Богочеловеческая комедия
XI век: Сэй Сёнагон: записки из бездны
См. текст книги Сёнагон.
От XI столетия дошло до нас много незаурядных сочинений. Пожалуй, именно от начала столетия. Армянский поэт Грегор Нарекаци. Византиец Симеон Новый Богослов — своего рода Франсуа Вийон православия.
Только всё это — обычные шедевры, а был в XI веке один автор, который ни во что не укладывался и не укладывается, хотя работал во вполне тривиальном жанре «уложено у постели». В Японии так - «записки у изголовья» - называли то, что сегодня называется эссеистикой.
На самом деле, эссеистов в мировой истории было, видимо, всего четверо. Наиболее известен, конечно, Монтень (XVI век), но ничуть не ниже Элиан (III век) и вот эта японка XI века — Сэй Сёнагон.
Четвёртый автор погиб в гитлеровском концлагере, шестнадцатилетняя еврейка Анна Франк.
Текст Анны Франк — как и текст Сэй Сёнагон — формально «дневник». Почитатели Анны Франк наивно думают, что их потрясает трагедия юности, погибающей самым невозможным образом. Как бы поделикатнее выразиться... Анна Франк могла быть дочерью начальника Освенцима и благополучно дожить до глубокой старости, - всё равно её дневник был бы шедевром. Материал для дневника был бы совсем другой, но это неважно. Монтень был большой аристократ, Элиан был аристократ небольшой, как и Сёнагон — всё это так же вторично, как их полы и гендера, как цвет штанов у Микеланджело.
Рафаэль мог бы изображать не Божию Матерь, а муравейник, - млели бы мы перед изображением муравейника. В музыке это нагляднее, как ни парадоксально соединение слов «звук» и «взгляд». Сами композиторы, возможно, и представляют себе какие-то сюжеты, когда сочиняют музыку, но это ведь строительные леса, мнемонический приём. Музыка — ни о чём, великая музыка — вообще ни о чём, кроме музыки, и жаль человека, который знает лишь музыку-иллюстрацию, музыку — подпись под картинкой.
Великая эссеистика даже более великое явление, чем поэзия. Поэзия непереводима, она относится скорее к музыкальным явлениям, чем к словесным. Эссеистика не просто переводима на любой язык, она жаждет быть переведённой, она проверяется переводом.
Материалом для эссеиста может быть всё. Жанр — безразличен. «Анна Каренина», к примеру, не роман, а эссе — в отличие от «Войны и мира». В то же время большинство эссе — всего лишь неудачные фельетоны, трактаты и романы. Остроумнее всех решил эту проблему Лем, который писал рецензии на ненаписанные романы. Эссе — это торжество слова над словесностью и человечности — над человеком. Содержания — над формой. Если использовать аналогию из совершенно другой сферы — победа веры над религией. Воскресение, одним словом.
В случае с Сэй Сёнагон особенно мило, что налицо контрольный образчик. У неё была ровесница, более того — коллега. Сикибу Мурасаки была придворной, как и Сёнагон, написали свои «Записки» в то же самое десятилетие — первого десятилетие десятого столетия. Мурасаки ещё и роман написала о принце Гэндзи, об эдаком победоносном Вронском. Никаких Анн Каренин и паровозов! Роман популярен по сей день, экранизируется регулярно. Записки тоже издают, и на русский переведены. И вот с первых же страниц очевидно, где настоящее, а где проходящее. Четырёхмерная Сёнагон и двумерная Мурасаки.
Различие, кстати, прежде всего видно из того, что Мурасаки — очень японский автор. Ой, сколько японского! Экзотично до предела. А у Сёнагон, конечно, тоже всё японское, только у неё это не имеет ни малейшего значения. Как для Элиана или Монтеня не имело никакого значения, о римлянах с греками писать или о французах с индейцами.
Есть у гениального одно забавное свойство, что называется «обманчивая простота». Любой человек, ведущий дневник, волен вообразить себя Монтенем, Элианом или Сёнагон (Анной Франк всё-таки боязно). Отрывочность, вольный полёт ассоциаций, доверительность интонации... Появление социальных сетей обострило веру в то, что вытащить рыбку из пруда — тяжёлый труд, который легко совершит каждый. Раскрепостись — и ты свободен! Да ещё — если речь о социальных сетях — и виден всем френдам.
Сёнагон, как и всякий гениальный эссеист — и даже не очень гениальный, но всё же эссеист — свободна и потому невидима. Её текст нетрудно разбить на постинги, вот понять его трудно. Надо щуриться. Надо напрягаться. Не из-за японской специфики, буддистских недомолвок и прочей культурологической мутотени. Это всё в любой культуре есть и большого интереса не представляет. Надо напрягаться, потому что Сёнагон — живёт, а не, извините за вульгаризм, «оттягивается». Творчество это не вытаскивание рыбки из обмелевшего пруда, а выклёвывание собственной печени. Нет, конечно, нет ничего плохого в дружеской болтовне, это важная часть жизни, но — часть, и далеко не самая жизненная.
Вот 125 глава «Записок» Сёнагон. «То, что утратило цену». Вообще перевод Веры Марковой исключительно хорош, но совершенно несомненно, что точнее было бы «потерявшее смысл». Поваленное бурей дерево. Любовь, когда любящие поссорились. Муж пытается помириться, жена отворачивается — и муж отворачивается и делает вид, что заснул. Жене становится страшно.
«Тихонько она придвигается к своему возлюбленному и пробует натянуть на себя край покрывала. Нелепое положение!
А мужчина не хочет легко уступить и притворяется, что заснул!»
Ассоциативный ряд ясен — небытие грозит любви так же, как облысение — женщине, поражение — стареющему борцу. Сёнагон ехидно сопоставляет песчаный берег, на котором засела принесённая морем огромная лодка, так что теперь её не сдвинуть, плешивую женскую голову, мужскую лысину и — спину атлета. Спина, которую так крепко обнимали руки противника, и подводит к постельной сцене — хотя и не сказано, что мужчина повернулся спиной, но это очевидно.
Всё это очень мило, только следующее эссе, состоящее всего из двух фраз, кажется вообще седлом на корове. Не не ханжество ли — восклицать:
«Буддийские молитвословия и заклинания лучше всего возглашаются в храмах Нара.
Когда я слышу святые слова Будды, то душа моя полнится умиленным восторгом и благоговением».
Да нет, не ханжество — уж очень фон получается своеобразный у этого благоговения. Постельная сцена — полбеды, а чуть выше ещё главка 107 о том, что кажется бесконечным. Идеальное неприятное, совершенное противное. Вопль из глубины души: бесконечным кажется «время, которое нужно для того, чтобы новорожденный вырос». Младенцам от Сёнагон достаётся так же, как французским дворянам от Монтеня, нацистам от Анны Франк или римским императорам от Элиана. Она ведь была не вообще «придворной», а именно придворным беби-ситтером. Но хуже ночного плача младенца — бесконечно тоскливее — оказывается «сутра совершенной мудрости, когда начинаешь читать её в одиночестве».
Сутра совершенной мудрости — это один из самых коротких буддистских текстов. В Японии она стала крайне популярной лет за полтораста до Сёнагон. Дело не только в том, что эта сутра короткая — эта сутра кощунственная. Русский историк Евгений Торчинов (он же — осетин-буддист) сравнивал эту сутру с Нагорной проповедью, в которой бы говорилось, что Бога нет. Так что «умилённый восторг» само собой, а тоска от пустоты — само собой.
Сёнагон — из тех людей, которые, действительно, бездны на краю. Не дешёвые скептики, не гламурные гуманисты-атеисты, не поверхностные проповедники глубины. Читать её — мороз по коже. Человек не скрывает от себя самого дурного в себе — эгоизма, тщеславия, самолюбования. Предельная трезвость и жёсткость. Такому человеку не нужны никакие сутры, святые отцы, религии и философии. То есть, Грегор Нарекаци и Симеон Новый Богослов молодцы, но против Сэй Сёнагон как школьники против академика Сахарова. Такие люди, как она — самый большой соблазн для нормальных людей. Неужели всё действительно так трагично и нет ничего надёжного?
Надёжного нет — вопреки всяким заверениям ханжей. Надёжного нет, а надежда есть. Более того, настоящая надежда только вот на таком краю и открывается. Такое отчаяние — не доказательство бытия Божия, но зато оно доказательство чего-то более важного: бытия человеческого. Когда всё измерено и найдено лёгким, обнажается тяжесть человеческого существа. Когда все смыслы оказались бессмысленными, тогда и начинает прощупываться смысл человека. Не «смысл жизни», а именно «смысл человека». Говоря словами самой Сёнагон - «скелет медузы».
См.: Горегляд В.Н. Дневники и эссе в японской литературе X-XIII вв. М.: Наука, 1975. 386 с.
