Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы.

Свящ. Георгий Флоровский

ТЮТЧЕВ И ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

(глава из книги).

П.Б. Струве.

Флоровский Г. Тютчев и Владимир Соловьев (Глава из книги) / Путь.— 1933.— № 41 (ноябрь-декабрь).— С. 3—24.

1. В 1883-м году Соловьев начал печатать у Ив. Аксакова, в его еженедельной газете «Русь», свои известные статьи о «Великом споре и Христианской политике». Для Аксакова был неприятен и неприемлем новый оборот в мировоззрении Соловьева, приходившего тогда из самого славянофильства к своеобразному религиозному западничеству. Одну из глав всего ряда Аксаков вовсе отказался напечатать. Это была глава об Империи, о всемирной монархии. Соловьеву пришлось уступить, с неохотой и огорчением. И вот что писал он тогда Аксакову: «Идея всемирной монархии принадлежит не мне, а есть вековечное чаяние народов. Из людей мысли эта идея одушевляла в средние века между прочим Данте, а в наш век за нее стоял Тютчев, человек чрезвычайно тонкого ума и чувства. В полном издании «Великого спора» я намереваюсь изложить идею всемирной монархии большей частью словами Данте и Тютчева» (*). Имя Тютчева здесь

___________________

*) Письмо от 14 ноября 1883 г., — Письма, IV, Пгр. 1923, с. 26-27, — первоначально в «Русской Мысли», 1913, декабрь.

в особенности интересно. Вероятно, именно сам Аксаков обратил внимание Соловьева на политические статьи Тютчева и дал ему им написанную биографию поэта, на дочери которого Аксаков был женат. И в этой увлекательно написанной биографии Соловьев больше всего и мог найти на тему об Империи. Вместе с тем, имя Тютчева всего проще объясняет этот парадоксальный переход от славянофильских предпосылок к западническим выводам, который так вообще характерен для религиозно-философского становления Соловьева... Полное издание «Великого спора» не осуществилось. Вместо того Соловьев написал свою французскую книгу, и в ней, действительно, развил свою схему «всемирной монархии». Мы не можем судить, как относится этот французский и окончательный текст к тому первоначальному, который был отвергнут Аксаковым. Во всяком случае, во французской книге ссылок на Тютчева нет... Много позже Соловьев писал о Тютчеве, как поэте, говорил в своей статье и об его исторических взглядах и ожиданиях. О своих былых сочувствиях Тютчеву в этих ожиданиях и предсказаниях здесь Соловьев не говорит (*). Письма к Аксакову изданы были впервые только в 1913-м году, и никто из исследователей не обратил внимания на приведенное выше признание Соловьева... Не трудно убедиться, что впечатление от статей Тютчева было у Соловьева очень сильным. У Тютчева он услышал новые мотивы, и был ими увлечен.

2. В 1849-м году Тютчев начал писать французскую книгу: Россия и Запад. Эта книга

____________________

*) Поэзия Ф.И. Тютчева, - первоначально в «Вестнике Европы», 1895, апрель, - Сочинения,VI, во 2 изд. VII.

не была окончена никогда. Из намеченного Тютчевым плана только две темы были им обработаны в отдельных статьях тогда же изданных заграницею. Уже после смерти Тютчева Ив. Аксаков издал из его черновых тетрадей отдельные наброски и заметки. Конечно, не все, что осталось. Но достаточно, чтобы восстановить и разгадать общий замысел писателя (*). Тютчев писал под впечатлением недавних событий. Это было сразу же после Февральской Революции. Только что вся Европа содрогнулась в революционных корчах. Казалось, начинается новый век, новый исторический эон. Казалось не одному Тютчеву, и не ему только так показалось. Очень многие тогда так подумали, и пророчествовали. Из русских достаточно напомнить Герцена... Великий тайнозритель природы, Тютчев и в истории оставался прозорливцем. Политические события были для него тайными знаками, символами подспудных процессов в глубинах. По ним он разгадывал последние тайны исторической судьбы... История обращалась

______________________

*) И. Аксаков, Феодор Иванович Тютчев, Русский Архив, 1873, и отд. М. 1874. Там же в «Русском Архиве» 1874-го года перепечатаны и статьи Тютчева, включенные затем и в собрания его сочинений. Их три: «Россия и Германия», первоначально, по-видимому, в Augsburge Allgemeine Zeitung 1844 года. Россия и Революция издана отдельной брошюрой под заголовком: Mémoire présenté à l'empéreur Nicolas, depuis la révolution de Février, par un Russe, employè superieur aux affaires étrangères, в Париже, 1849; Россия и Римский вопрос, первоначально в Revue des deux Mondes, 1849. В «Русском Архиве» дан и русский перевод, воспроизводимый и в изданиях сочинений. Письма к жене, из которых Аксаков приводил извлечения, изданы полностью: Письма Ф.И. Тютчева к его второй жене, урожд. бар. Пфеффель, СПБ. 1914 и 1915 (из журнала «Старина и Новизна»). Срв. мою статью: The historical premonitions of Tjutchev в Slavonic Review; в очень существенных поправках нуждается статья Л. Гроссмана, Тютчев, сумерки монархий, в сборнике: Три Современника, М. 1923. Срв. еще интересную статью Е. Казанович, Из мюнхенских встреч Ф. И. Тютчева, — Урания, Тютчевский альманах, Лгр. 1928, стр. 125-171.

для него в Апокалипсис. «Господь пишет огненными знаками на небесах, почерневших от бурь»... В этом отношении Тютчев был скорее западным человеком. К де-Местру он психологически ближе, чем даже к Хомякову. Его русские современники, старшие славянофилы, еще не испытывали апокалиптической тревоги, еще не знали той метафизики Революции, о которой с такой нескромной смелостью на Западе уже давно рассказал именно Местр... Именно Местра все время так напоминает Тютчев... Тютчев исходит из антитезы: Революция и Россия. «Давно уже в Европе существуют только две действительные державы: Революция и Россия. Эти силы стоят теперь друг перед другом, и завтра быть может столкнутся. Между ними ни сговор, ни соглашение не возможны. Жизнь одной из них есть смерть для другой. От исхода борьбы между ними, — величайшей борьбы, какой только когда-либо был мир свидетелем, — на многие века зависит политическое и религиозное будущее человечества». Две державы, две власти, две силы, — deux puissances réelles... Это не политические и не эмпирические только силы. Противостоят и противоборствуют два духовных начала, два метафизических принципа. Борьба совершается в глубинах, и на поверхность только прорывается... Россию Тютчев противопоставлял революции не потому, что видел в ней оплот реакции, или некий контрреволюционный утес и твердыню абсолютизма. Абсолютистом Тютчев не был. И к тому, «что называется Россией на официальном языке», относился всегда с нескрываемым отрицанием, со страдальческим раздражением и гневом. О ней, об этой официальной России он отзывался всегда резко: это бессмыслица, страшная и смехотворная

сразу, здесь все сплошь одурело, — tout s'est crétinisé d'ensemble... Сознание замкнулось здесь в каком-то магическом круге... Мысль окоченела... Все притупилось... Утрачено чувство и понимание исторических преданий... Николаевская Россия открывалась перед Тютчевым, как видение Иезекииля. «Все поле покрыто сухими костями. Оживут ли кости сии. Ты веси, Господи. И только дыхание Божие может оживить их, дыхание бури»... Нет, не об этой мнимой России («ce faux peuple») думал и говорил Тютчев. Но за призрачной декорацией он видел и угадывал другую и подлинную Россию, — «край родной долготерпенья»... И эту Россию, — он знал и видел это, — «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»... Это — Россия русского народа. И Россия христианская, в самых глубинах и тайниках бытия своего... Тютчева меньше всего можно назвать в каком бы то ни было смысле народником. Социальные мотивы славянофильства не имеют большого значения в его схемах. Его исторический шибболет совсем не: «община», но: Империя... Эту Империю он провидит, однако, именно в народной России. «Мир русско-византийский, в котором жизнь и богослужение одно»... Эта Россия еще в возможности, еще в становлении, еще ожидает часа своего... Именно эту Россию, будущую и становящуюся, Тютчев противопоставляет революционному Западу... И Революция для Тютчева есть не только эмпирический факт, народный мятеж или самоутверждение, не только «вольнолюбивое стремленье». Революция есть, прежде всего, «идея», духовная реальность, — в этом Тютчев только повторяет Местра... Тютчев пишет всегда: Революция, с большой буквы, — La Révolution... Он говорит не о революциях, не об отдельных рево-

люционных вспышках или движениях, не о каких-нибудь местных случаях или случайностях... Революция, как принцип или духовная сущность, не исчерпывается в своих эмпирических проявлениях... Революция есть антихристианство, определял Тютчев, — и в этом источник ее власти или мощи в мире. Противохристианский дух есть душа Революции, в этом ее основной отличительный признак, — l'esprit anti-chrétien est l'ame de la Révolution... И вот, на Западе это не есть какое-то случайное, обособленное явление. Это есть последнее слово Запада, — крайний предел, последовательный вывод западной цивилизации... Более того: это весь Запад. Тютчев настаивает на этом обобщении. «Вся новая мысль, со времени ее отпадения от Церкви». То есть: со времен Реформации. Снова Тютчев повторяет Местра, выводит Революцию из Реформации, приравнивает и отождествляет их, эти два восстания. Нужно помнить, что здесь Тютчев совпадает не только с де Местром, но и с Сен-Симоном, который в своем «Новом Христианстве» со всей прямотою сближает эти два акта революционного самоутверждения человеческого «Я». Это была общая органическая антитеза новой или «романтической эпохи», противопоставленная критической тезе предыдущего века... И за Сен-Симоном пошел Конт... Тютчев пошел и дальше, и в другую сторону. Для него Революция начинается на Западе не только не в 1789-м году, и даже не во времена Лютера. Ибо самую Реформацию Тютчев выводит из Папства (в этом его повторил Хомяков). И получается единая и непрерывная революционная традиция. Новейшая революционная школа делает только последний вывод, крайнее обобщение... Весь Запад есть Революция, есть восстание и апо-

феоз человеческого «Я»... В этом единство Запада... И это есть единство Революции. Запад или Европа открывается Тютчеву, как великое духовное единство, несмотря на все разделения и раздоры. «Революция, которая есть не что иное, как апофеоз того же самого человеческого «я», достигшего до своего полнейшего расцвета, не замедлила признать своими и приветствовать, как двух своих славных предков, и Григория VII, и Лютера. Родственная кровь заговорила в ней, и она приняла одного, несмотря на его христианские воззрения, и почти обоготворила другого, хотя он и был папою»... И это значит, что на Западе нет и не может быть устоя против Революции. Всякое противодействие Революции, всякая реакция или реставрация на Западе есть только самообман и мистификация. Видимо разделенный Запад един и солидарен в идее... Запад есть Революция, — именно потому, что Запад есть Рим. Древний, языческий Рим, — «предание римской империи», пробившееся наружу чрез христианские века. И потому некая подделка под истинное Царствие Христово... Это — Кесарь, вечно враждующий со Христом: c'est là le César qui sera éternellement en guerre avec le Christ... «Идея Империи всегда была душою истории Запада», думал Тютчев; но сразу же оговаривал: «но Империя на Западе никогда не была ничем иным, как похищением власти, или узурпацией». Законная Империя с Константина — на Востоке, — для Тютчева это тот узловой «христианский факт», который отвергает языческий, — c'est la donnée chrétienne que la donnée payenne cherche à nier... На Западе «Империя» есть поэтому нечто насильственное и противоестественное. В сущности Империя на Западе неосуществима, все попытки ее там «устроить» срываются в неудачу... «Это

была добыча, которую папы поделили с Германскими кесарями; оттуда их распри. Законная Империя осталась прикована к наследию Константина»... История Запада вся сжимается в «Римский вопрос», и в нем сосредоточены все противоречия и все «невозможности» западной жизни... Папство сделало попытку «организовать царство Христово, как мирское царство», и Западная Церковь «превратилась в учреждение», «стала государством в государстве», — как бы «римская колония в завоеванной земле». Отсюда этот «безбожный и святотатственный поединок» с «Империей». Этот исторический поединок разрешается двояким крушением: Церковь отвергается в Реформации во имя «человеческого личного Я»; и Государство отрицается в Революции. Однако, странным образом и неожиданным, — сила традиции остается при этом столь упругой, что самая Революция стремится сорганизоваться в Империю, как бы повторить дело Карла Великого. Этот революционный империализм мог быть только пародией. Наполеон в своей «Империи» пробовал «миропомазать» или «посвятить» Революцию («sacrer), — в этом замысел этого «кентавра», половина которого Революция. «Он был земной, не Божий пламень»... Это уже прямой и открытый возврат к языческому Риму. Мирская сила открыто обращается во имя секуляризации против Христа и ударяет по последнему из устоев, «который кое-как все еще поддерживает на Западе остатки христианского здания, уцелевшие после великого крушения XVI-го века и обвалов, случавшихся потом». То есть: против Римской церкви... Западная церковь отпала и вышла из вселенского единства, «создавая себе отдельную судьбу». Не Церковь распалась или разделилась, — ведь Церковь едина и кафолична. Но два мира, «два челове-

чества, так сказать», разъединились, разошлись в своем историческом стремлении. Рим «заслонил собою от Запада Вселенскую церковь», «конфисковал в свою пользу вселенское предание», — и этим сделал невозможным устроение западного мира: Империя связана с вселенской Церковью. Рим своим самоволием начал разложение Вселенского единства. Попытка поглотить в «своем Римском я» всю Церковь есть начало того западного автономизма, который затем обращается именно против Рима. «Ибо между самовластием человеческой воли и законом Христа немыслима мировая сделка»... И вот теперь завершается безысходный круг разрушительных последствий изначального своеволия. И бессильно и беззащитно стоит теперь Христианский Рим под ударами обезбоженного романизма... «Запад гибнет, все рушится, все проваливается во всеобщем воспламенении, — Европа Карла Великого и Европа договоров 1815-го года, римское папство и все западные монархии, католичество и протестантизм, вера, давно потерянная, и разум, приведенный к нелепости, — порядок отселе невозможный и свобода уже неосуществимая, — и над всеми этими развалинами, ею же взгроможденными, Цивилизация кончает с собой самоубийством»... Это почти те же слова, что у Герцена срываются в тот же исторический час. То же вспугнутое и тревожное отречение... Но не с ненавистью и злорадством, не с гневной укоризной созерцает Тютчев эту гибель Запада. Сердце его страдальчески и мучительно загорается, в глубокой и соболезнующей скорби. Тютчев скорбит о той роковой беспомощности, в которую ввергнут Запад веками Римской «святотатственной опеки». Запад очнулся, но не может преодолеть наследственной отравы. «И где исход»... И по-

добно Герцену и Тютчев оборачивается на Восток. Он не останавливается на разочаровании, кончает не безнадежным приговором. «Нет, такое ужасное, такое противоестественное положение продлиться не может. Наказание ли это или испытание, — но мыслимо ли, чтобы Господь в своем милосердии еще надолго покинул Римскую церковь, охваченную таким огненным кругом, и не открыл пути, не указал исхода, — исхода дивного, светозарного, нечаянного... Немалое то будет пламя, не краткосрочный то будет пожар, который поглотит и испепелит целые века суетных притязаний и противохристианской вражды, и сокрушит наконец роковую преграду, заслоняющую желанный исход. Пред лицом свершающихся событий, пред лицом новой организации зла, более хитроумной и грозной, чем когда-либо видели люди, пред этим миром во всеоружии и наготове стоящего зла, с его церковью безверия, с его мятежным правительством, — неужели же отнята у Христиан надежда, что Господь благоволит соразмерить силы Своей Церкви с тем новым подвигом, который Он ей определил. Неужели отнята надежда, что в канун готовящегося боя Он благоволит возвратить ей полноту сил и для того в положенный Им час Сам, Своей милосердою Десницею, уврачует рану на ее теле, нанесенную человеческой рукой, и уже вот восемь веков непрестанно кровоточащую... Православная Церковь никогда не отчаивалась в этом исцелении... Несмотря на многовековое разделение, несмотря на все человеческие предубеждения, Церковь не переставала признавать, что Христианское начало не исчезло в Римской церкви, что оно в ней сильнее, чем заблуждение и людская страсть... Церковь знает, что, как и на протяжении многих веков, так и теперь

судьба Христианства на Западе все еще находится в руках Римской церкви; и она твердо надеется, что в день великого воссоединения Римская церковь неповрежденным вернет этот священный залог»... Тютчев кончает эти торжественные строки воспоминанием о посещении Рима императором Николаем в 1846-м году... «Появление в храме святого Петра православного императора, возвратившегося в Рим после стольких веков отсутствия»... Тютчев вспоминает: «Памятен электрический трепет, пробежавший по толпе, когда он подошел помолиться у гроба апостолов. Это было законное волнение: коленопреклоненный царь был не один, — с ним вместе была вся Россия, и это она поверглась ниц... И надо надеяться, что не напрасно возносилась ее молитва у святых останков»... Империя и Папство... Папство спасется русской Империей, а Россия от воссоединенной Церкви получит новые силы. Это замысел Влад. Соловьева, — мы видим, он предвосхищен Тютчевым... «Есть только одна светская власть, опирающаяся на Вселенскую Церковь, которая могла бы преобразовать папство, не повреждая Церковь. На Западе такой власти никогда не было и не могло быть». Нет такой власти сейчас и на Востоке. Но на Востоке она возможна, должна быть, и будет... Это не Россия. Это — та «Великая Греко-Российская православная Империя», в которую Россия должна превратиться или раскрыться — «quelque chose de formidable et de définitif». Империя есть тот исторический предел, к которому Россия стремится. И если его не достигнет, то и погибнет... Весь смысл и основная тема Русской истории для Тютчева есть собирание «православного царства», «исполинское восстановление», — и собирание славянства. Это есть, думал он, «самое органиче-

ское и самое законное из тех дел, что свершаются в истории». И Восточный Император есть именно, и прежде всего, «всеславянский царь». Славянство есть «стихия» («élement») Восточной Империи, — но только в меру своего православия славянские народы выполняют это свое провиденциальное назначение. И потеря Православия означает и потерю национального (и славянского) лица: окатоличенные страны тем самым растворяются в чужеплеменном Западе. В этом Тютчев видел трагедию Польши: «ты пал, орел единоплеменный, на очистительный костер». Надежду Чехии он видел в гуситстве, поскольку оно сберегает «сочувственные воспоминания о Восточной церкви»... Империя едина, ибо это есть принцип, — и потому нераздельна. «Империя едина»; ее душа — Православная Церковь, ее тело — Славянское племя. Поэтому только собравшись в Восточную Церковь «опальномировое» Славянское племя станет и сможет стать державным «народом»... Задача истории — в осуществлении Империи... Как идея и принцип, Империя бессмертна, при смене властителей. Но этот принцип в разной мере и в разном смысле может быть проявлен в исторической действительности. В истории «Империи» наблюдаются затмения и перерывы... И вот, после четырех древних монархий, с Константина «начинается пятая», Империя Христианская, и уже «Империя окончательная» (définitif). Современность Тютчев воспринимает и опознает, как один из таких перерывов в истории Империи. Отсюда его катастрофическое самочувствие, его апокалиптическая тревога... Он не решается утверждать прямо, что Империя рождается и родится. «Может быть, Россия погибнет»... Но Тютчев настаивает вот на чем: во-первых, «с 1815-го го-

да Империя Запада уже не на Западе»; и во-вторых, наступил решительный момент, — Европа вдвинулась в дилемму: победы и гибели... Во всяком случае, Россия есть «блюститель Империи», dépositaire de l'Empire... «Начинается не война и не политика, — целый мир становится и слагается, — и прежде всего он должен обрести свою потерянную совесть»... Это встреча и схватка Востока и Запада, — столкновение двух начал и двух силовых идей. «Решительная битва всего Запада с Россией», так определял Тютчев смысл Крымской кампании. «Мы бьемся с мертвецами, воскресшими для новых похорон»... «Может быть, Россия погибнет». Но это будет и для Запада неудачей. Ибо Россия и Запад не разделимы. «Европейский Запад», думал Тютчев, «только одна половина великого органического единства; трудности, по-видимому неразрешимые, испытываемые Западом, получат разрешение лишь в другой его половине». Россия для Тютчева есть «вторая Европа» («l'autre Europe»), Восток в Европе, столь же органический, как и Запад... Сейчас они в крайнем разрыве и раздоре.Весь Запад восстал на Россию, — это не союз, но заговор. «Если бы Запад был един, мы бы, конечно, погибли. Но их два: Красный, — и тот, кого Красный должен поглотить. Сорок лет мы отбивали у Красного эту добычу, — и вот мы у края бездны и теперь Красный как раз и спасает нас в свою очередь». В этих словах никак нельзя расслышать сочувствие революционному «хаосу». Тютчев попросту указывает на то раздвоение Запада, которое обессиливает врага. Революция ничего не созидает; но, разрушая Запад, она тем самым временно помогает Востоку. Она устраняет преграды с русского пути, разлагает западные сурро-

гаты Империи. Рушатся западные монархии, раскачивается колеблемый неверием папский престол, — и это облегчает восточную задачу: «воссоединение обеих церквей» и «образование Греко-Славянской Империи»... Если Россия победит, то спасется и Запад. Это будет общий мир и замирение. «Раздастся благовест всемирный Победных солнечных лучей»... Россия и Революция, — для Тютчева это два метафизических начала, два завета, «два единства», две «власти» («empires»). Сейчас это значит: Восток и Запад. Но значит и еще иное: Христос и Антихрист... В современности Тютчев ощутил апокалиптический трепет. И очень смущался тем, что слишком немногие различают эти «апокалиптически ясные знамения приближающегося»... «Империя», — это основная тема и основная категория историософии Тютчева. Он следит в истории судьбу царств, — нет судьбу Царствия. И Царствия земного... В этом «православном империализме» Тютчева все своеобразие его мысли, но и ее ограниченность. Даже Ив. Аксаков соглашался, что Тютчев «жил вне Церкви». И сам Тютчев подчеркивал, что не Восток был родиной его души, — «не этот край безлюдный». И Православие не было для Тютчева живой реальностью, скорее логическая концепция... «Империализм» отделяет и отличает Тютчева от старших славянофилов. Но этим не ослабляется близость к нему Хомякова в характеристик Западных исповеданий. Ведь и написаны были «Несколько слов» Хомякова именно в ответ на критическую брошюру Лоранси против статьи Тютчева о «Римском вопросе»... Есть большая близость со славянофилами и в ожиданиях от России свободного слова, — «и скажет таинство свободы» у Хомякова. «Империю» Тютчева очень на-

пoминаeт и тo «вceчeлoвeчecтвo», cнимающee тoмитeльную тocку «eврoпeйcких прoтивoрeчий», в кoтoрoм Дocтoeвcкий видeл руccкoe прeдназначeниe, наш удeл cрeди нарoдoв арийcкoгo плeмeни. И вooбщe oчeнь мнoгoe рoднит Тютчeва и Дocтoeвcкoгo в их иcтoричecких дoмыcлах и дoгадках. У oбoих руccкая cудьба тecнo cвязываeтcя c рeшeниeм Вocтoчнoгo вoпрocа, c «нашим Кoнcтантинoпoлeм». И ecли для Тютчeва тeмная прирoда Запада разoблачилаcь в Крымcкую кампанию, тo Дocтoeвcкий пoнял ee из oпыта 1877-гo и 1878-гo г.г. Coпocтавлeниe этo мoжнo eщe бoлee углубить. В иcтoричecких думах Дocтoeвcкoгo oбраз Импeрии выриcoвываeтcя тoжe oчeнь яркo и чeткo. И cудьбу Запада oн разгадываeт вceгда имeннo из «Римcкoй идeи». «Импeрия» ecть cинтeз Дрeвнeгo мира, eгo цeнтральная «рeлигиoзная идeя». И эта идeя пeрeжила крушeниe cамoгo Дрeвнeгo мира, и cтала «идeeй eврoпeйcкoгo чeлoвeчecтва» вooбщe. И вoт прoтивocтoят Импeрия и Цeркoвь. Дocтoeвcкий cразу дoгoвариваeт: Апoллoн и Хриcтoc, — «чeлoвeкo-бoг вcтрeтил Бoгo-чeлoвeка»... На Западe Импeрия вce в ceбe пoглoтила, и cамая Цeркoвь, или Папcтвo, ecть прямoe «прoдoлжeниe дрeвнeй Римcкoй Импeрии в нoвoм вoплoщeнии». И Ватиканcкий coбoр пoказалcя Дocтoeвcкoму пoбeдoй Юлиана Oтcтупника. «Этo Рим Юлиана Oтcтупника, нo нe пoбeждeнный, а как бы пoбeдивший Хриcта в нoвoй и пocлeднeй битвe»... Нoвoe пeрeвoплoщeниe тoй жe «Римcкoй идeи» Дocтoeвcкий увидeл в coциализмe... Тeма и oбраз «Импeрии» у Дocтoeвcкoгo вряд ли oт Тютчeва. Нo мыcли Тютчeва тoжe вплeлиcь в ткань eгo иcтoричecких размышлeний (*)... Гoраздo глубжe и интим-

____________________

*) Срв. мою брошюру «Достоевски и Европа», Славянска Библиотека, II, 2, София 1922 (по-болгарски). Я предполагаю вскоре еще раз вернуться к этой теме.

нее связан был с Тютчевым в своих религиозно-историософических построениях Владимир Соловьев.

3. Образ Империи вошел в историософические схемы Соловьева не сразу и не с самого начала. В статьях семидесятых годов он еще не говорит об Империи. В это время, подобно Достоевскому, он видел в Империи скорее отрицательное начало, «третье диаволово искушение». Достаточно одной и очень выразительной ссылки. «В самом деле», писал Соловьев, «раз христианская Церковь признавала себя единственным духовным священным обществом, смотря на все остальное, как на profanum, она тем самым отнимала у государства все его прежнее значение, отрицала священную республику. Признавая государство только как сдерживающую репрессивную силу, христиане отнимали у него всякое положительное духовное содержание. Император, последний бог языческого мира, мог быть для них только верховным начальником полиции. Этим отрицается самый принцип древнего общества, состоявший именно в обожествлении республики и императора, как ее представителя» (*).... Правда, такое разделение и противостояние Церкви и государства Соловьев считал только временным, и постулировал уже и тогда воцерковление государства. Однако в то время он был скорее «народником», чем «империалистом», — и синтетическую силу видел в «обществе», в народе, в «земстве». Свободную теократию в статьях о «Философских началах цельного знания» он определял, как «цельное общество», — не как «Империю»... В самом государстве он видел только формальное начало, организацию свобо-

__________________

*) I. 224

ды и справедливости, — не воплощение власти... Новые мотивы в творчестве Соловьева пробиваются уже в начале 80-х годов, когда он напряженно задумывается над конкретными задачами «Христианской политики». Тогда у него складывается новая схема. По-новому он оценивает тогда исторический итог древнего мира, создание Империи. Она не отвергнута Церковью, но освящена, — и освящена во всей своей идеальной полноте: «в христианском государстве находится все то, что было и в государстве языческом» (*)... И освящена именно Империя, — imperium; начало власти... Единство человечества осуществляется именно в государстве, так думает теперь Соловьев. И «государство» открывается ему теперь, как предельное и положительное выражение чисто человеческой стихии, как «собирательный человек». В государстве человечество ограждает себя от природы, от темного хаоса, — государство представляет собою устой (status) человечества против внешних стихийных сил, действующих на него и в нем». И только чрез государство человечество и может «свободно обращаться к Божеству», только чрез христианское Государство может быть осуществлена или восстановлена Богочеловеческая связь (**). С этой точки зрения основной темой истории оказывается именно Империя... И Соловьев начинает наблюдать и изучать судьбу этой Христианской Империи... Римская Империя преобразилась в Византийское царство. Но именно Царство и не удалось в Византии, — воцерковления Империи не произошло, и напротив — Империя разложилась опять в языческий цезаризм. На Западе Империя распалась еще раньше в феодальном хаосе и розни. Им-

___________________

*) III. 373

**) III. 370

перия же может быть только единой, и только единовластие может быть полновластием... Сейчас воcстановление Империи возможно только в России, — это основная посылка Соловьева. Силу России он видит в царском единовластии и в благочестии народа. Россия для него есть прежде всего Царство. Русская история снова становится в его восприятии Историей Государства Российского. Но это — Империя, не национальное государство. Империя в возможности, и творческиtвозможности русского Царства еще не раскрылись и не исполнились. Раскрыться они могут только в высшем синтезе, который должен разрешить и закончить «Великий Спор», вековой спор Востока и Запада... Характерно, что в этом споре для Соловьева носителем земного или человеческого начала оказывается Восток, — он сам себе противоречит, того не замечая, ибо вместе с тем именно Запад в его общих схемах означает или выражает самоутверждение человеческой стихии, а Востоку свойственно скорее унижение человеческого начала и свободы. Однако, Царство все же на Востоке. «Мы народ настоящего, народ царский» (*)... Именно в России, и только в России, может и должно открыться вселенское Царство, Царствие христианское. В этом Соловьев и усматривал последний смысл церковного воссоединения, которое он проповедовал в восьмидесятых годах... Это было, строго говоря, не столько «соединение церквей», сколько воссоединение разделенных и разобщенныхЦарства и Священства, ослабленных и умаленных в этом разрыве. Воссоединение этих двух основных теократических сил и начал, в раздельности равно недостаточных

__________________

*) IV, 230.

для осуществления вселенского Богочеловеческого дела на земле... Соловьев думал: только чрез воссоединение с началом Священства царственная потенция России может раскрыться в Империю. Но и обратно: только чрез воцерковленное царство может раскрыться в мире и высшая власть Священства... Иначе сказать, в Царствие Божие Церковь исполнится только чрез Царство земное, чрез Империю. Для этого царственный народ современности, Россия, должен отречься от своего национального самодовления, совершить подвиг национального самоотречения, — и в нем он исполнится силы, начнет процесс собирания или интеграции в распадающемся человеческом мире. Империализм через самоотречение, — вот новая и парадоксальная мысль Соловьева. Ее он досказывает до конца в своей французской книге...(*) Во введении он говорит именно об Империи, как об исполнении государства, и прямо утверждает: «Установление священства есть совершившийся факт, а вполне свободное братство пока лишь идеал; поэтому, главным образом средний термин — Государство в его отношении к Христианству определяет исторические судьбы человечества», и в христианском Государстве Церковь становится не только храмом, но и живым телом Бога... Любопытно, что все ереси древней Церкви Соловьев рассматривает здесь с государственной точки зрения. «Ересь нападала на совершенное единство божеского и человеческого в Иисусе Христе, чтобы подрыть в самом основании органическую связь Церкви с Государством и присвоить этому последнему

______________________

*) La Russie et. l'Eglise Universelle, P. 1889, p. пер. Г.Α. Рачинского, M. «Путь», 1911, — см. особенно Introduction, р. XXIVsuiv. (р. пер. с. 19 слл.) и Livre II, ch. 7, Les monarchies de Daniel, «Roma» et «Amor», p. 134 suiv. (p. пер. 225 слл.).

безусловную независимость». Ересь, как таковая, была в изображении Соловьева неким самоопределением Византийской Империи, лжехристианской, языческой. Иначе сказать: ересь означает мятеж и упорство невоцерковленной Империи... И вот «миссия основать христианское государство», отвергнутая Греческой Империей, властью св. Петра переносится на романо-германский мир. Однако и западная средневековая монархия не выполнила этой миссии, — «священная римская империя немецкой нации» оказалась исторической фикцией. Наконец, западное государство и вовсе отпало от Церкви... В мире нет теперь Христианского Царства, и это обессиливает Церковь, лишает ее светской власти, власти в миру и над миром... Соловьев догадывается, «что исторические судьбы определили, чтобы Россия дала Вселенской Церкви политическую власть, так необходимую для спасения и возрождения Европы и всего мира»... Религиозно-историческая миссия России определяется, в понимании Соловьева, ее государственной силой. И эта сила должна свободно отдаться и покориться Священству. Тогда Церковь снова и навсегда найдет себе живое общественное тело, — возникает новое Царство, и всеславянское Царство... Здесь у Соловьева сказывается новый мотив. Он следит судьбы Империи в древнем мире, — до того времени, когда «из уродливого и призрачного сцепления разнородных элементов человечество превратилось в однородное и организованное тело, Римскую Империю, с живым и личным центром, Кесарем Августом, носителем и представителем объединенной воли всего человеческого рода»... Эта Империя опиралась только на слепую силу и на удачу. И потому она была отменена. Точнее сказать, политическая монархия была заменена духовной. Сохранилась

всемирная монархия и интернациональное единство. Более того, центр единства не был географически смещен. Но была сменена династия. «Низвергая с престола ложный и нечестивый абсолютизм языческих Кесарей, Иисус в то же время подтвердил и увековечил всемирную монархию Рима, дал ей ее истинную теократическую основу. В известном смысле это было лишь переменой династии; династию Юлия Цезаря, верховного первосвященника и бога, сменила династия Симона Петра, первосвященника и слуги слуг Божиих». Империя увековечена, и именно Римская Империя.... Рим пребывает непреложно, как внешняя форма Царствия Божия... «Великий, святой и вечный Рим»... «В этот Рим я верю», писал Соловьев Аксакову, — «пред ним преклоняюсь, его люблю всем сердцем и всеми силами своей души желаю его восстановления для единства и целости всемирной Церкви; и будь я проклят, как отцеубийца, если когда-нибудь произнесу слово осуждения на святыню Рима» (*)... Великий и вечный Рим, Вечный Град, Urbs aeterna, — видимый и здешний, — некая вечная Капитолийская скала или утес... Для Соловьева самая Церковь есть Рим. И не обмолвился он, когда однажды назвал «отца Энея» рядом с «отцом верующих», Авраамом... Рим не странствует, — не было, нет и быть не может ни Второго, ни Третьего Рима. Но меняется социальная среда, в которой осуществляется неизменная власть единого Рима. Рим не странствует, не перевоплощается. И, собственно, самая Церковь и есть уже Империя.. — Учение Соловьева об Империи очень сложно. И в нем скрещиваются очень разные мотивы и влияния. Не влияние Тютчева было основным

______________________

*) Письма IV, с. 21, - письмо от 9 марта 1883 г.

и начальным. Однако, вряд ли не у Тютчева взял и заимствовал Соловьев этот образРусского царя в папском Ρиме, который ведь и выражает самый основной замысел Соловьева. «Россия и Вселенская Церковь», — а в действительности : царская Россия и папский Рим, как явление Царствия и Священства... Замысел Христианского воссоединения развертывается у Соловьева, как план Христианского Царства. Царственный центр должен быть в России. A телом нового Царствия будут Славянские племена. У Соловьева не обрывается еще славянофильская традиция, и во французской его книге она чувствуется очень сильно. Ее обновили, конечно, Хорватские впечатления и прямое влияние Штроссмайера. Но вряд ли, снова, не Тютчев напомнил Соловьеву эту грезу о превращении России во вселенское Греко-Славянское Царство, в котором и народы Европы найдут мир и отраду... Когда через несколько лет, и уже скорее в разочаровании, Соловьев писал о Тютчеве, он довольно подробно передает и эти империалистические догадки поэта. И не спорит с ним. Не возражает, и не отрицает, что Россия есть живая душа и средоточие человечества. Он только подчеркивает, что мировое призвание России осуществится не внешним, но внутренним подвигом. «Христианским Царством» Россия стать может и без Цареграда, стать «царством правды и милости» (*)… В этом не сомневался и сам Тютчев.

Священник Георгий Флоровский.

__________________

*) VII, 131-134.