Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Яков Кротов. Богочеловеческая история.Вспомогательные материалы: XIV век.

Джефри Чосер

КЕНТЕРБЕРИЙСКИЕ РАССКАЗЫ

К оглавлению

 

Рассказ Монаха

Здесь начинается рассказ Монаха

Люцифер

Трагедии начну я с Люцифера,

Хоть не был он одним из смертных чад.

Средь ангелов другого нет примера

Столь жалкой гибели. За грех был снят

Он с высоты своей и ввергнут в ад.

О Люцифер, светлейший ангел! Ныне

Ты – сатана; тебе пути назад

Заказаны к господней благостыне.

Адам

А вот Адам, что создан дланью божьей

Вблизи Дамаска был, а не зачат

От мужа женщиной на грязном ложе.

Без древа одного весь райский сад

Ему принадлежал, – он был богат,

Как из людей никто во всей вселенной.

Но, провинившись перед богом, в ад

Он послан был сквозь муки жизни бренной.

Олоферн

Военачальника тогдашний свет

Не знал удачливей, смелей, грознее,

Чем Олоферн. В теченье многих лет

Крушил народы он, и все, бледнея,

Внимали имя этого злодея,

Судьба ему давала торжество,

Он был обласкан, зацелован ею, -

И вдруг слетела голова его.

Не только достоянье и свободу

Он отнимал у всех, палач и вор;

Он каждому повелевал народу

Считать, что бог – Навуходоносор.

Все области на этот шли позор,

Забыв о вере, ужасом томимы;

Лишь Ветилуя, [127] та дала отпор,

Приняв совет жреца Элиакима.


Послушайте, как кончил век злодей.

Напившись допьяна, средь ночи темной

В палатке он покоился своей.

Но, несмотря на рост его огромный,

Рука Юдифи, горожанки скромной,

С плеч голову его отсекла прочь;

И с головой в руках, тропой укромной,

Юдифь к своим вернулась в ту же ночь.

Крез [128]

Лидийским царством правил Крез богатый;

Был мощью даже Киру страшен он,

Но, наконец, в полон врагами взятый,

Был на костер спесивец возведен.

Вдруг полил дождь, гася со всех сторон

Огонь костра, и царь спасен был роком,

Но был ему конец определен:

В петле повиснуть на столбе высоком.


Когда он спасся, тотчас же в поход

Он вновь отправился в том убежденье,

Что рядом с ним Фортуна в бой пойдет,

Которой он спасен был от сожженья;

Считал он невозможным пораженье, -

Недаром ведь ему приснился сон,

Питавший гордость в нем и самомненье.

Он всей душой был к мести устремлен.


Ему приснилось, что в листве древесной

Ему Юпитер моет плечи, грудь

И полотенце с высоты небесной

Бог Феб спешит, склонившись, протянуть.

Крез, сновиденья не поняв ничуть,

Спросил у дочери своей ученой,

В чем вещего его виденья суть,

И услыхал ответ определенный:


«На виселице ты свой кончишь век, -

В том сомневаться было бы напрасно.

Юпитер означает дождь и снег,

Феб с полотенцем – солнца жар ужасный!…

Им предстоит твой труп томить всечасно,

Чтоб то он высыхал, то снова мок».

Так дочь Фания рассказала ясно,

Какой удел отцу готовит рок.


И был повешен Крез, тиран спесивый,

Ему престол роскошный не помог.

Где б для трагедии была пожива,

Для плача где б она нашла предлог,

Когда б земные царства грозный рок

Не рушил что ни день рукой могучей?

К уверенным в своей звезде он строг,

От них свой лик скрывает он за тучей.

Педро Жестокий [129]

Ты, Педро, лучший цвет испанской славы,

Был милостями рока так богат!

Те, что теперь тебя жалеют, – правы.

Тебя из края выгнал кровный брат,

Потом, подвергнув злейшей из осад,

К себе в палатку заманил обманом

И заколол своей рукою, кат,

Чтоб завладеть добром твоим и саном.


На сук багровый пойманный орел, [130]

Чернеющий на белоснежном поле, -

Вот кто владыку к гибели привел.

«Гнездовье зла» [131] в его повинно доле.

Не Карла Оливер, умом и волей

Примерный муж, а Оливер другой,

Что с подлым Ганелоном сходен боле,

Бретонский Оливер всему виной.

Петро Кипрский [132]

О славный Петро, Кипра властелин,

Под чьим мечом Александрия пала!

Тем, что сразил ты столько сарацин,

Ты приобрел завистников немало.

За доблесть ратную твои ж вассалы

Сон утренний прервали твой навек.

Изменчив рок, и может от кинжала

Счастливейший погибнуть человек.

Варнава Висконти [133]

Милана славный государь, Варнава

Висконти, бог разгула без препон

И бич страны! Кончиною кровавой

Твой бег к вершине власти завершен.

Двойным сородичем (тебе ведь он

Был и племянником и зятем вместе)

В узилище ты тайно умерщвлен, -

Как и зачем, не знаю я, по чести.

Уголино [134]

Рассказ о бедном графе Уголино

У каждого исторгнет плач и стон, -

Так жалостна была его кончина;

Он был близ Пизы в башню заключен

С тремя детьми, – год пятый завершен

Был лишь недавно старшим из малюток.

Как птица в клетке, в башне без окон

Они томились. Их удел был жуток.


Епископ Роджер злобной клеветой

Достиг того, что, в башню заточенный,

Несчастный граф там век окончить свой

Был обречен толпою возмущенной.

И дни его текли в тоске бездонной

Средь мрачных стен, как я уже сказал…

Заплесневелый хлеб с водой зловонной

В обед злосчастный узник получал.


И вот однажды, в час, когда обычно

Ему обед тюремщик приносил,

У двери звук раздался непривычный:

Тюремщик наглухо ее забил.

Граф понял все и в ужасе застыл.

«Голодной смерти призрак перед нами, -

Подумал он, – сколь жребий мой постыл!»

И залился обильными слезами.


Тут младший сын, трехлетний мальчуган,

Спросил отца: «Что плачешь ты? Скорее

Обед бы нам тюремщиком был дан!

От голода, смотри, я коченею;

Дай мне лепешку, и засну я с нею.

О, если бы навек уснуть я мог,

Чтоб голода не знать! Всего милее

Мне хлеба, хоть бы черствого, кусок».


Так он томился день-другой, стеная,

Потом на грудь отцовскую прилег.

Сказал: «Прощай, отец, я умираю!»

И дух свой испустил чрез краткий срок.

Граф это зрелище стерпеть не мог;

В отчаянье себе кусая руки,

Он закричал: «Тебя, проклятый рок,

Виню за все мои страстные муки».


А дети, думая, что он себе

Кусает руки, голодом нудимый,

Воскликнули: «Мы плоть свою тебе

Отдать готовы, наш отец родимый, -

О, если б накормить тебя могли мы!»

Их слушая, он плакал без конца,

А через день, в тоске невыразимой,

Они скончались на руках отца.


Сам Уголино тоже там скончался,

Навек покинув этот бренный свет,

Где некогда он славой красовался, -

Подробностей в трагедии сей нет;

Всем любознательным даю совет

К поэме обратиться бесподобной,

В которой Дант, Италии поэт,

Все это рассказал весьма подробно. [135]

Здесь Рыцарь и Трактирщик преры ваютрассказ монаха

Пролог Монастырского капеллана


«Сэр, – рыцарь тут воскликнул, – пощадите!

Трагедиями нас не бремените!

Гнетет нас этих бедствий страшный груз.

К примеру, я хоть на себя сошлюсь:

Мне тяжко слышать, что глубоко пал

Герой, который в славе пребывал,

И с облегченьем, с радостью я внемлю

Тому, как наполняют славой землю,

Как низкий званьем славен и велик

Стал и пребыл. Его победный клик

Бодрит мне душу и дает отраду.

Об этом и рассказывать бы надо».

Трактирщик тож: «Клянусь колоколами

Святого Павла. Ишь как перед нами

Он раззвонился: «Туча, мол, сокрыла

От них злой рок». И что еще там было

В «трагедиях» его. Да просто срам

Так плакаться и сокрушаться нам

Над тем, что уж невесть когда случилось.

И прав сэр рыцарь, сердце омрачилось,

Вас слушая. Увольте, сэр монах,

Уныние нагнали вы и страх

На всю компанию. Побойтесь бога,

Что портить вашим спутникам дорогу!

В рассказах этих нету ни красы,

Ни радости. Хотел бы попросить

Вас, сэр монах, иль как вас там, сэр Питер,

Быть веселей, как весел ваш арбитр.

Ведь если б не бренчали бубенцы

Уздечки вашей, прежде чем концы

Сведете вы трагедии с концами,

Клянусь Фомы преславными мощами,

Заснул бы я и носом прямо в грязь

Свалился бы, чего я отродясь

Не позволял себе. А для чего

Когда рассказчику и мастерство?

Клянусь я небом, правы мудрецы те,

Что заповедали нам: «Братья, бдите:

Кто не обрел внимающих ушей,

Не соберет плодов своих речей».

А я, – недаром стреляный я волк, -

В историях уж я-то знаю толк.

Что ж, сэр монах, потешьте доброхота

И расскажите вы нам про охоту».

«Ну нет, – сказал монах, – пускай другой

Вас тешит, я ж рассказ окончил свой».

Хозяин наш ругнул его в сердцах,

Крест помянул и прах его отца

И к капеллану с речью обратился:

«Друг, сделай так, чтоб дух наш ободрился.

А ну-ка, сэра Питера позли

И всю компанию развесели.

Не унывай, что под тобою кляча,

А что уродлива она – тем паче.

Везет тебя кобыла – ну и ладно,

Лишь было б только на сердце отрадно».

«Согласен, сэр. – тут капеллан сказал. -

Изволь, хозяин, чтоб ты не скучал,

Припомню сказку, но коль скучно будет,

Ты не бранись, – другие нас рассудят».

И с этим за рассказ принялся он,

Наш простодушный, добрый наш сэр Джон. [136]

Рассказ Монастырского капеллана

Близ топкой рощи, на краю лощины,

В лачуге ветхой, вместе со скотиной

Жила вдова; ей было лет немало.

Она с тех пор, как мужа потеряла,

Без ропота на горе и невзгоды

Двух дочерей растила долги годы.

Какой в хозяйстве у вдовы доход?

С детьми жила она чем бог пошлет.

Себя она к лишеньям приучила,

И за работой время проходило

До ужина иной раз натощак.

Гуляли две свиньи у ней и хряк,

Две телки с матерью паслись на воле

И козочка, любимица всех, Молли.

Был продымлен, весь в саже, дом курной, [137]

Но пуст очаг был, и ломоть сухой

Ей запивать водою приходилось -

Ведь разносолов в доме не водилось.

Равно как пища, скуден был наряд.

От объеденья животы болят -

Она ж постом здоровье укрепила,

Работой постоянной закалила

Себя от хвори: в праздник поплясать

Подагра не могла ей помешать.

И устали в труде она не знала.

Ей апоплексия не угрожала:

Стаканчика не выпила она

Ни белого, ни красного вина.

А стол вдовы был часто впору нищим,

Лишь черное да белое шло в пищу:

Все грубый хлеб да молоко, а сала

Иль хоть яиц не часто ей хватало.

Коровницей та женщина была

И, не печалясь, с дочерьми жила.

Плетнем свой двор она огородила,

Плетень сухой канавой окружила,

А по двору, как гордый кавалер,

Ходил петух – красавец Шантиклэр.

И поутру он кукарекал рано

Звончей и громогласнее органа,

Что только в праздник голос подавал.

Соперников петух себе не знал.

Его стараньем были все довольны;

Часы на монастырской колокольне

Запаздывали против петуха.

Вдова, на что уже была глуха,

Но каждый час она его слыхала.

Его чутьем природа управляла:

Когда пятнадцать градусов пройдет

В подъеме солнце – Шантиклэр поет.

Зубцам подобен крепостного вала,

Роскошный гребень был красней коралла,

А клюв его был черен, что гагат;

Лазоревый на лапах был наряд,

А епанча – с отливом золотистым,

А когти крепкие белы и чисты.

Чтобы от праздности не заскучал он,

Семь кур во всем супругу угождало;

И, золотистой свитой окружен,

Ходил он меж сестер своих и жен,

А та из них, чьи перышки всех ярче,

Кого из жен супруг любил всех жарче,

Была прекрасная мадам Пертелот.

Свободная от всяческих забот,

Общительна, учтива, добродушна,

С супругом ласкова, мила, послушна -

Она так крепко мужа оплела,

Что для него единственной была.

Хвалить ее – вот в чем ему отрада,

И солнцем лишь окрасится ограда,

Уж он поет: «Где ты, моя девица?» [138]

(В те времена, по-видимому, птица

По-человечьи говорить могла.)

В час утренний, когда редела мгла,

Спал Шантиклэр, и с ним подруги вместе

В каморке на засиженной насести.

А рядом с ним сидела Пертелот.

Вдруг Шантиклэр спросонья как икнет

И от виденья заклохтал дурного.

Она ж толкнула мужа дорогого

И говорит: «О мой супруг, проснись!

И лучше уж со мной ты побранись,

Чем так клохтать». А он в ответ:

«Мадам! Не пожелаю я того врагам,

Что мне приснилось. Вы умерьте страх:

Ведь это сон. Но впредь в своих мольбах

Просите бога, въявь бы не случилось

Того, что только что мне вдруг приснилось.

А снилось мне, что будто по двору,

Где я гулял (ни чуточки не вру),

Зверь крадется, чтоб на меня напасть,

Похожий на собаку, только масть

Мне незнакомая. Но видел ясно

Я мех пушистый, длинный, желто-красный;

Конец хвоста и кончики ушей

Противу шкурки были потемней.

А морда острая, глаза колючи -

Они грозили смертью неминучей.

Вот отчего, должно быть, я стонал».

«И ты от этого так духом пал?

Прочь от меня! Стыдись, о малодушный,


Такому трусу быть во всем послушной,

Терпеть, чтоб мужа так пугали сны, -

Какой позор и горе для жены!

Ведь мы хотим, чтобы супруг был смел,

Надежен, мудр, скупиться бы не смел,

Чтоб не был хвастуном, глупцом, растяпой,

Чтоб испугать его когтистой лапой

Не мог бы кот или рычаньем пес.

Какую ты нелепицу понес!

Подумать только! Ты своей любимой

Признался в трусости неодолимой.

О, стыд какой! Махрами бороды

Цыплячье сердце прикрываешь ты!

Так испугаться мог ты снов каких-то!

И вздумал ими, трус, пугать других ты!

Все эти сны – один пустой обман:

Обжорством порождается дурман, [139]

Или излишком градусов в напитке,

Иль испарениями, что в избытке

Накапливает в животе завал.

Тебе любой расскажет коновал,

Что сон твой просто от прилива желчи,

Но сны такие надо видеть молча.

От этой желчи то ль еще увидишь!

Приснятся стрелы или в ад ты снидешь,

Багровый пламень, там багряный зверь

Тебя укусит, распахнется дверь

И грызться станут малые, большие

Собаки с волком. Ужасы иные

От черной желчи угнетают нас:

Тебе приснится черный дикобраз,

И черный бык, и черные медведи,

И черти черные, из темной меди

Весь закоптелый сатанинский чан

И что ты черным бесом обуян.

Могла бы я и прочих испарений

Приметы рассказать и сновидений

Пример привесть, но будет и того,

Что ты услышал. Вот Катон! Его

Считают мудрецом, а что сказал он:

«Не верьте снам». Иль и Катона [140] мало?

С насести нашей, о супруг, спорхни,

Слабительного поскорей глотни -

И, выгнав желчь зловредную из крови,

Без недугов ты будешь жить, как внове.

Для этого не нужен и аптекарь,

Сама тебе я лучший буду лекарь:

Траву поносную я укажу,

А также рвотную, и освежу

Я кровь твою прочисткой в два конца,

Трава растет у самого крыльца,

Искать ее далеко не придется.

Но не забудь, что желчь в тебе мятется:

Смотри, чтобы горячих испарений,

Как зелья вредоносного курений,

В тебе не разогрело солнце. Пар

Ударит в голову, и тотчас жар

Тебя тогда охватит и горячка.

И сядет на язык тебе болячка,

И ты смертельно можешь захворать.

Два дня не нужно ничего вкушать, -

Одних червей, [141] как самой легкой пищи.

Тебя тогда еще сильней просвищет

От этих трав. Лишь только страх откинь

И у ворот у нас поклюй полынь,

А к ней прибавишь стебель чистотела,

Чтоб испарения изгнать из тела,

А также мяты и ромашки цвет:

От ветров, рези – лучше средства нет:

Запор излечат ягоды крушины,

И перестанешь бредить без причины.

Хоть неказист и едок молочай,

Но и его нарви и принимай.

И, наконец, испробуй ты кизил -

Чтобы во сне поменьше голосил».

Тут бороду когтем он почесал

И с важностью жене своей сказал:

«Мадам, благодарю вас за советы,

Но что касается Катона, в этом

Я с вами не согласен. Знаменит,

В том спору нет, Катон, но говорит

О снах превратно. Чтя святых отцов

И древности преславных мудрецов,

Которые не менее Катона

Себя прославили во время оно,

На них сошлюсь, что сны полны значенья

И нам сулят то радость, то мученья.

О вещих снах не стану спорить зря,

О них рассказов сотни говорят.

Вот, например, великий Цицерон.

В одной из книг рассказывает он: [142]

Два друга собралися в путь-дорогу,

Обет свершая, данный ими богу,

И в городе, где надо б ночевать,

Ночлега не могли они сыскать

Такого, чтоб расположиться вместе:

Стеснилися, как мы тут на насести,

Паломники со всех концов земли.

Друзья с трудом себе приют нашли.

Один, что был к удобствам равнодушней,

Устроился в заброшенной конюшне.

Бок о бок с парой упряжных волов.

Другой нашел себе постель и кров

В гостинице. Судьба того хотела.

А ведь судьба всегда решает дело.

Сквозь сон услышал тот, кто в доме спал,

Что будто бы его другой позвал

И говорит: «Увы, в хлеву воловьем,

В навоз уткнувшись вместо изголовья,

Сегодня мертвым буду я лежать.

Покинь скорее теплую кровать -

Или в живых меня ты не застанешь».

Но, и проснувшись, иногда не встанешь;

Друг, в страхе пробудясь, уснул опять:

Он сны привык безделицей считать.

И дважды этот сон ему приснился.

И в третий раз приятель появился

И голосом знакомым говорит:

«Все кончено, о друг мой, я убит.

Смотри, как глубоки и страшны раны,

И если встанешь ты поутру рано,

У западных ворот увидишь воз, -

В нем, раскопав солому и навоз,

Мой труп найдешь, и тут же можешь смело

Рассказывать о том, как было дело.

Всему виною золото мое».

И, бледное лицо склонив свое,

О том, как был зарезан, рассказал он.

И, кончив свой рассказ, как тень, пропал он.

И вот, едва лишь стало рассветать,

Второй паломник принялся искать

Приятеля, но стойло было пусто,

А сам хозяин, покрасневши густо,

Сказал, что постоялец, мол, чем свет

Собрался в путь. Услыша сей ответ

И в опасеньях горших утвержденный,

Он видит воз, соломой нагруженный,

Как друг сказал, – у западных ворот.

И начал громко он скликать народ,

Кляня убийц и призывая к мщенью:

«Мой спутник умерщвлен без сожаленья!

Вот тут, в навозе, труп его лежит.

Взываю к тем, кому здесь надлежит

Блюсти закон и охранять порядок».

А далее рассказ мой будет краток.

Действительно, в навозе труп нашли

И вскорости достойно погребли.

Убийство не осталося под спудом:

С возницей чуть не кончив самосудом,

Толпа его передала властям,

И так досталось ребрам и костям

Под пыткою, что пред судьбой смирился

Возница и в убийстве повинился.

Тут и хозяин скрыть не смог вины,

И были оба смертью казнены.

И так всегда. Ведь рано или поздно

Убийц господень суд настигнет грозный,

Хотя б они и год и два таились

И от суда людского хоронились.

Отсюда видите, сколь сны зловещи.

Еще читал я, помню, в той же вещи,

Немного ниже приведенных строк

(А если лгу, меня накажет бог),

О двух друзьях, которые собрались

Плыть за море и вместе задержались

В порту одном, пережидая, чтоб

Не дул им ветер неустанный в лоб.

И к вечеру погода изменилась,

И ветер стих, и море усмирилось,

И, радуясь, легли они в кровать,

Решив с рассветом путь свой продолжать.

Но одному приснился сон чудесный:

Во сне явился отрок неизвестный,

Который не велел ему спешить.

«А если вздумаешь ты завтра плыть,

Потонешь, говорит, и весь тут сказ».

Но друг, услышав странный сей наказ,

В ответ на просьбу отложить отплытье,

Смеяться стал, что, мол, приятель – нытик,

О вещих снах плетет какой-то вздор:

«Не стыдно ли тебе? Какой позор!

Чтоб изменил в делах своих решенье

Из-за какого-то я сновиденья!

Бывает, совы снятся, обезьяны,

И нечисть всякая, и смерть, и раны,

И что тебя убили или судят,

Чего и не было, да и не будет.

Все эти сны – иль вымысел, иль бред,

В них правды истинной ни капли нет.

Но ты, я вижу, до смерти напуган,

И, позабыв про дело и про друга,

Здесь в праздности решил ты пребывать.

Мне остается только пожелать,

Чтоб ты одумался не слишком поздно».

И разошлись друзей дороги розно.

И в то же утро смелый друг отплыл,

Но далеко еще от цели был,

Когда, не знаю, по какой причине,

Дал течь корабль, сломался посредине,

И на глазах у прочих кораблей

Разверзлось море, поглотив людей.

Краса Пертелот, дражайшая супруга,

Пускай пример насмешливого друга

Тебе покажет, что нельзя шутить

Над снами вещими и говорить

Так опрометчиво о предсказаньях.

Совсем недавно я прочел в деяньях

Блаженного Кенельма [143] (он был сын

Кенульфа-короля) про сон один.

Наследовав отцу, младенец кроткий,

Он, перед тем как был зарезан теткой,

Свое убийство увидал во сне.

А были с ним лишь нянюшки одне.

Кормилица дитя остерегала.

Но что мог сделать несмышленыш малый?

Был от роду всего семи он лет,

И не помог кормилицы совет.

Я отдал бы последнюю рубашку,

Лишь бы прочли вы про дитя-бедняжку.

Иль вот Макробиев «Сон Сципиона», [144]

Он говорит: у снов свои законы.

Они предвестие того, что будет

И пусть неверы вкривь о них не судят.

Вот хоть бы Ветхий посмотреть завет.

Что Даниил? Он верил снам иль нет?

Иль вот Иосиф? Словом, часто сны -

Хоть не всегда – значения полны.

Король египетский, сэр фараон,

Он хорошо узнал, что значит сон;

И хлебодар и виночерпий тоже

С владыкой в этом были очень схожи.

И кто анналы древних разберет,

О снах свидетельств много в них найдет.

Вот, например, король лидийский Крез [145]

Во сне увидел, что на ветку влез.

И сон был в руку: верно – был повешен.

Иной раз сон гласит: не будь поспешен.

Вот Андромаха – Гектора жена,

В ночь перед боем видела она,

Что жизни Гектор поутру лишится,

Когда с Ахиллом бой вести решится,

И осторожней быть его молила.

Упрямого исправит лишь могила:

И Гектор в битву тотчас же вступил,

И зарубил мечом его Ахилл.

Ночь напролет рассказывать про это -

И то всего не скажешь до рассвета.

Итак, кончаю. Вывод мой таков:

Нам ждать беды от этих вещих снов.

А про слабительные знаю только,

Что не помогут против снов нисколько -

Ведь яд они, и злейшему врагу

Их не дал бы; терпеть их не могу.

Об этом хватит, есть приятней темы.

Хоть в радости мы слишком часто немы,

Но ваше лишь увижу я лицо,

Вокруг очей багряное кольцо,

Пою ниспосланную богом милость

И забываю страхи, хворь и хилость.

Ведь так же верно, как «In principio»

Mulier est hominis confusio, [146]

А это означает по-латыни,

Что женщина – небесный дар мужчине.

Когда же ночью мягкий ваш пушок

Зазябнувший мне согревает бок,

Любимая, мне, право, очень жалко,

Что наш насест коротенькая палка,

Что не могу вас ночью потоптать:

Ведь в жердочку одну у нас кровать;

Вас так люблю и вами так горжусь,

Что снов и знамений я не боюсь».

Тут соскочил петух с своей насести,

И все супруги с ним спорхнули вместе,

Их, чтоб не разбредались далеко,

Он начал звать хрипучим ко-ко-ко…

Он выступал с осанкой горделивой,

Звал Пертелот к себе нетерпеливо,

И в шею ласково ее клевал,

И раз до двадцати пяти топтал.

Топорщил гриву, что свирепый лес,

И кукарекал, надрывая зев.

И, пыжась, он ходил лишь на когтях,

Чтоб пяток не коснулись грязь и прах.

И кокококал он, найдя зерно,

И доставалось Пертелот оно,

Хоть все супруги тотчас отзывались

И опрометью на призыв бросались.

Так он ходил, как царь в своей палате.

На этот раз о нем, пожалуй, хватит.

Поздней я расскажу, что с ним стряслось.

Со дней, когда творенье началось

(Что было в марте), тридцать дней прошло,

И майских два вдобавок, и взошло

На сорок с лишним градусов светило,

И во всю мочь в глаза оно светило,

Когда петух в кругу прекрасных жен

Шел по двору, гордыней упоен.

Но вот на солнце зоркий глаз скосил он,

И во весь голос миру возгласил он

(Не разумом то ведал, а чутьем),

Что солнце в градусе двадцать втором

Созвездия Тельца и значит это,

Что скоро девять и обедня спета:

«Мадам Пертлот, звезда моих очей!

И птицы нынче нам поют звончей,

И травы мягче, и цветы душистей,

И сам я веселей и голосистей».

Но тут пришла, как водится, беда -

Она за радостью бредет всегда,

А радость, всякий знает, мимолетна,

Будь летописец я, о том охотно

Подробнее я вам бы рассказал

И все как следует растолковал.

Скажу я тем, не верит кто поэтам,

Что поручусь: во всем рассказе этом

Ни слова лжи вы так же не найдете,

Как и в истории о Ланселоте [147] -

Излюбленной истории всех дам.

Но к были не пора ль вернуться нам?

Жил красно-бурый лис, злой и лукавый,

В овраге за болотистой дубравой.

И, верно, бог терпел его грехам:

Уже три года он скрывался там.

А в эту ночь он подкопал забор

И незаметно пробрался во двор,

Где Шантиклэр, петух наш знаменитый,

Разгуливал со всей пернатой свитой.

В траве густой залег в засаду лис

И ждал; когда ж хозяйки собрались

Коров доить, пополз он к Шантиклэру:

Усвоил он злодейскую манеру

Тех душегубцев, что исподтишка

Разить стремятся. И, увы, тяжка

Судьба твоя, о Шантиклэр несчастный!

Зачем спорхнул ты в этот двор опасный

Иуда новый! Новый Ганелон

И погубитель Трои, грек Синон! [148]

Ты всех коварней лис и всех хитрее.

Но, Шантиклэр, ты о его затее

Предупрежден был тем зловещим сном.

И до сих пор не кончен спор о том:

Все ль предопределил господь от века

Или свободна воля человека…

На этот счет большие есть сомненья

И средь ученых в корне расхожденье.

Народы, страны в спор вовлечены

И яростной враждой омрачены.

До корня не могу я докопаться

И в сложности вопроса разобраться,

Как сделал то блаженный Августин,

Или Боэций, [149] или Бродвардин, [150]

Чтобы решить, предвиденье господне

Предуказует ли нам и сегодня

Свершить, что им предопределено,

Иль человеку все ж разрешено

И не свершать того, что божий разум

Предусмотрел, но не скрепил наказом;

Или причинная необходимость,

А не извечная неотвратимость -

Вот в чем предвиденье и промысл бога,

Но, кажется, отвлекся я немного.

Ведь речь о петухе, который сдуру

Свою надменную послушал куру

И во дворе пустом стал красоваться,

Хоть следовало снов ему бояться.

Капризы женские приносят зло,

Капризом женским в мир оно пришло

И выжило Адама вон из рая,

Где жил он без греха, забот не зная.

Пожалуй, будет кто-нибудь задет,

Что женщин опорочил я. Но нет!

Ведь это все я в шутку говорил.

Найдите, как о том мудрец судил;

Здесь петуховы, не мои сомненья,

А я о женщинах иного мненья.

Меж тем Пертелот, чтоб лучше обобраться,

Пошла в пыли с подругами купаться

На солнечном припеке, а петух

Клевал зерно, ловил козявок, мух

И распевал приятней той сирены,

Что завлекает нас, явясь из пены,

О ней же утверждает «Бестиарий», [151]

Что в мире нет сладкоголосей твари.

Но вот, склонясь над жирным мотыльком,

Увидел Шантиклэр, что под кустом

Таится лис. Он в страхе изнемог

И не запел, а произнес: «Ко-кок», -

И задрожал, что и с людьми бывает,

Когда их смертный страх одолевает.

Хоть всякий зверь стремится убежать,

Когда врага придется повстречать,

Хотя б тот враг был вовсе неизвестен,

Но Шантиклэр так и застыл на месте,

Когда к нему вдруг обратился лис:

«Почтенный сэр! Куда вы собрались?

Ведь я ваш друг. Вам нечего бояться,

Я б не посмел и вовсе к вам являться

И нарушать ваш утренний покой.

Но справиться я не могу с собой.

Не терпится ваш голос услыхать,

Могу его лишь с ангельским сравнять.

Какая глубина! Какое чувство!

Боэций так не ощущал искусство! [152]

Милорд ваш батюшка (достойный сэр!)

И матушка прелестная (в пример

Ее всем ставлю) часто приглашали

Меня к себе и пеньем услаждали,

А в этом деле я большой знаток.

И пусть застрянет первый же глоток

В моей гортани, если вам солгу я!

Ведь никого на свете не сравню я

С таким певцом, каким был ваш отец:

Вот это настоящий был певец!

От всей души он пел, и, чтоб сильнее

Звучала песня, он дышал ровнее,

Глаза еще плотнее закрывал,

Напрягшись весь, на цыпочки вставал

И, шею вытянув, так кукарекал,

Что не было на свете человека,

Который в этом с ним сравниться б мог,

Хоть он тянись под самый потолок…

И мудростью отец ваш был богат.

Мне помнится, что много лет назад

Я в книжице «Сэр Лопоух-Осел» [153]

Историю про петуха прочел:

Как сын священника переломил

Крыло ему и как он отомстил.

Все ждал сынок, что петел запоет,

Да и проспал наследственный приход.

Конечно, это я не для сравненья

(Как мудрость сравнивать и ухищренья?) -

Вы ж, если петь как следует начнете,

Наверное, отца перепоете».

Тут Шантиклэр взмахнул, забил крылами.

Как человек, обманутый льстецами,

Он был в восторге от таких похвал.

Увы! Скольких льстецов и прихлебал,

Что ложью слово правды заглушают,

К себе владыки часто приближают,

И лесть им слаще горькой правды часто.

Прочтите же слова Екклезиаста:

«Страшись, владыка, приближать льстецов!».

А Шантиклэр был к пению готов,

Привстав на цыпочки, глаза прикрыл

И, шею вытянув, что было сил

Закукарекал громко и протяжно.

Сэр Патрикей, хитрец и плут присяжный,

Приблизился, мгновенье улучил -

За шею хвать – и на спину взвалил.

Никто тут Шантиклэру не помог,

И лис его к оврагу поволок.

Судьба! Сурова ты и неизбежна!

На горе Шантиклэр пел безмятежно!

На горе Пертелот над сном шутила!

На горе в пятницу все это было!…

Венера! О богиня наслажденья!

Ведь Шантиклэр не ради размноженья,

А наслаждался, тебе служил

И ревностно и не жалея сил.

Ужель в твой день [154] погибнуть должен он!

О Джеффри, [155] славный мэтр былых времен,

Что Ричарда, сраженного стрелою,

Воспел в стихах со слезной похвалою!

Когда бы мне красот твоих хоть часть,

Чтоб пятницу вослед тебе проклясть

(Ведь в пятницу пал Ричард, наш король),

Тогда б оплакал я и страх, и боль,

И муки безнадежных содроганий.

Такого плача и таких стенаний

Не вознеслось, так не визжали дамы,

Когда свирепый Пирр царя Приама,

Схватив за бороду, пронзил мечом, [156] -

Какой поднялся между кур содом,

Когда был Шантиклэр от них восхищен.

Сколь грозен лис увидев и сколь хищен,

Мадам Пертлот плачевней закричала,

Чем некогда супруга Газдрубала, [157]

Когда он к римлянам попался в плен

И был сожжен, а с ним и Карфаген.

Ведь, бедная, в отчаянье и горе

Сама скакнула в огненное море.

Супруга дорогого лишены,

Вопили куры, горести полны.

Так римских пэров завывали жены,

Когда пылал Нероном Рим сожженный

И под стенания, и стон, и плач

Мужей безвинных умерщвлял палач,

Жестокому покорствуя приказу.

Однако я вернусь опять к рассказу.

Услыша во дворе переполох,

Спешит туда вдова, не чуя ног,

И, чтоб беде неведомой помочь,

Бежать скорей она торопит дочь.

А та лису с добычей увидала.

«Лиса! На помощь! – громко закричала. -

Ату ее! Вон убегает в лес!»

И через луг спешит наперерез.

За нею с палками бежит народ,

И пес Герлен, и Колли, и Тальбот, [158]

Бежит корова, а за ней телята

И вспугнутые лаем поросята,

Соседка Молкин с прялкою в руке

И старый дед с клюкою, в колпаке, -

Бегут, запыхавшись до полусмерти,

И все вопят, как в преисподней черти.

И кряхчут утки, копошатся мыши,

Перелетают гуси через крыши,

От шума пчелы покидают ульи.

Но передать тревогу ту могу ль я?

Джек Стро, [159] наверно, так не голосил,

Когда фламандцев в Лондоне громил.

И не шумней была его орава,

Чем эта многолюдная облава.

Кто рог схватил, а кто пастушью дудку,

Трубил, дудел всерьез, а то и в шутку,

И поднялся у них такой содом,

Как будто бы земля пошла вверх дном.

Но слушайте, друзья, что было дале,

Такого ожидаете едва ли.

Судьба! Она, глядишь, разочарует,

Победу побежденному дарует. [160]

Вися бессильно на загривке лисьем

И, видя, как на помощь поднялися,

Петух испуг свой смертный подавил.

«Когда бы я на вашем месте был,

Почтенный сэр, – сказал он, – я бы в пику

Угрозам их, и похвальбе, и крику

Одно словечко только им сказал -

Что, мол, случалось, не таких видал.

Напрасны и капканы и ловушки!

Смотрите, я достиг лесной опушки

И петуха, клянусь, назло вам всем,

Я в нору затащу к себе и съем».

«Так я и сделаю», – ответил лис.

Но только лишь слова те сорвались,

Как высвободился из лисьей пасти

Петух и, чтобы от лихой напасти

Верней спастись, вспорхнул на старый дуб.

А лис улыбкою оскалил зуб:

«Мой милый Шантиклэр, вы мне поверьте,

Хоть испугал я вас до полусмерти

И шею вам намял. Но видит бог,

Что иначе я поступить не мог.

Спорхните вниз, я все вам расскажу

И правоту свою вмиг докажу».

«Ну нет, сэр лис, пусть проклят буду Я,

Когда вперед послушаюсь тебя!

С закрытыми глазами нипочем

Не стану петь ни пред каким льстецом.

И справедливо бог того карает,

Кто безрассудно очи закрывает».

«Нет, – молвил лис, – господь того карает,

Кто невпопад, не вовремя болтает,

Когда ему пристало бы молчать!»

И надлежит, друзья, вам вот что знать:

Опасно так беспечно доверяться,

А льстивыми словами обольщаться,

Поверьте мне, еще того опасней.

Ты ж, для кого рассказ мой только басня

Про петуха, про курицу, про лиса,

Ты на себя возьми да оглянися…

Апостол Павел дал нам наставленье:

Во всем написанном зри поученье,

Зерно храни, а шелуху откинь.

И да исправит нас господь. Аминь!

Здесь кончается рассказ Монастырского капеллана

Эпилог к рассказу монастырского капеллана

«Сэр капеллан, – тут возопил хозяин. -

Пусть благодать святых и благость тайн

Пребудут и благословят штаны

И все, что облекать они должны!

Вот это был рассказ! Помехой ряса,

А то бы от тебя никто не спасся.

Да из тебя такой бы вышел кочет!

Ведь ежели да он всерьез захочет

Пустить в ход силу! Сколько надо кур

Ему в супруги! Ах ты, бедокур!

Не меньше, чем семнадцатию семь,

И, я не я, управится со всеми.

Какие плечи и какой затылок!

И ладен как и спереди и с тыла.

И как у ястреба зрачок канальский.

Индийской краской или португальской

Не надо красить перышки и хвост,

Хорош и так ты, капеллан, хоть прост».

Хозяин наш совсем развеселился

И к доктору со смехом обратился.

Рассказ Врача Здесь начинается рассказ врача


Тит Ливии повествует, что когда-то

Жил в Риме рыцарь, знатный и богатый,

По имени Виргинии, у друзей

Любовь снискавший щедростью своей.

Был дочерью единственною он

С женой своей от неба награжден.

Красою несравненной дева эта

Превосходила все созданья света.

Природа создала ее с таким

Искусством бесподобным, неземным,

Как будто чтоб сказать: «Глядите, люди!

Какой творец мечтать о большем чуде

Дерзнул бы? Может быть, Пигмалион?

Как ни лепил бы, ни чеканил он,

Со мной сравняться был бы тщетен труд.

Зевксис и Апеллес не превзойдут

Меня в искусстве украшать созданья.

Меня творец великий мирозданья

Поставил заместителем своим,

Чтоб облик существам давать земным

И всячески приукрашать их. Мною

Содержится все то, чем под луною

Ущерб и рост владеют вместе тут.

Я мзды не жду за свой бессменный труд.

С моим владыкою всегда согласна,

Всё новым тварям жизнь даю всечасно,

В различную их облекая плоть.

Красой сей девушки почтен господь», -

Так, думаю, могла б сказать природа.

Уж на порог пятнадцатого года

Вступила девушка, красой своей

Пленившая природу с первых дней.

Багрянцем роз и белизною лилий

Украшены ее ланиты были;

Как ива, гибок был прелестный стан,

А лес кудрей златистых осиян

Лучами полыхающего Феба,

Глядящего с полуденного неба.

Но внешности, отрады из отрад,

Был нрав ее прекраснее стократ.

Все качества соединились в ней,

Которые мы ценим у людей.

Душой и телом далека от зла,

Она цветеньем девственным цвела,

Во всем воздержанна, всегда смиренна

И долготерпелива неизменно,

В нарядах, в поведении скромна,

В ответах же учтивости полна.

Она, хотя умом не уступала

Самой Палладе, говорила мало.

Пустопорожних слов ее уста

На ветер не кидали никогда;

Нет, речь ее звучала благородно,

Проникнутая прелестью природной.

Присущи были ей девичий стыд

И рвение, которое бежит

Губительного для души безделья.

В рот не брала она хмельного зелья,

Чтобы Венерин жар не разжигать,

Чтоб масла к пламени не подливать.

Блюсти ей было любо строгий нрав;

Не раз от легкомысленных забав

Она, больной сказавшись, убегала;

Пирушки, пляски, смех под звон бокала

Ее к себе нисколько не влекли,

Она от них держалася вдали.

Тот прав, кто думает, что вредно детям

Забавам праздным предаваться этим:

До времени не надо созревать,

Ведь девочка успеет взрослой стать

И смелое усвоить поведенье.

Вам не в обиду это поученье,

Наставницы господских дочерей,

Приставленные к ним на склоне дней!

Подумайте, какое основанье

Давать их было вам на воспитанье:

Иль то, что чистоту вы соблюли,

Иль то, что пред соблазнами земли

Не устояли и теперь до гроба

От света отреклись. Глядите ж в оба

За нравами воспитанниц своих,

Стезею чистоты ведите их.

Охотник-вор, что от былых утех

Своих отрекся, может лучше всех

Лес охранить. Вы с вашею задачей

Отлично справитесь, – вас ждет удача.

Не поощряйте никогда порок,

Чтоб дьявол вами овладеть не мог.

От снисхожденья к поощренью – шаг.

Невинности предатель – злейший враг

Людского рода, – потому-то мы

Его боимся больше, чем чумы.

Отцы и матери, вам тоже надо -

Растите ль вы единственное чадо

Иль несколько – не отпускать их с глаз,

Пока зависит их судьба от вас.

Остерегайтесь гнусным поведеньем,

А паче неуместным снисхожденьем

Детей своих губить. Кто портит чадо,

Тому не миновать, поверьте, ада.

Коль нерадив пастух, какой в нем толк?

При нем ягнят спокойно тащит волк.

Примерами не утомляя вас,

Продолжу я мой прерванный рассказ.

Не нужно дочери Виргинья было

Наставниц, – нет, она руководила

Собой сама; ведь жизнь ее была -

Как все слова ее, так и дела -

Примером, по которому учиться

Могли бы добродетелям девицы.

И потому в стране гремела слава

О красоте ее и жизни правой.

Все осыпали девушку хвалой, -

Все, кроме злобной зависти одной,

Которой горести чужие милы,

А радости, наоборот, постылы.

Свою продолжил повесть доктор так:

Однажды в храм направила свой шаг

Виргинья дочь; ее сопровождала

Родная мать, как девушке пристало.

А в ту пору как раз одним судьей

Тот округ управлялся городской;

И вот, когда она входила в храм,

Судья, случайно оказавшись там,

Ее увидел и в единый миг

Запечатлел в душе прекрасный лик.

Ее красой невиданной пленен,

Тотчас же про себя подумал он:

«Она моею сделаться должна!»

И тут в него вселился сатана

И научил бессовестным советом,

Как преуспеть коварством в деле этом.

Он понимал, что золотом иль силой

Пути он не проложит к деве милой.

Она имела множество друзей,

И чистота души давала ей

Способность оказать сопротивленье

Любому натиску и вожделенью.

Все это взвесив, парня он призвал,

Которого за негодяя знал,

И все подробно рассказал ему,

Прибавив, чтобы тайны никому,

Коль жизнь ему мила, не выдал он.

Когда был подлый сговор заключен,

Судья на славу парня угостил

И наперед прещедро одарил.

Подробно обсудив с судьею план,

Как дать ему, пустивши в ход обман,

Возможность похоть утолить свою

(От вас их замысла не утаю),

Отправился домой проклятый Клавдий, -

Так парня звали, – а судья, враг правде,

Что звался Аппием (заметьте, я

Не сказкой развлекаю вас, друзья,

А то, что вправду было, повествую), -

Судья, уже заранее ликуя,

Стал предвкушать услады плотской час.

И вот чрез день, другой, когда как раз

В своем судилище он восседал

И тяжбы, как обычно, разбирал,

Вошел его сообщник, твердо шаг

Держа к столу, и громко молвил так:

«Свое пришел я право защищать

И на Виргинья жалобу подать,

Который мне нанес огромный вред.

А скажет он, что это лишь навет, -

Я привести свидетелей могу;

Они вам подтвердят, что я не лгу».

«В отсутствие ответчика нельзя

Решенье вынести, – сказал судья. -

Пускай предстанет он перед судом,

И мы по правде тяжбу разберем».

Явился тот, и жалобу истца

Суд огласил с начала до конца,

А содержанье было в ней такое:

«Я, недостойный Клавдий, пред тобою,

Почтенный Аппий, утверждаю тут,

Что некий рыцарь, коего зовут

Виргиньем, праву вопреки, поныне

Мою служанку держит и рабыню,

В младых летах украденную в ночь

И уведенную насильно прочь.

Есть у меня свидетель не один,

Прошу их выслушать, о господин.

Он скажет вам, что дочь она ему,

Но это будет ложь, и потому

Рабыню мне вернуть прошу покорно».

Вот содержанье жалобы позорной.

В упор взглянул Виргинии на истца

И собрался навету подлеца

Достойный дать и рыцарский ответ,

Всем доказать, что тени правды нет

В его словах, что в них сплошная ложь.

Судье, однако, было невтерпеж,

И он изрек: «Пора прикончить спор!

Такой я объявляю приговор:

Истец свою рабыню может взять;

Отныне у себя ее держать

Не вправе ты. Пусть явится сюда

И под охраной состоит суда».

Услышав этот гнусный приговор,

Велевший дочь родную на позор

Отдать судье, пошел домой Виргиний,

Душою утопая в злой кручине.

Вернувшись, в комнате своей он сел

И тотчас дочь позвать к себе велел.

Когда она вошла и села рядом,

Он на нее взглянул потухшим взглядом.

Хоть жалость сердце отчее и жгла,

В решении был тверд он, как скала.

«Виргинья, дочь моя, – сказал он ей,

Перед тобой один из двух путей:

Смерть иль позор. Зачем родился я,

Раз мне дожить пришлось, о дочь моя,

До дня, когда тебе, моя отрада,

От острого меча погибнуть надо?

Превыше света божьего любя,

Как ласково лелеял я тебя,

О дочь, последнее мое мученье,

Последнее в сей жизни утешенье!

Жемчужина небесной чистоты,

Сбой горький рек прими смиренно ты,

Тебя убьет не ненависть – любовь.

Моей рукой твоя прольется кровь.

Ты повстречалась Аппию на горе, -

Сказалось это в подлом приговоре».

И все ей рассказал он, – вам опять

Излишне это было б повторять.



«Отец родной, я так еще юна,

Я жить хочу, – воскликнула она,

Ему руками шею обвивая

(Привычка у нее была такая),

И слезы брызнули из чудных глаз. -

Ужель, отец, пришел мой смертный час?»

«Увы, – ответил он, – исхода нет».

«Тогда, – промолвила она в ответ, -

Оплакать жизнь мою, отец, мне дай!

Позволил выплакаться Иевфай [161]

Пред смертью дочери своей когда-то,

А в чем была бедняжка виновата?

В том, что отца, свершившего поход,

Хотела первой встретить у ворот».

Сказавши так, она без чувств упала,

А через миг, в себя пришедши, встала

И молвила: «Благодарю творца,

Что девственней останусь до конца.

Позору смерть предпочитаю я.

Отец, готова к смерти дочь твоя».

И стала тут она просить о том,

Чтоб он ударил бережно мечом,

И снова потеряла вдруг сознанье.

Виргинии, полный жгучего страданья,

Отсек ей голову и дар кровавый

Понес в палату, где судья неправый

Еще сидел и тяжбы разбирал.

Судья, гласит преданье, приказал

Его схватить и умертвить тотчас.

Но тут народ ворвался в суд и спас

Виргиния; ведь было всем известно,

Что приговор был вынесен бесчестно.

Еще когда истец явился в суд,

Подозревали многие, что тут

Замешан Аппий, чей блудливый нрав

Был всем знаком. Теперь, злодея взяв,

Его в темницу бросили, и там

С собою скоро он покончил сам.

А Клавдий, Аппия сообщник мерзкий,

Истец неправедный, преступник дерзкий,

К повешенью был тут же присужден.

По просьбе рыцаря, однако, он

Был только изгнан. Если б не Виргинии,

Ему висеть пришлось бы на осине.

Всех остальных, замешанных в злом деле,

На виселицу без пощады вздели.

Вы видите, не безнаказан грех,

Но час небесной кары скрыт от всех.

Тебе неведомо, когда и как

Зашевелится совести червяк,

Хоть о твоем не знает преступленье

Никто, – лишь ты один и провиденье.

Ученому и неучу равно

Расплаты час предвидеть не дано.

Грех из души гоните же скорей,

Покуда он не укрепился в ней.

Здесь кончается рассказ врача

Эпилог к рассказу врача Следует обращение трактирщика к Врачу и Продавцу индульгенций

Тут наш хозяин, словно полоумный,

Браниться принялся с божбою шумной:

«А, кровь и крест того, кто пригвожден

Судья тот справедливо осужден был.

Да чтоб они позорною кончиной,

Те стряпчие и судьи, как единый,

Все сгинули! Но ей-то не помочь!

Мне эта девушка как будто дочь.

Ах, дорогой ценою заплатила

За красоту она. Какая сила

Того спасет, кого природа, счастье

Так одарили? Горькие напасти

Их ждут и смерть. Ах, бедная моя!

Такие случаи знавал и я.

Ее краса ее ж и погубила.

Какую гибель ей судьба сулила!

Природы, счастья не хочу даров,

В них проку нет, а зла? Не хватит слов

О нем сказать. Да, дорогой мой доктор.

Но в жалости какой, скажите, прок-то?

Давайте позабудем мы о ней,

И дай-то бог, чтоб было веселей

Тебе, твоим урыльникам, горшкам,

Настойкам, банкам, мазям, порошкам

И всем твоим пилюлям и микстурам,

Хоть их не признает моя натура.

Коль дева осенит своим покровом,

Так всякий будет и без них здоровым.

Но ты, по мне, достойный человек.

Живи себе мафусаилов век.

Что? Хорошо ведь сказано? [162] Не спорю,

Не доктор я, чтоб болестям и горю

Помочь советом. Ты ж мне причинил

Такую боль, что я собакой взвыл.

Христовы кости! Надо мне настойки,

Иль пива кружку у себя за стойкой,

Или рассказ веселый как лекарстве,

Иначе лопнет сердце и знахарство

Твое меня не сможет исцелить,

К бедняжке состраданье утолить.

Ну, mon ami, [163] ведь, кроме отпущений,

Другие есть в запасе угощенья.

Нам что-нибудь веселенькое, а?»

«Готов я позабавить вас, друзья,

Но прежде надобно мне подкрепиться.

Вон в той харчевне можно поживиться», -

Так индульгенций продавец ответил.

Его ответ отпор нежданный встретил.

Все благородные так закричали:

«Достаточно мы пакостей слыхали,

Хотим послушать слово назиданья».

«Ну, что ж, пожалуй, только в ожиданье

Я выпью все-таки. Обдумать надо

Благое слово там, в тени ограды».

Пролог Продавца Индульгенций


Когда я отпущенья продаю,

Как можно громче в церкви говорю,

Я проповедь вызваниваю гордо,

Ее на память всю я знаю твердо,

И неизменен текст мой всякий раз:

Radix malorum est cupiditas. [164]

Сказав сперва, откуда я взялся,

Патенты все выкладываю я,

Сначала от владетелей мирских -

Защитою печать мне служит их,

Чтобы не смел никто мне помешать

Святые отпущенья продавать.

Затем раскладываю булл немало,

Что дали папы мне, да кардиналы,

Да патриархи всех земных концов;

Прибавлю несколько латинских слов

И проповедь я ими подслащу,

К усердью слушателей обращу.

Затем их взор прельщаю я ларцами,

Набитыми костьми да лоскутами -

Что всем мощами кажутся на вид.

А в особливом ларчике лежит

От Авраамовой овцы плечо. [165]

«Внемлите, – восклицаю горячо, -

Коль эту кость опустите в родник,

То, захворай у вас овца иль бык,

Укушены собакой иль змеей,

Язык омойте ключевой водой -

И здравы будут. – Дале молвлю я:

От оспы, парша, гною, лишая

Излечится водою этой скот.

Внимай словам моим, честной народ.

Пускай владелец тех овец, быков

Встает что день с зарей, до петухов,

И каждый раз из родника напьется, -

И с Авраамовых времен ведется,

Что приумножится добро и скот.

От той воды и ревность пропадет:

Коль муженек ревнив, несносен, груб,

Из родника воды прибавьте в суп -

И ревности его как не бывало,

Хотя б жена при нем же изменяла,

Хотя бы путалась с тремя попами.

А вот еще перчатка перед вами:

Сию перчатку кто наденет, тот

Неслыханную жатву соберет

Ржи, ячменя, овса или пшеницы,

Лишь только бы не вздумал он скупиться.

Но слушайте, что я скажу сейчас:

Коль в церкви этой ныне среди нас

Есть человек, что отягчен грехом

И все ж покаяться не хочет он,

Иль если есть тут грешная жена

И мужа оброгатила она -

Ни благости, ни права да не имут

Вносить свой вклад, зане их дар не примут;

Но кто свободен от греха такого -

Пускай дарит он, по господню слову.

И будет отпущение дано,

Как буллой этой мне разрешено».

Так каждый год на хитрой этой ловле

Я марок сто сбираю сей торговлей. [166]

На кафедре стою я поп попом,

Простой народ рассядется кругом -

И вот я с ним преважно говорю

И неподобнейшую чушь порю.

Вытягиваю шею что есть силы,

По сторонам раскланиваюсь мило,

Как голубок, сидящий на сарае;

Руками я и языком болтаю

Так быстро, что и поглядеть-то любо.

Им скупость, черствость я браню сугубо,

Лишь только б их мошну растормошить

И мне их денежки заполучить.

Мне дела кет, пускай, когда схоронят,

Душа иль плоть в мученьях адских стонет.

Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать,

А не к тому, чтоб грешным помогать.

Что говорить, иные поученья

Исходят от дурного побужденья, -

Чтоб к грешнику вернее подольститься,

Успеха лицемерием добиться, -

Иль из тщеславия, иль из вражды.

Но если враг мои шатнет труды,

Его я проповедью уязвлю

Так, что назвать не сможет речь мою

Он клеветой – достойная расплата,

Коль оскорбил меня ль, другого ль брата.

Я имени его не называю,

Но всяк поймет, кого я обличаю,

По описанью, – я уж постараюсь,

С любым врагом мгновенно расквитаюсь.

Я для народа праведен на вид:

Мой яд под видом святости сокрыт.

Я мысль свою вам вкратце изложу:

Стяжанья ради проповедь твержу,

И неизменен текст мой всякий раз:

Radix malorum est cupiditas.

Да, алчность – мой испытанный конек

И, кстати, мой единственный порок.

Но если в алчности повинен я,

Ее врачует проповедь моя,

И слушатели горько слезы льют.

Вы спросите, зачем морочу люд?

Ответствую: затем, чтобы стяжать.

Достаточно об этом рассуждать.

Так вот, я им рассказываю ряд

Историй, бывших много лет назад;

Такие россказни простой народ

И слушает и сам передает.

Я даром проповеди наделен,

К стяжанию привержен и смышлен -

Мне что ж, по-вашему, жить бедняком?

Им никогда не стану, нипочем,

И, проповедуя по всем краям,

Рукам своим работать я не дам.

Корзины плесть и тем существовать?

Нет. Я умею деньги собирать.

К чему мне пост, евангелья заветы,

Покуда есть вино, еда, монеты?

Пусть прибыль мне от бедняка идет,

Пусть мне вдова последний грош несет,

Хоть дети впроголодь сидят давно, -

Я буду пить заморское вино,

Любовниц в каждом заведу селенье.

Вот что скажу, о други, в заключенье:

Хотели слышать вы рассказ правдивый,

Так вот, когда напьюсь я вдосталь пива,

Вам расскажу историю на славу,

Которая придется всем по нраву.

Пускай я сам развратен и порочен,

Но проповедовать люблю я очень,

Ведь этим я и деньги собираю.

Прошу вниманья. Повесть начинаю.

Рассказ Продавца индульгенций Здесь начинается рассказ Продавца индульгенций

Так вот: в Брабанте некогда жила

Компания повес; тенета зла

Их всех опутали, они в борделе

Иль в кабаке за ночью ночь сидели.

Тимпаны, лютни, арфы и кифары

Их горячили, и сплетались пары

В греховной пляске. Всю-то ночь игра,

Еда и винопийство до утра.

Так тешили маммона в виде свинском

И в капище скакали сатанинском.

От их божбы власы вставали дыбом,

Они распять спасителя могли бы,

Когда бы не был он за нас распят.

Был нечестив и самый их наряд.

И с ними были юные блудницы,

Цветочницы, нагие танцовщицы,

Певцы, кондитеры, коты и сводни,

Которые как встарь, так и сегодня

Слугами дьявольскими состоят.

Огонь разжегши, в нем они горят,

И похотью костер тот разжигают,

И боль вином напрасно заливают.

В свидетели Писание возьму,

Что винопийство погружает в тьму

Порока и греха. Как Лот грешил?

Упившись, с дочерьми своими жил,

А мерзкий Ирод, опьянен вином

И обезумев, за своим столом

Крестителя решился обезглавить.

Сенеку можно нам за то прославить,

Что он сужденье здравое изрек.

Он говорит, что пьяный человек

Ума немногим больше сохраняет,

Чем полоумный. Хворь усугубляет

Затмение ума и длится дольше,

Но пьянство – грех неизмеримо больший.

Чревоугодие! Тягчайший грех!

Источник бед! Родник пороков всех!

Через тебя, в тебе грехопаденье,

И от тебя спасло нас искупленье,

Ведь не напрасно восклицает клир:

Чревоугодием погублен мир.

Адам, отец наш, изгнан был из рая.

А почему его судьба такая

Постигла с Евою? Пока постился,

Душой в раю он к богу возносился,

Но лишь плода запретного вкусил,

Его за грех блаженства бог лишил.

Обжорливость! О. бездна ненасытна!

Когда б вы знали, чем она грозит нам

(За всякое излишество – недуг),

Когда бы вас остановил испуг.

Не стали бы вы мясом обжираться,

Увы, приходится нам сокрушаться,

Что правит всем обжорливое чрево,

Что сластолюбия гнилое древо

Весь мир корнями ныне оплело.

Чревоугодие – большое зло.

Его рабы на Севере, на Юге,

Под сенью пальм, в гиперборейской вьюге

Алкают яств, а вместе с тем объятий.

Апостол Павел говорит: «О братья,

Червя едите, вас же червь изгложет,

И тленья избежать никто не может». [167]

Нам это горько слышать, но, увы,

Еще печальнее картину вы

Увидите, когда глупец, упившись

И без ума на яства навалившись,

Давясь, сопя, их жадно поглощает

И в свалочное место обращает

Дарованный нам господом сосуд.

Апостолы в смятенье нам рекут:

«Вам горе, пьяницы и сластолюбцы,

Спасителя враги и душегубцы.

Ах, кубков стук заполонил вам ухо,

Взамен креста для вас святыня – брюхо».

О брюхо, скопище нечистых вод,

Зловонием ты отравляешь рот,

И мерзок звук твой и противен запах.

Лишь очутись в твоих несытых лапах -

Твоим рабом останешься до гроба,

Чтобы кормить растущую утробу.

И повара ну печь, толочь, крошить,

Чтоб вещество природное лишить

Обычных свойств и аппетит капризный

Вновь пробудить то пряной головизной,

То блюдом соловьиных язычков.

И чем они не тешат алчных ртов:

Шафраном, луком, перцем и корицей,

Все сдабривают уксусом, горчицей.

Кора и корень, лист, орех, цветок,

Сок из надрезов, тертый порошок -

Все на потребу, в соус все пригодно.

Лишь заглушить бы яства вкус природный,

Лишь бы сокрыть его природный вид

И тем разжечь уснувший аппетит.

Но кто излишествами насладится,

В том дух живой тотчас же умертвится.

Кто пьет вино, тот стал на путь разврата.

В обличье пьяном не узнаешь брата.

О пьяница! Твои штаны обвисли,

От бороды несет отрыжкой кислой,

И в храпе, сотрясающем твой сон,

Ноздрей высвистываешь ты: Сам-сон.

(А видит бог, Самсон не пил вина,

В другом тяжелая его вина.)

Увязшим боровом лежишь ты в луже,

Сопишь без слов, ведь пьяному не нужен

Язык. Коль пьяница откроет рот,

Так до добра язык не доведет:

Как пьянице не выболтать секрета?

И вот, друзья, в уме держа все это,

Воздерживайтесь впредь вкушать вино,

Откуда б ни было привезено,

Особенно же белое из Лепе, [168]

Я не встречал еще вина нелепей.

Его лоза, легко совокупляясь,

С другими лозами перевиваясь,

Столь ядовитый создает букет,

Что от него спасенья вовсе нет.

От трех глотков ты потеряешь зренье,

И, в некое восхищен отдаленье,

Из Чипсайда вином перенесен

Не в Ла-Рошель, Бордо иль Лиссабон, [169]

А в Лепе, будешь там «Сам-сон, Сам-сон»

Ноздрей высвистывать. Теперь внемлите,

Друзья почтенные. Кто победитель

Бывал в борьбе? Мы, Ветхий взяв завет,

Отыщем там единственный ответ:

Кто укрепил молитвой и постом

Свой дух, благоволение на том

Всегда почиет, всех он победит.

Возьмем Атиллу: был он знаменит,

А умер смертью жалкою, позорной.

Расквасив нос, своей он кровью черной

В тяжелом сне до смерти изошел.

Для полководца горшее из зол -

Затменье пьяное. Кто в нем пребудет,

Тот указанье божье позабудет,

Которым свыше осчастливлен был

Царь некий, нареченный Лемуил [170]

(Нет, не ошибся я, не Самуил,

А Лемуил). Вы сами посмотрите

В Писании, коль верить не хотите,

Что господом ему запрещено

Судью поить, в суде хранить вино.

Простите мне, увлекся я невольно,

Но, видит бог, за грешников мне больно.

К чревоугодникам держал я речь,

Но игроков равно предостеречь

Мне долг велит. Игра – мать всех обманов,

Источник бед, чума тугих карманов;

Она божбу, и лень, и винопийство

В вас породит и склонит на убийство,

Все деньги ваши, время все пожрет,

Разрушит уваженье и печет, -

Ведь игрока все втайне презирают.

И чем кто выше званье занимает,

Тем ниже этот вопиющий грех

Его поставить может в мненье всех.

И если принц какой-нибудь – игрок,

Ему помехой станет сей порок,

Чтобы в высоком царском положенье

Снискать у подданных своих почтенье.

В Коринф Стилбона [171] Спарта посылала,

Когда союз с Коринфом заключала.

Но, убедившись, что они в игре

Весь день проводят и что этот грех

Всеобщим стал вплоть до самих старейшин,

Стилбон решеньем счел наимудрейшим

Коринф покинуть. В Спарту возвратясь,

Он речь держал: «Скажу я, не таясь,

Что я не мог покрыть себя позором.

Союз тот вечным для меня укором

Остался бы. Вы можете послать

Туда другого, но хочу сказать,

Что мало чести игроку быть другом.

Меня наказывайте по заслугам,

Но тот союз не буду заключать,

Пусть смертью мне пришлось бы отвечать».

Иль царь Деметрий, пребывая гостем

Царя Парфянского, одни лишь кости

Игральные в подарок получил,

Зане он игроком известным был

И осужден парфянами был строго.

Поверьте мне, что развлечений много

Царям пригоднее могу назвать.

Еще два слова должен вам сказать

О ложных клятвах, также о божбе.

Ее я приравняю к ворожбе

И к заклинаниям. Греховна клятва,

Тем паче ложная. Дорогу в ад вам

Она укажет. Клясться запретил

Спаситель, и апостол подтвердил.

В Писаниях пророка Иеремии

Находим мы речения такие:

«Клянись по чести, клятвы не наруши,

Клянись, чтоб не постыдно было слушать».

Вы клятвой праздной лишь гневите бога,

И за нее он вас накажет строго.

Я вам напомню заповедь такую:

«Не поминай господне имя всуе».

И в заповедях это запрещает

Бог ранее убийства. Это знает

Любой, кто заповеди затвердит.

И утверждаю я, что поразит

Господня кара всякого, кто смеет

Греховно клясться, наглость кто имеет

Так изрекать: «Клянусь крестом господним

И кровью Хэйлскою! [172] Чтоб в преисподней

Мне очутиться, если я солгал!

Ты кости налитые подобрал,

Сфальшивил ты, клянусь Христовым телом,

И докажу тебе я это делом.

Вот мой кинжал, его проглотишь ты!»

И это ягодки, а не плоды.

Потом пойдут проклятья, ссора, свары,

Кинжалами смертельные удары.

Я заклинаю вас Христовой кровью,

Божбу оставьте; с миром и любовью

Вы речь держите. А теперь рассказ

Могу начать, чтоб позабавить вас.

Кутили раз три друга – всё повесы,

И рано утром, до начала мессы,

Вдруг колокольчика протяжный звон [173]

Они услышали – знак похорон.

Один из них тотчас же посылает

Слугу узнать, кто это совершает

В такую рань к могиле скорбный путь.

«Иди скорей. Смотри не позабудь,

Не переври фамилию иль имя,

Не то костьми поплатишься своими».

Слуга ему: «Мне незачем бежать,

Я сразу все могу вам рассказать:

Как говорят, он ваш был собутыльник.

Внезапно ночью был его светильник

Погашен смертью, навзничь на скамью

Свалился он, осиротив семью.

Прокрался вор, что смертью именуем

(Его рукой весь край наш наказуем),

И, сердце поразив своим копьем,

Он прочь пошел незнаемым путем.

Чума его к нам в гости пригласила

И тысячи невинных умертвила.

Пока еще здесь вор сей незамечен.

Но надобно готовиться к той встрече,

Как мне вчера наказывала мать,

А более мне нечего сказать».

«Мальчишка прав, – гостям сказал хозяин, -

Поселок есть вблизи градских окраин -

Чума его так зло опустошает,

Что, кажется, в нем ныне обитает,

И надо жить нам очень осторожно:

Чума перешагнет и к нам, возможно».

«Христовы длани! – закричал буян. -

Когда бы только был к Чуме я зван,

Уж я бы ей пересчитал все кости.

Идем, друзья, и назовемся в гости.

Отыщем смерть, убьем мы кровопийцу,

Невинных душ гнуснейшую убийцу.

Идем же, братья, пусть дарует нам

Победу бог, не то святым мощам

Я поклоняться вовсе перестану,

Коль нечего нам верить в их охрану».

Подняв стакан, он в исступленье пьяном

Клянется двум товарищам-буянам,

Что не покинет их до самой смерти.

«Клянусь, друзья, – кричит он, – мне поверьте!»

Те поклялись, и под руку, втроем

Они покинули веселый дом

И поплелися с песней по проселку

По направленью к чумному поселку.

Чуму бранили, смерть нещадно кляли,

Божбой господне тело раздирали

И похвалялись: смерти, мол, капут

Да и чуму попутно изведут.

Пройдя немногим боле полумили,

Бродягу дряхлого они словили

И стали спрашивать, куда идти,

Чтоб смерть скорее и верней найти.

Старик в ответ стал бормотать невнятно.

Меньшой буян вскричал, что непонятно,

Как можно жить до дряхлости такой

И заедать напрасно век чужой.

Тогда старик повесам так ответил:

«Отсюда и до Индии не встретил

Я юноши, который бы сменил

Расцвет сияющий весенних сил

На мой декабрьский возраст беспросветный.

И потому с терпеньем безответным

Свой крест несу и ожидаю дня,

Когда господь освободит меня.

Увы, я даже смерти не угоден.

И вот бреду, отверженец господень, [174]

Все дальше, дальше. Нет конца дороге.

Стучу клюкой на гробовом пороге,

Но места нет мне и в земле сырой,

И обращаюсь я к тебе с мольбой:

«Благая мать! Зачем ко мне ты строже,

Чем к остальным? Иссохли кости, кожа,

И кровь моя давно уж холодна.

Я в этой жизни испытал сполна

Все то, что испытать нам можно в мире.

Когда же плоть моя почиет в мире?

Внемли же, смерть! Я радостно б сменил

Тот гроб, что в келий своей хранил,

На твой покров, на саван погребальный!»

Но нет ответа на призыв печальный;

И вот брожу я, бледный и худой.

Тебе ж скажу, безумец молодой,

Что старика негоже бы корить вам,

Пока ничем он не мешает жить вам.

Слова Писанья в память ты вруби:

«Седому место, юный, уступи».

Не хочешь в старости хлебнуть худого -

Обидного не обращай ты слова

К тому, кто старостью обременен.

Так вот, – свои слова закончил он, -

Вам добрый путь, а я своей дорогой

Вновь побреду, отверженец убогий».

«Постой, старик, – тут закричал второй, -

Я, кажется, разделаюсь с тобой.

Кто мать твоя? Кого ты звал уныло?

То не она ль друзей моих сгубила?

Не отпирайся, старый негодяй.

Скажи, где смерть сыскать. Но так и знай,

Убийца юношей, злой соглядатай,

За ложь жестокой ожидай расплаты».

«Ну, если смерть не терпится вам встретить,

Тогда смогу, пожалуй, вам ответить.

И если вы действительно не робки,

Смерть повстречаете на этой тропке.

Лежит она под деревом в кустах,

И на нее нагнать не могут страх

Угрозы ваши. А теперь прощайте

И всуе господа не поминайте».

И охватила радость тут повес.

Бегом они пустились через лес

И вот под деревом в кустах нашли

Не смерть, а золото. Со всей земли

Монеты звонкие, экю и кроны,

Флорины, франки, шиллинги, дублоны -

Всего червонцев звонких восемь мер.

Тотчас забыв, что собирались смерть

Сыскать, они у золота присели

Да так над кучей и окаменели.

Потом сказал негоднейший из них:

«Друзья, сей клад разделим мы одни.

Нам послано огромное богатство,

Оно скрепит собою наше братство:

Легко доставшись, шумно утечет

И к нам любовь и радость привлечет.

Неслыханная выпала удача!

Но как нам быть? Нелегкая задача.

Ведь золото нам надо унести

И от разбойников укрыть в пути.

А то еще за шайку воровскую

Сочтут. Петля по нас давно тоскует. [175]

А речь свою я вот к чему веду:

С ним днем идти – нарвешься на беду.

Так я, друзья, вам вот что предлагаю:

Пускай я жизнь в пирушках прожигаю,

Но и в хмелю мне служит голова.

Прошу вас обсудить мои слова:

Нам золото нести отсюда ночью,

Тайком придется, а компанью прочью

Нам незачем в то дело посвящать.

Я предлагаю жребием решать,

Кому из нас в таверну воротиться,

Купить вина и хлеба, подкрепиться

Там самому и нам запас принесть.

И до ночи его на этом месте,

Скрыв золото в кустах, мы подождем,

А за ночь клад отсюда унесем

Ко мне ль, к другому ль, и тогда не страшен

Грабитель нам, и злато будет наше».

Ну, жребий кинули, и выпал он

Меньшому бражнику, но так силен

Магнит был золота, что с неохотой

Меньшой ушел. И тотчас же работой

Оставшиеся жадно занялись

И разбирать монеты принялись.

Но только что меньшой товарищ скрылся,

Как старший с речью к другу обратился:

«Ты знаешь, друг, я. твой названый брат,

И о тебе заботиться я рад.

Делить сей клад теперь должно нас трое,

А на двоих, считай, почти что вдвое

Пришлось бы золота; так если б я

Того общипанного воробья

Со счета при разделе клада скинул,

Ужели, друг, меня бы ты покинул?»

«Эх, милый мой, что говорить пустое,

Ведь все-таки по-прежнему нас трое.

Всем скажет он, его-де обобрали

При дележе и часть его мы взяли.

Как мы права свои тогда докажем?

Да и ему, ну, что ему мы скажем?»

«А ничего не надо говорить.

Послушай, что хочу я предложить, -

Но никому об этом ты ни слова».

«Клянусь, что в тайну никого другого

До самой смерти я не посвящу».

«Смотри, измены я ведь не прощу.

Теперь прикинь: ты знаешь, что мы двое

Сильней его не менее чем втрое.

Он в жертву нам самой судьбой намечен:

Он молод, слаб еще, смешлив, беспечен.

Когда вернется, рассмеши его,

Затей дурашливое баловство.

Ты обхвати его, борясь, покрепче

Да придержи на миг как можно цепче, -

И прямо в сердце я ему кинжал

Всажу тем временем, чтоб не мешал

Нам разделить сокровище с тобою:

И золото к нам потечет рекою».

Они покончить с братом столковались

И, сидя возле клада, дожидались.

А младший бражник думал по пути:

«Эх, одному б мне золото найти».

Его червонцев красота прельстила.

«В них все – любовь, веселие и сила.

Кто б на земле счастливей был меня?»

Он в город шел, товарищей кляня,

И в помыслах был на дороге к аду,

И бес ему шепнул, что склянкой яду

Он мог бы горю своему помочь,

Что сделать это надо в ту же ночь,

Пока никто про клад еще не знает

И злодеянию не помешает.

И он пошел к аптекарю просить

Немного яду, чтобы отравить

Несносных крыс, что скребушат в норе,

К тому же де завелся на дворе

Какой-то хищник – ласка иль хорек.

Ему аптекарь продал пузырек,

Сказав тихонько: «Видит бог, не лгу я,

Что этот яд таит в себе такую

Неслыханную силу, что его

Достаточно глоточка одного,

И зверь любой в мученьях умирает,

Хоть вкуса яда и не замечает».

И, обуян греховней мыслью сей,

К виноторговцу побежал злодей

И у него купил три плоских фляги,

В них нацедил кларету и малаги

И поскорей обратно побежал.

И по дороге яду подмешал

Он в две бутылки, третью ж про запас

Нетронутую для себя припас:

«Придется с золотом всю ночь возиться,

Вином приятно будет подкрепиться».

А дальше не к чему рассказ тянуть.

Злодею младшему проткнули грудь,

Лишь только воротился он обратно.

И вот, не смыв пролитой крови братней,

«Попробуем, что за вино такое,

А подкрепившись, в землю труп зароем», -

Старшой сказал и отпил из бутыли.

Вино вдвоем они, смеясь, распили,

И действовать в желудках начал яд.

И все втроем они попали в ад.

Уверен я, что даже Авиценна

В своем «Кансне» смерти той презренной

Страшней, мучительней не описал.

Вот и конец. Я все вам рассказал.

О, страшный грех! О, бездна преступленья!

О, мерзостное братоистребленье!

О, блуд, кутеж и грех чревоугодья!

О, богохульное сие отродье,

Что божье имя клятвой оскорбляет!

Неблагодарные, что забывают,

С каким смирением, с какой любовью

Грех искупил Христос своею кровью.

Он испустил за вас последний вздох,

Чтоб смертные грехи простил вам бог.

Но помните, что скупость также грех.

Святою силой исцелю я всех.

Лишь стерлинги и нобли [176] мне несите

И вклад свой обещаньем подкрепите.

Главу склоняя перед этой буллой,

Пусть не скупятся жены на посулы.

Их в свиток жертвователей внесу

И душу их на небо вознесу.

Властью, мне данной, от грехов очищу

Тех, кто дарует мне покров и пищу,

И станут так чисты и непорочны,

Как при рожденье. Но хотя и прочны

Те индульгенции, пускай спаситель

Допустит сам в небесную обитель;

Оно верней, обманывать не стану,

Ведь грош цена бесстыдному обману.

Хочу еще, друзья, напомнить вам,

Что в сей корзинке не дорожный хлам, -

О нет! – реликвии и отпущенъя.

Собственноручного благословенья

Я удостоен папой, и теперь

Будь щедрым, грешник, и в прощенье верь,

А я с молитвой руки наложу,

От бремени грехов освобожу.

Все грешники, колени преклоните,

А то с коня и вовсе не сходите, -

И отпущенье с неба снизойдет,

Коль звонкою монетою расчет

Без промедления произведете.

Обмана не терплю в своей работе,

И вам, сказать по правде, повезло.

Какое бы несчастье или зло

Вас ни постигли на пути со мной,

Могу загладить я ваш грех любой.

Подумайте, какая вам удача,

Коль доступ в рай заранее оплачен

И рядом с вами, за проводника,

С готовым отпущением рука.

С таким попутчиком идите смело:

Когда б душа ни разлучалась с телом,

Очистит он и знатных и простых.

Вот вам, хозяин, – вам мощей святых

Облобызать реликвии бы надо,

Их испытать и силу и отраду

Всего за грош. Раскройте ж кошелек».

«Нет! Чтоб тебя сам дьявол уволок!

Пускай уж лучше отправляться к черту,

Чем задницу штанов твоих протертых

Мне целовать, хоть поклянись ты трижды,

Что дед Адам носил штаны те. Вишь ты,

Какой затейник! Лучше потроха

Свои отрежь, ведь ты же без греха.

Я, так и быть, вкрутую их сварю,

За здравие твое их водворю

В свинячьем брюхе, и скопцом, мощой

Ходить ты будешь, праведник святой».

А продавец молчал, краснел и дулся,

От злости он словами поперхнулся.

«Ну, что с тобою толковать, с уродом?

Хозяин молвил. – Грех с таким народом!»

Когда услышал рыцарь, как хохочут

Над ними, он сказал: «Никто не хочет

Меж нами ссор, и вы, сэр продавец,

Не дуйтесь так. А вы, сэр удалец,

Любезный нам, вы больше не бушуйте,

Рассказчика вы крепко расцелуйте,

Повеселеет он, и мы опять

Ваш слух рассказом станем занимать».

Друг друга спорщики облобызали,

И мы в согласье путь наш продолжали.

Здесь кончается рассказ Продавца индульгенций

Пролог Батской ткачихи


Чтоб рассказать и горесть и напасти

Моей судьбы, не надо мне, к несчастью,

Ни на кого ссылаться: пять ведь раз

На паперти я верной быть клялась. [177]

В двенадцать лет уж обвенчалась я.

Поумирали все мои мужья.

А видит бог, я их любила очень.

Но для завистников ведь всяк порочен;

Они твердят, [178] что если только раз

(Как утверждает Библии рассказ)

Спаситель посетил обряд венчанья,

Так это было людям в назиданье -

И, значит, лишь однажды в брак вступать

Мне надлежало. Но и то сказать,

Самаритянку укоряя, ей

Христос сказал: «Ты пятерых мужей

Имела. Тот, с кем ты живешь, не муж

Тебе, и брак греховный свой нарушь».

Быть может, это и сказал спаситель,

Но только смысл сих слов мне объясните.

Коль пятый не был муж, то кто ж последним

Ей мужем был? Я отстою обедню

За здравие того, кто объяснит:

О чем сей текст господень говорит

И как понять евангельское слово?

Я ж не встречала мудреца такого.

Господь сказал: «Плодитесь, размножайтесь».

Вот этот текст вы как ни искажайте,

Но знаю, что зовет он нас к труду.

Я и для мужа заповедь найду:

Чтоб от родителей он удалился,

К жене душой и телом прилепился.

А вот насчет того – два, пять иль восемь,

Иль десять раз жениться надо, спросим

Хоть у кого хотите, и в ответ

Вам скажут, что такого текста нет.

Смотрите, вот премудрый Соломон:

Вы помните, имел он много жен.

Подай мне, боже, хоть бы половину

Таких роскошеств, прежде чем покину

Сей бренный мир. Из нынешних мужчин

С ним не сравнится, право, ни один.

Он каждой ночью с новою женой

Утеху новую имел, водой

Кропя живою лозы вертограда.

Хвала Христу, мне послана отрада

Пяти мужьям женою верной быть.

От каждого пыталась получить

Я лучшее: мошну или сундук

Опустошать старалась я не вдруг

И всех сокровищ даром не растратить, -

Я не мотовка, нет, с какой же стати.

Чтоб быть ученым, надо разных школ

Пройти науку; чтобы сделать стол,

Лесник и лесоруб потребен, плотник

И лакировщик иль иной работник.

Пяти мужей науку я прошла.

Шестого я покуда не нашла.

Гряди, жених полуночный, к невесте,

И продолжать науку будем вместе.

На что мне целомудрие хранить,

Когда нам всем велел господь любить,

А в браке не было и нет греха,

Лишь только б пара не была плоха.

Жениться лучше, чем в грехе коснеть

И в адском пламени за то гореть.

«За двоеженство осужден был Ламех [179]», -

Мне говорят; но посудите сами:

Ведь Авраам святой был человек,

Иакова мы чтим который век, -

А скольких жен они в шатре держали!

Им праведники в том же подражали.

Когда и где, в какие времена

Женитьба Библией запрещена?

Или когда нам девственность хранить

Предписано и род наш умертвить?

А вот апостол, это знаю твердо,

Он женщине не заповедал гордо

Быть девственной. Он просто умолчал,

А волю божию наверно знал.

Советовать нам могут воздержанье,

Но ведь совет не то что приказанье.

Могу его послушать или нет,

И уж сама несу за то ответ.

Когда бы девство всем господь судил,

Тогда б и брак он девам запретил.

Но если нету поля для посева,

Откуда б нарождались сами девы?

Не мудрено, что сам апостол Павел

Запрета против брака не оставил.

В соревнованье девам лишь почет,

А приз – еще посмотрим, кто возьмет.

Не каждому быть девственным дано:

Лишь тем, кому всевышним суждено.

Апостол Павел – девственник, конечно

Но сам он, проповедуя нам, грешным,

И заповедав нам, что девство есть

Великий подвиг и большая честь, -

Он женскую не изменил природу

И предоставил полную свободу

Мне быть женой и мужа ублажать;

Коль муж умрет, другого мне искать

Не запретил он, и за двоемужье

Считать тс го нельзя: ведь не могу ж я

Нарушить заповедь, которой нет.

Иль воздержанья мною дан обет?

Коснуться женщины, сказал он, грех,

Однако не всегда и не для всех.

Грешно сквернить супружеское ложе,

Девицу обмануть совсем негоже.

Вы знаете, когда огонь и трут

В неопытных руках, они сожгут

Себя и все вокруг; и это значит,

Что лучше блуда, а греха тем паче,

Конечно, девственность; творят же блуд

Те люди, что неправедно живут, -

В супружестве иль в девстве, все едино.

Быть праведным нельзя наполовину.

Конечно, понимаю я того,

Кто девство ценит более всего.

Пусть хвалится своим он чистым телом, -

Я жизнь свою оправдываю делом.

Хозяин добрый утварь золотую

Не выставит, мне кажется, впустую:

На каждый день, для службы постоянной,

Достаточно посуды деревянной.

Неодинаков и к спасенью путь.

Бог каждому дарует что-нибудь.

Но нам, смиренным и греховным слугам,

Спасения не по своим заслугам -

По милости господней надо чаять.

Вот девственность – ее все величают

Как признак совершенства, но спаситель,

Источник совершенства, искупитель

Всех прегрешений, он не всех призвал.

Вы помните, Христос нам приказал

Имущество последнее продать,

Все деньги беднякам тотчас раздать

И следовать за ним. Кто совершенным

Достоин быть, да будет и блаженным,

Но те слова, конечно, не ко мне.

Ну, как не радоваться нам весне?

И я цвет жизни радостно отдам

Утехам брака и его плодам.

Ну, для чего, скажите, части тела,

Которые привода повелела

Для размножения употребить,

Чтоб нам и в детях наших вечно жить?

Кто скажет, что создатель понапрасну

Их сотворил? Их назначенье ясно,

Хотя иные скажут толмачи,

Что лишь для отделения мочи

Их создал бог и только для различья

Мужчин от женщин наши два различья

Им созданы. Не чушь, не чепуха ли?

По опыту отлично вы узнали,

Что это небылица все иль бред.

А если спросите – вот мой ответ:

Для размножения и для утех

Бог создал их – конечно, лишь для тех,

Кого законно церковь сочетала.

Иначе в книгах почему б стояло:

«Муж да воздаст свой долг жене». Но чем?

Итак, те части создал бог зачем?

Не ясно ль, что для мочеотделенья

Ничуть не боле, чем для размноженья.

Но никого не надо принуждать

Сии орудья божьи в ход пускать.

Ведь девственность не губит человека:

Христос был девственник, но не калека.

Святые хоть и всем наделены,

Что надлежит, но тот не знал жены,

Та мужа во всю жизнь не принимала -

А святости их то не умаляло.

Я не желаю девственность хулить,

С пшеничным хлебом деву я сравнить

Хотела бы, а жен с ячменным хлебом.

Но и ячмень растет под тем же небом.

Апостол Марк в Евангелье вещал:

«Ячменным хлебом, рыбой насыщал

Христос на берегу народ голодный».

Какою было господу угодно

Меня создать, такой и остаюсь;

Прослыть же совершенной я не тщусь.

Что мне моим создателем дано,

То будет мною употреблено.

И горе мне, коль буду я скупиться

И откажусь с супругом поделиться.

А он хоть ночью, хоть и на рассвете

Свой долг сполна пусть платит мне, и этим

Возрадуем мы господа. Мой муж

Слугой быть должен, должником к тому ж.

И дань с него, женою полноправной,

Взимать должна я честно и исправно.

Над телом мужа власть имею я,

То признавали все мои мужья.

Ведь мне апостол власть ту заповедал.

Мужьям сказал он, чтобы муж не предал

Забвению свой долг перед женой.

Известен ли, друзья, вам текст такой?

А мне, когда томлюсь любовной жаждой,

Любезен он и весь, и буквой каждой.

Вскричал тут индульгенций продавец:

«Да сохранит вас пресвятой отец,

Сударыня! Прекрасный проповедник

Из вас бы вышел, и, клянусь обедней,

Вы убедили, кажется, меня.

Я, до сих пор невинность сохраня,

Решил на днях, что следует жениться.

Но коль за то придется так платиться,

Тогда, о нет! Слуга покорный, нет!

Я погожу давать такой обет».

«Постой-ка, мой рассказ еще не начат.

Его услышав, запоешь иначе.

В той бочке погорчее будет эль,

Чем все, что рассказала я досель.

Ох, знаю я, едва ль кто лучше знает,

Каким бичом супружество взимает

Свои налоги, – я сама тот бич.

И осторожность ты к себе покличь,

И посоветуйся, потом решайся

Пригубить рог. И уж затем не кайся,

Что эль супружества не больно сладок;

Примеры приведу я, как он гадок.

И кто, упорствуя, не даст им веры,

Тот сам послужит для других примером.

Так в Альмагесте учит Птолемей».

«Сударыня, – сказал в ответ он ей, -

Вы речь свою, прошу, не прерывайте,

Супружеской науке поучайте».

«Охотно, сэры, только я боюсь,

Что далеко я слишком уклонюсь,

Но этого прошу в вину не ставить.

Я не учить хочу, а позабавить.

Так вот. На чем, бишь, я остановилась?

Да. О мужьях. Так пусть бы приключилась

Со мной напасть, пусть эля и вина

Не пить мне больше, если не сполна

Всю правду о мужьях своих открою:

Хороших было три, а скверных двое.

Хорошие – все были старики

И богачи. Так были велики

Старанья их, что им скорей обузой

Супружества обязанность и узы

Казалися. Вы знаете, о чем

Я говорю. И я была бичом.

Чтобы кровать как следует согреть,

Что ночь – им приходилось попотеть.

И смех и грех! Но и сейчас, как вспомню,

Не совестно нисколько, а смешно мне.

Спешили дом и деньги мне отдать

В надежде, что их стану ублажать.

Глупцы! К чему оказывать почтенье

Тому, чьи деньги держишь иль именье?

И чем они меня любили крепче,

Тем презирать мне было их все легче.

Разумной женщине и самой честной

Любовь внушать мужчинам очень лестно.

Но раз в жену и так уж влюблены,

К чему тогда старания жены?

Понравиться супругу? Нет расчета.

Своих мужей впрягала я в работу

Такую, что всю ночь они кряхтят,

Наутро же «О, горе мне!» твердят.

Дэнмауский окорок [180] не им был сужен,

А мне, по правде, он совсем не нужен.

Хоть и ворчали, ими управлять

Так научилась я, что почитать

За счастье мог супруг, когда подарки -

Литой браслет, иль шелк заморский яркий,

Иль шарф узорчатый – я принимала

И тем подарком их не попрекала.

Так слушайте, о женщины, коль разум

С невинностью не потеряли разом.

Я научу вас шашни все скрывать,

Водить всех за нос, клясться, улещать.

Ведь не сравнится ни един мужчина

В притворстве с нами даже вполовину.

И к честным женам обращаюсь тоже:

Бывает, что и честность не поможет.

Попавшись, надо во мгновенье ока

Всех убедить: болтает, мол, сорока; [181]

В свидетели слугу иль няньку взять,

Чтоб муж не смел напрасно обижать.

Послушайте, как речь свою веду: [182]

«Ах, старый хрыч, с тобою – что в аду.

Зачем соседова жена ни в чем

Отказа не слыхала, каждый дом

Ее с почетом принимает, я же

В лохмотьях, нищенки убогой гаже,

Сижу безвыходно, ну как в темнице.

А ты ухаживаешь за девицей

Соседовой. Ты что ж, в нее влюблен?

По улице идет о том трезвон.

О чем ты шепчешься с пронырой сводней?

Ты что затеял, старый греховодник?

А стоит мне знакомство завести,

С знакомцем поболтать иль навестить

Его, как ты вверх дном все поднимаешь,

Меня бранишь, колотишь, проклинаешь.

А то придешь домой вина пьяней,

Коришь, что по моей, мол, пьян вине;

Что, мол, несчастье нищая жена,

Что мужнин хлеб задаром ест она;

А будь она знатна или богата,

Гак ты бы клял отца ее иль брата

За спесь иль что сама она горда

И дуется и фыркает всегда.

Ах, старый плут! Коль хороша собою -

Ворчишь, что от поклонников отбою

Ей нет нигде, что как ей устоять,

Коль примутся всем скопом осаждать,

Иные видя, что осаде рада,

Иные за красу или наряды,

Иные за осанку, ловкость, голос

Или за то, что шелков тонкий волос,

Что ручка узкая нежна, бела.

Тебе поверить, все – источник зла,

Подвержено соблазну, уязвимо,

И впрямь падение неустранимо

Пред искушением со всех сторон.

А ежели дурна – другой резон:

Что будто бы кидается на шею

Любому встречному, хотя б за нею

Он не ухаживал. И то сказать -

Той утицы на свете не сыскать,

Что селезня себе б не залучила.

Ведь, в самом деле, мудрено хранить

Господень дар, который разделить,

Чтобы умножить, всяк скорей стремится.

Ты вот бурчишь, когда в постель ложиться

Пора придет, что только, мол, глупец,

Презревший райский праведных венец,

Жениться может. Молния и гром

Да поразят тебя своим огнем -

Заслужена тобою кара свыше.

Сварливая жена, худая крыша,

Очаг дымящий – вот, мол, отчего

Мужья бегут из дома. Да его

Послушать только! Домосед какой!

Ему дай волю – хвост сейчас трубой.

А то бубнишь, что, лошадь покупая,

Иль платье у портного примеряя,

Иль выбирая сковороду, стол,

Ухваты, табуретки, нож, котел, -

Всегда испробовать покупку можно

И надо с женами, мол, неотложно

Такой порядок – пробу – завести.

Паскудник старый, господи прости!

Да разве можно обнажать так рано

Пред женихом все тайные изъяны?

Меня коришь, что будто заставляю

Хвалить мою красу, от лести тая,

Что вынужден глядеть ты мне в лицо,

Как собачонка, не снимать кольцо,

И величать меня всегда «мадам»,

И денег не сорить по сторонам;

Меня же холить, пышно одевать

И честь мою так рьяно ограждать,

Чтобы родню мою все величали

И даже горничную уважали.

Короче, – что не можешь ты так жить.

Ах ты, гнилой мешок проросшей лжи!

Чуть подмастерье Дженикин кудрявый

(Кудряшек золотых сквозной оправой

Лицо его и впрямь окаймлено)

Под вечер постучал ко мне в окно,

Чтоб проводить на праздник ежегодный,

Уж ты ревнуешь, увалень негодный.

Да сдохни ты! Не надо мне его.

Но вот скажи мне прямо: отчего

Ключи от сундука ты вдруг запрятал?

Что хорониться от жены так, зря-то?

Твое добро – оно ведь и мое.

Я от скупца оберегу свое

Добро заветное. Небось не дура.

Хотя неволить трудно мне натуру, -

Но посидишь над полным сундуком

Без ласк моих, противный скопидом.

Одно из двух сокровищ выбирай.

Обоих не получишь, так и знай.

Зачем за мной следишь ты и шпионишь?

В сундук меня, не думай, не загонишь.

Тебе б сказать: «Поди-ка развлекися,

Я кумушек не слушаю, Алиса,

И знаю, ты мне верная жена».

Такому мужу я была б верна.

Да постыдился б ты хотя народа:

Всем нравится хоть мнимая свобода.

Любезен мне премудрый Птолемей.

Он в Альмагесте, средь других речей,

Такое изреченье приберег:

«Кто мудр поистине, тот пренебрег

Вопросом праздным – кто ж владычит миром,

Жена иль муж?» Живи, покойся с миром

И не завидуй радостям других,

Негодник немощный. Тебе ль моих

Постельных милостей недоставало?

Да разве я хоть разик отказала?

Но тот дурак, кто от своей свечи

Из жадности соседей отлучит;

Сосед фонарь зажжет и уберется;

Что за беда, ведь свет-то остается.

Ты говоришь, что пышные уборы

Нас до греха доводят очень скоро,

И в подтвержденье этих глупых слов

Приводишь текст, и этот текст таков:

«Стыдом и скромностью горда жена.

Убор простой должна носить она:

Пусть ожерелия и кольца сбросит

И золота да не вплетает в косы».

И самый текст, и толкованье глупы

И по сердцу лишь тем мужьям, что скупы.

Ты говоришь, что я, мол, словно кошка,

Что стоит сжечь моих волос немножко,

И никогда уж не покину дом.

Дурак! дурак! Не знаешь ты о том,

Что, коль бедова и красива Мурка

И коль ее мягка, пушиста шкурка,

Она и дня с тобой не проведет,

Махнет хвостом, мяукнет и уйдет.

Спали тогда волос ее хоть горстку,

А все пушистой и блестящей шерсткой

Пойдет она по крышам красоваться,

Чтоб песни петь, с котами бесноваться.

Будь я наряднее, сквалыга старый,

И я бы хвастала своим товаром.

Седой глупец, забудь свои наказы,

Пусть сторожит сам Аргус сотнеглазый,

Коль захочу я душу отвести, -

Как и тебя, сумею оплести

Любого сторожа, любого мужа.

Пусть сторожит, да не было бы хуже.

Любовь жены приравниваешь к аду:

Мол, греческий огонь, что жжет преграды

И чем бушует жарче, тем сильней, -

Ничто пред похотью ужасной в ней;

И, как песок, она не держит воду;

Как червь, что точит твердую породу,

Так жизнь супругу пакостит жена, -

Кто был женат, тому-де мысль ясна.

Три злых напасти в жизни нашей есть,

Ты говоришь, четвертой же не снесть.

Ты ненавистную жену посмел

(Да сократится дней твоих предел)

Считать одной из трех земных напастей.

Как будто нету горшего несчастья,

Чем неповинная твоя жена,

Которая всегда терпеть должна».

Так я мужей отчитывала рьяно,

Они казнились, что сболтнули спьяну.

Хоть все напраслина – всегда свидетель

Найдется, что страдает добродетель:

Племянница, иль Дженьин, иль соседки

(Кто-кто, а лжесвидетели нередки).

Мужей я допекала небылицей

И, словно бешеная кобылица,

Лягалась, ржала и кусалась так,

Что всех отпугивала, а впросак

Попавши, огрызалась каждый раз.

Без этого, наверное, тотчас

Меня б мужья в проделках уличали,

А так моих грехов не замечали.

«Кто первым хлеб сожнет, тот первым смелет».

Я первой нападала, билась смело,

С налету я выигрывала бой,

Они же каялись передо мной

В таких грехах, которыми с рожденья

Не согрешили даже в помышленье.

Мой муж, бывало, от болезней чах,

А я его во плотских всех грехах,

В гульбе, в разврате гнусном упрекала.

И вот старик бывал польщен немало,

Воображая, что, любя, ревную

(Как раз любить развалину такую!).

Когда ж я ночью покидала дом,

Чтоб позабавиться с своим дружком,

И приходила утром спозаранку,

Мужей я уверяла, что служанку

Выслеживаю я и сторожу,

Что для того и мужа не бужу.

Эх, позабавилась я в жизни вволю!

У нас, у женщин, уж такая доля.

Мы слабы, правда, но господь взамен

Нам даровал коварство для измен,

Обман и слезы. Мы оружьем этим

Мужскую силу оплетем, как сетью.

И если хвастать, так одним могу

Похвастаться что другу, что врагу:

Во всяком деле хитростью иль силой

Всего добьюсь, что мне угодно было.

Все исполнять старались муженьки.

Из них веревки, словно из пеньки,

Могла я вить; брюзжаньем, воркотнёю

Я допекала их порой ночною,

Отказывая в милостях, пока

Не открывали тут же сундука,

И лишь тогда, за малую толику,

Ложилась я, к их радости великой.

Вам говорю, так исстари ведется:

«Купи, коль можешь, – все ведь продается»

И сокола приманишь на вабило.

Взяв верх, лгала, что мне их ласки милы,

Лишь для того, чтоб похоть их продлить,

Но жажды невозможно утолить

Копченым окороком из Дэнмау.

Мне было старичков, конечно, мало.

И хоть сам папа будь за их столом,

Еще посмотрим, их ли это дом;

Им слово за слово платить могу,

И не останусь я ни в чем в долгу.

Когда же завещанье составлять

Наступит день, долгов мне завещать

Уж не придется, каждое словечко

Их оплатила я, и, как овечка,

Притихнув, муж, бывало, уступал

Иль за упорство на себя пенял.

Пусть рьяный муж свирепей будет льва -

Сумею ущемить его права,

Потом скажу: «Оставим споры наши,

Смотри, как смирен Вилкин, наш барашек.

Поди сюда, мой милый муженек.

И поцелуй меня еще разок.

Тебе бы тоже тихим быть и смирным,

И заживем с тобой куда как мирно.

Ты Иова не раз долготерпенье

В пример мне ставил и его смиренье -

Смирись же сам и потерпи хоть малость.

Прости причуды, воркотню иль шалость -

Увидишь, как приятно угождать

Жене и тем любовь ее снискать.

Из нас двоих кому-нибудь да надо

Уступку делать, чтоб сломить преграды.

И раз мужчина женщины разумней,

Уступчивости укажи стезю мне.

Чего тебе брюзжать, ворчать и ныть?

Ни с кем не хочешь ты меня делить?

Ну, так бери же всю и без остатка,

Но и расплачивайся, если сладко.

От ma belle chose, ее пусти лишь в торг,

Все покупатели пришли б в восторг.

Ее храню, господь меня прости,

Лишь для тебя. Смотри, не упусти».

Троих мужей таким смирила сортом,

Теперь поведаю вам о четвертом.

Четвертый муж был пьяница, гуляка,

Имел любовницу, знал девок всяких,

А я была, красива, молода,

Крепка, упряма и смела тогда.

Как соловей, умела петь под арфу

И танцевала жигу с пестрым шарфом,

Особенно когда хлебну винца.

Вот, говорят. Метеллий, от венца

Едва вернувшись, [183] грубая скотина

Жену свою толстенною дубиной

Избил до смерти за глоток вина.

Ну, выпила. Так где же тут вина?

Попробовал бы он меня отвадить

От рюмки. Нет, со мной ему б не сладить.

А от вина к Венере мысль течет;

И как морозы порождают лед, -

Вино склоняет на любовный труд;

Не только с губ тут слюнки потекут,

От пьяной женщины не жди отказу,

Распутники тем пользуются сразу.

Но, видит бог, как вспомню я про это

PI осенью как будто снова лето.

Как в юности, все сердце обомрет,

И сладко мне, что был и мой черед,

Что жизнь свою недаром прожила я.

Теперь я что? Матрона пожилая.

Украло время красоту, и силу,

И все, что встарь ко мне мужчин манило.

Прошла пора, а кровь, знай, колобродит.

Ко мне теперь муку молоть не ходят.

Что ж, отруби я стану продавать,

Еще мне рано вовсе унывать.

Так вот, четвертый муж мой был гуляка;

Меня любил он, негодяй, однако.

Несносно было мужа разделять

С наложницей, и стала я гулять.

Вы не подумайте чего худого,

А только с мужем я своим ни слова,

С подружками затеяла возню,

Пирушки, пляски, игры, болтовню.

Мой муж от ревности в своем же сале

Как ростбиф жарился. Милее стали

Внимание и милости мои.

Земным чистилищем он звал своим

Меня в ту пору. Может быть, чрез это

Душа его теперь в предвечном свете.

Ведь сколько раз, бывало, он поет,

Хотя ревнивца, как мозоль, гнетет

И мучит мысль: ужели изменила?

Свидетель бог и мужнина могила

Тому, как я гуляку допекла

И, может быть, до смерти довела.

Он умер в год, как от святого гроба

Вернулась я и мы смирились оба.

С гробницей Дария нельзя сравнить [184]

Могилу мужа; все ж похоронить

Мне удалось его близ алтаря,

Где свечи поминальные горят.

Я мужнина добра не расточала,

Его могилу я не украшала,

Ведь не украсит гроб его судьбу,

Он и в тесовом полежит гробу.

Теперь о пятом рассказать вам надо.

Душа его да не узнает ада,

Хоть был он изо всех пяти мужей

Несносней всех, сварливей всех и злей

(Ах, до сих пор болят и ноют ребра), -

А поцелует – сразу станет добрый.

И уж в постели так был свеж и весел,

Что сколько бы ударов ни отвесил,

Хотя б кругом наставил синяков, -

Я не считала слез и тумаков.

Сдается мне, что я его любила

Тем крепче, чем ему любовь постылей

Со мной казалася. Порой чудачки

Мы, женщины: милее нам подачки

Любовников, чем щедрые дары

Мужей. От мужа требуем икры

Заморской иль мехов, шелков и кружев,

А перстенек от милого закружит

Нам голову, как крепкое вино.

Нам то милее, что запрещено.

Преследуй нас, а мы, знай, ускользаем,

Но подразни – и двери открываем.

Коль спрос велик – – так дороги товары,

А то, что дешево, дадут и даром, -

Известно это женщине любой.

Мой пятый муж – господь да упокой

Его в земле! – был вовсе не богат.

Он просто по любви был мною взят.

В Оксфорде он когда-то поучился,

Но после бросил, к нам переселился

И жил у Элинор, моей подруги.

Я верила лишь ей во всей округе:

Хотя б мой муж на стенку помочился

Или от судей тайно схоронился,

Про все, бывало, по секрету ей

Скажу, куме и крестнице моей;

Как муж ни злись, а мне и горя мало.

Я часто в краску муженька вгоняла,

А он, бесясь, не раз себя же клял,

Что мне свои секреты поверял.

Так повелось, что каждый год постом

Великим я, гостя, из дома в дом

Переходила до начала лета,

Чтоб сплетен понаслушаться при этом

И позабавиться; так вот втроем мы:

Студентик, кумушка и я к знакомым,

Что за городом жили, собрались,

Там погулять и по лугам пройтись.

Тогдашний муж мой в Лондоне, в отлучке

В ту пору был, а на небе ни тучки,

Весна, досуг и полная свобода!

Всегда в гостях, всегда среди народа!

И где найдешь, а где и потеряешь,

В такое время никогда не знаешь.

И я ходила к утрене, к вечерне,

На празднества, процессии для черни,

На свадьбы, представления, обеды,

Миракли, проповеди и беседы.

Я в красных платьях лучших красовалась,

И моль еще тех платьев не касалась,

Все потому, что был раскрыт сундук,

И я весной не покладая рук

Что день, то новые все доставала,

На танцах их что ночь перетряхала.

Так вот, втроем мы лугом мирно шли

И со студентом разговор вели.

И скоро так мы с ним развеселились

И откровенно так разговорились,

Что я ему, играючи, сказала,

Мол, овдовев, другого б не желала

Себе в мужья, а только бы его.

А это я сказала оттого,

Что в брачном деле, как во всяком деле,

Лишь тот умен как следует и делен,

Кто все предвидит, зная наперед,

Какой удел его наутро ждет.

По-моему, той мыши грош цена,

Которая, хоть трижды будь умна,

Себе грызет единственную норку -

Заткнут ее, тогда сухую корку

И ту ей будет некуда снести.

Нет, сети надо загодя плести.

Ему сказала я, что пленена,

Что ночи целые лежу без сна,

Ни на минуту глаз, мол, не смыкаю,

Его кляня, тоскую, призываю.

Иль что, поражена его мечом,

Лежу я навзничь и что кровь кругом,

И будто бы любимым я убита,

Но вовсе на убийцу не сердита,

Нисколько не виню его за это:

В кровати кровь – к богатству, мол, примета;

И все неправда, все сочинено,

Все матерью мне было внушено

Наперекор девической природе.

Вот вспомнила о чем при всем народе!

Пожалуй, вам и слушать-то не след.

И оказался вскоре на столе

Мой муж четвертый; плакала, стонала

Я, на лицо накинув покрывало,

Но горевать старалась не чрезмерно,

Что умер мой четвертый благоверный,

Ведь мужа пятого я припасла.

И он стоял тут, рядом, у стола.

Наутро в церковь отнесли мы мужа.

Я целую наплакала там лужу.

Мой Дженикин шел с нами, по-соседски.

Он выступал за гробом молодецки.

Таких давно я не видала ног,

Точеных, стройных, крепких. Кто бы мог

Пред ними устоять? Не я, сознаюсь.

И в этом я ни капельки не каюсь.

Ему лет двадцать только миновало,

Мне ж было за сорок, но я нимало

Не колебалась, сохранив весь пыл,

Который и с годами не остыл.

Господь прости, была я похотлива,

И молода еще, и говорлива,

Бойка, умна, красива, редкозуба

(То, знаете, Венерин знак сугубый).

Что ma belle chose соперниц не имеет -

Свидетели мужья мои. Кто смеет

Оспаривать свидетелей таких?

Я крестницей была ведь у двоих:

Дух боевой мне Марсом был отмерен,

Чувствительность – был щедрый дар Венерин.

Венера мне дала в любви покорство,

А Марс – в любви и крепость и упорство.

Мой прадед – Минотавр, и предок – Марс мой.

Зачем любовь грехом сильна, коварством?

Звезда моя велит неугомонно

Не подавлять того, к чему мы склонны,

И гостя доброго всегда с охотой

Пускаю я в Венерины ворота.

Ни одного не пропущу я мимо.

От Марса на лице моем решимость.

Другое место нужно ль называть,

Что укрепила Марсова печать?

Не признаю любви я робкой, скрытой,

А голод утоляю я досыта.

Богат иль беден, черен или бел, -

Мне все равно, лишь бы любить умел.

И хоть по мужу благородной стань я,

Все ж не побрезгую и низким званьем.

И вот всего лишь месяц миновал,

Как Дженикин со мною в храм попал.

Венчанье мы отпраздновали пышно,

По всей округе свадьбу было слышно.

И я ему, дуреха, отдала -

И сколько раз потом себя кляла -

Дом и владенье, все мной нажитое,

А он того ни капельки не стоил.

Всегда бранил, во всем-то мне перечил

И раз меня чуть-чуть не изувечил:

Мне в ухо дал, да со всего размаха,

Чуть не оглохла я тогда от страха,

А все за три ничтожные листка.

И, в свой черед, упорна и жестка,

Я с мужем стала что ни день браниться,

А укротить, пожалуй, легче львицу,

Чем в ярости меня. Из дома в дом

Ходила я, хоть упрекал он в том

Меня, корил и приводил примеры

Все про язычников иль иноверов:

Что вот, мол, римлянин Симплиций Галл

С женой развелся, из дому прогнал

За то, что в воротах, без покрывала,

Она простоволосая стояла.

Другая, мол, наказана была

За то, что на ристалище пошла,

У мужа не спросясь, – жены той имя

Забыла я со многими другими.

А то твердил мне муженек мой часто

Заветы строгие Екклезиаста,

Чтоб муж из дома никогда жену

Не отпускал, особенно одну.

А то отыщет книгу и читает:

«Кто из лозины дом свой воздвигает,

Кто клячу старую в соху впрягает,

На богомолье кто жену пускает -

Тот сам себе, простак, петлю свивает».

Читает он, а мне все нипочем.

Мне – да смириться под его кнутом?

Чтоб все мои пороки обличал он?

Нет, никогда такого не бывало,

Да и не будет ни с одной из нас.

И чем сильней бесился он подчас,

Тем я его сильнее допекала.

Но до сих пор я вам не рассказала,

Зачем из книги вырвала листок

И почему мой муж был так жесток,

Что на всю жизнь лишил меня он слуха.

Ее читая, сам был тугоух он

И каждой строчке в этой книге верил.

Ее названье – «Теофраст Валерий». [185]

Он нипочем бы с ней не разлучился.

Читая, он от хохота давился;

Она всегда и ночевала с ним.

Какой-то кардинал Иероним

В ней обличал слова Иовиниана.

В ней были сочиненья Тертульяна, [186]

Хризиппа, [187] Тротулы [188] и Хэловисы, [189]

Француженки какой-то, аббатисы,

Овидия «Наука о любви»

И притчи Соломона – сотни три

Стишков и басен всяких и историй.

И книга эта – я узнала вскоре -

Его всегдашний спутник; ночью ль, днем

Он помышлял всегда лишь об одном:

От дел и радостей мирских забыться

И в эту книгу с головой зарыться.

И было в ней развратниц, женщин злых

Не менее, чем в Библии святых

И праведниц. Ведь книжный червь не может

Нас, женщин, оценить, хоть все нас гложет.

«А кем, скажите, нарисован лев?» [190]

Да если бы мы, женщины, свой гнев,

Свое презренье к мужу собирали

И книгу про мужчину написали, -

Мужчин бы мы сумели обвинить

В таких грехах, которых не сравнить

С грехами нашими ни в коей мере.

Ведь сын Меркурия и дочь Венеры -

Они совсем не схожи и ни в чем.

Да вот судите сами вы о том:

Меркурий – это мудрость, накопленье,

Венера – вся порыв и расточенье;

Их склонностей извечная борьба

Неотвратима, как сама судьба.

Когда в созвездье Рыб Меркурий тонет,

Встает Венера в ясном небосклоне.



Когда ж Венера утром догорит,

Вечерней дожидается зари

Тогда Меркурий. Так идет от века.

И ни один ученейший калека

Не станет женщин от души хвалить.

Да иначе оно не может быть!

Как от учености он одряхлеет,

Венере подать он платить не смеет,

Да и зачем дырявый ей башмак!

И вот тогда начнет он так и сяк

На женщин шамкать злую клевету,

Что будто бы мы любим суету

И не способны верными быть клятвам.

Еще не то налгать на нас он рад вам.

И все-таки я вам не рассказала,

Как я за книгу эту пострадала.

Раз поздно вечером мой муж не спал

И, как всегда, свой фолиант читал,

Сперва про Еву, как с ее душой

Чуть не погиб навеки род людской

(Чтоб искупить греховную любовь,

Потом свою пролил спаситель кровь).

Мой муж хотел, чтоб с ним я затвердила,

Что землю женщина чуть не сгубила.

Потом прочел он, как во сне Самсон

Острижен был, а после ослеплен

И как, всему виновница,

Делила Своим коварством сокрушила силу.

Как из-за Деяниры Геркулес

Непобежденный на костер полез.

Не пропустил мучений он Сократа,

Которыми так жизнь его богата.

Муж злой жены – сколь жребий сей жесток!

Ведь вот Ксантиппа свой ночной горшок

Ему на голову перевернула,

И спину лишь покорнее согнул он,

Обтерся и промолвил, идиот:

«Чуть отгремело, и уж дождь идет».

Потом прочел про королеву Крита,

Которая распутством знаменита;

Хоть всех такая похоть ужаснет,

Но восхищался ею мой урод.

Про Клитемнестру (это сущий демон,

Мужеубийца) прочитал затем он

И от нее опять пришел в восторг.

Затем прочел он про преступный торг

Эрифилы, что за браслет иль пряжку

Противу мужа согрешила тяжко

И грекам выдала, где скрылся он,

И в Фивах был Амфиаракс казнен.

Преступных женщин фолиант был полон.

Про Люцию и Ливию прочел он

(Обеих руки в мужниной крови,

Причина ж в ненависти иль в любви).

Как Ливия, исполнена враждою,

Поила мужа гибельной водою,

Как Люция, томясь любовной жаждой,

Чтоб муж ее стремился мыслью каждой

Ей угождать, любовное питье

Сготовила и как супруг ее

Наутро умер. Вот они, напасти

На всех мужей от лютой женской страсти!

Прочел он, как Латумий горевал,

Как другу Арию он рассказал,

Что, мол, его женитьба беспокоит.

Что дерево растет, мол, роковое

В его саду, и три его жены,

Любовию и ревностью полны,

На нем повесились. «Благословенно

То дерево, и я прошу смиренно

Тебя, Латумий, дай мне черенок,

Чтоб у себя его взрастить я мог

В своем саду», – вот что ответил Арий.

Насобирал он в книгу этих тварей

Со всех народов и со всех времен.

Читал еще он про каких-то жен,

Которые, мужей убив в постели,

С любовниками до утра храпели,

Меж тем как труп у ног их холодел.

Других мужей и горше был удел:

Им мозг иголкой жены протыкали

Во сне, питье их зельем отравляли.

И столько в этой книге было зла,

Что им и я отравлена была.

К тому же уйму знал он поговорок.

Их было столько, сколько в поле норок

Или травинок на большом лугу.

Вот слушайте, что вспомнить я смогу:

«Селись с драконом лучше иль со львом,

Но только женщин не пускай в свой дом».

«Не лучше ли сидеть под самой крышей,

Чем в доме от жены попреки слышать?

Ей с мужем только бы затеять спор,

Ему во всем идти наперекор».

«Поверь, что женщина, чуть платье скинет,

Как нету и стыдливости в помине».

«Что в нос свинье продетая серьга -

Жена, в свой дом впустившая врага».

Какою яростью, какой печалью

Его слова мне сердце наполняли

С тех пор, как я пришла из-под венца.

И в этот раз поняв, что нет конца

Проклятой книге и что до рассвета

Он собирается читать мне это, -

Рванула я и? книги три страницы,

И, прежде чем успел он защититься,

Пощечину отвесила я так,

Что навзничь повалился он в очаг.

Когда ж пришла в себя, то увидала,

Что на полу я замертво лежала

С разбитой в кровь щекой и головой

И в страхе муж склонялся надо мной.

Он был готов уж скрыться без оглядки,

Как застонала я: «Убийца гадкий,

Мои богатства думаешь прибрать?

Сюда! Хочу тебя поцеловать

Я перед смертью». Он тотчас смирился

И на колени тут же опустился,

Мне говоря: «Сестрица Алисон,

Забудь про все, ведь это скверный сон,

Навеянный той книгою проклятой;

В сегодняшнем сама ты виновата,

Но ты прости, что волю дал руке».

Ему в ответ я тотчас по щеке:

«Прочь, негодяй, презреньем отвечаю)

Язык немеет… Ах, я умираю!»

Но все ж по малости заботой, лаской,

А то, когда придется, новой таской

Был восстановлен мир, и вот с тех пор

Такой мы положили уговор,

Что передаст узду в мои он руки,

А я его от всяческой докуки

Освобожу и огражу притом.

Дела и помыслы, земля и дом -

Над всем я власть свою установила.

А чтобы той проклятой книги сила

Нас не поссорила, ее сожгла

И лишь тогда покой найти смогла.

Мой муж признал, что мастерским ударом

Он побежден, и не ярился даром.

«Дражайшая и верная жена,

Теперь хозяйкой будешь ты одна.

В твоих руках и жизнь моя и кров,

Храни же честь свою, мое добро!»

Мы с той поры не ссорились ни разу,

И, если доверяете рассказу,

От Дании до Индии не сыщешь

Такой жены, хотя весь свет обыщешь.

И муж мне верен был, да упокоит

Его господь в раю, – того он стоит.

Теперь, коль я не утомила вас,

С господней немощью начну рассказ.

Слушайте слова, коими обменялись Пристав и Кармелит

Тут, рассмеявшись громко, кармелит

«Сударыня, – с улыбкой говорит, -

Да ниспошлет господь вам утешенье,

Такой длины я не слыхал вступленья».

А пристав, только это услыхал,

Громовым басом в голос закричал:

«Клянусь спасителя распятым телом,

Монахов с осами сравню я смело.

Ведь, в самом деле, муха и монах,

Что в кушаньях, что в винах, что в делах, -

Повсюду липнут и суют свой нос.

Чего ты это о вступленье нес?

Длинно иль коротко, но нам по нраву,

И мой совет: не портить нам забаву».

«Советуйте, советуйте, сэр пристав,

Пусть будет яростен ваш гнев, неистов,

О приставах такое расскажу,

Что вам, мой друг, наверно, удружу».

«Свою побереги, приятель, кожу.

И ты, монах, мне можешь плюнуть в рожу,

Когда о братьях истины позорной

Всем не раскрою я до Сиденборна.

Тебя, монах, порядком я позлю

Той правдой, прямо в сердце уязвлю».

«Цыц, петухи, – стал разнимать хозяин, -

Чего вы напустились целой стаей

И доброй женщине рассказ начать

Вы не даете. Будет вам кричать,

Опомнитесь и людям не мешайте.

Хозяюшка, рассказ свой начинайте».

«Охотно, сударь, коль святой отец

Меня благословит». Тут наконец

Утихли оба, молвил кармелит:

«Исполни, женщина, что долг велит,

И бог тебе воздаст за послушанье,

А мы послушаем повествованье».

Рассказ Батской ткачихи Здесь начинается рассказа Батской ткачихи

Когда-то, много лет тому назад,

В дни короля Артура (говорят

О нем и ныне бритты с уваженьем),

По всей стране звучало эльфов пенье;

Фей королева со своею свитой,

Венками и гирляндами увитой,

В лесах водила эльфов хоровод

(По крайней мере, верил так народ).

Чрез сотни лет теперь совсем не то,

И эльфов не увидит уж никто.

Монахи-сборщики повсюду рыщут

(Их в день иной перевидаешь тыщу,

Их что пылинок в солнечных лучах).

Они кропят и крестят все сплеча:

Дома и замки, горницы и башни,

Амбары, стойла, луговины, пашни,

И лес кругом, и ручеечек малый, -

Вот оттого и фей у нас не стало,

И где они справляли хоровод,

Теперь там сборщик поутру идет

Иль, дань собрав с благочестивой черни,

Вспять возвращается порой вечерней,

Гнуся обедню под нос иль псалмы.

Теперь и женщины с приходом тьмы

Без страха ночью по дорогам ходят:

Не инкубы – монахи в рощах бродят,

А если вас монах и обижает,

Он все благословеньем прикрывает.

Был при дворе Артура рыцарь-хват.

Он позабавиться всегда был рад.

Раз на пути девицу он увидел

И честь девическую вмиг обидел.

Такое поднялось тут возмущенье

И так взывали все об отомщенье,

Что сам король Артур его судил

И к обезглавленью приговорил.

Но королева и другие дамы.

Не видя в этом для девицы срама,

Артура умолили не казнить

Виновного и вновь его судить.

И вот король, уж не питая гнева,

Сказал, чтобы решала королева.

Но, к милосердью короля склонив

И за доверье поблагодарив,

Она виновному сказала строго:

«Хвалу воздайте ныне, рыцарь, богу,

Но жить останетесь на белом свете,

Лишь если сможете вы мне ответить -

Что женщина всему предпочитает?

А не сумеете – вас ожидает

Смерть неизбежная. Так берегите

Вы голову от топора. Идите.

Двенадцать месяцев и день даю

На то, чтобы обдумать вы мою

Могли загадку. Честью поручитесь,

Что вы поступите как смелый витязь

И дать ответ придете через год».

Что делать рыцарю? Пришел черед -

И женщине он должен покориться

И через год с ответом к ней явиться.

И вот отправился он в дальний путь,

Чтоб раздобыть ответ хоть где-нибудь.

Он каждый город посещал и дом

И всюду всех расспрашивал о том,

Что женщины всему предпочитают.

Но если даже женщины и знают,

Чего хотят, двоих на свете нет,

Чтоб на одном сошелся их ответ.

Те назовут богатство и наряды,

Те почести, те угожденью рады,

Тем лишь в постели можно угодить,

Тем бы вдоветь да замуж выходить.

Тем сердце лесть всего сильней щекочет,

А та сознаться в слабости не хочет,

Но ей хвала сокровищ всех милей.

Ведь льстивым словом нас всего верней

Или услугой самою ничтожной

И покорить и усмирить возможно.

А те свободу почитают главным,

И чтобы с мужем были равноправны.

И чтоб никто не смел их укорять,

Коль на своем затеют настоять.

И то сказать – какая же из нас

Супруга не лягала всякий раз,

Когда ее заденет за живое

Или о ней он правду всю раскроет.

Попробуйте – и в этом убедитесь,

Как убедился тот злосчастный витязь.

Все мы хотим, будь даже мы порочны,

Чтобы никто ни прямо, ни заочно

О нас дурного людям не сказал,

Но чтоб в пример нас женам называл.

А есть такие, что хотят доверье

Завоевать хотя бы лицемерьем.

Советницей и другом мужу быть,

Секреты мужа от людей хранить.

Цена их притязаниям – полушка.

Поверьте, женщина всегда болтушка.

Хранить секреты – это не для нас.

Вот был на свете некий царь Мидас,

И говорит о нем поэт Овидий,

Что рок его безжалостно обидел

И у царя под шапкою кудрей

Ослиных пара выросла ушей.

Он ото всех скрывал свое уродство,

Но, в женское поверив благородство,

Секрет жене любимой рассказал,

Причем молчать об этом слово взял.

И поклялась она: «Секрет не выдам.

Подумать, ведь позор какой и стыд нам.

Тебя предать на посмеянье всех -

Да это было б преступленье, грех».

Но день прошел, и поняла – гнетет

Ее молчанье, и она умрет,

Когда от бремени не разрешится

И от секрета не освободится.

И вот, страшась злокозненных ушей,

Туда, где из болотца тек ручей,

Она без памяти, в слезах, сбежала,

Легла плашмя там, где струя журчала,

И, как в трясину выкликает выпь,

Она шепнула в водяную зыбь:

«Меня не выдай, милая вода,

Не выдай никому и никогда.

У мужа моего, царя, послушай,

Ослиные растут, о горе, уши.

Теперь на сердце легче, ведь скрывать

Ту тайну не могла я и молчать».

Конец рассказывать – напрасный труд,

Пусть у Овидия его прочтут.

Когда увидел рыцарь, что надежды

Нет никакой – сильнее он, чем прежде,

Отчаялся и крепко приуныл;

А срок его уж на исходе был,

И надо было в замок возвращаться

И с головой своей опять прощаться.

Вдруг на пути он видит много дам,

Они кружились в танце по лугам,

Их двадцать пять, а то и больше было.

И рыцарь к ним направился уныло

Задать постылый тот же все вопрос.

Но на лугу кустарник редкий рос,

И хоровода словно не бывало,

А на пеньке преважно восседала

Невзрачная, противная старушка.

Дряхла на вид, ну, словно та гнилушка,

С которой через силу поднялась.

«Сэр, – говорит ему, – я знаю вас,

И если вам никто помочь не может,

Я помогу вам, рыцарь мой пригожий:

Ведь к старости мы много узнаем».

«Любезная, скажи мне лишь о том,

Что женщина всему предпочитает.

Меня палач и плаха ожидают,

И если ложен будет мой ответ,

От смерти лютой мне спасенья нет».

«Так дай мне слово первое желанье

Мое исполнить, и за послушанье

Скажу тебе я, что тебя спасет».

«Даю я слово. Черт пусть унесет

И ввергнет в ад мою навеки душу,

Коль я с тобой наш договор нарушу».

«Так ты спасен от царственного гнева:

Со мной согласна будет королева.

Хотела б видеть, кто из этих дам

Ответ оспорит, что тебе я дам.

Скорее слушай, навсегда запомни».

И что шепнула – неизвестно то мне,

Но только рыцарь сразу просиял.

И срок его еще не миновал,

Как со старушкой в замок он явился.

Весь двор решимости его дивился.

И собралися дамы и девицы,

А также и почтенные вдовицы

(Умнее нас на свете женщин нет),

Чтобы послушать рыцаря ответ

И королевы мудрое решенье.

И ждали все в великом нетерпенье,

Вокруг него сдвигаясь все тесней,

Узнал ли он, чего всего сильней

Желает женщина. Он, не смущаясь

И к королеве смело обращаясь,

Уверенно и громко начал речь:

«О госпожа! Палач пусть снимет с плеч

Мне голову, когда я ошибаюсь,

Но утверждать пред всеми я решаюсь,

Что женщине всего дороже власть

Над мужем, что она согласна пасть,

Чтоб над любимым обрести господство.

На ваше полагаюсь благородство.

Вот, госпожа, все, что придумать мог.

Теперь казните! Я у ваших ног!»

И не нашлось ни дамы, ни девицы,

Ни опытной в таких делах вдовицы,

Которая б решилась отрицать,

Что большего не может пожелать.

И королевин суд провозгласил,

Что рыцарь жизнь еще раз сохранил.

Ворча, кряхтя и причитая глухо,

Заговорила дряхлая старуха:

«Пока еще, о госпожа, я тут,

Пускай рассудит нас твой правый суд.

Я рыцаря ответу научила,

За это – обещанье получила,

Что просьбу первую мою тотчас

Исполнит он, и, умоляю вас,

Пускай он сделает, что обещал:

Прошу, чтобы женой меня назвал.

А если жизнь его я не спасла,

Пускай здесь скажет, в чем я солгала».

Ответил рыцарь: «Я поклялся в этом,

И в самом деле связан я обетом.

Но для чего тебе супруга надо?

Иную выбери себе награду».

«Ну, нет, – ему ответила старуха,

И неприятен голос был для слуха. -

Пусть я уродлива, стара, бедна,

Но мной награда определена,

Я от нее никак не откажусь

И за все золото не соглашусь,

Что под землей еще лежит незримо,

Не стать женой твоей, твоей любимой».

«Любимой! – он вскричал. – Скорей в аду

Согласен быть. Во всем моем роду

Еще никто так не бывал унижен».

Но все напрасно, и, судьбой обижен,

Он с нею тотчас же помолвлен был

И как невесте перстень свой вручил.

Не думайте, что я жалею слов,

Чтоб описать весь шум и блеск пиров

И то веселье, что на свадьбе было:

Ведь что за пир, коль мужу все постыло?

Нет, не было ни празднеств, ни веселья,

Когда от алтаря на новоселье

Украдкой молодую он провел

И так был опечален, мрачен, зол,

Что целый день, как филин, укрывался

И всех вокруг стыдился и чурался.

И, удрученный, лег он с ней в постель

И, расшвыряв в сердцах цветы и хмель,

Ворочался, от горя ошалелый,

И на него с улыбкою глядела

Постылая уродина жена.

Так ночь текла в мучениях без сна,

И наконец жена ему сказала:

«Мой милый муж, того ль я ожидала?

Хоть не сказала б я, чтоб ты был груб,

Но ты на ласку, друг мой, слишком скуп.

Ужель такая у тебя натура?

Иль при дворе у короля Артура

Вас учат так вести себя с женой?

Что ты – безумный или же больной?

Я жизнь тебе спасла, ты это знаешь,

И все ж меня так сильно обижаешь.

Скажи, могу ли чем-нибудь помочь,

А то уж на исходе наша ночь».

«Помочь! Какая мне поможет сила,

Помочь мне может разве что могила.

Ты так уродлива и так стара.

Я рыцарь королевского двора,

А ты безродная, так что ж дивиться,

Что ночь идет, а ты еще девица

И что я места не могу найти.

Меня лишь смерть одна могла б спасти».

«И это все, что так тебя тревожит?»

«Свести с ума и половина может

Того, что я сегодня пережил».

«Когда б меня как следует любил,

Тебе бы я помочь в беде сумела

И ночи в три исправила б все дело.

Но ты твердишь – твои богаты предки

И ты, мол, родовит. Объедки

Догладывая, будет ли кто сыт?

Кто славою заемной знаменит?

Тот благороден, в ком есть благородство,

А родовитость без него – уродство.

Спаситель образцом смиренья был

И в этом следовать за ним учил.

Ведь предок наш, богатства завещая,

Не может передать нам, умирая,

Тех подвигов или тех добрых дел,

Которыми украситься сумел.

Вот Данте, из Флоренции поэт,

Мудрей которого на свете нет,

Писал о том, что редко от корней

Доходит добрый сок до всех ветвей [191]

И благородство не в самой природе,

Оно от бога на людей нисходит.

Наследье предков – преходящий дар.

Он портится, как хлеб или товар,

Когда коснется гниль его людская.

Тебе понятна ль истина такая?

Когда бы благородство сохранялось

Из рода в род, оно бы проявлялось

В поступках добрых, и не мог бы тать

Себя потомком лордов называть.

Возьми огонь и в горнице без света,

Темней которой не было и нету

Отсюда до вершин Кавказских гор,

Зажги очаг, и станут до тех пор

Гореть дрова, покуда не погаснут,

И пламя будет так же чисто, ясно,

Как на свету. Оно всегда все то ж.

А знатный род с огнем в одном лишь схож:

Он, вспыхнув ярко, тускло догорает.

Состав огня ничто не изменяет,

А лорда сын, едва он примет власть,

Так низко может и бесчестно пасть,

Что благородство все свое утратит.

Кичиться предками совсем некстати,

Что добродетелей они полны,

Когда вы сами предкам не равны.

И если герцог, лорд или барон

Поступит низко, то подобен он

Презреннейшему из презренной черни,

Хотя б исправно и ходил к вечерне.

А благородство, взятое взаймы

У знатных предков, презираем мы,

Когда напялено оно на плечи

Тому, кому и похвалиться нечем.

Знай, благородство – это божий дар.

Его как милость может млад и стар

Снискать за добрые дела в награду.

Не каждому оно дается кряду,

А завещать его нельзя никак,

И это сделать может лишь дурак.

Смотри, как благороден стал Гостилий,

А бедные родители растили

Его, как то Валерий описал. [192]

Прочти, что Сенека о том сказал

Или Боэций: тот лишь благороден,

Кто за дела таким прослыл в народе.

И видишь ли, мой милый, вот в чем дело -

Хотя я знатных предков не имела,

Но если бы меня сподобил бог,

Который милостив, хотя и строг,

Прожить безгрешно, – стану благородна,

Коль это будет господу угодно.

Вот в бедности меня ты обвинил,

Но сам Христос когда-то беден был,

А он не вел бы жизни недостойной.

Ведь было б, кажется, ему спокойней

В обличье царском грешных нас учить.

А благодушно в бедности прожить

Достойно всякого, кто благороден.

Тот в бедности богат и тот свободен,

Кто не смущен и нищетой своей.

Скупой завистник нищего бедней:

Его алчбы ничто не утоляет.

А тот бедняк, что денег не желает,

Богаче тех, кто на мешках сидит

И за сокровища свои дрожит.

Кто нищ, тот по природе щедр и весел,

И Ювенал, свое он слово взвесил,

Сказав: «С ворами хоть бедняк идет -

Он беззаботно пляшет и поет». [193]

Ах, людям бедность горько хороша, [194]

Скольких забот лишится с ней душа.

И для того, кому богатств не жалко, -

В ее горниле лучшая закалка;

Пусть с нищего лоскут последний снимут,

При нем добро, что воры не отнимут.

Кто нищету с покорностью несет,

Себя и господа тот познает.

Ведь нищета – очки: чрез них верней

Распознаешь отзывчивых друзей.

И потому, супруг мой, так и знай,

За нищету меня не упрекай.

Меня еще за старость ты корил,

Но кто тебе злокозненно внушил,

Что старость грех? Ведь все вы, джентльмены,

Толкуете, что старики почтенны,

И старика зовете вы «отец».

Еще упрек ты сделал под конец.

Да, безобразна я, но в том залог:

Тебя минует еще горший рок -

Стать рогоносцем, ибо седина,

Уродство и горбатая спина -

Вот верности испытанные стражи.

Но, верная, тебе еще я гаже.

И чтоб меня ты не затеял клясть,

Ну что ж, давай твою насыщу страсть.

Сам выбирай, хотя не угадаешь,

Где невзначай найдешь, где потеряешь:

Стара, уродлива, но и скромна.

И до могилы преданна, верна

Могу я быть, могу и красотою

И юностью блистать перед тобою,

Поклонников толпу в твой дом привлечь

И на тебя позор иль смерть навлечь.

Вот выбирай. И толком рассуди».

У рыцаря заныло тут в груди.

Вздохнул он тяжко и жене ответил:

«Миледи и любовь моя, уж светел

Стал небосклон, мне, видно, не решить,

Что дальше делать и как дальше жить.

Решай сама, как мудрая жена,

Какая нам с тобою суждена

Судьба и жизнь; тебе я доверяю.

Что хочешь ты, того и я желаю».

«Так, значит, над тобой взяла я верх.

К моим ногам гордыню ты поверг?»

«Ты верх взяла, тебе и выбирать».

«Приди же, друг, меня поцеловать,

Ты это заслужил своим ответом,

Получишь верность и красу при этом.

Пусть поразит безумие меня,

Коль изменю, а ты при свете дня

Увидишь, что прекрасней королевы

И обольстительней всех внучек Евы

Тебе явлюсь. Ко мне скорей приди,

Откинь тот занавес и погляди.

И если не зажгу в тебе я страсти,

То смерть моя в твоей, супруг мой, власти».

Когда увидел рыцарь, что жена

Приветлива, красива и юна,

Тут, вне себя от этой благодати,

Он заключил ее в свои объятья.

Ему и сотни поцелуев мало,

Она ж ему покорно уступала

Во всем, лишь бы порадовать его.

Не стану я рассказывать того,

Как, сохранив любовь свою до гроба,

Они в довольстве, в счастье жили оба.

Пошли, господь, и нам таких мужей,

А то еще покорней и свежей

И яростней в супружеской постели.

Еще, господь, того бы мы хотели,

Чтоб нам супругов наших пережить

И с новыми пятью-шестью пожить.

Коль муж строптив, неласков и сердит,

Ему господь пусть пек укоротит

За то, что он жену не почитает;

Ну, а скупца, что денежки считает,

Жалеет дома пенса на расход,

Того пускай чума иль черт возьмет.

Здесь кончается рассказ Батской ткачихи

Пролог Кармелита


Достойный сборщик наш, почтенный бра?,

Всегда унизить пристава бы рад,

Но до сих пор из страха иль приличья

Ни слова не сказал; свое обличье

Пристойное он важно сохранял.

Теперь же он ткачихе так сказал:

«Пошли вам боже радость и утеху,

Сударыня. Не только нам потеху

Доставили, затронули вопрос

Преважный вы, который бы принес

Нам пользу всем, найди он разрешенье.

Но раз уж все мы ищем развлеченья,

То предоставим это богослову,

Я ж приберег для случая такого, -

Коль соизволите вы, господа, -

Про пристава церковного суда

Историю, а знаете вы сами:

Что доброго быть может с приставами?

И хоть ничьих я не хотел ушей

Тем оскорблять, но лишь прелюбодей,

Ведомый приставом для наказанья,

Вот приставу достойная компанья».

Ему хозяин: «Вас учить не стану,

Что вашему не подобают сану

Слова такие. Вам ли задирать?

Рассказ вы свой изг-ольте начинать».

А пристав буркнул: «Пусть монахи брешут,

Что им угодно, в свой черед утешу

Я кармелита так, что он поймет,

Какая честь и воздаянье ждет

Всех хвастунов монахов после смерти.

Уж я его пройму, вы мне поверьте».

Ему хозяин: «Будет вам бубнить,

Не прерывайте вы рассказа нить».

Рассказ Кармелита Здесь начинается рассказ Кармелита

Так, слушайте, что расскажу вам, други:

Викарий некий жил в моей округе.

Он строгостью своею был известен -

Даров не брал, не поддавался лести,

Сжег на своем веку колдуний много,

Карал развратников и своден строго,

Судил священников и их подружек,

Опустошителей церковных кружек,

Обета нарушителей и клятвы:

Коль осквернили чем-нибудь обряд вы,

Коль вы не выполнили завещанья, -

Епитимьей карал он в наказанье.

Гроза ростовщиков и святокупцев,

Бескровных, но мерзейших душегубцев, -

Всего он строже был к прелюбодею,

И в этом укорять его не смею,

Того, кто добродетель нарушал,

Всего суровей пеней он карал.

Кто не платил налога с поля, с гари,

Тот скоро узнавал, как строг викарий;

Кто в церкви был на приношенья скуп,

На тех всегда точил викарий зуб.

На них он вел с десяток черных списков,

Чтоб посохом их уловлял епископ. [195]

Но мог и сам он налагать взысканье-

Для этого имел на содержанье

Он пристава, лихого молодца:

По всей стране такого хитреца

Вам не сыскать со сворою ищеек.

Виновных он тащил из всех лазеек.

Он с них изрядный получал доход.

Иной ему заткнет подачкой рот,

Иной ему невинного укажет.

Не видывал я человека гаже.

Но все-таки о нем я расскажу -

За приставами я всегда слежу.

Они же тронуть пальцем нас не смеют,

Зане над нами власти не имеют.

Вмешался пристав: «А еще, мой друг,

Мы не имеем права трогать шлюх».

На то хозяин: «Ты черед свой знай!

Рассказывает он, ты не мешай.

Вы ж приставов, отец мой, не щадите

И на его гримасы не глядите».

И продолжал рассказ свой кармелит:

На воре шапка, вижу я, горит.

Так вот, у пристава того на службе

Все сводни были и ему по дружбе

Своих клиентов помогали стричь.

Как соколы заклеванную дичь

Охотнику несут за кров и пищу,

Они ему развратника отыщут,

Он обдерет его, а сам патрон

Не знает часто, как плутует он.

Тянул он в суд разинь и простаков,

Что рады были горстью медяков

Иль выпивкой в таверне откупиться.

За стерлинг он готов был удавиться

И, как Иуда, в кошелек особый

Ссыпал все золото, а скверной пробы

Истертые монеты, барахло

Домашнее его патрону шло

В уплату штрафов или десятины.

Так жил, в своих пороках триединый,

Равно презренный пристав, сводник, вор.

К знакомой шлюхе он ходил во двор,

А та шепнет ему, что, мол, сэр Хью

Забыл у ней свой посох и скуфью,

А что сэр Ральф запачкал, мол, сутану

(Всех пакостей перечислять не стану).

Тут пристав их схватить грозится разом.

Размахивает папским он приказом,

Всегда все тем же, и волочит в суд,

Где их возьмут да вмиг и обстригут,

Когда ж руна лишалися бараны,

Он речью льстивой заживлял их раны:

«Не бойтесь, друг, я вас из черных списков

Уж вычеркнул, и не найдет епископ

О том проступке никаких следов,

Поверьте, что служить я вам готов».


z

Да вымогательств всяческого рода

Не перечислить мне в четыре года.

Был нюх его на этот счет утончен,

Как у борзой собаки иль у гончей.

Оленя им быстрее не загнать,

Чем он прелюбодея мог поймать

С супругой чьей-нибудь или девицей,

Тогда проворству нечего дивиться,

Когда оно приносит нам доход.

И вот случилось, в дальний он приход

Отправился за легкою добычей -

Таков уж был у пристава обычай.

Хотел вдову-старушку припугнуть

И, вызвав в суд, содрать хоть что-нибудь.

И вот в лесочке йомена он встретил

И на приветствие его ответил.

Был йомен тот наряден: весь в зеленом,

Верхом он ехал на коне холеном;

С ним лук и стрелы, шапка на макушке

Зеленая с коричневой опушкой.

«Привет вам, сэр, – его окликнул пристав, -

Дай бог прожить вам в здравии лет триста».

«Спасибо, друг, и вам того желаю.

Вас первого сегодня я встречаю.

Путь держите куда и далеко ль

И направляетесь туда отколь?»

«Да тут поблизости, взыскать налоги

Меня направил господин мой строгий».

«Так, стало быть, приятель, вы бэйлиф [196]?»

«Вот именно», – сказал наш пристав, скрыв,

Что при суде церковном находился.

Церковным приставом он постыдился

Себя назвать. Презренно это имя.

«A depardieu, так, значит, ты сродни мне.

И я бэйлиф, но редко здесь бываю,

В округе этой никого не знаю.

Давай же подружимся мы с тобой.

Знай, полный кошелек всегда со мной.

А если вздумаешь нас посетить,

Готов с тобой и дом свой разделить».

Не разобрав, что дело тут нечисто:

«A gra'merci» [197], – ему ответил пристав.

И вот решили: надо им дружить,

Почаще время вместе проводить.

Был пристав говорлив и любопытен,

В своих расспросах скор и ненасытен:

«Где вы живете, дорогой мой брат?

К вам в гости завернуть я был бы рад».

«Живу я, друг, на севере далеко, [198]

Но раз мы повстречались волей рока,

Наверное, по мне ты затоскуешь

И моего жилища не минуешь».

«Хотел бы с вами чаще я встречаться,

Чтоб можно было опытом меняться.

По ремеслу вы пристав, как и я,

К тому ж отныне с вами мы друзья.

Вы мне расскажете свои приемы.

Они мне, может статься, незнакомы.

Коль есть в них грех, на это не глядите.

Мои грехи покрыть мне помогите».

«Да нет, мой друг, мне не к чему таиться,

Но только нечем мне с тобой делиться.

Совсем ничтожен личный мой доход:

Что соберу – хозяину идет,

А у меня хозяин очень строгий.

И вот всю жизнь бью по дорогам ноги.

Я вымогательством одним кормлюсь,

Из года в год я так и этак бьюсь,

Лишь бы с людей хоть что-нибудь содрать.

Вот все, мой друг, что я могу сказать».

«Вот именно, так поступать и надо, -

Воскликнул пристав, – друг мой, сердце радо

Об этом слышать. Я их не щажу,

Коль попадутся – петлей пригрожу

И обираю их дома до нитки,

Как ни были б они в уловках прытки.

Да в самом деле, коль не вымогать,

Пришлось бы мне с семьею голодать.

И нечего о том в исповедальне

Нам каяться; в чужой опочивальне

Сам исповедник побывал не раз,

Так грех ему винить облыжно нас,

Что мы кошель у грешников срезаем, -

Мы тем вертеп разврата очищаем.

Теперь открыть свое должны вы имя,

Чтоб вас назвать приятелем своим я

Пред всеми мог». Качнулся, словно в зыбке,

В седле высоком йомен, тень улыбки

Коснулась уст его, и он сказал:

«Мой добрый друг, я вовсе не скрывал,

Что родом бес я, что пришел из ада,

Что мне туда вернуться вскоре надо,

Все недоимки на земле собрав.

Ты в основном был совершенно прав:

И мне доход дают грехи людские,

Опять же прав ты – все равно какие.

И я готов на край земли скакать,

Чтоб тот оброк любой ценой взыскать».

«Не может быть! – тут пристав закричал. -

А я-то вас за йомена считал.

Да, но каков ваш облик и наряд,

Когда к себе вернетесь вы назад?»

«В аду определенной нету формы,

А на земле – тут с некоторых пор мы

Какой угодно принимаем вид.

И, судя по тому, кто как глядит,

Он человека, обезьяну видит

Иль даже ангела (пусть не обидит

Тебя тот облик, мой дражайший друг).

И фокусник одним проворством рук

Вам чудеса показывает; что же,

Так с черта можно спрашивать и строже».

«А почему столь разные обличья

Вы принимаете? Из страха? Для приличья?»

А черт ему: «Затем, чтоб нам верней

Настичь добычу, подружиться с ней».

«Да, но к чему вам хлопоты такие?»

«Причины есть, мой друг, кое-какие.

О них сейчас рассказывать мне лень.

Да и к тому ж я потерял весь день;

За утро ничего не перепало.

Хвалиться мне добычей не пристало.

Ловить ее – вот думаю о чем,

А как ловить, не спрашивай о том.

Ты не поймешь иных моих уловок,

Хотя, как пристав, ты и очень ловок.

Но ежели ты очень хочешь знать,

Никто как бог велит нам хлопотать.

Случается, в своем бесовском рвенье

Мы исполняем божьи повеленья;

Хотим ли этого иль не хотим, -

Бессильны мы на деле перед ним,

И иногда орудьем избирает

Он нас своим и мучить позволяет

Не душу грешника, одно лишь тело.

Так с Иовом, коль помнишь, было дело.

А иногда мы получаем власть

И плоть и душу заодно украсть.

И иногда поручено тревожить

Нам только душу, отравляя ложью

Ее покой; но если устоит

Тот человек и веру сохранит -

Спасет он душу, хоть бы для геенны

Его костяк предназначался тленный.

А то по воле божьей и слугой

Нам быть приходится; иной святой,

Как, например, святой Дунстан, епископ,

Распоряжался бесами. Столь низко

Не падал я, но раз на юге жил

И там гонцом апостолам служил».

«И что ж, из тех же самых элементов,

Которые мы знаем от студентов,

Готовите свои обличья вы?»

И бес ему: «Ах, нет у нас дратвы,

Что их скрепляла бы. Мы чаще просто

Лишь притворяемся. Иль, скрав с погоста

Несгнивший труп, в нем начинаем жить,

Его устами смертным говорить.

Так некогда пророк ваш Самуил

Устами Пифонисы [199] говорил,

Хоть сомневаются иные в этом;

Разгадку предоставим мы поэтам

И богословам, нам в том нет нужды.

Но, вижу я, разгадки хочешь ты.

Так надо в ад тебе со мной спуститься,

На опыте там сможешь обучиться

И с кафедры о бесах прорицать.

Тогда их облик будешь лучше знать,

Чем Данте Алигьери иль Вергилий,

Которые у нас в аду не жили,

Пока не умерли они, конечно.

Но надо поспешать нам, друг сердечный.

Ведь раньше, чем придется нам расстаться,

Успеешь вволю ты наудивляться».

«Ну, этому так скоро не бывать.

Зачем мне нашу клятву нарушать?

Пускай ты бес иль даже сатана,

Пребудет в силе навсегда она.

И верен дружбе я с названым братом,

Пусть этой дружбе даже и не рад он.

И на работе дружбу мы скрепим -

Бери свое, – доволен я своим.

Но если посчастливится нажить

Богатство нам – давай его делить».

«Ага, – промолвил бес, – ну что ж, идет».

И снова двинулись они вперед.

Когда они добрались до селенья,

Которое наметил к разграбленью

Церковный пристав, повстречался им

Груженный сеном воз, а рядом с ним

Хозяин хлопотал, стараясь сдвинуть

Упряжку с места. Но глубоко в глину

Колеса врезались, и воз стоял.

Возница бешено коней хлестал,

Вопя на них: «Ну, Скотт! Живее, Брук!

Какому черту вас спихнуть бы с рук,

Поганых образин; и надо ж было,

Чтоб разродилась лучшая кобыла

Такою парой хилой и ленивой.

Да чтоб вас черт побрал с хвостом и гривой,

А заодно и весь дурацкий воз».

И пристав бесу задал тут вопрос:

«А не поймать ли на слове мужлана?

Давай проучим вместе грубияна.

Ты слышишь, подарил тебе он воз,

Коней и сено, и при этом нес

Он богомерзкие, ты слышал, речи.

Теперь ему отговориться нечем.

Хватай коней, его ж я в суд сведу».

«Он неподсуден адскому суду.

И, видит бог, сбрехнувши тут про черта,

Он мыслей не имел такого сорта.

Спроси его иль погоди-ка малость».

Хозяина же обуяла жалость.

Он потрепал исхлестанные спины,

И кони налегли, и вот из глины

Воз сдвинулся. «Еще, ребятки, но! -

Вскричал хозяин. – Знаю я давно,

Что славные вы оба животины,

И не видать позорной вам кончины,

Вас не сведет на бойню живодер.

Но, Серый, но! Берись дружней, одер!

Да наградит господь вас за работу.

Не буду я вас больше гнать до поту».

«Ну что, – промолвил бес, – иль я не прав?

Отлично знаю их несносный нрав.

Нет, милый друг, оставь его в покое,

Кричит одно он – думает другое.

И лучше нам с тобою удалиться,

Уверен я, здесь нечем поживиться».

По улице проехал пристав молча,

Негодование мешая с желчью,

Но вот опять он бесу зашептал:

«Мой милый брат, недавно я узнал:

Здесь проживает некая старуха.

Скупа она, скорей лишится слуха

Последнего, чем пенни из богатства

Отдаст. И покажу пример я братства.

Прокорм нам будет нелегко добыть

У здешнего народа. Так и быть.

Смотри же, как с ним надо управляться.

Старуха будет, знаю, упираться,

И знаю, что за нею нет греха.

Но как бы ни была она глуха,

А вызов в суд она небось расслышит,

И коль у ней не сгрызли денег мыши,

Двенадцать пенсов я с нее сдеру.

Я лишнего с клиентов не беру».

И пристав постучался к ней в ворота:

«Эй, вылезай, из своего болота.

Иль, запершись в вертепе сем проклятом,

Лежишь с каким-нибудь попом иль братом?»

«Благословенье божие на вас,

Сейчас я отомкну вам дверь, сейчас, -

На стук его откликнулась вдова. -

Я что-то не пойму, что за слова

Произнесли вы, сэр, и что хотите?»

«Сударыня, напрасно вы юлите.

Ты знаешь ли, презренная карга,

Благословляла ты сейчас врага

Господня. Вот приказ; и завтра в суд

Тебя, негодница, поволокут.

А там и не за то еще ответишь».

«Честной отец, мне кажется, ты бредишь.

Спаси меня пречистой девы имя!

Как можешь думать ты, чтоб я такими

Грехами стала душу осквернять.

Больна я, отче, надо мне лежать.

Едва хожу я, верь ты мне, не верь ты.

Но ехать в суд? Мне это горше смерти.

А если в чем меня в суде винят,

Так запиши в бумажке, милый брат,

А я уж попрошу пойти юриста.

Мне-то зачем, мое ведь дело чисто».

«Ну, черт с тобой. Но много ты потратишь

В суде кормов. Так лучше мне заплатишь

Двенадцать пенсов, Я ж приказ порву.

Плати скорей, – я, видит бог, не вру:

Мне пенс перепадет из этих денег.

Викарий наш корыстлив и скупенек».

«Двенадцать пенсов! – охнула она. -

Да где ж их взять? Честная пелена

Христова гроба! Ни полушки нету,

Последнее внесла я по обету.

Кору с деревьев ем я и траву.

Не обижай ты бедную вдову».

«Эк невидаль, старухина хвороба.

Пусть черт возьмет тебя. Хотя из гроба -

Но деньги мне должна ты заплатить».

«Но, видит бог, мне негде их добыть».

«Плати, карга. Не то я сам найду,

Что взять. Давай вон ту сковороду.

Ты мне должна еще с тех пор, как мужа

Ты оброгатила и я, дурак, был нужен,

Чтоб грех покрыть и от суда спасти».

«Ну, как не стыдно, господи прости?

Тебя в глаза я в жизни не видала

Да и в судах ни разу не бывала.

Была чиста я перед мужем телом,

Не согрешила помыслом иль делом,

Иди ты в ад с моей сковородой,

Пусть сатана подавится тобой».

За ним старуха, плача, поползла

И, как умела, вора прокляла.

А бес спросил: «Так, значит, в самом деле

Его отправить в ад бы вы хотели?

Вас, матушка, быть может, я не понял?»

И пристав так старушку эту пронял,

Что крикнула: «Пусть черт его возьмет,

Коль сковороду мне он не вернет».

«Ну, нет, карга! Что мне попало в когти,

То уж мое. Зови, чтоб черт помог те,

А я уж, кстати, платье прихвачу».

«Постой-ка, друг, сказать тебе хочу,

Придется это или нет по нраву,

Что сковородкой и тобой по праву

Теперь владею я, – так бес сказал, -

Хочу, чтоб в ад скорее ты попал,

Узнаешь там, верь дьяволову слову,

Такое, что не снилось богослову».

И с тем проворно к приставу он скок

И в ад его с собою уволок,

Где мытарям местечко всем готово,

Как то свидетельствует божье слово.

Будь этот пристав более пристоен

И вашего внимания достоин,

Я по Писанию б вам рассказал,

В какие он мучения попал,

Тогда бы сердце ваше содрогнулось.

Но даже если б сотня лет минулась,

Не мог бы я те муки передать.

Молитесь, чтоб господня благодать

Вас защитила от таких мучений,

От козней дьявола и искушений.

Лев, рыкающий в логове, не дремлет.

И тот, кто гласу моему не внемлет,

Добычей зверя может вскоре пасть.

Но не бескрайна адских козней власть,

Коль не нарушите господня слова,

Вас оградит любовь и кровь Христова.

Помолимся ж о грешных приставах,

Страдающих у дьявола в когтях.

Здесь кончается рассказ Кармелита
 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова