РУКОПОЖАТНОСТЬТомас Райт: "Некоторые возмущались: как может Солженицын подавать руку тем людям, которые были частью злой системы? Солженицын отвечал, что все не так просто: граница между добром и злом — это не граница между «нами» и «ими». Эта граница лежит внутри нас самих. ... Нам не следует думать, что мелкий воришка и Гитлер в равной мере порочны или что студент, который пользуется шпаргалкой на экзамене, делает такое же зло, как и Бен Ладен. Но нам в равной мере не следует думать, что мы решим проблему зла, когда назовем одних людей «злыми», а других — «добрыми»."Книга Райта о теодицее довольно слабенькая (помнится, его книга о Павле мне понравилась больше). А это место - очень характерное. Солженицын - яркий пример, тест на чувствительность человека к пошлости или нет. Райт не чувствует пошлости Солженицына - пошлости в поступках и речах, не в "Архипелаге". По сути же... Мы не решаем проблему зла, когда называем одних людей злыми, а других добрыми. Однако, не для того одних называют добрыми, а других злыми, чтобы "решить проблему зла". Зубы чистят не для того, чтобы в мире было меньше грязи. Когда апостолы называли Иуду предателем, они не решали проблему зла. Они всего лишь возводили плотину против зла - плотину, которая должна защищать слабых. Когда Гитлера называли исчадием ада, это делалось не для решения проблемы зла, а для решения своих проблем, связанных с Гитлером. Конечно, слабые тоже не идеал доброты, в слабых тоже есть зло. Однако, из-за того, что Солженицын и тысячи других русских интеллектуалов "подали руку" гебистам, те остались при власти, а в конце концов сами стали властью, поднявшись выше, чем были при большевиках. Поэтому на совести тех, кто "подавал руку" - убийство сотен тысяч чеченцев, ограбление страны. Когда ребёнок умирает в России, потому что ему просто не поставили диагноз (не говоря уж о детях, которые умирают, потому что деньги на медицину куда-то испарились), - за это отвечает и добрый Солженицын, и многие другие добрые. Они - не добрые, они - добренькие. Казус Солженицына, к сожалению, вдвойне показателен, потому что он не побрезговал принять от тех, кому пожал руку, дачку (бывшую дачу Маленкова, которую ему подарил мэр Москвы), дом на Таганке - для своего фонда, но всё же, но всё же... То, что Солженицын принял подарочки от Мордора, вдвойне плохо, потому что он-то материально не нуждался. Впрочем, и те, кто по сей день питается от гебистской смоковницы, не нищенствовали бы и без неё - это здоровые психически и физически люди, Лубянка инвалидов не вербует. Зло тоже очень любит не подавать руки. Да и как подать руку, если рука с когтями? Зло любит торжественно объявлять кого-то нерукопожатным, любит анафематствовать. Чем анафема зла отличается от анафемы добра? Исключительно тем, что зло анафематствует безусловно, добро же всегда ставит чёткое условие. Поэтому определение Синода против Льва Толстого было злом. Возможно, там была сказана правда (на самом деле, нет), но там не было сказано, что может и должен сделать Толстой для возвращения в Церковь. Всё, чем ограничился Синод: "Сидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины". В какой форме покаяние - письменной или устной, покаяние только в том, что перечислено в тексте, или ещё в чём-либо? Эдакое "вернись, я всё прощу". Судя по тому, что священников к Толстому подсылали неукоснительно, идея заключалась в том, что граф не обязан публично и печатно каяться, а может просто тайно исповедоваться, а священник объявит - всё, во всём покаялся, всё прощено. Правда, всё равно остался бы вопрос: а почему, скажем, с протестантами Синод поддерживает вполне дружеские отношения, хотя и те отрицают "бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы". Почему архиепископу Кентерберийскому или Льюису Кэрролу - можно, а Толстому - нельзя? Так и по сей день. Я готов протянуть руку любому из тех многих людей, которых критикую и от кого держусь подальше. Готов начать делать с ними какие-то дела. А вот они, если я вдруг решу покаяться, будут решительно в неудомении, что со мною делать. И Синод, если бы Толстой - прошу прощения, я понимаю разницу величин, но всё же - если бы Толстой вдруг покаялся, но не умер, а пожил бы - Синод решительно бы не знал, как теперь с ним быть. А если бы Толстой впал в маразм наподобие Гоголя и, покаявшись году, предположим, в 1903-м, ещё семь лет писал бы и издавал омерзительные ханжеские тексты, ватные и тошнотворные в своей слащавости? Похвалить нельзя, отлучить не за что. Вот и происходит противоестественный отбор - отлучают всех мало-мальски вменяемых, остаются тошнотворцы, которых не за что отлучить. * * * Человек склонен во всём своём теле усматривать соответствия, подобия, проводить оси симметрии. Руке достаётся много. Например, в русском языке оборот "я ему руки не подам" взаимозаменяем с оборотами "я с ним рядом с...ть не сяду" и "я с ним в разведку не пойду". То есть, рука сопоставляется с ногами. Это ещё цветочки, иногда рука отождествляется с тем, что у мужчины между ногами. Когда средневековые феодалы приносяли вассальную присягу, они вкладывали руку между ног господина. Потом - не между ног, а между рук, но смысл оставался один: прикоснуться к источнику силы либо к его символу. В Библии клялись, возлагая руку на, мягко говоря, "лоно" отца. Феодальная верность была замечательным явлением - только не для крепостных. Руки коротки - и это выражение какой-то изначальной кургузости человеческой души. Если уж кляться в верности, так всем. Если уж пожимать руку, так всем. Любая избирательность оказывается проявлением греховности, ненависти. Либо всех называют господами, джентльменами, сэрами, сеньорами - либо всем капут. Европейская цивилизация приходит к тому, что - всех называть одинаково почтительно. Цивилизованный человек - тот, который не будет устраивать публичного скандала, подаст руку даже лютому врагу. А если подаст руку публично, так с глазу на глаз чего ж не подать? Весь смысл нерукопожатия - в демонстрации своего отношения не врагу (он и так прекрасно осведомлён), а окружающим. Смысл цивилизованности обнаруживается, когда она кое-где отсыхает и люди возвращаются в средневековую дикость. Например, в России после революции и даже до сего дня от цивилизации остались лишь внешние формы: телефон, железные дороги, зубные щётки. Рукопожатия большевики сперва упразднили, потом возродили вместе с погонами, присягой и прочими прелестями царского режима. При этом рукопожатия не просто дозволялись, они стали обязательными для всех, своего рода партийной книжкой даже для беспартийных. Руку не пожимали разве что заключённому: враг народа держал руки за спиной. Впрочем, когда все обязаны всем пожимать руку, появляются особые рукопожатия - или другие знаки доверия. У большевиков таким знаком доверия была сперва водка, совместная выпивка, а когда они повзрослели, то охота, а когда постарели - баня. Впрочем, и рукопожатия тоже сохранили свою функцию различения "свой-чужой". Масоны добивались этого, сопровождая рукопожатие особым дополнительным микрожестом. Советские люди и такого не могли себе позволить, они ухитрялись делать рукопожатие признаком "свойности" какими-то совсем уж микроскопическими деталями: взглядом, изгибом бровей и так далее. Конечно, так делали не все. Советский человек был достаточно ломан-переломан, чтобы пожимать всё, что ему суют - так, на всякий случай, чтобы не посадили. Правда, у советских была гордость, но особая. Иногда это была гордость людей, которые ломают других, но чаще - людей сломанных. Для таких рукопожатие превращалось в символ единства в беде. Например, советские журналисты, люди, изначально предавшие то, на что намекало название их профессии - истину, очень ценили возможность пожимать друг другу руки. Они даже иногда пугали друг друга тем, что такого-то будут считать нерукопожатным. Выглядело это так же трагикомично, как заявление гебистов в рясах об отлучении от Церкви исповедника, отсидевшего за правду о Церкви не один год. Парадоксальным образом, торжественно возвещали о том, что отказываются кому-то подавать руку, люди, которым самим руки-то подавать не стоило бы. Люди же вполне совестливые оказывались одновременно и вполне цивилизованными и своё неприятие поведения человека выражали словами, статьями - но не жестами. Но что делать человеку, который настолько трус или даже подлец, что готов вступить в любой политический союз, что не смеет написать ничего, что идёт против желания власти? Человек, который погружён в сочинительство лжи как муха в янтарь? Это хорошо объяснил Рустам Арифджанов, один из правильных "журналистов" крипто-советской России: мы-де ("журналисты") не критикуем друг друга, "потому что мы иногда встречаемся и нам, коллегам, хотелось бы глядеть друг другу в глаза и подавать руку, несмотря на задор противостояния" . Линии этой советские журналисты и их преемники (впрочем, большинство журналистов 1990-х годов начинали ещё при Брежневе, да и новое пополнение быстро усвоило холопскую этику) придерживались твёрдо. Тем более, что возможностей подать руку порядочным литераторам у них не было. Правительство, жизнь, совесть жёстко развели по совершенно разным социальным нишам тех, кто писал что угодно, лишь бы питаться в приличных заведениях, и тех, кто питался, чтобы писать правду. Разумеется, в нормальной журналистике не может быть и речи о запрете на взаимную критику. Если журналист соврал или превратился в пропагандиста, об этом следует говорить громко и внятно. Руки подавать подлецу не следует особенно, если он твой коллега. Речь идет о сохранении чести профессии и доверия читателей. Советским пропагандистам до чести и доверия дела не было, их интересовало только мнение начальства. Они не сообщали читателям важную информацию, они доводили до них руководящие установки. Людям такой профессии, конечно, совершенно ни к чему "гнать волну". Проповедники нерукопожатности - гениальные люди. Их представления о порядочности как-то удивительно совпадают с мнением сильных страны сей. Любимец Арифджанова Максим Соколов от души топтал журналиста, которого Кремль арестовал, отобрал у него паспорт, чуть не посадил за отсутствие этого самого паспорта в тюрьму, но милостиво ограничился позволением убежать из России. И если Соколов обвинил коллегу, что тот "готов обслужить ... хоть самого Вельзевула" (Известия, 2.2.2000), то Александр Архангельский подытожил: "адвокат дьявола" и гордо заявил, что при случае "не готов" Бабицкому руку подать (Известия, 12.2.2000; тонкость формулировки-то какая необыкновенная). Но то не в счет - нельзя топтать коллег, а адвокат Вельзевула коллегой быть не может. О чистоте рук заботится прежде всего нечистая совесть. Арифджанов понимает, что сотрудник его газеты Андрей Солдатов печатает в нужные Лубянке мгновения весны протухшие, еще 1920-х годов чекистские выдумки про шпионские замысла Ватикана? Понимает. Он понимает, во что превратилась его газета? Понимает. Поэтому так болезненно ему хочется рукопожатий. Но поскольку возможностей оказаться рядом с приличным человеком и удостоиться его рукопожатия у таких журналистов почти нет, они начинают предаваться фантазиям о том, кому из порядочных людей они откажут в рукопожатии. И это очень хорошо, потому что нечистая совесть - все-таки совесть, а ведь есть еще и феномен Павловского, которого напрочь не интересует, пожмут ли ему руку, а интересует только показать кукиш - буквально, физиологически, ну и словесно тоже, конечно. Рукопожалость противоположна возмужалости, она есть свидетельство инфантилизма. Взрослые люди, бывшие журналистами, возвращаются в лоно совкового патернализма, причем возвращаются в качестве инфантильной, пассивной стороны. И как мальчику очень льстит, если ему жмут руку, так и этим людям становится безумно важно, кто, чего и сколько жмет. Особенно щепетильны в вопросах чести те, кто честь потерял недавно. В 2000 году Арифджанов, в отличие от Соколова и Архангельского, подписал протест против издевательств Лубянки над Бабицким. Прошло два года - прошла охота протестовать. Лет через пятнадцать у Арифджанова, можно надеяться, пройдет и потребность в рукопожатиях. Павловского тоже ведь Лубянка опустила еще в середине 70-х, и он довольно долго не кукищи показывал, а радовался, если приличный человек ему руку пожимал. А почему бы и не пожать, кстати? Да уже по одному тому стоит пожать руку бедолаге, чтобы не гордиться элементарной порядочностью, не строить из себя бесстрастного или, еще хуже, Высшего судию. В конце концов, у нормальных людей не принято устраивать публичные скандалы - пожал, коли столкнулись, и тихонечко вышел. Место встречи ведь изменить нельзя, а обойти - запросто. Точки, где ободряют друг друга рукопожатиями застрельщики нашего будущего, известны, и обогнуть нетрудно. См. рука. |
