ЧЕЛОВЕК - ЧУДОI. Человек есть чудо. Он не есть только феномен. Явлений природы много, они делятся на понятные и непонятные. Человек же есть явление невозможно чудесное. Как и всякое чудо, человек познаваем - потому и подлинно удивителен. Чем более мы знаем свойства воды, тем увереннее мы в том, что хождение по водам есть чудо. Чем более человек ощущает и познает феномен человека, тем более изумляется, обнаруживая невозможность своего существования. Будучи сам для себя чудом, человек постоянно сам в себя неверует. Неверующее сомнение это проявляется в нашей способности заниматься рефлексией и самоанализом в самые нефилософские мгновения жизни. Наша рука норовит вложить персты в собственную рану, когда та только начинает заживать. В разгар любовной страсти человек способен вопросить себя, действительно ли он любит. В эпоху, более любой другой наполненной героями, Диоген выходит с фонарем на поиск человека. В эпоху, когда наука и искусство приобретают новое качество, начинают определять развитие культуры, дышат задором и уверенностью в себе, вдруг раздается вопрос: "Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?". В 1750 году Руссо торжественно отвечает на этот вопрос "Нет". Все восхищены им, все одобряют его - и, повторяя "нет", делают "да". Фактически, только с этого громового "нет" начинается эпоха подлинной веры во всемогущество науки и искусства. Это вера может быть горячее и прохладнее, но всегда она - вера, ибо всегда знает разумом и видит глазами, что ничему хорошему возрождение наук и искусств не способствует. Именно вера в науку поддерживает современную цивилизацию, как вера в человека поддерживает существование человека - феномена необязательного, неразумного и невозможного. * * *Познание себя отличается от познания другого как счастье от удовольствия. Счастье – и познание себя – дело непрерывное, неосознаваемое, тихо и плавно текущее. Если вдруг человек начинает ощущать себя счастливым – обычно на мгновение – это признак неблагополучия, сбоя. Ощущать же себя несчастным, скорее, нормальным. Несчастливость не означает отсутствие счастья, а означает отвлечение от собственной жизни куда-то в сторону. Поэтому несколько ненормально «заниматься самопознанием» (не говоря уже о лозунге «познай себя» - как лозунге, как заповеди), как ненормально «заниматься сексом», «заниматься политикой». Жизнью не занимаются, жизнь живут. Познание же другого прерывисто, движется как маятник. Так и удовольствие – оно всегда есть единый цикл с неудовольствием, оба переходят друг в друга как день и ночь. Другой периодически начинается казаться познанным, ясным, очевидным. Можно даже находить в этом удовольствие или, точнее, приятственность, как можно находить удовольствие в том, что мир вокруг привычен и прозрачен. Родной город, родной квартал… Удовольствие всегда включает в себя предсказуемость, ожидаемость происходящего. Прямая противоположность счастью, которое всегда – от неожиданности, новизны, но новизны неопасной. Предсказуемое, конечно, тоже радует, когда неопасно, но удовольствие достигается ценой повторения, счастья – ценой обновления и творения. Удовольствие от того, что ближний повторяется, что он предсказуем и привычен, быстро превращается в тоску и уныние. Этому удовольствию подобает умереть. Следует протереть глаза и поразиться тому, что другой, тысячу раз виденный и понятый, вдруг оборачивается неизвестной землёй. * * * Человек невозможен самое меньшее трижды: во времени, в обществе и в самом себе. Человек жаждет вечности, жаждет счастья для всех поколений - но эту жажду невозможно удовлетворить. Всякое социальное или личное совершенствование имеет предел в смерти. Каких бы успехов не добивались гении, умершие никогда не вкусят плодов их гениальности, а живущие будут вкушать этих плодов недолго. Человек жаждет блага и счастья, но и эту жажду невозможно удовлетворить. Технически удовлетворение вполне возможно, слишком возможно. Невозможно, однако, человеку понять, где кончается он сам и где начинается общество. Нрав, культура обязательно должны быть личностными, независимыми - чтобы стали реальностью культура и нрав общества. Но на каждый шаг человека от общества в глубь себя должен приходиться один шаг из глубины "я" к обществу. Изоляция от общества и растворение в общества одинаково уничтожают человека. Ему невозможно быть - а он есть. Более же всего невозможен человек в самом себе. Существо, наделенное самопознанием, познающее себя постоянно и одновременно себя абсолютно не знающее, невозможно. Но - существует. Познание человека похоже на измерение морского дна. Философы и мыслители, надсаживаясь, возглашают новое слово о человеке - и вопль их уходит в непроницаемость, возвращается эхом - только по отголоску своего крика человек и судит о самом себе. Большинство человеческих стонов пропало бесследно. Но и тех, что вернулись, обогатив нас знанием самих себя, слишком много. Отголоски наших вопрошаний о себе слишком противоречивы, чтобы человек из чуда стал феноменом. За последние две тысячи лет в десятки раз возросло число слов, которые описывают человека. Блаженная античность, потратившая века на восхождение от деление человека на тело и душу к делению на тело, душу и дух. Каждый из последних веков европейской истории приносит десятки новых измерений человека: интеллектуальное, рациональное, национальное, религиозное. Сперва эти открытия происходили робко, маскируясь под воспоминание знаний глубокой древности - античности (недаром все начиналось со слова "возрождение"). Но вот уже давно античность стала антиквариатом. Открытие же человека продолжается - уже в открытую. Каждое открытие нового измерения в человеке есть и открытие нового измерения в социальном пространстве и времени, невозможной частью которых является человек. Только обнаружена интеллектуальность, рациональность как свойство человека - и одновременно родилась наука как явление социальное. Более того, рождение науки совершилось на излете Средних веков, но открытие это - задним числом, но совершенно реально - преобразило всю плоть истории. Наука родилась с Новым временем - а оказалось, что ученые были всегда. В конкуренции и борьбе с Церковью рождалось европейское представление о нации - но раз родившись, оно заставляет и самую древнюю историю человечества воспринимать как историю национальную. Логически приложение понятия "нации" к ассирийцам, древним римлянам грекам, галлам - абсурд, анахронизм. Человечески - это оправданный взгляд. Новые свойства личности, будучи открыты, становятся свойствами общества настоящего и будущего - и всего человечества от начала его. Более же всего невозможен человек, ибо, чувствуя, что может вместить весь мир, он не способен ужиться с собственною персоною. Он деликатно спрашивает, помогает ли наука нравам. Вопрос - риторический. Категорический положительный ответ дает жизнь, практика, история. А Руссо - и всякий мыслящий человек - отвечает на риторический вопрос не риторически: "Нет!". Сам вопрос задан потому, что человек боится себя. Вне человека - в обществе - интеллектуальное, нравственное, политическое явно способно сосуществовать. Но не в обществе, а в личности могут ли ужиться интеллектуальные и нравственные способности? Еще до начала всяких размышлений на подобные темы, человек чувствует внутри себя опасность - потому и размышляет бесконечно, размышляет с энтузиазмом в юности и старости, на Западе и Востоке. Такие размышления рождены не любопытством о себе, а инстинктом самосохранения. Наука, Религия, Нация, Государство, Этика чудесным образом и животворят друг друга, и пытаются обескровить друг друга, - человек это чувствует кожей. Нам хочется уверенности, и потому мы погружаемся в сомнения. II. Прогресс один на все человечество. Прогресс в науке невозможен без прогресса в нравственности, без развития искусств - невозможен на практике. Поразительно, однако, что наука и искусство одновременно и сотрудничают, и конкурируют друг с другом, ведут постоянную войну между собой, а нравственность воюет с ними, пытаясь подчинить себе, совершенно справедливо полагая, что невозможен прогресс в науке и искусстве без прогресса нравственного. Все сферы жизни личности (и общества) питают друг друга и душат друг друга: наука и искусство, религиозность и национальность. Вот религия и нация. Они не рождены врагами. Обе - полноценные и разноприродные реальности, могущие существовать друг без друга; свидетели тому безрелигиозные патриоты и космополитические святые. У зверей подчас можно обнаружить зачатки религиозности (но никак не национальности), а у некоторых людей обнаруживается "звериный" национализм без малейшей веры. Благодаря разноприродности религия и нация могут превосходно сосуществовать в человеке - уже как религиозность и национальность. Несмотря на схожесть суффиксов, национальность есть, скорее, качество, состояние, статика личности; религиозность же - ее динамика, устремление человека за пределы себя самого. Все то же может быть сказано о разуме и этике. Они превосходнейшим образом могут ужиться друг с другом, с религиозностью, с национальностью - пространства в душе человеческой хватит на всех. Но из поколения в поколение - начиная с Адама и Каина - человек является полем раздора и постоянной междоусобицы: то часто национальность идет походом на религиозность, то религиозность пытается поставить национальность на службу себе. Разум вытесняет веру, нравственность любит ставит разум в тупик. Ненависть, оказывается, способна оседлать и Науку, и Искусство, и Веру, и даже самое Этику. Тогда религиозность становится фанатизмом, национальность - национализмом, в рационализм превращается разум и в ханжество - нравственность. Каждое свойство человека пытается восстать и поработить все прочие. Кончается это восстание всегда печально: не остается ни победителя, ни побежденных, ни самой личности. Опасность эта столь очевидна, что сам рационализм, господствующий в современном человеке, пытается ее преодолеть - рационально, естественно. Такой попыткой примирить разнообразные свойства человека друг с другом является построение рациональной схемы человека как многоэтажного дома, в котором вера, этика, наука, искусство, разум, род, способность познавать и способность творить, занимают каждый свой уровень, параллельный всем прочим и с ними не пересекающийся. Но попытки рационально решить конфликты человеческих измерений не срабатывают ни на уровне личности, ни на уровне реальностей социальных. Взывания к разуму оказываются бесплодны, рациональные объяснения ненависти наций или государств друг ко другу никого не убеждают и не успокаивают. Рационально давно уже выяснена абсурдность антисемитизма и всякой национальной фобии, как и то, что "осадная психология" вообще опасна для здоровья. Но тысячелетние увещевания интеллектуалов не способны эти фобии излечить, не доходят до разума антисемитов, не снимают оппозиции "я" и "враг". Вновь и вновь ученые с ужасом убеждаются, что национальная ненависть способна уживаться не только с невежеством, но и с просвещенным интеллектом, который создает вполне научные конструкции в обоснование этой ненависти. Не лучше взаимоотношения науки и веры. От соперничества они перешли к сосуществованию. Верующие и неверующие интеллектуалы уж вроде бы договорились считать разум и веру не конкурентами, а соседями. Но то и дело кто-нибудь из наиболее глубоких и честных натур тряхнет головой и в отчаянии скажет: "Все-таки я не понимаю, как может умный человек верить, что Бог есть!" - или: "Все равно удивительно, как может глубоко верующий человек посвящать всю жизнь науке!" Создается тошнотворное ощущение некоего "вечного шаха", бесплодного повторения одних и тех же ходов мысли - или веры. Причина же, видимо, в том, что само бытие в личности различных ее свойств не может быть рационализировано. Если бы разумом можно было объяснить человека, это и означало бы, что разум верховен в человеке - но сам разум, на высоте своей, сознает свое равенство с прочими составляющими личность. Главное свойство различных качеств личности - взаимопроникновение. Вера, разум, род, нрав одновременно присутствуют друг в друге и выразительно друг в друге отсутствуют. Рациональное независимо от религиозного, плотно изолировано от веры. При этом рациональное в религиозности есть - но есть в религиозности и обязательная иррациональность. Национальное неотъемлемо от религии, науки, нравственности - но и безнациональными все эти свойства обязательно должны быть. Вера содержит в себе и нравственное начало, и его отсутствие, его преодоление - ту мистику, которая возможна лишь по ту сторону добра и зла. Нравственность тогда подлинно нравственна, когда она разумна, национальна и религиозна - но одновременно существенно для нравственности быть независимой от разума, национальности и религиозности. Между тем, огромное количество людей верующих искреннейше считают, что подлинная нравственность возможна лишь в свете веры - и правы. А тысячи атеистов верят, что нравственность абсолютно не связана с религиозностью - и тоже правы. Личность, таким образом, существует и в привычном мире, и в некотором четвертом измерении, где явления могут быть обособлены друг от друга и - одновременно! - друг в друге содержаться. Здесь красный цвет, как и в "нормальном" мире, лишен вкуса, объема, веса - но одновременно горчит, округл и тяжел. Здесь все проникает друг в друга, оставаясь непроницаемым друг для друга; попытка подчинить соперника себе саморазрушительна - и одновременно соперник подчинен тебе, а ты - сопернику. Это невозможно, но это так - судя по возвращающимся отголоскам тех вопросов, которые мы обращаем к самим себе. III. Соединение несоединимого, взаимопроникновение непроницаемого, порабощенность победителей рационально невозможны, вообще непостижимы для интеллекта. Но ведь рациональное и интеллект - лишь двое участников грандиозной игры под названием "личность". Судьями быть не может быть ни одно из качеств личности, но лишь сам человек. Он не исчерпывается своими свойствами и может обходиться вообще без них. Не будем говорить о каких-то доисторических людях - но и современность знает вполне приличных людях без малейших следов нравственности, религиозности, разумности и с чисто номинальной национальностью. Нам очень не хочется, правда, называть таких субъектов личностями - потому что сердцем мы чувствуем, что чем меньше в человеке противоречий и сложности, тем менее он - личность. Парадоксальность "полноценной" личности, таким образом, поддается некоторому рациональному анализу - но лишь настолько, насколько рациональность способна признать существование и равноправие иррационального (это очень немного!). Открывающаяся картина может вызвать тошноту, восхищение, непонимание или аплодисменты, - это не важно. Важно то, в мир неизбежно должна войти новая терпимость. Она будет основана не на науке, не на вере, не на культуре и нравственности - но на изумлении перед человеком как чудом. Новая терпимость будет знать, что спор между нациями, религиями, научными концепциями, этическими системами - всегда мельче споров между религией и наукой, нацией и Церковью. Столкновение двух наций, религий, научных школ, этик хоть как-нибудь да разрешимо, пускай даже одна из них будет уничтожена. Столкновение нации и Церкви не может быть разрешено. Рациональность говорит, что такой бой есть невозможный поединок кита и слона. Иррациональность же показывает, что поединок возможен, но победитель погибнет. Можно истребить всех евреев и остаться при этом немцем, но нельзя истребить веру и остаться при этом нацией - или наоборот. Ведь вера не может не быть национальной - и обязательно не подчиненной нации, а свободной от нее. Нация же - часто к своему сожалению - не может быть внерелигиозной. Новая терпимость будет и рациональной - как изящная и чуть циничная терпимость XVIII столетия, и иррациональной. "Понять - значит простить", - такова основа терпимости современной, выросшей на Просвещении. Но такая "понятливая" терпимость, хотя и лучше, чем ничего, все же является лишь призраком терпимости, все же есть лишь парафраз жесткой формулы: "Не понять - значит убить". Прощать, не понимая - вот подлинный гуманизм, человечность в самом подлинном смысле слова, вот суть любви подлинной, способной любить врага. Здесь проблема из плоскости рационального/иррационального стремится перейти в плоскость религиозного/атеистического. Вера - совершенно справедливо - пытается взять слово и сказать, что современный атеизм потому упрекает Бога в жестокости, что согласен с верой в Бога Всеведущего. Если Бог все понимает, - говорит атеист, - Он должен всех прощать; если же Он Сам говорит, что прощены будут не все - значит, Его Самого нет как Всеведущего, нет Бога. - На самом же деле, - возражает христианство, - высшая любовь есть любовь и к непонятному. Бог прощает, не понимая; а Благому Богу непонятен всякий грех. Следовательно, Страшный Суд есть высшее прощение и высшая терпимость: Бог соглашается вечно давать существование грешникам, причем давать им существование в тех условиях, которые они сами избирают - пускай с точки зрения Бога это не "условия", а вечные муки, пускай существование ада есть вечное мучение прежде всего Бога - ибо Он содержит в Себе все, в том числе и геенну огненную. Это не означает, что грешники в аду будут наслаждаться зубовным скрежетом - но ни единого зуба они не променяют на перышко из райского крыла, назло себе и Богу. Но здесь здравый смысл останавливает спор: ибо тот опять он становится агрессивным, делая оружие из рассудка. А рассудок не только находится вне религии или атеизма - свой рассудок есть у религиозности христианской и свой у антирелигиозности атеистической. Есть о чем спорить - но нет возможности встретиться для спора. На свой лад эту невозможность знает каждая часть человеческой души. Богословие - разум религии - не устает напоминать, что объяснением Бога является Сын Божий, что Богу внятно любое страдание человека, ибо Он Сам - Сын Человеческий, Личность. Но Сын Божий - и разум религии это подчеркивает - доступен лишь вере, не разуму. Самая кошмарная ситуация в споре верующего и атеиста - когда атеист сдается на убеждения и просит дать ему веры, а убедивший дать веры не может. К счастью, это невозможная ситуация. Но точно так же невозможно переубедить антисемита: ибо если разуму кажется, что можно кого-то переубедить, вложить в голову противника свои мысли и аргументы - то сердце точно знает, что нельзя вложить в сердце противника любовь и нравственность. Означает ли это, что "просвещение" - всегда лишь "просветительство", что попытки через человеческий разум, интеллектуальными разъяснениями, распространением знаний, эстетическим воспитанием сделать людей нравственнее и терпимее - бесполезны? Да. Сколько и чего только ни заливай мы в человека - мы никогда не рассчитаем, попадают ли наши слова в собственно рациональную часть личности или в ту рациональность, которая подчинена вере, национальной ипостаси или этической. Спорят ли нации между собою, или спорят разноверующие люди, или эти два спора объединяются, или идет спор между людьми одной веры по вопросу об одной нации, - все равно: одна интеллектуальная аргументация бесплодна. Это тем страшнее признать, что современная европейская цивилизация вся выросла на попытке заменить религиозность - разумностью. Оказывается же, что религиозность, разумность, даже кажущаяся "общечеловеческой" нравственность (о национальности лучше помолчим) - никуда не годные миротворцы. Их слезы, их слова, их взгляды - лишь меч обоюдоострый, бензин в огонь. IV. Здравый смысл и память, однако, подсказывают: все не так печально. Общество существует. Разномыслящие и разноверующие довольно способны мирно жить, даже споря друг с другом. Более того: довольно часто совершается чудо, совершенно невозможное с точки зрения сказанного выше: кто-то кого-то переубеждает. Людям случается без всякого насилия, часто (не всегда) под действием дискуссий менять и политические концепции, и научные теории. Меняют даже национальность - да пол иногда меняют! Вновь и вновь разум возвещает о своем бессилии, о бессилии и ограниченности религий, наций, заповедей - но вновь и вновь люди жизнью своей опровергают все сказанное. Таково чудо человека - не феномен, а именно Чудо. Человека способен убедить лишь человек: не преподаватель, не вождь, не жрец, но цельная личность. Явление миру личности, соединяющей в себе несоединимые и противоречивые реальности, есть абсолютное Чудо, без которого жизнь была бы не жизнью, а существованием. Религиозный миф о нескольких праведниках, из-за которых продляется бытие целого города - или национальное предание о нескольких героях, которые ведут за собой весь народ - или интеллигентская концепция о великих ученых, благодеющих миллионам невежд, - все в своих понятиях выражают истину Личности. Первичность личности по сравнению с ее свойствами, ее убеждениями, ее жизнью обнаруживается постоянно. Разве не чудо, что проповеди Руссо против роскоши, проповеди Толстого за опрощенчество вняли прежде всего (да и только!) аристократы? Без всякого лицемерия они принимали в сердце учения, абсолютно несовместимые с их социальным статусом, не расставаясь с этим самым статусом, оставаясь сами собой. Разве не чудо, что два столь противоположных человека как Руссо и Вольтер стали и остаются в равной степени предтечами всей современной эпохи? Разве не чудо, что всевозможные революционеры (да и не только революционеры, а и самые покойные люди), начиная с 1789 года и по сей день, совмещают в себе и руссоистскую подозрительность к изобилию, к иерархии, к бездушной науке и искусству - с вольтерьянским стремлением к роскоши, к обновлению иерархии, к прогрессу науки и искусств? Чудо Человека, однако, не ограничивается феноменом личности. Такая ограниченность уже была бы великой трагедией, ибо означала бы опасность глубочайшей гордыни для достигших святости - или величия - или прозрения, и глубочайшего унижения и безнадежности для не достигших, для "обычных людей". Возможность чувствовать себя полноценным человеком, не достигая высот личного совершенства, даруется другим чудом: обществом. С древнейших времен оно осмыслялось как одна большая личность - и, действительно, все сказанное о природе человека может быть повторено об общество. Та же противоречивость, запутанность, взаимопроникновение взаимонепроницаемых явлений, которые оживляют человека - оживляют и общество. Наука, Религия, Искусство, Промышленность, Политика - все это дубликаты индивидуальных свойств. Кто исследует эти реальности, может придти в отчаяние от того, что в Науке одновременно со ста процентами научности присутствует и изрядная доля религиозности, политиканства, искусства. Своя религиозность есть в Политике, своя политика и даже свое политиканство - в Религии (как и искусство, и наука). Вроде бы есть рациональное деление общественной жизни на различные сферы - но эти сферы на каком-то уровне глубоко проникают друг в друга, сохраняя при этом свою автономию. Создается реальность невероятно упругая, с огромным запасом прочности. Конкретное общество или конкретный человек могут быть поразительно безнравственны, безрелигиозны, безумны, даже безнациональны - но за счет бесконечного переплетения этих свойств в целом общество и члены его остаются полноценными. Общество создано по образу и подобию человеческому - человек по образу и подобию общества (что не мешает, а помогает ему быть и Божьем образом). Любим мы общество или нет, бежим от него или с наслаждением в нем растворяется, - не так важно. Важно, что самое неумное, ущербное в религиозном и нравственном отношениях человеческое существо благодаря существованию общества, входит в поток интеллектуальной, религиозной и этической жизни. Закосневший в науке интеллектуал, фанатичный жрец или оголтелый нацист, прожженный политик - благодаря общественной природе Науки, Искусства, Этики, Религии, Нации, Политики, благодаря их парадоксальной умещенности друг в друга, имеют в себе достаточно от всего разнообразия жизни, чтобы оставаться людьми. Наука, Искусство, Нравственность и Культура опираются друг на друга, подпитывают друг друга, живут вместе там, где умерли бы порознь. V. Здравый смысл и память, однако, подсказывают: слишком бодриться не стоит. История есть кладбище обществ. Можно с оптимизмом утверждать, что взаимопонимание между различными эпохами и культурами возможно, что возможен социальный, научный и культурный прогресс - можно с пессимизмом утверждать вещи прямо противоположные. Не важно: важен сам факт, что общество не одно на все тысячелетия человеческого существования, что общества умирают, несмотря на весь многократный запас прочности, заложенный в них. Общества живут упрямо - вопреки историческому пессимизму, но общества умирают - вопреки историческому оптимизму. Разгадать тайну этой смерти невозможно, как невозможно разгадать и тайну смерти человека. Но возможно другое: узнать тайну смерти личности. Часто - слишком часто - личность умирает до того, как умирает человеческое существо, призванное быть личностью. Что-то сдвигается - и человек перестает быть чудом, превращается в ходячую банальность, в животное, в зверя. Что-то уходит - и герои христианской веры, раздавшие все имение свое бедным, последовавшие заповеди Христа о блаженной нищете - становятся инквизиторами. Что-то меняется - и герои руссоистской веры в простоту и нравственность становятся палачами всевозможных застенков: от парижских 1793 года до российских 1918. Самый страшный инквизитор, гестаповец, террорист - самый альтруистичный, бескорыстный, скромный. Вопрос о том, способствует ли развитие науки и искусства общественному прогрессу, снимается, и остается лишь надежда на то, что этот носитель прогрессивной, высоконаучной, эстетичной и нравственной теории окажется достаточно безнравственным, чтобы за выкуп отпустить на свободу тебя и твоих близких. То, что человек есть чудо - невозможное сочетание несочетаемого, причудливое сплетение многих измерений - означает, что у человека есть точный смысл по отношению к другим людям, нарушать который безнаказанно, оставаясь человеком, нам не дано. Бывают случайные, не людям адресованные явления природы - не бывает случайных чудес. Чудо нельзя использовать произвольно. Хождение по воде до тех пор возможно, пока идешь ко Христу и с верой в Христа. Быть человеком до тех пор возможно, пока идешь к людям. Человек причудлив так же, как причудливы наконечники с крючочками у некоторых стрел. Смысл этих наконечников становится понятен, когда они вонзаются в тело - крючки мешают им двигаться назад, не дают их вытащить. Смысл человека становится понятен, когда человек пытается забирать мир в себя. "Назад" для личности всегда означает "к себе". Интеллект, вера, чувство прекрасного, нравственность, - все извращается и превращается в нечто уродливо нечеловеческое, если используется для внутреннего потребления, а не для самоотдачи. Возможно превратить умножение хлебов - в коммерцию, любовь - в разврат, ружье - в пылесос. Но тогда чудо, сердце и техника исчезают, остается безобразие и хаос. Тогда кончается человек - и если замыкание на себя охватывает общество, тогда кончается общество, как бы совершенно научно, эстетически, нравственно оно ни было. Каждое измерение человека по своему выражает эту истину. Религиозность - в заповеди любви, нравственность - в заповеди добра, наука - в апологии беспристрастности, искусство - в апологии творчества. Каждое измерение человека живо и плодотворно для соседних сфер, для личности, для общества, пока он летит вперед, пока жертвует, пока идет по воде. Чтобы чудо было настоящим чудом, человеку не дано гарантий, знания собственного устройства, не дано записать в поучение потомству рецепт человечности, не дано разгадать любовь и прогресс. Человеку неестественно быть чудотворцем - человеку естественно быть чудом. ПОГРАНИЧНИКИСм. люди с ограниченными ментальными возможностями. Граница между человеком без свойств и свойствами без человека наглядно дана в людях, которым пока ещё нет названия. Есть диагнозы ("аутизм", "даун", "дебил"). Есть ругань ("дурак", "идиот"). Есть та же ругань, только в виде восторга ("юродивый", "блаженный" - могут и в святцы вписать, но только для того, чтобы самому быть подальше от такой судьбы; так и ругают для того же - чтобы дистанцироваться). В традиционных культурах инвалидов просто нет для сознания, романтики (Квазимодо) провозгласили: "Они - это не мы" (в чем-то лучше). У авангардистов: "Мы - это они" (человек - урод). После Освенцима: "Они - это мы", т.е. нравственное уродство хуже интеллектуального. (Александр Панов, Еженедельный журнал, 25.6.2002). И, наконец, "они - такие же как мы". Просто - такие же. Прогресс не выдумка, рост цивилизованности и человечности не фантазия, и измеряются они не тем, как живут "нормальные" люди, а тем, как живут люди, находящиеся на границы человеческого и нечеловеческого. Кто восторгается религиозной цельностью Средневековья или пластичностью древних Афин, презирает современность за приземлённость, пусть вспомнит, что только в современном мире - в той его части, которая может называться современной - способен существовать человек, не умеющий говорить, более того - человек, неудобный в общении, находящиеся на границе нормы и ненормальности. О тех, кто очевидно ненормален, здесь речи нет. Аутист несомненно не сумасшедший и не душевнобольной, но точно так же он и не нормален - он именно на границе. "Пограничники" эти не стерегут границу, но они обозначают её. Сумасшедших не боятся так, как этих людей, потому что в сумасшедшем явлена ненормальность, а в людях пограничных явлена норма, только норма обнажённая. Если человек царь мироздания, то аутист - голый царь. Русский православный мыслитель Николай Бердяев, когда начинал говорить о Боге (а он редко говорил о другом), начинал дёргать щекой, у него вываливался язык. Поскольку при этом он говорил о Боге, он воспринимался как нормальный человек. Если подобный тик будет постоянно у человека, который ни о чём не говорит, это будет воспринято ещё не как болезнь, но уже как не совсем нормальное состояние. Человеческие мелкие тики, привычки - от курения и матерщины до щёлканья пальцами и кручения усов - нормальны только до тех пор, пока среди них явлено собственно человеческое: дух, творчество, хотя бы в виде чёрной работы. Если не явлено, тогда человек, казалось бы, должен исчезнуть. Останутся только дёрганье - как если бы вода испарилась, а рябь осталась. Тут и совершается странное: нет, человек не исчезает там, где исчезают (ослабевают) способности творить, выдумывать, пробовать. Напротив: становится нечто, относящееся к самой сути человеческой природы, чтобы у "нормальных" людей заслонено. Так улыбка Чеширского кота больше говорит о котах, чем любой кошачий концерт. "Пограничники", как и подобает пограничникам, не слишком общительны. Тем не менее, общение с ними необходимо именно "нормальным людям" для сохранения не своей "нормальности", а своей "людности". Нормальный человек Гитлер ни в чём не проявил так своего расчеловечивания как в уничтожении "ненормальных". Их не уничтожать надо, их надо холить и лелеять как зеницу ока. Если крестьян сравнивали с ногами, воинов с руками, а священников с головой, то "пограничники" - это именно глаза. Ждать от них речи или воспринимать их речь как обычную - нелепо. Но вглядываться в них, как вглядываются в глаза ближнего, нужно именно для того, чтобы не утерять способности видеть себя самого. Среди моих друзей есть люди, у которых дети - "пограничники". Взрослыми эти дети не станут никогда. Один из таких "детей" сумел написать свою автобиографию (Николай Германович Дилигенский, сын известного историка; его книгу можно прочесть здесь). Это не означает, что у других "пограничников" внутри такой же мощный духовный мир, как у Дилигенского. Это означает, что быть человеком не означает всё знать и всё уметь выразить. В Москве около ВДНХ существует центр "Турмалин" (http://turmalinn.narod.ru), опекающий таких детей - а без опеки им не жить, а прозябать. Если бы я был диктатор, я бы обязал всех московских школьников посещать этот центр - только не классами, а по три-четыре человека. Тогда, наверное, войны бы в Чечне не было. "Турмалин" называется центром для "людей, имеющих нарушение интеллектуального развития". Конечно, если бы это было так, тут находилось бы не три десятка детей, а сто тридцать миллионов взрослых. Это центр для нормальных людей, которые хотят удержать границу между человеческим и античеловеческим. Не знаю, как помочь этому центру, но знаю, что зайти туда не грех - особенно родителям с детьми. Если, конечно, пограничная застава даст добро - во всех смыслах этого примечательного русского выражения. * Бубер сделал популярной краковскую легенду о том, что синагога Исаака (построенная в 1644 году раввином Айзиком Екелесом) построена благодаря чуду. Екелесу якобы снился сон о том, что под мостом в Праге зарыт клад. (Речь, несомненно, о Праге в Варшаве, квартале на нижнем берегу Вислы, хотя некоторые комментаторы смело говорят о Праге в Чехии и тогда называют этот мост "Карловым"). Раввин поехал в Варшаву, но под мостом нашёл только полицейского, который посмеялся над стариком и сказал: "А мне каждый вечер снится, что под печкой некоего Айзика в Кракове зарыт клад, но я же не еду в Краков!". Екелес вернулся домой и под своей печкой нашёл клад. Бубер делает из этого вывод в духе экзистенциализма: смысл существования там, где ты стоишь. Но ведь притча ровно о противоположном, она как раз о том, о чём Бубер писал реже, но глубже: нельзя найти себя помимо другого. Только наличие иного - и радикально иного, как радикально иной католик-полицейский по отношению к иудею-раввину - делает возможным обретение себя.
|
