Яков КротовДневник литератораК оглавлению "Дневника литератора" К оглавлению дневника за 1998 год
17-03-98 Русская Служба С христианской точки зрения C христианской точки зрения 17 марта 1998 Ведущий Яков Кротов Эту передачу мы посвятим правлению Николая Второго. Причем, я подчеркну, все участники передачи - православные историки. Обычно я стараюсь пригласить людей других конфессий, но в данном случае пускай будет спор между православными. Спор или обсуждение. Правление Николая Второго началось с манифеста, который он опубликовал при восшествии на престол. В этом манифесте император писал: "Сила и крепость святой Руси в ее единении с нами. И в беспредельной нам преданности". Насколько можно назвать осуществившейся эту надежду Николая Второго на то, что он будет един с народом? Насколько можно назвать его царствование православным, христианским? Говорит Владимир Махнач, историк. Владимир Махнач: Охарактеризовать последнее царствование отечественной истории как православное, я бы даже сказал, как христианское, можно. Потому что мы говорим о царствовании. А глубоким христианином был последний глава государства. Искренним, глубоким. Причем его - пожалуй, это было впервые — его вероисповедание совпадало с его культурой. Он был носителем культуры в своей эпохе. И я не склонен полагать, что формальными христианами были его предшественники. Вероятно, это не так, такого упрека бросить им нельзя. По крайней мере, начиная с императора Павла и все последующие, по-разному, но их вероисповедание и их культура были сцеплены значительно меньше. Они существовали автономно. А у Николая Александровича - нет. Конечно, православное. Он обладал искренним православным рвением. И, скажем, его усердие к прославлению преподобного Серафима лежит, как мне кажется, в одной парадигме с его инициативами 1898 года. Интересно в этом году говорить об этом. С его инициативами, первыми в истории, к отказу от гонки вооружения, например, то есть его миролюбивыми актами, с которыми он выходил на международный уровень, и преуспел, к несчастью, только в создании Гаагского суда. Но и это - инициатива Николая Александровича. Я считаю, что это одна внутренняя парадигма - его миротворчество, искреннее миротворчество, и его мистическая религиозность. Сегодня мало кто помнит, но разоружение, как линия в мировой политике, действительно началась именно с Николая Второго, и за это ему вечная слава. Но, конечно, его вера в себя как православного монарха прежде всего касалась внутренней политики, и здесь, хотя Николай действительно унаследовал миф о нации, миф о национальном, народном царе от своего отца, он вел себя во многом не так, как Александр Третий. Александр Третий сотрудничал с сословиями. Николай Второй обращался к народу как бы через голову и дворянства, и церковных иерархов. Александр Третий ориентировался все-таки на современные ему западные монархии. Николай Второй не стеснялся ходить в костюмах 17 века. Александр Третий без всяких костюмов, в придворном сюртуке все равно был мужицкий царь. Николай Второй одевал кафтан, который носили в 17 столетии, но все равно, увы, оставался аристократом даже в кафтане. Что же мешало осуществиться его мечтам? Как насыщал он свое правление православными символами? Владимир Александров: Для него каким-то образцом мог служить только 17 век, собственно после 17 века уже никаких образцов, все сломлено. Ведь Николай, хорошо ли был образован, плохо ли был образован, вопрос спорный, но он был образованный человек достаточно. Поэтому его учили о том, что Петр сделал много хорошего, но и много плохого. И как-то Карамзина он, наверное, читал, и многих историков 19 века он тоже, наверное, читал и понимал, что только как-то за Петром можно искать какие-то корни. Тем более, что вот ведь 17 век - это раскол. Я думаю, что в своем стремлении таком как-то соединиться с народом, потому что это многие отмечали, что у него такие мысли были о том, что есть среда сопротивления, есть какие-то, что бюрократия там, что даже дворянство уже, может быть, тоже это помеха для единения царя и народа. Тем более, что в самом 19 веке все славянофильство как-то об этом говорило, эти идеи могли быть тоже как-то усвоены. Значит, вот преодолеть не только вот эти помехи, вот эту пропасть и раскол, но преодолеть еще и раскол 17 века. Поэтому можно обращаться в какие-то времена, именно - Алексея Михайловича, искать там каких-то основ. Тем более, что образ Алексея Михайловича - это образ тишайшего царя. Так это было или не так, это тоже вопрос сложный. "Тишайший" - это как бы часть титула, в общем-то скорее, но и Петра называли "тишайшим", и Петра называли "ясно-тишайшим" - до 1703 года примерно в титуле еще было. А потом он просто настолько не соответствовал этому титулу, что пришлось выбросить. А так, в общем-то, это было. И вот тут что можно сказать? Что канонизация Серафима Саровского - вот, пожалуйста - это явная попытка как-то выйти напрямую к народу. И вот в этой попытке, как может быть и вообще, его в жизни преследовали неудачи. Это известно, что как-то был неудачлив в жизни. Я имею в виду и то, что когда его невеста приехала и тут же умер Александр Третий, и про нее стали говорить, что она принесла смерть. И ходынская катастрофа, в которой он был абсолютно не виноват. И его стали называть кровавым. И кровавое воскресенье, в котором тоже в общем-то не он виноват, а как бы это тоже списали на него. Он был как-то действительно, родившись в день его многострадального святого, но как-то был неудачлив. И здесь его тоже преследовали неудачи. Он настаивает на канонизации Серафима Саровского вопреки мнению Синода. Синод же не хотел его канонизировать. Не знаю, по каким причинам, хотя были засвидетельствованы чудеса уже, не помню сейчас сколько, 16 или 18 чудес было засвидетельствовано по исцелению. Тем не менее, Синод не хотел канонизировать. И Николай настоял на этой канонизации. И вот происходит сама канонизация, когда все съезжаются туда, в Саров. Огромное число народу, приходят паломники. И для паломников ничего - ни воды, ни еды, ничего. Они спят в голом поле, несчастные, голодные. А это знать, соответствующим образом, роскошная знать. И этот раскол, он становится абсолютно очевиден. Он очевиден всем. И, вместо единения, вот это - наоборот, раскол. Вскрывают мощи Серафима Саровского. Мощи оказываются, с народной точки зрения, как бы не соответствующими. Они не беленькие, и плохо сохранились, и так далее. Это не каноническое отношение к мощам. Мы знаем, что есть святые, от которых вообще ничего не осталось, которых скушали львы или еще кто-то, первые христианские святые, и тем не менее они святые. Как бы это одно к другому не имеет отношения. А у народа представление, что мощи должны быть, как слоновая кость. А если не так, значит - плохо. И народ как бы отшатывается, и вся эта затея, она ни к чему не приводит. То же окружение его при дворе. Когда они приближают - и Александра Федоровна, и Николай - приближают различных юродивых, пророков и так далее. И с Распутиным опять выходит полная ерунда. Говорил Владимир Александров. Насколько новым был курс Николая Второго на православизацию монархии? Илья Басин, историк. Илья Басин: Дело действительно новое, но не с Николая Второго начавшееся. Очень важной вехой в понимании монархии было сооружение церкви Спаса на крови, мемориал на месте убийства Александра Второго. Спланирован под непосредственным руководством только что воцарившегося Александра Третьего и закончен и освящен в 1907 году, уже после русско-японской войны. Храм, который был пощечиной общественному вкусу со стороны императора. Если вы помните, это Василий Блаженный почти что в центре Петербурга. Это был вызов, это была как бы такая попытка встроить Москву в Петербург. В Москву вернуться было невозможно, но вернуть Москву в Петербург, сделать царство снова священным, а царство одновременно и священством, вернуться к сакральной природе имперской власти, царской власти вернее 16-17 веков, так как она представлена в текстах времен Ивана Четвертого и Алексея Михайловича, это была важная задача Александра Третьего - человека, вообще овеянного такой очень характерной славянофильской ностальгией. Это был очень такой высокий, здоровенный человек с таким нежным ностальгическим сердцем. Такая занятная русская фигура. И вот этот вот храм - это памятник того, как после Александра Второго при его сыне потом и при внуке начинается реакция. Реакция, но только не обязательно в смысле только политическом, как обычно наши историки и коллеги представляли в былые времена недавние. Это была все-таки еще и реакция ума, души. Была действительно осознана такая вещь, но особенно при Николае Втором, уже в конце 90-х годов, сто лет тому назад, что, в общем, легитимность русской империи стремительно убывает. Она ссыхается, как шагреневая кожа, она куда-то исчезает. И ее нужно было немедленно чем-то подпереть. Иначе конец, который и наступил, кстати говоря. И попытка как-то обновить легитимность власти была едва ли не центральной проблемой, скажем, Николая Второго, всего его царствования. И все те канонизации многочисленные, которые ставятся ему в заслугу и которые, конечно же, являются его заслугой, все-таки в значительной степени диктовались желанием как-то, как он это сам говорил, как-то сблизить царя и землю. В этой перспективе находится и призвание Распутина, это несчастное, страшное событие. Это сближение царя и земли, потому что разрыв между царем и массами, то, что называлось землей в ту пору, был уже до такой степени нестерпим, угрожал крушением всего, и нужно было что-то делать. Александр Третий был человек такого переходного типа. Но вот эта ностальгия, которой он овеян. Это огромный, здоровенный офицер, это очень характерно, это выработка нового типа на самом верху аристократической России. В конечном счете, она находит свое завершение в царствовании Николая Александровича, в царствовании несчастном, во всех смыслах. И Николай Александрович - это уже фигура, об этом мало говорят, это уже фигура декаданса. Религиозного, душевного, художественного, какого угодно. Поэтому этакое возвращение империи к православным смыслам своим было не случайным, не неожиданным, скажем так, оно было возвращением империи к православным смыслам, было в некоторой степени внезапным, потому что история в России стала в конце века быстрее сжиматься. Еще были живы люди, которые помнили совершенно иной облик империи. Действительно, такую классическую, светскую империю, космополитическую, которая плевала на религиозное обоснование, которая держалась только на самой себе, была совершенно самодостаточной. Империя начала 19 века, империя Николая Павловича, Николая Первого, империя, которая в конце концов дрогнула под натиском национального движения Европы. Николай Павлович был в ужасе из-за того, что Европа сдвинулась и куда-то стали исчезать космополитические дворы Европы. Во Франции какая-то республика. В Германии - вообще непонятно что, какой-то Бисмарк. И вот после этого появился Александр Второй. Николай Второй прибег к православной основе своего царства потому, что все другие основы к этому времени уже обрушились. Оставалось рассчитывать только на народную веру. Почему же народ не сочувствовал царю? Почему не произошло короткого замыкания между царем и народом, а произошел взрыв? Владимир Махнач, историк. Владимир Махнач: Этот взрыв имеет двухсотлетнюю предысторию. Я подразумеваю западничество, начинающееся, в широком смысле этого слова, с эпохи Петра. Настоящее западничество, не то, когда что-то нравится на Западе. И мне что-то нравится на Западе. И Хомякову что-то нравилось на Западе. А когда стремятся Россию переместить из ее восточно-европейского ареола в другой культурно-исторический тип. Дело здесь, как мне думается, прежде всего в том, что одна часть русского народа, и именно дворянство, все более и более отправлялась на Запад. Все остальные-то оставались дома. И если люди, принадлежащие к двум разным культурным регионам с успехом могут веками жить в одном государстве (ну живут христиане с мусульманами, и не только в России, они живут на Ближнем Востоке - и ничего), то в одном народе, в одном этносе подобный раскол - это уже явление чрезвычайно редкостное. А если к этому добавить, что Екатерина при всех достоинствах ее царствования, особенно внешнеполитических, превратила канавку, вырытую Петром, в ров, если не пропасть, да еще Александр Первый, скорее неосознанно углубил эту канавку, этот ров, конечно требовались колоссальные усилия по преодолению. Его не удалось засыпать за четыре последних царствования. Хотя поворот домой, не только к русским корням, но и к вообще восточно-христианским, мы обычно говорим византийским, хотя конечно шире, намечается при Николае Первом. Продолжается, повторяю, четыре царствования, это довольно длительный период, но предыстория-то была больше. Засыпать окончательно не удалось. Это не непонимание государя, это непреодоленность раскола в широком, культурном смысле этого слова. Кстати, и церковный раскол, в том смысле, что он не был преодолен и из раскола превратился в старообрядчество. Это ведь тоже следствие того же самого. Это одно из проявлений вот этой культурной парадигмы раскола, к сожалению. Еще в некоторых отношениях православная монархия Николая Второго отличалась от правления его отца. В отличие от Александра Третьего, он освещал свой личный авторитет царя как помазанника Божьего, одновременно довольно ощутимо отвергая ценность закона, ценность институтов общества, которые были связаны с конституционными основами государства. Кроме того, Николай Второй сделал православную церковь основной выразительницей национальных ценностей, вместо прогресса, вместо благополучия нации. А ведь еще при Александре Третьем главной целью самодержавия было именно национальное процветание. Теперь это ушло. И самое, может быть, трагическое, что обращение к православию, обращение к восточному христианству делалось в западном стиле. Может быть, ярче всего это проявилось у жены Николая Второго, немки по происхождению, которая приняла православие, но при этом исповедовала очень своеобразную смесь русской православной обрядности с чисто немецким спиритуализмом. Еще ее мать, Алиса, увлекалась учением Давида Штрауса. Поэтому в православии императрица, а вслед за ней и император, искала прежде всего эмоции, утешение для сердца и чудо. Посвятив свое царствование церкви, укреплению веры, канонизируя православных святых, Николай Второй не нашел отклика у иерархов православной церкви. Во всяком случае, у высших иерархов. Почему? Мнение историка Ильи Басина. Илья Басин: Это был личный проект императора и императрицы, возможно, очень узкого круга публицистов и чиновников, которые у них были непосредственно мобилизованы на это дело. Это было делом частным, так сказать, делом Царского Села. И проходило оно в очень таком специальном направлении. Во-первых, все шло под знаменем стилизации. Нужно было чувствовать вкус к 15-16 векам, чтобы всерьез фотографироваться в костюмах, боярских костюмах 15-16 веков, как это делала царская чета. Правда, это была как бы сцена из спектакля домашнего, но все-таки. Александр Второй и его супруга едва ли когда-либо могли такое учинить. Во-вторых, все было окрашено некоторой истеричностью. Я повторяю, что государь Николай Александрович, и об этом нужно говорить открыто, был человеком эпохи декаданса. Мы имеем дело с истерической стилизацией. Декаданс истеричен. Канонизация старца Серафима, но полное равнодушие к канонизации патриарха Гермогена, которая была просто выбита синодом. Причем, в день прославления патриарха Гермогена император был в гостях у своего родственника кайзера Вельгельма, с которым он вскоре сцепился на полях. Была прогулка, был банкет, то есть Гермоген где-то там, а император где-то совсем в другом месте, в Германии. Канонизируется старец, канонизация патриарха просто неинтересна, потому что это явно клерикальные интересы, это явно клерикальная партия, это явно делается для того, чтобы напомнить, что патриаршество когда-то было, потом оно было растоптано. Значит, стилизация истерическая явно проходила вне церковной иерархии, вообще вне церкви. Это был именно личный почин. Как в свое время мистицизм Александра Первого. Библейские общества были личным почином императора и его фаворита князя Голицына. И как известно, некоторые иерархи были тогда в это дело втянуты, постфактум они вошли, потому что им захотелось, некоторые были в глухой обороне, но это явно делалось без всякой связи с церковью. Может быть, ярче всего разрыв церковной иерархии и Николая Второго проявился в 1913 году. Тогда праздновалось 300-летие династии Романовых, и тогда же праздновался 300-летний юбилей кончины патриарха Гермогена, которого уморили голодом польские захватчики в Кремле. Причем, в том же году в январе выступил против Григория Распутина саратовский епископ Гермоген, и был снят, снят по воле Николая Второго за выступление против Распутина. Более того, Николай добился того, что при канонизации патриарха Гермогена от его имени убрали одну букву, и теперь в православном церковном календаре находится имя Ермоген. Тогда, в 1913 году это было сделано, чтобы уничтожить всякую нехорошую эмоциональную связь между именем святого и между именем епископа Гермогена, восставшего против Распутина. Но почему на призыв царя не откликнулся народ? Только ли потому, что он так долго подвергался обработке революционерами. Да и много ли их было, этих революционеров? В чем проявился разрыв монарха с тем самым народом, к которому он обращался? Говорит историк Владимир Александров. Владимир Александров: До середины 16-го года в армии, в действующей, соответственно каждый в зависимости от ситуации, в зависимости от интенсивности военных действий - чуть ли не каждую неделю общая исповедь и общее причастие. Без каких-то разговоров, естественно, всех православных, потому что в армии были не только православные. А где-то к концу 16-го года разрешили как бы, кто хочет. Сразу процент исповедующихся и причащающихся резко упал. А вот на пасху 17 года, когда уже как бы все, уже монархии нет, уже церковь не то, чтобы уже отделена, но как бы уже государства нет, которому она принадлежала, и я сейчас точно не помню, но что-то меньше 10 процентов пришло причащаться. Это же фантастический показатель. Это армия, это война, это люди, которые могут погибнуть сегодня или завтра. Они должны быть, как христиане, готовы к смерти, то есть по идее ты каждый день как бы должен причащаться. Вот, наверное, откуда как бы можно какие-то ниточки вытягивать, что на самом деле народное православие - оно было очень внешним. Оно скорее держалось на традиции. Вот как бы всей общиной они идут в церковь, как бы всей общиной они косят, всей общиной они собирают урожай. По общине с сумой по миру - помогают бедным, погорельцам строят дом, так они и ходят в церковь. А когда приезжает крестьянин в город, это же известно, что когда крестьянин приезжал в город, ведь очень интенсивно шла урбанизация как раз в конце 19 начале 20 века. И вот половина этих приехавших крестьян, этих маргиналов, так скажем, будущих рабочих, которые еще не рабочие, но уже не крестьяне, они переставали ходить в церковь сразу, тут же. Вот, наверное, здесь можно искать, что как бы уже и не с чем было соединяться на самом деле. А вот мнение Владимира Махнача. Почему у монархии был интерес к церкви, а у церкви, у верующих интереса к монархии не обнаружилось? Владимир Махнач: Ведь тенденция восстановления культурной целостности началась, как мы заметили, только во второй трети 19 века. Причем, шла очень неравномерно. Вообще поразительно, что первым нащупала корни архитектура, правда, архитектура - очень социальный вид искусства. А, скажем, живопись только в конце века. А на протяжении 19 века живописцы, причем самые талантливые, все время сбивались на политический плакат, что по всем параметрам, даже чисто художественным, мерзко. А литературный путь еще сложнее. А социальные науки, они еще вообще были не готовы. Что вы хотите, если такой умный человек как Василий Осипович Ключевский еще оставался в плену этатистских и западнических взглядов на русскую историю, гораздо меньше, чем его учитель Соловьев, но еще оставался. Хотя был современником Федора Успенского, который это уже преодолел. Если церковный историк Голубинский был этатист до мозга костей, больше, чем иные светские профессора. Это естественно, но и обществу мерещилась еще непрерывность прогресса. Общество еще не отказалось от идиотической идеи устарелости монархии. Дело не в том, что монархия лучше или хуже демократической системы или другой, а дело в том, что монархии и республики тысячелетиями сменяют друг друга, и говорить об устарелости той или иной формы, означает быть немножко неграмотным, но ведь это большинство людей были настолько неграмотными и оставались со времен эпохи просвещения. По воспоминаниям одного из придворных Николая Второго, к царю однажды пришла делегация архиереев с просьбой приблизить созыв поместного собора, собора, который не собирался в России с 17 столетия. Собор, однако, собрался только в 1917 году, уже после свержения монархии и благодаря ее свержению. А тогда, в 1906 году, Николай Второй сказал архиереям: зачем созывать собор, зачем обсуждать вопрос о патриаршестве, давайте просто изберем патриарха. Например, патриархом могу быть и я. Ошеломленные архиереи промолчали, и вопрос был для ясности замят. Так говорит мемуарист. Могло ли такое быть, и чем объяснялось такое странное предложение и такая реакция архиереев? Говорит Илья Басин. Илья Басин: Это находится в воспоминаниях современников, так что такое могло быть. Все же источник заслуживает доверия. Вы знаете, я думаю, что это опять все тот же декаданс. Мы знаем, что некоторые декаденты, тот же Нилус, в конце концов могли уехать в монастырь, затеять какую-нибудь истерику у ног старца, отправиться в келью схимника, покаяться там искренне совершенно, потом к цыганкам отправиться. Не то, чтобы царь лицемерил или это было минутным настроением. Вероятно, он действительно сгибался под тяжестью власти, которую уже не мог нести, но все-таки его эгоизм не позволил ему от этого отказаться. Причем заметьте, он ведь мог просто уйти без всякого монашества и, разумеется, без всякого епископства. Но уж если уходить, то в патриархи. И здесь тоже есть очень характерная кризисная... И, вероятно, этот слух, а по-видимому, все-таки это была не легенда, все-таки наверное так и было, вот такое предложение, сделанное митрополитам, когда они приехали к императору, вот это слух, этот рассказ мог только настроить епископов против императора, потому что они чувствовали, что власть просто перетекает из одного сосуда в другой. И один Романов будет на троне, а другой будет в Москве в белом клобуке, или даже в Петербурге в белом клобуке, что еще хуже, потому что тут вся камарилья, все чиновники и так далее. Таким образом, вся эта православизация империи была личным почином Царского села. Она проходила явно вне церкви, лишь с привлечением тех иерархов, тех священников, которые были готовы на это дело работать. Такие были, все-таки. Были некоторые монахи, которые поддерживали это движение. Были даже епископы, провинциальные, далекие, но все-таки они были. Но действительно епископы, архиепископы, митрополиты столиц, святомученик Владимир, Антоний Вотковский и многие другие, битые жизнью, которые прекрасно отдавали себе отчет в том, что происходит в империи и в церкви, вероятно, с некоторым скепсисом относились к этому православному проекту. Они понимали, что он достаточно поверхностен, что это только чувствительность сердца одного, максимум - двух человек. В следующее царство, а его можно было ждать, они же не знали, что все так кончится, в следующее царство можно было ожидать крутого поворота вспять. Этот православный проект ни на чем не держался, только лишь на честном слове человека, который завтра мог предложить себя в патриархи. Или в патриархи Константинополя, поскольку София должна была быть отвоевана во время войны, и кто же будет патриархом, кто же войдет туда? - разумеется, патриарх всероссийский. Наверное, дело не только в вере в прогресс, которая трудно совмещалась с монархизмом. Даже монархисты, и те отталкивались от Николая Второго. Ярче всего это проявилось как раз в 1913 году, когда в феврале в Петербурге проходили праздничные церемонии, посвященные 300-летию дома Романовых. На приемах тогда Николай Второй стоял, беседуя со своей свитой, и не выказывал большого интереса ни к официальным лицам, ни к провинциальному дворянству. Во время бала, который давало петербургское дворянство, во время оперы "Жизнь за царя" и Николай Второй, и его супруга открыто выказывали недовольство петербургской знатью. Празднование оттолкнуло тогда от царя даже умеренных думских монархистов. Удивило отсутствие жестов политического примирения. Например, по случаю 300-летия была объявлена амнистия, но она не коснулась политических заключенных. Во время торжественного богослужения в Казанском соборе думские депутаты должны были стоять позади сенаторов. И тогда же, в 1913 году, только очень немногие горожане вышли на улицу, чтобы продемонстрировать свою политическую поддержку монархии. Так что действительно православным царем Николай Второй мог чувствовать себя только в Царском селе, где создавались изумительной красоты архитектурные сооружения в стиле 17 века. Но вот прошло 80 лет, и вдруг интерес к Николаю Второму возродился. Получается, что мы опять живем по поговорке "каша есть - ложки нет, ложка есть - каши нет". Теперь есть монархисты, но нету монарха. Чем это объясняется? Откуда вдруг у людей, воспитанных при советской власти, интерес к Николаю Второму? Владимир Махнач: Эпоха Николая Второго это просто ближайшая к нам по времени и последняя эпоха непрерванных традиций. Если вы посмотрите, до какой степени она сфокусирована в личности последнего государя. Мне доводилось писать статью, она называлась "Человек своей эпохи", ведь во всем - в интересе к русскому средневековью, в семейности идеалов, в эстетизации семейной жизни - Николай Второй не только высокого личного качества, просто нравственного качества человек, он человек эпохи модерна, когда все это видно, когда наследие средневековья уже не копируют, а используют как некий образец, наследие золотого века. А это почерк возрождения, любого возрождения. И начало века, когда царствовал император Николай Александрович, обладало, как мне думается, потенциалом не реализованным, не состоявшимся, потенциалом возрождения. Да, разрушительные тенденции, которые старше по времени, которые копились 200 лет, а с начала 19 века убыстренными темпами, а с середины 19 века очень быстрыми темпами, они еще никуда не делись. Но вы знаете, давно кто-то, я уже не вспомню, кто сказал, что если бы столыпинские реформы были закончены, а это 16 год, то революция стала бы невозможной, крестьянство было бы для нее активно потеряно. Не в том смысле, что крестьянство не пошло бы в революцию, оно и так не пошло, а в том, что оно не допустило бы революцию, оно просто революционеров бы разогнало пинками. А я хочу к этому добавить. В 1909 году, это сомасштабно, вышли "Вехи" знаменитые. Я убежден, что если бы достигли самостоятельного гражданского возраста те, кто гимназистами и младшими студентами прочитали "Вехи", то и образованный слой был бы навсегда потерян для революции. То есть мы стояли на пороге того, что у нас украли в последний момент, когда еще можно было украсть. Конечно, возможен другой взгляд на правление Николая Второго. Замечу, кстати, что в конце концов "Вехи" писались противниками монархии, хотя и православными мыслителями. Далеко не каждый согласен видеть в Николае Втором человека сильной воли, православного, достойного почитания. Владимир Александров: А каким он был царем? Царем-то он был в общем, мягко говоря, не очень хорошим. Ведь во многом то, что случилось с нами в 17 году, во многом ответственность он несет, своим правлением. Достаточно вспомнить, как он сопротивлялся той же государственной думе, тем же шагам модернизации политической системы, это же очевидные же вещи. Когда его дед, дед одобрил уже первый, может быть, незначительный, может быть, очень маленький, может быть, миллиметровый этот шаг к правовому государству, конституции и так далее, как раз 1 марта. Это не конституция никакая, это такой первый незначительный шаг к реформированию политической системы. И тем не менее он был одобрен в 81 году. А Николай отверг такой же шаг, точно такой же, 12 декабря 1904 года. То есть не был способен сделать даже такого незначительного шага. Только вот все эти революционные события его заставили. Как соотносится нынешний интерес к монархии Николая Второго с христианской верой, с православием? Илья Басин: Боюсь, что никак. Боюсь, что это так называемые массовые социальные процессы, которые в своем вихре, водовороте засасывают, захватывают людей верующих. Но в христианской православной среде у некоторых общественно-социальных мифов появляется совершенно новая интерпретация. Быть может, более углубленная, более обоснованная, более развитая, но все-таки здесь есть некоторый общий интеграл, простите, общий алгоритм всего этого дела, общий для общества в целом и для православных христиан. К сожалению, здесь ничем мы свою веру не проявляем. Самое большее, на что мы способны, это несколько разработать некоторые общие темы, углубить их, как-то их развить, вспомнить того же удерживающего апостола Павла. Действительно средний человек, так называемый, хотя, конечно, средних людей не бывает, едва ли может привлечь апостола Павла или вспомнить такой особенный факт из биографии императора Николая Второго, его любовь к старцам, скажем. Это может сделать только человек верующий. Но ясно, что все эти воспоминания, вся эта экзотическая экзегеза все же находится в русле некоего большого социального процесса, который безусловно начался за пределами церкви и протекает как бы поверх церкви, как бы накрывая ее, как волна накрывает дамбу, когда перехлестывает. Николай Второй хотел быть достойным царем России. Его великий современник, христианский мыслитель Владимир Соловьев спрашивал Россию и, в сущности, ее царя: Каким ты хочешь быть Востоком - Востоком Ксеркса иль Христа? Принципиальна не разница между Востоком и Западом, принципиальна разница между свободой и холопством. И конечно, с сожалением надо сказать, что той свободы, которую Николай Второй мог бы дать, свободы и в политическом отношении, и в творческом, и в культурном, свободы от себя он не дал народу. Момент действительно был упущен. Рыцарь расплатился сполна. Николай Второй заплатил своей жизнью, жизнью своей семьи за свою неудачу, и будем надеяться, что этот опыт, когда народу дают все, кроме свободы, научит нас тому, что нужно России и каждому русскому человеку сегодня. | 
