Книга Юрия Слёзкина «Арктические зеркала» — это первая книга автора, ей уже четверть века, вышла на английском в 1994 году, но на русском опубликована после второй книги, о «меркурианцах». В отличие от двух последующих, книга может быть причислена к научным исследованиям (книга о «меркурианцах» есть эссеистика с культурологическими претензиями, а книга о Доме Правительства есть краеведческое исследование с претензиями религиоведческими).
«Арктические зеркала» начинаются с сухого перечня 26 этнических групп, которые входят в понятие «малых народов Севера». История ни одной из этих групп и всех их в целом не освещается в книге систематически и целиком. Даже не сообщается, когда же чукчи были завоёваны Россией и перестали быть лишь формально зависимым народом, платящим дань по своему усмотрению. Статистические данные привлекаются автором крайне выборочно и бессистемно.
Слёзкин отдаёт предпочтение не этнологии и не экономике, а анализу литературных текстов, идейно выражавших (до Ленина) или идейно формировавших (начиная с Ленина) отношение русских к малым народам. Он изучает имперскую политику, выраженную в слове. С этим связана, видимо, удивительная лакуна: «малые народы», о которых идёт речь, населяют отнюдь не только Россию, но и Гренландию, Скандинавию и Аляску. Уникальная возможность для сравнительного анализа. Но из книги читатель вообще не узнает о русской колонизации Аляски, не узнает и о том, как различаются судьбы эскимосов и других «малых народов» России и США. Хотя, казалось бы, автор — эмигрант, свободно владеющий и русским, и английским языком (хотя, кажется, не влажеющим языком ни одного из «малых народов», о которых он пишет, что не совсем тривиально) — мог бы провести сопоставительный анализ русской советской беллетристики с беллетристикой того же времени и той же тематикой американской.
Акцент на анализе текстов ведёт к тому, что вторая половина XIX века освещается не в связи с «малыми народами» как таковыми, а посвящена «Сибири» в целом, упоминается полемика вокруг «суверенизации» Сибири, которая велась исключительно русскими и не интересовала «малые народы».
Сравнение монографии Слёзкина с его последующими двумя книгами показывает характерную черту: наращивание объёма за счет не столько анализа, сколько пересказа текстов, ставших предметов внимания автора, и очень специфические ходы мысли. Формально — автор любит хиазмы. Фигура речи броская и яркая, видимо, её имеет в виду учитель Слёзкина и автор предисловия к «Зеркалам» Пол Верт, говоря об оригинальном стиле исследователя. «Не государство стало купцом, а купец стал государством». Это о НЭПе. Звучит хлёстко, но смысл ведь отсутствует, причём хиазм можно вывернуть наизнанку — «не купец стал государством, а государство стало купцом» — и смысл всё равно не появится.
Хиазмы, однако, не ведут сами по себе к снижению научной ценности книги, в отличие от других специфических для Слёзкина приёмов. Например, он говорит о том, что чиновники, революционеры и духовенство империи XIX века не мыслили улучшения жизни «малых народов» вне их русификации. Наблюдение не столько верное, сколько тривиальное. Таково было мышление не только всех русских, но и всех европейцев колониальной эпохи. Однако, Слёзкин говорит о «непризнанном альянсе» чиновников, революционеров и духовенства. Это уже крайне смелое заявление, подразумевающее, во-первых, что три кластера как-то сообщались друг с другом и о чём-то договаривались (чего не было нимало), а главное, подразумевающее, что «альянс» отличался от окружающей его среды. Чего вовсе и не было.
Наиболее оригинальным в книге является не описание истории XVII столетия, а попытка анализа текстов имперских бюрократов и доморощенных киплингов. Впрочем, общий итог исследования тривиален: империя так же разорила «малые народы Севера», как разорила она все другие свои колонии. Совпадают и все этапы, включая коллективизацию, которая, впрочем, была в среде народов, не знавших эксплуатации человека человеком, особенно трагична, и тут фирменный стиль Слёзкина — ядовитый сарказм — оказывается чрезвычайно уместным.
На всякий случай, следует отметить, что именно сравнение судеб «малых народов Севера» наглядно показывает, говоря языком ЦК КПСС, «преимущества капитализма». На Аляске больше аэропортов, чем во всей России. Цены сопоставимы, разница в доходах (малых народов) десятикратная. Несопоставима численность и демографические тренды (нисходящая в России, восходящая в США). В России всё зависит от доброй воли очередного московского назначенца — Р.Абрамовича, вполне продолжающего традиции XIX-XX веков, в США всё зависит от граждан, обладающих кое-чем, что в России запрещено. Свободой и правами человека. Отсюда странное, но с точки зрения антропологии важнейшее следствие: жители Аляски, которые с перестройки сохраняют право ездить к родственникам в Россию (эскимосы, чукчи и т.п.) признаются, что им скучно в России. Просто — скучно. Нет «общественной жизни». А на Аляске — не скучно.
Сравнение судеб одних и тех же народов, оказавшихся в разных условиях, проводилось неоднократно и будет проводиться. Выводы, конечно, банальны: тоталитаризм разрушителен.
Для исследователя интереснее, что некоторые апологеты российского опыта утверждают, что на Аляске реализован не капитализм, а как раз социализм. Ведь там же создан общий фонд, куда поступают проценты от нефти, и всем платят ежегодно по 2-3 тысячи долларов из этого фонда. А где общее имущество, там социализм!
Что социализм есть не общность имущества и/или жён, а определённая форма социального взаимодействия, в России не подозревают. Как жители Изумрудного города не подозревали, что красный цвет не зелёный. Путать тоталитаризм с социализмом, игнорируя все различия на входе и выходе, — неудивительно для жертв тоталитаризма, у которых (не у всех) атрофировалась триединая способность познавать, общаться, мыслить. Любопытно, что элементы капитализма в тоталитаризме России от Ленина до Путина не делают этот тоталитаризм капитализмом, а вот элементы социализма в капитализме укрепляют и оздоравливают капитализм.
К перестройке западные историки России оказались разделены на два кластера. Наиболее многочисленная вяло изучала «СССР», принимая как данность всё, что говорило руководство советской империи о себе и своей стране. Эта группа «полезных западных идиотов» пользовалась относительным благоволением, её допускали в страну. Другая группа изучала реальность, а не демагогию. Лучшие книги по истории России с 1917 года — Ален Безансон, Геллер и Некрич — представители второй группы.
Различие хорошо видно на примере Слёзкина. Для Безансона, Геллера с Некричем, для всех «диссидентских» авторов было аксиомой, что советский тоталитаризм раздавил национальные движения, подменил их фикциями, имитациями. Процесс продолжился и в 1990-2000-е годы, породив безобразные псевдо-национальные имитации в Казахстане, Узбекистане, Татарстане, Чечне и т.п.
Юрия Слёзкин дал другую концепцию. Он взял высказывание И.Варейкиса о том, что СССР это коммунальная квартира, в которой все нации просто жильцы, разделённые между собой перегородками, и стал исследовать «нации» в СССР как некую реальность. Между тем, высказывание Варейкиса совсем о другом — и, кстати, оно абсолютно откровенно: главное — тоталитаризм, полное подчинение Центру, никаких «национальных квартир», как и никаких «классовых квартир», вообще никаких «отдельных квартир». В любой момент любой доступен контролю, учёту, переселению, переопределению. Сейчас Крупская вдова Ленина, завтра Ленин вдова Крупской. Это суть «1984».
«СССР» никогда не был коммунальной квартирой, все жильцы которой равны перед произволом и нищетой. Он был тоталитарным государством, которое начиналось под прикрытием марксистской фразеологии, но очень быстро, уже при жизни Ленина, стало сползать к фразеологии великодержавного русского шовинизма.
СССР был тоталитарным концлагерем, в которой русский национализм был надзирателем, охранником, политруком. Этот национализм оставался и остаётся подчинённым главной идее — идеи тотальной власти номенклатуры во главе с вождём. Подчинённый, лакей, иногда возмущающийся своим положением, но именно лакей, а не правитель. Правит же сама идея тотального господства, и если национализм посмеет кочевряжиться, он будет быстро поставлен на место.
Процесс превращения русского национализма в планетарно-русский нацизм довершился в царствование Путина. И путинская Россия — нимало не коммунальная квартира, а тоталитарная Российская Империя, в которой различные нации — выродившиеся, обрезанные, перелопаченные — существуют на правах приживал и колоний. Как и при царизме, некоторые нации предпочитают не завоёвывать, а подкупать. Так русское самодержавие использует модель, по которой сама Россия существовала, когда входила в состав Улуса Джучи, «Золотой Орды», которой было выгоднее оставить местные элиты, хорошенько их селектировав на лояльность, чем непосредственно управлять скудным регионом.
В заключение следует отметить, что в «Зеркалах» уже обозначается тенденция, которая в последующих книгах Слёзкина стала составлять от 100 (в «Меркурианцах») до 70 (в «Доме») процентов. Это эссеистическая составляющая. «Эссеистическая» в данном случае осторожное название «миссионерства». Слёзкин есть религиозный проповедник, принадлежащий к тому же движению, что Ювал Харари. Поэтому он во всём видит «религию» (как один из самых ярких сектантов России Александр Дворкин во всём, вплот до кружков, где учат рожать, видит сектантство). В «Зеркалах» это выражено лишь в отдельных фразах, которые изображают из себя метафоры.
«Вера в прогресс» для Слёзкина есть именно религиозное явление. Если кто-то о чём-то пишет без сарказма, горячо, то это — религиозный фанатизм. Метафоры («кредо», «догматы») буквализируются. Фанатики Просвещения исповедуют не метафорическую, а буквальную религию. Правда, Слёзкин колеблется в определении догм этой религии: то ли её адепты полагают, что прогресс науки и техники ведёт к прогрессу нравственных и умственных способностей человека, то ли они полагают, что умственные способности всех людей одинаковы изначально, а прогресс науки и техники лишь освобождает эти способности. В любом случае, Слёзкин саркастически относится к обоим вариантам. В заключении он позволяет себе вылить этот сарказм в виде замечаний на полях этнологических исследований других авторов: они-де считают, что знание это власть и сила. Невинные и кроткие этнологи превращаются в александров македонских. Какова же цель познания по Слёзкину? Он принципиально отстаивает бесцельность познания и бытия. Верёвка есть вервие простое. Спасение от бессмысленности в освобождении от идеи смысла. Конечно, захочется повеситься, но зачем, если можно просто быть профессором, просто издавать книги, просто наслаждаться жизнью. Если у тебя есть верёвка и мыло — помойся и подвяжись потуже. Прогресс, смысл, наука по Бэкону, — это всё от лукавого, это фанатизм, догматизм и навязывание личности вредных и ложных представлений о мире. Оставить мир и людей в покое, фиксировать глупости, производимые окружающими и не совершать самому глупостей — то есть, не совершать ничего. Абсолютное воздержание от жизни, мысли и этики. Пост-аномианство.
Наука не просто описание. Почему эскимос из РФ хочет уехать в США, а эскимос из США не хочет уехать в РФ? Почему сын русского профессора Юрий Слёзкин в 1983 году, ровно в преддверии «1984», уехал в США, а сыновья американских профессоров не уезжали в РФ ни в 1983 году, ни ранее, ни позднее?
Вот что должна объяснять наука — антропология, этнология, социология. А не делать вид, что всюду одно и то же с небольшими вариациями.
Рабочая гипотеза: из-за свободы. Почему «десталинизация» — вздор? Потому что нужна ещё «деленинизация», «деельцинизация» и т.п.? Нет! Потому что нужно не просто что-то устранить, а что-то создать, и это «что-то» — свобода. Недостаточно ограничить права Лубянки и дать Чубайсу (Медведеву, Ходорковскому) власть, чтобы стала свобода. Это будет всё та же несвобода, вид в профиль.
Но «свобода» — слово, которого боятся многие западные люди, включая учёных. «Свобода» для них — это свобода вскочить в поезд и не дать вскочить другому, но делать вид, что поезд один на всех, или что легко создать собственный поезд. Вот откуда выплывают трампы — это карго-капитализм, карго-демократия, это идолопоклонство перед «экономическими показателями», страх потерять идола, при котором безработица уменьшалась, индексы росли и всё было хорошо у меня. А что там у других — не моё дело.