Свобода делает работящим

«Работа делает свободным» — это и припев в оперетте 1930-х годов (да-да!), и лозунг на воротах нацистского концлагеря, и — главное — искреннее убеждение многих людей. Логика проста: кто не работает, тот не ест, кто не ест, тот мертв, кто мертв, тот не свободен. Эта логическая цепочка может быть украшена разными завитушками. Кто не работает — тот не исполняет Божьей заповеди человеку в поте лица есть хлеб — тот раб греховных страстей. Кто не работает — тот паразит, «а паразиты — никогда»… Кто не работает — тот не знает себе цены. Кто не работает, тот не получает денег, а деньги дают свободу.

Последнее рассуждение, между прочим, кажется куда более здравым чем те, которые основаны на высоких материях. Оно хотя бы объясняет, почему в концлагерях работа ничуть не делала людей свободными. Впрочем, то же относится и к любой коммунистической стране или лагерю стран. При коммунизме за работу не платили или выдавали одно подобие денег, потому что люди работали не за деньги, а за идею.

Падение коммунизма, однако, дало бесценный опыт. Коммунизм ушел, работа осталась. В разных странах по-разному, но стали за нее платить настоящие деньги. И что же? А ничего! Тошно сидеть в конторе, которая занимается истреблением инакомыслящих, но и в конторе, которая всего лишь охраняет государство, тоже тошно. Нет крови, но есть пыль. С кровью даже, прости, Господи, поувлекательнее, чем от звонка от звонка заниматься нудным механоподобным трудом. Египетские рабы рассмеялись бы, если бы им предложили сменить их рабскую работу на перекладывание бумажек или биение по клавишам компьютера.

Над рабом, правда, стоял надзиратель — подумаешь, напугали. На современных рабовладельцах написано: «менеджер», «директор», «завлабораторией». Если кому-то нравится, что гвозди назвали периной — пожалуйста, спи спокойно, дорогой товарищ. Если бы в нашей цивилизации работа действительно освобождала человека, все церкви давно бы позакрывались за ненадобностью. Ведь что такое Пасха? Все то же бегство от рабства, только уже не в египетском масштабе, а во всемирном, не за Моисеем, а за Христом. Но суть одна: человек идет в церковь не потому, что он раб суеверий (тогда он идет к гадалке), а потому, что ему запало на сердце освободиться от рабства работе, пропитанию и размножению.

Задуманное исполняется не всегда: можно и соединить прежнее рабство с новым. Но бесспорно, что в рабы Божии записываются не по любви к рабству, а по ненависти к нему. Предпочитают быть рабом у Бога, а не у босса. Наверное, в мире есть люди, которые уверены, что у них босса нет — белокожие фермеры в американских степях или чернокожие скотоводы в африканской саванне. Конечно, это иллюзия. У них самый страшный из всех возможных боссов: погода, и, соответственно, самый страшный из всех возможных богов — мать-сыра-земля. И почтенный Муравей, поселянин-труженик, захлопнув дверь перед Стрекозой, не случайно поступает не по-христиански: желанием наставить бедолажку на путь истинный он прикрывает элементарный, животный страх поделиться куском, когда завтра может быть засуха.

Стрекоза раба, но и муравей раб. Не лучше ли быть рабом беззаботности и веселья, чем занудства и бесконечной озабоченности завтрашним днем? Рабский труд муравья является трудом в каком-то самом безнадежном и унылом смысле слова. Это борьба за существование, результатом которой является постоянная неуверенность в существовании, соединенная с невероятными амбициями. Это комплекс крестьянина: высокомерная, самоуверенная и враждебная подозрительность ко всему и вся, сплетенная с холопским заискиванием перед погодой, барином, землей, готовность предать всех и вся, лишь бы сохранить землю — точнее, уверенность в завтра. Можно жить в городе и сохранять эту муравьиную ненависть ко всему вольному, высшему, ненависть, переходящую в зависть, но не в желание освобождения. Муравей мечтает освободиться от труда, и часто освобождается — так появляются те, кто поит стрекоз шампанским. Городские лодыри и карьеристы, — они приезжают не с Марса, а от земли, из глубинки.

Отличить труд рабский от свободного очень просто внешне. Рабский труд — халтура. Делается то, что необходимо для выживания, и ничего более. Чистота наводится там, куда может упасть взгляд начальника (чтобы не прибил), а если нет начальника, то и чистоты нет. Муравейник — рабский труд, уродливый и однообразный. Эйфелева башня — создание свободного человека. Изяшнее всего иголка, из которой сделан муравейник, ибо иголка сотворена Богом, абсолютно свободным существом. Уродливее всего грех, потому что тот, кто находится в рабстве у людей, может быть внутренне свободным и вложить красоту в принудительный труд, но тот, кто стал рабом страха, или похоти, или жадности даже красоту превращает в красивость.

Страна рабов и господ — грязная и некрасивая (хотя не без красивостей) страна. Некрасива была революция — поиск наилучшего хозяина, мудрейшего муравья. Некрасива сегодняшняя Россия, по-прежнему готовая делать что угодно, лишь бы ничего не делать, где каждый пытается выбиться из муравьев в стрекозы, давя по пути всякую попытку ближнего быть человеком. Уродлива экономика, в которой нет безработных, все трудятся в поте лица и даже едят хлеб — но это совсем не «свой» хлеб, это совсем не «труд», а всего лишь трата энергии, в лучшем случае согревающая пространства, в худшем приносящая неисчислимые страдания окружающим. Нет образа Божия там, где стараются клянчить и не отдают — самим мало, причем и клянчат денег, а не свободы — единственного, что превращает человека из раба и работяги в того, кто любит труд и умеет творить.