Столичная жизнь
ЧЕРЕПУШЕЧКА: МИКУЛИНО
«Голова как камень», — бывает и такое. Голова не исчезает, но перестает быть головою, и с этим человек перестает быть человеком. В пьесе Гольдони волшебник околдовывал юношу: с каждым словом правды тот каменел снизу вверх, пока не превращался в каменную статую. Так убивают правдолюбцев, чтобы молчали. В лучшем случае, остается каменная статуя. Не говорить правду — не выход, тогда человек остаётся каменным идолом, каков он изначально. Голова должна говорить, голова молчаливая (а ложь — молчание в квадрате) есть камень.
Город как столица и есть возможность говорить. Он может говорить от лица деспота, может — от лица горожан. Деревня же молчаливо пашет. Но лишь меньшинство городов — говорение как свобода, а большинство — говорение как власть. То же относится к людям: голова редко используется по прямому назначению, чтобы говорить, освобождая то, что у человека внутри, помогая освободиться другому. Обычно голова говорит, повелевая. «Roma locuta» — Рим сказал, так и спорить нечего. Говорят, чтобы другой молчал. Говорят, чтобы обезглавить. Основывают города, чтобы молчание было прочнее. Это города-кремни, «кремли» по-русски, каменные головы, изъясняющиеся указами, знающие лишь повелительное наклонение. Может, из всех столиц мира только Нью-Йорк — голова, изначально живая, не распоряжающаяся, а говорящая, а все прочие города либо возвещатели, либо трансляторы, либо поддакиватели — и весь процесс цивилизации есть мучительное расколдовывание городов, раскаменение из бесчувственного состояния насилия в жизнь.
Цену власти сообщает кладбище. Бывшие столицы сообщают, чего стоит столица живая. Большая столица Москва, а цену ей надо узнавать в Твери, которая в XIV веке была столицей не менее Москвы и была Москвой побеждена и обглодана. Даже не Тверь, а Микулино — городище под Тверью. А тоже ведь была столица — крохотная, но столица Микулинского княжества, и были князья Микулинские, и последние из них, умершие и вымершие в конце XVI века, покоятся в подвале собора на городище. Только подвал засыпан, чтобы собор не обвалился. А строился собор-то не как усыпальница, и вышел собор превосходный по архитектуре и богатый: такой же собор в Больших Вяземах, годуновском поместье. Настоящий белый гриб, стройный, не ушедший в землю, в отличие от тех соборов — как и Покрова на Нерли — вокруг которых кипела жизнь, производя отбросы, словно бороду, в которой постепенно утопает лицо.
Высокий берег речки с финским названием — а разве в Москве иначе? Напоминание о том, что «русская земля» — это где Украина, а где Россия — это финская земля, завоеванная ценой ассимиляции, не поименованная по-русски в самых важных частях, в названиях рек, то ли по лени, то ли из холопского равнодушия к тому, что как называется, то ли потому, что финнов завоевали не столько в битвах, сколько в постелях. Язык местных красавиц, правда, не выучили (зачем знать язык жены? не поймет приказа — ее беда), но повтыкали кусками в свой словарь, как потом делали с польскими, французскими, английскими словами.
Микулино московская армия разоряла несколько раз подряд под личным руководством Дмитрия Донского. Первым микулинским князем был его главный соперник, князь Тверской Михаил Александрович — в честь его ангела и собор. Исчез посад, торг, остались только высоченные валы и следы проемов от городских ворот. Однако, победа Москвы над Тверью Микулина не погубила, ведь и нынешний собор — на месте предыдущего каменного, построенного в 1398 году, и весь пятнадцатый век город цвел, и новый собор поставили накануне конца, в 1559-м. Да тут восемнадцать деревянных церквей было, свою монету чеканили, медную, и серебряную.
Погубила город победа Москвы над русскими. Думали-то, что победили татар и немцев — и князь Семен Иванович, последний повелитель Микулинского княжества, отличился при взятии Казани, в Ливонской пойне. Но победили себя. Началась империя, кончилась нормальная жизнь. После Грозного запустели не только одинокие крестьянские хутора, деревни и села — и Микулино превратилось из головы в череп: валы на месте, да только ни одной избы, только собор, куда по воскресеньям приезжает священник. Избы боязливо толпятся снаружи, их немного. Наученные горьким опытом, они предпочитают молчать и не лезть, где убьют. Да, наверное, и запрещено строиться на городище.
Собор на таком городище — как священник, который стоит перед скелетом с серебряным потиром в руках и ждет, когда же скелет причастится. В Риме это затушевано, а в Микулине обнажено: собор святого Петра тоже — среди сухих костей. Толпы туристов и тех, кто кормится за счет пожертвований со всего света, скрывают простой факт: в свободном городе невозможны соборы. Соборы строит власть, но собор — христианская церковь, собрание — есть собрание не ради власти. А нет власти — нет денег. Точнее — нет денег, чтобы не было властолюбия.
Даже верующий человек — именно глубоко верующий человек, если только он верует в Христа, а не в христианство — остережется вкладчину строить слишком большой собор. Собрание легко перерастает в толпу, количество — в антикачество. Миллион молящихся — не стадо овец, а груда тараканов или, того хуже, клопов. Большой собор — антисоборен. Его можно построить, лишь обратившись к тому, у кого богатство и власть. Его не обогреть и не осветить на деньги крестьян, священник тут всегда будет при власти, а не при тех, при ком Христос. В таком соборе хорошо туристу, но плохо молящемуся. Священник здесь — как маленький язык в огромном колоколе: сколько ни болтай и ни болтайся, не достанешь до стены и звука не извлечешь.
Лежит в чистом поле голова богатыря — и что она хочет сказать, и может ли она что сказать, никому неинтересно. Печальные и наглядные плоды того, что власть — это постоянное самооскопление, только отрезаются сперва ноги, потом туловище, в общем — все то, что обычно при оскоплении оставляется, при имперском оскоплении отрезается, и остается лишь головка, символ власти, могущества, плодородия. Москва не Микулино задавила — Москва себя задавила. Только символ и остается, а больше ничего. Но головка редко это замечает. Ей плевать. Плевок, правда, может быть ядерным.
