БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ1267 ГОД: РОДЖЕР БЭКОН КАК ФИКТИВНЫЙ АВТОРИТЕТ
См. Бэкон. Наука.
Роджер Бэкон — замечательный пример мифологизации истории. Конечно, Фома Аквинат, который годился бы Бэкону в отцы, если бы не был монахом, тоже мифологизирован — католическими энтузиастами, как Бэкон — антикатолическими. Однако, Аквинат, как бы его ни захвалили, действительно один из самых мощных интеллектов в истории человечества, так что тут дистанция между мифом и реальностью сильно меньше, а вот Бэкон...
Миф о Бэконе в самом мягком виде можно привести по вполне католической истории Церкви — немецкой 1969 года, под редакцией Ганса-Георга Бека, в которой Ганс Волтер писал, что Бэкон «перешёл от спекуляции к энциклопедичности, тщательным математическим изысканиям естествознанию и к науке об обществе … установил различие между спекулятивной мыслью и экспериментальной наукой» (IV, 258).
Католичность тут проявилась, в основном, в умолчании о главной части мифа: Бэкона якобы травила Церковь, посадив под арест за его бунт против авторитетов и создание великого научного труда.
В реальности известие о том, что Бэкон был в заключении, встречается лишь сто лет спустя после его смерти, и эта поздняя запись говорит лишь о том, что его обвинили в «сомнительных новшествах». Он сам лишь жалуется на дурное обращение со стороны орденского начальства. Его главный труд — наспех соединённые в одну кипу отрывки из черновиков и разнородных текстов. Спешил Бэкон, потому что по случайному блату его книгу обещали передать прямо Папе Римскому Клименту IV. Передали в 1267 году, но тот за три года своего правления так и не прочёл ни строчки, видимо. Или, что тоже вероятно, начал читать и бросил, поняв, что энтузиазм автора больше его интеллекта.
Имя Бэкона всплывает постепенно. В XVII веке он уже символ математичности в науке, в XIX — символ экспериментальности в науке. В плохом науч-попе так и до сего дня. Нетрудно заметить, что вообще-то две ипостаси Бэкона между собой плохо совместимы, труднее понять, как вышло, что они всё-таки совмещены. Прежде всего, однако, о главном — Роджер Бэкон как борец с авторитаризмом авторитета, проповедник критического мышления:
«Имя авторитета достойно благожелательного отношения. А потому наши предшественники достойны почитания, независимо от того, обладают ли они истинным авторитетом или же кажущим» (63).
Бэкон противопоставляет не опыт — авторитету, а истинный авторитет — ложному, «шаткому». Он достаточно циничен, считая главной причиной ложного авторитета «толпу». Как свиньи выискивают трюфли, так толпа выискивает, видите ли, неправильные авторитеты. Это прямо противоположно научному взгляду, который считает главной причиной ошибки самого учёного, его предрассудки, его предубеждения, его личную субъективность. Наука прежде всего с этим борется, а не с мифической «толпой».
Инвективы в адрес «толпы» и в Библии есть, и Бэкон ссылается на Исх. 23, 2: «Не решай тяжбы, следуя мнению большинства». Нормальный для интеллектуала — не учёного, а интеллектуала, дьявольская разница — снобизм, эзотеризм:
«Толпа не восходила с Моисеем на гору, и присутствовать при преображении Христа было допущено не всё множество учеников, но только трое особо избранных» (57).
Цитирует он и Сенеку: «Если нечто и открыто потомками, это открытие надо относить на счёт предков» (63).
Какое уж там просвещение:
«Кто распространяет тайное среди толпы, принижает величие вещей, и не остаётся тайн, если о них знает толпа» (57).
Комично, но Роджер Бэкон прямо заявлял:
«Хочу всё свести к прочному авторитету и мнению мудрецов» (99).
Более того, «мудрецов» - это сильно сказано. Бэкон под невежественной толпой имел в виду прежде всего ту часть интеллектуалов своего времени, которые были с ним не согласны. Их он называл «большинством» («подавляющее большинство современных учёных отвергает великие науки, которые были введены после Грациана» - с. 99) и хотел всё свести к авторитету одного-единственного человека — Папы Римского. Конечно, Папа был нужен ему лишь как административный авторитет, о чём недвусмысленно заявлял, прибегая к риторической фигуре «я вовсе не хочу...»:
«Пусть, однако, Ваша Светлость не подумает, что я желаю ожесточить Вашу Святость и побудить к насильственному преследованию папской властью шаткий авторитет и самого большинства [современных богословов и философов]. … Решение Вашего Авторитета сможет легко убедить людей науки» (99, 101).
* * *
Был ли у Бэкона план реорганизации европейской системы обучения? Она не была, кстати, очень уж большой в то время, меньше любого нынешнего университета, хотя и раздробленнее. Сам Бэкон выражался туманно — он вообще мыслил не так ясно как Фома Аквинат, но это относится к большинству когда-либо живших людей. Споры о будущем университетов велись ожесточённые, сочинение Бэкона не было по отношению к этим спорам нейтральным. В начале XIII столетия спорили о приемлемости Аристотеля для христиан (а 1210 году Парижский синод признал неприемлемым), в конце века спорили о приемлемости Аверроэса (и опять — неприемлем). Питались крошками с чужих столов и ещё и обнюхивали каждую. Несколько интеллектуалов, действительно, в 1277 году крепко поплатились за увлечение Аверроэсом, но их как раз в историю науки не включают — слишком богословы.
Бэкон обличал тех, которые «пренебрегают двумя лучшими книгами Аристотеля по логике, из которых одна переведена с комментариями аль-Фараби, а другая, прокомментированная Аверроэсом, переведена без текста Аристотеля. И куда хуже отношение к другим [разделам], обладающим меньшим достоинством, например, к девяти математическим наукам, шести великим естественным наукам … пренебрегают и четырьмя достойнейшими частями моральной философии» (99).
Он давал чёткий ориентир: система повредилась «сорок лет назад», что совпадает с датой смерти Михаила Скота, переводчика Аристотеля, которым Бэкон часто восторгается.
Чтобы понять место Бэкона в этих спорах, надо воссоздать контекст, а ведь большинство текстов не опубликованы. Важнее другое: к мифу о Бэконе это отношения вообще не имеет.
* * *
Бэкона зачисляли и в предшественники гуманистов, потому что он призывал к изучению языков. Однако, гуманистам языки нужны были, чтобы точнее понять тексты древности, чтобы научиться античной мудрости. Бэкон видит в язык всего лишь средство управления:
«Многие греки, халдеи, армяне, сирийцы, арабы и народы других языков подчиняются латинской Церкви, при том, что последняя должна многое в их [церквах] упорядочить и многое им предписать. Но если латиняне не знают их языков, то таковое сложно будет передать им с пользой для дела. … Все указанные народы шатки в вере и нравах и не принимают спасительные установления Церкви в чистом виде на родном языке. Поэтому получается, что среди этих народов живут плохие христиане» (177).
Что до опыта, то и здесь Бэкон отнюдь не имеет в виду эксперимент. В разделе «De scientia experimentali» говорится как раз о той разновидности опыта, которого учёного боятся как огня — об опыте чувственном, противопоставленном логике и мышлению. Главной «экспериментальной» наукой у Бэкона и оказывается математика — точнее, геометрия: разум никогда бы не согласился с теоремой о равностороннем треугольнике и «отвергал бы его до тех пор, пока ему не будет дан опыт через пересечение двух кругов, от одного из мест пересечения коих проводятся две линии к концам данной линии» (337).
Переводчик был вынужден вставить: «Соединяющей центры этих кругов и являющейся основанием получишегося треугольника». Хотя автор этих строк даже с этим пояснением не в силах понять, о чём идёт речь.
* * *
Самый знаменитый текст Бэкона:
«Могут быть созданы такие орудия мореплавания, чтобы большие корабли без гребцов пересекали реки и моря, управляемые одним человеком, и с большей скоростью, чем если бы они были наполнены гребцами. Также могут быть созданы повозки, которые двигались бы без тягловых животных с невообразимой стремительностью … инструменты для полёта: чтобы в середине инструмента сидел человек, вращая некое изобретение, с помощью которого двигались бы, ударяя по воздуху, искусственно созданные крылья, на манер летящей птицы. Также небольшой по величине инструмент, который поднимал бы и опускал немыслимые тяжести … инструменты для путешествий под водой морей и рек — вплоть до достижения дна, и без всякой телесной опасности … мосты через реки без опор и какой-либо поддержки» (431).
Неудивительно, что во многих научно-фантастических романах Бэкон оказывается пришельцем из будущего, который пытается объяснить средневековым невеждам возможности науки и техники. Только всё-таки Бэкон — пришелец, скорее, из прошлого. Он убеждён, что эти изобретения уже состоялись.
«Повозки, которые двигались бы без тягловых животных с невообразимой стремительностью» - это «вооружённые серпами боевые колесницы, на которых сражались древние».
«Инструменты для путешествий под водой» - это всего-навсего водолазные колокола, о которых Бэкон вычитал в рассказах про Александра Македонского.
Бэкон подчёркивает, что говорит не о будущем, а о прошлом:
«Это было создано в древности и, определённо, создано в наше время, - исключая разве что инструмент для полёта, который я не видел, и не знал человека, который бы его видел, но я знаю мудреца, который придумал, как его изготовить» (431).
Стоит заметить некоторые расхождения мечту тем, что носилось в голове Бэкона, и тем, до чего дошла техника.
Самолёты движутся не потому, что махают крыльями.
Океанский лайнер, конечно, не наполнен гребцами, но управляет им отнюдь не один человек, не пугайте Ллойда.
Инструмент для поднятия тяжестей — куб 20 на 20 сантиментров — это вовсе не домкрат. Более того, этот чёрный ящик нужен Бэкону исключительно для бегства от врагов: «Человек мог бы избавить себя и своих близких от всякой опасности заточения, и подняться, и спуститься». Что уж говорить о психотропном оружии, которое до сих пор, к счастью, не изобрели и о котором возвещает «пришелец»: «Можно легко создать инструмент, с помощью которого один человек сможет насильственно притянуть к себе тысячу людей вопреки их воле, и то же касается прочих вещей, необходимых для принуждения».
Чистый подростковый фантазм: пусть меня никто не сможет удержать, а я пусть смогу вертеть другими, как захочу. Вплоть до вполне бредового:
«Можно так сформировать прозрачные зеркала, что одно будет казаться многим, один человек — войском, и будет казаться, что на небе много солнц и лун … и так всякое вражеское государство и войско может быть ввергнуто в панический ужас» (433).
Нет, конечно, стереокино — реальность, да и от двумерного паровоза кинозрители шарахались, но ведь сперва нужно вражеское войско затащить в кинозал...
Бэкон не описывает, а мечтает. Это «социальный заказ», напоминание о том, что сперва спрос, а потом предложение, что бы ни говорили отдельные рекламщики и не слишком добросовестные политтехнологи. Его текст потому так согласуется с современностью, что современность создана теми, кто мечтал о том же, что и Бэкон. К науке это так же не имеет отношения, как мечты Бэкона о боевых отравляющих веществах - «чтобы ядовитые и заразные испарения были направлены туда, куда пожелает человек» (433). Он ссылается на Аристотеля, который якобы научил Александра Македонского опрыскивать врагов ядом василиска.
