Наталья Трауберг

Невидимая кошка.

I.

Клайв Степлз Льюис пишет (по другому поводу), что если в кресле лежит невидимая кошка, оно покажется пустым, но если оно кажется пустым, это не значит, что в нем - кошка. Читая мемуары и думая о них, я это вспоминаю.

Читают и думают о них многие. Только и слышишь: "Какой ужас! Какая злоба! Какая зависть!" Или: "Здорово! Наконец-то правда, а не мифы". Самый простой вариант - возмущаться, когда беспощадно пишут о "твоих", восхищаться - когда о "чужих". Но не сводится же все к морали соловьевского готтентота. Способны же мы на минимальную справедливость. Или нет?

Сейчас я хочу поговорить не вообще о мемуарах, а о мемуарах беспощадных. Призывать к милости я здесь не буду. Недавно человек, которого можно назвать исповедником, удивлялся, откуда я взяла, что "плохих" надо щадить. Оказалось, как обычно бывает, что любовь к ним лучше всего проявится именно в беспощадности. Совсем не призывать к милости к падшим (напомнив, что все мы - падшие) очень уж трудно, но постараюсь удержаться.

Возьмем за точку отсчета не милость, а истину. Надеюсь, не надо доказывать, что советское время было страшным. Эпоха - не явление природы, ее создают люди. Когда искренне пишешь о страшном времени, многие окажутся страшными. Да и не о нем - такие вещи действительно изживаются поколения за три. (Я думаю, что они вообще не изживаются, если кто-то не пересечет их, взяв зло на себя, но это другой разговор.)

Недавно я перечитывала "Вторую книгу" Надежды Яковлевны Мандельштам. Лет двадцать пять назад многие ей ужасались, ужасалась и я. Вероятно, ужас мой вызывали две причины: меня заражало чужое мнение, но это стократно усиливалось тем, что я панически боялась властных женщин. Один из бесчисленных плюсов старости в том, что я больше их не боюсь; и книга мне понравилась.

Какая все-таки радость - чей-то ум, тем более - мудрость! Надежда Яковлевна очень умна и гораздо мудрее, чем я думала. О времени - что она особенного пишет? Разве мы не знаем, что в писательских и т.п. домах "шел убогий и похабный пир" или что "не мешает подумать, какие нужны были качества, чтобы выдвинуться в 20-е и 30-е годы"? Я жила в этой среде и на таком уровне возразить не могла бы. Неожиданны скорее мысли, которые я забыла или не заметила: "В большом и малом единственное оправдание советских людей - то, что они психически больны". Есть у нее и свойства, вообще подрывающие беспощадность - жалость и смирение. Вот, например: "Господи, что я знала тогда, если я и сейчас ничего не знаю!"; "Единственное человеческое чувство, скрашивающее жизнь, - жалость к людям".

Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что при такой мудрости она бы не обиделась, прочитав мемуары о себе. Если это просто вранье - наверное, так и сказала бы. А если сравнительно верное описание какого-то среза их жизни - согласилась бы или посмеялась. Да и Ахматова не обиделась бы на ее мемуары, увидев себя среди прочего беспомощной и смешной. Неужели ей нужна была кукла или икона? Другое дело - статьи, где она просто предмет. Пишет так иногда и Надежда Яковлевна, словно данный человек - не человек, боли испытать не может. Поневоле вспомнишь отца Брауна, когда он говорит, что людей нельзя описывать извне. А кто бывал внутри? Он да такие же существа, сочетающие мудрость с простотой.

Тогда, конечно, лучше совсем не писать о действительно живших людях, даже прикрываясь "романом с ключом". Но это можно запретить только себе, извне - описывают, пытаясь что-то еще угадать. Предположим для краткости, что пишут честно. И тут начинается кошка. Если писать честно, как бы по истине, получится страшновато; но если получилось страшновато, это не значит, что все - по истине. Пропадет то, о чем говорил Пушкин, и не только у великих. Лариса Миллер хорошо говорит об этом в своей недавней книге. Пропадет и бесконечно много неизвестных нам слоев. Вот "похабные пиры"... Но если ты рядом жил, сколько еще вспоминаешь, сколько не знаешь! Здесь остановлюсь, дальше - призыв к милости.

Очень редко решают дело так, как Владимир Илюшенко ("Попытка философии", "Континент" № 95). Рассказав об очень узнаваемых и неприятных женщинах, одна из которых довела до тюрьмы и бросила его дядю, он пишет: "Все, что я нагородил здесь, вряд ли есть Истина, ибо Истина неописуема и неизреченна /.../ Муху, и даже в особенности тетю Муху, потому что я помню ее страдальческие глаза. Мне жаль Нику, которую зачем-то прозвали Шварце Маус, /.../ Мне жаль всех, /.../"

Меня настолько это тронуло, что я бы тут и закончила, но долгий опыт подсказывает мне, что люди читают плохо. Спасибо, если начнут спорить именно с тем, что я пишу. Чаще бывает, как у того же отца Брауна. Он объяснял-объяснял, собеседник все понял иначе, и бедный патер воскликнул: "Вот что получается, когда заговоришь о серьезных вещах! Просто хоть не говори. /.../ Один человек - настоящий, двуногий - сказал мне: "Я верю в Святого Духа лишь в духовном смысле". Я его, конечно, спросил: "А как же еще можно в Него верить?" - а он решил, что я сказал ему, будто верю только в эволюцию или в этическое единомыслие или еще какую чушь".

В данном случае легче всего решить, что я не щажу людей, худо бедно выдвинувшихся при советской власти, или оправдываю то время. Как раз наоборот. Хотя точнее сказать, что я этих людей жалею, и не умозрительно, я видела плату.

II.

Только я все это написала, как мне позвонила приятельница и сказала, что в "Ex-Libris" такая статья о Наймане, у него такая книжка! Дожидаясь статьи, поскольку я сейчас больна, поставила римские цифры. Заранее представляю, что пишет Анатолий Генрихович и умно, и беспощадно. Хотя - или потому что - мы дружили много лет, я чуть не треснула, прочитав в 1989 году в "Новом мире" проходную фразу о себе. Обиделась - будет неверно; мне было больно и я удивилась. Наверное, лучше предупреждать, да и проверишь заодно. Теперь оказывается, что это происшествие поможет мне купировать почти неизбежную и неосознанную предвзятость, когда пишешь о человеке, с которым ты общался по-человечески. Правда, он сделал удивительную вещь: я сказала ему о вышеупомянутых чувствах, мы даже спорили немного, и он попросил прощения.

Растерялась я оттого, что статью написал Виктор Топоров (отчества я не знаю и потому пишу не совсем вежливо). Я читала другие его статьи и замечала, что никакой пощады вполне живым людям в них нет. Конечно, это его дело; слава Богу, он не обещал того, что обещают люди верующие. Но осуждать других за беспощадность он не может, вышел бы готтентот. Пишу, еще не зная, что у него, очень уж волнуюсь, это крайне важно. Сколько нам это будет сходить! Никто не давит, можно и догадаться, что ужас советской власти - именно в беспощадности. И пока беспощадность есть, мы не свободны, да и не живы.

Наконец статью принесли, ничего особенного я в ней не нашла. Обычный тон, как о противном предмете, - так пишут очень многие. Есть верное, есть неверное, но я, естественно, вполне могу ошибиться. Приведу по одному примеру. Натяжка: "тонкая душевная организация" - А. Г., мне кажется, над собой смеется. Насчет крещения, смывающего грехи,  - вернее, чем автор думает; христиане верят, что смывает, но ненадолго, потом неправда и немилость вменяются гораздо серьезней, а может - тогда только и вменяются. Пламенный голос отца Михаила Ардова, который защищал того, кого бьют, здесь не слышен, это уже - просто суд, а всякий суд, скажем так, неприятен и недостоверен.

Однако самое поразительное - не это. Предположим (знать я не могу), что Анатолий Генрихович больше других повторяет "дикое слово", но все-таки и без него оно у нас звучит постоянно. Когда несколько поколений превращают в предметы, это самая естественная (не "лучшая") реакция. Но очень мало кому это вменяется! Удивительно все-таки похоже на христианскую судьбу, что Анатолию Генриховичу не спустили. У Бродского были разные черты, у Венедикта Ерофеева тоже, но попробуй скажи. Если дело в том, что очень уж явственно у них "другое", о котором говорил Пушкин, - хорошо, попробуйте погоревать о ячестве и беспощадности каких-нибудь ваших знакомых. Слава Богу, если попадется не церковный собеседник, а то и к милости призовут - еще бы, классические признаки самоцентризма обличать нельзя! Поэтому сейчас может возникнуть "эффект Клинтона", который - не только в жалости и не только в "судьи кто". Нам - этот эффект, Толе - печальная честь.

Здесь не надо гадать, что возразят, много раз слышала: "Как, вы не возмущены? Нет. Посмотрите..." Поскольку на сей раз обидели не меня, хоть не скажут: "Где ваш юмор?" (церковный вариант - "ваше смирение"). Господи, Господи...

Оп.: Независимая газета, 25 июн. 1999. С. 12 (Кулиса, #12)/