Богочеловеческая комедия
1665 год: формализм квакеров и формализм старообрядцев
Формально английские квакеры и русские старообрядцы вполне схожи. Квакеры не желали использовать названия дней недели, в английском достаточно прозрачно несущие в себе имена языческих богов.
Наименования дней недели отражают влияние на римлян митраизма, иранской религии – неделя начиналась с дня Сатурна, субботы, а потом дни Солнца-Аполлона, Луны-Дианы, Марса, Меркурия, Юпитера, Венеры. Германцы заменили Марса на Тива (вторник, «tuesday»), Меркурия на Водена («wednesday»), Юпитера на Тора («thursday»), Венеру на Фригу («friday»).
Поэтому они говорили «первый день», «второй день». Много умнее борьбы за двоеперстие? Кстати, не квакеры первые. По преданию, папа Сильвестр I (ум. 335) пытался навязать дням недели «нормальные» имена – первый, второй и т.п. Сохранилось от этого лишь у испанцев название воскресенья днём Господним («доминго»), да ещё официальная латынь римо-католической Церкви использует эти наименования. Впрочем, скорее всего, католики тут продолжают еврейский обычай нумеровать дни недели, считая от субботы. Вот в Португалии этот обычай укоренился, там и в повседневной речи дни обозначают как «первый» и т.д., но это отдельно постарался глава местной Церкви архиепископ Мартин в VI веке.
Впрочем, русские названия дней недели образованы ровно по тому же принципу, что еврейские или португальские.
Квакеры, однако, были формалистами ради спасения своей души. Старообрядцы – нет. Например, священник Никита Добрынин (в учебники истории вошёл под оскорбительной кличкой «Пустосвят») писал в 1665 году царю:
«И будет бы, великий государь, отчина твоя, Великая Росия, не истинную веру содержала, и то б всемогий Бог можаше толикую свою благодать и инуде послать» (Материалы, 1878, 4, 161).
Любопытно, что в том же тексте Добрынин во вполне позитивном смысле использовал термин «орда»:
«Никон … учал … всю землю переучивать … бутто он всее твоей государевы орды мудряе».
Это – вполне языческое, магическое сознание, абсолютно безличное. Обряд неизменен, потому что он предопределяет соответствие земного небесному. Единица измерения не человек и его совесть, а «орда», «Великая Росия» (непременно с одним «с», это ведь XVII век, когда «Росия» было свежим заимствованием из греческого вместо «Русии»).
Кстати, Добрынин считал именно Никона тем, кто учиняет «раскол и смех зубом» (1878, 146; очаровательно обыграно евангельское выражение «скрежет зубов»). Парадоксальным образом, раскол он усматривал в том, что реформы церковных облачений делает внешне одинаковыми священников и мирян, поляков, русских и «жидовинов». «Не ведомо», кто есть кто. Единство же там, где полная внешняя дифференциация по цвету ли штанов, наличию мантий или ещё как.
Безличное, коллективное есть одновременно и неизменное. В то время, как при дворе вестернизированные теологи повторяли католическую полемику о том, когда именно во время литургии хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христовыми, о.Никита был убеждён, что не «становятся», а являются изначально, с первого же возгласа священника:
«Понеже бо в Божестенной литоргии все о Христе таинство священнодействуется: рожество его, и пеленами повитие, и в ясли положение, и спасительные его страсти, и во гроб положение, и живоносное воскресение, и еже на небеса вознесение несказанно и непостижимо совершается» (1878, 92).
По мере замыкания духовенства в алтаре происходило в Византии сочинение молитв на каждый простейший богослужебный жест. Всё стало символизировать жизнь Христа, Добрынин этот символизм использует в доказательство того, что
«из самаго начала священнодейства тело Христово живо, а не наг хлеб, и кровь и вода в начале же соединения от самаго живаго тела Христова истекшая, а не просты дары» (1878, 59).
В качестве доказательства он приводит средневековый рассказ о том, как некий монах видел, что, когда священник начинает резать просфору, два ангела зарезали младенца Иисуса и его кровь налили в чашу, а тело положили на дискос.
Эта статичность, ориентированная на общее, а не на личное, и составляет, видимо, одну из причин того, что русское старообрядчество при всём формальном сходстве с западными фундаменталистскими движениями осталось огромным снежным комом внутри русской истории. Потом революционный пожар растопил этот ком, и на его месте пока ничего личного, творческого и не растёт.
