Иоанн Киннам

Книга 2

1. Этим оканчивается моя история о царе Иоанне. Царь же Мануил, приняв скипетр, {29} хотя был еще в раннем юношеском возрасте и едва начинал обрастать бородой, однако же не устрашился бремени правления и не сделал ничего, не достойного своей власти. Исаак в то время был в Византии, посему тогда весьма многие боялись, что он не удержится от восстания, ибо был и без того по природе вздорлив и по большей части расположен к раздражению, а теперь даже имел повод к этому. Но Мануил мало о том заботился: он, по кончине отца, провел на месте целых тридцать дней и не прежде оттуда двинулся, как совершив по родителю все должное (кроме всего другого, он приказал там, где отец его испустил дух, соорудить монастырь) и обезопасив общественные дела Киликии. Между тем антиохийцы, начинавшие и прежде еще, при жизни царя Иоанна, ускользать из рук его, теперь прислали послов к царю Мануилу и просили возвратить им землю, которая, по словам их, принадлежит Антиохии, тогда как ею насильно, вовсе не по праву, завладели римляне. Они говорили так; а царь в оправдание себя отвечал им следующее: «Всякий, думаю, знает, мужи-посланники, что антиохийцам не случалось от нас терпеть никакого зла. Если же справедливость требует, чтобы отнятое что-либо у другого было отнято у того, кто отнял, то почему вы с первого раза не возвратили римлянам Антиохии, но отнимали ее у отца моего вооруженной рукой и насильно? Разве не нам принадлежала она, когда в первый раз взяли ее персы? {30} Во всяком случае, чью собственность составляет то, чего вы теперь просите у нас? Собственность ли города Антиохии? Но и сама Антиохия находилась под нашей властью. Если не стыдно было вам нарушить данную клятву, то для чего в презрении ваших прав обвиняете нас, когда мы скорее имели бы право подвергнуть наказанию вас? Но для этого еще будет благоприятное время, а теперь повелеваю вам отречься от ваших притязаний. То, что перешло в мои руки от отца, я должен увеличивать, а не уменьшать». Так отвечал он послам; потом, вместе с приближеннейшими к себе лицами, подставив плечо под гроб умершего, торжественно перенес его на суда, стоявшие на реке Пираме, которая протекает через Мопсуестию и вливается в море. Когда же дромоны были уже на море, он снял лагерь и, не послав предварительно вестника, пошел со своим войском через землю персов. Пораженные этим, персы изумлялись необыкновенной его смелости и не дерзали вредить римлянам, так что по чужой земле шли они, будто по своей; а через это Мануил скоро вступил в пределы Римской империи. Между тем прах царя на триремах был привезен к Византии и вынесен на берег. Здесь римский сенат принял его с великолепной церемонией и перенес в святой монастырь, созданный, как я сказал, царицей Ириной во имя Вседержителя. Находясь еще на возвратном пути, Мануил ничего не слышал о се-{31}вастократоре1 и о том, что люди, которым прежде вверены были государственные дела, узнав о намерении его затеять тиранию, обманом подошли к нему и заключили его под стражу в храме Вседержителя. Однако же он думал, как бы севастократор, питая ненависть к окружавшим царя лицам, особенно же к тем, которые заведовали важнейшими частями правления, не сделал чего неприятного домам их в Византии, и потому, желая отвлечь брата от такого покушения, признал нужным послать указ в Византию, которым отдавал под суд этих самых людей и наказывал их лишением состояния и имущества. Таким образом предположив, говорил он, что эти люди злоумышляли против царя, севастократор тем усерднее сохранит их дома в надежде через то снискать себе их благорасположение.

2. Но что однажды определено Промыслом, того никак нельзя расстроить и разрушить человеческими соображениями. Царь только думал еще об этом и сообщал мысли свои приближенным, а оба Исаака были уже в оковах: один, как я сказал, находился под караулом в храме, а другой, дядя его по отцу, содержался в понтийской Ираклии. Там жил он не без чести и в первый раз сослан был туда находившимся еще в живых братом и царем Иоанном — за то, что, стремясь к царствованию, {32} не переставал строить ему козни за кознями; а теперь подвергался тому же несчастью по мысли действовавших в Византии правителей, которым известны были его стремления к осуществлению прежнего намерения. Но Промысел, как я сказал, заранее угладил царю путь для легкого восшествия на престол. Царь, несмотря на то что слышал о замыслах севастократоров, по прибытии в Византию тотчас позвал к себе брата, обнял его и принял братски; вызвал также из ссылки и дядю и, забыв о причине, по которой отец наказал его изгнанием, даровал ему прощение; потом, одарив деньгами войско, распустил его по домам и на каждый дом в Византии выдал по две златницы. Сверх того, так как в Константинополе не было тогда пастыря, он возвел на престол Михаила1, который был настоятелем монастыря, находившегося на острове, прозванном по его положению Оксией2,— и если не отличался высоким образованием и познаниями в науках, то из современников не было никого, столько сиявшего добродетелями, кому бы уступал он в чистоте нравов и в разумении свя-{33}щенного Писания. Руками этого-то святителя Мануил увенчан был в церкви диадемой и, положив на священной трапезе центенарий3 золота, вышел из храма, превозносимый всеми за щедрость и великодушие. После того и клиру назначил он от двора два центенария годового жалованья. Но это была монета второго достоинства4.

3. Таково было начало его царствования. Вскоре за тем, в намерении отплатить правителю Антиохии Раймунду за вину его перед отцом своим, Иоанном, которому смерть помешала подвергнуть его должному наказанию, он послал против него как сухопутное войско, так и флотилию. Первое было под управлением Андроника и Иоанна, происходивших от Контостефанов, и Просуха, отлично знавшего военное дело; последним командовал Димитрий, по прозвищу Врана. Просух и оба Констостефана, придя к пределам Киликии, вскоре освободили крепости, отнятые у римлян антиохийцами, и, сразившись с Раймундом, обратили его в {34} бегство и побили многих из его войска. А как это было, сейчас скажу. Овладев упомянутыми крепостями и не встретив при этом никакого сопротивления, римляне дошли до самого города Антиохии и обобрали у туземцев все встречное, будто у мизиян5. Между тем Раймунд, пока смотрел на приближение их к городу, бестрепетно сидел в его стенах; а как скоро заметил, что, собрав добычу, они начали удаляться (ибо против них никто не выходил), задумал напасть на их тыл и для того скрытно следовал за ними. Поэтому римляне, придя на одно место, сочли нужным поставить там лагерь и окопаться. В то же время и Раймунд поставил свое войско лагерем и выслал небольшой отряд для наблюдения за неприятелями. Но этот поход его не укрылся от римлян. Некоторые из них, отойдя недалеко от ограды лагеря для собирания сена, неожиданно встретились с ним и поспешили возвестить о том своим военачальникам. А военачальники, так как тогда была ночь, поставили около лагеря стражу и успокоились; на следующее же утро, поднявшись до восхода солнца, построились и двинулись назад — с намерением напасть на Раймундово войско еще в палатках. Однакож и Раймунд не был беспечен: поутру отдав своим нужные приказания {35} и оставив их на месте, он опять отправился для наблюдений, но нечаянно наткнувшись на римлян, и сам обратился в бегство, и прочему своему войску послал приказание поспешно отступать. Тем не менее однакож римляне, преследуя его по пятам, перебили многих из его войска и гнались за ними до самых ворот Антиохии. При этом Раймунд и сам едва ушел от неприятелей, и только ночью ускользнул в город. Поразив таким образом Раймунда, войско Просуха снова вступило в Киликию. Между тем Димитрий с своею флотилиею опустошил прибрежья и места приморские, забрал в плен толпы туземцев и сжег множество принадлежавших тамошним жителям судов, стоявших у морского берега. В числе пленных у римлян находился даже и сборщик государственных податей. Услышав об этом и воспылав великим гневом, Раймунд хотел было напасть на неприятельскую флотилию, но узнав, что римские корабли уже удалились от берегов, возвратился домой без успеха. Римляне же, задерживаемые ветрами, плавали близ той области в продолжение десяти дней и, имея недостаток в пресной воде, опять неожиданно пристали к берегам, обратили в бегство врагов, опустошили две приморские крепости и, обильно снабдив свои корабли вином и речною водою, при благоприятном ветре отошли к Кипру. Эти события заставили Раймунда отправиться в Византию. Но когда он прибыл туда, царь не прежде принял его, как по возвращении его {36} с гробницы отца, где он должен был признать свою вину и дать клятву, что на будущее время сохранит верность.

4. В это время царь вступил в брак с Ириною, с которую был обручен еще до восшествия на престол. Ирина происходила из королевского рода и благонравием, душевными доблестями не уступала ни одной из сверстниц. О ней рассказывали следующее: как скоро прибыла она в Византию,— встретили ее и другие особы из высших фамилий, и супруга царя Алексея 1. Последняя одета была в платье из кисеи, прошитой золотом и пурпуром, но отлив пурпура на кисее делал его темным, похожим на платье пилигримки. Посему Ирина спросила присутствующих: «Кто такая эта пышно одетая монахиня»? Слышавшие такой вопрос почли его худым предзнаменованием, что вскоре и оправдадось. По вступлении в брак, царь отправился в Азию и осматривал пределы Вифинии, чтобы оградить их от вторжения персов; ибо так как в прежние времена пограничные укрепления, останавливавшие набеги варваров, по нерадению, оставались в пренебрежении, и те места сделались персам легкодоступными, то впоследствии щедро отпускаемыми от царя суммами были сооружаемы там многие города. Та-{37}кой-то городок царь задумал построить и теперь в так называемых Мелангиях 2. Когда шла эта работа, донесено было ему, что старшая из дочерей царя Иоанна, бывшая в замужестве за кесарем Рожером 3, впала в болезнь и находится в опасности. Посему, оставшись на несколько времени в той стране, чтобы окончить начатое дело, он отправился в Византию. Но та жена, великая духом, обнаруживавшая доблести больше мужеские, между тем уже скончалась. Коснувшись ее моим словом, я припоминаю себе здесь один достойный удивления поступок ее. Говорят, что кесарь Рожер, когда по смерти царя Иоанна город Константина еще не имел нового самодержца, тоже засматривался на царский престол и привлек к себе — как много других мятежников, так и одного итальянца, своего соотечественника с четырьмястами преданных ему товарищей. Этот итальянец 4 принадлежал к знаменитой и славной {38} фамилии и управлял Капуею, многолюднейшим и весьма богатым итальянским городом. Причиною же проживания его в Византии было следующее: тогдашний властелин Сицилии, Рожер, о котором мы будем обстоятельно говорить после, при обозрении итальянских войн, посягал на обладание Капуею и сильно теснил этого человека войною; так что последний, отчаявшись в сохранении своего города, удалился в Византию. Итак, намерение кесаря было таково. Но супруга его, видя, что многократные убеждения ее недействительны, что он, оставаясь непреклонным, сильно домогается царствования и, что ни случилось бы, не хочет отстать от своей цели, пригласила к себе государственных сановников и, объявив им о намерении Рожера, сказала: «Или мне передайте этого человека, или всячески позаботьтесь сохранить царство моему брату». Выслушав это, сановники под разными предлогами подошедши к кесарю, вывезли его в одно из ближних предместий Византии, будто бы для какой-то нужды, и когда он прибыл на место, оставили его там, а сами возвратились в город.

5. Такова была Мария. Как скоро возвестили царю о ее болезни, он прибыл в Византию, а потом чрез несколько времени, находясь в риндакской долине, 1 где царь Иоанн сно-{39}ва построил крепость, называемую попросту Лопадионом 2, собрал там войско и намеревался вступить в Персию; потому что персы, нарушив заключенный с римлянами договор, опустошили и взяли исаврийский город Пракану, и причинили римлянам много другого вреда. Итак, прекрасно приготовившись к войне, он поспешно двинулся оттуда и пошел вперед, имея в виду нечаянно напасть на неприготовленного неприятеля, чтобы истребить цвет его населения, да и не совсем не достиг своей цели, хотя в этом сражении сам и не поднимал рук. Быстро перевалившись чрез мизийскую гору Олимп и дошедши до Пифики, он построил там сильную крепость, и потом ночью передвинулся чрез тамошние скалистые, высокие и чрезвычайно лесистые горы. Но здесь выходящие из кустарников испарения так отяготили его голову, что он вдруг упал и, не могши подняться с места, до самой почти полуночи пролежал без чувств; с полуночи же немного оправившись и на следующий день получив облегчение, сам остался в покое и, отделив достаточную часть войска, отправил ее в дело с военачальниками, которые, не в далеком расстоянии встретившись с неприятельскими силами, разбили их в сражении и, собрав множество добычи, возвратились оттуда с трофеями. Таковы были де-{40}ла царя. Между тем персы, приготовившись к войне, вступили с многочисленным войском в землю фракисиан и, не встречая нигде неприятеля (потому что Феодор, по прозванию Контостефан, посланный для этого царем, собрав войско, еще не успел придти туда), проникли для фуражировки до самой, недалеко находившейся от моря, крепости Келвиана 3, и, забрав множество добычи, уходили назад. Услышав об этом, царь не мог уже удержаться, но со всем войском поспешно двинулся в Иконию, погрозив наперед султану грамотою, которая была следующего содержания. «Мы хотим дать тебе знать, что наш против тебя поход возбужден твоими поступками. Ты взял непринадлежащую тебе Прокану, и сверх того недавно сделал набег на римскую землю. Ты не перестаешь также беспокоить войною римского союзника Ягунпасана и других тамошних племенных правителей. Как человек умный, ты должен был помыслить, что римляне не будут смотреть на это равнодушно и что за это придется тебе принять от Бога многоразличное наказание. Итак, либо удержись от своих несправедливостей, либо тотчас же будь готов противустать римлянам». Так говорилось в грамоте. Прочитав ее, султан отвечал следующим письмом: «Получили мы твою грамоту, великий государь, и приготовились, как ты {41} приказал. Теперь твое дело поспешать прибытием, не занимая нас здесь длинными уведомлениями. Прочее зависит от Бога и нашей заботливости. Местом нашей встречи да будет Филомелион 4, где в настоящее время пришлось нам расположиться лагерем». Написав царю это гордое письмо, султан сам с большею частью персидского войска остался в Филомелионе, где и прежде стоял лагерем, а некоторую его часть отделил и послал навстречу наступавшим римлянам. Это войско вскоре при городе Акруне, около того места, которое известно под именем холма Калогреи, вступило с царем в битву, но, потерпев совершенное поражение, побежало к султану. В сей битве жертвою римского меча сделались и многие другие, и знаменитый у персов муж Херис. Упавший духом от поражения, султан, без всякого приготовления и не оставаясь на месте даже для укладки всего нужного, сам обратился в бегство и ушел оттуда. Узнав об этом и вознамерившись пристыдить султана за то и другое, то есть, и за прежнюю дерзость, и за последующую непомерную трусость, царь писал ему так: «Надлежало тебе хорошо знать, храбрый муж, что сколь ни постыдна трусость, но она бывает еще более постыдна, когда предваряется дерзостью, не могущею настойчиво вести {42} войну. Так как ты и теперь, по всегдашнему твоему обычаю, забываешь о прежней своей надменности и, ни во что вменив то, что писано тобою к нашему величеству, бежишь, не знать куда; то мы напоминаем тебе это. Если ты не хотел ожидать нашего прибытия в Филомелион, куда сам приглашал нас своим уведомлением; то, конечно, остается заключить, что то мужество и великодушие переродилось у тебя в крайнюю трусость и робость.» Таково было содержание грамоты. Пришедши в Филомелион, царь взял его силою и сжег весь, а содержавшихся там под стражею с давнего времени некоторых римлян освободил от уз и даровал несчастным свободу; потому что персы, сперва понадеявшись на свою силу и полагая, что царь пойдет другою дорогою, не позаботились о переведении их в иное место, а когда напал на них страх, тогда они не только не думали о чужих, но не дорожили и своими. Между тем грамота была доставлена султану,— и стыд ли на него подействовал, или какая другая пробудилась в нем мысль, только он воротился и, поспешно пришедши в одно местечко, называемое по-персидски Андрахма, стал там лагерем. Услышав об этом, царь тотчас выстроил свое войско и, перешедши город Адрианополь 1 (ибо это имя перешло и в Ликаонию), {43} сделал привал в местечке, называемом Гаитою. Потом на следующий день,— так как палатки обоих войск стояли уже не в дальнем расстоянии, вооружившись, подошел еще ближе и, сошедшись с персами, вступил в битву. Персы, не выдержав и первого натиска со стороны римлян, начали отступать; римляне же, следуя за их тылом, одних убивали, других брали в плен. Султан не прежде перестал бежать, как в страхе вступив в Иконию и запершись в ее стенах. Поставив же себя таким образом в положение безопасное, он придумал следующий план: оставаться внутри города не доставало у него смелости; потому что, если римляне осадят город, выхода ему уже не будет: притом, не предузнавая исхода войны и, какую судьбу она готовит ему, невыгодным почитал он держаться в тесных пределах. Поэтому одной части своего войска приказал он охранять Иконию, а другую разделил на два отряда, и первый из них поставил в тылу города, с противоположной его стороны, а другой под личным своим начальством расположил с правой его стороны, пользуясь особенно высотою горы, тянущейся между Икониею и крепостью Каваллою.

6. Так расположено было войско персидское. Царь же, стоя под Каваллою, по какому-то непонятному побуждению, сильно желал идти на султана, только не мог тотчас догадаться, где он находился, и для того на короткое время приостановил свое движение. Потом воин-{44}ская опытность помогла ему узнать (ибо в подобных случаях он был сообразительнее всех), что султанова фаланга стоит на правой стороне города,— и он тотчас, взяв знаменоносца за ремень, направил его в ту сторону. Смотря на этот поступок, римское войско недоумевало и чрезвычайно дивилось, как царь столь непредусмотрительно решается на опасность, направляясь против такой непреоборимой силы. А оно робело от того, что неприятельское войско нигде не показывалось, и потому думало, что находившиеся с султаном воины составляют только передовой отряд его армии, самая же армия вероятно скрывается за гребнем горы. Видя их изумление, он слегка улыбнулся и сказал: «Мужи-римляне! Хитрость варваров не должна возмущать вашего духа. Из того, что при предстоящем нам неприятельском отряде не видно знамен, не заключайте, будто они находятся где-нибудь в другом месте со всем войском. Я думаю, что у персов нет иной части сил и что свои знамена держат они скрытно между кустарниками, чтобы пугать нас представлением своей многочисленности. Итак, не представляйте с боязнью, будто варвары многочисленны, а лучше презирайте их слабость; потому что истина не имеет нужды в прикрасе. Я иду сразиться с наличными неприятелями, а вы должны следовать за мною с прочими войсками, чтобы не обмануться нам уловками врагов». Сказав это, самодержец пошел на врагов и сам, заняв место на левом фланге по-{45}зиции, центр своей армии противопоставил тому неприятельскому войску, которое состояло из большого числа отличнейших неприятельских полков. Тогда персы, потерявшие смелость еще в прежних сражениях, видя блеск римских мечей, начали оставлять строй и отступали без всякого порядка, спеша один пред другим уйти оттуда. Говорят, что в числе этих беглецов находился и султан. Увлекаясь преследованием их, римляне потеряли много времени. Так было в этом месте. Другое же римское войско, шедшее, как сказано, в тылу царя, нечаянно наткнувшись на засады, сперва поколебалось, потом обеспокоиваемое и с тыла теми неприятелями, которые составляли гарнизон Иконии (ибо заметив, что преследование увлекло самодержца далеко от Иконии, они также воодушевились и сделали вылазку), и с фронта врагами, расположенными, как сказано, за городом, начало уже приходить в замешательство. Услышав об этом, царь с наивозможною скоростью послал часть бывших при нем войск, под начальством Пиррогеоргия, человека весьма энергического, который впоследствии почтен был достоинством примикирия 1 двора, и Ху-{46}руна, принадлежавшего к числу царских министров и чиновников от порфиры 2. Но и их помощь не могла восстановить утомленное уже войско и удержать его от замешательства. Тогда царь, как человек в нужде находчивый и метко угадывавший, что надобно делать, увидел, что в настоящем случае надобно употребить скорее сметливость, чем силу. Посему, призвав к себе тотчас одного из воинов, по прозванию Вембициота, по происхождению адрианопольца, приказал ему снять с головы шлем и, подняв его к верху рукою, бегать везде и вслух всего войска объявлять о взятии в плен султана. Когда это было сделано, римское войско вдруг воодушевилось и, сильно ударив на неприятелей, отразило их. Так-то иногда одно мудрое распоряжение бывает сильнее многочисленных рук и мужество одного человека выходит крепче многих щитов. Но в то время ночь прервала сражение, и царь ночевал на поле битвы. Поутру он пошел оттуда к Иконии и стал там лагерем. Обошедши же этот город, увидел он, что приступ к нему был труден; притом ежедневно увеличивался слух, что западные народы, оставив отеческие обычаи, угрожали своими толпами рим-{47}ским пределам. Посему он должен был отказаться от осады, полагая, что для этого требовалось и должайшее время и большие приготовления, чем какие были сделаны. Итак, опустошив и уничтожив все, попадавшееся под ноги, он отступил оттуда. Говорят, что римляне в то время много издевались над предгородними могилами персов и выкопали множество трупов; но царь и в эти дни сильного раздражения воинов, не переставая быть великодушным, повелел отнюдь не оскорблять праха султановой родительницы и говорил, что кто имеет хоть немного здравого смысла, тот уважит угнетаемое несчастием благородство. Немало участия выразил он также и в письме, которое написал и послал к супруге султана. Письмо было следующего содержания: «Хотим довести до твоего сведения, что раб царского нашего величества, султан, жив и на этот раз избежал от рук войны». Прочитав это, она приготовила и хотела подарить царю около двух тысяч овец, весьма много быков и значительное количество из съестных припасов; но, когда римское войско стало, как сказано, истреблять огнем предместья города, — этот подарок не достиг своей цели. Так шло дело. Начиная же отступать, царь опять писал султану, и содержание его письма было таково: «Много и часто отыскивали мы тебя, но до сих пор не нашли. Ты всегда бежишь и ускользаешь от нас, как тень. Итак, чтобы не сражаться с тенью, мы теперь возвращаемся на-{48}зад; весною однакож придем к тебе с большими средствами. Позаботься же, чтобы тогда не предаваться уже недостойному тебя бегству и не скрываться от нас».

7. Таково было содержание сих писем. Между тем многочисленные силы персов, обитавших выше Иконии под управлением Танисмана, пришли на помощь к султану и соединились с ним. Возгордившись этим войском, султан не хотел теперь, как прежде, бежать, но построив свою армию, задумал сам напасть на римлян, остановившихся в одном месте, которое на наречии варваров называлось Чивриличимани. Это место было недоступно больше, чем всякое другое, и не легко проходимо не только для военного строя, но и для небольшого числа путешественников. Здесь один отряд римлян трудился уже над проведением ограды стана; а царь, подстрекаемый юношеским жаром, желал незадолго пред тем совершившееся вступление свое в брак, по обычаю 1, ознаменовать каким-нибудь подвигом в сражении; ибо латинянину, недавно введшему в дом {49} жену, не показать своего мужества почиталось немалым стыдом. Итак, он устроил в двух ущельях отдельные засады: в одной из них находились люди, близкие ему по крови и много иных родственников вместе с мужьями его сестер; а в другой залегли два военных отряда, которыми управлял Николай 2, по прозванию Ангел, человек с сильною рукою и непоколебимым мужеством. Всем им царь приказал оставаться в покое, пока не увидят его помчавшимся на неприятелей; а сам только с братом Исааком и доместиком восточных школ Иоанном 3, которые едва упросили его взять их с собою, выехал в поле и, увидев там нескольких римлян, рассеянно собиравших фураж, скрыл свое вооружение, чтобы по нем не быть узнанным от персов, и ожидал, когда они, по всей вероятности, нападут на фуражиров. Но так как персы ни откуда не показывались; то царь, подозвав к себе одного воина, родом тоже перса, по имени Пупаку 4, впрочем человека храброго и отважного, приказал ему ехать вперед и внимательно высмотреть, не наступают ли они откуда-нибудь. Пупака поехал и вскоре возвратился с изве-{50}стием, что видел персов, но не более восьми человек. После того царь, оставив прочих, как сказано, в засадах, сам с братом и доместиком быстро поскакал вслед за путеводителем Пупакою. Родственники же царя, находя себя пренебреженными, были так раздосадованы этим, что каждый из них и все вместе поклялись страшными клятвами не ходить более с царем в сражения, хотя бы даже стал он приказывать. Между тем царь еще не успел встретиться с виденными Пупакою персами, как их собралось уже человек до восемнадцати. Несмотря на то, он все сгорал нетерпением сразиться с ними. Но так как, по дальности расстояния, ему нельзя было вдруг напасть на них; то, боясь, чтобы они, всегда легкие на бегу, не ушли, он придумал следующее: — приказал Пупаке, бывшему ближе всех к персам, чтобы он, как скоро заметит их наступление, обратился в бегство и скакал изо всей силы, пока не доскачет до царя. Пупака так и сделал. Когда варвары начали преследовать его, он пустился бежать, впрочем не слишком ускорял бег, но всегда как будто подавал персам надежду схватить себя, и таким образом влек их за собою до самого царя. Однакож и чрез это царь не достиг своей цели. Персы, лишь только увидели его, сперва в один миг ускакали, а потом, соединившись с другими пятидесятью, которые шли позади, сделались, при мысли о своей многочисленности смелее, и уже думали, как бы противустать {51} наступающему царю. В эту минуту окружавшие царя очень не одобряли его намерения, говоря, что и без того уже они далеко оставили за собой войско; но он, не теряя нисколько времени, пустился на неприятелей во весь галоп. До некоторой поры рядом с ним скакал и севастократор, но наконец, задерживаемый усталостью коня, не мог уже далее за ним следовать, а потому, поколебавшись духом и отчаявшись в спасении, усердно умолял брата позаботиться о его жене и детях. Но царь сделал ему выговор, и обвиняя его в малодушии, сказал: «Так ты полагаешь, любезнейший брат, что, пока я жив, дозволю врагам наложить на тебя руки? Нет, не думай этого и не произноси столь недостойных меня слов». Когда же тот прибавил: «Подожди только меня — и я последую за тобой против варваров», царь отвечал: «После схватки я, даст Бог, скоро приду к тебе. Теперь же у меня иное на уме: мной овладело сильное желание показать свое мужество». Сказав это брату, он полетел на врагов. Так было здесь с царем. Между тем помещенные, как сказано, в засадах немедленно послали от себя одного из чиновных лиц, по прозванию Котерц, осведомиться, в каком положении его дело; а царь этого посланного тотчас отправил к пославшим с приказанием, чтобы они с наивозможной скоростью сами шли к нему. Потом он сделал перевал через ближайший холм и встретился с целым персидским отрядом, состоявшим из пятисот {52} человек, позади которого невдалеке со всем войском шел султан. Как скоро увидел он этих неприятелей, тотчас бросился на них с копьем наперевес и многих поверг на землю, а прочие будто онемели и стояли как вкопанные. Между тем как это происходило, появились вблизи и силы римлян, которые прежде, как сказано, скрывались в засадах, а теперь шли к царю по упомянутому его требованию. Заметив это, персы отделили один отряд своего войска и велели ему зайти в тыл царю, чтобы не допустить к нему наступающих римлян, ибо думали, что теперь-то попал он в их сети. Так действовали персы; а царь, опершись на воткнутое в землю копье, отдавал приказ Пупаке, который тогда находился при нем, чтобы он строго наблюдал, как бы персам в самом деле не удалось отрезать римлян от ближнего холма и таким образом поставить его в совершенно безвыходное положение. Но Пупака, советуя противное тому, чего хотелось царю, говорил: «Полно слишком отважничать, государь, полно! Не видишь ли, какой беде можем мы подвергнуться? Подумай, наконец, о собственном спасении». Высказав это и еще больше этого, он не мог, однако же, убедить царя и пошел исполнять его приказание. А царь между тем, так как бежать ему было нельзя, не обесчестив себя, вопреки внушениям Пупаки снова наскакал на врагов и, убив одного из них, а на прочих наведя страх, воспользовался этою минутою и {53} поднялся на один пригорок, куда в то же время подоспели к нему несколько римлян и впереди всех Иоанн, которого как братнего сына впоследствии почтил он достоинством протосеваста. Спасенный таким образом, он прекратил свои нападения, тем более что и конь его был весь в пене и совершенно задыхался. Что же касается до доместика Иоанна, то во все время, пока царь схватывался с неприятелями, он оставался назади и, боясь, как бы при наступлении врагов с разных сторон в большем и большем числе не остаться ему без всякой помощи и не попасть в их руки, для личной своей безопасности придумал неблаговидный предлог: говорил то есть, что место, где он стоял, было самое выгодное и что поэтому войска, шедшие на помощь к царю, должны всего лучше собираться здесь. Удержав таким образом при себе немалое число воинов, спешивших, как сказано, из лагеря к царю, он под охранением их и сам прибыл к нему. Тут Иоанн и многие другие римляне стали укорять царя и свои укоризны простирали почти до дерзости. Мне же всякий раз, когда подумаю о том, приходится удивляться, как это случилось, что царь в тот день среди стольких опасностей не был ни ранен, ни убит. Потому ли казался он для этих варваров неприступным, что еще прежде, в частых и геройских подвигах, являл им опыты своего мужества, или просто хранил его Промысл Ему одному доведомыми способами,— утверждать на-{54}верное не решаюсь; скажу только со своей стороны, что подобных поступков не одобряю. Так, не могу я хвалить и отчаянной смелости Александра1, когда успехи его рассматриваю независимо от случайностей и порывов юношеского возраста. Юность есть что-то неодолимое, а как скоро к ней присоединяется сила и крепость — она бывает еще неодолимее. Но об этом пусть всякий думает и говорит, как ему угодно. Итак, когда окружающие осыпали царя укоризнами, он сказал: «Теперь не в этом дело; в настоящую минуту надобно подумать о том, как бы нынешний день не был днем гибели для большого числа римлян: ведь их много идет, и все они у нас назади». Сказав это, он счел нужным, чтобы одни из его воинов сели в засаду в ближайшем ущелье с целью помочь идущим назади римлянам, а другие тихим шагом отправились в лагерь. Так это и сделано. Тогда сам царь с небольшим числом находившихся при нем людей поехал вперед, а Николай, о котором я уже упомянул, оставался позади — в засаде с двумя фалангами, вверенными ему еще при начале движения на персов. Но не слишком далеко отъехал царь, как вдруг, проезжая мимо одного ущелья, видит наступающих на него персов и тотчас делает следующее распоряжение: сам {55} с небольшим числом людей становится по одну сторону ущелья, а другим приказывает перейти через ущелье и устремиться прямо на неприятеля. Едва только эти последние сошлись с варварами, как о начинающемся деле узнали и те, которые сидели в засаде, и, узнав о том, поспешно прибежали на помощь. Тут Николай, о котором сейчас было упомянуто, ударил одного перса копьем, но не мог выбить его из седла, потому что удар, по местному положению, случившийся из-под горы, был не так силен. Потом, чтобы недолго озабочиваться отражением неприятелей, царь приказал окружавшим скакать изо всей силы к ущелью, но не переходить через него, и персы, заметив это, тихо отступили. В то же время подоспели к царю и предводимые Котерцем стрелки, которых он, как сказано, посылал на помощь к остававшимся назади римлянам. С этими стрелками царь снова устремился на неприятелей, но они, сверх чаяния, поворотили коней и начали бежать. Тогда, смотря на бегство их, он сказал окружавшим: «Не теряйте бодрости: к нам идут силы всего лагеря»; а так как некоторые не верили словам его, прибавил: «Персы столь нечаянно показали нам тыл вовсе не оттого, будто гонит их страх. До сих пор мы все были слабее их. Они бегут, конечно, потому, что им с высот можно видеть то, чего мы пока не видим». И предсказание царя точнейшим образом оправдалось самым делом, ибо стоявшие в лагере римляне, узнав, {56} что царь находится в крайне затруднительном положении, быстро пошли к нему на помощь. Рассказывают, что в это время царский дядя по отцу Исаак, севастократор, находясь в лагере и узнав об обстоятельствах самодержца, то есть что он находится в крайней опасности, прибежал в царскую палатку и, войдя внутрь устроенной там из занавесы походной церкви, ждал, чем дело кончится, потому что мысленно собирался царствовать. Это желание давно уже, как сказано, овладело им; с ним оно росло, с ним воспитывалось и от него как отцовское наследие перешло к его детям. Но об этом речь будет впереди.

8. Царь — возвращаюсь к тому, на чем остановилось мое слово,— с прибытием стоявшего в лагере войска, ободренный его многочисленностью, тотчас поскакал на неприятелей и, лично совершив подвиги мужества, в стройном порядке возвратился в лагерь, а встав поутру, отправился в путь. Между тем персы, где-то недалеко стоявшие также лагерем, видя, что римское войско расположилось на невыгодной местности, напали на него с обеих сторон и нанесли ему сильное поражение, так что у римлян пало множество пехоты, и причина тому была следующая. В римском лагере находился человек с отличными воинскими способностями, по прозванию Критопл, командовавший в то время пехотой. Отделившись от армии, он вздумал схватиться со следовавшими по пятам его персами, но, одолеваемый многочис-{57}ленностью неприятелей, принужден был предаться беззащитному бегству и, лишившись немалого числа своих воинов, едва спасся и сам. Узнав об этом, самодержец вверил свою фалангу брату и многим другим своим приближенным, сам же с небольшим числом воинов спешил поддержать пострадавшую часть войск. Став посреди, он призвал их к мужеству и повел против персов. Но персы, заметив это, устранились от боя с римлянами. Несмотря, однакож, на то, царя сильно заняла забота, каким бы образом восстановить бодрость римского войска, ибо упомянутое событие с пехотою начало мало-помалу ослаблять в нем мужество. В самом деле, ничто так не может потрясти душу, как взгляд на льющуюся вблизи кровь соотечественников. Наконец он вынимает из-за пазухи свиток, в котором поименно значились все полки, и посылает каждому из них предписание, что должно делать в таких бедственных случаях; ибо в это время значительная часть строевых воинов, отказавшись ежедневно ходить в сражения с неприятелями, оставила ряды и, не заботясь о многократных повелениях царя, перешла в армейский обоз; так что, хотя многие в тот же день были за то телесно наказаны, других это нисколько не удержало от подобного поступка. Известно, что кто слишком привязан к жизни, тот всегда забывает о мужестве. Когда, таким образом, составлявшие задний отряд постоянно уходили и соединялись с {58} теми, которые шли впереди, вся тяжесть битвы падала на царя и подавляла его. Несмотря на то, по своей воинской опытности, он успевал отражать неприятелей и оставался невредимым. Потом некоторым казалось, что лучше остановиться там где-то лагерем и не ходить далее, но царю это вовсе не нравилось, потому что теперь, пока в войске нет еще замешательств и мятежей, римлянам выгоднее воевать, чем немного подождав или даже в следующем году, когда они будут, может быть, поставлены в крайнее затруднение. Он говорил, что в настоящее время гораздо полезнее вести войну наступательную, потому что, если удастся им прогнать неприятелей, они изберут любое место для лагеря и остановятся не в какой-нибудь теснине. Сказав это, хотя и видел он, что не все принимают его слова, однако же, оставив смотреть за лагерем Чинкандила и Синопита, также Критопла и многих других военачальников, сам схватил царское знамя и, с окружающими себя во всю прыть понесшись на врагов, изумил их настойчивостью своего нападения и заставил обратиться в бегство. Тут началось блистательное преследование: гонясь за неприятелями по пятам, римляне многих положили на месте, а некоторых взяли в плен, и в том числе Фаркусу, знатного перса, который во время стола подавал султану бокал своими руками. Римляне зовут его Пинкерной. В войске варваров находился некто, по имени Гаврас, произошедший {59} от римлян, но выросший и воспитанный в Персии и потом какими-то судьбами около того времени получивший сатрапию. Римляне в этот день и его умертвили и даже возвратились в лагерь с отрубленной у него головой. Но так как наступила уже глубокая ночь, царь оставил дальнейшее преследование и, с трофеями возвратившись в лагерь, нашел римлян в смятении и среди величайших беспорядков, оттого что все тяжести обоза находились еще на вьючных животных. Поэтому он быстро объехал весь лагерь и каждому полку указал приличное место. При всем том многим воинам пришлось ночевать на конях, ибо, по крайней тесноте места, не было никакой возможности сойти с них. Так провели они ту ночь. А когда взглянуло на землю солнце, царь приехал в середину войска и, по обычаю управляющих армиями полководцев, сказал следующее: «Храбрые воины! Я призываю вас к мужеству,— не потому, чтобы замечал в вас трусость или какое малодушие. Римлянам ли упадать до такой низости и посрамлять славу отцов!.. Нет, я только исполняю правило военачальника и хочу оградить вас безопасностью на время будущее; ибо непредвиденно наступающее бедствие может возмутить и мужественную душу. Итак, знайте, товарищи, что нам сего дня предстоит сражение поважнее прежних — это будет заключительный и последний бой. Поэтому надобно приготовиться хорошо,— как ради прежних подвигов, так и для того, чтобы не унизить {60} доблести, уже доказанной нашими делами, и быть виновниками величайшей пользы для нас самих; ибо как прежняя неудача обыкновенно поправляется последующей удачей, так и последующая неудача уничтожает прежнее успешное дело. Посему, чтобы и с нами не случилось чего-нибудь такого, любезнейшие, нужно каждому сколько возможно более держаться строя, хорошо зная, что, когда правила тактики у нас будут строго и ненарушимо соблюдаемы и каждый станет помогать другому, нам останется только побеждать, слава наша упрочится и непременно перейдет в потомство; а если, напротив, у нас в какой-либо степени произойдет взаимное разделение, то будьте уверены, что враги легко одолеют нас. Разломайте одну сторону стены в осажденном городе — и неприятели без труда вступят в него; то же должно сказать и о лагере. Не без цели, конечно, еще древними выдуманы эти засады и полковые построения, передовые и задние фаланги, правый и левый фланги, равномерность и однообразие воинских отрядов. Ведь лагерь — тот же город, а в городе нужны и ворота, нужны и стены, нужны и рвы и другие приличные городам принадлежности. Так надобно и нам запастись этим, тем более что мы теперь среди земли вражеской и блуждаем далеко от римских пределов». Сказав все это, царь построил свое войско и повел его прямо к озеру, которое в древности называлось Склиром, а теперь известно под именем Пунгусы. По {61} этому пути выйдя на равнину и, вместо прежней теснины, расположив свое войско на просторной местности, он приказывает одному из воинов громким и внятным голосом позвать к себе какого-нибудь перса. Воин исполнил это приказание, и, когда перс явился, царь сказал ему: «Вот что передай султану: великий государь объявляет тебе через меня: вот мы пришли к самой Иконии и обошли всю твою землю, сильно желая наказать тебя, особенно за все твои проступки перед нашим величеством. Но ты всегда уходишь, как беглец, перебегая то туда, то сюда, и не осмеливаешься до сего дня стать против нас лицом к лицу. Теперь мы идем отсюда восвояси, но тебе надобно приготовиться — в той уверенности, что с наступлением весны мы снова нападем на тебя с большими военными средствами». Дав персу это поручение и подарив ему панцирь, какой носят военные сановники, чтобы видно было, что он послан царем, самодержец отпустил его. Выслушав такую речь, султан не замедлил прислать послов с просьбой о мире. Царь взвешивал всю важность этого дела и не пренебрегал им, хотя под разными предлогами и уклонялся от мира, откладывая со дня на день дать послам решительный ответ, пока, думаю, не получил достоверных известий о событиях, которые, как сказано, готовились на Западе.

9. Дошедши потом до одного места, откуда берет свое начало Меандр, и думая, что нахо-{62}одится уже за чертой неприятельских действий, а местность встретив обильную водами и представляющую много приятного для человеческого зрения, царь захотел боевые труды усладить охотой. Занимаясь этим, услышал он вдалеке, около леса, какое-то движение; но по великости расстояния не могши различить этого явления, послал некоторых из своей свиты для разузнания и услышал, что там раскинуто на одном пространстве много палаток и что в роще шум происходит от лошадей, которые всем ртом срывают и жадно глотают траву; а те лошади принадлежат людям, сидящим в палатках. Тут царь тотчас понял, что это были персы, и назвал их племя, прибавив, что глава этого племени некто Раман и что они, по обычаю, нападали на соседних римлян, а теперь, после грабежа, обремененные добычей, возвращаются восвояси. Посему, отделив от своих довольное количество воинов, он немедленно отправил их в погоню, а сам, поднявшись на одно возвышенное место, остановился там с небольшим числом людей для наблюдения. Между тем персы, совсем приготовившись в путь, поехали. Но как скоро увидели они, что римляне начинают их догонять и несутся на них врассыпную, тотчас, поворотившись к ним лицом, останавливались; а когда первые приступали к нападению, последние снова показывали тыл. Это повторилось уже так много раз, что римляне наконец утомились и, оставляя преследование, дума-{63}ли идти назад. Заметив то, царь, стоявший, как я сказал, на возвышенном месте и наблюдавший, тотчас, даже без лат, понесся к ним со всей быстротой. Персы же, видя, что римляне от погони, как сказано, большей частью ослабели и притом были разрознены, а прочих предполагая немного, начали уже окружать их и, конечно, нанесли бы им крайнее поражение, если бы царь неожиданным своим появлением не избавил их от опасности. Но, безостановочно преследуя бежавших персов, он много потратил времени, поэтому, заметив усталость своего коня, остановился и ждал, пока не приведут ему другого, на бегу лучшего, которого, намекая на быстроту его бега, называли Агримом (Дикарем), а римлянам, следовавшим за ним поодиночке и врассыпную, приказал гнаться еще быстрее и не ослабевать в ревности. Но некоторые из них после долговременной погони, видя, что она безуспешна и что место, куда они забежали, пусто и неудобопроходимо, поворотили назад. Между тем царь встретился с племянником своим Андроником, о котором много было говорено выше и который шел теперь на врагов. Встретившись с ним, он насильно взял у него лошадь и, вскочив на нее, приказал, чтобы Андроник оставался на месте в ожидании упомянутого Агрима и чтобы, как скоро приведут его, он взял этого коня и ехал на нем в битву, а сам понесся на неприятелей. Между тем персидское войско разделилось на две половины: одна, передняя {64} часть, состояла из конницы, которая, впрочем, не сидела на седле, а шла за лошадьми толпою, другая двигалась позади и готова была встретить напор римлян. Но так как никто из римлян нигде не показывался, то персы, ободрившись, смешались между собою и вздумали свободно шедшую, как сказано, конницу свою сбить с прочими в одну толпу. В эту минуту вдруг видят они, что скачет на них царь,— один из всех римлян без лат,— и толпою высыпают против него, натягивая луки и ободряя друг друга. Но царь принял осанку героя выше всякого мужества и, понимая, что враги не могут окружить его,— потому что место битвы с обеих сторон закрывалось густою растительностью, которая препятствовала им сделать это,— схватился с ними и весьма многих из них поразил мечом, а прочих заставил обратиться в бегство. Один из этих варваров, не смея прямо противустать царю, упал навзничь и словно прирос к земле; но лишь только заметил, что царь проскакал далее, пустил в него стрелу сзади и попал в ногу — там, где ниже лодыжки к пятке возвышается природная выпуклость. Он собирался пустить и другую, но царь, предварив это намерение, схватил его за волосы и потащил живого в лагерь. На пути встретился он с Андроником, который, когда привели ему царского коня, сел на него и поскакал на персов. Так как и он не был вооружен, то царь долго уговаривал его не ехать далее, но, не могши {65} убедить (потому что и этот обладал беспредельной отвагой и дышал битвами, отлично действуя копьем и щитом, хотя то и другое у него тогда было не свое, а взято им у кого-то из знатных лиц), отпустил, а сам продолжал обратный путь и соединился с прочим римским войском. Здесь стали его расспрашивать, что случилось с ним в битве, когда он один пошел на варваров: хотели знать о поражении неприятелей, которых, как сказано, удалось ему положить на месте, но царь, устраняя подозрение в низком самохвальстве, ничего не отвечал; ибо дело, происходившее за глазами, быв выслушиваемо людьми не с добрым расположением, легко перетолковывается ими. Вместо того он тотчас приказал лечить себе рану, чтобы не произошло воспаления и вслед за тем не приключилось чего-нибудь худого. При этом открылось нечто, достойное замечания. Так как здесь не было ничего, чем бы лечить рану царя, то один из воинов вытащил было нож и думал уже отхватить часть собственного своего тела с целью приложить ее, еще теплую, к ране и таким образом предотвратить воспаление. Но царь, изъявив тому человеку свое благорасположение, запретил ему делать это, а приказал отрезать кусок мяса у одной утомленной бегом лошади и в ту же минуту приложить его к ране. Отсюда затем продолжал он длинный путь и в полночь прибыл в лагерь, расположенный при истоке Меандра, где из подгорных камней, будто из бесчисленного {66} множества разверстых жерл, бьет вода чрезвычайно обильными ключами и, затопляя окрестную местность, сперва образует озеро, а потом, на дальнейшем пути, прорезает глубокое русло и становится рекой. Между тем Андроник, поскакав, как выше сказано, вперед, ничего не сделал, кроме того что пригнал в стан множество коней, принадлежавших тем самым неприятелям, которые убиты были царем. Так это происходило. После сего царь направился к Византии и, прибыв в Вифинию, поселил там освобожденных, как выше сказано, в Филомелионе римлян, для которых землю выменял у одного из монастырей, и в том же месте построил крепость, которую назвал Пилэ (Воротами).

10. В это самое время свергнут с престола Косма, тогдашний правитель церковных дел, муж, украшавшийся жизнью и словом. Причина тому следующая. Был один человек, принявший монашество, по имени Нифонт; энциклического образования он не имел и за светские науки вовсе не брался, но с детства постоянно занимался священным Писанием. Этот Нифонт еще в то время, когда престол Церкви принадлежал Михаилу, мужу святому и исполненному добродетелей, был обвинен соборным судом1 за то, что пред многими обнаруживал {67} нездравые понятия о христианской вере, лишен бороды, которая простиралась у него до пят, и заключен в тюрьму. Когда же тот Михаил скончался и вместо него украшением престола сделался Косма, Нифонт вдруг получил свободы больше прежнего: всегда окружаем был народом в собраниях и на площадях и ничего иного не делал, как рассевал свое учение и отвергал еврейского Бога2, ища в этом личной пользы. И Косма чрезвычайно любил его, делил с ним беседы, произнесенный против него прежний соборный приговор называл несправедливым (хотя еще в то время за склонение на сторону сего человека жестоко укорен был Собором), чуть не обоготворял его добродетели и к тому еще присовокуплял, будто Нифонт уже задолго прежде предвозвестил ему восшествие на патриарший престол. Это многим не нравилось. Посему некоторые из числа тех, которым жаль было Космы, воспользовавшись случаем, пришли к нему и говорили: «Что это значит, святейший Пастырь, что ты вверился волку? Разве не знаешь, что за то нехорошо посматривает на тебя паства? Расторгни гибельную связь с ним. Общение с человеком отверженным и само по себе есть уже достаточное обвинение». Это и подобное этому го-{68}ворили они. Напротив, те, которые ненавидели архиерея, гласно кричали и требовали на него суда Божия и государева. Но этих Косма ставил ни во что, а к Нифонту привязался крепко и не хотел оставить его, если бы даже и случилось что-нибудь. И вот он, забывая себя, по излишней простоте сердца терпит немаловажные бедствия. Однажды по приказанию царя снова посадить Нифонта в темницу явились люди, долженствовавшие взять и отвести его. Патриарх сперва смутился было немного и молчал, но потом, собравшись с духом, пошел пешком к церковному двору в намерении отнять Нифонта у людей, его ведших; а так как они не отдавали, решился сам идти с ним в темницу. Отсюда произошло в церкви волнение, и причиной того был Косма. Эти смуты кончились не прежде, как с прибытием царя в Византию, ибо в то время он еще занят был военными делами. Тогда-то именно Косма лишен был престола3, а каким образом, сейчас скажу. Призывая к себе каждого из архиереев порознь, царь спрашивал его, как он думает о благочестии Нифонта. Когда, таким образом, каждый искренно показал, что ему пред-{69}ставлялось, вопрос дошел наконец и до Космы. Но Косма, по обычаю, тотчас произнес Нифонту длинное похвальное слово, открыто называл его мужем благочестивым и неподражаемо добродетельным. Тогда дело уже предоставлено было суду и царь не спрашивал более архиереев поодиночке, но предложил вопрос всем вообще, каких они мыслей о Нифонте, и архиереи ясно назвали его нечестивцем. Таково было их мнение! После того царь обратил свое слово к Косме: «А ты, Владыко, как думаешь об этом человеке?» Когда же патриарх, по своей простоте, стал смело настаивать на прежнем мнении, все собрание закричало, что он не достоин более занимать престол. Вот почему свергнут этот человек, богатый всеми добрыми качествами, кроме того только, что он был излишне прост.

11. Спустя немного после того царь снова предпринял поход против персов и, дойдя до реки Риндак, стал готовиться к осаде Иконии и опустошению всех ее окрестностей. Но не успел он еще двинуть войско с того места, как приходят к нему султанские послы с просьбой о мире. Начальником этого посольства был человек, имевший у персов великую силу, по имени Солиман, испытанный в весьма многих войнах и давно уже испытавший силу руки государевой,— еще тогда, когда, схватившись с римлянами, как я рассказывал, у Калогрейского холма, был разбит наголову. Предложение посольства состояло в следующем: {70} персы отдавали римлянам город Пракану и все, что недавно отняли у них,— в этом состояли условия мира между персами и римлянами. На таких условиях царь отменил войну и возвратился в Византию.

12. С того времени началось движение с Запада. Теперь двинулись и кельты1, и германцы, и народ галльский, и все другие народы, подвластные древнему Риму, бритты и британцы2,— просто весь Запад. Предлогом движения этих народов из Европы в Азию было сразиться с персами, какие встретятся на пути, взять в Палестине храм и посетить святые места; на самом же деле у них была мысль разорить до основания римскую землю и попрать все, что попадется под ноги. Войско их было числом превосходнее римского. Узнав, что они находились уже недалеко от границы гуннов, царь отправил к ним послов — некоего Димитрия Макримволита и Александра3, родом ита-{71}льянца, который прежде был графом итальянского города Равенны, а потом, изгнанный из своей области вместе с другими сицилийским тираном, добровольно перешел к царю. Этим мужам приказано было выведать их намерение, и, если они идут не со злым умыслом в отношении к римлянам, пусть подтвердят то клятвой. Придя к предводителям сих варваров, послы говорили им следующее: «Вести войну без объявления оной и притом с народом, не сделавшим никакой обиды, и нечестиво, и непристойно людям, особенно таким, которые отличаются знатностью рода и избытком силы. Положим, они победят; но это не к чести им: не мужеству их будет приписана победа. Если же будут побеждены, то не за добродетель подвергнутся опасности. То и другое не похвально. Вам не иначе можно будет попирать землю римлян, как после данного царю уверения, что вы не будете совершать никаких обид. Если нет у вас намерения дать ложную клятву, то отчего не ведете войны открыто? Напасть на римлян и врасплох вам будет ведь трудно, а когда внесете к ним войну вероломно — еще труднее, потому что тогда должны будете воевать против Бога и римского оружия. Напротив, если дружба ваша искренна и не скрывается в вас никаких коварных умыслов,— утвердите дело клятвой, и вам можно будет по земле великого царя идти, как по дружественной; вас встретит приличный прием и всякое радушие». Вот что ска-{72}зали послы. А те, сойдясь вместе в палатке алеманского короля1 Конрада, как получившего жребий старшинства над западными народами, отвечали, что они идут отнюдь не на зло римлянам и что, если понадобится, утвердят свои слова даже клятвой, и сильно уверяли, что совершенно готовы сделать это. «Намерение наше,— утверждали они,— простирается на Палестину и грабителей Азии персов». Так говорили западные римлянам и свои слова привели в дело все: и короли, и другие знатные особы, то есть князья и графы. А эти власти в войске имели каждая частное свое значение и составляли как бы некоторые отделы2, нисходя постепенно от величия царского лица, стоявшего выше всех других; так что князь превосходил графа, король — князя, а царь — короля. И по роду низший всегда подчинялся высшему, помогал ему на войне и в таких случаях повиновался. Посему латиняне царя обыкновенно называют императором, указывая этим на превосходство его перед прочими, а короли у них занимают вто-{73}рое место. Так делятся они по степеням. Исполнив дело, для которого приходили к варварам, послы возвратились в Византию, а короли продолжали свой путь. Впрочем, войска их не смешивались между собой, но впереди шел алеманский король, а далеко позади — германский3. Не знаю, почему они так делали4,— потому ли, что каждый хвастливо почитал и одного себя достаточным для выдержания войны, или потому, что при совокупном движении предвидели недостаток в жизненных припасах. Впрочем, войск у них было бесчисленное множество — больше, чем сколько песку в море. Столькими мириадами не хвалился и Ксеркс, когда своими кораблями соединил берега Геллеспонта. Как скоро подошли они к Дунаю, царь отправил все нужное для их переправы и приказал большому числу писцов, став на том и другом берегу реки, записывать груз всех кораблей. Но писцы, досчитавшись до девяноста мириад5 (9 000 000), далее считать не могли. {74}

13. Столь великое было их множество. Как скоро приблизились они к городу Наису, митрополии Дакии, Михаил, по прозванию Врана, которому царь вверил управление той страной, исполняя приказание верховной власти, озаботился уже предупреждением их нужд. Такой же прием сделан был им и в Сардике, где два человека из высшего сословия пришли к ним, приняли их как следовало и снабдили всем нужным. Один из них был севаст, из дома Палеологов, человек весьма умный и во многих делах опытный, который царем Иоанном, не знаю по какому неудовольствию, сперва был сослан, а Мануилом возвращен и от души был предан как ему, так и пользам римлян. Это первый. Другой же, в звании хартулария, служил обоим государям и у Иоанна пользовался такой милостью, что когда старший его сын Алексей скончался, он ему одному завещал, по своей смерти, объявить царем Мануила и передать ему царство. Так эти-то теперь для известной цели пришли в Сардику. Между тем варвары, пока боролись с трудностями пути (ибо, начиная от реки Дуная до Сардики, местность покрыта многими высокими и едва проходимыми горами), шли спокойно и ничего не делали неприятного римлянам; а всту-{75}пив на равнины, которыми сменились неудобопроходимые пути дакийской области, стали наконец обнаруживать дух вражды: товары на рынках, предлагаемые им как продажные, брали насильственно, а кто хотел противиться хищению, того рубили мечом. На все такие события король Конрад вовсе не смотрел и жалобам либо решительно не внимал, либо и внимал, но все приписывал невежеству толпы. Услышав о том, царь с возможной скоростью выслал войско под предводительством Просуха, человека в воинском деле опытнейшего. Этот полководец встретил их в окрестностях Адрианополя и, следуя за ними на некотором расстоянии, удерживал толпу от беспорядков. Но когда увидел он, что дерзость их более и более увеличивается, явно уже поднял на них вооруженные руки. Причина тому была следующая. Некто из знатных алеманов, ослабев телом, остановился в одном адрианопольском монастыре с деньгами и всеми пожитками. Сведав об этом, некоторые римляне из пехотных полков подложили под его жилище огонь и, таким образом погубив того человека, похитили его деньги. Как скоро это дошло до слуха Конрадова племянника Фридриха, человека чрезвычайно самолюбивого, в порывах необузданного и высокомерного,— он поспешно возвратился в Адрианополь, хотя шел впереди Конрада на два дня пути, и, истребив огнем монастырь, в котором прежде того погиб алеман, подал этим повод к войне {76} между ними и римлянами. По этому случаю Просух напал на Фридриха, обратил его в бегство и произвел страшное побоище в рядах варваров. Это был тот самый Фридрих, который после Конрада начальствовал над алеманами, а по какому случаю — об этом будет сказано впоследствии. С того времени алеманы, испытав на деле силу римлян, умерили свое нахальство.

14. Так шло здесь дело. Между тем Андроник, которого называли также Опом, по приказанию царя отправился напомнить алеманам об их клятве и обещании не делать римлянам никаких обид. Он сперва много укорял их в вероломстве, а потом советовал им, если не хотят подвергнуться явной беде, идти к Авидскому1 заливу и там немедленно переправиться. Но сколько ни говорил Андроник, не мог убедить их и, не достигнув цели, возвратился в Византию. А те, собравшись на совет и посудив о настоящих обстоятельствах, положили идти в Византию и тотчас двинулись оттуда в путь. Несмотря на претерпенное поражение, не меньше нахальны были они и теперь, как прежде: без пощады резали скот и убивали многих противившихся тому римлян. Теперь настала война уже нескрытная. Услышав о том, царь понял, что надобно на-{77}конец и самому ему приготовиться. Поэтому город Константина он тотчас оградил войском, одну часть его расположив перед стенами, а другую — внутри, за городскими воротами. Потом в одно место, называемое Лонги, послал с войсками в засаду Василия, по прозванию Чикандил, прославившегося многими на Востоке подвигами и сражениями против варваров, и вместе с ним вышеупомянутого Просуха, который по происхождению был перс, а воспитание и образование получил римское. Он повелел им, как скоро алеманы снова предадутся грабительству, воспользоваться местностью и напасть на них. Придя в назначенное место, Василий и Просух увидели множество алеманов и внимательно начали высматривать, строен ли или нестроен их лагерь. Они заметили, что это народ весьма высокого роста и что все они тщательно покрыты латами, но конница их на бегу нелегка и идут они дорогой весьма беспорядочно, а потому заключили, что римляне, сражаясь умеючи, легко одолеют это войско. О таких замечаниях послали они донести царю и спрашивали его, что делать. Царь, все еще уважая благовидный предлог варваров, то есть их путешествие в Палестину, медлил нападением, ждал, пока не обнаружат они своих намерений более ясным образом. Таких мыслей был государь. А варвары простирались вперед и, достигнув Хировакхийских2 {78} долин, где местность становится покатою и представляет богатый подножный корм для лошадей, остановились лагерем. Здесь, говорят, постигло их бедствие выше всякого описания, из чего справедливо можно заключить, что сам Бог наказывал их за нарушение клятвы и великое бесчеловечие в отношении к людям единоверным, которые не сделали им никакого зла. Вдруг полил необыкновенный дождь, и протекающие по той местности две реки, Мелас и Афирас, как зовут их туземцы, выйдя из всегдашнего своего уровня и залив на величайшее пространство поля, увлекли с земли и потопили в море большую часть алеманского войска вместе с конями, оружием и самыми палатками. Узнав об этом, царь, по чувству сострадания к людям, отправил двух сановников к Конраду утешить его в несчастье и кстати войти в рассуждение о предметах особенной важности. Но Конрад, и теперь еще нисколько не оставляя своей гордости, требовал, чтобы самодержец встретил его на пути в Византию, и тогда положил потолковать с ним о других, тоже важных вещах. Видя, что нахальство Конрада не имеет никаких пределов, царь наконец стал презирать его. А Конрад между тем со всеми силами шел к Византии и остановился уже в загородном цар-{79}ском дворце, что перед стенами столицы. Этот дворец зовут Филопатионом1,— не знаю, потому ли, что таким названием обозначают любимое местопребывание (ибо оно доставляет некоторое успокоение и свободу от забот людям, удаляющимся туда от городского шума), или потому, что им указывается на многолиственные и тенистые растения (ибо это место везде поражает зрение роскошной зеленью). Отсюда Конрад стал осматривать укрепления города. Видя достаточно поднимающиеся в высоту башни2 и тянущийся вокруг большой глубины ров, он крайне удивился, особенно когда впереди башен заметил множество женщин и праздную невооруженную толпу народа (ибо все привычные к воинским трудам стояли на страже частью внутри города за стенами, а частью вне крепостной стены и ожидали, не начнут ли битвы алеманы). Заметив это и тотчас поняв, что город при таком избытке военных сил может остаться неодолимым, он {80} отступил оттуда и, быстро перейдя мост, которым, можно сказать, соединяется река-море, занял предместье против Византии, называемое Пикридион. Вид здешнего залива следующий: Эвксинский Понт, если плыть по нему к западу с правой стороны, углубляется в материк и образует для византийцев длинную гавань, в которую, у самой ее вершины, недалеко от Византии, вливается река, выходящая откуда-то выше и протекающая по тамошним равнинам. На этом-то пункте соединения реки с пристанью и был построен мост.

15. Это так. Находясь в упомянутом предместье, Конрад послал передать царю объяснение почти в тоне глубокого сокрушения. Вот его содержание: «Всякому человеку с умом надобно, государь, смотреть не на дело само по себе, а на цель, с которой оно особенно совершается. Кто предзанят какой-нибудь мыслью, тот часто и доброго не хвалит, и явно худого не порицает. Между тем бывает иногда, что от врагов, сверх чаяния, мы получаем добро, а от друзей испытываем зло. Итак, не обвиняй нас в тех преступных действиях, которые недавно совершены в твоей земле толпами нашего войска, и не досадуй на это, потому что не мы сами были причиной того,— это произведено безумной стремительностью толпы, своевольно покушавшейся на такие преступления. Ведь где блуждает и скитается иноземное и пришлое войско,— либо для обозрения страны, либо для добывания необходимых припасов; там подоб-{81}ные преступления с обеих сторон, думаю, естественны». Так говорили алеманы. А царь, приняв их слова в смысле ироническом, отвечал следующее: «И нашему величеству небезызвестно, что стремительность толпы есть явление, всегда неудобоправимое и необузданное. Потому-то, конечно, мы, не связанные ни обещанием и ничем другим, озаботились, как бы не обидеть вас, как бы, то есть, вам, людям иностранным и пришлым, пройти по нашей земле безвредно, боясь нарушением долга гостеприимства навлечь на себя невыгодное между людьми мнение. А что вы, как мудрецы, умеющие хорошо исследовать природу вещей, представляете такие дела не подлежащими обвинению,— за то мы даже благодарим вас, потому что вперед не будем уже стараться удерживать народного порыва и свалим все на безумие толпы, чему вы научили нас добрым своим примером. В этом случае вам выгоднее будет не ходить вразброд и не скитаться так по чужой земле; ибо если это будет принято и с обеих сторон предоставится народным толпам увлекаться своими порывами, то иностранцы, естественно, потерпят много от туземцев». С этими словами царь отпустил послов Конрада. Между тем, видя, что римское войско по количеству гораздо менее войска варваров, а по знанию военного искусства и твердости в сражениях далеко превосходнее его, придумал следующее. Он приказал Просуху, Чикандилу и многим другим римским военачальникам {82} взять с собой достаточное число войска и, поставив его прямо против алеманов, построить так: нефронтовую и как бы сборную часть армии поместить далее, около четвертого знамени, потом поставить тяжеловооруженных и латников, затем быстролетных наездников и, наконец, впереди — скифов вместе с персидскими и римскими стрелками. Римляне так и сделали, и алеманы, лишь только увидели это, с сильным раздражением и шумом пустились на них. Тут произошло упорное сражение и великое побоище алеманов, потому что римляне искусно встречали нападение своих противников и убивали их. Между тем Конрад, еще не зная об этом событии, надменно сидел в лагере и далеко простирал свои надежды. Поэтому царь, желая посрамить прежнее его высокомерие, отправил к нему письмо следующего содержания: «Каждому из нас долженствовало быть хорошо известно, что как конь, если он не слушается узды, не только не может быть полезен всаднику, но еще часто вместе с собой низвергает его в бездну, так и войско, если оно не повинуется военачальникам, большей частью подвергает опасностям правителей. Поэтому нам не следовало бы позволять своим войскам — тому и другому — увлекаться собственными порывами. Но как ты, — не знаю, по какому побуждению, — первый пренебрег этим правилом, а через то заставил по необходимости следовать новому образу мыслей и наше величество, сколь ни дружески были мы располо-{83}жены к тебе, то теперь сообрази, к чему привело вас это своеволие толпы. Мне доносят, что и небольшое римское войско, схватившись с немалочисленным войском алеманов, привело его в худое состояние, потому что туземец у себя дома большей частью одолевает пришельца и иностранца. А между тем за такое буйство нам даже нельзя будет и наказать свою толпу. Да и как это можно, когда мы однажды позволили им следовать собственной воле? Итак, если тебе угодно,— опять скажу,— надобно обоим нам крепко держать бразды власти и обуздывать порывы своих войск; а неугодно — пусть все остается в нынешнем положении. По крайней мере, мы ясно высказали вам, что делается».

16. Так оканчивалось письмо царя. Но Конрад, еще ничего не слышав о произошедшем с алеманами, казалось, вовсе не обратил на это внимания; напротив, просил царя прислать ему царский дромон и обыкновенные триремы, чтобы употребить их для переправы,— и если они не скоро будут присланы, грозил в будущем году обложить город своими мириадами. Разгневавшись на это, царь отвечал нахалу уже не иронией, но напал на него резкими выражениями и писал следующее: «У кого есть хоть немного соображения, тот обыкновенно судит о вещах не по множеству их, а больше по качеству и по происходящим оттуда выгодам и невыгодам. Посему и подвижников Марса надобно оценивать не многочисленностью их, а муже-{84}ством, трудами и знанием этого дела. Итак, хотя за тобой следует огромное войско, однако же оно не многим превосходнее нашего, рассеянного по пространству Римской империи, потому что не устроено и большей частью неопытно в воинском деле. Стадо овец считай хоть целыми мириадами — едва ли оно устоит при нападении льва. Разве не знаешь, что ты был уже в наших руках, как птичка, и если бы мы захотели, твоя погибель не замедлила бы совершиться. Подумай, что жители сей страны суть те, которых предки с оружием в руках прошли всю землю и овладели вами и прочими под солнцем народами. Рассчитай это и знай, что не придет к тебе царский корабль и не будет доставлено тебе ничто, чего ты просил у нас, но понесут тебя обратно по прежнему пути ноги твоих коней. И вовсе не следует порицать нас, если для желающих наносить нам обиды мы будем тяжелы. Ведь обижать и защищаться — не одно и то же: первое происходит от дурного сердца, а последнее поддерживается, конечно, стремлением к безопасности. Подданные давно уже просят нас, чтобы, сколько ни получено будет пользы от соседних персов, римляне всем этим владели без хлопот1. Так, чего мы не хотели допустить {85} по просьбе наших подданных, того самого, смотри, как бы не допустили побуждаемые тобой». Выслушав это и узнав о недавнем поражении алеманов, Конрад взошел на какое-то жалкое судно, вытащенное на морской берег, поплыл на нем через Дамалеев пролив и, гонимый варварским малодушием, скоро очутился на другой стороне, ибо варвар при удаче бывает через меру горд и надменен, а при неудаче упадает духом более чем должно и непомерно унижается. Между тем царь, чтобы еще более смирить его, поступил следующим образом: он послал несколько римлян к шедшему назади в значительном количестве алеманскому войску с намерением приманкой денег поколебать в нем благорасположение к Конраду. Услышав это, Конрад уже не обнаруживал такой надменности, как прежде, но отправил к царю послов и просил прислать к нему какого-нибудь римлянина, который бы служил ему проводником и безопасно провел его войско. Посему и послан был к нему человек, исполнявший в то время должность аколуфа1, которому также поручено было войти с Конрадом в рассуждение о союзе. Сражать-{86}ся римлянам и алеманам во взаимном союзе было бы весьма выгодно — это помогло бы царю, а царь еще более помог бы Конраду, если бы он захотел воевать против персов вообще с царем. Показаны были ему и две дороги, и он мог избрать, которую хочет. Вот что Стефан объявил Конраду; но он, посоветовавшись со своими, отказался от союза, а дорогу избрал на Филомелион. До Мелангий и города Дорилеи не встретилось с алеманами ничего неприятного. Но когда они находились здесь, перс, по имени Мамплан2, решился с небольшим войском напасть на передовые их отряды с намерением попробовать их силу и изучить образ их битвы. Алеманы при первом появлении персов шли без всякого порядка и пустились на них с жаром и великим шумом. А персы, пока алеманы еще не удалились от своего лагеря, дали тыл и притворно обратились в бегство; когда же и кони алеманов уже утомились, и сами они далеко ускакали от лагеря, те приняли обратное стремление и перебили как коней их, так и их самих. Эта многократно повторенная уловка повергла алеманов в чрезвычайный страх. Тут-то надобно было видеть вчерашних смельчаков и нахалов, наступавших, подобно беспорядочной толпе зве-{87}рей,— как они теперь стали робки и низки и не показывали способности не только действовать, но даже и мыслить. А когда на персов поскакал и Конрад (ибо на войне был он смел), то потерял и тех весьма быстрых на бегу коней, которых подарил ему царь, и сам едва не был взят в плен варварами.

17. Таковы были обстоятельства алеманов. Король же германцев3 (о котором доносили, что он перешел уже Дунай и идет далее) не мечтал о себе более надлежащего, подобно Конраду, ибо отправленных от царя послов, то есть Михаила-севаста Палеолога и Михаила, по прозванию Врана, принял ласково, изъявил через них благодарность царю и объявлял, что он не причинит римлянам никакого зла. Вразумлен ли он был неудачами Конрадова войска или уже имел такой нрав от природы4,— сказать не могу, только через это он получил от царя гораздо лучший прием. Находясь уже вблизи Византии, отправил он к ца-{88}рю послов5 и, еще больше выражая ему свою дружбу, вызывался действовать с ним заодно в важных делах. Если же царю угодно сноситься с ним и беседовать во дворце — он не откажется и от этого. Царь выслушал эти слова не без удовольствия и пригласил его прибыть к себе благонадежно. Итак, король прибыл и при въезде встречен был такими особами, которые как по роду, так и по знатности стояли близ царя и занимали тогда высшие правительственные должности. Эти лица торжественно и с подобающею честью проводили его во дворец и, когда он был уже в приемной зале дворца, где сидел царь на возвышенном месте, принесли и для него низкое кресло1, которое по-римски люди называют sellium. Сидя на нем, он говорил и слушал что следовало, а потом отпущен был в предместье против городских стен, от многих называемое, как я уже сказал, Филопатионом, и там имел квартиру. Потом, немного спустя, ездил он с царем во дворец2, находящийся в северной части города, чтобы видеть там все, достойное удивления, и поклониться покоящейся в та-{89}мошнем храме святыне3 — разумею те вещи, которые освящены прикосновением к спасительному телу Христову и служат охранением христиан. Совершив все сие в Византии и дав клятву, что во всю жизнь будет другом и союзником царя, и этот король переправился в Азию.

18. Так вот что здесь происходило. Между тем на архиерейский престол царь возводит некоего Николая, по прозванию Музал, который прежде был в числе высших духовных лиц и занимал престол Кипрской Церкви, а потом добровольно удалился оттуда. Но едва только вступил он в управление делами (Византийской Церкви), вдруг отверзлись против него уста всех и закричали, что он беззаконно занял престол, потому что, оставив прежнюю свою Церковь, сложил уже с себя и священство. Николай сперва упорствовал и никак не хотел сойти с престола, но узнав, что его дело будет рассматривать царь, и ожидая от него невыгодного определения, не решился подвергнуться вторичному суду, оставил престол и жил частным человеком. На место его возводится Феодот4, муж испытанный долговременными трудами подвижничества. Алеманы же, как сказано, быв многократно отражены персами и по-{90}теряв много войска, отчаялись в возможности перейти Филомелион, а потому пошли назад и, придя в Никею, соединились там с продолжавшими свой путь германцами и другими королями, которые сопровождаемы были также многочисленными войсками. Из них один управлял чехами5 и на королевский престол был возведен Конрадом, другой — лехами6, народом скифского происхождения, сопредельным с западными гуннами. Когда эти войска сошлись вместе, германцы обыкновенно прилагаемое к алеманам слово «πούτζη Αλεμάνε»7 (так буквально произносилось оно) теперь прокричали им издалека и громко. А откуда произошла такая насмешка, тотчас расскажу. У этих народов способ сражаться не один и тот же. Герман-{91}цы с легкостью садятся на коня и при нападении весьма ловко действуют копьем, притом конь их по быстроте превосходнее алеманского. Алеманы же способнее германцев сражаться пешими и гораздо лучше них действуют мечом. Посему, когда последним случалось вести войну с первыми, из опасения к их лошадям они скорее решались нападать на противников пехотой. Но тогда германцы, схватившись с нестройной алеманской конницей, одолевали ее и потом, тем удобнее наскакивая на алеманов, обращали в бегство их пехоту, хотя численностью бывали гораздо ниже ее. В таких-то случаях германцы упомянутым выше словом смеялись над своими неприятелями, выражая ту мысль, что, при всей возможности сражаться на конях, они предпочитают воевать пешими. Тем же словом, как сказано, германцы приветствовали их и тогда и постоянно возбуждали в них великое неудовольствие. По этой причине, да и потому, что алеманам во время похода предстояла опасность занимать второе место после германцев, все сии войска шли вместе только до Филадельфии; а отсюда Конрад, не могши более сносить презрение со стороны германцев, решился идти назад и о своем намерении послал известить царя. Царь, частью из желания разделить между собой королей, частью по состраданию к человеку, отписал ему следующее: «Людям, которые хоть немного могут мыслить, свойственно рассматривать вещи не в наилучшем их состоянии, а в {92} них самих, вне всякой их изменчивости. Посему и тогда, как твои дела шли хорошо, наши отношения к тебе были не выше твоего достоинства, и теперь, когда они несколько неудачны, мы не отказываемся принять тебя опять так, как старались выразить тебе свое уважение прежде, видя в твоем лице сродника и правителя толиких народов и подавая тебе советы в трудных обстоятельствах,— и все это частью по высказанной причине, а частью потому, что мы единоверцы. Напротив, ты, не знаю, как-то считая маловажным все, тебе полезное, сам не замечаешь, что избираешь худшее. Но так как сделанного однажды несделанным почитать нельзя, то прейдем это молчанием и будем всячески стараться о том, что еще не ушло и находится в наших руках. Ведь дела наши по природе таковы, что непрестанно текут и никогда не останавливаются. Кто первый овладел ими, тот приобрел все; а когда они упущены, возвратить их никак невозможно. Итак, пока имеешь какой-нибудь способ поправить свои дела — спеши ухватиться за полезное».

19. Таково было содержание письма. Между тем Конрад и прежде уже сознавал свою нерассудительность и, не зная, что делать, не довольно охотно следовал за германцами; посему тогда, как пришло от царя письмо, он предлагаемое себе дело тотчас почел находкой, с удовольствием принял совет царя и быстро пошел назад; придя же к Геллеспонту, переправился через пролив во Фракию. Там {93} сходился он с царем для собеседования и потом вместе с ним отправился в Византию. Здесь предложены были ему многие меры отдохновения: и царские покои, и различные зрелища, и состязательные скачки коней, и блестящие угощения, которыми восстанавливались силы истомленного его тела. Снабжен был он также достаточными суммами денег и на триремах поплыл в Палестину. А флотом управлял и заботился о всем нужном Никифор Дасиот. Прибыв туда в одно время с другими королями и совершив должное поклонение животворящему гробу Христову, он — тогда как прочие, каждый по возможности, отправились в отечество — сел на упомянутые корабли и приплыл в Фессалонику, где в другой раз виделся с царем и делился с ним беседой. При этом царь напомнил ему о давнем его обещании — отдать Италию в приданое царице Ирине, которую, как родственницу, сам он обручил с царем. Конрад и Фридерик утвердили свое слово вторичной клятвой и оставили римскую землю. Здесь был конец подвигов Конрада. А с королем германцев, когда он возвращался из Палестины на кораблях, из которых многие зыбились у тамошних берегов и за известную плату предлагаемы были желающим для переезда, случилось следующее. Сицилийские корабли, выходя для нападения на землю римлян, сперва плавали в той стороне моря1. Вот {94} встретился с ними римский флот под управлением Хуруна — и дело дошло до рук. Но тогда как оба флота сражались, случилось подплыть к ним и королю. И так как римляне в сражении уже брали верх, то он едва не попал в плен2 по следующей причине. Сойдясь, как было сказано, с кораблями сицилийцев, король оставил свой корабль и перепрыгнул на сицилийскую трирему, и если бы какое-то союзное судно римлян, поняв опасность, не подало скоро знака этой триреме, он, вероятно, попал бы в руки римлянам. А теперь, потеряв весьма многих находившихся с ними воинов, которые сделались добычей победы, сам он, хотя и с трудом, спасся. Впрочем, впоследствии царь, вняв прошению, освободил пленных и возвратил все отнятое. Такой был конец вторжения западных народов в Римскую империю.

20. По возвращении в отечество Конрад жил недолго и умер1, не приведя к концу ничего, что обещал царю. Власть его наследовал Фридерик. Но каким образом Фридерику после Конрада выпало владычество над алеманами, я расскажу по порядку. Король алема-{95}нов Генрих2, посадив в оковы своего отца и победив римского архиерея силой оружия, сам беззаконно завладел престолом. В отмщение за это алеманы, когда он умер, не согласились передать верховную власть его детям (дети же у него были — этот Конрад и отец Фридерика), а пригласили на престол некоего Лотария, глубокого старца, и вверили ему управление алеманами. Но дети Генриха, не могши перенести лишения отеческой власти, задумали произвести возмущение. Узнав об этом, Лотарий — так как он был подлинно старец и дожил до позднейшего возраста, а с другой стороны, всегда отличался чистотой души и ничего не говорил и не делал без простосердечия — составил завещание, по которому верховная власть после его смерти переходила к ним. Вскоре после того он умер, и жребий власти пал на старшего из сыновей Генриха, то есть на отца Фридерикова. Но этот, лишившись одного глаза3, избрал вместо себя брата своего Конрада, взяв с него наперед клятву, что после своей смерти он передаст престол сыну его Фридерику. Поэтому-то, умирая, Конрад, как сказа-{96}но, возложил венец на Фридерика. Так это происходило, и вместе с тем положено начало сицилийских войн.

1 То есть об Исааке, брате Мануила, который еще от Иоанна украшен был достоинством севастократора.

1 Патриарх Михаил, по прозванию Куркуас, возведен на престол по смерти Льва Стиппиота, в восьмой месяц второго года царствования Мануила Комнина. При нем в 1148 году был в Константинополе Собор против ереси богомилов (Catalog. Patriarchar. С. Р. in jure Graeco-Rom. Balsamon in Nomocan. Phot.).

2 Оксийский монастырь, впоследствии названный Авксентьевым, находился на горе того же имени, близ Халкидона (Menaea Basil. Porphyr. 15 kal. Mart.).

3 О центенарии золота упоминают: Феофан. Р. 99, 147, 148, 335 etc. Прокопий Lib. 1. de bello Persico и Historia arcana. Никита Man. Lib. 2, n. 7; Lib. 5, n. ult. etc. Исидор под центенарием разумеет сто фунтов. То же свидетельствуют glossae Basil: κεντηνάριον λύτραι ρ´ κέντον γαρ Ρωμαίοι τ ρ´ φασι.

4 Золотая монета в Византии была разных проб: золото высшей пробы называлось первым, а низшей — вторым. О том и другом золоте упоминает писатель сказания об иконе Спасителя, названной ’Αντιφονέτης: μεν γαρ κασσίτερος υρέθη μεταβληθες ες ργύριον πρώτιστον, τ καλούμενον πεντασφράγιστον’ δε μόλυβδος ες λαττον μεν, δόκιμον δε, μως δε κτς μεταπεποίηται ες δεύτερον ργύριον.

5 В греческом тексте λείαν Μυσν — пословица, прилагаемая к тем, кого немилосердно грабят. См. Diogen. Zenob. и у других собирателей пословиц.

1 Разумеется супруга Алексея, старшего сына Иоаннова, который вскоре после описываемого события умер в Атталии. Киннам называет его царем — потому, что ему уже завещано было царство самим Иоанном (См. выше l. 1, c. 10).

3 Здесь говорится о Марии Комниной, единоутробной сестре Алексея, которая умерла вскоре по смерти своего отца.

4 Основываясь на сказаниях Александра, аббата целесинского (l. 1. 2. 3), Фальканда (p. 647) и Вильгельма Тирского (Lib. 18, с. 7, 8) можно гадать об имени и лице итальянца, о котором говорит здесь Киннам. Капуею в то время управлял Роберт III. Но правитель Сицилии, Рожер, отнял у него Капую и лишил его зрения. У Роберта III остался сын, тоже Роберт, который, вероятно, избегая участи отца, умершего в темничном заточении, оставил Италию и искал покровительства у Иоанна. По крайней мере Бароний под 1166 годом свидетельствует, что этот Роберт действительно удалился в Византию и жил при дворе Мануила.

1 Название этой долины произошло от протекавшей по ней реке Риндаку, впадающей в Мраморное море, в Кизике. Hoffm. L. v. Lopadium.

2 Лопадион или Лопадиум — город при реке Риндаке в Вифинии, в древности называвшийся Аполлониею и отстоявший на один день пути от горы Олимпа. Hoffm. L. v. Lopadium.

3 Это укрепленное место находилось в Лидии, или в Малой Азии. Так определяет его положение Пахимер (Lib. 9, с. 8).

4 Филомелион или Филомелиум — город великой Фригии (Str. I. 13), пограничный с северною Галатиею и истоком реки Меандра, в 4 тыс. шагах от Апамеи. Hoffmann. Lex.

1 Об Адрианополе азийском географы не упоминают; но ничто не препятствует полагать, что в Ликаонии действительно было какое-нибудь местечко, основанное Адрианом и получившее его имя, которое однакож скоро было забыто и заменено другим.

1 Примикирий, или, по латинскому произношению, примицерий, есть имя достоинства. Им выражалось то, что лицо, украшенное этим достоинством, занимало первое место на восковой таблице чинов, относившихся к известному роду службы. Следовательно, примикирий есть не иное что, как officii princeps. А так как роды службы всегда были различны; то примикирии являлись во всех рангах, не только гражданских, но и духовных. Hoffm., L. V. Primiceriatus и Primicerium.

2 Чиновник от порфиры (πρς τς λουργίδος πηρέτας τελών) — лицо, исправлявшее почетную придворную должность, т. е. заведывавшее облачением царя во время торжественных его выходов. Титул a veste regia впоследствии принимаем был отрешенно и значился в дипломах, как имя достоинства или сана. Carol. du Fresne n. ad h. I.

1 Обычай после брака совершать какой-нибудь подвиг мужества или отваги в продолжение средних веков господствовал во всей западной Европе, и преимущественно между аристократами Бургундии и Германии. Поэтому-то, вероятно, Киннам и упоминает здесь о латинянине. Поприщем таких подвигов нередко бывала арена, на которой охотники боролись со зверями; а иногда для выказания мужества придумываем был повод к международной войне, и производились набеги на пределы соседнего государства. Car. du Fresne not. ad h. I.

2 Может быть, брат Константина Ангела, о котором см. ниже.

3 Здесь разумеется, конечно, тот самый Иоанн Аксух, о котором упоминает Никита в записках о Иоанне (n. 11, 12) и Мануиле (L. 1, n. 1 и пр.).

4 Пупака был племянник иконийского вельможи Солимана. См. ниже.

1 Здесь указывается на похвалы отваге Александра, высказанные Курцием: «Fatendum est, cum plurimum virtuti debuerit, plus debuisse fortunae, quam solus omnium mortalium in potestate habuit».

1 По сказанию Льва Алляция (L. 2 de eccl. Occid. et Orien. perp. cons. c. 12. p. 678), соборные определения патриарха Михаила о Нифонте, обвиненном в ереси богомилов, состоялись в октябре 1144 и феврале 1145 года. См. также Nova Bibliotheca Labbei. p. 190.

2 Нифонту приписаны были неправые мысли о вере особенно потому, что он в присутствии всего Собора произнес анафему Богу евреев. Synod. А. 1144. Кто здесь разумеется под именем еврейского Бога, см. состязание Арнобия-младшего с Серапионом L. 1. init.

3 Мануил, по возвращении в столицу узнав, что Косма покровительствует мнениям Нифонта, обвиняемого в ереси богомилов, созвал Собор во влахернском дворце, торжественно осудил и низложил патриарха 26 февраля 1147 года. Рукописные постановления этого Собора приводит Алляций. Впрочем, Никита (L. 2, с. 3) говорит о другой причине низложения Космы. Этот патриарх управлял Константинопольской Церковью десять месяцев.

1 Киннам под кельтами разумеет германцев, а под германцами — галлов, как это видно из самого его рассказа. О Сирском походе императора Конрада подробно говорит Фризингенский епископ Оттон, который сам участвовал в нем. См. L. 1. de gestis Freder. с. 39, 43—45 et 58.

2 Бриттов и британцев Киннам приводит как два различных племени. Эта ошибка могла произойти от различия наименований одного и того же великобританского народа, встречавшихся Киннаму в исторических памятниках и на монетах того времени.

3 Александр, граф Равенны, лишенный графства сицилийским королем Рожером за произведенное им возмущение, сперва ушел в Далмацию, а потом в Константинополь к царю Мануилу. О нем подробнее говорит Никита (in Man. L. 2, с. 6).

1 Киннам называет Конрада не царем (βασιλέα), а королем (ρήγα), конечно, потому, что применяется буквально к тому имени, которым называли его сами латиняне. Киннаму надобно приписывать не умышленное унижение власти императора сравнительно с византийским царем, как объясняют это западные писатели, а незнание дипломатического значения, в каком принимались у латинян слова «imperator» и «rex».

2 Киннам здесь хочет сказать об обычае древних латинян, по которому в военных походах каждый вассал должен был выставить особо отдельный отряд войска и вести его за своим владельцем.

3 То есть шло войско франков под предводительством короля Людовика VII.

4 Willh. Tyrius (L. 16, с. 19) отвечает на это так: ne populis inter se dissidentibus contentiones orirentur, et ut commodius vitae necessaria suis procurarent legionibus, equisque et jumentis ad onera deputatis pabula non deessent.

5 Вильгельм Тирский говорит: ut constanter asserunt, qui in ea expeditione fuerunt, in solo domini imperatoris comitatu ad septuaginta millia fuerunt loriccatorum, exceptis peditibus, parvulis et mulieribus et equitibus levis armaturae: in exercitu vero regis Francorum, virorum fortium loricis utentium numerus ad 70 millia, excepta classe secunda, aestimabantur. А Оттон Фризингенский о Конраде говорит следующее: tantum autem post se multitudinem traxit, ut et flumina ad navigandum, camporumque latitudo ad ambulandum vix sufficere videretur... numerum si noscere quaeras, millia milleni militis agmen erat. Gotefridus Viterbiensis, part. 17.

1 Авидский залив иначе назывался заливом Святого Георгия Систского, по находившемуся при нем городу Систу. Carol. du Fresn. ad h. I.

2 Оттон Фризингенский о Хировакхийской долине говорит так: vallem quandam juxta oppidulum Cherevach dictum, campi viriditate laetum, amniculi cujusdam medio decursu conspicuam attigimus, cujus loci amoenitate capti omnes, illo tentoria figere et ibi pausare constituimus.

1 См. Вриенн. стр. 139, 140; прим. 2.

2 О прочности и высоте башен и стен Византии Гунтер (in Hist. Cpolit. с. 15) говорит следующее: Est enim civitas triangula, habens in quolibet latere magnum milliare vel amplius, ex ea parte, qua terram attingit, vasto aggere et muro firmistimo tripliciter clausa. Turres habens per circuitum sui excelsas et fortes, adeo sibi invicem propinquas, ut puer septennis de una turri ad alteram pomum valeat jaculari. Потом ниже: Ex ea parte, quoniam agger esse non potuit, propter frequentiam portus, qnem habet tutissimum ac celeberrimum, muri sunt alti admirandae spissitudinis, et turres densae, eductae ad tantam celsitndinem, ut quivis in culmen ipsarum aspectum dirigere perhorrescat.

1 Это наводит на мысль, что римляне, обитавшие в смежности с владениями персов, просили царя, чтобы он позволил им делать набеги на персидские селения и города и иметь право пользоваться награбленным без вмешательства верховной власти.

1 Аколуфом в Греческой империи называем был главный начальник дворцовой стражи, состоявшей из варягов. Об аколуфе в этом его значении много говорит Кодин (de offic. с. 4 et 5). Западные писатели (Tyrius et Odo de Diogilo) всю неудачу похода тевтонов через Малую Азию без оснований приписывают этому проводнику, будто бы умышленно заведшему их в места пустынные, не представлявшие никаких средств для содержания войска.

2 Этот Мамплан у Вильгельма Тирского называется Парамом. Причем Вильгельм замечает, что Парам был сатрапом иконийского султана и напал на алеманов с позволения своего государя. Это нападение произведено в ноябре 1146 года.

3 То есть Людовик VII, король франков, который еще до выступления в поход отправил к царю послом Милона де Капрозиа, чтобы испросить у него позволение перейти через Фракию и на этом пути приготовить съестные припасы. Царь позволил и отвечал Людовику вежливым письмом. Rudulf. de Diceto in Abbrev. Chron. А. 1146.

4 Gesta Lud. VII, с. 9. Об этом короле говорится: erat vir naturaliter patiens et benignus. Odo de Diogilo I. 3: rex Fancorum, cui semper mos fuit regiam majestatem humilitate condire. Gervasius Tilleberiensis de otiis imperial. Ms. de Ludovico VII: cui siccessit Ludovicus piissimus, amator cleri ac verus Dei cultor, qui a multis deceptus, nullumque decipiens, in sancta simplicitate transivit ad Dominum.

5 Послами Людовика в это время были Алуиз, епископ Атребатский, Варфоломей Канцеллярий, Архибальд Бурбонский и некоторые другие. Carol. du Fresne ad h. I.

1 Но Odo говорит: tandem post amplexus et oscula mutua habita, interius processerunt, ubi positis duabus sedibus pariter subsederunt.

2 Здесь разумеется дворец влахернский. Carol. du Fresne ad h. I.

3 В храме влахернском сохранялись τ ντάφια τοΰ Χριστοΰ σπάργανα — погребальные пелены, найденные и положенные в сем храме царицей Пульхерией. Nicephor. Callist. I. 4. c. 2.

4 Феодот был игуменом обители св. Анастасии. Catal. Patriarch. Ср.

5 Другие историки разумеют здесь богемцев, которых славяне по первому их королю, Чеху, называли чехами. Aeneas Silvius in Histor. Bohem. c. 3. Но эти чехи не те, о которых говорят Procop. I. 2. de Bello pers. с. 29; Ι. 4, de Bello Goth. et Theophan. in Copronimo p. 369; потому что те обитали далеко от Богемии и населяли берега Эвксинского Понта.

6 Разумеется Болеслав IV, король польский, ибо поляков в то время называли лехами, по родоначальнику их Леху, брату богемского короля Чеха. Herberstein. in Comment. rer. moscovit.

7 Выражение πούτζη Αλεμάνε, если πούτζη производить от ποΰς («нога»), могло означать то же, что французское â pied Aleman. Но кажется вероятнее, что πουτζη было не иное что, как французское pousse, то есть «беги скорее». О вражде, возникшей между франками и алеманами во время первого крестового похода, говорит, кроме других, Odo de Diogilo I. 2. Ut nostris erant importabiles Alemanni eo in itinere, ita Alemannos Francorum superbiam dedignatos, non semel contra illos arma sumsisse. А что алеманы не умели ездить и сражаться верхом на конях, свидетельствует Никифор Фока у Луитпранда in legat.

1 То есть ближе к пределам Палестины, на пути движения судов из Палестины к западу.

2 Это сказание Киннама подтверждают многие западные писатели, из которых писатель Magni chronici Belgici и Бонфиний (dec. 21, 6) говорят, что излагаемое здесь событие случилось в 1149 году, когда Мануил осаждал занятую сицилийцами Корциру.

1 Конрад умер 15 марта 1152 года. Monach. Erfdor. Otho Frising. L. 1 de Gestis Frid. c. 63. L. 2, с. 1. etc.

2 Киннам неверно полагает, что Конрад и Фридерик, правитель свевов, отец императора Фридерика, были детьми императора Генриха: они родились от благородного свева Фридерика де Штофен и дочери императора Генриха Агнесы. Carol. du Fresne ad. h. I.

3 Это обстоятельство подтверждают Otho Frising. I. 1. de Gest. Frid. с. 12, 14, 21, 39. Chron. Hildesheim. А. 1105, 1118, 1126 et 1135. Chronica Australis А. 1135. Guntherus etc.

Иоанн Киннам

КРАТКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ИОАННА И МАНУИЛА КОМНИНОВ