Ад это прогресс. Вера в ад как место нехорошее пришла на смену вере в загробную жизнь как на жизнь обычную, только в другой стране. Самое большее, что прощупывается в древнеегипетском отношении к смерти, это опасения, что царь загробного мира такой же самодур как фараоны.
Откуда известно, что древние египтяне считали фараонов самодурами? А как иначе объяснить восхваления и обожествления. Не от чистого же сердца. Сами фараоны и боялись больше всего в загробной жизни оказаться в роли если не рабов, то подданных.
Прогрессом было уже то, что перестали вместе с умершим хоронить — неважно, заживо или убивая (сжигая, придушивая) их людей. Конечно, убивали не людей, а ломали предметы. Раб не человек, а ходячий стул и стол. Когда раба заменяют статуэткой раба, это связано с изменением в понимании ада или, шире, Бога? Конечно, да. Только в Библии это изменение зафиксирована в рассказе об Аврааме и Исааке, а у других народов не зафиксировано, а у каких-то и не состоялся перелом до прихода христианства. Как у древних украинцев — и, коли уж на то пошло, у древних русских — которые спокойно приносили человеческие жертвоприношения ещё в XIII столетии. Даже особо и сегодня не стесняются: ну, убивали с вождём кого-то, не нам предков судить. Да в Индии и по сей день случаются казусы... Оправдания всё те же: она сама пришла и попросила отправить её в мир иной с любимым господином.
Ад Одиссея и Екклесиаста — это уже не приятный фараонский ад, где всё катится, как оно и при жизни каталось. Это нехорошее место, вроде живые, но неживые. Это, конечно, проекция. Проекция чего-то смутного, что и пытался выразить Екклесиаст, говоря о жизни, не об аде. В жизни очень мало жизни, а в аду это доходит до предела. При этом, заметим, у Екклесиаста ад есть, а с раем проблемы. Есть короткое упоминание того, что «душа» — дыхание — может и вверх подняться, но оно сопровождено горестным «но мы не знаем». Вот про собак точно знаем, что их дыхание опускается вниз, а про свою ничего не знаем.
Ко временам Иисуса представления об аде усложнились как раз за счёт появления рая. Праведники пируют с Богом, хорошо бы к ним присоединиться, а не попасть в геенну огненную. При этом, видимо, прошлые представления о загробной жизни сохраняются, былые метафоры никуда не исчезли. Тут, скорее, веер, чем лестница. Соседство очень разных образов. Среди них самый старый — образ таможни. Страшный судья — это страшный таможенник, который перетрясёт всё и обдерёт как липку. От Вавилона до мытарств Феодоры, которые в России до сих пор в ходу, а не просто литературный памятник.
В притче о богаче и Лазаре, не говоря уже о Нагорной проповеди, возникает другой образ: ад и рай каждый конструирует сам. Никто тебя в аду не держит, но ты же сам себя туда загнал. Протяни тебе руку — утянешь к себе. Это ты сейчас думаешь, что полезешь вверх, но утянешь, утянешь, как и всю жизнь врал себе и другим, играя на понижение.
Всё это настоящая нравственная революция, но в рамках вполне эгоистических, индивидуалистических. Мир и другие люди остаются лишь фишками. Не гляди на женщину с вожделением. Отлично, а дать женщине избирательные права, право на образование, право на регистрацию однополого брака? Ну нет! А поговорить с женщиной? Это как «поговорить с женщиной»? Сейчас я начну говорить с женщиной, а завтра буду с холодильником разговаривать? Впрочем, к мужчинам это тоже относится. Мужчины не разговаривают. Бойцы вспоминают минувшие дни и баню, где вместе смывались они. Вот и весь рай. О чём говорят праведники за столом с Богом? Как брали Иерихон, как рубали в капусту филистимлян. Кто поизысканнее, как Плутарх, о том, почему старики мёрзнут. Прото-научные такие беседы. Вечное блаженство — вечный семинар с Ландау и прочими во главе.
Сегодня рай — это когда интернет. Пусть карцер и карантин, но с интернетом. Ад это отсутствие другого, даже если другой это Иоанн Павел Сартр. Десктоп, если с выходом к другому — а интернет это всегда другой — это лучший стол, иконки на нём вполне иконы.
Освобождённый от архаики, Средневековья и предоставленный сам себе человек, конечно, ещё не вполне понял своё счастье. Живёт в информационном веке, не сознавая, что это информация — всего лишь, тучная корова (в лучшем случае, в худшем, тощая), что корову не едят, что пир — это коммуникация, приготавливаемая и из информации, и из свободы, и из самопознания, и из всего-всего-всего, но никогда не в одиночку, а в идеале, в бесконечности — с бесконечным количеством собеседников. Только наличие бесконечного числа собеседников делает вечность не адом, а раем. Готовиться, однако, нужно сегодня.
Вот здесь и появляется сознание ада как отсутствия не только коммуникации, но как отсутствия потребности в ней, даже страха перед нею. Коммуникационная пустота. Сатана отец лжи, и это ложь о том, что для жизни нужен один. Для ада нужен один, больше одного не собираться. А никто и не собирается собираться! Какой уж там огонь, лёд и прочие детские страшилки.
Для тех, кому ад — это голод, отсутствие жрачки, тому воскресение как победа над адом это яйца, куличи, прущие из чернозёма колосья, толпа, сплочение в один неперевариваемый комок еды, который готов убить всякого, угрожающего посягнуть на наш кусок. Праздник плодородия, бессмысленного и беспощадного, глухонемого, предпочитающего танцевать и плясать.
Для тех, кому ад — это нестабильность, опасность, тревога, тому воскресение — как победа Митры над быком, окропление кровью славного боевого товарищества. Нас убивают, но вот — мы ожили и начинаем убивать убивавших нас, аллилуйя, хайль Христос.
Но есть другой ад и другое воскресение, и ад этот ещё и не каждый ощущает как ад, но воскресение это брезжит в каждом, потому что нет такого голодного, который бы не хотел ещё и поговорить, и нет такого тревожного, который бы не мечтал о спокойной беседе, и вот — Воскресший приходит к нам, как бы живым, и говорит. Мы не верим, мы проверяем доброкачественность Его ран и язв, а слова Его остаются для нас чем-то второстепенным. Понятно, почему мы жалуемся на богооставленность. Не Бог развоскресился, а мы боимся воскреснуть к вечному разговору, вечной коммуникации, чтобы всюду было слышание и слушание, потому что смерть побеждается смертью, но мало победить, надо начать жить, и жить вечно, а вечная жизнь это не всякое воскресение, а воскресение Слова Божьего, говорящего и слушающего с равной силой.