ЯЗЫК НЕНАВИСТИ: УРОКИ ЧОМСКИ
Мишель Фуко стал популярен среди русских интеллектуалов, поскольку предложил дебольшевизированную версию марксизма. Власть есть власть языка, власть классификации. Кто называет, тот и повелевает. Интеллектуалы приняли это как данность и с энтузиазмом стали изучать язык власти, в свободное от начальства время браня власти - кто какие бранит, дело вкуса. В основном всё же бранят Запад за навязывание другим своего языка.
Чомски пишет вроде бы о том, но отличие существенное. Для Фуко возможность называть - следствие власти, а власть - следствие... Вот тут и обнаруживается скрытый марксизм или, по крайней мере, цинизм Фуко. Кто сильнее, тот и называет. Сила солому именует. Подразумевается, впрочем, что власть - результат денег и насилия в буржуазном обществе и насилия - в феодальном.
Для Чомски возможность называть - следствие человечности. Врождённая способность человека, которую деньги, власть и насилия лишь искажают. Да, власть лжёт (абсолютная власть склонна лгать абсолютно во всём). Однако, исток власти - не в деньгах и не в насилии, а в согласии на ложь людей, составляющих общество. Власть есть коммуникативное явление. Кто принимает ложь власти, тот делегирует власти часть своей человечности. Это языковое самоубийство, речевое рабство. Человек не всегда может выбирать власть, но человек всегда выбирает говорить на языке лжи или нет.
Тоталитаризм и есть ситуация, когда власть убивает несогласных с её ложью, убивает тех, кто смеет говорить на своём языке. Это не означает, что тоталитаризм убивает лишь таких людей - он убивает многих по разным причинам, но прежде всего - не смиряющихся языком. Так происходит не потому, что тоталитаризм - тотальный деспотизм, он залезает не только в кошелёк, но и в душу. Тоталитаризм вообще не обязательно деспотизм, он начинает именно с залезания в душу, а кошелёк может и оставить в покое. К счастью, большинство людей, соглашающихся с ложью власти, делают это не потому, что им грозит смерть. ("К счастью", потому что дело не так уж плохо, как сигналят трясущиеся поджилки и просто конформизм, хотя, конечно, счастья в конформизме мало, мягко говоря).
Первое, что делает тоталитаризм с коммуникацией - требует беспрекословного повторения за собой. Кошмар орвелловской утопии не в том, что чёрное называют белым, а в том, что человек должен быть готов сегодня назвать чёрное белым, а завтра повторять за властью, что чёрное - это горькое, послезавтра - что чёрное есть красное, послепослезавтра - что чёрное есть белое в полосочку.
Историк Андрей Юрганов, исследовавший этот феномен применительно к сталинскому руководству историками, сравнил Сталина с божеством, которое говорит: "Есть плод с этого дерева нельзя, хотя можно, если будет моё распоряжение, но даже, если будет моё распоряжение, есть его нельзя и карается смертью, но смертью умрёт и тот, кто откажется съесть плод". Запреты тотально противоречивы и абсурдны, их цель - воспитать человек, согласного на всё, то есть, нечеловека, даже не животное, даже не винтик, а просто ходячий кусок слизи.
В реальности подобных политических систем крайне мало было в прошлом и почти нет в настоящем. Россия, однако, остаётся именно такой структурой. То, что извне воспринимается как "крушение коммунизма" и борьба "нового строя с коммунистами", изнутри есть продолжение тоталитаризма: просто приказано считать коммунизм плохим, а православие хорошим, но при этом коммунизм не запрещён вовсе, как не запрещалось вовсе и православие, и в любой момент власть может приказать опять считать православие плохим, а коммунизм хорошим. Поощряется не вера в коммунизм и не вера в Бога, а готовность верить в то, во что прикажут.
Чомски посвятил себя анализу языка той власти, которая его окружает. Это власть не тоталитарная, вполне обычного типа, и ужас в том, что "обычное" - бесчеловечно. "Средний", "нормальный" человек предпочитает язык насилия, он не принимает его от власти, а посылает его власти, он ищет власти, которая бы говорила на этом языке.
Самый простой и современный пример - это язык, построенный вокруг понятия "террор". Конечно, это слово из лексикона новояза, но что есть новояз? Словарь насилия и ненависти, который называет мир - войной, а войну - миром. Стоит заметить, что это не словарь страха - настоящий страх порождает не насилие, а замирание и бегство.
Вот статья Чомски от 14 февраля 2012 г. (chomsky.info/articles/20120214.htm). Первое, на что он обращает внимание: язык насилия отбирает определённые факты, отправляя другие в небытие. Американская власть празднует юбилей нападения Японии на США, но не празднует юбилей нападения США на Вьетнам (с последующим нападением на Лаос и Камбоджу). Это вторжение убило больше людей, чем атомные бомбардировки. Чомски особо отмечает момент откровения, когда Киссинджер в 1970 г. заявил о необходимости обрушить "всё летающее на всё движущееся", назвав эту фразу "редким случаем прямого призыва к геноциду". Он подчёркивает, что "узкий круг активистов" (антивоенного движения) знал эту фразу и другие милитаристские фразочки, но большинство граждан США их не хотели знать. Знание - сила, незнание - насилие. Незнание - активнейшее состояние, так что заявления "мы не знали про Освенцим, мы не знали про Гулаг" - это не облегчающее обстоятельство, а отягчающее.
Чомски отмечает, что президент Кеннеди, объявляя в 1962 году о нападении на Вьетнам, не очень-то и заботился об обосновании этого действия - оно было принято вполне благодушно. Так что военная риторика была минимальной и типичной. Язык насилия делит мир на белое и чёрное, чёрное - подлое, лживое, действующее исподтишка: "Мы противостоим глобальному, монолитному и безжалостному заговору, который в основном рассчитывает на тайные средства расширения сферы своего влияния" ("We are opposed around the world by a monolithic and ruthless conspiracy that relies primarily on covert means for expanding its sphere of influence"). С минимальными заменами это воспроизводится как: "Мы окружены капиталистическим окружением"... "Мы окружены террористами"... "Мы окружены арабами"... "Мы окружены евреями"...
Язык насилия носит характер заклинания: "Мы должны быть сильными... Мы должны быть ещё сильнее...": "Слабые общества отправляются на свалку истории, только сильный выживает" ("The soft societies are about to be swept away with the debris of history [and] only the strong... can possibly survive"). Разумеется, при этом совершается подмена вполне в духе Орвелла: "Мир есть слабость, война есть сила". Могила - богатырская сила... Окоп - самая высокая вершина!
В 1977 году президент Картер заявил, что США ничего не должны Вьетнаму, потому что "разрушение было обоюдным".
Чомски не упоминает Россию в своём анализе, но ясно, что Россия более США преуспела в языке насилия и ненависти. Сейчас празднуют годовщину вывода войск из Афганистана, хотя, что любопытно, годовщину вторжения в Афганистан не праздновали. И это - ложь, изображения себя в виде жертвы, слабого, проигравшего, благородно освобождающего место, которое вообще всё-таки моё-моё-моё... Воловьи Лужки наши, и кабульи лужки тоже!
Разумеется, язык силы и в США прибедняется. После Второй мировой войны США располагали половиной мирового богатства, к 2012 году - четвертью, то есть, они остаются страной, далеко опережающей все прочие. Язык силы рассматривает это как "потерю", "поражение". Захват коммунистами власти в Китае - малорадостное событие, но ведь, когда американские политики обозначили его как "потерю Китая", это была ложь, исходящая из ложного убеждения, что Китай (Вьетнам и т.п.) принадлежит США.
В качестве образца сознательного перекраивания языка Чомски цитирует "умеренного голубя" (довольно ехидное выражение) Джорджа Кеннана, который в 1948 году писал о необходимости сохранения "лидерства" США: "Нам следует прекратить разговоры о туманных и ... нереальных целях вроде прав человека, подъёма уровня жизни и демократизации", не следует "поддаваться идеалистическим лозунгам" об "альтруизме и осчастливливании мира".
Тем не менее, альтруистические лозунги милитаризм любит, любит. Когда официальный предлог для нападения на Ирак (создание им оружия массового поражения) оказался ложью, американские политики переключились как раз на альтруизм - мол, война ради укрепления демократии. Ещё бы у Ирака не потребовали разрешения на строительства военных баз и на долевое участие американского бизнеса в иракской энергетике... Иракские власти отказались, а вот абхазские власти русским генералам не отказали в земле и виллах.
Язык насилия любит метафоры, символы, но только такие, которые рисуют мир бесчеловечным, животным, механическим. Нападение на Вьетнам объяснялось тем, что мир подобен домино - если коммунизм завладеет маленькой страной, это может быть началом цепной реакции. В реальности, правда, никакого эффекта домино в мировой истории не наблюдается, как не наблюдается и эффекта "заражения", "контаминации". А военные любят изображать себя дезинфекторами, дератизаторами и вообще борцами за чистоту.
Язык насилия ведёт к практике насилия, и это всегда - лживая практика. Тот, кто говорит "побеждает сильнейший", обречён выращивать сильнейших. В борьбе с "коммунистической угрозой" милитаризм поддержал исламский фанатизм - и в борьбе с исламским фанатизмом оказался вынужден взывать к русскому деспотизму. "Ворон ворона зовёт". Впрочем, Россию Чомски, как уже говорилось, не упоминает - в отличие от Израиля. Потому что претензии предъявляются к тем, кто ещё человечен, а к орудийной болванке претензий быть не может. Язык насилия предпочитает не видеть, что Иран и Китай менее опасны для соседей, чем Россия. Возможно, поэтому Чомски и не упоминает Россию - язык не создан для описания бесчеловечного.
БЛАГОДАТЬ И СВОБОДА В ЯЗЫКЕ
Две статьи о великом лингвисте Чомски: одна Д.Ерджина 1972 года из журнала «Америка», вторая О.Митрениной 2007 г. Оба автора превосходно излагают идеи Чомски (Митренина, разумеется, с учётом их развития за треть века). Одна маленькая, но прелюбопытная разница. Ерджин выделяет в концепции Чомски освобождение от бихевиоризма, от механического понимания языка, возвращение в науку понятий смысла и свободы. Говоря словами самого Чомски:
«Квартеты и сонеты интересны тем, что подчиняются определенным ограничениям. Если отбросить всю систему ограничений, то нельзя произвести ничего ценного. То же самое верно и здесь. Именно благодаря очень узкой изначальной системе удается развить фантастически богатую языковую компетенцию очень эксплицитного типа без особого изобилия данных и затем использовать ее для выражения и для мышления. А в этом, я полагаю, и заключается основное использование языка».
Митренина же предлагает: «Простим ему [Чомски] анархизм».
Свобода, любовь, творчество, благодать – пустые звуки, которые определённое сознание клеймит «анархизмом». Такое сознание с удовольствием пользуется достижениями западной цивилизации, «прощая» этой цивилизации её «анархизм». Пользуется публикациями святых отцов, которые делают западные учёные, при этом насмешливо отбрасывая претензии этих учёных быть ещё и верующими. Они же католики, либералы, в общем – попугаи, механически повторяющие слова теологии, не более. Реакционное сознание ценит дисциплину, устав, традицию, и соответствующим почерком переписывает Евангелие.
*
Грех отравляет. Искренность, соединённая с ненавистью, не делает ненависть добродетельнее, а сама делается пороком. Так же и хладнокровие, соединённое с ненавистью и далее без конца. Отравляет и власть.
Чомски - анархист, "безвластник". Его взгляд на язык берёт у Декарта идею творчества как достижения бесконечного конечными средствами. Там, где Аверинцев (и античные риторы) грустно заявляли "все слова уже сказаны", творчество возражает: порождающие способности языка бесконечны. Слова все сказаны, поэтому всё никогда не будет сказано. Более того, именно благодаря тому, что все слова налицо, творческая способность языка бесконечна. Введение нуля в математику испуганное сознание может рассматривать как "все цифры уже сочинены", всё исчерпано, больше считать нечего. Это - испуг, а испуг и есть суть власти. Поэтому таким отличным тестом на властолюбие является отношение к чужаку, пришельцу, мигранту. Аверинцев и Мень - по разные стороны баррикад, потому что всё-таки для Аверинцева (который сам закончил жизнь "трудовым мигрантом") приезжие - опасность, бациллы, которым не сможет противостоять ослабевшая из-за доброты Европа, они - нуль, который займёт места прочих цифр...
