенно странного. Учение об исхождении Святого Духа и от Сына явилось в Западной Церкви не в середине IX века, а весьма давно; греки давно укоряли латинян за их новый догмат и видели в нем ересь; латиняне давно защищали его от нападок греков, но до окончательного разделения Церквей и греки считали латинян православными, несмотря на их нововведение, и латиняне считали греков православными, несмотря на то, что последние самым решительным образом отвергали их РП^ие. Из этого следует, что Мефодий очень мог оставаться в глазах папы православным и несмотря на то, что не принимал латинского прибавления к Символу. Но что же, спрашивается, значил донос на Мефодия, что он учит несогласно с Римскою Церковью, что значило сильное беспокойство, в которое приведен был папа этим доносом? Епископы немецкие обвиняли Мефодия в замысле отторгнуть Моравию от власти папы; при этом-то обвинении и мог быть придан в глазах папы особенный, весьма важный смысл тому обстоятельству, что Мефодий отвергал римское РШояие. Мефодий желал отторгнуть Моравию от власти папы; само собой предполагалось за этим, что Мефодий искал средства и старался вооружить моравов против папы; само собой напрашивалось в голове немецких епископов представить дело таким образом, что, отвергая римский догмат, Мефодий старался вместе с этим и вообще привести у моравов в подозрение православие папы; что не только называет ересью новый догмат, но вообще называет еретическою Церковь Римскую. Тогда еще не было разделения Церквей, но уже случились в те времена такие события, которые делали вероятным донос, что грек не .только отвергает римский догмат, но и вообще называет Церковь Римскую еретическою: патриарх Фотий в продолжение своей борьбы с папою Николаем действительно уже неоднократно провозглашал это последнее. Итак, в доносе немецких епископов, что Мефодий отвергает Filioque, сущность обвинения доказывалась тем, что он вообще отвергает православие папы и Римской Церкви. Но Мефодий, отвергая Filioque, вовсе не отвергал вместе с этим православие папы, а таким образом, обвинения эти после того, как Мефодий доказал папе и свою, и Моравского государя со всем моравским народом искреннюю верность, падали сами собой. В грамоте папы Святополку, о которой упоминали мы немного выше, читается известие о том, как оправдывался Мефодий относительно обвинения, что не принимает римского чтения Символа, и это документальное свидетельство, по-видимому, совершенно противо- 37 речит нашим словам, именно — папа в своей грамоте пишет следующее: «Мы вопрошали сего Мефодия, почтенного архиепископа вашего, пред лицем наших братии епископов: так ли он верует Символу православныя веры и поет его на литургии, как утверждено на шести святых Вселенских Соборах и предано святыми отцами по евангельским словам Христа, Бога нашего? Он же объявил, что исповедует и поет по евангельскому и апостольскому учению, как научает святая Римская Церковь, и по преданию святых отец. Мы же, нашед его во всех церковных учениях и пользах православным исповедником, посылаем паки ко управлению вверенныя ему Церкви Божия» и проч.80 Римская Церковь читала Символ с прибавлением Filioque, а следовательно, и слова: «он же объявил, что исповедует и поет... как научает Cвятая Римская Церковь» как будто содержат ясное свидетельство, что Мефодий принимал прибавление Filioque. Но слов этих не должно принимать в их прямом и точном смысле. Положительно и совершенно несомненно известно, что Мефодий не принимал римского догмата Filioque, что он отвергал его как всегда прежде, так и постоянно после того своего путешествия в Рим, о котором идет у нас теперь речь. Таким образом, если бы принимать указанные слова папы в их точном смысле, то надлежало бы думать, что Мефодий обманул папу, что он солгал ему, будто принимает Filioque; но 1) считать Мефодия способным на какого бы то ни было рода бесчестный обман было бы величайшим оскорблением для его памяти, 2) что касается до обмана с предметом веры, то, неспособный шутить с их святостью, Мефодий скорее бы отказался от своего дела в Моравии, чем покупать успех ему таким средством. Так, повторяем, вовсе не должно видеть в словах папы точного известия о том, что происходило в действительности; если бы папа хотел быть точным, то он должен бы был написать в своей грамоте только следующее: Мефодий, будучи спрошен, признает ли он православным папу и Римскую Церковь, отвечал, что признает, и поэтому нашли его во всех церковных учениях и пользах православным исповедником и проч. Грамота была послана Святополку не с самим Мефодием и писана была уже после того, как он уехал из Рима, а поэтому он и не мог препятствовать явиться в ней приведенным словам, заставляющим думать, будто он принимал римское Filioque. Что касается до папы, то понятно с его стороны такое искажение дела: он мог дозволить и действительно дозволил Мефодию чтение Символа без прибавления Filioque, но желаннее и гораздо более приятнее для него, если бы Мефодий читал с прибавлением, и вот это желание он и хотел, так сказать, навязать Мефодию, превращая его в действительный факт. После всего, что доселе сказано нами о Filioque, у нас остается еще нерешенным один довольно трудный вопрос. Мы сказали, что до разделения Церквей как греки признавали латинян православными, несмотря на то, что они читали Символ с прибавлением, так и латиняне считали греков православными, несмотря на то, что они не хотели принимать их прибавления, и что поэтому и Мефодий очень мог оставаться в глазах папы православным, хотя и читал Символ согласно со своей Греческой, а не Латинской Церковью. Но из этого следует не всё, что нам нужно; папа признавал православие Греческой Церкви вообще и каждого грека в отдельности, несмотря на то, что греками было отвергаемо прибавление Filioque, но, как само 38 собой разумеется, совершенно естественно было ему желать и требовать, чтобы в пределах Римской Церкви Символ веры был читаем так, как он был читаем в самом Риме; а между тем, Мефодий, будучи греком по рождению, был архиепископом области, подведомой Римской Церкви; так спрашивается: каким образом папа решил дозволить, чтобы в стране, принадлежавшей Римской Церкви, Символ читаем был согласно не с Римскою, а с Греческою Церковью? На этот вопрос положительно мы можем ответить только то, что папа дозволил, а как, то есть посредством каких доводов и представлений Мефодий успел получить от него это дозволение, к прискорбию, мы ничего не знаем. <...> Другое обвинение, которое взводили на Мефодия немецкие епископы, состояло в том, что он совершает богослужение не на латинском, а на славянском языке. Епископы доносили совершенно справедливо, то есть Мефодий действительно совершал богослужение на славянском языке; но тут не было со стороны Мефодия ничего злоумышленного и никакой вины против папы, а только злоумышленное толкование дела со стороны епископов, а поэтому и не могло ничего стоить со стороны Мефодия получить от папы торжественное разрешение употреблять славянский язык. В своей позовной грамоте папа пишет Мефодию: «Еще слышим, что поешь миссы на варварском, то есть на славянском языке; но еще грамотой нашей, отправленной тебе через Павла, епископа Анконитанского, мы запретили тебе совершать на оном языке священныя действия мисс»81 и проч. Но, как уже говорили мы выше, слов этих вовсе не должно понимать в буквальном смысле, то есть на основании этих слов вовсе не следует думать, будто папа при освобождении Мефодия из ссылки действительно запретил ему славянское богослужение. Если бы сделано было запрещение, то имело бы последовать за ним не то, что видим, а совсем другое, и папа не имел бы теперь нужды укорять Мефодия в нарушении его приказания. Единственное и необходимое решение, которое мог принять Мефодий, получив от папы запрещение употреблять славянский язык, это покориться несчастной необходимости, то есть не сопротивляться воле папы. Получив строгое приказание не употреблять славянского языка, Мефодий естественно должен был бы ожидать, что тотчас же будет оставлена всякая попытка сопротивления; а так как он не имел возможности противиться папе, то зачем же бы стал делать подобную, совершенно напрасную и просто неразумную попытку? Но, увидев себя в необходимости отказаться от славянского богослужения, Мефодий вместе с этим увидел бы себя еще в другой необходимости. Его призвание было водворять в славянских землях славянское богослужение; но так как в Паннонии (на кафедру которой он возвращен был по настоянию папы из швабского плена) он не мог этого делать, то зачем бы он решился в ней оставаться? Таким образом, если бы папа при возвращении Мефодия из швабского плена на кафедру Паннонскую действительно запретил ему (через Павла Анконитанского) совершать богослужение на славянском языке, то мы не только бы не читали последующих укорительных и не укорительных посланий папы к Мефодию, но должны были говорить или о подвигах Мефодия в его малоазийском уединении, или о его деятельности в землях славянских, но только никак не в тех, которые находились в церковной зависимости от папы. Далее, предположим невозможное, именно: предположим, что Мефодий не нашел бы безрассудным и на- 39 прасным сопротивляться приказаниям папы. Но от времени посольства в Паннонию и Германию Павла, епископа Анконитанского, через которого будто бы запрещено было Мефодию употреблять славянский язык, до послания папы к Мефодию, в котором он укоряет последнего в нарушении будто бы своего приказания, прошло или около четырех, или никак не менее трех лет. Так как в грамоте, как ясно из нее видно, папа укоряет Мефодия за нарушение своей воли в первый раз, то спрашивается: возможное ли дело, чтобы в продолжение по крайней мере целых трех лет папа не знал о том, что делается в Моравии? Если предположить, что каким-нибудь непостижимым образом папа сам по себе даже и в продолжение трех лет мог не узнать, что в Моравии, вопреки его приказанию, богослужение совершается не на латинском, а на славянском языке, то оставались немецкие епископы, которые с самым напряженным вниманием следили за каждым шагом Мефодия, чтобы на чем-нибудь поймать его; и будь Мефодию запрещено совершать богослужение на славянском языке, а он решись нарушить запрещение, епископы слали бы в Рим свой донос после первой же самовольно совершенной Мефодием славянской литургии. Так повторяем, что не может подлежать сомнению, что прежде не было запрещено Мефодию совершать богослужение на славянском языке. Но если это так, то спрашивается: с какой же стати папа утверждает в своем послании к Мефодию, что он давно запрещал ему славянское богослужение? <...> Папа в то время, как возвращал Мефодия из заточения на его Паннонскую кафедру, вовсе не запретил ему совершать богослужения на славянском языке, потому что не видел тогда причины делать такого запрещения; но вот вдруг доносят ему (папе) немецкие епископы, что славянского богослужения для моравов Мефодий добивается не столько потому, что хотел дать богослужение для них понятное, сколько потому, что оно должно было служить его изменническим по отношению к папе замыслам, что славянский язык составляет в его руках одно из средств к отчуждению моравов от Римской Церкви. Так как папа поверил доносу, то вместе с этим, естественно, он нашел, что поступил опрометчиво, дозволив Мефодию то, что никак не должен был дозволять. И вот по указанному выше обычаю начальников он обвиняет Мефодия в нарушении приказания, которого он не делал, но которое, как он видел теперь, должен был бы сделать. Итак, возвращаясь к нашей речи о славянском богослужении, повторяем: если Мефодий совершал в Моравии богослужение на славянском языке, то этим нисколько не нарушал предписаний папы, потому что таких предписаний вовсе не существовало; если папа сильно встревожен был доносом немецких епископов о Мефодиевом славянском богослужении, то причиной тревоги было вовсе не самое богослужение, а тот смысл, который несправедливо и злонамеренно придавали ему немецкие епископы, именно: причиной тревоги было заверение епископов, будто славянское богослужение составляет для Мефодия одно из средств к осуществлению его преступного замысла отторгнуть Моравию от власти папы. Из сказанного следует, что Мефодию предстояло оправдываться перед папою не в том, как он смел, нарушив волю последнего, совершать богослужение на славянском языке, а в том, будто дорожит указанным языком и хочет совершать богослужение на нем, а не на общем в Римской Церкви латинском языке потому, что видит в нем одно из средств к 40 осуществлению своего сейчас указанного нами замысла. Нелегко было бы, конечно, оправдаться Мефодию в нарушении папских предписаний и притом относительно такого важного предмета, как богослужебный язык, если бы это нарушение действительно имело место; но что касается до того, чтобы убедить папу в совершенной несправедливости обвинения, которое на него действительно в данном случае взводили, то не только было это для него весьма легко, но даже вовсе не имел он нужды этого делать. Мы говорили выше, что Мефодий был обвиняем епископами вообще во враждебных папе замыслах и что он успел вполне опровергнуть такое обвинение; но если таким образом было опровергнуто общее обвинение, то само собой отпадало и всякое, относящееся к одному предмету с ним, обвинение частное, то есть после того, как успел Мефодий убедить папу в своей искренней и полной верности его престолу, последний не мог даже иметь веры к лжетолкованиям разных частных его действий. Не имея у себя в руках подлинных доносительных грамот немецких епископов, мы не знаем, как именно они поставляли свои обвинения: шло ли впереди общее обвинение в изменнических замыслах и частные факты были просто присоединены к нему с тою целью, чтобы сделать донос возможно полным (то есть было ли так, что епископы писали: 1) вообще известно нам, что Мефодий питает изменнические замыслы, 2) как на особенные частные случаи, в которых он выступает со своей враждой к Римской Церкви, имеем указать на то, что он отвергает Filioque, на то, что он не хочет совершать богослужение на латинском языке и употребляет язык славянский), или, наоборот, общее обвинение, не будучи ставимо как сам по себе известный факт, следовало только уже за обвинениями частными, то есть было только представляемо как необходимый вывод из этих последних (то есть было ли так, что епископы писали: Мефодий отвергает Filioque, не хочет принимать латинского языка — из этого ясно, что он питает вражду к Римской Церкви и т. д.). Если имел место не первый случай, как у нас представлено выше, а последний, то оправдание нисколько от этого не становилось для Мефодия труднее. Как мы сказали выше, обвинение в изменнических замыслах было совершенной клеветой, и если Мефодий отвергал латинское прибавление к Символу и хотел совершать богослужение не на латинском, а на славянском языке, то вовсе не потому, чтобы хотел возбуждать в Моравии неприязнь к Латинской Церкви, а по причинам совершенно другого рода. Таким образом, при этой новой постановке обвинения Мефодий имел нужду для своего оправдания: 1) изложить те истинные причины, по которым он не принимал Filioque и хотел совершать богослужение на славянском языке, а не на латинском, и за этим 2) точно так же, как и в первом случае, заверить папу, что совершенная клевета, будто он питает к его власти какие-нибудь преступные замыслы. Итак, Мефодий вполне оправдался перед папою во всем, что взводили на него немецкие епископы, и, вопреки твердым надеждам и к величайшему посрамлению своих врагов, снова возвратился на свою Моравскую кафедру. Но если никак не ожидали епископы, что могли они остаться со своим доносом совершенно ни при чем, то, конечно, тем менее ожидали, что могли оказать им Мефодию важную услугу, а это случилось именно так. Папа Иоанн VIII до того времени или совсем не знал лично Мефодия, или если успел узнать его во время его 41 пребывания в Риме вместе с Константином и в его приезды в Рим от Коцела, когда сам был еще архидиаконом Римской Церкви (из которого возведен в папы), то узнал не настолько хорошо, чтобы составить себе о нем какое-нибудь определенное и твердое мнение. Но теперь епископы немецкие со своим доносом доставили папе этот случай хорошенько узнать Мефодия, и следствием близкого ознакомления было то, что папа возымел к Мефодию полное доверие и стал питать искреннее уважение. Не постарайся устроить всего этого немецкие епископы, папа постоянно бы находился относительно Мефодия в некотором сомнении, потому что этот последний во всяком случае был греческий пришелец, то есть был человеком, в котором очень естественно было подозревать враждебные папской власти симпатии; а Мефодий, со своей стороны, тоже совершенно естественным образом подозревая в папе такое к себе недоверие, постоянно чувствовал бы почву под собой нетвердую и не мог бы трудиться с той спокойной уверенностью в прочности своих трудов, которая так нужна для самого их успеха, и таким образом вообще была бы во взаимных отношениях папы и Мефодия весьма нежелательная неопределенность и смутность. Но теперь, благодаря немецким епископам, эти отношения папы к Мефодию получили ясный и определенный характер полной доверенности, и последний почувствовал под собою почву Моравии твердою. С благословениями отпустив Мефодия обратно на его кафедру, папа написал о нем послание к Моравскому государю. Из этого-то послания, в котором папа излагает историю своих допросов Мефодию и сообщает о своих решениях, принятых вследствие допросов, узнаем мы о том совершенно неожиданном и весьма счастливом для Мефодия исходе дела, о котором мы сообщили читателю в предшествующих строках. Вот это важное послание папы. «Возлюбленному сыну Свентопулхру, знаменитому графу. Да будет ведомо тебе, что собрат наш Мефодий, почтенный архиепископ святыя Моравския Церкви, вместе с верным твоим Семисисном, пришед ко прагу святых апостолов Петра и Павла и став перед наше первосвященническое лицо, ясно доказали нам искренность твоего благочестия и усердие всего твоего народа к апостольскому престолу и нашей отеческой к вам любви. Ибо, по вдохновению Божией благодати, презрев других князей сего века, со всеми твоими верными знаменитыми мужами и со всем народом твоея земли возлюбил ты любовию надежнейшею князя апостольского чина святого Петра и наместника его, избрал его себе во всем покровителем, помощником и защитником и, преклоняя выю свою даже до конца под защиту его самого и наместника его, желаешь благочестивою привязанностью пребыть при помощи Господней усерднейшим сыном. За каковую твою и народа твоего веру и приверженность, распростерши руки апостоличества нашего, объемлем тебя безмерною любовию, яко единородного сына, и приемлем со всеми подданными твоими в отеческое наше недро, яко овец Господних, нам вверенных, и желаем милосердно питать вас пищею жизни и всегдашними нашими молитвами постараемся ввести вас в двери милосердия всемогущего Господа, дабы возмог ты при заступлении святых апостолов и в сем веке низложить вся противная и после в небесной стране торжествовать со Христом, Богом нашим. Итак, мы вопрошали сего Мефодия, почтенного архиепископа вашего, пред лицем наших братий 42 епископов, так ли он верует Символу православный веры и поет его на литургии, как исповедует святая Римская Церковь и как утверждено на шести Вселенских Соборах и предано святыми отцами по евангельским словам Христа, Бога нашего. Он же объявил, что исповедует и поет по евангельскому и апостольскому учению, как научает святая Римская Церковь и по преданию святых отцов. Мы же, нашед его во всех церковных учениях и пользах православным исповедником, посылаем паки ко управлению вверенныя ему Церкви Божия, повелевая принять его как истинного пастыря с достаточною почестию и радостным сердцем; ибо мы апостольскою нашею властию подтвердили ему преимущество архиепископа и постановили быть всегда твердым при помощи Божией, как установлены и утверждены пребывать властию наших предшественников права и преимущества всех Церквей; притом так, чтобы он сам по каноническому преданию имел попечение о всех делах церковных, но располагал ими яко пред очами Божиими; ибо ему вверены люди Божии, и он даст ответ за души их» 82. После этого папа говорил в послании о поставлении в епископа Нитранского известного нам Вихинга; эту часть послания приведем ниже, когда скажем о самом поставлении Вихинга. В последней части грамоты папа излагает свои мысли и свое решение относительно славянского языка. <...> Он пишет: «Славянския письмена, изобретенные некогда философом Константином, которыми воспеваются должные хвалы Богу, по справедливости похваляем и повелеваем, чтобы на оном языке говорились проповеди и возвещались дела Христа, Бога нашего; ибо Священное Писание не тремя токмо, но всеми языками восхвалять Господа повелевает, глаголя: хвалите Господа вси языцы и восхвалите Его вси людие, и апостолы, исполнясь Святого Духа, глаголаху всеми языки величия Божия. Посему и небесная труба Павел гремит, вещая: всяк язык да исповесть, яко Господь наш Иисус Христос во славу Бога Отца, о чем и в первом Послании к Коринфянам довольно и ясно увещевает нас, да, глаголя языки, созиждем Церковь Божию. И ничто не препятствует здравой вере и учению петь литургию на оном же славянском языке или читать святое Евангелие или Божественные поучения Ветхого и Нового Завета, хорошо переведенные и истолкованные, или все другие церковные книги; ибо Кто создал три главных языка, т. е. еврейский, греческий и латинский, Тот же Самый сотворил и все прочие (языки) в славу и хвалу Свою». С полною щедростью на слова, хотя, разумеется, и не с большим внутренним удовольствием, папа не забывает, однако же, сделать непритворной попытки и в пользу своего латинского языка. Желание привлечь и привязать к своей власти славян вынуждало пап на некоторое время дозволить употребление славянского языка; но если бы оказалось, что те или другие славяне не нуждались для указанной цели в этом средстве и сами теперь же добровольно захотели предпочесть латинский язык славянскому, то, разумеется, папы были бы этому чрезвычайно рады. Так как папа Иоанн, спеша заявить славянам, что хотя он дозволяет и разрешает употребление славянского языка, но еще более дозволяет и одобряет, если бы кто захотел предпочесть славянскому языку язык латинский, пишет в своем послании к Святополку вслед за тем, что сказал о славянском языке: «Но если и судиям твоим угоднее слушать литургию на латинском языке, то повелеваем совер- 43 шать ее на оном». Впрочем, так как папа выражается не неопределенно: «кому-нибудь», а определенно: «тебе и судьям твоим», то можно думать, что причина сейчас приведенного нами прибавления в письме папы о латинском языке была и не та, которую мы указали, а другая, именно: можно думать, что папе донесено было, что Святополк со своими судьями и вообще со своим двором и высшим классом моравского общества не так крепко держится за славянский язык, как простой народ, и что если сделать ему. внушение в этом смысле, то он не преминет ему последовать. Сравнивая это донесение с речами Мефодия и собственного Святополкова посла, папа, разумеется, не мог дать ему большей веры, но так как, не будучи слишком правдоподобным, оно в то же время было слишком такое, какого папа действительно не желал, то он и не преминул на всякий случай сделать указанное прибавление в послании. Что касается до лица, которым могло быть сделано подобное лживое донесение папе, то указать его нетрудно; лживым образом представлять папе, что он не имеет нужды слишком дорожить Мефодием, что славяне или, по крайней мере, государь Моравский с влиятельнейшей частью своих подданных вовсе не так привязаны к славянскому богослужению, как он думает, имел побуждение Вихинг, а следовательно, ему должно быть приписано и донесение. <...> Известия приведенного нами послания папы дополняются для нас известиями Мефодиева Жития. В послании после изъявления чувств самой полной любви к князю и своего самого полного доверия и благоволения к Мефодию папа снова утверждает последнего в его звании архиепископа Моравского и снова самым торжественным образом разрешает моравам употребление славянского языка; но он ничего не говорит здесь также о том пункте особой важности, который, главным образом, имел интерес для него самого и в котором была главная причина того, что последовало от него столь милостивое решение и по тем пунктам, которые мы сейчас указали, то есть он ничего не говорит о том, что он решил на этот раз относительно всеславянского Мефодиева миссионерства. Совершенное молчание об этом папиной грамоты можно было бы понять так, что, обманувшись в ожиданиях и отложив надежды, папа, наконец, бросил мысль об этом миссионерстве, и оставалось бы удивляться, что, несмотря на свое разочарование в том, что было главной причиной его благоволения к Мефодию, тем не менее он вполне сохранил к нему это последнее. Но всякое подобное предположение и недоумение совершенно устраняет автор Жития; из его, хотя и краткого, но тем не менее ясного и положительного извещения оказывается, что покидать желания и надежды расширить пределы своей власти между языческими славянами посредством деятельности Мефодия папа вовсе не думал, а что, напротив, он точно так же, как и прежде, посылая Мефодия к моравам, вместе с этим подтверждал ему право и обязанность быть общим пастырем и всех славян; именно автор Жития передает, что, посылая Мефодия к моравам, папа между прочим наказывал последним о его полномочиях: «Брат наш Мефодий святый правоверен есть и апостольское деяние делает, и в руку его суть от Бога и от апостольского стола вся словеньскыя страны, да его же прокленет проклят, а его же святит, той свят да будет» 83. Нет сомнения, горячо возблагодарил Господа Мефодий, когда, столь 44 счастливо окончив свое путешествие к папе, снова увидел Моравию — дорогое поприще своих апостольских трудов. Но тут еще не был действительный конец его огорчениям. После того, как папа отверг все клеветы на него и самым решительным образом принял его сторону, по-видимому, уже не было никакой возможности выжить его из Моравии, и немецким епископам, по-видимому, ничего не оставалось более, как с теми или иными чувствами, но покориться неумолимо враждебной к ним судьбе. Но неистощим был в изобретательности и не знал границ дерзости и наглости агент епископов — Вихинг, и он придумал и предложил епископам средство удалить Мефодия из Моравии.<...> Обращаясь к этой новой фазе интриги, веденной против Мефодия, мы должны начать с того, на чем выше остановились в своем повествовании о ее главном виновнике и выполнителе, то есть об этом знаменитом Вихинге. Выше мы сказали, что Вихинг отправился в Рим вместе с Мефодием. Давшиеся ему в обман Святополк и Мефодий: один отправил его в Рим, а другой взял с собою на тот конец, чтобы поставить его в епископы-суффраганы; но в действительности, то есть по планам тех, чьим он собственно был орудием, он отправился в Рим за другим, а именно: 1) за тем, чтобы получить собственное место Мефодия после того, как этот последний, — в чем были крепко уверены, — будет низложен папою, 2) за тем, чтобы, сколько окажется для него возможным, не выдавая самого себя, содействовать низложению Мефодия. Что же делал в Риме Вихинг и что последовало с ним после того, как папа нашел Мефодия ни в чем не виноватым? Открыто вести тяжбу в Риме с Мефодием Вихинг должен был предоставить другим агентам немецких епископов, а сам должен был действовать против него скрыто, таким образом, чтобы могла сохраниться тайна его участия в интригах епископов, потому что в противном случае, то есть после того, как Святополк увидел бы сыгранную с ним гнусную мистификацию, ему (Вихингу) угрожала бы опасность быть позорным образом прогнану из Моравии. Но, вероятно, увлекло Вихинга за пределы благоразумия неодолимое желание получить кафедру Мефодия; как бы то ни было, но только Вихинг действовал весьма неосторожно, так что если Мефодию не вполне открыл глаза, то по крайней мере возбудил в нем сильные подозрения. Что касается до его судьбы, то он был поставлен в суффраганы Мефодию с именем и кафедрой епископа Нитранского. <...> Когда в усилиях свергнуть Мефодия понесено было совершенное поражение, Вихингу оставалось одно из двух: или отказаться от места, на которое избрали его люди, введенные им в обман (то есть Святополк и Мефодий), но о котором не думал он сам, сбросить маску и открыто показать себя тем, чем он был в действительности, или продолжая обман, принять эту кафедру, которой он искал притворно, но которую судьба представила ему на самом деле. Вихинг решился на это последнее. Поражение, понесенное на суде папы, ему было неприятно более чем кому-нибудь, потому что в деле он заинтересован был всех ближе; но, интриган по натуре и по профессии, точно так же и в отчаянье он пришел менее, чем кто-нибудь: после одной неудачи могло быть предпринято десять новых попыток, и герой наш поспешил взять то, что оказалось пока возможным, так сказать, запастись саном епископа, чтобы во всякое время иметь возможность тотчас же заместить Мефодия — это было все-таки очень важно. 45 Мы сказали выше, что Вихинг действовал в Риме против Мефодия так неосторожно, что если не вполне открыл последнему глаза на себя, то возбудил в нем очень сильные подозрения. Но если это так, то спрашивается: как же Мефодий после того, как увидел или но крайней мере сильно заподозрил, что был вместе со Святополком жертвой самой бессовестной мистификации со стороны Вихинга, не воспрепятствовал его поставлению в епископы Нитранские? Ответ на вопрос может быть дан только более или менее вероятный. Прежде всего, разумеется, было делом совершенно возможным, чтобы папа поставил Вихинга в епископы, несмотря на самые настойчивые сопротивления Мефодия. Но мы думаем, что этот случай не имеет места. Во-первых, хотеть поставления Вихинга в епископы во что бы то ни стало папа не имел ровно никаких побуждений, а потому без нужды он не решился бы наносить и тяжкого оскорбления Мефодию. Во-вторых, дать архиепископу в епископыпомощники человека, решительно им не желаемого, и таким образом отравить ядом вражды его отношения с подданным, — мы думаем, что до подобного дела папа никогда не был бы допущен благоразумием. На основании всего сказанного мы думаем, что Вихинг был поставлен в «пископы Нитранские не против воли Мефодия, а с его согласия. Первым движением Мефодия после того, как он заподозрил Вихинга, конечно, была мысль устранить предполагавшееся поставление интригана Б епископы, но мы думаем, что затем он снова изъявил свое согласие принять Вихинга в свои помощники. Как же могло случиться это последнее? Неудача интриги против Мефодия, как мы говорили, не привела Вихинга в отчаянье: не став преемником Мефодия на этот раз, он надеялся добиться успеха от будущих попыток, а поэтому ему необходимо было поддерживать связь свою с Мефодием и получить место епископа Нитранского. Но мы думаем, что в подобных обстоятельствах Вихинг, во-первых, постарался привлечь на свою сторону голос папы, во-вторых, успокоить подозрения самого Мефодия. Нельзя думать, что между советниками папы не было людей, особенно доброжелательных к немецким епископам, а с ними и к представителю их замысла против Мефодия — Вихингу; если бы таких людей не было, то они, как и между всякими советниками, легко могли быть куплены. Действуя посредством этих своих доброжелателей, Вихинг мог, во-первых, лично расположить папу в свою пользу, во-вторых, и главное, заставить папу смотреть на свое поставление как на мудрую меру административную и таким образом непосредственно заинтересовать его в своем деле. Что касается до этого последнего обстоятельства, то, хотя объяснения, данные Мефодием, вполне возвратили ему доверие папы, но все-таки он был грек, и следовательно, некоторая осторожность по отношению к нему никак не могла показаться папе излишнею; а поэтому не могли не показаться папе неосновательными следующие представления, сделанные доброжелателями Вихинга и немцев: обвинения, взведенные на Мефодия немецкими епископами, оказались совершенно ложными; но Мефодий все-таки грек, а поэтому не мешает обеспечить себя по отношению к нему более или менее бдительным над ним надзором; самое лучшее, чем может быть достигнута эта последняя цель, это поставить в епископы-помощники ему Вихинга, потому что тайный соперник, конечно, будет самым усердным надсмотрщиком. Итак, мы •думаем, что папа, искусно привлеченный доброжелателями Вихинга на 46 сторону этого последнего, просил Мефодия принять в свои суффраганы этого прежде им самим избранного кандидата. Вопрос в том, как же Мефодий согласился исполнить желание папы. Оставаясь при своих подозрениях, Мефодий, разумеется, не нашел бы возможным уступить даже просьбам папы, и необходимо предположить, что Вихинг одновременно с тем, как действовать на папу через бывших у него в совете последнего доброхотов, старался о том, чтобы восстановить доверие к себе Мефодия. <...> Таким образом, по нашему мнению, случилось, что Вихинг, имевший неосторожность до некоторой степени обнаружить себя перед Мефодием, все-таки стал, на беду последнего, епископом Нитранским. Было ли так, что уверения и клятвы Вихинга только поколебали, но не рассеяли совершенно подозрений Мефодия, или просто хотел он предупредить всякие столкновения в будущем, как бы то ни было, только, давая свое согласие на поставление Вихинга в епископы Нитранские, он просил, чтобы ясно были определены отношения между ним и подчиненным ему епископом. Так как папа со своей стороны на всякий случай желал иметь в Вихинге тайного надсмотрщика над Мефодием, но нисколько, однако же, вместе с этим не хотел причинять ущерб самой власти архиепископа и быть виновником каких-нибудь «соблазнов и расколов» в Моравской Церкви, то он поспешил удовлетворить желание Мефодия, которое в такой же мере было и его собственным желанием, с самой полной готовностью. К сожалению, те подробные правила, которые дал папа Мефодию и в которых со всею точностью и полнотой определены были права последнего, как архиепископа, между прочим, и по отношению к его епископу-суффрагану, не дошли до нас; но что в правилах этих было строго предписано Вихингу во всем быть совершенно покорным своему архиепископу и в случае ослушания было угрожаемо строгими и неминуемыми наказаниями — это ясно видно из самого послания. Во-первых, говоря о поставлении Вихинга в епископы, папа прямо пишет здесь: «Повелеваем ему (Вихингу) во всем быть послушным своему архиепископу, как научают святыя церковный правила». Во-вторых, читаются в послании следующие слова: «Пресвитерам же, диаконам и всякого чина церковнослужителям, славянам или какой бы то нации они ни были, в пределах области твоей находящимся, повелеваем быть подчиненными и во всем послушными указанному собрату нашему архиепископу вашему и без его ведома ничего не делать; если же, сделавшись упорны и непослушны, дерзнут учинить какой-либо соблазн или раскол и после первого и вторичного увещания не исправятся: повелеваем их, яко сеятелей плевел, властию нашею отлучать от Церкви и изгонять из ваших пределов, сообразуясь с правилами, которые мы ему дали и к вам отправили»84. Хотя говорится здесь обо всех вообще пресвитерах и диаконах моравских — не только пришлых, иностранцах, но и природных моравах, — но, очевидно, имеются в виду единственно первые, то есть, очевидно, имеются в виду те немецкие священники и диаконы, которые могли быть в Моравии у Вихинга и от которых одних только можно было опасаться соблазнов и расколов. Но если папа угрожает строгими наказаниями священникам и диаконам немецким, имевшим быть в Моравии при Вихинге, то очевидно, что угрозы в полной мере относятся и к самому Вихингу: во-первых, священники и диаконы могли решаться на соблазны и расколы только в том случае, 47 когда возбуждал бы и поощрял их к этому епископ, а во-вторых, поведение священников и диаконов во всяком случае было на полной ответственности этого последнего. Если вместе со священниками и диаконами папа не называет прямо и самого Вихинга, то, без сомнения, потому, что щадит в нем его епископский сан. Не знаем, во время ли самого пребывания в Риме, или уже по возвращении в Моравию и вместе с немецкими епископами измыслил Вихинг план новой попытки низвергнуть Мефодия с престола (о которой речь впереди), но во всяком случае он возобновил козни против него тотчас же после того, как успел получить сан епископа Нитранского. После окончания всех дел в Риме Мефодию и Вихингу оставалось возвратиться в Моравию, но последний успел устроить дело так, что отправился один Мефодий, а он сам остался в Риме еще на некоторое время. Какие предлоги он выдумал для своей остановки, неизвестно, но так как во всяком случае он не мог остаться в Риме самовольно, то возможность несамовольной остановки доставили ему всё те же покровители, о которых говорили мы выше. Не можем сомневаться, что Вихинг остался в Риме не за какой-нибудь действительной нуждой, а для ведения новых козней против Мефодия: но что же именно такое было им предпринято? К сожалению, на этот вопрос мы не можем дать положительного ответа. Очень может быть, что отважный интриган имел в виду ни более, ни менее, как заставить папу снова выслушать все обвинения на Мефодия, а в отсутствие ответчика надеялся совершенно перевернуть дело. Впрочем, в чем бы ни состояли новые козни Вихинга против Мефодия, во всяком случае положительно известно, что они не имели ни малейшего успеха; хотел ли Вихинг повторить старые клеветы на Мефодия или взводить какие-нибудь новые, во всяком случае положительно известно, что надежды его оказались тщетными, и папа совершенно не хотел его слушать85. Наконец, Вихинг возвратился из Рима в Моравию. Отчет, который он имел сообщить о своем путешествии немецким епископам, был самый неутешительный. «В своих усилиях низвергнуть Мефодия мы потерпели самое полное поражение, и только доставили ему случай приобрести искреннее расположение папы» — вот то немногое, что он мог •сказать епископам. На что же должен был решиться собор Мефодиевых врагов? На что же решился со своей стороны Вихинг, именно мы знаем: он решился не отчаиваться и в этих видах после неудачи в Риме ле выступил открыто против Мефодия, а постарался получить кафедру подручного ему епископа; но на что решились епископы немецкие? Позорно было положение этих епископов: страна, которую издавна считали они своей полной собственностью, отнята у них для какого-то греческого пришельца. Таким образом страшно оскорблено было самолюбие епископов, и они должны были испытывать чувство глубочайшего унижения. Но на что же решаются люди в подобном положении? Как известно, самолюбие дороже человеку даже вещественных выгод; когда дело идет об одних последних, он остается хладнокровен и благоразумен, но когда будет задето первое, то весь отдастся гневу и мщению и способен выходить из пределов всякого благоразумия. Будь епископы немецкие в состоянии сохранить благоразумие, это последнее сказало бы им, что должно покориться необходимости, что теперь ничего невозможно сде- 48 лать с Мефодием и нужно оставить его в покое, если не навсегда, то по крайней мере до более благоприятных обстоятельств. Но, позабыв о всем, епископы сгорали теперь исключительно жаждою мщения за свое оскорбленное самолюбие. В таком состоянии они готовы были ухватиться за всякий план новой немедленной интриги против Мефодия, как бы план ни был неблагоразумен и даже нелеп, лишь бы только была подана о нем мысль. И мысль действительно была подана; она состояла в следующем: Вихинг, возвратившийся из Рима после Мефодия, имел представить Святополку от имени папы поддельную грамоту, в которой давались князю приказания, совершенно противные тем, которые привез с собою Мефодий, именно: давались приказания, чтобы Святополк принял в настоятели своей Церкви Вихинга, а Мефодия с его еретическим учением прогнал вон из своей страны. Кому принадлежала эта мысль? Очень может быть, что кому-нибудь из самих епископов, но всего вероятнее, что специалисту этого рода планов — Вихингу. Если действительно она принадлежала последнему, то очень может быть, что она пришла ему еще в Риме и что он постарался остаться там долее Мефодия, между прочим, и затем, чтобы иметь возможность привести ее в исполнение. Но кому бы ни принадлежала мысль, во всяком случае она была мысль до чрезвычайности странная. Епископы очень хорошо знали, что, во-первых, Святополк находился вовсе не в таких отношениях к Мефодию, чтобы с радостью ухватиться за всякий предлог от него отделаться, а напротив, был искренне привязан к своему архиепископу и необыкновенно дорожил им, что, во-вторых, он столько же дорожил славянским богослужением и не имел ни малейшей охоты снова вводить богослужение латинское; по всему этому чрезвычайно странно было со стороны епископов надеяться, что Святополк скорее поверит Вихингу, чем Мефодию, и, не подумав справиться в Риме, поспешит исполнить мнимый приказ папы относительно последнего, который будет передан ему первым. Не следует ли из этого, что в новой интриге епископы не принимали участия, что она была делом единственно Вихинга, для которого всякая нелепость была хороша, лишь бы была интрига? Допустить это совершенно невозможно: 1) грамота подписывалась именем папы, и как в случае неуспеха предприятия, так еще более в случае успеха, виновный подвергался такой ответственности перед папой, что взяться за дело одному самому было бы со стороны Вихинга просто совершенным безумием; 2) не говоря об ответственности, Вихинг, не будучи обнадежен обещаниями посредничества со стороны епископов в случае успеха своего предприятия, ничего иного не мог ожидать себе от папы, кроме немедленного прогнания с добытой обманом кафедры; наконец, 3) смотреть на эту новую интригу против Мефодия как на общую всех немецких епископов, а не частную только Вихинга махинацию заставляет и образ выражения Мефодиева биографа. Всего вероятнее, что план интриги принадлежал не кому-нибудь иному, а именно Вихингу, но вместе с этим совершенно необходимо принять, что Вихинг решился привести свой замысел в исполнение не иначе, как с полного согласия и одобрения немецких епископов. Если епископы решились быть участниками в попытке, до такой степени нелепо ненадежной и рискованной, то, во-первых, как мы сказали выше, необходимо объяснять это тем, что они находились не в таком состоянии, когда спокойно и не торопясь обсуждают предприятия; во-вторых, 49 что они возлагали чересчур преувеличенные надежды на те незначительные средства, которые имели в своем распоряжении. При всем нерасположении рассуждать, которое чувствовали епископы, бросаясь в предприятие, все же не могли они не задать себе того вопроса, каким образом удержат они Святополка от справок в Риме и заставят его прямо поверить подложной грамоте. Очень может быть, что, не имея на этот вопрос никакого ответа, они бросили бы свою затею, потому что. слишком ясно оказывалась бы ее совершенная нелепость. Но они находили, что могут дать себе требуемый ответ. Как мы говорили выше, епископам немецким удалось составить себе партию при дворе Моравского государя; на эту свою партию епископы, нет сомнения, и рассчитывали возложить поручение, которого она совершенно не в состоянии была исполнить, то есть возложить поручение заставить Святополка поверить подложной грамоте папы без справок в Риме. Увлекаемые каким-то вообще непостижимым легковерием, епископы немецкие, по* всей вероятности, возлагали также некоторые надежды и еще на одно особенное, случайным образом, но как бы нарочно в их пользу устроившееся обстоятельство. Выше мы привели грамоту папы к Святополку, в которой папа извещал государя Моравского о следствиях своего суда над Мефодием, то есть в которой он извещал государя, что нашел его архиепископа «во всех церковных учениях и пользах православным исповедником», что опять посылает его к управлению вверенной ему Церкви Божией и подтверждает ему преимущества архиепископства и постановляет быть на всем твердым и проч. Грамота эта по какой-то неизвестной нам причине, всего вероятнее, по той, что не успели приготовить ее в папской канцелярии, не была отправлена с самим Мефодием, а имела быть доставлена уже только с Вихингом (можно, конечно, но едва ли следует считать эту задержку грамоты не случайною, то есть думать, что дело устроено так по проискам Вихинга; скорее нужно думать, что это случайное обстоятельство навело его на мысль об его новой интриге). Так очень вероятно, что епископы немало, хотя в действительности и совершенно тщетно, рассчитывали на это случайное обстоятельство. Когда Вихинг предъявит свою подложную грамоту, — такой вид могли иметь рассуждения епископов, — Мефодий будет говорить, что она подложная, что папа не лишил его архиепископского престола, а торжественно утвердил на нем и проч.; но внимание князя будет обращено на то обстоятельство, что он (Мефодий) не принес с собою от папы никакой грамоты; если бы было так, как утверждает Мефодий, — будет сказано князю, — то не преминул бы папа вручить ему удостоверительную грамоту, но было не так, как он Утверждает, а поэтому и грамота прислана не с ним, а с другим; совершенно естественно, что грамоту об его низвержении папа нашел удобным вручить не ему самому, а другому. Рассчитывать на возможность того, чтобы неотразимо могла подействовать на Святополка подобная аргументация и чтобы князь нашел ее убедительность до такой степени ясною, чтобы счел излишними всякие справки в Риме, конечно, значило смешным образом рассчитывать совершенно на невозможное; но нужно ли было на что-нибудь рассчитывать епископам, когда они непременно хотели действовать, а между тем, возможного в их руках совершенно Ничего не было. Изгнать Мефодия из Моравии тотчас после того, как нарочно и торжественно были подтверждены ему папою его архиепис- 50 копские права, изгнать посредством обмана, в котором таким дерзким образом было бы злоупотреблено именем папы, — это, конечно, значило насмеяться над папой уже чересчур отважным образом; а таким образом, как нимало склонны были епископы рассуждать, когда бросались в свое предприятие, но не могли они не задавать себе вопроса: как же они отделаются от папы в случае успеха предприятия? Вопрос, нет сомнения, был задаваем, но епископы сгорали исключительно чувством мщения и желанием успеха и не хотели думать ни о чем более: только бы успеть, а там отделаться как-нибудь — вот, нет сомнения, краткий ответ, который они себе давали, не имея охоты смущать себя скольконибудь серьезными размышлениями над вопросом. Как бы то ни было, Вихинг имел прибыть в Моравию и предъявить Святополку мнимое папское приказание изгнать из страны Мефодия. Переходим вместе с Вихингом в саму Моравию. После дней скорби здесь переживали минуты величайшей радости. Год тому назад неустанная вражда к Мефодию немецких епископов вызвала его на суд папы; прежде опыты успеха перед этим верховным судилищем, правда, могли бы ободрять моравов относительно исхода новой тяжбы, но зловещим должен был показаться им тот угрожающий тон послания, которым папа на этот раз требовал к себе Мефодия, и, отпустив своего дорогого архиепископа в Рим, они, нет сомнения, на этот раз в полной мере испытали, что значит переживать время мучительной неизвестности. Но вот Мефодий возвратился из Рима и привез известие, что путешествие совершенно счастливо, гораздо более счастливо, нежели сколько можно было ожидать, что трудом путешествия куплено искреннее расположение папы к нему, архиепископу, и к государю Моравскому с его народом; можно вообразить себе те чувства радостного успокоения, которые должны были испытывать теперь моравы. Те же чувства радостного успокоения и вожделенного мира в не меньшей степени, чем паства, должен был испытывать в душе своей и сам пастырь: ненависть к нему немецких епископов была ничем не сокрушима, но то жестокое поражение, которое они претерпели при последней попытке низвергнуть его, то величайшее расположение, которое теперь приобрел он у папы, должны были вселять в него твердую уверенность, что если, наконец, не навсегда оставили они его в покое, то по крайней мере долго не решатся делать новых попыток; стряхнув с себя тяжелое бремя непрестанных сомнений и опасений, он мог вздохнуть теперь свободно и приступить к продолжению своих апостольских трудов с ничем не смущаемой и не парализованной энергией. Итак, в Моравии только что у всех свалилась гора с плеч, и все, почувствовав себя легко и уверенно, наслаждались радостью полного душевного успокоения. И вот является Вихинг... Не ожидая от него никаких новых известий, потому что уже всё знали от Мефодия, его встретили самым обыкновенным образом — наконец, приехал он и более ничего... и вдруг новоприехавший объявляет им привезенную с собой волю папы: Мефодий со своим учением должен быть прогнан из Моравии, а власть над страной отдается ему, Вихингу, с немецким духовенством. После всего, что сказали мы выше, можно представить себе, каким неожиданным и каким страшным громовым ударом были для моравов и Мефодия речи Вихинга! Мы со своей стороны знаем, что речи эти были обман, но обман был до такой степени нагл и дерзок, что в первые минуты нико- 51 му не могло впасть на ум подозрение; ужасные вести были выслушаны с полной верой и должны были произвести неописанное поражение и смущение: с верха еще не пережитой величайшей радости они мгновенно низвергали людей в пропасть скорби и отчаяния. Быстро разнеслась по стране ужасная новость, и всюду, как говорит автор Жития, готовы были поднять плач: «Лишаемы пастыря такого и учителя»86... Но должно было иметь конец торжество нашего героя. Если бы Вихинг имел в виду не более, как сыграть нахальную шутку, то он мог бы похвалиться, что это ему вполне удалось, что эффект был самый блистательный; но он хотел более, нежели шутки, и замысел его, к его прискорбию, ни в коем случае не мог удаться. Минуты безотчетных чувств, наконец, прошли, и когда хорошенько опомнились и начали обсуждать дело, то ясно увидели, что до какой степени ни представляется обман невероятным, но необходимо предполагать обман, а не чтонибудь другое. Так как обо всем деле этом автор Мефодиева Жития рассказывает очень кратко, то мы не можем сказать, чем именно заставлен был Вихинг открыть правду: тем ли, что Святополк и Мефодий собрались отправить послов в Рим для наведения справок, или прежде, чем дошло до этого, его выдал кто-нибудь из посвященных в позорную тайну его спутников; но как бы то ни было, только, наконец, он принужден был отдать подлинную, приведенную нами выше грамоту папы к Святополку. Некрасиво было положение нашего героя, когда он вручал князю и огромному вечу народному этот документ, но едва ли имел он в эти минуты вид слишком жалкий; так как он принадлежал к породе людей, совершенно обделенных чувством стыда, то вероятнее, что он смотрел на всех как ни в чем не бывало и внимал горячим изъявлениям общего негодования с нахальным равнодушием. Такие неудачи потерпели немецкие епископы во всех своих попытках против Мефодия. Прежде чем обращаться к дальнейшим событиям жизни этого последнего, мы должны досказать о знаменитом представителе веденных против него интриг, то есть об этом так долго составлявшем предмет наших речей Вихинге. Немедленно после того, как обнаружен был дерзкий подлог Вихинга, Мефодий отправил послание с жалобой на него к папе. К величайшему сожалению, до нас не дошло это послание Мефодия, содержащее, по всей вероятности, положительные сведения о сейчас изложенной нами интриге, которую мы восстановлять принуждены теперь при помощи соображений и догадок. Но До нас дошел ответ папы, который он, спеша утешить Мефодия, послал к нему также немедленно после того, как получил от него жалобу. Выразив Мефодию свое глубокое сожаление по поводу случившихся с ним неприятностей, папа пишет далее: «Не посылали мы (к князю) никакой другой грамоты (кроме той, в которой Святополк извещался, что Мефодий найден совершенно православным и ни в чем не виновным и что он снова возвращается в Моравию как ее архиепископ, и которую мы привели выше) и епископу оному (то есть Вихингу) ни явно, ни тайно не поручали мы делать чего-нибудь иного и не предписывали совершать чего-нибудь иного, нежели тебе, тем менее должны верить тому, будто мы от того же епископа требовали клятвы, тогда как мы не говорили ему об этом деле хотя бы единого слова; итак, да престанет оное сомнение...»87. Из этих слов папы открывается, что упорный Вихинг не -хотел вдруг ретироваться даже и после того, как должен был при- 52 знать себя составителем фальшивой грамоты. «Да престанет оное сомнение»,— пишет папа Мефодию, то есть Мефодий и моравы не были вполне уверены, чтобы Вихинг был чистым обманщиком и чтобы в Риме, после того, как уехал оттуда Мефодий, действительно не было даваемо ему никаких поручений противодействовать этому последнему. Откуда же была эта неуверенность, эти подозрения относительно искренности и прямоты действий Римского престола? Ответ на это в словах папы: «...епископу оному ни явно, ни тайно не поручали мы» и проч., то есть Вихинг и после того, как изобличен был в подделке грамоты, все-таки продолжал уверять моравов, что имеет от папы тайное поручение противодействовать Мефодию, и, будучи принужден отказаться от своей грамоты, видоизменил речи свои таким образом: грамоту я действительно подделал, но тем не менее справедливо, что папа вовсе не имеет того расположения к Мефодию, какое изъявляет в своей подлинной грамоте, и что он тайно поручил мне и даже взял с меня клятву всевозможным образом стараться между вами об удалении от вас Мефодия. В заключение своей грамоты папа пишет Мефодию: «Когда с Божией помощью ты возвратишься (то есть в Рим), то, какое ни ианесено тебе бесчестие и что ни причинил тебе упомянутый епископ противного своему служению, мы, лично рассмотрев показания обеих «торон, с Божией помощью произнесем законное решение и не преминем наказать дерзость оного (епископа) приговором нашего суда». Не имея у себя Мефодиевой грамоты к папе, мы не можем сказать, как разуметь слова папы: «когда ты возвратишься», то есть сам ли Мефодий просил у него позволения прибыть в Рим для суда с Вихингом и приведенными словами папа только дает ему это позволение, или папа приглашает к себе Мефодия, не будучи об этом прошен, но вероятно сколько последнее, столько же и первое. Приведенною грамотою папы к Мефодию кончаются наши положительные сведения об этом деле, и мы не имеем о нем никаких дальнейших известий. <...> Последние рассказанные нами события жизни Мефодия относятся или к концу 881, или к 882 году. Остаются пред нами уже только три года его жизни; из событий этих последних лет мы знаем очень немногое. Враги Мефодия, повествует биограф, будучи посрамлены в своих кознях против него, начали распускать молву, что страшно гневен на него Константинопольский император и что если успеет получить его в свои руки, то не бывать ему в живых. Слишком краткий биограф, к сожалению, ничего не объясняет, с какою целью епископы немецкие распускали подобную молву. Но нельзя сомневаться, что тут он указывает нам на новую интригу. Мы думаем, что дело было таким образом: не успев оклеветать Мефодия перед папою, епископы решили попытаться пустить в ход последнее оставшееся им средство прогнать Мефодия из Моравии, именно: попробовать оклеветать его перед самими моравами; с этой целью и начали они распускать молву, что страшно гневается на Мефодия император Константинопольский, то есть, как мы думаем, начали распускать молву, что Мефодий, которого так чтут моравы, есть презренный авантюрист, что он бежал со своей родины, потому что совершил там разные преступления, что если он попадет в руки греческого правительства, то ожидает его позорная смертная казнь. 53 Вывод, который следовал отсюда для моравов, понятен сам собою: честь требовала от них запятнанного преступлениями и так долго морочившего их обманщика немедленно прогнать из своей страны. Жалко, что биограф рассказывает слишком кратко; дело со всеми подробностями, конечно, было бы очень интересно; нет сомнения, что интрига была сочинена с возможным искусством и что приложены были все старания, чтобы позорная клевета имела вид действительной правды: по всей вероятности, сочинены были разные подложные свидетельства или даже наняты лживые свидетели (из греков, приходивших в Моравию для торговли) и т. д. Какой конец имела эта, бывшая самою последнею и самою возмутительною из всех интриг епископов против Мефодия? Подобно последней, рассказанной нами выше интриге, она во всяком случае никогда не могла иметь успеха; только слепая злоба епископов против Мефодия могла думать, что совершенно невероятной клевете будет поверено тотчас же; но в действительности, как бы ловко ни сумели они поставить дела, во всяком случае никогда ничего не было' бы предпринято против Мефодия без самых достоверных справок о нем на месте его мнимых преступлений, то есть в Константинополе. Впрочем, прибегать к этому последнему средству дознания истины не оказалось нужным: само Провидение позаботилось о самом торжественном оправдании Мефодия. В то время, как епископы старались провести против него свою интригу, в Моравию неожиданно прибыло посольство от императора Константинопольского: император, изъявляя Мефодию свое величайшее уважение, самым усердным образом просил не отказываться от труда посетить Константинополь. Из этого ясно стало, сколько было правды в уверениях, будто император страшно гневен на Мефодия и проч. Обращаемся к этому путешествию Мефодия на родину. Биограф пишет о нем следующее. Император послал Мефодию послание, в котором писал: «Отче честный, вельми тебя желаю видети, то добро сотвори: потрудися (дойти) до нас, да тя видим, дондеже еси на сем свете, и молитву твою приимем»88. Мефодий немедленно отправился в путь и когда прибыл в Константинополь, то царь пригласил его с великою честью и радостью. Царь похвалил учение Мефодия и удержал при себе от учеников его священника и диакона с книгами. Царь сотворил всю волю его, чего он хотел, и не ослушался ни в чем. Воздав ему почести и одарив богатыми дарами, царь торжественно проводил его обратно к его престолу, также и патриарх. Так рассказывает биограф. Известно, что у греческих летописцев нет ни единого слова о деятельности Константина с Мефодием. На этом основании можно было бы подумать, что Константин с Мефодием после того, как оставили родину, совсем упущены были из виду греками и что о их апостольских трудах у славян мораво-паннонских не достигало никаких слухов до Константинополя. Но сейчас рассказанное нами дает видеть, что на родине очень хорошо знали о их деятельности. Что касается до летописцев греческих, то, кроме неизвестности, у них были еще и другие причины к молчанию: нет сомнения, вместе с большинством греков они нисколько не сочувствовали делу Константина и Мефодия, а поэтому находили его не стоящим места в их летописях. Императором греческим в то время был Василий Македонянин. Сравнительно он был государь очень хороший, но вместе с тем нисколько не может быть на- 54 зван человеком необыкновенным, стоящим по своим понятиям выше своих современников. А поэтому мы думаем, что его желание видеть Мефодия не должно понимать так, будто он в состоянии был по достоинству оценить великое дело славянских апостолов и будто он хотел выразить Мефодию все свое глубокое уважение. Новоизобретенная азбука и новопереведенные богослужебные книги, по всей вероятности, просто возбуждали его царственное любопытство, и так как Мефодий был грек, то он и пригласил его к себе. Может быть также, что это желание познакомиться со славянскою азбукой и услышать славянское богослужение отчасти было возбуждено в нем его особенными личными отношениями к делу. Известно, что Василий Македонянин был родом славянин. Давно превратившись по своим убеждениям и симпатиям в настоящего грека, он, конечно, нисколько не интересовался судьбами славянской национальности; перестав говорить по-славянски по крайней мере лет с тридцать перед тем, он, по всей вероятности, очень плохо помнил свой родной язык, но, несмотря на все это, он все-таки был славянин, и славянские книги должны были возбуждать его особенное любопытство. Император, говорит биограф, похвалил учение Мефодия и оставил при себе со славянскими книгами двоих учеников его — священника и диакона. Для кого имели совершать славянское богослужение эти священник и диакон? Очень может быть, что у самого императора родилось желание слышать изредка богослужение на славянском языке, чтобы напомнить себе о три, что детство и юность свою он был славянином; или, может быть, он хотел доставить возможность слушать родное богослужение довольно значительному числу крещеных славян, которые находились при дворе и в столичном войске. Как бы то ни было, но впоследствии, конечно, уже никому не приходило в голову позаботиться о том, чтобы эти ученики Мефодия имели себе преемников, и они были первые и последние, совершавшие славянское богослужение в столице Греческой империи. «Всю волю Мефодия сотворил государь, что он хотел, и не ослушался его ни в чем». Как понимать эти слова биографа? Если находить нужным упомянуть о хотениях Мефодия, то, очевидно, тут разумеется не что-нибудь простое и обыкновенное; но что же именно такое? Для Мефодия всего дороже были просвещение христианством славян и славянские богослужебные книги, и поэтому само собою представляется вопрос: не о том ли просил Мефодий императора, чтобы посланы были миссионеры к оставшимся язычниками славянам империи и чтобы у крещеных было славянское богослужение? Если это именно так, то мы должны прибавить, по крайней мере, относительно славянского богослужения, что император послушался Мефодия не на деле, а только на словах. По уверению биографа, вместе с императором воздал великую честь Мефодию и патриарх. Чему именно была воздана патриархом честь? Мы говорили и доказывали выше, что относительно богослужебных языков тогдашние греки были совершенно одинаковых взглядов и убеждений с тогдашними латинянами и что великое дело Константина и у первых должно было встретить столько же мало сочувствия, как и у последних; в бытность Мефодия в Константинополе патриархом был знаменитый Фотий. По всему этому мы думаем, что патриарх и духовенство константинопольское приняло Мефодия с честью не потому собственно, что хотели почтить его великие заслуги, а потому просто, что он был знаменитость: приличие, вежливость и т. д. 55 заставляют воздавать почести и таким знаменитостям, в которых не находят ничего себе сочувственного. Что касается лично до Фотия, то он во всяком случае должен был принять Мефодия, по крайней мере, с некоторой предупредительностью, потому что к этому обязывала его память о Константине, который был некогда одним из самых искренних его друзей. Увидеть столь давно оставленную страну и, так сказать, проститься с ней перед приближением отхода в иную жизнь, нет сомнения, было весьма большой отрадой для Мефодия, но в то же время далекое и трудное путешествие не могло не быть слишком тяжким для его преклонной старости; при этом его странствие не было вполне благоустроено, и при езде по морю, рекам и пустыне ему пришлось подвергнуться путевым напастям. Чувствуя приходящим в изнеможение телом своим, что настало время приступить к последним расчетам с земной жизнью и начать приготовление к смерти, Мефодий поспешил докончить то, что оставалось еще недоконченным. К таким недоконченным трудам принадлежал перевод книг Священного Писания, или Библии. Константин при своем начальном переводе церковных книг на славянский язык, поелику имел в своем распоряжении времени не более того, сколько необходимо было на удовлетворение самой настоятельной нужды, из книг библейских перевел только то, что нужно было перевести для открытия богослужения, именно: 1) Псалтирь, 2) богослужебное Евангелие и Апостол и 3) отдельные места из книг, составляющих так называемые паремии или, как называет их автор Жития, избранные службы церковные. Вся остальная, то есть большая, часть Библии оставалась непереведенною до того последнего времени жизни Мефодия, о котором говорим. Причиной, по которой замедлилось окончание перевода, само собой разумеется, было не что-нибудь похожее на беспечность со стороны Мефодия. Для совершения труда нужно было не слишком много времени, именно, как показало самое дело, его нужно было не более восьми месяцев; но нужно было иметь Мефодию в своем распоряжении такие восемь месяцев, в продолжение которых он мог бы посвятить себя одному названному нами делу в самой безусловной исключительности, а из этого становится для нас понятным, отчего так долго замедлилось окончание перевода. Таких восьми месяцев Мефодий действительно очень долго не мог иметь в своем распоряжении. Мы знаем, как прошли первые годы после смерти Константина: после пребывания в Риме, где тяжкая скорбь о смерти брата не позволяла думать ему ни о чем ином, он приглашен был Коцелом в Паннонию; едва прибыл он в эту страну, как, исполняя желания и планы того же Коцела, снова должен был отправиться в Рим, во все это время, конечно, он не имел возможности позаботиться о переводе Библии; вторично прибыв в Паннонию, он почти тотчас же схвачен был и сослан в заточение; два с половиной года, проведенные им в Швабии, конечно, были у него совершенно свободны, но немцы, которые и послали его в заточение именно за его славянские книги, само собой разумеется, никогда не дали бы ему продолжать ненавистное им дело. Таким образом, в продолжение первых пяти лет после смерти Константина Мефодий положительно не имел возможности приступить к труду перевода Библии. С восшествием на кафедру архиепископа Моравского, что случилось вскоре после возвращения из ссылки, обстоятельства Мефодиевы со- 56 вершенно изменились; но не должно казаться странным и удивительным, если и после этого он так долго — целых восемь или девять лет — медлил приступить к совершению одного из важнейших своих дел. Положение Мефодия на его архиепископской кафедре, как нам известно» не может быть представлено обыкновенным положением архиереев, сидящих на давнишних и благоустроенных кафедрах. <...> Ему порученалбыла в управление страна, в которой большая часть крещеных были христианами только по имени, в которой если не большая часть, то по крайней мере половина жителей оставались еще не крещенными. Пусть представит себе читатель, что Мефодий положил своею непременною обязанностью, как это было в действительности, крестить оставшихся не крещенными, сделать по возможности истинными христианами всех; пусть представит себе читатель, с какими усилиями и как не быстро совершались подобные труды, и тогда он поймет, отчего у Мефодия так долго не находилось таких восьми месяцев, в. продолжение которых он мог, отказавшись от всяких других трудов, исключительно заняться переводом Библии. Мефодий поставлен был в архиепископа собственно Моравского, но в то же время ему поручено было просвещение, и сам он смотрел на себя как на учителя всех западных стран славянских. В сознании своих обязанностей по отношению ко всем западным славянам Мефодий предпринимал апостольские путешествия за пределы Моравии, и путешествиям этим он должен был, конечно, отдать из общей суммы своего времени очень немалое количество месяцев. Трудясь над обращением и христианским просвещением своей обширной епархии, Мефодий должен был приготовить для нее нужное количество священников, приготовить не в том только смысле, чтобы посвятить, что, разумеется, требует немного времени, а в том, чтобы, набрав их в общей среде пасомых, сделать их людьми, способными быть пастырями, то есть быть их учителем от азбуки до богословия. Это были важнейшие, так сказать, осязаемые и видимые Мефодиевы дела. Но, кроме этих важнейших дел, сколько еще он должен был употребить своего времени на дела менее важные и менее видные, но тем не менее совершенно необходимые, именно — на все то, что должно быть названо общим именем устроения новооткрытой своей епархии и новооснованной славянской Церкви! Итак, повторяем, если Мефодий не приступал к переводу Библии в продолжение целых восьми или девяти лет своего архиепископствования, то в этом нет ничего удивительного, и это показывает только, что в течение всего названного времени Мефодий- постоянно находил невозможным или по крайней мере неудобным отрываться от всех прочих своих дел на такое продолжительное время, как семь или восемь месяцев. Само собой понятно, что, говоря о невозможности, мы разумеем только невозможность относительную. Мефодий сам с полной свободой располагал своим временем, и будь перевод Библии делом неотложной необходимости, то, конечно, он во всякое время мог бы оставить для него все другие дела, сколько бы они ни были важны. Но перевод вовсе не был делом такой неотложной необходимости: прежде чем совершать его, нужно приготовить было людей, способных им пользоваться; Евангелие с Апостолом и из книг ветхозаветных Псалтирь, то есть все те библейские книги, которые может и должен читать христианин, на какой бы степени христианского религиозного просвещения он ни находился, уже были переведены, а 57 все прочие книги библейские для христиан, только начинавших просвещаться христианством, каковы былиморавы, не представлялись чтением «толь необходимым, чтобы нужно было немедленно им доставить. Обращаемся к самому труду перевода. Относительно подробностей дела автор Жития сообщает, что переведены были все сполна книги библейские, за исключением книг Маккавейских, и что перевод совершен был в течение восьми без немногих дней месяцев, именно: начат был с марта и окончен к 26 октября, к празднику святого Димитрия Солунского. Прежде всего, тут приводит в недоумение время, в продолжение которого совершен был перевод. Восемь месяцев сами по себе, конечно, очень значительное время, но во всяком случае совершенно невозможно допустить, чтобы в течение восьми месяцев могло быть переведено приблизительно восемь десятых частей всей Библии, и притом могло быть переведено на язык, который нисколько не был обработан для письменности, то есть при переводе на который постоянно должно было бороться с большими трудностями. Автор Жития ничего не говорит в разрешение этого недоумения, но необходимо заставляет предполагать самая сущность дела, что труд совершен был не единолично самим Мефодием, а при большем или меньшем содействии учеников, то есть что перевод производим был если не в три или четыре, то уже никак не менее, как в две руки. Далее, Мефодий, весьма вероятно, небольшими частями и вчерне приготовлял перевод и прежде; прежде сделанного, но окончательно не справленного перевода могло оказаться даже очень немало, а таким образом значительно могло сократиться время, потребное на теперешний общий и окончательный перевод всей Библии. Для переписывания совершавшегося Мефодием и его сотрудниками перевода набело посажены были два священника — «скорописцы зело». Как мы сказали выше, перевод был совсем окончен к 26 октября. Мефодий хотел окончить его к этому именно дню, без сомнения, потому, что в этот день памяти святого Димитрия Солунского — великий годовой праздник в его отеческом городе. В день святого Димитрия принесено было торжественное благодарение Богу, давшему «таковую благодать (в труде) и поспех», и память святого была празднована так же торжественно, как она праздновалась в самой Солуни. Вместе с Библией Мефодий хотел оставить своей новопросвещенной ластве и другие, более необходимые книги; поэтому вслед за переводом Библии он перевел с учениками своими книгу законов церковных, или Номоканон, и некоторые творения отеческие. Автор одного проложного Мефодиева Жития8Э сообщает известие, в каком именно году совершен был Мефодием перевод Библии, именно: он говорит, что в 6393 году. Так как совершенно невозможно придумать никакого повода и побуждения, с которого и по которому могло быть измышлено это заявление, так как указанный в нем год вполне сходится с тем временем, к которому приблизительно должно относить перевод Библии и по указанию Паннонского Жития, то мы принимаем известие с полной верой и думаем, что оно взято составителем Жития из приписки, сделанной в конце перевода Библии самим Мефодием и его сотрудниками. Так как перевод окончен был в октябре, а составитель Жития, конечно, считал сентябрьскими годами (с началом в сентябре.— Ред.), то, по его показанию, Мефодий совершил перевод Библии в начале 884 года, что будет за полтора года до его (Мефодия) смерти. 58 На труд перевода Библии и прочих книг Мефодий смотрел как на свой последний, заключительный труд; после этого, отвергшись молвы, то есть уединившись сам с собою, он хотел начать приготовление к смерти. Но, принужденный совершить в жизни своей столь много далеких и тяжких странствований, он должен был и все труды свои закончить этого же рода подвигом, именно: он должен был совершить путешествие к королю Угорскому. Автор Жития пишет об этом следующее: «Восхотел видеть его (Мефодия) пришедший на страны дунайские король Угорский; и когда некоторые говорили и думали, что не уйти ему (Мефодию) от него (короля) подобру-поздорову, пошел к нему (королю) ; он же принял его, как достоит принять архиерея, честно и славно, с веселием, и беседовав с ним так, как надлежит вести беседы с таким мужем, отпустил его с любовью и облобызав, с дарами великими и просил его: поминай меня, честный отче, во святых молитвах твоих присно». Угры, или венгры, единоплеменники наших сибирских угров (жителей земли Угорской, иначе — вогулов, или остяков), вышедши из своего древнего отечества, спустились Камой на Волгу; после более или менее продолжительной остановки здесь они прошли поперек России до Киева и, спустившись от Киева вниз по Днепру, заняли земли между низовьями Днепра и Днестра и отчасти в Крыму — это было в начале второй половины IX века; разбитые соединенными силами хазар и уцов, или половцев, они принуждены были бежать из этих новых мест поселения— одни на восток, другие на запад. Часть угров, бежавшая на запад, остановилась на северном берегу нижнего Дуная, в нынешней Валахии, а король Угорский, к которому должен был путешествовать Мефодий, и был именно государь этой части угров. Путешествие имело место в самое непродолжительное время после того, как угры явились на Дунае: они разбиты были хазарами около 883 года, а путешествие Мефодия должно быть отнесено ко второй половине 884 (сентябрьского) года. Об этом весьма недалеком расстоянии одного события от другого дает знать и автор Жития, когда выражается: «пришедшу на страны дунайские королю Угорскому, восхоте и (Мефодия) видети»90. Что было причиной, что король Угорский пожелал видеть у себя Мефодия? На вопрос этот нам трудно придумать какой-нибудь удовлетворительный ответ. Если предположить, что дошла до короля слава о Мефодии как о великом муже, то, во-первых, спрашивается, каким образом она могла дойти; во-вторых, очень трудно допустить, чтобы пришедшего из степей полудикаря могли заинтересовать великие люди цивилизованного мира, и в особенности великие люди того рода, к которому принадлежал Мефодий. Если предположить, что, поселившись в соседстве с народами христианскими, король Угорский и сам желал принять крещение и поэтому желал видеть Мефодия, чтобы предварительно с ним посоветоваться, то 1) ниоткуда не видно, чтобы угры так рано начали помышлять о принятии христианства (сколько известно, они начали принимать его спустя целое столетие после смерти Мефодия); 2) если бы причина была именно-эта, то едва ли умолчал бы о ней автор Жития; наконец, 3) если посоветоваться, то, спрашивается: почему именно с Мефодием, а не с кем-нибудь другим? К сожалению, совершенным мраком неизвестности покрыта для нас тогдашняя история венгров; будь она известна, мы легко бы, может быть, нашли ответ на свой вопрос. Могло дело иметь себя таким образом: король, или вождь угров, 59 был из числа людей более, нежели обыкновенных; став соседом народов христианских, он 1) хотел посредством крещения ввести свой народ в их семью; 2) узнав о делах своих ближайших соседей — моравов, он хотел, чтобы и его народу было дано христианское богослужение на его собственном языке; имея это последнее желание, он и хотел видеть у себя Мефодия, представителя учения о национальных Церквах у новых народов и действительного основателя одной из таких Церквей. Если дело осталось без всяких последствий, то это могло произойти от неожиданной смерти короля или других каких-нибудь причин. Как бы все это ни было, то есть какие бы ни имел со своей стороны побуждения король Угорский просить к себе Мефодия, во всяком случае не может подлежать сомнению, 1) что, если Мефодий решился предпринять слишком трудное для его преклонных лет путешествие, то для него самого главным побуждением были желание и надежда обратить язычников в христианство, 2) что хотя он был принят королем Угорским с великою честью, но сейчас указанная надежда его по тем или другим причинам осталась без исполнения. Путешествие к королю Угорскому было последним, предсмертным делом Мефодия. Святой муж слишком много подъял трудов в своей жизни, и уставшие плоть и дух, наконец, требовали себе успокоения. Как видно из всех слов автора Жития, не посетила Мефодия какаянибудь особенная и нечаянная болезнь, а пришла к нему естественная, тихая болезнь старости. Покидаемые учителем ученики желали знать волю учителя относительно преемника ему на архиепископской кафедре. «Кого чюеши, отче и учителю честный,— спрашивали они,— от учения твоего тебе настольник был?» Мефодий указал на одного из лучших между учениками, бывшего родом моравлянина по имени Горазда, и сказал: «Се есть вашея земля свобод муж (то есть, вероятно, свободный от уз супружества, неженатый, что требуется для принятия сана архиепископа), учен же добре с латинскыя книгы (то есть человек хорошо образованный и хорошо знающий латинский язык, что последнее нужно было для архиерея, подчиненного латинскому престолу папы), правоверен, то буди (над ним) Божия воля, и ваша (к нему) любы яко же и моя»91. Почувствовав себя слишком трудно, Мефодий поспешил проститься со своею, столь дорогою ему паствою: собрались все люди, и приведенный в церковь изнемогающий архиепископ преподал всем свое последнее наставление и благословение. <...> После прощания, чувствуя, что ему уже очень недолго остается быть вместе со своими учениками, он просил их находиться при нем неотлучно. На третий день, — это было в апреле 885 года, во вторник Страстной недели,— «светающу дни», со словами: «в руце Твои, Господи, душу мою влагаю» он почил на руках иерейских. Торжественная погребальная служба была совершена учениками умершего, подобно тому, как это было при погребении Константина, на языках латинском, греческом и славянском; тело Мефодия было положено в соборной церкви моравского стольного города92. Великий плач сотворила страна по своем незабвенном пастыре. «Людии же бесщислен народ, — говорит автор Жития, — собрався провожаху со свещами плачущеся доброго учителя и пастыря мужеск пол и женск, малии и велиции, богатии и убозии, 'свободни и раби, вдовици и сироты, страннии и тоземцы, недужнии и сдравии, вси — бывшаго всяческо всем»93. <...> 53 житие Константина Философа, нареченного Кирилла.- Кирил и Мифодий. Собрание памятников до деятельности святых Первоучителей и Просветителей славянских племен относящихся , составляемое О. Бодянским.—«Чтения в обществе истории древностей Росийских при Московском университете», 1863 г, кн 2, отд 3, стр 27-28. |
