| Вечная жизнь РАСКОЛСр.: Апост. 31. Словарь библейского богословия, 1970. См. расколофобия. "Ортодоксально или еретично, вредно или полезно, опасно или безопасно — все это вторичные вопросы, совершенно утилитарные человеческие категории" (Бердяев. Мутные лики, с. 146). * История Церкви есть история расколов Церкви. Самый первый - раскол верующих в воскресение Иисуса от отрицающих это воскресение - произошёл по инициативе неверующих. "Христианин" - это бранная кличка, которую приняли на себя те, кто считал себя обычным сыном Авраамовым. Церковь первых поколений боялась расколов больше, чем ересей. Апостол Павел даже писал, что ереси должны быть (в синодальном переводе - "надлежит быть разномыслиям"), но он ненавидел тех, кто ненавидел его. А его ненавидели многие: его терпимое, даже благожелательное отношение к христианам-неевреям, его нежелание ставить Закон выше благодати, воспринимались как раскольническая политика. "Деяния апостолов" написаны сторонником Павла, чтобы оправдать Павла, чтобы оправдать, в сущности, раскол, который Павел устроил, лишь бы отстоять своё видение христианства. Как и всякий раскольник, Павел часто обвинял в расколе своих противников. Он иногда подчёркивал свою верность лидерам Церкви - организовывал сбор пожертвований для христиан Иерусалима. А иногда он подчёркивал, что не нуждается ни в какой санкции от учеников Христа, что он подчиняется непосредственно Центру. Церковь есть победивший раскол. Победа в мире невидимом - это уверенность в победе. Христианство уверено, что не нуждается в иудаизме, что изгнание христиан из синагоги - проблема синагоги. Даже один-единственный раскольник может быть уверен, что он - истинная Церковь, а в расколе все остальные верующие, как бы ни были могучи их материальные достижения. Это комично. Бывает и трагикомедия, когда раскол уверен в победе, потому что его противники физически истреблены, исчезли. К счастью, обычно противник живой, только вытеснен. Победа - это очищенный от врага участочек своей земли. Средневековое католичество было уверено, что православные - раскольники ("схизматики", от греческого "схизма" - "раскол"). Ложность "православной схизмы" была очевидна, ведь эти "раскольники" жили где-то за пределами истинной цивилизации, во тьме варварства. Средневековое православие было уверено, разумеется, в том, что католики - раскольники, и подтверждалось это простым фактом: в пределах наблюдаемого мира, вселенной, "подсолнечной", как называли Россию русские, католиков не было. Раскольники были далеко, в варварских странах, не умели говорить на нормальном языке, носили смешные короткие фелони, пили ослиную мочу и топтали крест ногами. * Там, где христианство стало государственной религией, раскола бояться перестали. Раскол был за чертой горизонта. Если же раскол появлялся вновь, его можно было истребить. Еретика сжигали, раскольника тоже сжигали. Старообрядцы сжигали себя, чтобы избежать сожжения на государственном костре. Впрочем, протопопа Аввакума и иже с ним сожгло государство. Но государство оказалось добрее Церкви: если истребить всех раскольников, можно было бы остаться без подданных, а главное - без крестьян и без солдат. Государство терпит раскол, только обкладывает раскольников двойным налогом и вообще обращается с ними как с евреями: жить не даёт, но и помереть не позволяет. Государственный чиновник оказывается терпимее церковного чиновника. Конечно, эта терпимость вызвана тем, что раскольник подрывает авторитет не государства, а Церкви. Это - соседний департамент, рангом пониже. К тем, кто смел посягать на авторитет светского правительства, отношение было грубым и неженственным, тут уже не бороду налогом облагали, а просто голову снимали вместе с бородой. Государственный чиновник не боялся раскола, потому что Церковь была для него чужой конторой. Но и церковные чиновники в абсолютистском государстве перестали бояться раскола. С конца XVIII века среди иерархов господствующей Церкви, а еще более среди обычных верующих, среди интеллигенции появилось уважительное отношение к раскольникам - к старообрядцам, прежде всего, но и к "штунде", к "духоборам". О себе и своей Церкви знали, что она - "в параличе", что молятся напоказ, любят председания в синодах и длинные одежды, а молиться разучились. О "раскольниках" знали: веруют не по приказу, не ради карьеры, если уж молятся, значит, подлинно молятся, ради Исуса, а не хлеба куса. Были готовы даже признать свою неправоту не только в гонениях на "раскольников", но и в самом поводе для раскола: пожалуйста, молитесь по старым книгам, пожалуйста, снимаем с вас анафему, давайте жить дружно. Да только поздно: ведь "раскольники" считали себя отнюдь не раскольниками, а хранителями единственной истинной веры в море антихристова отступничества. * Глубокий, панический страх раскола - черта не раннего христианства и не средневекового, а современного. Это хорошо видно на примере России после 1917 года. Стоило Церкви освободиться от государственной опеки, как появились - иногда при поддержке атеистического правительства, а чаще вопреки ей - десятки расколов внутри некогда монолитной "господствующей" Церкви. Всякий епископ или священник, уходивший в раскол, прежде всего, подчёркивал, что он не уходит в раскол: "Я не создаю нового раскола и не нарушаю единства Церкви, - писал свящ. Валентин Свенцицкий 12 января 1028 года, - а ухожу и увожу свою паству из тонкой обновленческой ловушки: "Да не утратим по малу неприметно той свободы, которую даровал нам кровию Своею Господь наш Иисус Христос освободитель всех человеков" (из 8-го правила 3-го Вселенского Собора)
Почему же раскольники боялись (и боятся) признаться себе в том, что они - в расколе? Потому что в учебниках, по которым учились новые раскольники, "раскол" определялся как преступление против Церкви, как разрушение Церкви, как предательство. А про себя эти раскольники знали, что они - за Церковь, что они - сохраняют Церковь, что они - против предательства. Они знали, что уходят из церковной организации, которая как раз предала Церковь, подчинившись не просто "безбожной власти", а мелочной опеке тайной большевистской полиции, уходят от тех, кто во всеуслышании заявлял, что нет гонений на Церковь, когда гонения были в разгаре, когда расстреливали ближайших друзей даже самих заявляльщиков. Большинство "советских раскольников" не смогли удержаться от старого соблазна: назвать себя - единственной истинной Церковью, а тех, от кого ушли - раскольниками и предателями. Да и на этой точке удержаться очень трудно: если сегодня обвиняешь кого-то в расколе - послезавтра обвинишь его в ереси. И раскольников-старообрядцев обвиняли в том, что они "староверы", что поклоняются не Богу, а собственной бороде, что неграмотны в богословии и т.п. "Красных православных" обвиняли и обвиняют не только в том, что они нарушили меру в общении с властью, а в том, что они поклоняются сатане, не веруют во Христа - не веруют в то, что Христос всегда защитит и сохранит Церковь. Логически-то дело всегда простое, логика - это ведь только формальные правила, равнодушные к духу. Формальная логика не мешает сделать умозаключение: раз человек сдаётся чиновнику, значит, он боится, что чиновник может уничтожить Церковь, следовательно, он не верует, что Бог сильнее чиновника, так что он в Бога-то не верует по-настоящему. "Красные православные" (с 1990 года ставшие православными то ли трехцветными, то ли двуглавыми) отвечают, разумеется, совершенно такими же обвинениями. Тут прибавляется еще и советский опыт, опыт жизни в однопартийной системе. Тогда же, когда митрополит Сергий Страгородский обвинял своих противников в раскольничестве, Иосиф Джугашвили своих противников обвинял в "уклонизме", в раскалывании партии. Оба, кстати, закончили духовные семинарии. Советская власть унаследовала от дореволюционной идею самодержавия, единства, но приумножила её (только это и приумножила), довела до тоталитаризма: всякий шаг в сторону от канцелярского единства есть смертный грех раскола и уклонизма. Эхом это вернулось в церковную среду, где раскол стал восприниматься большей опасностью, нежели ересь. Где раскол - там нет жизни, там нет спасения, там лишь сатанинский обман. Еретика, по крайней мере, кажется нетрудным распознать по его словам, а раскольник правильными догматами прикрывает разрушение Церкви. Страх раскола тут - часть веры во власть, и во власть предельно централизованную и тотальную. Поэтому те же люди, которые боятся раскола, уважают раскольников - но не всех, а лишь тех, которые любят власть так же, как они, или даже более. Раскольник, любящий свободу, воспринимается как раскольник, нигилист. Так же, впрочем, воспринимает и православный либерал, который не покинул "лоно Патриархата". Но раскольник, который воспевает силу и власть, рабское послушание, который отрицает свободу - на такого раскольника смотрят с почтением, иногда явным, всегда внутренним. Для таких "двуглавых православных" кадровый священник Московского Патриарха Александр Мень - еретик, раскольник, а то даже и католик-униат. А вот Серафим Роуз, американский протестант, после индуизма впавший в православие и скончавшийся в лоне крошечной раскольничьей группировки, отрицавшей благодатность и Московской Патриархии, и Константинополя, и всех, и вся, - это Святой Отец Церкви. Потому что Мень - за свободу и творчество, и Роуз - за власть и спасение. В современном мире христианину бояться раскола - в церковь не ходить. Либо ходить в церковь с закрытыми глазами, что многие и практикуют. Православный живёт в Риме и ходит в церковь, подчиняющуюся Московской Патриархии. Он - раскольник и по отношению к Папе Римскому (ну, это уж общий знаменатель для большинства православных), и по отношению к Константинопольскому Патриарху. Обвинение в раскольничестве по отношению к Папе такой православный отводит простым указанием на то, что не он откололся от Папы, а Папа откололся от него. Обвинение в раскольничестве по отношению к Константинопольскому патриарху тоже отводится без малейшего труда - а какой нужен труд, чтобы оправдывать свою позицию в режиме монолога, в режиме власти? И такой вот православный считает себя - не раскольником. Но он считает раскольником не только Папу, но и живущего в России единоверца, который пытается что-то строить вне Московской Патриархии. Неважно, что внутри Патриархии сегодня далеко не каждому дают что-то строить. Неважно, слышит человек голос Божий или нет. Важно, подчиняется ли человек земной власти или нет. Так идея единства Церкви суживается до идеи канцелярского единства. Главное - захватить канцелярию, печать, архив, после чего ты и только ты будешь определять, где раскол, а где нет. Жизнь подчиняется нежити. Раскола боялись, потому что раскол якобы уводил от вечной жизни - и в результате смирились с вечной безжизенностью канцелярщины. Не внешние организационные критерии определяют для христианина, где Церковь, а где - раскол. В одной и той же конфессии, в одной и той же церковной организации сосуществуют дух раскольнической мертвенности и обособленности с духом жизни. Они и в одной душе часто сосуществуют, и это не беда, а счастье, это возможность духу жизни победить. Но победа эта никогда - через осуждение, всегда - через мир. СОГЛАСИЕ И СОГЛАШЕНИЕЦерковь - отношения между людьми и Богом. Христианство - отношения между людьми. Люди соглашаются на отношения только, когда могут и не соглашаться. Старообрядцы так и делились на "согласия". На латыни "согласие" - "confessio", и с XVI века протестанты делились на "конфессии". Впрочем, можно ведь сказать, что они в конфессии объединялись. Протестанты составляли и подписывали специальные соглашения о согласии. По сути, любой символ веры есть такое соглашение. Сама по себе необходимость в согласии - дурной признак. Ромео с Джульеттой брачного договора не подписывали. Нормальная жизнь строится не по логике, во всяком случае не по обычной логике, которая всё сводит к"да" и "нет". Мать не звала Иисуса: "Единосущный, нераздельный, неслиянный, иди чай пить!" Во-первых, чая тогда евреи не пили, во-вторых, Мария и слов таких не знала: их не было. Конечно, если уж спор завязался, нужно стремиться к согласию, пусть даже изобретая для этого нелепые слова вроде "единосущный". Однако, нужно помнить, что многое в жизни остаётся вне логики. Кроме согласия-соглашенья, согласия проговорённого, согласия, заклеенного словами, есть еще просто согласие-гармония. Оно первично, оно же является и плотью жизни, оно же является и целью. Писаное согласие тогда человечно, когда защищает согласие неписаное. Христиане двести лет жили в согласии со словами Христа: "Я и Отец одно". Сочинять про единосущие понадобилось, когда молчаливое согласие оказалось взорвано рассуждениями о том, почему да как Иисус и Отец не вполне одно, почему слова Иисуса "Я и Отец одно" надо понимать как "Я и Отец не одно". Согласие-соглашение может предотвратить гниение раны, когда края расходятся всё дальше друг от друга,тмогут залечить рану (не всегда), но шрам останется обязательно. Символ веры и есть такая коллекция шрамов. Это не откровение Божие, это человеческая защита Откровения. Согласие это согласие, а вот соглашение - дело другое. Кто сказал "А", просит уйти говорящего "Не-А" или уходит сам. Принимая догмат, принимали анафематизм - просили удалиться тех, кто не согласен. К счастью, не так важно разыскать несогласных, как важно оставить согласие. Поэтому никогда и никто ни в одной религии не пытался насаждать единомыслие сознательное и всеобщее. Не возникает человек - и слава Богу. Проблема в том, что человеку свойственно возникать. Здесь, собственно, граница между христианином, который увлекается буддизмом (коммунизмом, физикой), и буддистом, который увлекается христианством. Христианин, увлекающийся буддизмом, может помолвать о Будде, но не может молчать о Христе. Буддист, увлекающийся христианством, - наоборот. Социализм и коммунизм родились в недрах Церкви, и в Церкви полно людей, которые считают социализм и коммунизм логичной частью церковного учения. Считают, но не возникают или, по крайней мере, не настаивают. Есть в Церкви и огромное число людей, которые уверены, что христианство с коммунизмом, да хотя бы и с социализмом, несовместимо. Но, хотя разные церковные авторитеты высказывались против этих учений, всё-таки при крещении просят отрекаться от греха, а не от социализма. Среди социалистов полно христиан, полно и воинствующих антихристиан. Определить, имеет ли мы дело с христианином-социалистом или с социалистом-христианином трудно (да и не так уж нужно), потому что социализм - о земле, не о Небе. Значительно легче определить, имеем ли мы дело с христианином, который увлекается йогой, или с йогом, который увлекается христианством. Социалист не обязательно имеет свои мнения о Христе, йог - обязательно. Что для человека нужно, а что - возможно? Если йога - нужно, а Христос - возможно, он йог. Способен человек забыть про социализм ради Христа или он будет настаивать на том, что без социализма Иисус не Христос? Человек - православный, потому что русский, или он будет православным, если вся Россия станет атеистической? Этот простой тест случился 25 октября известного года с русскими, так из ста миллионов православных восемьдесят оказались фиктивными христианами, зато настоящими патриотами. Тяжело выяснять, кто буддист больше, чем христианин, кому Евангелие - не Евангелие без сочинений Ратцингера или Даниила Андреева, Флоренского или Толкина, Бердяева или Роуза. Тяжело, когда человек думает, что помолчать в Церкви о переселении душ или о величии России означает предать душу или Россию. Однако, тяжелее всего, когда человек ради Христа отрекается от Иисуса, когда ради "божественного" предают человеческое. Это происходит всегда, когда Христом оправдывают войну, смертную казнь, бездушие. Много есть высоких идеалов, которые спокойно относятся к бесчеловечности или даже поощряют её. Но Христос - не высокий идеал, Он идеал опустившийся. Иисус оставил Высшее, сошёл с Неба на землю, лишь бы не оставить человека наедине с его "я", с его идеями и желаниями, наедине со всем человечеством. |
