Яков Кротов

ЧЕЛОВЕК БЕЗ СВОЙСТВ

Нога в Евангелии.

ПУТЕШЕСТВИЯ

Ср. паломничество.

"Ешива", еврейская школа - от глагола "сидеть". Начётническое обучение - сидячее. Размышление начинается там, где люди расхаживают - от "прогуливаться" произошло названием греческих "перипатетиков". Сидячая поза - особенно для подростков - есть насилие, унижение, способ через тело довести до другого свою силу и власть. Я сильнее тебя - я хожу, а ты - паралитик, калека, ты бездвижен.

*

Открытость, по мнению Шмемана (Дневники. С. 106) - ещё и всякая неоконченность, незавершённость. В этом смысле догматизм не может быть "открытым", ибо он полагает, что развитие закончено. "Тема закрыта". "Открытость и незавершённость должны всегда оставаться, они-то и есть вера, в них-то и встречается Бог, Который совсем не "синтез", а жизнь и полнота". Всё завершённое - измена Бога, превращение всего в идола. "Совершенная дорога" есть точка, отрицание дорога. Совершенное не может быть завершённым. Когда Иисус говорит "Свершилось" - всё начинается.

По разному относится человек к соседу, когда это сосед по дому и когда - по путешествию. Дома мы спокойнее, нам кажется, что мы защищены от случайностей. Сосед или прохожий вызывают подозрение - они могут попросить помощи. В попутчике же мы склонны видеть товарища по испытанию (а любая дорога - испытание), который может помочь. Но ещё важнее, в какой мы дороге. Путешествие с чётким заданием скорее похоже на дом, только растянутый в пространстве. Для шпиона, для инкассатора, для курьера - попутчики опасны. Для туриста - нет. Возможно, многие и отправляются бесцельно путешествовать лишь для того, чтобы обрести радость товарищества.

Шмеман чрезвычайно любил дорогу, в ней обретал идентичность. Он же ненавидел бранил Европу за то, что она все свои ценности обращает "в туристическую проституцию" (Дневник. С. 104). Простая мысль о том, что "турист" есть он сам, миновала его. Он хотел, чтобы дорога оставалась только за ним, чтобы мир принадлежал одному ему. Если бы речь шла не о пространстве, а о времени, можно было бы сказать, что ему была нужна история без людей, но с датами. Конечно, это невозможно: дорогу протаптывают люди, чтобы я гулял по дороге, сперва кто-то должен много лет ходить, протаптывая эту дорогу.

*

Путешественник не может открыть абсолютно новый мир, зато он открывает условность своего родного мира, казавшегося столь безусловным. Русский обнаруживает, что Англия украшена инициалами "КГБ" ((в смысле, "Кингдом оф Грейт Бритн", "Королевство Великобритании"), а у сотрудника охраны аэропорта красуется трехбуквенное "ГПУ". Знание языка тут скорее помешает, объяснение разрушит иллюзию глубины. А иногда создает: не является ли символом различия культур то, что в России предупреждают надписью: "Опасно для жизни", а в Англии: "Есть риск умереть"?

Путешествие есть перевод, перевод есть путешествие - или отказ от путешествия. Там, где англичане говорят "I say!" - "Я говорю!", хороший переводчик на русский пишет: "Послушайте!" Означает ли это, что англичанин никогда никому не приказывает, что он лишь обозначает свое действие, отказываясь насиловать чужую? Может означать, а может - и нет.

Московское метро есть способ путешествовать: чтобы поехать в нужном направлении, нужно перейти с одной станции на другую. В Лондоне немыслимая для москвича ситуация: от одной платформы отходят разные поезда, так что надо внимательно следить за объявлениями и выбирать нужный. В Москве такое объявляют лишь, когда поезд идет не до конца линии. Так и в школе: в Москве лишь младших считают настолько неразумными, что они стоят на месте, а к ним приходят учителя, старшие же ученики ходят по предметным классам. Разное представление о зрелости, о выборе, как между птолемеевской картиной космоса и коперниканской. Человек движется или мир движется вокруг человека? Верный ответ: оба движутся друг вокруг друга.

*

Фотография сделана в Лондоне 10 августа 2005 года на набережной, ведущей к Вестминстеру. Ремонт какого-то правительственного здания. Кажется, запечатлелась жутковатость монумента - какой-то демон над человеком, беззаботно снявшим каску.

В первый день пребывания в Лондоне, 9 августа прошлого года, мы пошли в гости к друзьям, которые живут на севере города. Возвращались поздно. Объявления в английском метро делаются ужасно (если делаются вообще). Как мне объяснили потом знакомые, господствует принцип: взрослый человек сам во всём разберётся. На практике крайности: то можно час ждать хотя бы устного объявления, а то идут роскошные новые поездка, в которых бегущая строка сообщает даже о настроении турецкого султана. Нам нужно было сделать пересадку на станции Кингз-кросс, довольно запутанной - вроде нашей Новокузнецкой. Поскольку было уже к полуночи, станция была совершенно пустой, но нетрудно представить себе, что там творится днём и на что рассчитывали люди, устроившие там взрыв 7 июля 2005 года.

Тогда мы сперва ошиблись поездом. Потом сели вроде бы в нужный, но он проскочил нашу станцию - на следующий день выяснилось, что она закрывалась на ремонт. В общем, доехали до вокзала Педдингтон и уже оттуда дошли (впрочем, всего двадцать минут) до гостиницы ночными лондонскими улицами.

Когда мы улетали из Лондона, долго стояли в очереди на регистрацию рейса - впереди оказалась группа в несколько десятков подростков-спортсменов. Стоять мне скучно, я ходил по залу и разглядывал его. В результате, когда мы отошли от стойки, я уткнулся головой в грудь господина с надписью "КГБ". Минут пять он нас расспрашивал кто мы, да откуда, да где жили в Лондоне. Мы ж (то есть, в данном случае лично я, а не жена) ровесники с Усамой. Хотя всё-таки я выгляжу моложе. Наверное, это меня спасло от высылки в Гуантамо. Я разнервничался, мой сносный английский куда-то улетучился, и походил я не на террориста, полагаю, а на мокрую курицу.

*

Валентин Михалкович (Родина. 2002. №10. С. 113-115) обратил внимание на такую черту шестидесятников как "тяга к странствиям" (геологические и археологические экспедиции, туризм). Он видит тут нечто вроде "девиантной моторности" - бунта подростков против родителей, проявляющейся в тяге к передвижению по правилам и без (ссылается на: Чеснов Я.В. Колдуны и тинэйджеры в гипертексте девиантности // От массовой культуры к культуре индивидуальных миров: новая парадигма цивилизации. М., 1998). Отсюда культ Ремарка и его увлечения автомобилем, культ дружбы и романтики. Выражение "последний романтик" - из "Трёх товарищей" Ремарка (ироническая характеристика Ленца) - было использовано Стреляным для названия очерка о Хрущёве. "Романтизм" - в попытке и шестидесятников, и Хрущёва вдохнуть жизнь в советскую утопию. Боюсь, что такой подход игнорирует важную составляющую этого "романтизма" - военную, более того, - военно-гебешную. Это хорошо видно в романах Стругацких, которые начинаются с типично шестидесятнического проекта "светлого коммунистического будущего", а затем превращаются в проект будущего, в котором некие "прогрессоры" - использующие методы вполне чекистские, а по стилю просто предсказывающие Путина - расширяют коммунистическую империю до пределов Галактики. Полезно помнить, что большинство "шестидесятников" так или иначе работали на военную промышленность, пусть даже они сильно об этом не задумывались - как рыба не задумывается о воде, в которой плавает.

ПУТЕШЕСТВИЕ: ОБРАЗ И СЛОВО

В начале было слово, но до начала был образ. Мы все прекрасно знаем это по себе: сперва в голове образ, пусть даже туманный-претуманный, а потом мы этот образ облекаем в слово. «Облекаем» - слово, причём неточное, зато образное. Образ и слово соотносятся не как тело и одежда, скорее уж, как роженица и ребёнок. В начале был образ, но это не означает, что образ – это Бог или что Бог – образ. «Начало» - когда у Бога появился образ, и в этом образе было всё-всё-всё, вплоть до потерянной мною шайки (так и не найденной, пришлось покупать полдюжины новых, хотя нужна лишь одна).

Гайка от штатива. Я развинчивал штатив, чтобы уместить в чемодан, когда мы улетали из Парижа в Москву, и гаечка не могла не потеряться. Свобода, конечно, существует, причём, видимо, именно в образе, а не в слове (тогда выходит, что именно этот образ и есть бёмевское пред-бытие, бердяевская  до-тварная воля), но даже дотварная свобода не может победить несвободы материальной. Открученная гайка, если её незамедлительно не прикрутить к чему угодно, несвободна, теряться – её механический удел.

Штатив для фотоаппарата, я первый раз взгляд с собой в путешествие штатив, и это оказалось очень правильно. Во-первых, в доме Божием со штативом – это настоящий «да будет свет». Снимать в храме со вспышкой – кощунство, все искажается невероятно, а со штативом становится всё. Многое зависит от пола. В Шартрском соборе пол производит впечатление скального основания, там штатив может и три минуты простоять, не шелохнувшись. В соборе Сен-Дени, где гробницы французских королев (и королей, упомянув гендерного равенства для), то ли плиты потоньше, то ли посетители потолще, но штатив, как выяснилось при просмотре фотографий, дрожал. Немного – но «немного дрожал» это уже полное «нет фотографии».

Ещё штативом хорошо снимать ночью – а ночной Париж живописнее дневного, что относится, впрочем, почти к каждому городу и – любопытно! – не относится к природе, в которой всё нормально: днём красиво, ночью вообще ничего до жути.

Ещё штативом хорошо снимать пейзажи, даже и днём. А вот людей лучше снимать не только не со штатива, но и не большим фотоаппаратом, а маленьким-премаленьким, который они и не заметят. К тому же маленький фотоаппарат – мой, во всяком случае – увеличивает в жуткое количество раз (двадцать), а большой (опять же, мой) вообще не увеличивает. А издалека снимать – тебя не замечают и продолжают жить, а не отворачиваться от фотоискусства.

Путешествующие делятся на пишущих, снимающих и двоякодышащих, и я к отношусь к последним – и фотографирую, и пишу. Сперва снимаю, потом пишу. Собственно, большинство современных путешественников снимают именно для того, чтобы создать текст. Текст у большинства устный: «А вот это…»; «А вот мы…»; «Тут кормили необыкновенно…». Образ служит чем-то вроде завязанного в узел платочка. Напоминалка. Текст, воскрешающий образ – точнее, эйдос, тот образ, который человек видел и попытался зафиксировать фотоаппаратом. Проблема именно в том, что большинство людей с фотоаппаратами – снимают, а хорошая фотография одевает, облачает в зримое то невидимое, что нас и привело в экстаз.

К людям это относится более, чем к пейзажам и домам. Гениальность Уэллса в том, что он облёк в зримый образ  то невидимое, что составляет человека в человеке. «Человек-невидимка» как «масло масляное». Отсюда бесконечные попытки создать слово, которое бы сделало невидимое – видимым. Большинство попыток ведут в тупик – как описание человека через национальность или (что во Франции аналогично) место жительство. В России мало кто понимает французскую концепцию «нации» - нация анти-этнична, тогда как в России «нация» - псевдоним самого крупного этноса.

Есть путешественники, которые бегут от человека к природе, есть – бегущие от человека «замыленного», который стал привычном до степени отчуждения, к человеку неожиданному, в котором невидимо, глядишь, проступит с энергией влюблённости. Мы с женой относимся к среднему типу: не на море и не в экзотическую толпу, скорее даже, с желанием не знакомиться, оставаться чужими среди чужих. Себя показать, других посмотреть, - великолепная формулировка «познай самого себя». Интроспекция интроспекцией, а всё же есть в самонаблюдении какой-то принципиальный изъян. Я, невидимое, рассматриваю невидимое в себе – и многое я высмотрю? Когда же я показываю себя – хотя бы как турист, мимолётный и заведомо чужой прохожий – я вдруг начинаю видеть в себе то, что меня обычно скрыто, а для других, наоборот, повседневно и без малейшего труда открыто. Аналогично и другие.

Фотография как образ, безусловно, более ёмкое средство познания и описания, чем текст. Только вот ёмкость – не главное в познании, почему письменность перешла от иероглифов (образов) к ничего не напоминающим закорючкам. Точность важнее ёмкости, и поэтому текст важнее фотографии. Сама ёмкость подкашивает изображение, открывая бесконечный простор для размышления и интерпретации, текст же этот простор вводит в чёткие берега.

Разумеется, было бы не только дерзостью, но и глупостью пытаться характеризовать французов как французов, проехав по Франции тысячу триста километров.  То, что может быть описано как «французскость французов» слишком скучно и поверхностно, а в практическом использовании почти бесполезно. Да и какое уж там практическое использование… Фотографии, кстати, не знают национализма – невозможно по фотографии определить национальность. Точнее, определить-то можно, невозможно гарантировать, что – не подделка. Любой актёр это знает.

Единственное, что в этом путешествии неожиданно открылось через французов – классовые различия. Неожиданно, потому что принято считать, что классовые различия сохранились в Англии, но там не столько классовые, сколько сословные. В путешествии же по Франции вдруг стало заметна разница в поведении человека наёмного и человека нанимающего. Прекрасная иллюстрация к тому, что уже Иисус отмечал, призывая быть не наёмными работниками, а «сыновьями» - так во времени Христа обозначали класс людей, самостоятельно принимающих решений, почему императоры и усыновляли своих преемников.

Самая яркая иллюстрация – тот служащий парижского метро, который в восемь часов вечера продал нам трёхдневный единый проездной, зная, что нам нужен проездной на три дня, но зная и то, что проездной действует с утра. По совести он должен был посоветовать купить билет на одну поездку в этот вечер, а на следующее утро купить трёхдневный билет. Когда у нас спустило колесо, мы бросились за помощью и к продавщице в магазине, и к полицейским, но те были в испуге (полицейские – до агрессивности: «Это не наша проблема! Вот если бы вы попали в аварию»).  Помогли (проблема была в том, что у нас телефона в этот момент не было) те случайные встречные, которые явно принадлежали к классу нанимающих. «Явно», то есть «видимо» - по манере говорить, по решительности, а впрочем – и по стремительности, с которой они, оказав посильную помощь, исчезали, отнюдь не считая нужным следить, сработает ли запущенный ими механизм. Поэтому святой Мартир Турский такой французский святой: разрезал свой плащ пополам и поделился с замерзающим – разрезал, а не бросил целиком. Сам стал наполовину невидимым, нищий стал наполовину видимым. Главное – вовремя остановиться, как говорили друг другу те два наполеоновских гренадёра, который «во Францию из русского плена» брели. Не остановишься вовремя – и ты уже в Америке, пусть и во французской Луизиане или Канаде. Наёмник останавается слишком рано (сколько французов остались в России!), император – слишком поздно, буржуа интуитивно находит золотую середину, закрашивает золото великой провансальской фисташкой, ставит столик с аперитивом с кресло, телевизор, компьютер, так что золотая середина превращается в нечто весьма приспособленное для жизни, в отличие от золотых середин многих других стран.