Шейла Фицпатрик

СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ

К оглавлению

4. Коллективизированное село

В 1930 г. «колхоз» был пустым словом, формой, которая еще должна была наполниться содержанием. Советская власть призывала к коллективизации, не указывая точно, что это должно означать на деле. Основной тип коллективного хозяйства, существовавший в 20-е гг., — небольшая коммуна на земле, не принадлежащей селу, — явно не мог служить образцом. Пока не закончилась первоначальная массовая кампания коллективизации, не существовало никаких руководящих установок относительно структуры коллективного хозяйства: Примерный устав сельскохозяйственной артели, узаконенный 1 марта 1930 г., был опубликован в том же номере «Правды», что и статья Сталина «Головокружение от успехов». Таким образом, этот устав не мог служить руководством для коллективизаторов, а являлся, скорее, обобщением недавнего опыта, полученного советской властью.

Ответы на вопрос «Что такое колхоз?» появлялись постепенно, со временем. Некоторые из ответов давались в официальных декларациях или правительственных постановлениях. Например, вопрос о праве колхозника держать корову был разрешен статьей «Головокружение от успехов», а о праве вести торговлю — майским указом 1932 г. Другие ответы порождались практикой реальной жизни, но никогда не объявлялись официально и не формулировались как определенная политика (например, доминирующая роль колхозного председателя или статус двора как основной хозяйственной единицы в колхозе). Некоторые решения, вроде пересмотра вопроса о приусадебных участках в 1935 г., появлялись в ходе открытых переговоров властей с представителями крестьянства.

В основе всех этих столь различных процессов лежал своего рода диалог между правительством и крестьянами. В процессе взаимодействия крестьян и государства неизменно существовали определенные постоянные моменты. Государство хотело получать больше зерна; крестьяне хотели отдавать как можно меньше. Государство обычно хотело довести обобществление собственности (особенно земли, тягловой силы) до максимума; крестьяне желали свести его к минимуму. Государство стремилось расширить сферу своего контроля, к примеру, давая подробные посевные планы и инструкции по основным сельскохозяйственным процессам, тогда как крестьяне старались как можно больше ограничить вмешательство государства.

Конечно, «государство» в действительности представляло собой не монолит, а сплетение взаимосвязанных, но различных интересов. Интересы центрального руководства партии и прави-

120

тельства (предположим, ради удобства изложения, что оно было монолитно) не были тождественны интересам районной администрации. Интересы районной администрации не совпадали с интересами уполномоченных по заготовкам, присылавшихся из центра, или государственных промышленных предприятий, желавших нанять на работу колхозников, не говоря уже о политотделах МТС. А еще необходимо принять в расчет конфликты по поводу полномочий и субординации, вспыхивавшие между 25-тысячника-ми и работниками районных и сельских советов в начале 30-х гг. или между районом и политотделами МТС в 1933 — 1934 гг.

Крестьянство тоже нельзя было рассматривать как сплоченную массу. Существовали сильные региональные различия: на юге, например, вопросы торговли (и, следовательно, размеров приусадебных участков, политики в отношении фруктовых садов и т.д.) приобретали первостепенную важность, так же как и в колхозах, поставляющих свою продукцию в соседние крупные города; в менее плодородных областях Центрального промышленного района, как правило, больше внимания уделялось правилам, регулирующим отходничество и занятия несельскохозяйственным трудом. Были различия, связанные с возрастом и полом. Постепенно появлялись и такие, которые зависели от положения в колхозе: у председателя были одни интересы (отчасти интересы колхоза в противостоянии району, отчасти свои личные), у трактористов другие, у полевых работников — третьи. Интересы «колхоза» (здесь имеется в виду не только колхоз как организация, но и сельская община) и отдельных колхозников зачастую расходились, как, например, в вопросе об отходничестве и людских ресурсах колхоза.

В этой главе рассматриваются три важных аспекта процесса колхозного строительства первой половины 30-х гг. Первый из них касается территории и размеров колхоза и тесно связан с ключевым вопросом об отношении нового колхоза к старому селу и общине. Второй аспект — членство в колхозе, в частности, права и обязанности колхозников и пределы дисциплинарной власти колхоза. Последняя рассматриваемая тема — это обсуждение принципов организации колхоза на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. и новый вариант Устава сельскохозяйственной артели, принятый съездом.

ЗЕМЛЯ

Летом 1929 г. советская власть избрала новую стратегию коллективизации, пытаясь записывать в колхоз не отдельные крестьянские дворы, а целые села и земельные общества1. Именно по такому принципу проводилась коллективизация в бурные первые месяцы 1930 г. В общих чертах этот принцип колхозного стро-

121

ительства сохранился на протяжении всего десятилетия. Когда летом 1930 г. община в России была упразднена, колхоз стал de facto ее преемником2. Иными словами, колхоз 30-х гг. представлял собой коллективизированное село.

Правда, коммунистам нелегко было с этим согласиться. С их точки зрения, «село» означало мелкую, технологически отсталую, традиционную крестьянскую организацию, тогда как «колхоз» по определению принадлежал к совершенно иному миру крупного, механизированного, социалистического сельскохозяйственного производства. Советские комментаторы, как в то время, так и позднее, проделали поразительную работу, всячески затемняя вопрос о базовой единице коллективизации. Село было косвенным образом признано естественной основой советского колхоза не раньше 1935 г.3.

В пылу первоначального натиска коллективизации коммунисты не просто носились с идеей колхоза, который был бы крупнее села, — они пытались создать такой колхоз на практике. Вот что вызвало недолгий период гигантомании в первые годы коллективизации в Советском Союзе. Гигантомания родилась из той же странной смеси модернизаторских устремлений, насильственных методов и утопических фантазий, какая была характерна для пролетарской Культурной Революции и нашла столь драматическое выражение в разгроме коллективизаторами сельских церквей. Коллективизаторы-коммунисты видели свою цель в социалистической модернизации сельского хозяйства. Это означало переход от экономически нерационального, мелкого, традиционного земледелия к современному, экономически рациональному, крупному, неразрывно связанному с механизацией. Считая понятие «традиция» синонимом отсталости, нерациональности и предрассудка, советские коммунисты не прислушивались к здравым доводам рассудка, говорившим, что строить новое легче на базе существующих структур.

Задним числом именно термином «гигантомания» можно обозначить пристрастие коммунистических руководителей и коллек-тивизаторов в 1929 и 1930 гг. к нереально огромным коллективным хозяйствам. В те годы районные и областные власти, соревнуясь друг с другом, создавали колхозы-гиганты, занимавшие (на бумаге) десятки тысяч гектаров — иногда целые районы — и включавшие в себя дюжины и даже сотни сел и поселков4. Излюбленной формой коллективного хозяйства была коммуна, предполагавшая максимальное обобществление собственности. Предавшись утопическим фантазиям и бездумному теоретизированию, местные власти кое-где планировали создание коммун, охватывающих целые районы с сотнями деревень. К примеру, один руководитель сельского хозяйства из Москвы, посетивший некий район на Урале, докладывал в марте 1930 г.:

122

«По заданию Рик'а 12 агрономов в течение 20 дней безвыходно и без выездов на места составляют оперативно-производственный план несуществующей районной коммуны...»5.

Такой же гигант был создан, если верить бюрократическим отчетам, в Великих Луках, в Западной области. Затем, когда сочинители планов увидели, что громоздкое сооружение не способно функционировать, они решили разделить колхозную площадь на 32 квадрата, в среднем по 2500 га каждый. На каждый квадрат должен был приходиться один колхоз; квадраты определялись по карте без всякого учета реально существующих деревень, поселков, рек, холмов, болот и прочих демографических и топографических особенностей местности6.

Не только из-за утопических фантазий местные власти не желали видеть в селе базовую единицу коллективизации. В донесении из Западной области в начале 1930 г. отмечалось, что там, где с одобрения властей создавались колхозы на основе села, они, как правило, выбирали из своих членов компетентное правление и быстро ориентировались на выполнение новых задач. Однако такое положение часто не устраивало районное руководство, говорилось в донесении, поскольку колхозы приобретали слишком большую самостоятельность. Коммунисты с подозрением относились к реально избранным правлениям колхозов-сел, несомненно опасаясь, что там придет к власти прежняя верхушка общины и поведет хозяйство по традиционной колее. Преимущество колхозов-гигантов, с точки зрения коммунистов, заключалось в том, что их правления никак не могли в сколько-нибудь полном значении этого слова выбрать крестьяне. В колхозе-гиганте можно было подобрать в формально избранное правление свои кадры, разделить площадь колхоза на участки и поставить на каждом участке члена правления («как в старое время управляющих», — с иронией говорилось в донесении)7.

В 1932 — 1933 гг. «квадратную теорию» коллективизации осудили как нереалистичную, и критики, говоря о наиболее фантастических амбициях местных коллективизаторов, начали использовать уничижительный термин «гигантомания». Из огромного числа колхозов, с гордостью взявших себе название «Гигант» в первые годы коллективизации, лишь немногие остались гигантами в действительности. Так, например, колхоз «Гигант» в Сердоб-ском районе Саратовской области в 1934 — 1935 гг. включал в себя меньше 150 дворов — типичная величина села в Среднем Поволжье8.

На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. слово «село» в проекте нового Устава сельскохозяйственной артели было заменено на «селение» по предложению делегатов, стремившихся не оставить местным властям лазейки, чтобы игнорировать село как основную единицу (в Уставе 1930 г. использовалось множественное число — «селения» )9.

123

Отвод земель единоличникам

В вопросе о земле ситуация на селе в первой половине 30-х гг. была чрезвычайно запутана из-за того, что не все крестьянские дворы состояли в колхозе. Село разделилось на колхозников и единоличников, однако процентное соотношение этих двух групп постоянно изменялось. В 1933 г. единоличники еще составляли 35% крестьянских хозяйств РСФСР, в 1935 г. доля таких хозяйств понизилась до 17%, а в 1937 г. — до 7%10. Колхоз de facto унаследовал земли села, но единоличники тоже предъявляли на них претензии, которые нельзя было не принять во внимание. Как же следовало делить землю между обеими группами?

В начале 30-х гг., когда коллективизировали село (или часть его дворов), первоочередной мерой был раздел общинной земли на пропорциональной основе между колхозом и единоличными хозяйствами. Коллективизация проводилась в большой спешке, предполагалось, что раздел будет временным, поэтому его на скорую руку производила комиссия сельсовета, где были представители и от колхоза, и от единоличников. Иногда поля данного села делились на два больших клина, один отходил колхозу, другой — единоличникам. В других случаях между двумя группами распределялся ряд небольших участков. Поскольку в первые годы число членов колхоза было весьма неустойчиво, раздел зачастую пересматривали каждый год перед посевной, чтобы привести его в соответствие с процентным соотношением дворов, состоящих и не состоящих в колхозе11.

Получившуюся в итоге путаницу трудно себе представить. Начальство нередко меняло свои намерения на ходу и произвольно наделяло землей хозяйства, которым покровительствовало. Правила не учитывали всех возможных случаев: если единоличник вступал в колхоз, предполагалось, что его надел должен был присоединяться к колхозным землям; если же колхозник уходил из колхоза, чтобы хозяйствовать единолично (что в первые годы вовсе не было редкостью), он не мог отделить от колхозной земли свой надел. В заметке из Великолуцкого района в 1933 г., например, описывается, как после совершенно хаотичного раздела земли местными властями перед самым весенним севом «колхозники вышли в поле, а единоличники в июне все еще толпились у дверей сельсовета и районного земельного отдела, не зная, где им сеять. Даже получив землю, они не были уверены, сеять или нет, потому что зимой, может быть, землю отберут»12.

Дело осложнялось еще и тем, что единоличники по-прежнему придерживались традиционного метода обработки земли чересполосицей, а колхоз обязан был уничтожать чересполосицу, запахивая межи перед первым колхозным севом13. В принципе это было разумно, однако порой полоски единоличников вклинивались в колхозную землю. При большом количестве единоличников колхозу нелегко было избавиться от чересполосицы и обрабатывать

124

землю единым клином. По сообщениям газет, в середине 30-х гг. во многих колхозах все еще существовала чересполосица14.

«Отрезки*

В ходе коллективизации колхозы потеряли значительное количество земли, принадлежавшей раньше селу и обрабатывавшейся крестьянами: районные власти решали передать ее совхозам или различным учреждениям и организациям. Это влекло за собой массу претензий со стороны крестьян, так же как и в эпоху крестьянской реформы 1860-х гг. В центральные органы управления сельским хозяйством сыпались слезные жалобы и просьбы вернуть эту землю. Так, в 1932 г. колхоз «Красная Звезда» в Западной Сибири жаловался, что райзо передал двум совхозам всю его пахотную землю, а взамен дал 200 га на расстоянии 12 км от колхоза и сенокос — удаленный на все 40 км15.

Было много других жалоб подобного рода. В одном из наиболее нелепых случаев имел место своего рода круговой обмен землей между соседними колхозами. Колхозники уже готовы были начать весенний сев, когда «на территории колхоза появились представители райзо и молча занялись переделом земли», отказываясь как-то объяснить или оправдать свои действия. В другом случае большое число крестьян из сел Подольского района в 1931 г. бежали от коллективизации, бросив 5000 га земли, которые были переданы местным совхозам. На следующий год некоторые из бежавших передумали, вернулись в свои села, вступили в колхозы и начали ходатайствовать о возвращении им земли16.

Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. некоторые крестьяне Воронежской области, по донесениям НКВД, высказывали «контрреволюционное» мнение, что вся земля и инвентарь, принадлежащие совхозам, должны быть переданы колхозам17.

В феврале 1937 г. правительство решило вернуть отнятые совхозами и другими организациями отрезки колхозам в Московской, Оренбургской, Западной областях и в Восточной Сибири, а также в других регионах и республиках Советского Союза. В Омской области (Восточная Сибирь) колхозы в результате увеличили общий объем своей площади на 2,3 млн га1^.

Стабилизация землепользования

Хотя правительство в сентябре 1932 г. постановило, что колхозам гарантируется право на пользование землей, которую они обрабатывают, понадобилось еще несколько лет, чтобы ситуация стабилизировалась. Представитель Центрального Комитета жаловался в 1933 г.:

«В каждом районе, куда ни приедешь, с кем ни поговоришь, каждый рассказывает, что до сих пор еще, несмотря на то что

125

есть запрещение правительства, колхозы у нас укрупняют и разукрупняют, от одного колхоза к другому прирезывают землю по каким-то известным району соображениям, но колхознику часто не известным» 19.

Правда, в конце 1935 г. ЦК сам добавил путаницы, распорядившись слить «чрезвычайно мелкие» колхозы нечерноземной полосы в более крупные объединения — конечно, «при условии строжайшего соблюдения принципа добровольности». Местные власти, по крайней мере в Западной области, поняли так, что им дали зеленый свет для нового укрупнения, и руководствовались при этом принципами рационального планирования, не обращая внимания на сложившиеся традиции и существующую систему расселения. Годом позже «Правда» бранила руководство Западной области за то, что оно без нужды обижало местное крестьянство и поддалось гигантомании, насильно сливая средние и мелкие колхозы, включая порой до 17—18 селений в один колхоз20.

Можно было бы предположить, что профессиональные землемеры и землеустроители будут являться ключевыми фигурами коллективизации. Однако в первой половине 30-х гг. они, по всей видимости, играли совершенно незначительную роль. Для тщательных обмеров, сопровождавших создание новых коллективных хозяйств в 20-е гг., не хватало времени, еще большим препятствием, несомненно, служили перемещения сельского населения и энергичный захват земли совхозами и другими учреждениями. Районные земельные отделы в те годы даже и не пытались провести в колхозах научное землеустройство; они лишь давали «зем-леуказания»21. Незначительный статус землемеров и землеустроителей являлся также результатом политической опалы, в которой находилась их профессия. Многие из них работали еще со времен дореволюционных столыпинских реформ и в 20-е гг. продолжали (с одобрения Советского правительства, что несколько удивительно) помогать крестьянам отделяться от общины, объединять свою землю в один клин и становиться единоличными мелкими хозяевами. Но коллективизация полностью дискредитировала подобный подход. Власти организовали в начале 30-х гг. показательный процесс А.Чаянова, знаменитого теоретика семейной фермы, и других специалистов по сельскому хозяйству; многие менее известные землемеры и землеустроители были арестованы как «вредители»22.

Землемеры в массовом порядке снова вышли на сцену только в середине 1935 г., когда правительство издало закон, дающий колхозам право на «вечное пользование» землей, с той оговоркой, что в будущем колхозные земли могут быть увеличены (по мере того как последние единоличники будут вступать в колхозы), но ни при каких обстоятельствах не уменьшены. Это означало, что следовало определить точную площадь колхозных земель, провести межевание и топографическую съемку земли, поставить межевые столбы. Срочно потребовались более 800000 землеустроите-

126

лей, чтобы, как объявил Наркомат земледелия, рационализировать и консолидировать колхозные земельные площади, разрешать межевые споры и там, где это необходимо, навсегда уничтожить чересполосицу. (В распоряжении земельных отделов на тот момент находилась едва ли десятая часть от требуемого числа, и на лиц этой профессии по-прежнему сыпались обвинения во «вредительстве». Всего за несколько месяцев до того в Горьком прошел показательный процесс землеустроителей, обвинявшихся в том, что провоцировали недовольство крестьян, неумело производя «отрезки», и в покровительстве единоличникам^.)

Межевание колхозных земель и выдача актов на них продолжались весь 1936-й и часть 1937-го года, встречая множество трудностей. Во-первых, не хватало землемеров и землеустроителей для такой огромной работы. Во-вторых, крестьяне часто оставались недовольны результатами, не получая в конечном итоге земли, которая была им нужна или которую они исторически считали своей.

Крестьяне Псковского района жаловались, что землеустроитель, приехавший в их село, чтобы разделить землю между вновь организованными колхозами и одиннадцатью единоличниками, потребовал за свои услуги по 80 коп. с человека, но ни разу не побывал в поле. Он просто взял план сельских земель и «ткнул пальцем», показывая границы между колхозной землей и наделами единоличников. В результате весенний сев задержался, потому что никто не знал, где ему сеять. В Андреевском районе Западной области колхозники возмутились, получив акты на землю, границы которой не совпадали с традиционными границами земель их сел. В одном колхозе, по их словам, отрезали 40 га лучшей земли, а колхозную межу провели так, что «надо перебраться через три оврага и речку», чтобы попасть из села на колхозные поля24.

В Западной области, где, по-видимому, процесс выдачи актов на землю встречал больше затруднений, чем где-либо еще, в областной земельный отдел в середине 1937 г. поступила почти тысяча жалоб, хотя примерно пятая часть всех колхозов актов еще не получила. Наиболее часто звучали просьбы о возвращении отрезков и замене тощих и заболоченных земель, а также жалобы на то, что у крестьян отбирали приусадебные участки, прилегающие к их домам, выделяя взамен в качестве приусадебных участков неудобно расположенные земли в полях. Некоторые колхозы жаловались на объявление их лесных угодий государственными: это означало для них запрет на рубку леса. Все подобные жалобы фигурировали в качестве основных доказательств на процессах эпохи Большого Террора, состоявшихся в Западной области осенью 1937 г.25.

Несмотря на все досадные проблемы, связанные с землепользованием, довоенный российский колхоз являлся по сути коллективизированным селом и обрабатывал более или менее те же

127

самые земли, которые раньше обрабатывали крестьяне, входившие в общину. В 1937 г., когда были коллективизированы более 90% всех крестьянских хозяйств, средний колхоз в РСФСР включал 67 дворов (в среднем по Союзу — 76 дворов). За этой средней величиной скрывались широкие различия по регионам, поскольку разной была заселенность территории на плодородном юге и в нечерноземной полосе. На северо-западе страны, в том числе в Западной области, средний колхоз включал лишь 37 дворов26.

Впрочем, в результате поспешного и произвольного проведения межей в начале 30-х гг. случаев, когда колхозные земли не совпадали точно с землями прежней общины, было не счесть. Это порождало постоянные жалобы и взаимные претензии: коллективизированные села, потерявшие землю, энергично старались вернуть выгоны и пахотные земли, переданные соседним селам или совхозам, а те, на кого свалилось такое благодеяние, стремились сохранить свои приобретения. Все это лишь усиливало взаимное озлобление и раздоры, столь характерные для российской деревни в 30-е гг.

ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ

Звание колхозника в 30-е гг. означало не просто род занятий. В советском обществе оно представляло собой особый правовой статус. Легче всего это понять, если провести аналогию с сословным статусом в царской России. Если вы, к примеру, принадлежали к купеческому сословию или сословию государственных крестьян, то данный узаконенный статус определял ваши права, привилегии и обязанности в отношении государства. Точно так же обстояло дело для колхозника в сталинской России. У него были особые обязанности, в виде налога и трудовых повинностей, которых не несли другие группы граждан. Колхозник не мог иметь лошадь и должен был просить разрешения, чтобы уехать работать на сторону. С другой стороны, он имел право на приусадебный участок земли больших размеров, чем у любой другой социальной группы, и право торговать продукцией с этого участка — данным правом одинаково пользовались и колхозники, и единоличники.

В 30-е гг. некие сословные признаки появились у всех социальных групп27, но колхозное крестьянство, безусловно, продвинулось дальше всех по этому пути. Например, при проведении переписей 1937 и 1939 гг. членство в колхозе рассматривалось как особый статус, который следовало указывать дополнительно, наряду с родом занятий — подобное требование существовало также для разного рода парий общества вроде спецпоселенцев, но не для свободных граждан. В результате снова встает вопрос о связи коллективизации с крепостничеством, но тут есть одно существен-

128

ное различие: статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом. Подобно крепостным, колхозники часто делали все возможное, чтобы сбежать из колхоза и найти работу где-нибудь в другом месте. Однако, в отличие от крепостных, когда колхозники устраивались на другую работу, им не было особой нужды скрывать свой статус или избавляться от него: советские власти не устраивали облав на колхозников и не возвращали их в села. Более того, в условиях сельской жизни потеря колхозного статуса (в результате исключения или роспуска колхоза) нередко являлась катастрофой высшего масштаба.

В середине 30-х гг. колхоз представлял собой ассоциацию сельских землепользователей, как и его предшественник — община. Точнее, это была ассоциация землепользователей, получавших от колхоза плату по трудодням (единица измерения, выражавшая как характер труда, так и время, затраченное на него). Лица с ежемесячным окладом заработной платы, как, например, учителя и агрономы, после самых первых лет коллективизации обычно не были членами колхоза, хотя имели право вступить в него и поначалу активно поощрялись к этому28. Почти наверняка такое положение дел было вызвано инстинктивной реакцией на возникновение негласной советской сословной системы, в которой сословие государственных служащих пользовалось более высоким статусом, нежели сословие колхозников.

Колхоз являлся кооперативной и (в принципе) добровольной ассоциацией, каждый из членов которой владел долей общего имущества. Эта доля (паевой взнос) первоначально «приобреталась» колхозом, когда крестьянин, вступающий в коллектив, вкладывал в него свои средства производства. Если впоследствии этот крестьянин уходил из колхоза, он должен был, по идее, получить наличными большую часть своего пая (хотя, нужно сказать, на практике данная процедура была крайне сложна и запутана), а если переходил в другой колхоз, имущество, равноценное внесенному им, должно было передаваться новому колхозу29.

Проблема двора

Членство в колхозе, в отличие от членства в общине, было индивидуальным, а не подворным. Советские писатели и публицисты любили превозносить этот факт, поскольку он, во-первых, давал женщинам равные права с мужчинами, а во-вторых, должен был уничтожить традиционный патриархальный гнет в крестьянском хозяйстве. Вначале думали, что крестьянский двор просто потеряет свое значение как социо-экономическая единица в селе. Коллективизация «уничтожает понятие крестьянского двора», сказал высокопоставленный работник органов труда в 1930 г. Юристы в начале 30-х гг. считали, что двор потерял свой статус юридического лица30.

129

Однако, с крестьянской точки зрения, двор по-прежнему оставался основной единицей села. Иногда, судя по некоторым сообщениям, они даже не знали, что членство в колхозе индивидуальное, или знали, но выражали свое несогласие с этим положением, разрешая голосовать на общих колхозных собраниях только главам семей3!. В действительности приоритет двора в выполнении повседневных функций, в том числе в экономических и финансовых отношениях с государством, остался прежним, вне зависимости от того, признавали его юристы юридическим лицом или нет. Именно колхозный двор, а не отдельный колхозник, имел приусадебный участок и корову; именно с колхозного двора государство требовало уплаты местных налогов и выполнения обязательств по зернопоставкам.

Точка зрения крестьян на практике возобладала над точкой зрения коммунистов, и в 1935 г. это было косвенным образом признано: новый Устав сельскохозяйственной артели в статьях о приусадебных участках и содержании домашнего скота называл в качестве единицы, наделяемой соответствующими правами, крестьянский двор32. Затем в 1936 г. сталинская Конституция решительно признала колхозный двор юридическим лицом, гарантируя его права на приусадебный участок. В результате советским юристам пришлось, применяясь к новой ситуации, подумать над определением колхозного двора. Определение оказалось на удивление широким. Любое крестьянское хозяйство, в составе которого был член колхоза, называлось колхозным двором, имеющим право на более низкую ставку налогообложения и больший приусадебный участок, чем единоличное хозяйство. При этом член колхоза не обязательно должен был быть главой семьи, а все остальные члены семьи могли быть единоличниками, совхозными рабочими, работать вне сферы сельского хозяйства — это никак не нарушало колхозный статус двора33.

Смешанные колхозные дворы встречались очень часто. Проверяющий из Наркомзема сообщал в 1935 г. об одном южном колхозе, где в 70 колхозных дворах фактически было только по одному члену колхоза, все прочие или вели единоличное хозяйство, или работали на шахтах и железной дороге. В качестве примера он приводил семью Яцковых, состоявшую из матери-колхозницы и трех сыновей старше 20 лет — зажиточных единолични-ков34.

Обычным явлением были браки между колхозниками и единоличниками. Во всех подобных случаях колхозники обычно говорили властям, что не могут пока внушить супругам или родителям свою прогрессивную точку зрения. В действительности же они, скорее всего, старались воспользоваться преимуществами оставленной законом лазейки: единоличник мог держать лошадь, а колхознику полагался больший приусадебный участок. Конечно, это не всегда получалось, поскольку местные власти не были склонны неукоснительно соблюдать все законодательные нюансы.

130

Но если дело все-таки выгорало, роли в смешанном дворе распределялись так: жена вступала в колхоз, потому что женщинам в колхозе обычно позволяли работать на своем приусадебном участке большую часть времени, чем мужчинам, а муж (со своей лошадью) оставался единоличником-^.

Прием в колхоз

Вступить в колхоз имели право все «трудящиеся», и у колхоза не было четко оговоренного права отказать им. Впрочем, в начале 30-х гг. в колхозы не допускались кулаки и священники, а также члены их семей. Через несколько лет этот запрет был снят сначала для детей кулаков, а потом и для самих кулаков, но для сельских священников и, по-видимому, их детей остался в силе36.

Особые проблемы возникли в 1933 году, когда голодающие крестьяне, например на Северном Кавказе и в Краснодарском крае, отчаянно пытались весной вступить в колхозы, потому что у них не было семенного зерна. Их заявления буквально затопили колхозы, которые не в состоянии были принять всех. Местная газета, смущенная этой дилеммой, высказывала мнение, что нужно принимать тех, чьи заявления «искренни»3?.

К середине 30-х гг. кризис миновал, и колхозы, по идее, вновь должны были принимать всех желающих подходящего социального происхождения. Однако теперь, когда фортуна окончательно оказалась на стороне колхозов, а единоличники становились все большей редкостью, колхозники часто не хотели принимать в свой коллектив единоличников, отчасти потому, что смотрели на них с возмущением, как на пришедших к шапочному разбору, когда колхозные старожилы преодолели все самые большие трудности, но главным образом потому, что единоличники приходили с пустыми руками: их скот и инвентарь были либо распроданы, либо конфискованы за неуплату налогов, либо пропали во время голода. Колхозники не имеют права отказывать в приеме единоличникам, сказал один партийный деятель на съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г., но у них есть право требовать, чтобы те заплатили сумму, эквивалентную стоимости всего скота, проданного за последние два года, с рассрочкой на какой-либо разумный период времени. Это положение было записано в новый Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный на съезде и изданный в 1935 г. Тем не менее, еще в 1937 г. бывали сообщения о том, что колхозы не хотят принимать «голых» единоличников, а районные власти не считают нужным заставлять их делать это38. Впрочем, по мере сокращения числа единоличников к концу десятилетия этот вопрос терял остроту.

В первые годы коллективизации лишь немногие крестьяне действительно стремились стать членами колхоза, но со временем положение изменилось. Во второй половине 30-х гг. нередко можно

«131

было встретить крестьян, гневно протестующих, когда им отказывали в приеме или исключали из колхоза. Разумеется, причиной тому были преимущества, которые давал статус колхозника, преимущества двоякого рода. Одни касались жизни на селе и представляли собой выгоды колхозного статуса по сравнению с единоличным: например, право на больший приусадебный участок, более низкое налогообложение или покос на колхозных лугах. Но были свои преимущества и в сохранении статуса колхозника человеком, работавшим в основном за пределами села, по найму: подспорье для семьи, оставленной в селе, «страховка» на случай потери трудоспособности или увольнения, а иногда и просто гарантия респектабельности (т.е. некулацкого происхождения) в глазах городских работодателей. В Калининской области в 1937 или 1938 г., к примеру, крестьянка-единоличница Агафья Зверева подала жалобу на местный колхоз, отказавший ей в приеме, и выиграла дело. Оказалось, однако, что причина, по которой она так добивалась приема в колхоз (и по которой колхоз отвечал ей отказом), заключалась в следующем: она хотела работать в Ленинграде, «для каковой цели ей нужна была справка, что является колхозницей»39.

Исключение из колхоза

Колхоз имел право исключать своих членов, хотя согласно Уставу 1935 г. (параграф 8) за исключение должно было проголосовать большинство на общем собрании, где присутствовали не менее двух третей колхозников. Это рассматривалось как крайняя мера, исключенные колхозники имели право подать апелляцию районным властям с требованием восстановления, и их действительно часто восстанавливали. Если следовать правилам (что вряд ли имело место во всех случаях), процедура исключения бывала очень сложной. Члены колхоза теоретически являлись совладельцами колхозного имущества. Даже если они покидали колхоз в результате исключения, а не по своей воле, колхоз обязан был выплатить им денежный эквивалент первоначального паевого взноса40.

На практике исключения случались часто. Во-первых, председатели колхозов и другие сельские должностные лица нередко использовали исключение из колхоза как дисциплинарную санкцию — то же самое, что увольнение нерадивого или строптивого работника. Во-вторых, сами колхозники склонны были исключать дворы, которые, по их мнению, не оправдывали себя, особенно в тех случаях, когда в колхозе не хватало рабочих рук, а отсутствующие колхозники отказывались вернуться из отхода. Короче говоря, колхоз в некоторой степени унаследовал от крестьянской общины старую традицию круговой поруки и стремление наказывать дворы, неспособные нести свою долю общего бремени.

132

Голод 1932 — 1933 гг. породил чрезвычайную ситуацию и в том, что касалось исключения из колхоза, а не только приема в колхоз. Весной, когда в районах, недавно до нитки обобранных государством, семенное зерно осталось только в колхозах и совхозах, членство в колхозе приобрело необычайную важность. «Исключение из колхоза для колхозника смерти подобно. Если кого исключают, то он плачет и просится не исключать его», — докладывал политотдел МТС на Северном Кавказе. В то же время колхозы сами находились на грани голодной смерти. Тяжелые обстоятельства заставляли исключать колхозников, которые весной и летом были в отходе, чтобы те осенью не явились и не потребовали своей доли урожая. Исключение из колхоза — это «оружие» в руках колхоза против «лодырей», сказал колхозным активистам в начале 1933 г. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Я.А.Яковлев41.

Однако два года спустя, после исключения «сотен и тысяч колхозников» в качестве дисциплинарной меры, Яковлев заговорил совершенно по-другому. Следует избегать исключения из колхоза, заявил он на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. Председатели колхозов и другие сельские представители власти не должны пользоваться им как способом поддержания дисциплины и наказания провинившихся или прогульщиков. При крайней необходимости такой меры колхозник должен быть исключен по решению общего собрания, а ни в коем случае не по прихоти председателя или какого-либо другого сельского представителя власти. Через несколько месяцев эти слова получили подтверждение, когда представитель ЦК А.Жданов резко порицал Саратовский обком партии в числе прочих грехов и за то, что он допустил настоящую эпидемию «беспочвенных исключений» колхозников42.

Несмотря на все это, наказания в виде исключения из колхоза оставались общей практикой, и главными, но не единственными жертвами их стали отходники и их семьи (на которые в колхозе зачастую смотрели как на иждивенцев, бремя, которое глава семьи повесил на шею колхозу). Из одного колхоза Ленинградской области в разное время были исключены более трети всех дворов. Некоторые исключенные жаловались в район, однако никаких действий по их восстановлению предпринято не было. У других не хватало храбрости или знания своих прав, чтобы протестовать. «Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается», — сказала крестьянка из Воронежской области, исключенная из колхоза, после того как вышла замуж за железнодорожника, несмотря на то что она продолжала жить и работать в колхозе4^.

Последствия исключения часто бывали тяжелыми, особенно для тех, кто не имел, в отличие от отходников, источника дохода на стороне, потому что крестьяне, как правило, уходили из колхоза без земли, без лошади, без сельскохозяйственного инвентаря. «Исключить колхозника из колхоза... значит не только опозорить

133

его в общественном мнении, но и обречь его на голодное существование», — отметил ЦК в 1938 г. Правда, в некоторых случаях крестьянин, исключенный из колхоза, мог переехать в другое село и вступить в колхоз там. Закон этому не препятствовал, но на практике такое, по-видимому, бывало редко, если только у крестьянина не было в том колхозе близких родственников. Женщины, выходившие замуж за крестьян из других сел, могли перейти в колхозы, членами которых были их мужья, а пожилые крестьяне иногда переезжали в колхозы, где жил кто-то из их детей. Имеется упоминание по крайней мере об одном случае, когда крестьянин, хронически не ладивший с руководством своего колхоза, был исключен, переехал в родное село жены и смог вступить в тамошний колхоз44.

Зимой 1937 — 1938 гг., во время Большого Террора, исключения из колхоза вновь приняли эпидемический характер4^. В результате весной 1938 г. появилось постановление правительства, осуждавшее огульные исключения и запрещавшее «проведение чистки под каким бы то ни было предлогом» в колхозах. Но в политике не произошло никаких существенных сдвигов. Немногим более года спустя новое постановление, вводившее обязательный минимум трудодней, порицало «лжеколхозников», которые желают пользоваться преимуществами статуса колхозника, не участвуя в общем труде, и рекомендовало не считать таких людей членами колхоза4^.

Для крестьянина существовала и другая возможность потерять свой статус члена колхоза — развал или роспуск самого колхоза. В большинстве известных случаев это происходило в результате массового выхода колхозников, голода или произвольных карательных санкций со стороны местных властей, вызывавших глубокое негодование крестьян. В голодный 1933 год многие колхозы прекратили свое существование, по крайней мере на время. Несколько подобных случаев, хотя и при менее экстремальных обстоятельствах, было весной 1937 г. после неурожая во многих регионах страны в 1936 г.47.

Примеры массового выхода из колхоза как коллективной акции политического протеста крайне редки, однако по меньшей мере один такой случай упоминается в материалах Смоленского архива. В колхозе «Село», само название которого говорит о несколько отчужденном отношении к советским ценностям, вспыхнуло столь острое недовольство, что «в половине июля [1934 г.] все колхозники подали заявление о выходе из колхоза и стали косить хлеб единолично». Это спровоцировало районное руководство на действия, которые впоследствии были сурово осуждены вышестоящими инстанциями: оно послало вооруженный отряд из 42 чел. в поле, где работали бывшие колхозники, и пыталось взять 8 заложников. В последовавшей стычке один колхозник был убит, а другой тяжело ранен48.

134

Насильственный роспуск колхоза местными властями, случавшийся чаще, чем перестрелки в поле, почти в такой же степени вызывал неодобрение вышестоящего руководства. Подобные акции обычно проводились, если какой-либо местный орган власти желал прибрать к рукам колхозную землю либо другое имущество, или в качестве чрезвычайной карательной меры, если колхоз в каких-то существенных вопросах, вроде посевных планов или назначения председателя, не подчинялся району. Например, в 1933 г. в Днепропетровске местный сельсовет ликвидировал колхоз «Красная Заря», очевидно, пытаясь таким способом взять под свой контроль колхозный скот. В 1937 г. в Курске несколько колхозов были распущены против воли своих членов, потому что соседний совхоз хотел получить их земли49.

Некоторые случаи ликвидации колхозов получили печальную известность в 1937 г., когда районные руководители, несшие за них ответственность, оказались на скамье подсудимых в показательных процессах по обвинению в контрреволюционном саботаже коллективизации. Главным мотивом для ликвидации этих колхозов служило желание наказать колхозников за неподчинение районным властям, но, без сомнения, и кое-что из конфискованного имущества осело в руках разных чиновников.

Ликвидация колхоза на деле означала ликвидацию всей экономики села и полное разорение отдельных колхозных дворов: колхозники «плакали», услышав эту новость. Когда в 1936 г. в Ярославской области был насильственно распущен колхоз «Новая жизнь», район захватил все его имущество, включая скот, распределил землю (в том числе и приусадебные участки) между соседними колхозами и обложил бывших колхозников чрезвычайным «единоличным» налогом. То же самое произошло в Кирилловском районе Ленинградской области, разве что там власти не додумались до «единоличного» налога, зато вместе с колхозным имуществом конфисковали самовары и другую личную собственность50.

СЪЕЗД И УСТАВ

К концу 1934 г. Центральный Комитет решил, что существующий Устав сельскохозяйственной артели, спешно принятый в марте 1930 г., устарел и его нужно заменить новым, соответствующим эволюции колхоза за прошедшие четыре с половиной года. С этой целью он созвал Второй съезд колхозников-ударников, который должен был послужить консультативным органом и помочь сформулировать новый Устав. Съезд проходил в Москве в феврале 1935 г.

В какой-то степени этот съезд представлял собой пример мнимого участия в решении политических вопросов, часть широкой картины «потемкинской деревни», о которой пойдет речь в сле-

135

дующей главе. Хотя делегатов выбирали из колхозников, лишь «передовые» колхозы, заранее намеченные районными властями, имели право провести такие выборы. На съезде должны были быть представлены «колхозники-ударники», это понятие обозначало скорее тех крестьян, которые были в хороших отношениях с существующей властью, чем тех, которые пользовались уважением в селе. Проект Устава подготовил сельскохозяйственный отдел ЦК без какого-либо официального участия со стороны крестьян, и делегаты, по-видимому, получили копии проекта лишь в день открытия съезда5*.

Тем не менее, Второй съезд не укладывается полностью в рубрику «потемкинство». В отличие от Первого съезда колхозников-ударников, жалкой пародии, состоявшейся в самый разгар голода в 1933 г., где звучали лживые рассказы делегатов о колхозных триумфах и не было никакого истинного обмена мнениями, Второй съезд стал трибуной настоящей дискуссии, в ходе которой делегаты предоставили партийным руководителям немало полезной информации и предложений, основанных на местном опыте. Предложения делегатов даже нашли некоторое отражение в окончательном тексте Устава, хотя на съезде и не было ничего похожего на формальный парламентский процесс предложения и голосования поправок. Впрочем, Второй съезд вовсе не следовал образцам западного парламентаризма. Лучше будет сравнить его с российской моделью консультаций государства с обществом в XVIII в. — с Законодательной комиссией, созывавшейся в 1760-е гг. Екатериной Великой. Эта комиссия не вырабатывала никакого законодательства и не посягала на власть императорского престола, но служила для передачи наверх информации и высказывания местных забот и претензий (в ограниченных пределах).

Колхозные активисты

Второй съезд был местом встречи лидеров Коммунистической партии и представителей ЦК, с одной стороны, и колхозных активистов — с другой. Сталин присутствовал на нем постоянно и принимал участие в работе редакционной комиссии съезда (готовившей окончательный текст Устава сельскохозяйственной артели), хотя и не выступал с официальной речью на пленарном заседании. Нарком земледелия М.Чернов возглавил редакционную комиссию и произнес заключительную речь. Но ключевой фигурой в выработке Устава 1935 г. и формулировании сельскохозяйственной политики в целом был, несомненно, Я.А.Яковлев, недавно оставивший пост наркома, чтобы возглавить сельскохозяйственный отдел ЦК. Яковлев в 20-е гг. стал подлинным знатоком крестьянских проблем, несмотря на свое городское, еврейское происхождение и дореволюционное прошлое студента-революционера и недоучившегося инженера из С.-Петербурга. Очевидно,

136

веря в совещательную политику и творчество масс сильнее, чем большинство большевиков его поколения, он долгое время был редактором «Крестьянской газеты», которой крестьяне чаще всего адресовали свои жалобы и ходатайства52.

Со стороны крестьян, около четверти из 1433 делегатов Второго съезда составляли председатели колхозов, чуть большую часть — 27% — бригадиры. 4% делегатов были трактористами и комбайнерами, остальные — рядовыми колхозниками, большинство которых несомненно являлись активистами, вступили в колхоз с самого начала и были ему безусловно преданы. При подготовке Второго съезда, так же как и Первого, в инструкциях, данных местным властям, особо подчеркивалась важность выбора делегатов, непосредственно занятых в колхозном производстве, — по-видимому, это условие было поставлено, чтобы предотвратить автоматическое избрание одних колхозных председателей53.

Докладывая о составе Второго съезда, представитель мандатной комиссии (Н.Ежов, в то время еще сравнительно незаметный секретарь ЦК) с одобрением отметил, что доля делегатов-коммунистов понизилась до 27% в сравнении с 40% на Первом съезде 1933 г. Причина положительного отношения Ежова к данному факту заключалась в желании партийного руководства сделать съезд выразителем мнения крестьян (разумеется, под своим контролем), а крестьяне, даже «прогрессивные», как было прекрасно известно, обычно не состояли в партии. По тем же соображениям Ежов одобрил то, что со «старым» колхозным движением Второй съезд связывали менее тесные узы, чем его предшественника. Четыре пятых делегатов Первого съезда вступили в колхозы до 1930 г. На Втором съезде соответствующая цифра составляла только 40%, и всего 6% делегатов были ветеранами колхозного движения со времен, предшествующих 1928 году54.

Съезд показал, однако, что между мнением колхозных активистов и простых крестьян лежит пропасть. Правда, несколько делегатов приехали с особыми наказами от своих односельчан-колхозников, и две женщины — председатели преимущественно женских коллективов — с несомненной искренностью выступали от лица «наших женщин»55. Но говорить от лица колхоза было вовсе не то же самое, что говорить от лица деревни. Во множестве сел всего несколько лет назад колхозники — люди, составлявшие ядро колхоза и не пытавшиеся выйти из него после статьи «Головокружение от успехов», — представляли собой обороняющееся меньшинство. Это совершенно отчетливо проявлялось в выступлениях делегатов Второго съезда. Многие из них, казалось, приходили в замешательство, когда партийные руководители пытались обращаться к ним как к представителям избирателей (коллективизированного села), а не борцам за дело колхоза, как было заведено на Первом съезде.

Невозможно представить себе другую такую неяркую группу, как колхозные активисты начала и середины 30-х гг. В первые

137

годы коллективизации местный сельский актив — т.е. крестьяне, искренне преданные делу Советов и колхоза, — полностью скрылся в тени чужаков, 25-тысячников и им подобных, приезжавших на село, чтобы организовывать колхозы и руководить ими. Судя по имеющимся скудным биографическим сведениям о делегатах Первого съезда, они, как правило, являлись бывшими бедняками и батраками, зачастую имели в прошлом опыт работы на производстве или воевали в рядах Красной Армии в гражданскую войну. К другим типам первых активистов, не так хорошо представленным на съезде, относились вдовы, которым пришлось встать во главе бедных хозяйств и которых нередко третировала община, и молодые крестьяне — члены или горячие почитатели комсомольской организации. Активистов-мужчин, в отличие от вдов, влек к себе широкий мир за пределами села, и в начале 30-х гг. у них было много возможностей вступить в этот мир56.

На Втором съезде мы встречаем гораздо большее разнообразие типов активистов. На одном конце широкого спектра находились активисты старой школы, крестьяне-ветераны в армейских шинелях, заканчивавшие свои выступления славословиями в адрес Красной Армии и ее командарма Ворошилова. Зачастую они были членами партии и рассказывали леденящие кровь истории о своей борьбе с местными кулаками. Хороший пример такого типа — Дмитрий Корчевский, сын бедняка, работавший на металлургическом заводе в Донбассе и служивший в царской армии, где он возглавлял революционный комитет, прежде чем вернуться в родное село и стать председателем сельсовета в 1924 г. и председателем колхоза — в 1931 г. По словам Корчевского, местные кулаки вступили в заговор, чтобы его убить, и спасло его только вмешательство ГПУ57.

На другом конце спектра были молодые крестьяне, в качестве трактористов нашедшие свою нишу в колхозе. Воинственная, революционная психология была для них нехарактерна или очень мало характерна. Некоторые из них получили сравнительно хорошее образование и, вероятно, происходили из семей крепких середняков, как, например, Алексей Солодов из Харьковской области, у которого один из братьев работал машинистом на железной дороге, а другой — сельским учителем. Другие раньше принадлежали к бедноте, подобно передовику-трактористу из Сталинграда Никифору Шестопалову, бывшему неграмотным, когда его выдвинули в первый раз, и вспоминавшему, как над ним насмехались другие крестьяне5**.

Писатель Всеволод Иванов для серии «литературных портретов» делегатов съезда, публиковавшейся в «Известиях», взял интервью у Трофима Кажакина из Московской области, рассказавшего историю своей трудной жизни — он «с пятнадцати лет кирпич бил, а это такая работа, что хуже ее нету, набьешь себе таких болезней, в особенности если ты стремился к сельскому хозяйству и склонен затосковать». Однако, с тех пор как Кажакин стал

138

председателем колхоза, жизнь его улучшилась; недавно он даже купил пальто за 100 рублей. Константин Паустовский, беседовавший с председателем из Казанской области Андреем Лазаревым, человеком средних лет, с трудом мог добиться, чтобы тот сказал что-то о себе как личности. Лазарев почти всю жизнь прожил в деревне, имел старика-отца, плетущего лапти и веревки, жену, до сих пор неграмотную, и четырех детей. Под нажимом интервьюера он неохотно признал, что воевал в гражданскую, но развивать эту тему отказался59.

Среди наиболее заметных делегатов были несколько женщин, явно избранных в качестве образцов для подражания. Одна из них — Паша Ангелина, бригадир женской тракторной бригады на Украине и будущая всесоюзная знаменитость. Еще одна — Екатерина Кульба, молодая доярка из Минского района, с большим чувством говорившая об угнетении женщин «помещиками и кулаками и даже своими мужьями», не дающими женщинам выступать на собраниях или принимать участие в общественной жизни. Подобно Корчевскому, Кульба относилась к типу борцов, и опыт борьбы с классовыми врагами наложил на ее речи неизгладимый отпечаток. В данном случае «классовый враг» для нее воплотился в одном работнике сельсовета; Кульба и ее товарищи-активисты в 1933 г. писали в «Правду», сигнализировали в политотдел МТС до тех пор, пока этот работник не был снят с должности и отдан под суд60.

Повестка дня

Среди главных вопросов, обсуждавшихся на Втором съезде, были: размеры приусадебного участка, льготы колхозницам-матерям, допуск кулаков в колхозы, правила приема в колхоз и исключения из колхоза. Партийное руководство по всем этим вопросам занимало демонстративно примирительную позицию, выказывая желание уйти от конфронтации, возникшей в связи с коллективизацией. Добрая половина колхозных активистов была настроена куда менее примирительно, чем партийные лидеры, мягко упрекавшие их за это. Повторялась, в смягченном варианте, тактика сталинского «Головокружения от успехов», когда режим внезапно отступил с максималистских позиций, поставив в трудное положение местных руководителей и коллективизаторов. В данном случае, однако, отступление совершалось гораздо более искусно. Некоторые делегаты были в замешательстве, но общего возмущения не последовало. Доступность личного общения с высшими руководителями во время съезда, огромное количество льстивых публикаций в печати, широко освещавшей это событие, и множество фотографий, для которых Сталин и другие партийные лидеры терпеливо позировали вместе с делегатами, производили в массе делегатов благоприятное впечатление.

139

Сталин и приусадебный участок

Приусадебный участок был одной из важнейших тем, обсуждавшихся на съезде. Это был также один из ключевых моментов для демонстрации примирительного настроя партийных лидеров по отношению к крестьянству. Делегатов заблаговременно не предупредили, и в результате, намеренно или нет, подобная демонстрация была проведена отчасти за их счет.

Проект Устава, очевидно, включал статью о праве колхозников на небольшие приусадебные участки, размеры которых должен был определять Наркомзем61. Хотя делегаты в общем не выступали открыто против приусадебных участков, они всячески выражали недовольство этой идеей, по причинам, как идеологическим (ведь они в прошлом так упорно боролись за принцип коллективной обработки земли), так и практическим (приусадебные участки будут отвлекать колхозников от работы на общественных полях). Большинство выступавших подчеркивали важность того, чтобы размеры приусадебных участков были минимальными и чтобы на них не разрешалось возделывать зерновые культуры62. Экономически нерационально тратить время на маленький приусадебный участок вместо большого колхозного поля, говорил делегат из Курска. Женщины и так слишком много времени работают на своем дворе; кроме того, крестьяне будут выращивать пищевые культуры, а не лен, который так нужен на местах и государству в целомбЗ.

Как признался Тимофей Власенко, делегат из Шишково, в вопросе о приусадебном участке он вынужден был примкнуть к мнению съезда. Однако, согласившись с этим мнением в принципе, он тут же попытался конкретизировать его по-своему, предложив дать «старым» колхозникам постоянное преимущество перед остальными сельчанами:

«ВЛАСЕНКО. Коснусь вопроса о приусадебных землях. До съезда я думал так: надо колхознику давать поменьше земли, но я оказался не прав... Мы на днях начнем разрабатывать свой колхозный устав по примерному уставу, выработанному на съезде, и тогда наши усадебные земли закрепим за колхозниками также навсегда.

ГОЛОСА. А как насчет единоличников?

ВЛАСЕНКО. Будет земля в самой деревне — дадим, не будет, придется занимать подальше, в поле. Лучшие куски земли получат колхозники...»64.

Дискуссия о приусадебных участках, начатая на общем собрании съезда, продолжалась на заседании редакционной комиссии, органа, включавшего 170 человек (в том числе Сталина и М.Чернова, преемника Яковлева на посту наркома земледелия), избранного съездом для выработки окончательной редакции Устава сельскохозяйственной артели. Протокол этого заседания не вошел в

140

отчет о работе съезда, но одна ленинградская делегатка, бывшая членом редакционной комиссии, рассказывала следующее:

«Особо много разговоров было по второму разделу устава — о земле. И любопытно вот что отметить. Тов. Чернов спросил: "Кто желает высказаться?" Рук поднялось столько, что не знали, кому дать слово первому... Большой спор зашел о размерах приусадебных участков. Одни предлагали дать под усадьбу 0,12 гектаров, другие 0,25 гектаров. Я лично предлагала 0,45 гектаров. Некоторые же высказывались за то, что приусадебные земли наделять по едокам. Наша делегатка Карютина... выступила против надела по едокам. "Едоки прибывают и убывают, так что каждый год придется переделывать усадьбу", сказала она.

Выслушав всех остальных, т. Сталин высказал и свое мнение. — Вы собрались, — сказал он, — и все люди передовые, и это очень хорошо, что вы больше думаете работать на колхозной земле, чем на своих участках. Но не надо забывать, что большинство колхозников хотят сад посадить, огород завести, пасеку поставить. Колхозники хотят культурно жить, а для всего этого 0,12 гектаров мало. Нужно дать от четверти до половины гектара и даже до одного гектара в отдельных районах»65.

Это выступление Сталина в защиту приусадебных участков из всех его высказываний на съезде приобрело наибольшую гласность. Докладывая съезду об итогах работы редакционной комиссии, Чернов широко цитировал замечания Сталина. Затем Яковлев передал их партийным организациям Москвы и Ленинграда. Наконец, 13 марта выступление Сталина на заседании редакционной комиссии было опубликовано в «Правде»66.

Делая свои замечания, Сталин явно пытался обозначить позицию сочувствия простым крестьянам и их стремлению к достойной жизни, дистанцируясь (как и в «Головокружении от успехов») от тех партийных руководителей низшего звена и активистов, которые проявляли нетерпимость по отношению к крестьянским чаяниям и склонность к перегибам. Если хотите, чтобы колхоз работал, сказал он, нужно принимать в расчет, что у крестьян есть не только общественные интересы, но и личные. Вы должны позволить им иметь приусадебные участки приемлемых размеров и некоторое количество домашнего скота. Беда ваша в том, не постеснялся заявить активистам Сталин, что «вообще вы хотите зажать колхозника. Это дело не выйдет. Это неправильно»67.

Сталин и женский вопрос

Еще раз Сталин активно вмешался в работу съезда, когда речь зашла о женщинах-крестьянках. Он выступал по этому вопросу на Первом съезде, объявив женщин «большой силой» в колхозе. Неясно, какие именно мотивы им двигали. Иногда Сталин и другие лидеры поднимали женщин на щит, чтобы заручиться их под-

141

держкой, потому что рассматривали их как угнетенный класс в деревне («суррогат пролетариата», по выражению Грегори Массела). В других случаях руководство заходило с противоположной стороны и пыталось примириться с женщинами, считая, что коллективизация задела их сильнее, чем мужчин (в этом смысле Сталин упоминал на Первом съезде «маленькое недоразумение... о корове», временно испортившее отношения советской власти с крестьянками, пока вопрос не был окончательно прояснен в статье «Головокружение от успехов»)68.

На Втором съезде «женской» темой замечаний Сталина стали льготы колхозницам-матерям. Проект Устава, представленный съезду, включал положение о помощи беременным колхозницам, но никаких особых льгот им не обещал. Федотова, делегат из Ленинграда, участвовавшая в работе редакционной комиссии, рассказывала:

«Тов. Сталин очень заботливо, очень чутко относился к нам, женщинам-колхозницам. Он прислушивался ко всем нашим замечаниям и много говорил об облегчении труда колхозниц... Тов. Сталин не согласился с высказыванием отдельных колхозников о том, что женщин надо освобождать только за две недели до родов. Он сказал: — По моему мнению, нужно колхозницу освобождать за месяц до родов и на месяц после родов. И оплатой нельзя их обидеть. За эти два месяца надо платить в половинном размере от их средней выработки»6^.

Чернов по сути в своем докладе съезду рассказал то же самое, и это место в его выступлении было встречено «бурными аплодисментами» делегатов70, хотя не все из них выказывали такой же энтузиазм, делая замечания в ходе обсуждения. Вышеприведенное положение было включено в Устав. Впрочем, стоит заметить, что Сталин вовсе не проявил чрезмерной щедрости, предложив двухмесячный отпуск по беременности и родам: одна делегатка, председатель колхоза, состоящего преимущественно из женщин, предлагала, чтобы отпуск длился три месяца, и сообщила, что в ее колхозе это уже стало правилом71.

Вопрос о возвращении кулаков

Проект Устава содержал статью, позволявшую принимать в колхоз раскулаченных, доказавших своим поведением, что они исправились и не являются больше врагами советской власти. В своей речи на открытии съезда Яковлев остановился на этом вопросе несколько подробнее, указав на трудовой вклад бывших кулаков «на различных участках работы, в том числе в северных лесах, на Беломорском канале», и призывая не следовать политике «мести»72. Однако в этой речи была, безусловно намеренно, допущена неясность относительно того, какие категории раскулаченных имел в виду Яковлев, говоря о возможном приеме их в

142

колхоз. Шла ли речь о контингенте Гулага (кулаках «первой категории»), судя по словам о Беломорском канале? Или о сосланных кулаках («второй категории»), на которых вроде бы указывали несколько упоминаний о «ссылке»? И если так, то что именно предлагал Яковлев: принимать их в колхозы в местах нового поселения или разрешить им вернуться в родные села? А может быть, наконец, он имел в виду в первую очередь кулаков «третьей категории», раскулаченных, но не сосланных и не отправленных в Гулаг, а оставшихся в селе?

По мнению делегатов, задававшихся этими вопросами, они услышали в речи Яковлева по крайней мере намек на возможность того, что кулакам, насильственно удаленным из деревни в результате депортации или ареста, разрешат вернуться. Такая перспектива явно приводила делегатов в ужас, хотя ввиду позиции, занятой руководством, выражались они обиняками. Читая между строк, можно заметить, что местные активисты ничего, кроме смуты, междоусобицы и насилия в деревне, от такого поворота событий не ожидали. Они, разумеется, тоже говорили о недопустимости «мести» — однако думали при этом главным образом о возможной мести раскулаченных сельским активистам.

«Если советская власть будет говорить, что нужно принимать бывших кулаков, то мы будем принимать, — говорил один из выступавших, председатель колхоза с севера, после того как высказал свои сомнения, процитировав слова Сталина о необходимости постоянной бдительности в отношении классовых врагов, — но мы будем зорко смотреть, что представляет собой этот человек». Надо внимательно следить, чтобы эти бывшие кулаки в самом деле были «овцами», а не только «овечью шкуру носили», предупреждал другой колхозный председатель. Несколько выступавших заявили, что не возражают против того, чтобы сосланным кулакам, которые исправились, разрешили вступать в колхозы — но только не в их колхозы. Пусть становятся колхозниками там, в дальних краях, куда их сослали, а «обратно нам посылать не нужно». В особенности это касается Украины, добавил один обеспокоенный украинский председатель. Исправившиеся или нет, раскулаченные все равно «особо опасны» для пока еще шатких и (дальнейшее не было произнесено вслух, но подразумевалось) не оправившихся от последствий голода колхозов. «Я бы считал, что... пускать в слабые колхозы тех кулаков, которые высылались в Соловки, — от этого нужно было бы воздержаться»73.

В окончательной редакции Устава сохранилась весьма двусмысленная формулировка первоначального проекта. Таким образом, формально уступки встревоженным делегатам сделано не было, хотя позже Яковлев воспользовался некоторыми выражениями из их выступлений, когда объяснял партийным активам Москвы и Ленинграда, что «[исправившихся кулаков] с оглядкой и строгой проверкой, чтобы под видом исправившихся не пролез-

143

ли волки в овечьей шкуре, Примерный Устав разрешает принимать в состав членов артели...»74.

Вопросы членства в колхозе и исключения из колхоза

На Первом съезде, проходившем в тот год, когда массовое бегство из села перед лицом надвигающегося голода вызвало пугающе огромную нехватку рабочих рук во многих колхозах, правительство, как и делегаты, придерживалось весьма жесткой линии в вопросе об исключении из колхоза и о праве колхоза требовать возвращения отсутствующих или «лодырей». Однако в 1935 г. ситуация уже была иной. Нехватка рабочих рук больше не являлась для колхозов острой проблемой, гораздо более тревожным явлением стали произвольные исключения колхозников, и партийное руководство, наконец, сочло своевременным объявить, что настоящий приоритет имеет задача привлечения крестьян в колхоз, а не отталкивания их.

В проекте Устава предлагалось поэтому наделить правом исключения из членов колхоза только общее колхозное собрание (т.е. отобрать это право у председателей колхозов и сельсоветов, а также заезжих районных чиновников) и потребовать, чтобы исключение утверждалось только в том случае, если за него проголосуют две трети членов колхоза. Большинство делегатов высказались за это предложение и согласились, что ситуация с исключениями совершенно вышла из-под контроля, однако в их выступлениях явственно сквозила тревога по поводу того, как смогут колхозные руководители поддерживать дисциплину среди колхозников и заставлять их выходить в поле, если в их распоряжении не будет такой санкции, как исключение из колхоза7^. Как признался один делегат после съезда, старому колхозному активисту трудно было смириться с таким попустительством в отношении обязанностей членов колхоза7*>.

Вопрос о приеме в колхоз новых членов был на Втором съезде еще более щекотливой темой. В своей речи на открытии съезда Яковлев напомнил аудитории, что цель правительства — вовлечь в колхозы все крестьянство, а не сохранить существующее разделение села на колхозников и единоличников. Он отметил тенденцию некоторых колхозных активистов заставлять единоличников помаяться в отместку за прежнее враждебное отношение к колхозу, несмотря на то что теперь они хотят вступить в него. Многие колхозные руководители «выдерживают» единоличников, пока те, в конце концов, не махнут рукой и не уедут из деревни, сказал Яковлев. Когда единоличники подавали заявления о приеме, колхозы требовали от них немедленной уплаты вступительного взноса, эквивалентного полной стоимости скота или инвентаря, который единоличник продал за последние 4 — 5 лет, чтобы не ока-

144

заться в списке кулаков. Это, совершенно очевидно, было не под силу большинству единоличников, подававших заявления о приеме в колхоз скорее всего потому (хотя Яковлев и не сказал это вслух), что их разорили чрезвычайные налоги и хлебозаготовки. Новый Устав разрешал колхозам требовать компенсацию у желающих вступить в них, только если те в последние два года распродавали лошадей и семенное зерно. Если же вступающие не могли собрать такую сумму, их все равно следовало принимать в колхоз, позволяя выплачивать долг в течение шести лет77.

Это явилось для делегатов горькой пилюлей. В конце концов, они-то, вступая в колхоз, отдали в него своих лошадей и инвентарь. Почему же крестьянам, продавшим или забившим свой скот, теперь можно приходить с пустыми руками? Где справедливость, если вступающим позже всех — тем, кто годами насмехался над колхозами, — прием в колхоз обойдется дешевле, чем первым его членам, самой надежной его опоре? В ходе дискуссии, развернувшейся на съезде, целый ряд делегатов выражал это горестное недоумение и предлагал различные поправки с целью ужесточить правила приема новых членов колхоза78. «...В докладе товарища Яковлева насчет Устава многое нам непонятно, — заявил один председатель колхоза из Сибири. — Например, относительно того, что вступающий в колхоз единоличник как будто бы мелкий инвентарь не должен сдавать в колхоз, оставляя его в своем единоличном пользовании для огорода. Товарищи, к моему отъезду к нам должны были вступить 20 новых колхозников. Если у них останется в пользовании мелкий инвентарь, а мы мелким инвентарем считаем плуг и борону, тогда и старые колхозники будут просить отдать им для огородов плуги и бороны... А если это так, то... может нарушить дисциплину колхоза»7^.

В окончательной редакции Устава, выработанной редакционной комиссией, были учтены некоторые возражения делегатов: новые члены колхоза должны были выплачивать взнос «до шести лет» (а не просто «шесть лет»), что оставляло колхозу больше возможности припомнить им прошлые грехи. Кроме того, плуги и бороны были отнесены к категории крупного сельскохозяйственного инвентаря, т.е. подлежали обобществлению80.

Когда Тимофей Власенко, делегат от Ленинградской области, вернулся в свое село Шишково и делал доклад о работе съезда, этот вопрос все еще терзал его. Начал он с честного изложения новой официальной линии в отношении приема в колхоз, имевшей существенное значение для Шишково, где до сих пор было 30 дворов единоличников:

«Еще недавно можно было слышать такие разговоры: "На кой черт их принимать, когда у них ничего нет". По новому уставу мы их должны принимать и дать шестилетнюю рассрочку для того, чтобы они сумели снести всю плату за лошадь и семена, которые они разбазарили».

145

Сказав это, Власенко, однако, тут же свернул на привычные рельсы:

«Многие единоличники... рассуждали неверно: "Пусть колхозники строят, а мы поглядим, придет время, и мы сядем к накрытому столу". Нет, товарищи, это не выйдет. Поработали мы, потрудились, так будьте добры, верните ваше разбазаренное имущество»^ .

Примерный устав сельскохозяйственной артели был опубликован в качестве общего, но не обязательного руководства. Каждый колхоз должен был обсудить его, модифицировать применительно к местным условиям, утвердить голосованием и зарегистрировать в райзо. Демократический характер этого документа подчеркивался тем, что он был обнародован не как правительственное постановление, а как решение Второго съезда колхозников-ударников, просто утвержденное высшими органами партии и правительства82.

Демократичность и необязательность Устава во многом была обманом. Однако в том, что партийное руководство представляло его как результат компромисса с крестьянством, обмана не было. Второй съезд и Устав окончательно установили, что колхоз является организацией на основе села, сочетающей элементы общественного и личного сельского хозяйства, которая могла и должна была устроить всех крестьян (за исключением остававшихся в немилости кулаков), а не только меньшинство сельских активистов, и не пользовалась чрезмерной дисциплинарной властью над своими членами. Это было самое ободряющее заявление, какое слышала деревня за многие годы. Устав 1935 г. стал, как справедливо выразился один эмигрантский писатель, манифестом «колхозного нэпа», примирительной интерлюдией после политики конфронтации и принуждения, проводившейся в эпоху коллективизации83.

5. Второе крепостное право?

В представлении Сталина колхоз был крупным, современным, механизированным хозяйством, в экономическом и социальном отношении на годы опережающим отсталое, мелкое хозяйство российского крестьянина1. Именно такой образ колхоза пропагандировался советскими публицистами и запечатлелся в сознании множества сторонних наблюдателей. При чтении советской прессы 30-х гг. трудно за потемкинским фасадом разглядеть черты реальной российской деревни, и не только из-за беззастенчивых преувеличений и прямой лжи, ставших обычными для всех писавших о сельском хозяйстве в эпоху коллективизации, но и потому, что для описания крестьянского хозяйства в его колхозном обличье был изобретен целый новый язык.

Одним из следствий (если не целью) применения этого нового языка стало совершенное затемнение каких-либо преемственных связей с прошлым. Кто бы мог, опираясь на знание реалий крестьянского труда и быта до коллективизации, догадаться об истинном содержании понятий «трудодень», «ревизионная комиссия», «бригадир», «выполнение плана сева», «неделимый фонд», «механизатор», «ударник», «стахановец», «оргнабор», «единоличник», не говоря уже о таком неуклюжем акрониме, как «трудгуж-повинность»?

Крестьяне, по крайней мере часть их, постепенно привыкали пользоваться новым языком. В этой связи родился новый жанр деревенского юмора — люди начали, в целях достижения комического эффекта, пересыпать обычную, повседневную речь «советскими» словечками^. При всем том суть коллективизации они понимали совершенно иначе, нежели Сталин. Для них это был не рывок в будущее, а откат к прошлому.

Немедленно напрашивающейся исторической аналогией являлось крепостное право3. Использование подобной аналогии крестьянами, которых силой заставляли вступать в колхозы, было, пожалуй, неизбежно в любом случае, но в какой-то степени оно действительно соответствовало истинному положению дел, особенно проведение аналогии с барщиной. Подкрепляющие его аргументы заключались в следующем. В колхозе, как и в прежнем помещичьем имении, крестьяне обязывались по меньшей мере половину своего времени работать на чужих (т.е. колхозных) полях практически без оплаты. Жили они за счет продукции собственных маленьких участков, но за то, чтобы получить достаточно времени на их обработку, крестьянам постоянно приходилось бороться. Как во времена крепостничества, крестьяне не имели права уйти работать на сторону без разрешения. Это означало, что колхозни-

147

ки относились к особой категории граждан второго сорта, подобно крепостным. Они должны были нести трудовые повинности в пользу государства. Местные представители власти, председатели колхозов и бригадиры нередко играли роль помещиков и их управляющих, подвергая простых колхозников побоям и оскорблениям.

Ограничения свободы передвижения крестьян, введенные законом о паспортизации в 1932 г., трудовая повинность, размеры обязательных поставок и уровень цен на сельхозпродукцию, навязываемых государством колхозам в 30-е гг., придали немалый вес аналогии с крепостным правом. Пока государство забирало большую часть выращенного колхозом урожая, платя за нее до смешного мало, большинство колхозников за свою работу на колхозных полях наличными не получали почти ничего, а размеры натуральной оплаты колебались, падая порой ниже прожиточного минимума. Если это и не было барщиной в буквальном смысле слова, поскольку крепостным не полагалось никакой платы за работу на полях хозяина, то, во всяком случае, недалеко от нее ушло.

В отношении крестьян к работе в колхозе проявлялись многие черты, свойственные подневольному труду. Они работали мало и неохотно, поздно выходя в поле и стараясь ускользнуть оттуда как можно раньше. Работу начинали только по приказу бригадира и продолжали лишь до тех пор, пока бригадир за ними следил. Тащили из колхоза все, что могли, выказывая тем самым полное неприятие мысли, будто общественная собственность в какой-либо мере является их собственностью, а не государственной. Они избегали прямой конфронтации со своими хозяевами, но пускались на всевозможные хитрости и обман, демонстрировали нарочитую глупость, чтобы не выполнять распоряжений. Среди них часто проявлялись «иждивенческие настроения» (как называли это сбитые с толку представители власти), выражавшиеся в том, что крестьяне приступали к работе, только получив точные инструкции, и в трудные времена ожидали подачек от властей.

Судя по этой последней черте, память о крепостном праве претерпела в сознании крестьян более сложное преломление, нежели показывала их антиколхозная риторика, — и, вероятно, их отношение к колхозу отличалось такой же неоднозначностью. Ходатайства и жалобы крестьян, так же как и повседневная практика, свидетельствовали о существовании в селе-колхозе 30-х гг. нескольких расхожих представлений о «хорошей жизни».

Требования возврата лошадей, расширения приусадебных участков, усилия, предпринимавшиеся крестьянами, чтобы выиграть больше времени на обработку своих участков, а не колхозных полей, связаны с одним идеалом хорошей жизни — мелким малоприбыльным хозяйством такого типа, какое было у большинства крестьян в период нэпа. Однако существовали и рыночно-ориентированные крестьяне — в основном по России они состав-

148

ляли меньшинство, зато преобладали в конце 30-х гг. в Причерноморье и овощеводческих районах вокруг больших городов вроде Москвы и Ленинграда, — и их представления о хорошей жизни носили более отчетливый капиталистический оттенок. Эти крестьяне использовали приусадебные участки для производства продукции на рынок и расширяли их площадь путем нелегальной покупки и аренды земли4.

Согласно третьей концепции хорошей жизни государство должно было нести патриархальную или патрональную ответственность за колхозников, какую (по крайней мере в идеале) нес помещик за своих крепостных. Это подразумевалось во многих жалобах крестьян, где те выражали глубокое возмущение руководителями, не помогавшими колхозникам в беде (при неурожае, потере лошади, пожаре и прочих стихийных бедствиях) — т.е. поступавшими не так, как поступал добрый барин при крепостном праве. О том же самом свидетельствовали, пожалуй, еще более неожиданно, все учащавшиеся требования, чтобы государство предоставило и колхозникам такие льготы, как пенсии, нормированный рабочий день и гарантированный минимум зарплаты, бывшие достоянием городских рабочих и служащих5.

ОБЩЕСТВЕННОЕ И ЛИЧНОЕ

Термин «колхоз» означал коллективное хозяйство. Но что такое коллективное хозяйство? Какая часть земли, скота, сельскохозяйственного инвентаря и повседневной жизни крестьянина подлежала обобществлению? По этому вопросу велись дискуссии6, но окончательное решение дал лишь практический метод проб и ошибок в ходе коллективизации начала 30-х гг. В итоге крестьяне потеряли свои наделы общинной земли и лошадей (ставших собственностью колхоза), но сохранили коров, свиней, кур и приусадебные участки.

Приусадебный участок в 30-е гг. являлся одним из основных источников средств существования для крестьян, поскольку натуральные и денежные выплаты колхозникам были непредсказуемы и, как правило, очень малы. В 1935 г. Сталин открыто признал двойственную сущность колхозника, члена производственного коллектива во время работы на колхозном поле и единоличного хозяина во время работы на приусадебном участке. Признал он и то, что крестьяне часто вынуждены жить за счет своих приусадебных участков, потому что колхозы еще недостаточно сильны7.

Колхоз давал крестьянину существенную часть его рациона, однако это не были мясные и молочные продукты. Основным продуктом питания являлись крупы, и их крестьянин главным образом получал от колхоза. Далее следовал картофель: треть необходимого количества в середине 30-х гг. поставлял крестьянину

149

колхоз, две трети — приусадебный участок. Почти все мясные, молочные продукты и яйца, потребляемые крестьянами, обеспечивали им приусадебные участки. Согласно исследованиям бюджета колхозных дворов в 1937 г. многие продукты колхозники потребляли в меньшем количестве, чем в 1923 — 1924 гг. Уровень потребления молочных продуктов в 1937 г. составлял немногим более половины от уровня 1923—1924 гг., потребление круп и мяса тоже несколько снизилось. Взамен крестьяне ели больше картошки8.

Приусадебный участок имел для крестьян важное значение не только как источник продуктов питания, но и как источник товарной продукции. В 1932 г. крестьяне (колхозники, единоличники и колхозы в целом) получили право продавать излишки продукции на колхозном рынке9, — что во многих отношениях являлось аномалией в обществе, где любого рода торговля, производимая гражданами, за исключением колхозников и крестьян-единоличников, рассматривалась как «спекуляция», уголовное преступление. Однако, если бы крестьяне не могли торговать, государство лишилось бы возможности собирать с них весьма значительные налоги, установленные в 30-е гг.

Хотя колхоз, наряду с натуральной оплатой, должен был обеспечивать своим членам и денежный доход, менее 10% денежных доходов колхозных дворов поступали из этого источника. Более половины давали торговля и продажа государству по контракту продукции приусадебных участков. Доля торговли была скромной — бюджетные исследования в середине 30-х гг. показали, что крестьяне пускали в свободную продажу 17 — 22% мяса и сала и 6 — 7% молочных продуктов, произведенных в приусадебном хозяйстве (правда, эти цифры не дают полной картины легальной торговли и деятельности черного рынка), — но к концу 30-х гг. она, по-видимому, резко увеличилась. Отход также служил в 30-е гг. важным источником денежного дохода для колхозного двора. По подсчетам экономиста А.Бергсона, в 1937 г. советские колхозные дворы зарабатывали на стороне наличными почти столько же, сколько получали за работу в колхозе (включая, наряду с выплатами на трудодни, премии и оклады председателей колхозов)10.

Повинности

Крестьяне платили государству как деньгами (налоги), так и натурой (обязательные поставки). В каждом случае для колхоза существовал один пакет обязательств, для отдельного колхозного двора — другой11. Основными налогами в 30-е гг. являлись сельскохозяйственный налог, культурный налог (культжилсбор, введенный в 1931 г.) и местные налоги (самообложение). Налоговое бремя было значительно тяжелее, чем до коллективизации, в первую очередь в результате большого повышения налогов в годы

150

первой пятилетки. Если подсчитать в чистом виде (как вполне могли сделать российские крестьяне, даже не являясь экономистами), собранные с крестьян налоги за период 1929 — 1934 гг. увеличились более чем на 500% — с 405 млн руб. в 1929 — 1930 гг. (когда существовал один сельскохозяйственный налог) до 2197 млн руб. в 1934 г. (когда в придачу к сельхозналогу крестьянам пришлось платить новый культурный налог и «добровольно» покупать облигации государственного займа на еще более значительную сумму)12.

Разумеется, то был период сильной инфляции: даже по советским данным, индекс цен, если принять за 100% уровень 1928 г., к 1937 г. вырос до 536%, а американский экономист Дж.Чепмен считает, что он был значительно выше. Однако крестьян рост цен не затронул в такой степени, как городских работников. С их точки зрения, налоговое бремя следовало рассматривать не в контексте снижения покупательной способности рубля, а в контексте резкого сокращения денежных доходов крестьян, сопутствовавшего коллективизации. В середине 30-х гг. это бремя, по-видимому, несколько уменьшилось, но затем в 1939 г. последовало новое повышение налогов, причем сельхозналог стал взиматься не по единой, а по прогрессивной ставке, которая могла доходить до 15% от прибыли с приусадебного участка13.

Наряду с налогами и на колхозе, и на отдельном колхознике лежали обязательства по поставкам, — которые один американский экономист удачно назвал «натуральным налогом»14. Колхоз должен был сдавать государству определенное количество зерна, картофеля и другой продукции. Зернопоставки колхоза составляли значительно большую часть урожая, чем продали бы крестьяне до коллективизации, а цены, по которым расплачивалось за них государство, по словам советского историка, были «символическими», «в 10 — 12 раз ниже рыночных», а часто и ниже себестоимости продукции. После того как урожай был собран, в первую очередь производились обязательные поставки. Затем зерно ссыпалось в семенной фонд колхоза, и лишь после выполнения всех обязательств колхоз мог распределить остатки между своими членами в зависимости от того, как они работали в течение года15.

Колхозный двор должен был сдавать государству мясо, молочные продукты, яйца и другую продукцию со своего приусадебного участка — совсем как крепостной двор помещику в прежние времена. Согласно правилам проведения государственных заготовок, впервые вступившим в силу в 1934 г., каждый колхозный двор (и, конечно, каждое единоличное хозяйство) обязывался к сдаче определенного количества мяса и молока, даже если не имел ни свиней, ни овец, ни коров. Это вызывало сильнейшее возмущение и являлось темой многих жалоб крестьян16.

Тот факт, что государство устанавливало планы заготовок различной сельскохозяйственной продукции, сам по себе уже обязывал колхозы и отдельные колхозные дворы выращивать опреде-

151

ленные культуры в определенных количествах. Но государство не желало пускать это дело на самотек, опасаясь, что если не проконтролировать посевные работы, то к моменту уборки урожая крестьяне найдут массу оправданий и отговорок, объясняющих, почему они не могут предоставить требуемые продукты. Именно подобными соображениями были продиктованы печально известные «посевные планы», в которых райзо давал колхозам указания, какие культуры на какой площади возделывать.

Ежегодный «посевной план» района включал даже приусадебные участки. Впервые взявшись за эту задачу в 1935 г., Воронежский райзо дал колхозникам подробные инструкции, сколько выращивать на приусадебных участках зерна, льна, картофеля, капусты, огурцов, моркови, свеклы, гороха и помидоров. Это так возмутило колхозников, что они грозились отказаться от предлагаемых им по недавно принятому Уставу сельскохозяйственной артели приусадебных участков, не желая принимать их на столь тягостных условиях. Ретивые воронежские чиновники со своим планированием посадок капусты и огурцов действительно зашли слишком далеко, однако земельные отделы все же имели право и даже обязаны были составлять посевные планы для приусадебных участков по таким культурам, как, например, картофель, — культурам, включавшимся в планы государственных заготовок17.

Колхозники относились к посевным планам резко отрицательно, как потому, что работники земельных отделов часто ничего не понимали в сельском хозяйстве, так и потому, что предпочтения государства в отношении тех или иных культур не обязательно совпадали с предпочтениями крестьян. На этой почве вспыхивало множество конфликтов между районным руководством и колхозами, и во время Большого Террора, когда крестьян поощряли выступать с претензиями против местных представителей власти, такие конфликты служили одним из главных источников крестьянских жалоб. Вероятно, в ответ на них ЦК в конце 1939 г. сделал уступку колхозам, позволив им (хотя и в строго ограниченных пределах) самим решать, какие зерновые культуры сеять, и запретив району вмешиваться, пока колхоз способен выполнять планы обязательных поставок. Неясно, какой результат это дало на практике, в любом случае он оказался недолговечным. Вскоре после войны район снова получил право определять посевные планы колхозов18.

Помимо налогов и обязательств по поставкам, колхозники несли трудовые и гужевые повинности (трудгужповинность) в рамках системы трудовых повинностей, установленной в начале 30-х гг. Непосредственные истоки этой системы восходят к эпохе гражданской войны, но, если взглянуть шире, она представляла собой возрождение практики крепостничества. Нести трудовые повинности обязаны были все крестьяне, а не только колхозники (тогда как все наемные работники на жалованье от повинностей освобождались), однако поскольку колхозников было гораздо

152

легче мобилизовать, чем единоличников, то всей тяжестью это бремя падало на колхозы.

Трудгужповинность требовала от крестьян шесть дней в году участвовать в дорожных работах, приводя для этого собственных или (если речь шла о колхозниках) колхозных лошадей. Женщины обязаны были выполнять повинность в возрасте от 18 до 40 лет, мужчины — от 18 до 45. Когда трудовая повинность впервые была введена в 1929 г., предполагалось, что услуги крестьян будут оплачиваться, однако вопрос об оплате был снят дополнительными узаконениями 1931 и 1932 гг. Юристы порой все еще утверждали, что крестьяне должны получать плату, но, судя по материалам, обычно они не получали ничего. Из Белоруссии в 1932 г. сообщали, что не желающие исполнять трудовую повинность могли откупиться деньгами. Те, кто не выходил на работу, подлежали штрафу «в размере до 10-кратной стоимости работы» за каждый пропущенный день19.

В начале 1930 г. была введена еще одна трудовая повинность: крестьяне в лесных местностях обязывались зимой отправлять рабочие бригады и лошадей на лесоповал и лесосплав. В данном случае им платили за работу, но не за использование лошадей; мобилизованные отсутствовали дома неделями, а то и месяцами. Для колхозов эта повинность была весьма тягостной, и они нередко игнорировали указания послать колхозников на лесозаготовки или всячески уклонялись от их выполнения. Наконец, не следует забывать и о том, что у работников районных и сельских советов вошло в привычку рассматривать колхозную рабочую силу и колхозных лошадей как некие свободные ресурсы, которые они могут мобилизовать в любое время для каких угодно целей (см. гл. 8). Законодательно подобная практика никак не была закреплена, однако являлась существенным элементом материального и психологического бремени, лежавшего на плечах коллективизированного крестьянства в 30-е гг.20.

Приусадебный участок

Приусадебный участок по сути представлял собой усадьбу, т.е. землю вокруг жилого дома, включающую огород и, может быть, несколько плодовых деревьев. Крестьянские усадьбы, разумеется, различались по своим размерам, и, конечно, советская власть не могла не попытаться урегулировать этот вопрос и установить единообразие. На Втором съезде колхозников-ударников надлежащий размер приусадебного участка стал предметом самых оживленных дебатов, причем активисты проявляли меньшую щедрость, нежели Сталин. Окончательное решение, записанное в Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г., гласило, что в большинстве регионов приусадебные участки колхозников должны иметь раз-

153

меры 0,25 — 0,5 га (около 1 акра), не считая площади, занятой крестьянской избой21.

Размеры приусадебных участков единоличников, а позднее — работников на постоянном окладе, живущих в деревне, также в конце концов были установлены официально: они должны были быть меньше приусадебных участков колхозников22.

Перед местными властями встала гигантская задача привести все сельские усадьбы в соответствие с узаконенными размерами. Дело это было хлопотное, повлекшее за собой множество конфликтов. Так как многие коммунисты считали, что колхозникам лучше не иметь приусадебных участков вообще, то районные и местные власти часто старались свести разрешенную норму до минимума. К примеру, на правом берегу Волги Саратовский обком партии установил размеры приусадебных участков всего лишь в 0,1 га (за что его в июле резко осудил Жданов). Колхозники же, со своей стороны, упорно и порой небезуспешно боролись за повышение размеров участков в своих районах23.

В Киевской области, так же как и на Северном Кавказе, возникли проблемы с крестьянскими усадьбами, включавшими плодовые сады и, следовательно, превышавшими установленную максимальную площадь. Местные власти задавались вопросом, не следует ли им заставить колхозников рубить плодовые деревья, пока их участки не сократятся до предписанных размеров? Начальник облзо посоветовал руководствоваться здравым смыслом и стараться не обижать крестьян без нужды: если не будет возможности включить отрезки садов в общий колхозный сад, предложил он, лучше оставить плодовые деревья в покое24. Однако не в характере местных представителей советской власти было прислушиваться к здравому смыслу, и топор несомненно погулял весной 1935 г. по многим вишневым садам.

Существование твердо установленных размеров приусадебного участка предполагало также, что некоторые колхозники имеют право требовать дополнительных земель, поскольку их участки слишком малы. Такие прирезки иногда делались за счет соседних усадеб, превышавших норму, а там, где это было невозможно, колхозники добивались выделения земли под приусадебный участок из колхозного поля. В результате, с точки зрения советской власти, понятие приусадебного участка становилось опасно растяжимым. Несмотря на весьма существенную разницу между приусадебным участком в 1 акр и наделом в 20 акров, бывшим нормой для Европейской России до революции25, партийные руководители постоянно беспокоились, как бы приусадебные участки колхозников не начали вгрызаться в колхозные поля, постепенно отхватывая все больше и больше, и не превратились в один прекрасный день снова в наделы, не оставляя места коллективному хозяйству.

В начале 1934 г. партийная организация Белоруссии подверглась суровому порицанию со стороны ЦК за то, что позволила

154

колхозникам занять под приусадебные участки добрую часть колхозных полей. «Доходили до того, что приусадебные участки фактически превращались в основные хозяйства». Та же озабоченность выражалась, правда без указания на конкретные местности, в постановлении 1939 г. о защите колхозных общественных земель от разбазаривания, вызвавшем, как уже отмечалось, новую кампанию по усечению участков. Повсеместно распространилась практика «всякого рода незаконных прирезок участков сверх предусмотренных», заявлялось в постановлении, в том числе «наделения» колхозников землей в колхозных полях. Если земля приусадебного участка расположена в поле, а не вокруг дома крестьянина, то приусадебный участок «теряет характер подсобного хозяйства» и становится предметом первоочередного внимания колхозного двора, члены которого порой могут жить исключительно за счет своего участка и практически прекращают трудиться в сфере общественного хозяйства26.

Вряд ли можно сомневаться в том, что таким путем крестьяне хотели осуществить фактическую деколлективизацию. Однако по имеющимся материалам невозможно с достаточной ясностью установить, удалось ли им в конце 30-х гг. сколько-нибудь значительно преуспеть в этом деле, и если да, то в каких частях страны. Интересно, однако, что, несмотря на энергично проведенное в 1939—1940 гг. усечение размеров приусадебных участков, точно такие же процессы, как осуждавшиеся в постановлении 1939 г., стали происходить в колхозах, когда они более или менее остались без надзора во время Второй мировой войны. Как показывают исследования Ю.В.Арутюняна, в годы войны приусадебные участки имели общую тенденцию к расширению, а колхозные поля — к сокращению. Иногда перемены совершались разительные, как, например, в одном колхозе на Нижней Волге, где председатель раздал колхозным дворам в придачу к имеющимся у них приусадебным участкам более чем по 30 акров колхозной земли. В то же время приусадебные участки все чаще стали засеваться зерновыми — что в 30-е гг. было в основном прерогативой общественного хозяйства и в личных хозяйствах не одобрялось, а то и прямо запрещалось. В 1945 г. 31% приусадебных участков колхозников был отведен под зерновые (ср. с 19% в 1940 г.)27.

Следует отметить еще некоторые последствия государственного регулирования вопроса о приусадебном участке. Участок не являлся личной собственностью и по закону не мог продаваться или сдаваться в аренду (хотя на деле очень часто становилось известно о такого рода сделках). Однако дом и другие строения, стоявшие на участке, были личной собственностью, и крестьяне вполне законно могли их продавать или сдавать. Это порождало множество сложностей. Сообщалось об одном случае, когда колхозник хотел продать и дом, и участок другому сельчанину, не являвшемуся членом колхоза. Колхоз воспротивился продаже и лишил колхозника права на участок, передав его другому колхознику.

155

Когда несостоявшийся продавец обратился в местный суд, последний подтвердил законность продажи как дома, так и участка. Но затем, в свою очередь, в судебные органы обратился колхоз, и суд высшей инстанции постановил, что законной являлась только продажа дома28.

Как правило, дом оставался в личной собственности, даже если его владелец уезжал из села. Правда, бывали и особые обстоятельства: если, например, село вначале коллективизировалось как коммуна, а не как артель, то дома тоже становились общественной собственностью. В конце 30-х гг. ярославский железнодорожник И.И.Березин ввиду плохого состояния здоровья и близкого выхода на пенсию попытался вернуть себе свой дом в деревне, оставленный им в 1930 г. вскоре после организации там колхоза-коммуны, членом которого он недолгое время был. С тех пор колхоз «Маяк» уже успел стать артелью. Березин утверждал, что, поскольку в колхозе-артели его дом с самого начала не подлежал бы обобществлению, он сохраняет право собственности на него; эти аргументы были отвергнуты на основании того, что Гражданский кодекс установил по таким делам четырехлетний срок исковой давности29.

Решение сделать двор единицей, наделяемой приусадебным участком, послужило для больших крестьянских дворов стимулом к разделению, чтобы новые дворы получили от колхоза собственные участки. Вероятно, это явилось одной из причин — хотя ни в коем случае не единственной причиной — исчезновения в 30-е гг. больших семей, состоящих из многих поколений (см. гл. 7). Но тут существовали возможности для мошенничества: как отмечалось в постановлении 1939 г., некоторые дворы симулировали разделение, чтобы получить право претендовать на дополнительный участок, однако на деле продолжали действовать как одна экономическая единица30.

ТРАКТОР И ЛОШАДЬ

Коллективизация якобы принесла в российское село трактор и комбайн, вытеснившие лошадь как основную тягловую силу. На деле происходило не совсем так. Во-первых, коллективизация и голод вызвали катастрофический падеж скота, особенно лошадей. В 1928 г. крестьяне Советского Союза владели 33 млн лошадей. Вступая в колхозы, они должны были отдавать лошадей туда. Однако в конце 1932 г., когда в колхозы вступили около 60% крестьянских дворов, в собственности всех колхозов Советского Союза находилось только 12 млн лошадей. С января 1929 г. по январь 1934 г. общее число лошадей в хозяйствах всех типов сократилось с 33 млн до 15 млн31.

156

Тракторы и комбайны пришли в деревню в начале 30-х гг., но их количество было недостаточно, чтобы компенсировать ужасные потери в живой тягловой силе — и более того, собственно до села они не дошли. На деле в начале 30-х гг. села потеряли даже те тракторы и комбайны, которые были у них во время коллективизации, в результате политики концентрации всех сложных сельскохозяйственных машин в машинно-тракторных станциях (МТС) и совхозах-**.

Сеть МТС, в июне 1930 г. еще минимальная, быстро разрослась, после того как в декабре того же года ЦК постановил, что МТС должны играть ведущую роль в механизации и оперативном управлении общественным сельским хозяйством. К концу 1932 г. в стране было уже 2446 МТС, насчитывавших почти 75000 тракторов и обслуживавших якобы 50% посевных площадей колхозов. Хотя к последнему утверждению следует относиться с известной долей скептицизма, нет сомнений в том, что МТС стали стержневыми организациями в деревне 30-х гг., в первую очередь как центры механизации сельского хозяйства, но наряду с этим и как центры политического контроля. В 1933 — 1934 гг. политотдел МТС даже узурпировал место района как главной административной единицы на селеЗЗ.

Смышленые парни из села приходили в МТС учиться работе на новых машинах, приобретая таким образом связи вне села и профессиональные навыки, которые зачастую через несколько лет уводили их на поиски своего счастья в город. Тракторы и комбайны появлялись в селе во время весеннего сева и уборки урожая — за эти услуги МТС получали от колхозов большую оплату натурой. По заявлениям МТС, в конце 1934 г. они обслуживали 64% всей посевной площади колхозов, а в конце десятилетия — 94%. В действительности же с МТС было много проблем. Особенно в Нечерноземье значительная часть работ в колхозе все еще производилась с помощью традиционного конного плуга. Даже в более плодородных местностях колхоз, обладавший достаточной тягловой силой, мог предпочитать обходиться без услуг МТС из-за высокой их стоимости34.

Таким образом, лошадь, а не трактор, являлась по-настоящему важным элементом сельской жизни. В сущности, можно утверждать, что лошадь в 30-е гг. стала в социоэкономическом отношении даже важнее, чем прежде. Лошади служили главным предметом споров. Обычно они были в деревне единственным доступным транспортным средством, а часто и единственной доступной тягловой силой для вспашки и прочих сельскохозяйственных работ. Колхозы отчаянно в них нуждались, как и отдельные колхозники. Кроме того, сельским представителям власти тоже нужны были колхозные лошади. Обобществление лошадей стало одним из немногих вопросов, по которому позиция государства оставалась непоколебимой. Несмотря на то что Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. сделал крестьянам некоторые уступки, в

157

частности в том, что касалось приусадебных участков, возврат лошадей в собственность дворов даже не обсуждался. Когда колхозники Западной области по этой причине отвергли Устав и потребовали вернуть им лошадей, их требование было названо «контрреволюционным»^.

Крестьянскому двору лошадь была нужна для гужевой перевозки и торговли, для вспашки приусадебного участка и как личный транспорт, а также как средство заработать денег на стороне, скажем, трелевкой леса. Самой горькой пилюлей для колхозника оказалось то, что его лишили лошади и вообще права держать ее, в то время как единоличники по-прежнему имели лошадей. В течение нескольких лет некоторые дворы ухитрялись обходить этот камень преткновения: жена вступала в колхоз, а муж оставался единоличником и сохранял свою лошадь, но это решало проблему лишь на короткий срок. Большинству колхозников, когда им требовалась лошадь для чего-либо кроме работы на колхозных полях, приходилось нанимать ее. Если в селе жили единоличники с лошадьми, можно было нанять у них. Иначе крестьяне вынуждены были платить колхозу за использование тех самых лошадей, которыми они когда-то владели, — и даже в этом случае не было гарантии, что председатель не откажет. В конце концов, помимо рядовых колхозников в колхозных лошадях нуждались многие: например, председатели колхозов и сельсоветов, даже районные чиновники, бравшие лошадей для деловых поездок36.

Отказ дать лошадь колхознику, когда она ему была нужна, — одна из самых распространенных тем жалоб на колхозных председателей. Обычно в таких жалобах крестьяне всегда заявляли, будто лошадь понадобилась для поездки в больницу (что, пожалуй, создает чрезмерно радужную картину состояния здравоохранения в деревне), стараясь не приводить столь же возможные, но менее уважительные причины вроде поездки на рынок, в соседнее село в гости, вспашки приусадебного участка и т.д. Как возмущенно писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на своего председателя, один колхозник из Калининской области, ему ни разу за три года членства в колхозе не дали лошади, чтобы съездить в больницу или за дровами: «Я лично и многие другие колхозники обращаются за лошадью к единоличнику. Это прямо позор». Другой крестьянин из Тамбовской области писал, что единственный способ получить лошадь в его колхозе — поставить бутылку председателю37.

Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. гласил: «Из обобществленного рабочего скота правление артели в случае необходимости выделяет несколько лошадей для обслуживания за плату личных нужд членов артели». Согласно позднейшему разъяснению Наркомзема к «личным нуждам» относились поездки на рынок, в гости, работа на приусадебном участке. Если лошадь бралась для транспортировки дров или поездки в больницу, колхозник не должен был платить за нее38.

158

Статья о лошадях, как сообщала местная газета, вызвала в Ленинградской области горячие споры после публикации Устава. Практика использования лошадей там была весьма различна. Например, в колхозе «Страна Советов» Островского района правление за поездку в больницу на колхозной лошади взимало с колхозника 5 коп. за километр, за поездку в гости — 10 коп. Газета предупреждала: «Маловато считаете, товарищи колхозники... Это просто замаскированное нарушение примерного устава, попытка сохранить старый способ беспорядочного бесплатного пользования колхозной лошадью». С другой стороны, расценки 40 — 50 руб. в день, установленные в колхозах, находившихся возле самого Ленинграда (и, вероятно, обслуживавших ленинградские городские рынки), были, по мнению газеты, чересчур высоки. Правильная плата за пользование колхозной лошадью, заявлялось там, должна составлять несколько рублей в день в зависимости от района39.

Позиция властей заключалась в том, что владение лошадью в какой бы то ни было форме несовместимо со статусом колхозника. Если колхозники скидываются, чтобы купить лошадь в личное пользование, это плохо. («На этой лошади они выполняют всякие частные подряды, отказываясь от работы в колхозе».) Если колхозник владеет лошадью на паях с единоличниками — это тоже плохо40.

Тем не менее, обобществление лошадей, разумеется, далеко не всегда проводилось с такой строгостью, как хотелось бы руководству. Не все колхозы брали с колхозников деньги за пользование лошадьми, а некоторые даже позволяли бывшим владельцам продолжать ухаживать за собственными обобществленными животными. Из Западной области сообщали об одном случае, когда колхоз, включавший 35 дворов и имевший в общей сложности 27 рабочих лошадей, держал животных на колхозной конюшне, однако ответственность по уходу за конкретной лошадью возлагал на отдельный двор и оставлял в распоряжении двора упряжь данной лошади (седло, уздечку и т.д.). За пользование лошадьми никакой платы с колхозников ни взималось, и правление никак это пользование не ограничивало. В селе Вирятино Тамбовской обл. новый колхоз в самом начале потерял столько лошадей, что единственный выход видел в некоторой деколлективизации. «Чтобы спасти лошадей и рогатый скот, бывших владельцев каждого животного назначили ухаживать за ним. Каждый крестьянин, заботясь о "своей" лошади, не перетруждал ее и кормил из собственных запасов, если в колхозе не хватало кормов. Так продолжалось несколько лет, пока с коллективизацией не примирились»41.

ТРУД И ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА

Хотя колхоз теоретически являлся кооперативной организацией равных партнеров, расслоение в его внутренней структуре

159

произошло быстро. Такое расслоение, основанное на типе работ, выполнявшихся членом колхоза, в деревне было новостью. В самом деле, как это ни смешно, если вспомнить всю тревогу большевиков в 20-е гг. по поводу возможности экономической дифференциации крестьянства, наглядную картину подобной дифференциации представил лишь колхоз 30-х гг.

Часто высказывались предположения, будто исторический опыт общины развил у российских крестьян эгалитарные и кооперативные инстинкты. В отношениях и поведении колхозников после коллективизации можно найти некоторые свидетельства в пользу этой гипотезы. Особенно в начале 30-х гг. крестьяне часто стремились к тому, что в советском языке получило название «уравниловка», пытаясь делить доход колхоза поровну между дворами, принимая во внимание размеры семей, а не количество трудодней, заработанных каждым взрослым членом колхоза42. Но уже с середины 30-х гг. об уравниловке почти не слышно. Напротив, появилась заметная тенденция к усилению дифференциации платы за различные виды труда в колхозе, и со стороны колхозной верхушки и квалифицированных специалистов (например, трактористов) стали наблюдаться определенные старания улучшить положение высших слоев колхозного общества, добившись для них установленного ежемесячного оклада или гарантированного минимума денежного дохода.

В колхозе 30-Х'гг. возникли два привилегированных слоя. Первый — группа «белых воротничков»: председатель колхоза, члены правления, бухгалтер, бригадиры, завхоз и постоянно растущий список других должностей (завскладом, завклубом, заведующий избой-читальней, руководитель хора, заведующий хатой-лабораторией, почтальон и пр.), предоставлявшихся колхозной администрацией своим родственйикам и друзьям. По словам советского ученого, данная группа составляла около 5% всех членов колхоза, хотя это почти наверняка заниженная оценка, особенно для конца десятилетия, когда разрастание колхозной администрации стало главной причиной беспокойства в центре. Мужчины в 1937 г. составляли 75% группы служащих и зарабатывали 90% общего количества ее трудодней43.

Члены группы «белых воротничков» получали оплату по трудодням, как и остальные колхозники, несмотря на энергичные и порой успешные попытки председателей и бухгалтеров добиться ежемесячного оклада. Тем не менее председатели, члены правления и бригадиры обычно зарабатывали гораздо больше рядовых колхозников, не только потому, что их трудодни официально оценивались по высшей ставке, но и потому, что, как правило, считалось, будто они работают весь год семь дней в неделю. Хотя по результатам выборочных проверок, проводившихся правительственными статистиками в 1937 г., выработка служащих в среднем составляла лишь 1,2 трудодня за каждый рабочий день, но все же работникам колхозной администрации платили за 30 рабочих дней

160

в месяц, тогда как большинство колхозников в 1937 г. в среднем работали не больше 20 дней в месяц44.

Кроме того, члены группы служащих по обыкновению (хотя и не по закону, за исключением председателя) освобождались от работы в поле, а иногда ухитрялись освободить от нее и своих жен. Здесь можно провести параллель с описанным американским историком С.Хоком расслоением крепостной деревни, где «большаки» — мужчины пожилого возраста, главы дворов — составляли сравнительно привилегированную группу, из которой выходили все крепостные должностные лица, такие как управляющие и надсмотрщики, и члены которой были свободны от обязательных полевых работ45.

Второй слой представляли «голубые воротнички» — группа механизаторов, владевших как современными профессиями тракториста, комбайнера, шофера, так и традиционной профессией кузнеца. Из общего числа членов колхоза в конце 30-х гг. 7%, по подсчетам советского историка46, приходилось на долю квалифицированных рабочих, но в этой группе была большая текучесть кадров, поскольку большинство в этой категории составляли молодые мужчины и многие из них вскоре использовали свои технические навыки, чтобы получить работу в городской промышленности. Члены группы «голубых воротничков», а в некоторых случаях и их жены, также освобождались от работы в поле, и их трудодни рассчитывались по более высокой ставке, чем трудодни рядовых колхозников. Поскольку их квалификация пользовалась спросом в деревне, механизаторы зачастую выговаривали себе превосходные условия, в том числе оклад (нелегальный), выплачивавшийся из колхозных фондов: согласно одному сообщению из Татарской республики в 1938 г., колхозные шоферы получали наличными 150, 200 и 300 руб. в месяц, а также оплату натурой47. Кроме того, трактористы и комбайнеры обладали чрезвычайной привилегией, которой не было даже у председателей, — гарантированным государством минимумом денежного и натурального дохода (введенным для трактористов в 1933 г.) и заработной платой, выплачиваемой государством через МТС (введенной для комбайнеров в 1935 г.)4».

В отличие от «белых воротничков», постоянно занятых тем, чтобы расширить прерогативы колхозной администрации, и бывших первейшими участниками большинства деревенских междоусобиц и склок, механизаторы были ориентированы вовне. Для этих молодых людей центром жизни являлась местная МТС, а не колхоз, многие собирались через несколько лет покинуть село. Они, как правило, не оспаривали ни авторитета, ни прерогатив колхозного начальства, не играли заметной роли в деревенских раздорах и не писали жалоб. Советские средства массовой информации идеализировали колхозных механизаторов, но и без того ясно, что они действительно являлись надеждой колхоза — самыми завидными женихами для девушек, колхозниками с наилучши-

6-1682 1б1

ми жизненными перспективами и самыми «современными», советскими взглядами.

Третья группа колхозников — те, кто работал в поле косами и серпами или ухаживал за скотом, — представляла собой колхозный люмпен-пролетариат, не имевший ни квалификации, представлявшей какую-либо ценность за пределами хозяйства, ни доступа к благам конторской службы или руководящей должности. Летом, во время пика сельскохозяйственных работ, число женщин на полевых работах в 1937 г. несколько превышало число мужчин, хотя трудодней женщины вырабатывали меньше. Зимой, когда мужчины шли в отход, а женщины занимались домашними делами, число работающих мужчин превосходило число женщин почти вдвое, правда, общее число занятых в колхозе составляло лишь половину от того, что было летом49.

Работы, которыми обычно или чаще всего занимались женщины, — уход за скотом (кроме тяглового), работа в колхозных яслях — оплачивались плохо, особенно когда выполнялись именно женщинами. За день работы на скотном дворе мужчины в среднем вырабатывали 1,3 трудодня, женщины —1,1 трудодня. День работы в сфере культуры или ухода за детьми, бывших преимущественно женскими, приносил в среднем меньше 1 трудодня. Во всех видах работ в колхозе средняя выработка мужчины за день составляла в 1937 г. 1,4 трудодня, а женщины — 1,2 трудодня50.

В целях поощрения лучших работников из рядовых колхозников — ударников, как их называли в начале 30-х гг., или стахановцев, если воспользоваться словом, обозначавшим передовиков промышленного производства и заимствованным деревней в 1935 г., — выдавались премии. В данной группе преобладали молодые незамужние женщины. Это, безусловно, несколько восстанавливало баланс привилегий в колхозе, но положение простой колхозницы, ставшей стахановкой, было неоднозначным. Перевыполнение норм вызывало в колхозе, как и в большинстве других мест, острое недовольство, особенно когда дело касалось женщин; те, кто стремился работать дольше или производительнее в поле или на скотном дворе, нередко подвергались насмешкам и даже нападкам. Еще одна проблема заключалась в том, что почетное звание стахановки присваивалось колхозными руководителями-мужчинами (в частности, бригадирами) их подчиненным-женщинам, следовательно, фаворитизм и злобные сплетни являлись практически неотъемлемым элементом процедуры премирования.

Организация труда

Официально основной трудовой единицей на колхозных полях являлась бригада. В самом начале многие колхозы организовывали бригады-дворки, представлявшие в действительности группы дворов, которые работали совершенно так же, как до коллективи-

162

зации, — обрабатывали те же наделы, что и раньше, использовали прежний севооборот вместо установленного колхозом (или районом для данного колхоза), а порой даже тот же скот и инвентарь, который принадлежал им, пока не стал колхозным имуществом. Нужно сказать, что это считалось мнимой коллективизацией и осуждалось в передовице «Правды» от 16 февраля 1932 г. Работа крестьян дворами, заявляла «Правда», противоречила духу коллективизации51.

Бригада должна была отвечать за определенный участок на колхозном поле и быть постоянной, а не составляемой для конкретной цели, рабочей группой. Возглавлял ее бригадир, которого выбирало колхозное правление. Бригадир отвечал за выход бригады на работу, наблюдал за выполнением поставленных ей колхозной администрацией задач, вел учет работы, сделанной каждым колхозником, и причитающихся ему трудодней52.

Там, где бригадная система действительно функционировала, организация полевых работ представляется похожей на организацию труда в совхозе и, вероятно, в большом имении времен крепостного права. По свидетельству современника из крупного зер-нопроизводящего южного колхоза, крестьян будили звоном колокола в 5 ч. утра, через час они должны были собраться перед зданием правления, чтобы получить задания на день. Бригадиры каждый вечер собирались вместе с председателем и другими представителями администрации, составляли план работ на следующий день и выслушивали рапорты колхозных ударников. Как уже отмечалось ранее, колокол, созывавший колхозников на работу, зачастую был церковным колоколом, которому нашли новое применение после закрытия церквей в начале 30-х гг.53.

Дело не всегда шло гладко, особенно в первые годы. Колхозам потребовалось время, чтобы организовать бригады и приучить крестьян к новому стилю работы. Даже в середине 30-х гг. организация и разделение труда во многих колхозах существовали лишь в зачаточной форме. По словам летописца двух соседних деревень Воронежской области, в тамошних колхозах в 1930 и 1931 гг. не было ни настоящих бригад, ни системы учета: все выходили в поле и работали вместе, урожай распределялся между дворами традиционным способом, т.е. по едокам, а не по количеству затраченного труда. Лишь в 1932 г. производственные бригады и система оплаты по трудодням (см. ниже) стали неотъемлемой частью колхозной структуры54.

В мелких колхозах, в частности в Нечерноземье, бригадная система в середине 30-х гг., вероятно, носила оттенок некоей фикции. В среднем советском колхозе было только две-три бригады, и одна из них чаще всего являлась небольшой специализированной бригадой по уходу за колхозным скотом55. Более мелкая производственная единица, звено, стала появляться во второй половине 30-х гг. В 1939 г. XVIII съезд партии рекомендовал повсе-

6* 163

местное создание звеньев, но реальное значение они приобрели не раньше послевоенного периода56.

Многим колхозным руководителям приходилось побиться, чтобы выгнать крестьян в поле и заставить их работать. Порой бригадиры и председатели ходили утром по селу и стучали в двери. В колхозе «Красная елка» Ленинградской области в 1937 г., как правило, выходили 10—11 из 27 взрослых членов колхоза и не начинали работу до И часов утра. На крестьян, не выходивших или опаздывавших на работу, обильно сыпались штрафы и другие наказания. В колхозе «Гигант» на Средней Волге в 1934 — 1935 гг. за эти и другие прегрешения были оштрафованы 89 колхозников (61% всех членов колхоза). Иногда штрафы бывали весьма значительны: из годового заработка вычиталось от 10 до 15 трудодней57.

Нежелание колхозников трудиться на колхозных полях часто объясняли тем, что они предпочитают работать у себя на приусадебных участках, или какими-то другими экономическими причинами. Например, члены колхоза «Искра социализма» Краснодарского края в 1938 г., как сообщалось, не видели смысла работать на колхоз, потому что он платил им недостаточно и, в частности, оплачивал трудодни только натурой, а не деньгами. На работу выходили лишь несколько дюжин из 180 трудоспособных колхозников: «...Остальные болтаются с угла в угол, а некоторые совсем категорически отказываются от работы под разными предлогами, то больная, то своя работа, то нет сапог и жакетов...»5»

Председатель колхоза в Ярославской области обнаружил, что всю рабочую силу его хозяйства поразил тот же недуг, и написал в «Крестьянскую газету» отчаянное письмо, спрашивая, что ему делать:

«...В данный момент колхозники бросили колхозную работу, ушли на сторону или работают возле своих домов, у колхоза еще не выполнены гособязательства по зерну и картофелю. Скот к зимовке не подготовлен, дворы не ремонтируются, колхозники за трудодни не идут, бригадиры от своих обязанностей отказываются...»^

Крестьяне часто мотивировали плохую работу отсутствием моральных стимулов. В своих письмах в «Крестьянскую газету» в 1938 г. они нередко заявляли, будто оскорбительное поведение председателей и бригадиров, несправедливость и нечестность местных руководителей отбивают у них всякую охоту трудиться. Как писал один колхозник из Тамбовской области, раз жены председателя сельсовета и прочих представителей администрации в поле не выходят, то и другие крестьяне не видят смысла это делать60.

Пенсионер, проживавший в одном селе той же области, описал следующую картину:

«12 июля утром иду на колхозный луг, где должна происходить уборка сена, подходя к сидящим колхозницам, спрашиваю, почему сидите, отвечают, что не знаем, что делать, бригадиров ни

164

одного нет на лугу. Колхозница Богачкова Анна Васильевна и другие жалуются, что при таком руководстве и пьянке правления и бригадиров нет охоты ходить на работу»61.

Подоплекой жалоб на плохое руководство, лишающее крестьян желания работать, служили как злоба на колхозных активистов (поскольку постоянные жалобы такого рода могли навлечь на последних неприятности со стороны вышестоящих инстанций), так и обычное для крепостных или недовольного пролетариата стремление всячески уклоняться от работы. Сталин в 1933 г. обвинил крестьян в том, что они устроили «итальянку», и подобное поведение оставалось характерным для многих колхозников на протяжении всех 30-х гг. Лишь изредка они использовали как оружие более явную форму забастовки. В одном исключительном случае в 1938 г. колхозники, ожесточенно конфликтовавшие с районом по вопросу назначения председателя, по-видимому, открыто пригрозили забастовкой в своем письме в «Крестьянскую газету». Само письмо в архиве отсутствует (газета, скорее всего, переслала его в органы внутренних дел), однако в деле есть встревоженный ответ работника «Крестьянской газеты», выражавшего сочувствие требованиям крестьян, но настоятельно предостерегавшего их от такого способа протеста, как забастовка62.

Энергичные инициативы стахановцев поистине дисгармонировали с общей атмосферой апатии и недовольства. Неудивительно, что в колхозе «Красный партизан» Западной области разъяренные односельчане набросились на стахановца Д.Кравцова, предложившего остаться сверх рабочего дня, чтобы закончить косьбу. Стахановка из свекловодческого колхоза в Курской области столкнулась хоть и не с прямым насилием, но со столь же враждебной реакцией. Она со своей командой, стремясь получить высокий урожай, тщательно удобрила свой участок, внеся 10 ц золы и 9 ц куриного помета, а затем бригадир в последний момент перераспределил участки, так что им досталась неудобренная земля, поросшая сорняками, заявив при этом: «Вы, стахановки, мешаете всему колхозу»63.

Оплата трудодней

Поскольку колхоз являлся коллективным предприятием, его члены были партнерами, обязанными делить доход между собой. Доля каждого начислялась по трудодням — по сути это была система сдельщины, при которой крестьянину платили в зависимости от проработанного времени и уровня квалификации, требуемого для выполнения поставленных задач. Полевые работы оценивались по низшей ставке, далее на этой шкале располагались животноводы, трактористы, бригадиры и в самой высшей точке — председатели64.

165

Принцип оплаты по трудодням был непопулярен среди крестьян, вынашивавших идею уравнительного распределения, т.е. оплаты по дворам, дифференцированной лишь в зависимости от размеров двора. Большинство колхозов начинали в первые годы с уравнительного распределения, и переход на оплату по трудодням встретил весьма значительное сопротивление. Несмотря на четкие предписания Устава сельскохозяйственной артели, даже в 1936 и 1937 гг. еще были, судя по сообщениям, колхозы, распределявшие доход между дворами «по едокам». Кроме того, если заработки и начислялись по трудодням — т.е. в зависимости от работы, проделанной отдельным колхозником, — то выдавались обычно не отдельному человеку, а двору. В Центральной России писали об этом не только в 30-е, но и в 50-е гг.65.

В среднем член колхоза в 1937 г. заработал 197 трудодней, в пересчете на двор — 438 трудодней*56. Однако начисление трудодней различным колхозникам сильно варьировалось. 21% колхозников заработали в 1937 г. менее 51 трудодня, 15% — 51 — 100 трудодней, 25% - 101-200, 18% - 201-300, 11% - 301-400 и 9% — более 400 трудодней67.

Во-первых, различные работы оценивались по-разному: рабочий день председателя стоил больше рабочего дня среднего колхозника (1,75 — 2,00 против 1,3 трудодня); кроме того, считалось, что председатель работает все дни в году, тогда как полевым работникам платили только за те дни, когда они действительно выходили в поле. В 1937 г. средний колхозник (как мужчина, так и женщина) получал плату за 19 дней работы в январе и 20 дней — в июле, тогда как председатель — неизменно за 30 — 31 день в месяц68.

Во-вторых, различие в оплате зависело и от того факта, что сильно различалась степень участия колхозника в общем труде. Это служило предметом забот властей, делавших все от них зависевшее, чтобы справиться с двумя главными причинами малого участия в работе колхоза: отходничеством мужчин и занятостью женщин на приусадебном участке. Из общего числа колхозниц трудоспособного возраста, составлявшего в Советском Союзе в 1937 г. почти 20 млн чел., 7 млн вырабатывали меньше 50 трудодней. Причины такого минимального участия в работе на колхоз заключались в том, что женщины могли позволить себе сидеть дома или считали более выгодным трудиться на своих участках. Даже те из них, кто заработал значительное количество трудодней, трудились в колхозе только в самую горячую пору. Зимой, как отмечалось ранее, соотношение мужчин и женщин, работавших в колхозе, было 2:169.

Несмотря на все призывы к обратному, в крестьянской семье царил обычай, согласно которому, если и муж и жена были рядовыми колхозниками, муж больше времени проводил на колхозных полях, а жена — на приусадебном участке. В 1939 г. попытались вынудить женщин работать в колхозе, введя минимум трудодней.

166

Но, как писала с возмущением всесоюзная сельскохозяйственная газета, колхозники, например в Саратовской области, полагали, что «если муж работает хорошо, то жене можно совсем не работать, потому что он один выработает минимум трудодней и за себя и за жену. Поэтому здесь большинство жен трактористов, бригадиров и некоторых членов правления по-прежнему не работают в колхозе, а занимаются исключительно своим личным хозяйством...» Согласно другому сообщению колхозниц, впервые вышедших на работу, другие женщины насмешливо называли «трусливыми воронами, напугавшимися постановления»70.

В 30-е гг. трудодни оплачивались в основном натурой (зерном, картофелем и другими продуктами питания), хотя теоретически колхозы должны были производить как натуральные, так и денежные выплаты. Строго воспрещалось выдавать колхозникам плату натурой («аванс») после урожая, пока не выполнены задания по государственным поставкам. Поскольку эти задания были велики, в неурожайный год у колхоза оставалось мало зерна для раздачи.

Размеры натуральных выплат на трудодень в течение 30-х гг. повышались. В 1932 г. средний советский колхоз выдавал на трудодень 2,3 кг зерна, а в 1937 г. (самом урожайном за десятилетие) — почти 4 кг, не считая картофеля, гороха и других продуктов, тоже распределявшихся по трудодням. Таким образом, в 1937 г. колхозный двор в среднем получил на трудодни 1636 кг зерна, или примерно по килограмму в день на каждого члена семьи. Проблема заключалась в том, что в оплате трудодней могла существовать чудовищная разница в зависимости от плодородности региона, урожайности, величины обязательных поставок и производительности колхоза. Так, колхоз «Пугачев» в Башкирии выдал в 1937 г. 8 кг зерна на трудодень. Однако за год до того, когда во многих регионах был неурожай, колхозы Ленинградской области вьщавали на трудодень менее трети килограмма зерна71.

Что касается выплат наличными, по официальным данным, средний колхозник получил в целом за год 108 руб. в 1932 г. и 376 руб. в 1937 г. Но и здесь были огромные различия по регионам и колхозам. Многие колхозы вообще не выдавали на трудодни наличных денег, и не только в случае временного экономического кризиса, как, например, в Нечерноземье в 1936 г. Подобное происходило и в некоторых колхозах плодородных сельскохозяйственных регионов после обильного урожая 1937 г. В 1940 г. 12% всех советских колхозов не выдали на трудодни наличных. В Тамбовской области эта цифра составляла 26%, в Рязанской — 41%72.

Денежные выплаты колхозникам были столь малы, потому что председатели и правления колхозов сплошь и рядом находили доходам колхоза иное применение. Неделимый фонд колхоза, предназначавшийся в основном для финансирования колхозного стро-

167

ительства и закупки скота и сельскохозяйственной техники, предоставлял массу возможностей, для многих председателей куда более привлекательных, чем законная оплата трудодней колхозников. К примеру, его можно было использовать для выплаты окладов председателю и бухгалтеру (см. гл. 7), а можно — для найма рабочей силы, либо в случае действительной нехватки рук, либо чтобы освободить членов колхоза для других занятий.

Согласно Уставу сельскохозяйственной артели ежегодные взносы в неделимый фонд колхоза должны были составлять 10 — 20% его денежного дохода. Признав, что на практике эта цифра часто превышалась и средства для наличных выплат колхозникам на трудодни оставлялись совершенно недостаточные, правительство прибегло к новой тактике: постановление 1938 г. «О неправильном распределении доходов в колхозах» требовало, чтобы как минимум 60% всего денежного дохода колхоза использовалось для оплаты трудодней колхозников, и повторяло прежние инструкции, согласно которым не более 2% могло идти на «административные и внутренние расходы» (главным образом плату наличными колхозной администрации). Тем не менее, понятно, что данное предписание, так же как и предшествующие, часто игнорировалось73.

По мере того как колхозы преуспевали, в особенности на юге, к концу 30-х гг. стали множиться сообщения об их попытках вырваться из рамок кооперативной структуры и перейти к своего рода сельскому капиталистическому рынку труда.

Помимо колхозных председателей, предпринимавших непрестанные усилия, чтобы добиться для себя ежемесячного оклада, все прочие представители администрации и должностные лица так же стали требовать от колхоза регулярной заработной платы вместо непредсказуемых натуральных и денежных выдач на трудодни, основанных на пропорциональном распределении продукции и прибылей хозяйства. Среди тех, кто, по сообщениям, получал в колхозах Куйбышевской области в 1938 г. регулярную заработную плату, назывались бригадиры, бухгалтеры, конюхи, шоферы и сторожа. Писали о таком же требовании, выдвинутом рядовыми колхозниками в Ленинградской области. Колхозники пытались также, не доверяя учету трудодней, заключать с колхозом контракты на выполнение конкретных работ. В одном колхозе Ленинградской области колхозники, работавшие на конюшне, требовали платить им по 5 руб. за каждую привезенную бочку воды. В зажиточном колхозе на Средней Волге один колхозник купил пару быков и предложил предоставить их для работ в колхозе, если ему будут платить наличными по той же ставке, как единоличникам74.

Несмотря на запрещение колхозам нанимать работников на стороне, такая практика существовала повсеместно, особенно в тех районах, где близость к городским рынкам давала колхозникам много возможностей для извлечения значительных дополни-

168

тельных доходов. Один колхоз в Ленинградской области потратил в 1936 г. 4500 руб., нанимая посторонних для работы в поле. Другой колхоз нанимал работников за 6 руб. в день, не считая приличных выплат натурой, тогда как собственные его члены получали всего 60 коп. на трудодень. В колхозе «Пятилетка» Калининской области, где особенно часто прибегали к найму рабочей силы, половина колхозников трудилась на местных кирпичном и стекольном заводах, а для полевых работ колхоз нанимал единоличников. Впрочем, если верить официальной статистике, подобные случаи являлись исключением. В большинстве мест колхоз в среднем нанимал в течение года меньше 10 чел. на 3 — 4 дня работы75.

Наконец, и отдельные колхозники, случалось, нанимали «заместителей», работавших за них в колхозе. Так, например, в колхозе «Сталин», находившемся в 3 км от областного центра Орджоникидзе, жена колхозника Николая Пискачева посылала в поле вместо себя свою домработницу, а сама торговала на черном рынке в городе. В колхозе «Буденный» Киевской области колхозник С.Лымарь нанял работать вместо себя в поле единоличника. Лымарь рассчитывался с единоличником наличными, а колхоз оплачивал Лымарю трудодни76.

ПРЕТЕНЗИИ КРЕСТЬЯН

Многие претензии крестьян к колхозу, подоплекой которых служила жажда перемен, звучали в их замечаниях и предложениях в ходе всесоюзного обсуждения новой советской Конституции в 1936 г.77. В своих письмах некоторые крестьяне — мы не можем судить, какова была их доля от общего числа, так как письма в архивах несомненно в какой-то степени подбирались специально, — выражали крайне негативное отношение к колхозам, описывая условия в них как эксплуататорские, сродни крепостническим. К примеру, колхозник из Московской области, недавно не получивший разрешения уйти из колхоза на производство, разразился следующей инвективой:

«...Колхозы остаются как государственные рабы? За что с нас берут дань? Колхоз платит сено, рожь, пшеницу, овес, картошку и другие продукты. И его считают великим достижением, победой. С членов колхоза берут и картошку, налог, самообложение, культналог, шесть дней отработкой гужповинности, молокопоставки, мясопоставки, хотя и не имеешь коровы.

Мы все со слезами отдали в колхоз: лошадь, телегу, борону и весь инвентарь. Получаем по трудодням.

Пролетариат имеет дом, корову, кур, огород и проч. А мы за что же платим? За то, что мы колхозники?.. Могу я себя чувствовать свободным, когда я считаюсь, как барский?»78

169

Крестьянин из Башкирии писал в том же духе:

«Но всем тем и всеми теми правами, которыми пользовались кулаки, помещики и спекулянты, теперь пользуется наше правительство. Например, хлеб принимается в государство зерно 6 коп. кгр., а продается 75 коп. печеный и т.д. Все это разве не спекуляция, разве не эксплуатация?»79

Мнения, выражаемые открыто на публичных обсуждениях в колхозах, обычно звучали умереннее, нежели приведенные выше цитаты, но бывали исключения, о которых тут же сообщалось в НКВД, — как правило, короткие ироничные реплики вроде предложения воронежской крестьянки переделать статью Конституции, гласившую: «Кто не работает, тот не ест», в положительное утверждение: «Кто работает, тот ест»80.

Сильное недовольство вызывали обязательные поставки молока, мяса и других продуктов с приусадебных участков отдельных колхозных дворов. Крестьяне постоянно указывали на несправедливость того факта, что рабочие и служащие, живущие в деревне и тоже имеющие участки, не должны были сдавать эти поставки, и требовали упразднить или по крайней мере сократить мясо- и молокопоставки с дворов, потому что, по их словам, под таким бременем «трудно выжить в колхозе, не то что на заводе или в совхозе». С другой стороны, рабочих и служащих, имеющих участки, считали крестьяне, тоже следовало бы обязать сдавать государственные поставки81. «Нужно отменить мясо- и молокопоставки, как был крестьянин рабом, так и остается. Довольно уж мякины наелись»82.

Вероятно, настоятельность именно этого требования была связана с тем, что 1936 год во многих частях страны выдался засушливым и неурожайным. Официальные лица, анализировавшие дискуссии среди крестьян Западной области, отмечали, что часто проявлявшиеся там «нездоровые настроения» (т.е. антиправительственные высказывания) несомненно вызваны страхом голода. Об этом ярко свидетельствовали слова одной колхозницы, что «скоро крах, молодежь вся почернела, замучилась от работы, а на полях ничего нет, и все мы будем голодные, а единоличник будет есть пшеничный хлеб»83.

В письмах постоянно звучала мысль, что коллективизированное крестьянство является в советском обществе эксплуатируемым и лишенным всех привилегий классом. Обычно проводилось сравнение положения крестьян и городских рабочих и выдвигалось требование равных прав — власти считали подобные заявления «типично антисоветскими». Особую сферу дискриминации, о которой чаще всего говорили крестьяне, представляли собой пенсии и прочие государственные льготы, доступные городским работникам на постоянном окладе, но недоступные колхозникам. В письмах по поводу Конституции (от представителей всех социальных групп), приводимых А.Гетти, самую обширную категорию составляют письма с предложениями гарантировать крестьянам такие же

170

государственные льготы, в особенности пенсии, какие имеют городские рабочие84.

«Чем мы, колхозники, хуже рабочих? Но если мы станем инвалидами, новая Конституция говорит, что государство не даст нам никакой помощи. Эта Конституция хороша только для рабочих. А что до нас, крестьян, то нас снова погоняют кнутом, только вдвое сильнее, чем в прошлые годы»85.

Огромное большинство писавших на эту тему считало само собой разумеющимся, что государство должно обеспечить гражданам, в том числе (или особенно) колхозникам, пенсии по старости или инвалидности. Лишь немногие придерживались более традиционного для крестьян взгляда, предлагая заботу о престарелых и немощных родителях возложить на их детей, которых государство должно заставить платить, если они уехали работать в город («хотя одну треть жалования, а две трети оставлять», — предложил один колхозник)86.

«Когда будут стерты грани между городом и деревней?» — спрашивали крестьяне Западной области, по крайней мере так это звучало в пересказе должностных лиц, докладывавших об обсуждении Конституции. Но эта фраза, являвшаяся на первый взгляд лишь отзвуком оживленных теоретических дебатов, шедших в среде марксистской интеллигенции несколькими годами раньше, в устах крестьян приобретала вполне конкретный смысл: «коллективизированное население», по их мнению, должно было пользоваться теми же преимуществами, что и работники на постоянном окладе. «Почему в колхозе не введут 8-часовой рабочий день?» — интересовались многие крестьяне (еще один «типично антисоветский» вопрос). Многие крестьянские письма содержали предложение дать колхозникам, помимо пенсий по старости и инвалидности и 8-часового рабочего дня, один выходной день в неделю, как у рабочих, и ежегодный оплачиваемый отпуск. Двойная оплата за сверхурочную работу — тоже неплохая мысль, считал один из тех, кто выступал за 8-часовой рабочий день: почему рабочие пользуются этой привилегией, а колхозники должны работать «12 часов в день, а иногда и 27 [sic!] часов»? Если бы у колхозников было больше свободного времени, писал один корреспондент, они могли бы принять более активное участие в обсуждении новой Конституции87.

Крестьяне, отстаивавшие подобные идеи, совершенно упускали из виду тот факт, что, будучи членами кооператива, они получают плату за свой труд по совершенно иному принципу, нежели наемные работники. Большинство из них писали так, словно колхозники находились на своего рода государственном пособии, и требовали превратить его в заработную плату. «Как ни говорят, что колхознику хорошо живется, а труд колхозника все равно самый дешевый». Доход колхозника должен быть поднят до уровня дохода городских рабочих и служащих, считали авторы писем88.

171

Те немногие, кто обращал внимание на формальную сторону вопроса, полагали, что следует отказаться от кооперативной структуры колхоза и сделать колхозников государственными служащими. Если колхозники будут регулярно получать зарплату, они не будут подвергаться риску из-за плохого урожая, писал один колхозник. Это звучало как предложение превратить колхозы в совхозы, однако вовсе не того хотели крестьяне в середине 30-х гг., когда условия в совхозах были плохими, а совхозным рабочим не разрешалось держать скот и иметь приусадебный участок. Подчеркивая данный момент, один из выступавших за назначение колхозникам оклада государством придумал новое название для предлагаемой им организации — «государственные хозяйства» (госхозы)89.

У многих колхозников не было никаких сомнений в том, что государство обязано обеспечить благосостояние своих крестьян, неважно, каким путем это может быть достигнуто. «Нужно, чтобы государство кормило и одевало», — как лаконично выразился один крестьянин90.

6. На обочине

Хотя колхозники, работавшие преимущественно в сфере сельского хозяйства, занимали в деревне центральное место, они все же не были единственными ее обитателями. Во-первых, там жили единоличники, не вступившие в колхоз. Существование их, с исторической точки зрения, было недолгим, однако, пока оно длилось, единоличники составляли альтернативное крестьянское «сословие» с правами и обязанностями, отличными от прав и обязанностей колхозников. Это давало колхозникам основу для сравнения с собственным положением и предоставляло широкий спектр возможностей для того, чтобы манипулировать колхозными правилами и обходить их, особенно в тех случаях, когда один двор объединял и колхозников, и единоличников. Главной отличительной чертой положения единоличника было то, что он, в отличие от колхозника, имел право держать лошадь.

Во-вторых, были такие колхозники, которые занимались главным образом не сельским хозяйством, а различными кустарными промыслами. Как правило, экономическая структура колхоза не благоприятствовала кустарям, и многие традиционные сельские промыслы в 30-е гг. исчезли. Сельских мельников обычно высылали как кулаков; сельские кузнецы чаще всего уезжали работать в город, а оставшиеся находились с колхозом в весьма сложных, зачастую натянутых отношениях.

Еще одну маргинальную группу составляли хуторяне, которые формально могли быть членами колхоза, принимая самое минимальное участие в коллективизированном земледелии. Их изолированное от села положение затрудняло установление каких-либо тесных связей с колхозной жизнью. Только в конце 30-х гг. были предприняты серьезные попытки ликвидировать это слабое место в колхозной структуре, и местные власти получили распоряжение организовать переселение хуторян и обеспечить их жильем в деревне.

В селе 30-х гг. проживало множество крестьян, все свое время или часть его проводивших на заработках. Являясь нередко членами колхоза, с колхозным земледелием они сохраняли лишь минимальную связь. Наемных работников можно разделить на две группы: тех, кто постоянно жил в деревне, работая в соседнем совхозе или на каком-то другом местном предприятии, и отходников, живших и работавших за пределами деревни на протяжении различных периодов времени.

Отходники играли важную роль по двум причинам. Во-первых, их заработок для многих колхозных дворов представлял существенный дополнительный источник дохода. Во-вторых, эти

173

крестьяне стояли одной ногой в двух мирах, будучи жителями и деревни, и города. Именно они поставляли большую часть информации, на основе которой формировался взгляд других колхозников на внешний мир. Несомненно, глядя, главным образом, их глазами, колхозники обретали способность к сравнению, приходя к столь частому и столь горькому выводу о том, что после коллективизации крестьяне стали гражданами второго сорта.

ЕДИНОЛИЧНИКИ

В 1932 г. 39% крестьян в Советском Союзе еще не были коллективизированы. К 1937 г. таких осталось всего 7%, общее число единоличников сократилось до 7,5 млн работников и иждивенцев (работники делились на мужчин и женщин почти поровну, в отличие от занимавшихся сельским хозяйством колхозников, среди которых женщины составляли 63%)1. Таким образом, речь шла об исчезающем под давлением чрезвычайного налогообложения и прочих форм официальной дискриминации виде. На протяжении всего десятилетия семьи единоличников непрерывным потоком покидали деревню, вливались в колхозы и совхозы. После того как в 1938 г. новый закон заставил единоличников отказаться от лошадей, вне колхоза оставались лишь отдельные старики либо эксцентричные личности. Тем не менее, еще в 1935 — 1936 гг. единоличники представляли собой реальный фактор социально-экономической жизни села.

Как мы знаем, главным преимуществом единоличника перед колхозником было право иметь лошадь. Поэтому единоличники становились сельскими возчиками, перевозя продукцию на рынок, сдавая колхозникам подводу с лошадью для поездки на рынок или по делам в райцентр, лошадь для вспашки приусадебного участка и пр.2. Подобная предпринимательская, рыночно ориентированная деятельность не могла не вызывать неприязни у правоверных коммунистов, впрочем, последние не одобряли самого существования единоличников, невзирая на их род занятий. Ведь в эту группу входили кулаки! Эта группа выступала против колхозов и отравляла умы колхозников! Тем не менее, единоличники со своими лошадьми и подводами выполняли в деревне весьма полезную функцию. Когда они в конце концов ушли со сцены, даже у правоверных коммунистов были кое-какие причины прагматического характера, чтобы пожалеть о них.

В начале 30-х гг. большинство единоличников, несомненно, занимались земледелием. Однако из всех сельских занятий земледелие меньше всего давало им возможность выжить, и к 1938 г. лишь незначительная часть сохранившихся единоличников обрабатывала землю. Причина заключалась в том, что земледельцы, так же как колхозы и колхозники, должны были выполнять спус-

174

каемые райзо посевные планы и обязательства по государственным поставкам.

Среди единоличников в начале 30-х гг. была группа так называемых «твердозаданцев», сравнительно зажиточных хлеборобов, которым давались большие посевные планы и задания по госпоставкам и особое уничижительное название которых постоянно напоминало об опасной близости к категории кулаков. Такие крестьяне либо стремились уехать из села, либо пытались обрести убежище в колхозе, избавившись от злосчастной клички, и после 1933 г. о них уже не приходится слышать.

Единоличники печально прославились как «отказывающиеся сеять». Это странное обвинение означало, что они предпочитали оставлять свои наделы необработанными и жить за счет извоза и торговли на черном рынке, чтобы не быть охваченными системой обязательных государственных поставок. В одном селе Западной области в 1936 или 1937 г. лишь 5 из 22 единоличных дворов занимались сельским хозяйством, а когда местные власти попытались отвести им землю, больше половины отказались от нее из-за госпоставок3.

В Омской области, где единоличники составляли около 5% крестьянского населения, почти все они весной 1935 г., не желая принимать посевные планы, впервые спущенные районом единоличникам, отказались сеять, заявив, что у них нет семян. Одни пошли работать в совхоз. Другие поспешно вступили в колхоз. Несколько семей погрузили вещи на подводы и отбыли из села в поисках нового места жительства, где нет посевных планов. Кроме того, большое число мужчин внезапно исчезало из деревень:

«Наиболее распространенным методом саботажа в ряде районов был уход мужчин "без оставления адреса". Перед самым севом, продавая лошадь, глава семейства "уходил неизвестно куда". В одной деревне в Иконненском районе все 17 единоличников продали к моменту сева своих лошадей и ушли, оставив на месте жен и детей. Жены ссылались на то, что они не знают, куда уехали мужья, и что они сеять не могут — лошади нет (взамен лошадей были куплены мужьями коровы)»4.

Поскольку государство ставило перед собой цель «выжимать» единоличников до тех пор, пока с них уже нечего будет взять, им часто давали заведомо нереальные планы и задания по госпоставкам. Не выполнявших эти планы постигала суровая кара. Так, например, в Ярославской области в 1936 г. народный суд оштрафовал единоличницу Анну Авдеевну Базанову за невыполнение посевного плана на 400 руб., а затем «[передал решение] судебному исполнителю, который на сумму 400 р. продал с торгов имущество гр. Базановой». Впрочем, Базанова отделалась сравнительно легко: в подобных обстоятельствах единоличников зачастую просто «раскулачивали» (т.е. местные власти конфисковали все имущество) и/или бросали в тюрьму. В Сибири в 1936 г. были заведены уголовные дела на семерых единоличников, не сдавших

175

980 ц зерна в счет госпоставок. Шестеро из семи «кулаков-антисоветчиков», как назвали их в газетном репортаже, получили от 3 до 10 лет лишения свободы, седьмой был приговорен к высшей мере наказания5.

Впрочем, могло быть и так, что земельные отделы в силу чрезвычайной занятости или небрежности не составляли посевных планов для единоличных дворов и не давали им заданий по госпоставкам. Колхозники часто на это жаловались, особенно когда дело касалось мясо- и молокопоставок с приусадебных участков, одинаково обязательных как для единоличных, так и для колхозных дворов. В 1938 г. из Плюсского района Ленинградской области сообщали:

«Из 500 единоличных хозяйств, насчитывающихся в районе, к выполнению различных государственных обязательств привлечено только 244 хозяйства. Десяти единоличным хозяйствам до сих пор не вручены государственные обязательства на поставки картофеля, мяса и молока. Из 66 хозяйств, привлеченных к молокопоставкам, продукцию сдают лишь 46 хозяйств, а остальные 20 уклоняются... Из 244 хозяйств, получивших обязательства, зерно сдают только 4 хозяйства...»6

Самым тяжким бременем для единоличников являлись налоги. Они были обязаны платить те же налоги, что и колхозники (см. выше, с. 150), но для колхозников ставка налога была единой, а для единоличников теоретически рассчитывалась по скользящей шкале, а на практике чаще всего определялась местными властями совершенно произвольно и с заметным карательным уклоном. Сверх того, единоличники в 1932, 1933 и 1934 гг. облагались чрезвычайным единовременным налогом. Налог этот в 1932 и 1933 гг. составил в целом 166—170 млн руб., а о карательной сущности его говорит тот факт, что реально собранная в 1933 г. с единоличников сумма (не считая 548 млн руб., уплаченных ими в счет обычного сельхозналога) более чем в пять раз превышала запланированную в годовом бюджете. В 1934 г. единовременный налог составил 331 млн руб. — 60% от суммы, собранной в счет сельхозналога со всех крестьян (и единоличников, и колхозников)7.

Встречались порой жалобы на то, что единоличники в отдельных регионах (например, в Западной Сибири в 1933 г.) платят меньше, чем колхозники, и, учитывая произвольные принципы налогообложения единоличников, подобное было вполне возможно. Однако в целом на типичное единоличное хозяйство в начале 30-х гг. каждый год обрушивался сокрушительный, невообразимый налог. Около года хозяйство могло платить, выбиваясь из сил, продавая лошадь, корову, другое имущество, в надежде, что проявляемая таким образом воля к сотрудничеству отведет от него гнев государства. Но в конце концов становилось ясно, что налоги всегда будут сокрушительными и невообразимыми, и единоличники сдавались, либо вступая в колхозы (понятно поэтому, почему

176

те, кто вступал в колхоз в числе последних, приходили с пустыми руками), либо покидая деревню**.

Отношения единоличников с колхозниками и колхозом по необходимости были многоплановыми. Дома и дворы колхозников и единоличников часто соседствовали, обе группы связывала сложная сеть родственных уз. Кроме того, в середине 30-х гг. один двор нередко включал в себя и члена колхоза, и единоличника, последним обычно был муж. Если единоличник обрабатывал земельный надел, тот, как правило, выделялся из земель колхоза (села) и по прошествии времени должен был быть возвращен колхозу (единоличникам земля «в бессрочное пользование» не предоставлялась). Если колхозник исключался из колхоза и оставался в селе, он автоматически становился единоличником.

В начале 30-х гг., когда колхозники и единоличники составляли в селе противоборствующие лагеря, более или менее равные по величине, группы эти обычно враждовали между собой. Об этом вспоминает один эмигрант из крестьянской семьи, описавший первые годы существования колхоза в своем селе. Единоличников, по его словам, «раздражало то, что колхозникам давались определенные привилегии, и они высмеивали их при любой возможности. Они старались воспользоваться любой неудачей молодого колхоза. Колхозники не оставались в долгу, обыкновенно предостерегая: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Вас задушат налогами, и вы все равно к нам придете — вот тогда и поплаче-те!"»9.

В этом конкретном селе колхоз первоначально не вызывал никакого энтузиазма, разве что у детей; основная группа колхозных дворов вступила туда не по убеждению, а из страха перед раскулачиванием. Тем не менее, вступив в колхоз и оказавшись объектами злобных насмешек единоличников, новоиспеченные колхозники начали ощущать нечто вроде колхозного патриотизма. «Успех в делах колхоза стал вопросом чести и самоуважения каждого его члена», — пишет мемуарист10. (Следует отметить, что то же самое повторяли советские историки, но их легко заподозрить в тенденциозности.)

Недоверие, враждебность и, прежде всего, чувство отчужденности демонстрирует спор между колхозниками и единоличниками в одной деревне в Нечерноземье, о котором рассказал в 1930 г. посетивший деревню журналист. Газета послала фотографа сделать снимки колхозных активистов. Однако в данном колхозе активисты представляли собой мрачную группу пожилых солдатских вдов, с ног до головы в черном, и фотограф, чтобы оживить картину, пригласил сняться несколько молодых крестьянок из семей единоличников. Но председатель колхоза, тоже вдова, и слышать об этом не захотела:

«— Нет, так мы не согласны. Кто не записался в колхоз или кто записался, а потом выписался, с теми мы сниматься не желаем. Снимайте их отдельно, если хотите.

177

И все ее старые активистки, ликбезовки, как их называли в деревне, дружно поддержали свою председательницу:

— Не согласны. Не желаем. Пусть отдельно фотографируются. А тут и единоличницы надвинулись и зашумели.

— Ах, какие барышни стали, как в колхоз вступили! К ним из города в тарантасе приезжают, на карточку их снимают — к ним близко не подходи теперь! — разъярились они и по здешнему обычаю стали громко плеваться».

В результате возмущенные активистки гордо удалились, тем съемки и закончились11.

Нежелание принимать в колхоз новых членов, приходивших с пустыми руками, о котором много писали в середине 30-х гг., наряду с очевидными экономическими мотивами, отчасти было вызвано тем же духом колхозного самосознания и патриотизма. Дети, конечно, в особенности принимали его близко к сердцу, и некоторые «Павлики Морозовы» 30-х гг. — подростки, доносившие на своих родителей (см. гл. 9), — были детьми единоличников, ставшими патриотами колхоза под влиянием своих школьных сверстников. Например, в 1935 г. семиклассник Сережа Фадеев пришел к директору школы и сообщил, что его отец и еще один единоличник дважды пробирались ночью в поле и спрятали там 80 пудов картошки. Юного Фадеева явно удручал тот факт, что лишь его семья и еще один двор во всей деревне до сих пор не вступили в колхоз12.

По мере того как уменьшалось число единоличников, все реже встречались сообщения о вражде между двумя лагерями и все чаще — о сложной сети экономических взаимоотношений между единоличниками и колхозниками, порожденных различиями в правах и обязанностях этих групп. Многие отношения такого рода были связаны с лошадью единоличника, которую колхозник нанимал для поездки на рынок или вспашки приусадебного участка, другие — с наймом рабочей силы. Когда колхозы нанимали работников на стороне, а во второй половине 30-х гг. это случалось постоянно, чаще всего таковыми становились единоличники13.

В 1938 г. несколько колхозников жаловались в «Крестьянскую газету», что единоличники из их села договорились скосить луг соседнему колхозу в обмен на часть сена. Это несправедливо, считали колхозники, в первую очередь потому, что единоличники «наши», а не их. Кроме того, многие из тех единоличников женаты на колхозницах и по закону являются членами колхозных дворов, следовательно, их обязательства по мясо- и молокопоставкам ниже, чем должны быть у единоличников. Неправильно облегчать им госпоставки и разрешать наниматься косить сено в другом колхозе, что колхозникам запрещалось. («Крестьянская газета» не стала разрешать сложный вопрос о справедливости. Она лишь проинформировала колхозников, что наниматься на работу за долю от урожая — незаконно14.)

178

В последние годы десятилетия число единоличников в большинстве регионов стало крайне незначительным. В основном дворы их были маленькими и бедными и состояли главным образом из пожилых семейных пар, чьи дети уехали в город. В отношении к ним местных властей былые карательные наклонности сменились презрением. В Обояньском районе Курской области, где в 1938 г. оставалось более тысячи единоличных хозяйств, районные власти пренебрежительно называли единоличников «неисправимыми» и «закоренелыми» и дали им кличку «индусы». («Коммунист Шатохин, работник Обояньского финансового отдела, называет единоличников индусами даже в официальных документах»15.)

Положение единоличника стало проявлением эксцентричности, вызывающим насмешки в деревне и возмущение собственных детей. Писатель М.Алексеев рассказывает историю, похожую на историю Сережи Фадеева, случившуюся в его родном селе в Саратовском крае. Спиридона Подифоровича Соловья, последнего единоличника села, другие крестьяне прозвали «музейным экспонатом» за его упорное нежелание вступать в колхоз, несмотря на угрозы, уговоры, чрезвычайное налогообложение и, наконец, конфискацию лошади в 1938 г. Оба его сына ссорились с ним из-за этого. Старший уехал из деревни. Младшего, Ваньку, настолько мучило и ожесточало упрямство отца, что в 1945 г. он в отчаянии поджег родительский дом. Признавшись в содеянном, Ванька отправился в колонию для несовершеннолетних, а его отец, совершенно сломленный, на следующий же день покинул село навсегда16.

Для большинства единоличников (хотя и не для Спиридона Подифоровича) последним ударом стал изданный летом 1938 г. закон, облагавший единоличных крестьян особым налогом на лошадь в размере от 275 до 500 руб. Единственным способом избежать уплаты налога — или конфискации лошади за неуплату — было вступить в колхоз и отдать лошадь17. Большинство остававшихся еще единоличников так и сделали, и на этом их короткая глава в истории страны закончилась.

КУСТАРИ

Коллективизация крайне отрицательно повлияла на кустарное производство в деревне. Кустари всякого рода — мельники, плотники, гончары, портные, сапожники, кузнецы — автоматически становились кандидатами на раскулачивание. Они производили продукцию на продажу или оказывали платные услуги; в некоторых случаях у них были связи с предприимчивыми посредниками, распространявшими их продукцию. Многие очевидцы изумлялись тому, как быстро и повсеместно сошла на нет практика сель-

179

ских промыслов. Коллективизация уничтожила многие деревни, издавна специализировавшиеся в определенных отраслях, например, плетении кружев или изготовлении обуви. Кустари чаще всего покидали деревню и вступали в городские ремесленные артели: как писал в 1930 г. один эмигрантский журнал, «все, связанные с городом и имеющие кое-какие ремесленные навыки (плотники, кузнецы, бондари, шорники и проч.), старались перебраться в город...»18.

Другие крестьяне просто прекращали заниматься ремеслами, либо потому, что не могли достать сырья, либо потому, что в первую очередь должны были заботиться о своем участке, чтобы прокормиться. Как мы увидим в последующей главе, они перестали даже изготавливать одежду и другие вещи для себя.

Даже после того, как первый сокрушительный удар остался позади, промыслы оставались в жалком состоянии, поскольку колхозная структура создавала множество помех для их развития. Колхозникам не запрещали прямо продавать на колхозном рынке предметы собственного производства, но это явно не одобрялось. Кроме того, занятие ремеслом не давало им трудодней. Если же ремеслами занимались единоличники, это лишь укрепляло мнение властей, что все они по натуре спекулянты. В одном селе Ленинградской области единоличников обвиняли в том, что они, «саботируя государственные задания», делали свечи, выручая за них 12 — 15 руб. в день (вместо того чтобы выращивать хлеб и сдавать его государству)19.

В 1933 г. председатель сельсовета и председатель колхоза из Вологодской области, издавна славившейся своими промыслами, написали правительству письмо, в котором порицали сложившуюся ситуацию и прослеживали ее динамику. Деревне нужны такие товары, как, например, бочки для засолки огурцов, отмечали они, но их негде взять, потому что крестьяне больше их не делают. Плетение веревок раньше было специальностью двух сел. Но вот они прекратили этим заниматься, и теперь во всей области не найдешь веревки. Знаменитый промысел вологодских кружевниц еще жив, но зависит от доброй воли колхозных председателей, освобождающих кружевниц от полевых работ. А ведь порой, по словам авторов письма, хорошая кружевница, которая могла бы производить товар на экспорт, принося государству доход в валюте, все время проводит в поле или на скотном дворе. Почему умерли промыслы? Потому что колхозы рассматривают их как побочные занятия и не платят за них по трудодням.

«;В... деревне Пестово — теперь это колхоз "Правда Севера" — там есть такие мастера-войлочники, что диву дадитесь. Пойдет такой мастер в поле — заработает трудодень, а то и полтора. Трудодень ныне хорошо весит — тут тебе и хлеб, и картошка, и мясо. Ну, а пойдет подхомутник делать — нет ему такой выгоды»20.

180

Без двух видов ремесел нелегко было обойтись деревне — ремесла кузнеца и мельника. И те, и другие в 30-е гг. являлись фигурами неоднозначными, и тех, и других не хватало. После вполне понятного процветания в 20-е гг. большинство из них было раскулачено или покинуло деревню, боясь раскулачивания. (Кузнецы, по-видимому, чаще уходили работать на производство, мельников раскулачивали.) Оставшиеся занимали особое положение: они были полезны, а то и просто необходимы, в силу своей квалификации, но притом социально подозрительны (особенно мельники), часто находились в сложных отношениях с колхозом и все еще имели возможность, невзирая на все правила и ограничения, окружавшие их деятельность, жить лучше остальных крестьян.

Фигура кузнеца была особенно одиозна. Традиционно внушавший страх как человек, якобы сведущий в черной магии, кузнец по-прежнему связывался в сознании людей с некими злыми силами. В одном районе Западной области среди И «оппозиционеров» (бывших эсеров, религиозных деятелей и сочувствующих партийной оппозиции), над которыми был в 1936 г. установлен надзор, находились три кузнеца и один плотник21. Часто заявлялось, будто сельские (колхозные) кузнецы — бывшие кулаки22.

Собственно по вопросу о том, в каких отношениях к колхозу должны находиться кузнецы после коллективизации, не было никакой ясности. В Уставе сельскохозяйственной артели 1930 г. не рекомендовалось обобществлять кузницы, но не говорилось там и обратного. Единственным официальным руководством могло служить распоряжение Наркомзема от 3 июля 1934 г., гласившее, что если кузнец вступает в колхоз, то его кузница может быть обобществлена — только с его согласия и по желанию колхоза. Но вряд ли это было нормой в первой половине 30-х гг. Скорее, более типична для этого времени ситуация, в какой оказался кузнец М.П.Степанов, обратившийся в 1935 г. за советом в «Крестьянскую газету». Степанов вступил в 1931 г. в колхоз, но кузница и орудия труда остались его собственностью. Колхоз отвечал за снабжение его сырьем и, очевидно, платил ему по трудодням за работу. Теперь же колхоз пожелал обобществить кузницу и оборудование, и Степанов хотел знать, имеет ли он на это право23.

«Крестьянская газета» не могла дать ответа — только что опубликованный Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. вновь не прояснил вопроса о кузнецах — и обратилась за указаниями в Наркомзем. Но и наркомат пришел в замешательство. Заместитель наркома А.И.Муралов составил инструкцию, в которой говорилось, что кузницы не должны обобществляться; если колхоз хочет владеть сельской кузницей, он должен купить ее у кузнеца. Однако сам нарком, М.Чернов, с этим не согласился. Он написал свою инструкцию, согласно которой при вступлении кузнеца в колхоз кузница и оборудование (кроме мелкого инструмен-

181

та) должны были обобществляться, и представил ее на утверждение в ЦК Я.А.Яковлеву24.

Неясно, как официально была разрешена эта проблема, хотя в одном сообщении 1938 г. из Ленинградской области говорилось, что кузнецы не хотят вступать в колхоз, потому что это означает обобществление их кузниц и оборудования. Насколько известно, кузнецы продолжали работать по разного рода соглашениям с колхозами, и колхозы, имевшие свою кузницу, — в 1936 г. таких было меньше 40% — считали, что им повезло. Кузнецы — «самые забытые, самые бесконтрольные люди в колхозе», замечал один автор, писавший о проблемах сельского хозяйства, в 1938 г., добавляя, что вопросы о том, как должны строиться их отношения с колхозом и как им платить, обычно остаются для районных властей неразрешимой загадкой25.

Если кузнец являлся членом колхоза, что, по-видимому, к концу десятилетия было в порядке вещей, ему следовало платить по трудодням за работу, которую он делал для колхоза. А за работу для отдельных колхозников? Это была основная деятельность кузнеца, и за нее он брал наличными. «...Чинит лопаты, лудит самовары, делает ножи... превратив колхозную кузницу в частную лавочку». Колхозники часто жаловались, что кузнецы наживаются, требуя высокую плату за свои услуги26.

Что касается работы кузнецов на колхоз, то здесь во второй половине 30-х гг. встала та же проблема, что и с председателями, бухгалтерами и прочими лицами, имеющими особую специальность: кузнецы хотели оплаты по фиксированной ставке и добивались ежемесячного оклада вместо выдач на трудодни. Много было сообщений о кузнецах, полностью перешедших на оклад (250 руб. в месяц, по словам одного корреспондента из Новосибирска) или работавших за трудодни плюс дополнительное денежное жалованье27.

Жалобы на «алчность» кузнецов, требующих высокую плату у колхоза или отдельных колхозников, сопровождались жалобами такого же рода и на других кустарей. К примеру, плотник Зайцев, чья работа, по-видимому, пользовалась большим спросом в Рыбинском районе, запросил у одного колхоза 4930 руб. (т.е. оплаты 1000 трудодней по ставке 4,93 руб.) за постройку овощного склада, занявшую всего лишь 100 дней, и в конце концов согласился на 3235 руб. Затем он начал строить для колхоза интернат, но, проработав несколько дней, разорвал контракт, уехал и взял какой-то частный подряд. Зайцев относился к колхозникам неуважительно: он называл их бездельниками, которые «напрасно получают трудодни»28.

Мельники представляли собой еще более подозрительную группу, чем кузнецы и плотники, — настолько подозрительную, что на протяжении всех 30-х гг. существовала острая нехватка квалифицированных и благонадежных лиц для управления мельницами. Как сообщал в начале 1935 г. представитель Центрально-

182

го комитета Союза мельников, на маленьких мельницах вроде тех, что работали на колхозы, все еще было много классовых врагов. Например, в крымском колхозе «Красный Перекоп» мельником был человек, имевший раньше собственную мельницу (очевидно, в другом селе) и раскулаченный. Множество сел во время коллективизации лишились своих мельниц из-за раскулачивания мельников. Инспекция колхозов в 1936 г. выявила, что лишь 25% из них имеют действующие мельницы2^.

Таким образом, понятно, что в 30-е гг. очень трудно было найти опытного нераскулаченного мельника. По-видимому, это одна из причин, почему колхозные мельники, как правило, нанимались со стороны, а не являлись членами колхоза. В деревне Набелье Ленинградской области колхоз нанял для работы на мельнице бывшего ее арендатора, когда он снова появился в тех краях в 1934 г.: он был раскулачен и затем, по-видимому, провел какое-то время в тюрьме или в лагере. Когда спустя несколько лет его арестовали по обвинению в мошенничестве, колхоз нанял на мельницу другого бывшего кулака30.

В Козельском районе Западной области райком послал некоего Барышева починить плюсскую турбинную мельницу, бывшую собственностью Западного мельничного треста и дававшую электричество в 4 соседних колхоза. Барышев добился, чтобы мельница опять заработала, и трест назначил его управлять ею. Но затем райком получил информацию, что Барышев являлся «кулаком, якобы даже раскулаченным», и утвердил назначение лишь на время проведения дальнейшего расследования. Оказалось, что Барышев — сын бывшего управляющего поместьем, сам бывший владелец мельницы и «во всяком случае... классово-чуждый человек». Райком решил уволить его, несмотря на то что в районе не было другого «мельника-специалиста» и 4 колхоза в результате могли остаться без электричества3*.

В 30-е гг. нехватка мельников и действующих мельниц, как мелких, так и крупных, стала критической. Крестьяне постоянно жаловались на огромные очереди на немногих работающих мельницах (не говоря уже о взятках, которые приходилось давать мельнику, чтобы оказаться в числе первых), а газеты то и дело неодобрительно писали, что в таком-то и таком-то районе в самый разгар уборочной страды не действует ни одна мельница32.

Во второй половине 30-х гг. на страницах газет все чаще стали появляться заметки, выражающие сожаление по поводу гибели ремесел, в особенности «народных промыслов», обладающих экспортным потенциалом. Приметой времени стал показ традиционных произведений орловских кружевниц, вышивальщиц и стеклодувов в орловском павильоне на широко разрекламированной Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве в конце десятилетия33.

Прежние промысловые села, переименованные в «промысловые колхозы» (промколхозы), стали возрождаться после периода

183

распада и рассеяния начала 30-х гг.34. В конце 1936 г. московская газета хвасталась, что некоторые из них уже принесли миллион рублей чистого дохода. Среди названных ею предприятий в Московской области был гончарный промколхоз «Путь к социализму» в Раменках, принесший доход в сумме 630000 руб.35. Правда, к подобным заявлениям следует относиться достаточно скептически. В действительности промколхозы (за исключением занятых в добывающих отраслях промышленности, рыбной, горной, лесной, пушной), по всей видимости, оставались явлением второстепен-нымЗб.

Примерно в то же время (1936 г.) газеты с большим энтузиазмом писали о колхозных цехах как возможном источнике дохода. Ряд колхозов в Московской области делали гитары, балалайки, мандолины и другие музыкальные инструменты; один из них за

7 месяцев работы выручил 4500 руб. Снова занялись своим делом кружевницы, зарабатывая теперь деньги для колхоза (не преми нули отметить публицисты), а не для капиталистов-посредников.

8 колхозе «Новый путь» в 1936 г. 100 колхозниц производили 6—8 м кружева в день, зарабатывая до 10 руб. Как заработки кружевниц делились между самими кружевницами и колхозом, не сообщалось. Однако в рассказе о плотницком цехе в колхозе «Правда» Верейского района Московской области говорилось, что колхоз вносил 80% чистой прибыли в свой неделимый фонд, а 20% распределял между плотниками — соотношение, которому мог бы позавидовать прежний капиталист-посредник3?.

Разумеется, были проблемы с распространением продукции. Не зря такое множество процветавших промколхозов находились в Московской области, в непосредственной близости от самого крупного торгового центра страны. Чтобы предприятие такого рода работало, нужно было найти государственное или кооперативное учреждение, желавшее покупать его изделия для собственного потребления или распространения. Даже в Москве это представляло серьезную проблему, а уж в провинции отыскать легального распространителя было поистине невозможно. Когда колхозники из села Усадище захотели возродить старинный промысел по изготовлению лопат для местных рынков Пскова, Острова и Порхова, они так и не нашли оптового покупателя на свой товаров.

Конечно, нельзя не вспомнить о возможностях, предоставлявшихся черным рынком. Например, в старинном селе бондарей Ду-бовка на Верхней Волге в 1933 г. работал промколхоз, однако, как отмечал один критик, его продукцию редко можно было найти на дубовском колхозном рынке: «чуть не ежедневно спекулянты отгружают товар для отправки его в Саратов или Сталинград»39. Несомненно, и колхозы Московской области часто занимались подобными делами. В последние годы десятилетия порой складывалось впечатление, будто обеспечение прикрытия для производства на черный рьшок стало чуть ли не смыслом существо-

184

вания московских колхозов. Подобную тенденцию заметили и органы правосудия: прошел целый ряд процессов по делам колхозов, свернувших с честного пути и завязавших деловые сношения с городскими «жуликами». В одном случае такого рода колхоз Московской области разрешил городскому предпринимателю, человеку совершенно постороннему, организовать в своих помещениях цех по производству карт и других школьных принадлежностей. Другой колхоз, в Раменках, к югу от Москвы, использовался как ширма для нелегального производства галантерейных товаров40.

ХУТОРЯНЕ

Хутора, отдельные, изолированные от села хозяйства, создание которых поощрялось дореволюционными столыпинскими реформами, по-прежнему были довольно широко распространены в определенных регионах Советского Союза, например, на западе (Западная область России, Белоруссия, некоторые районы Украины) и в Сибири. Иногда хуторяне номинально являлись членами колхоза, иногда — нет. В начале 1939 г. общее число хуторов (коллективизированных и неколлективизированных) почти достигало миллиона41.

На западе и северо-западе большинство хуторов были «коллективизированы» в первой половине 30-х гг., а некоторые колхозы даже состояли главным образом из хуторов. Неясно, как это выглядело на практике, но, по-видимому, в подобных случаях колхоз чаще всего служил ширмой для индивидуального хозяйствования. Один партийный работник из Ленинградской области, где было много коллективизированных хуторов, в 1934 г. нерешительно заметил, что «нам придется это дело исправить», чтобы в колхозах, созданных на базе хуторов, на первый план вышла именно коллективная форма землепользования.

В постановлении ЦК по Нечерноземью, принятом в конце 1935 г., отмечалось, что хуторская форма землепользования по сути лишает коллективизацию всякого смысла, и предлагалось местным властям оказывать материальную поддержку тем хуторянам, которые захотят переехать в село. Однако, поскольку данная рекомендация была высказана весьма мягко и не сопровождалась ни угрозами, ни обещаниями специальных ассигнований из бюджета, которые обычно подхлестывали активность на местах, дело шло вяло. Один район Ленинградской области рапортовал, что вопрос о переселении хуторян поставлен «на повестку дня», — в действительности это означало, что один (всего лишь) тамошний колхоз на базе хуторов приступил к строительству села и переселению туда семей из отдаленных усадеб42.

185

В постановлении по Нечерноземью содержалось также распоряжение укрупнять колхозы, созданные на базе крайне малых поселений (от 5 до 10 дворов), часто состоявших из хуторов. Стараясь выполнить это указание, власти в Западной области порой заходили слишком далеко, сливая в один колхоз большое количество мелких поселков. Позднее подобная практика подверглась критике как новое проявление гигантомании, и большинство таких колхозов снова были разукрупнены. Этот урок заставил местных руководителей в Западной области отказаться от дальнейших попыток решить проблему хуторов43.

В Сибири большинство хуторов оставались неколлективизиро-ванными вплоть до середины 30-х гг. и даже дольше. Лишь 14% хуторов Западной Сибири входили в состав колхозов в 1934 г., а в восточносибирской тайге, по сообщениям того же года, существовали преимущественно хуторские районы, почти совершенно не затронутые коллективизацией. Говорили, что мелкие, разбросанные далеко друг от друга хутора давали убежище множеству «кулаков, единоличников, не желавших вступать в колхозы и сбежавшихся сюда из других районов»44.

В начале 1937 г. Политбюро решило приступить к переселению хуторян Калининской (бывшей Тверской) и Ленинградской областей, а также Белоруссии, в села. Воплощению в жизнь программы переселения, рассчитанной на 26000 дворов, по всей видимости, помешал Большой Террор4^.

Реальное наступление на хутора началось только после мая 1939 г., когда ЦК решил, что в рамках колхозной системы хутор больше не имеет права на существование и все «коллективизированные» хуторяне в северных и западных районах страны должны быть переселены в деревни к 1 сентября 1940 г. Данное решение касалось 666000 хуторских хозяйств, главным образом на Украине, в Белоруссии и Смоленской области. Был разработан план создания или радикальной перестройки 5500 колхозных сел для размещения бывших хуторян. Разразившаяся война прервала эту крупномасштабную и дорогостоящую операцию, однако к лету 1941 г., по-видимому, большинство хуторян-колхозников и некоторые ^коллективизированные хуторские хозяйства переехали в села46.

ОТХОДНИКИ И ДРУГИЕ НАЕМНЫЕ РАБОТНИКИ

В первые годы коллективизации работа за пределами колхоза часто служила предметом споров, поскольку колхоз считал себя вправе претендовать на часть заработков своих членов. При обсуждении этого вопроса в центральных правительственных органах, ведавших вопросами труда, в январе 1930 г. выступавшие

186

рассказывали, что между отходниками и остальными сельчанами идет «форменная драка»: «Крестьяне говорят, если входишь в колхоз, дай 50 — 75% от заработка». Колхозцентр предлагал более умеренные отчисления в размере 30 — 40%, и даже работники ведомства труда и занятости считали, что колхоз может забирать себе 15 — 20% от заработков своих членов, полученных на стороне. Однако решением правительства в 1931 г. колхозу запрещалось взимать какую-либо часть дополнительных заработков его членов, остававшихся полностью в собственности отходников на протяжении всех 30-х гг.47. Спорили в первые годы и о том, нужно ли колхозникам разрешение колхоза, чтобы уйти в отход или устроиться на какую-либо работу на стороне. Правительственное постановление в марте 1933 г. разрешило этот вопрос в пользу колхоза. С тех пор была установлена формальная процедура, согласно которой колхозники должны были получать справку с разрешением на отъезд из колхоза и затем, подобно единоличникам, обращаться за паспортом в сельсовет. Паспорт выдавался только на три месяца, но его можно было продлевать по месту работы без повторных обращений в колхоз и сельсовет48.

Как мы уже видели, в 30-е гг. колхозникам почти всегда уйти в отход или даже уехать насовсем было гораздо легче, чем это предусматривалось постановлением 1933 г., потому что практически при любых обстоятельствах власти отдавали предпочтение нуждам промышленности — в том числе обеспечению свободного притока рабочей силы — перед нуждами сельского хозяйства. Хотя постановление 1931 г. об отходничестве представляло собой попытку взять под контроль государства крестьянскую рабочую силу с помощью системы контрактов между промышленными предприятиями и колхозами, система эта, называемая оргнабором, работала плохо и нисколько не исключала возможности индивидуального отходничества. Во-первых, обычно не составляло труда (за плату) получить справку в колхозе и паспорт в сельсовете. Во-вторых, колхозники могли, в конце концов, уехать даже без справки и паспорта. Несмотря на законы, грозившие предприятиям строгими взысканиями, если те будут нанимать колхозников у проходной, без справок и паспортов, предприятия систематически нарушали эти правила49.

Колхозники — наемные работники (отходники в этой группе составляли две трети) занимались самой разнообразной деятельностью: работали в городах и на промышленных стройках, в совхозах и МТС, нанимались по контракту на лесоповал и шахты, были служащими в сельсоветах и в районе и т.д. Одни (зарегистрированные отходники) отсутствовали в колхозе с его разрешения. Другие работали по контракту оргнабора, заключенному колхозом с промышленным предприятием или трестом. Значительное число людей подрабатывали тут же поблизости, на что официального разрешения колхоза не требовалось. Бывали периоды остро-

187

го экономического кризиса, когда практически все трудоспособное население колхоза уходило, чтобы где-нибудь заработать денег.

В большинстве своем колхозники, отправлявшиеся на заработки, считали, что выгоднее всего для них работать на стороне, не отказываясь при этом от своего членства в колхозе. Такая работа давала им твердый доход наличными, а также (тем, кто находил постоянное место работы и вступал в профсоюз) возможность получить пенсию и другие льготы. Членство в колхозе обеспечивало семью хлебом и картофелем (если жена зарабатывала трудодни), а также приусадебным участком больших размеров, чем у дворов, в колхозе не состоящих.

Это «стремление к наибольшей выгоде» отчетливо видно в реакции некоторых отходников на ужесточение правительством правил членства в колхозе и введение минимума трудодней в 1939 г.:

«Из города Тбилиси срочно выехал член артели им. Стальско-го. Он благополучно прибыл в селение Тохчар... Дагестанской республики, явился в правление колхоза им. Стальского и заявил, что "приехал отработать полагающийся минимум" — 60 трудодней — после этого возвратится на прежнюю работу. Правление пошло гостю навстречу. "Договорились", чтобы он отремонтировал мельницу, за что ему запишут в трудовую книжку 60 трудодней. На второй день этот "кустарь" нанимает 5 чел. и через 2 дня заканчивает ремонт мельницы»5".

В Центральном промышленном районе большинство отходников работали на государственных предприятиях, как правило, промышленных. На юге, более коммерчески ориентированном, на первый план выступали отходники с предпринимательской жилкой. В Лакском районе Дагестана-, по-видимому, сложились для них особенно благоприятные условия, судя по газетному сообщению 1939 г.:

«В городе Сталинабаде проживает свыше 50 колхозников из Лакского района Дагестанской АССР. Все они имеют справки о том, что являются членами колхоза. Каждый из них имеет кустарную мастерскую и имеет десятки тысяч дохода, а сельскохозяйственный налог платят больше всего лишь на 20—40 рублей, чем колхозники-односельчане, работающие только в колхозе»51.

Чаще всего колхозник, ушедший на заработки, был членом колхозного двора, обрабатывавшего свой приусадебный участок; жена такого колхозника обычно работала и на колхозном поле. Но так бывало не всегда. Порой отходник забирал всю семью в город. По закону он имел право сдать свой дом, но не участок (даже если под «участком» подразумевался двор возле дома). Тем не менее, как говорилось в правительственном постановлении 1939 г., нередко имели место случаи, «когда приусадебный участок колхозника превращается на деле в частную собственность колхозного двора, которой распоряжается не колхоз, а колхозник по своему усмотрению: сдает его в аренду, сохраняет приусадебный участок в своем пользовании несмотря на то, что не работает в колхозе»52.

188

Из всех крестьян наемные работники, особенно отходники, больше всего заботились об отстаивании своих прав. В целом из-за их двойственного статуса вопрос об их правах и обязанностях был сложным. Колхозы и местное руководство нередко игнорировали или неверно толковали закон, да и сами законы далеко не всегда были четко сформулированы и свободны от противоречий. Поэтому колхозники — наемные работники постоянно писали жалобы, обращались в «Крестьянскую газету» за разрешением запутанных проблем и, по-видимому, даже подавали иски в суд. В своих жалобах, написанных лучше, чем большинство крестьянских писем, они изображали себя законопослушными гражданами общества, живущего по писаным законам. К принципам естественной справедливости или обычного права если и прибегали, то редко.

Большинство их проблем было связано с налогами и обязательствами по поставкам. Колхозник из Ярославской области, работавший на должности служащего, жена которого трудилась в колхозе, спрашивал «Крестьянскую газету», правильно ли местные власти считают, что его семья должна платить сельхозналог и выполнять задания по госпоставкам. По его мнению, это было неправильно, поскольку глава семьи является работником на постоянном окладе. Такой же вопрос задавал секретарь сельсовета из Татарской республики, у которого жена продолжала работать в колхозе. (Консультанты «Крестьянской газеты» дали два различных толкования закона на этот счет: жителю Ярославской области ответили, что обязанности по налогам и поставкам определяются занятием главы семьи, а автору письма из Татарской республики сообщили, что семья должна платить сельхозналог, пока хотя бы один член ее занят в сельском хозяйстве53.)

Конечно, в действительности интерес колхозников, работающих по найму, к закону и различным формальностям скрывал под собой желание понять, как можно ими манипулировать. Колхозник из Воронежской области в своем письме в «Крестьянскую газету» рассказал такую историю. Двое членов его колхоза обратились за справкой, чтобы уйти в отход — работать на сахарозаводе. Колхоз не хотел давать справку, но вмешался секретарь райкома, по-видимому, потому, что на сахарозаводе не хватало рабочих, и эти двое получили и справки, и паспорта. Однако всего через несколько недель оба вернулись в родной колхоз и поступили на работу в местную МТС. По мнению автора письма, вся история с сахарозаводом были ими затеяна «из-за паспортов и справок», чтобы обрести свободу передвижения54.

Отношения между колхозом и его ушедшими на заработки членами чаще всего нельзя было назвать сердечными. Других колхозников возмущало, что отсутствующие и их семьи пользуются всеми преимуществами членства в колхозе, не внося надлежащего вклада в его работу. Иногда колхоз отказывал своим членам в праве на отходничество, пытался заставить отсутствующих вернуться или наказывал отходников, исключая их жен и престаре-

189

лых родителей. Подобные действия почти всегда предпринимались в результате местной инициативы, а не распоряжений сверху, и сильно напоминали такие же меры против отходников в дореволюционной деревне55. Часто исключенных отходников, после их успешных жалоб в район, приходилось восстанавливать. В общем и целом отнюдь не власти, а сами колхозы стремились держать в узде и контролировать своих уходящих на заработки членов.

Наиболее отрицательно колхоз относился к отъезду колхозников в тех случаях, когда весь доход от работы на стороне шел в карман отдельного лица, а колхозу ничего не доставалось. Но у колхоза было много способов превратить отъезд его членов в доходную статью. Если говорить об индивидуальном отходничестве, взятки председателю, а возможно, и членам правления, за необходимую справку стали обычным явлением.

«Нужно получить паспорт, а на получение паспорта нужно получить документы и за эти документы нужно сделать запой и свадьбу, как привыкли называть колхозники, вернее, у этого колхозника вечера 3 — 4 пьянствуют правленцы и работники сельсовета».

«Если попросит бедняк справку в отходничество, — жаловалась в 1938 г. группа колхозников-«бедняков», как они себя назвали, из Курской области, — [председатель] не даст потому, что с него взять нечего»5^.

Контракты по набору рабочей силы из колхоза на промышленное предприятие (оргнабор) могли принести даже большую выгоду.

«Вербовщик приезжает... вербовать плотников... Управление Колхоза говорит, дайте 12 рублей, дадим плотников, вербовщик начинает торговаться, и тогда колхоз просит 7 рублей в день, а когда вербовщик указывает на договор, он совершенно уезжает без людей».

Председатель колхоза мог заработать и на соперничестве между вербовщиками, принимая «авансы» одновременно от нескольких организаций57.

Впрочем, на практике право колхоза отказать в справке обладало, по-видимому, весьма ограниченным действием. Правда, колхоз мог не давать разрешения на отъезд, по крайней мере временно, если там не хватало рабочих рук, и колхозники формально не вправе были покидать колхоз по собственной инициативе, без разрешения. Но как же тогда множество случаев отъезда без всяких справок? Главный вопрос заключался в том, есть ли у колхоза право воспользоваться единственной доступной ему санкцией — исключением. Разбирая бесчисленные дела об исключениях из колхоза на подобном основании, вышестоящие инстанции в середине 30-х гг. почти всегда выносили решение не в пользу колхоза. Как постановил по одному такому делу заведующий Переслав-ским райзо в 1938 г., «отход на сторону ни в коем случае не может служить причиной исключения из членов, тем более семья остается членами колхоза»58.

190

В то же время исключения такого рода были широко распространены. Типичен пример отходника из Калининской области, исключенного, после того как отказался повиноваться распоряжению колхоза уволиться с завода и вернуться. Его жену и родителей постоянно стали изводить члены колхозной администрации. Исключенный написал письмо с жалобой на то, как обращаются с ним и его семьей5^.

Председатели и другие представители колхозной администрации часто объясняли свое стремление установить контроль над отходничеством экономическими причинами — насущной потребностью в рабочей силе и тем, что обязательства колхоза по госпоставкам, трудовым повинностям и пр. определяются исходя из числа его членов, зарегистрированных официально, а не находящихся на месте в данный момент. Жалоба, написанная в 1939 г., по-видимому, колхозным председателем, достаточно веско обосновывает такую позицию. Из колхоза, где проживал автор письма, столько народу ушло в отход, что колхоз не смог выполнить трудовую повинность на дорожных работах: в результате он был оштрафован на 2400 руб., которых, естественно, не мог заплатить. По мнению писавшего, несправедливо разрешать отходникам оставаться на стороне, сколько им будет угодно, тем самым увеличивая финансовое бремя, лежащее на колхозе, и лишаясь их участия в платежах. Вот пример:

«Колхозник нашего колхоза Харламов Г.И. и его жена в 1937 г. подали заявление правлению колхоза о разрешении уйти на побочные заработки. Общее собрание разрешило временно Харламову уйти на посторонние заработки до 1 мая 1938 г. Но Харламов после этого не вернулся в колхоз работать и забрал даже свою жену для работы на льнозаводе. Такая же практика имеет место и в других колхозах. Все это делается с целью уклониться от платежей по обязательным поставкам и налогам. Старики родители у него остались в колхозе. Хозяйство облагается налогом и поставками как хозяйство колхозника. Живет он у родителей и ходит работать на льнозавод...»60

Бухгалтер из колхоза «Красный Перекоп» тревожился о том же. Он спрашивал «Крестьянскую газету», что делать с отходниками, которые ушли из колхоза на длительный период времени, работают на заводах, шахтах и железных дорогах и не хотят возвращаться. «По нашему колхозу есть таковых 62 чел., из которых большинство в колхозе не работают 4 — 5 лет. Поэтому по книге учета членов колхоза и их семей числится колхозников очень много, а фактически работает очень мало». Администрация колхоза хотела исключить отходников, но боялась, что по закону это не положено6!.

Колхозная администрация часто вымещала зло на остававшихся в деревне членах семей отходников. У колхозницы Бересневой «за то, что муж Бересневой является отходником и не возвращается в колхоз, — были отобраны 7 пудов проса и свинья», пред-

191

седатель забрал даже пальто ее дочери, из-за чего девочка пять дней не ходила в школу. После того как колхозник Казаков из колхоза «Красное знамя» Западной области ушел работать на завод, его сына и дочь исключили из колхоза, в результате сын «в отчаянии бросился под поезд». Из другого колхоза той же области исключили шестидесятилетнюю женщину, выработавшую 92 трудодня, потому что две ее дочери без разрешения ушли работать на льнозавод. Колхоз «Красная долина» исключил из своих членов жену и брата колхозника Андрея Маслова, работавшего на железной дороге, после того как тот проигнорировал приказ председателя вернуться62.

Не одна только колхозная администрация считала, что отходники обязаны подчиняться колхозной дисциплине. Многие, если не большинство, рядовые колхозники придерживались того же мнения. Когда крестьян Западной области в 1935 г. знакомили с примерным Уставом сельскохозяйственной артели и спрашивали их замечания и предложения, по словам должностных лиц, докладывавших о проведении обсуждения, наблюдалось «большое стремление что-нибудь записать в устав, ограничивающее отход». Сообщали они и о том, что ввиду острой нехватки рабочих рук в колхозах области на общих собраниях колхозов был принят ряд резолюций, приказывающих отходникам вернуться на летние полевые работы под угрозой исключения их семей из колхоза63.

Так же как в крепостном и пореформенном селе, в колхозе ощутимо чувствовалось бремя коллективной ответственности по налогам и обязательствам — знаменитой круговой поруки. Сознание того, что отходники — дезертиры из колхоза, добивающиеся жизненных благ нечестным путем, превосходно выражено в письме крестьянина из Краснодара, сравнивающего собственное безупречное поведение с эгоистичным поведением отходников:

«Я, Скворцов, с 1930 г. в колхозе и не был летуном, переносил все невзгоды, лишения и не позволял делать отходничество и гоняться за длинными рублями, показывая собой примерного строителя колхозной жизни»64.

Такие же претензии к отходникам, продолжающим пользоваться привилегиями колхозников, выражались в письме из колхоза «Красный труженик» Свердловской области, где спрашивалось, может ли колхоз исключить 15 дворов. Члены этих дворов, по словам авторов письма, все свое время работают на лесозаготовках, однако по-прежнему пользуются правом пасти своих коров в колхозе, «что является очень неприятным для добросовестных членов артели»65.

Группа колхозников из колхоза «Ленин» Курской области написала донос на отходников, без разрешения бросивших колхоз и устроившихся на работу в районе.

«Председатель мер никаких не принимает. Но мы начали сигнализировать в район, не дожидаясь председателя и колхоза66, и

192

подан был список в райком о тех лицах, которые самовольно ушли»67.

Из колхоза «Пушкин» Воронежской области (называвшегося раньше «Смерть капиталу») тоже жаловались на несанкционированное отходничество: сначала один колхозник без разрешения стал работать служащим в местной МТС, а теперь пятеро или шестеро собираются сделать то же самое. На общем собрании колхозники проголосовали за то, чтобы запретить самовольный уход и потребовать от всех организаций, принимающих ушедших на работу, прекращения подобной практики. Резолюцию собрания правление послало в организации, о которых шла речь, и просило секретаря райкома поговорить с их директорами. Однако пока результатов это не принесло. Колхоз, подчеркивалось в письме, действительно остро нуждается в некоторых из этих людей, потому что они умеют чинить сельскохозяйственный инвентарь, необходимый для уборочной. Если они не вернутся, все в колхозе потеряют в заработке за год68.

Исключение отходника из колхоза с карательными целями могло иметь и другую подоплеку. Некоторые из жаловавшихся утверждали, что их исключили из-за давней вражды с кликой, заправляющей в колхозе. Именно такую причину своего исключения из колхоза «Красный пахарь» Калининской области в 1938 г. называл отходник А.Кукушкин. Член партии с 20-х гг., Кукушкин до коллективизации был рабочим, хотя продолжал жить в родной деревне и обрабатывать земельный надел с помощью своей семьи. Он стал одним из первых активистов колхоза и в этом качестве нес ответственность за внесение 8 зажиточных дворов деревни в список «твердозаданцев». Потом эти дворы вступили в колхоз, фактически стали там верховодить и принялись мстить прежним врагам. Не удовлетворившись исключением Кукушкина, его немедленно обложили налогом как единоличника, заявив, что он торговал на базаре мясом. (Это было правдой, по признанию самого Кукушкина, хотя продал он не так много, как говорили.) Налог с него требовали дважды, в первый раз 384 руб., потом 107 руб. «Если уплатить весь этот налог, то нарушить надо хозяйство, продать корову и дом, только это я имею»69.

Впрочем, колхозы не всегда так плохо обходились с отходниками-коммунистами. Некоторые их весьма ценили как посредников между селом и внешним миром, которые могли помочь односельчанам найти работу в городе, дать характеристику, пустить жалобу по инстанциям или представлять интересы колхоза в конфликтах с другими организациями. Когда колхозы спорили с районом, желавшим назначить неугодного им председателя, что случалось постоянно с середины и до конца 30-х гг., они иногда пытались разрешить проблему, выдвигая кандидатуры «своих» коммунистов, которые работали за пределами села, но семьи которых состояли в колхозе. Например, в 1936 г. один колхоз Западной области, сильно пострадавший материально от некомпетентности

193

председателя, выбрал нового — местного коммуниста Семена Митрошина, работавшего на цементном заводе. В сходной ситуации в Ярославской области колхоз «Женский труд» попросил В.Е.Сысоева, коммуниста из той же деревни, работавшего служащим в районе на хорошей должности, вернуться и занять пост председателя. Стратегическая цель была ясна — заставить район снять свою (неприемлемую) кандидатуру председателя, предлагая альтернативный вариант, который устроил бы и село, и район70.

Подведем итоги: если сравнить уровень отходничества в конце 30-х гг., в 20-е гг. и в начале 1900-х гг., мы увидим, что в 30-е гг. он был выше, чем в 20-е, несмотря на отток более 10 млн крестьян в начале десятилетия, по всем расчетам, почти исчерпавший избыток сельского населения. Однако число отходников в конце 30-х гг. не достигло показателя предвоенных лет, хотя отчасти это можно объяснить ростом количества рабочих мест для проживающих в селе колхозников поблизости от дома. Во второй половине 30-х гг. примерно в каждом четвертом колхозном дворе в Советском Союзе был отходник и в каждом третьем — наемный работник71.

Тем не менее, уровень отходничества к концу 30-х гг. довольно сильно понизился по сравнению с предреволюционным десятилетием. Возможная гипотеза, которая еще ждет подтверждения со стороны специалистов по истории экономики, такова, что финансовое бремя, лежавшее на плечах крестьян, в конце 30-х стало меньше, чем 20 — 25 лет назад. Если и так, оно все же оставалось весьма существенным. Выплаты наличными в колхозе были малы и ненадежны, и заработки на стороне представляли важнейшее подспорье для любого крестьянского хозяйства, неспособного продать на рынке достаточно продукции с приусадебного участка, чтобы уплатить налоги, — т.е. для значительной части хозяйств. Даже в урожайном 1937 году весь денежный доход советских колхозников, полученный в колхозе, вряд ли превышал доход от побочных заработков на стороне72.

Крестьяне так же неприязненно относились к отходникам, как и при крепостничестве и в пореформенную эпоху, считая, что те увиливают от своей доли общинных (колхозных) повинностей. Это одно из самых ярких свидетельств того, что колхоз действительно выполнял функции преемника сельского мира с его принципом разделенной ответственности, причем карательная сторона этого принципа и вызываемая им взаимная зависть, возможно, как всегда, проявлялись сильнее, чем взаимная поддержка, которая, по идее, должна была быть его естественным следствием.

Стоит отметить поразительно большое число колхозников, мало или совсем не работавших в колхозе. Из 36 млн колхозников и колхозниц трудоспособного возраста (16 — 59 лет), согласно исследованиям, проведенным Госпланом в 1937 г., более 13 млн чел. — 37% — являлись по сути пассивными членами колхоза, вырабатывающими меньше 51 трудодня (т.е. работающими в колхозе не

194

более 45 дней в году), и почти 5 млн чел. из этого числа не вырабатывали трудодней вообще. Примерно половину пассивных колхозников составляли отходники (4 млн чел.) и колхозники, жившие в деревне, но работавшие на стороне (2,3 млн чел.), остальные — женщины, трудившиеся на приусадебных участках. Используя замалчивавшиеся данные переписи 1937 г., можно подсчитать, что группа пассивных членов колхоза включала 42% всех женщин трудоспособного возраста и 30% мужчин73.

Выборочная проверка колхозов в 10 областях, проведенная в том же году, подтвердила впечатление, что значительное число колхозников занимались чем угодно, только не работали в колхозе. В зимние месяцы, по данным проверки, в среднем колхозном дворе (размеры его не указаны) работал только один его член, принадлежащий к возрастной группе 16 — 59 лет. Лишь на несколько месяцев летом средний двор давал двух работающих. Более того, в отдельных регионах степень участия в работе колхоза была гораздо ниже. Например, в Киевской и Воронежской областях средний двор — мужчины, женщины и дети — отрабатывал в колхозе всего около 260 дней в год74.

В мае 1939 г. высшее партийное руководство, встревоженное ростом числа сообщений о нехватке людей в колхозах и о том, как колхозы тратят все свои наличные средства, нанимая работников со стороны, провело в ЦК несколько встреч с секретарями обкомов и райкомов, чтобы выяснить, в чем дело. Один за другим выступавшие говорили о том, как велико число колхозников — во многих местах треть и больше, — которые вместо колхозных трудодней находят иные источники средств существования. На юге они неплохо зарабатывают на жизнь, торгуя продукцией своих приусадебных участков, в Центральном промышленном районе, как правило, становятся рабочими, оставляя семьи в деревне, а в некоторых случаях, как докладывал секретарь Московского обкома, в придачу к заработной плате извлекают дополнительный доход, сдавая свои приусадебные участки другим колхозникам и единоличникам75.

Результатом вышеописанных встреч стало введение постановлением майского пленума 1939 г. минимума трудодней — первая серьезная попытка ограничить для колхозников возможности подрабатывать на стороне после установления паспортной системы и ограничения отходничества в начале 1933 г.76. Вскоре началась война, и потому трудно судить, насколько действенной оказалась эта мера. Пока наличная оплата труда колхозника оставалась крайне низкой, у него был сильнейший стимул, чтобы искать источник дохода на стороне. Положение существенно не менялось вплоть до резкого повышения денежных выплат колхозникам во времена Хрущева, которое, по-видимому, и стало причиной того, что широко распространенная практика отходничества отошла в прошлое.