Живая вечность ВЕРА СВОБОДНЫХ ОРТОДОКСОВ Православие: ортодоксия и ортопедия"Православие" есть буквальное переложение на русский (точнее, славянский) язык греческого "ортодоксия". "Православие" не случайно оказывается в одном ряду с "правописанием" ("орфографией" — в русском языке один и тот же греческий звук передавали и как "т", и как "ф") и ортопедией. Правильно славить Бога не так легко. Этому так же можно учиться, как грамоте. "Быть православным" — все равно, что "быть ортопедом": человек видит, сколько вокруг вывихнутых ног, рук и мозгов, видит, как сказал Гамлет, что "век вывихнут", и знает, как поставить все на место, знает, как правильно ходить — "ходить пред Богом". Ортопед не гоняется за больными, а ждет у себя в кабинете, когда они придут к нему. Так у православия из всех христианских конфессий репутация наименее миссионерского. Одним это нравится — "хороший товар сам себя хвалит", другим кажется противоречащим Христову призыву проповедовать Евангелие. Православный прославляет не православие, а Бога. Другое дело, что славить Бога, да еще правильно — это может оказаться лучшим доказательством бытия Божия, нежели любая проповедь. Православие есть нечто, противоположное "инославию", "кривославию". "Инославием" же с точки зрения христиан четвертого века по Рождестве Христовом (когда сам термин приобрел нынешнее значение) было арианство: учение о том, что Христос есть очень, очень хороший человек, может быть даже, сверхчеловек, усыновленный Богом человек, но, конечно, не Бог, потому что человек Богом быть не может. В учебниках истории часто пишут, что римские императоры сделали христианство государственной религией. Но те же римские императоры почти сразу стали покровительствовать именно арианству. Так что православие выжило не потому, что понравилось древним чиновникам, а вопреки этому. Различие неправославных от православных проявлялось очень просто: где один прославлял Бога, говоря только "Слава Богу", православный говорил "Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу". Последнее и было признаком православия, да и по сей день им остается. Частое повторение славословия Троице — отличительная черта православия. Смысл в таком повторении, которое может свежему человеку показаться назойливым, есть. Все-таки православие сформировалось на Востоке, по сей день считается восточной религией. По-английски православного назовут не ортодоксом, "ортодокс" — это иудей, а православного назовут "восточным ортодоксом" или "русским ортодоксом", "Russian Orthodox". Правда, сегодня православные живут по всему миру, но и на крайнем западе США (где православные общины восходят еще ко временам русских поселений в Калифорнии) православие воспринимают как "восточную религию". Восточная же духовность отличается расплывчатостью, уклонением от слишком прямых, однозначных определений высшего начала. Православие часто характеризуют как религию "апофатическую", то есть, предпочитающую молчать там, где речь идет о самом важном, о самом Высшем. Своя правда в такой характеристике есть, но правда и то, что самые выдающиеся богословы христианства, представители "золотого века святоотеческой мысли", были прежде всего восточными, православными мыслителями и написали десятки томов, описывая неописуемое Божество. Догмат о Боге как Троице помогает, не переставая быть по-восточному мягким и даже аморфным, нести внутри себя жесткую сумасшедшинку. Ведь и православные не хуже Вольтера понимают, что учение о Едином Боге, Который в то же время Троичен, противоречит законам математики и логики. Называть Бога "небом" или "путем" несравненно проще. Но частое обращение к Троице есть частое обращение к той сложности и определенности, конкретности Божества, которая открывается православному человеку ежедневно. Православный чувствует себя "у Христа за пазушкой", и Дух Святой переживался православными святыми словно жар печки, разгоревшийся в чистом поле среди снежной вьюги. Так описывает православный религиозный опыт один из учеников преподобного Серафима Саровского. Так ортодоксия, правильное прославление Бога, помогает ортопедии: человек не просто млеет перед Богом, а подымается и идет, идет за Христом к Отцу, отчетливо сознавая, что давно бы замерз, да что и замерз, словно мальчик в гостях у Снежной Королевы, что не в силах стронуться, а только пытаешься из льдинок выложить слово "вечность", но пришел Дух Божий и наполняет тебя, согревает и дышит в тебе, и ведет тебя.
Православие — религия шести чувств"Восточность" православия — прежде всего, в его богослужении, мягко, но уверенно прикасающемся ко всем человеческим чувствам. В православном храме прежде всего смотрят, здесь множество священных изображений — икон, фресок. Здесь слушают, но слушают больше всего не проповедь, а музыку. Человек окружен запахом — кадят так часто и густо, что сами же над собой подтрунивают: "Много кадишь — святых закоптишь". В православии работает и осязание, вера словно пытается пробраться под кожу. Православный прикасается губами к иконе. Православное богослужение включает в себя частое помазание освященным маслом, окропление святой водой, угощение освященным хлебом, "артосом" (не считая, само собой, Евхаристии, общей для всех христиан). Не случайно древние православные богословы считали, что в Церкви всегда будет лишь пять патриархов, по числу человеческих чувств. Потом все-таки признали патриаршее достоинство Русской Церкви. Теперь число самостоятельных православных церквей превышает десяток, но это лишь означает, что у Православия больше чувств, чем раньше, оно может разнообразнее осязать мир и чувствовать Бога. Каждая православная Церковь что-то новое открывает в мире, а Православие в целом есть тоже чувство — шестое, если угодно, открывающее о мире нечто, что нельзя открыть словом. И, напротив, чтобы понять православие, предпочтительнее всего стать православным, а не читать о Православии, как понять семейную жизнь можно только изнутри, на опыте. Не случайно именно в православной традиции для священника нормально быть женатым, с вереницею родных детей. Православный человек способен понять развод — ну, ошибся человек, с кем не бывает. Но при этом православие всегда было склонно считать, что смерть не "освобождает" от брачных уз, потому что на брак и не смотрят, как на "узы", потребные для продолжения рода, в нем видят прежде всего любовь, которая дана Богом и которой найдется место и в раю. Слова Христа о том, что на небесах не играют свадеб, православные склонны понимать не так, что на небесах всех разведут, а в том смысле, что надо успеть сыграть свадьбу здесь и доказать свою верность жене или мужу здесь, где это тяжело, а не там, где это не нужно будет доказывать. При взгляде на священника с беременной женой православный думает не о "сексуальной активности" своего пастыря, а о том, что вот ведь, закаканные пеленки и чай с вареньем не мешают же быть со Христом. Осязательное отношение к миру видимому и невидимому может быть извращено и употреблено во зло. Чрезмерное почитание икон не раз вызывало в православной среде иконоборчество, в борьбе с которым восстанавливалось нарушенное равновесие между почитанием Бога и почитанием иконы или креста. В послепетровской России женатое ("белое") духовенство превратилось в замкнутое сословие, где приход получал тот, кто женился на дочери предыдущего священника. Чай с вареньем слишком часто уступал место зелену вину. Но извращения приходят и уходят, когда уходит источник извращений — несвобода, политическая или духовная, внешняя или внутренняя. После революции кастовая замкнутость православного духовенства исчезла, и пьяницы почти исчезли, когда быть священником стало смертельно опасно, а драгоценная способность твердо стоять на земле осталась. Материализм православия помогает ему хранить верность Духу. Пускай красноречивых проповедников в православной церкви не так уж много (хотя Златоуст был проповедник православный). Пускай православные иногда договаривались до прославления советской власти и лично Сталина (а кто до этого не договаривался? православные по крайней мере со Сталиным не договаривались). Зато все остальные чувства человека, пришедшего в православный храм, свидетельствовали и свидетельствуют: здесь встречаются с Христом, здесь человек окружен сонмом святых, здесь все чувства так заполнены Царством Божиим, что царству кесаря и попечениям его просто физически не остается места, здесь Бог проповедуется не только и не столько словом, сколько цветом и линией, материей и звуком, запахом и атмосферой, помогая пробудиться шестому чувству, которое можно назвать "нутром", а можно — загадочной, мистической способностью человека открывать присутствие Бога в мире.
Православие — свободная вера в мире рабстваНа первый взгляд, православного не существует — есть только православные. Нас всегда много, крестный ход — так уж от истоков Волги до Киева, и все толпою, которая наслаждается толчеей. В храме или вне храма, православному словно приятно потолкаться, он словно наслаждается толчеей, локтем ближнего у себя в боку. Этому немало способствует то, что в православном храме стоят, и, несмотря на все увещания духовенство, кто-нибудь в самый торжественный момент службы возьмет да и пойдет, расталкивая всех, поставить свою свечку перед праздичной иконой в центре — и явно человеку важно не свечку поставить, а потеряться об окружающих, а то бы пришел бы пораньше или двигался бы поаккуратнее. И разве не свидетельствует православный обряд причастия — из одной чаши, с одной ложечки — о готовности пожертвовать своей особостью и особенностью ради единства с окружающими? Однако, если присмотреться, то ведь человек, который распихивает всех, чтобы поставить свечку — законченный эгоист. Таким тоже есть место в православном храме, и настоящий православный (или праволавная) никогда не цыкнет, не сделает замечания, а промолчит и оглянется: сам-то никому, часом, не мешаю? Да, в православном храме все стоят, как на параде, но вот крестятся, к примеру, каждый в разное мгновение (это поразило в свое время популярного нынче и в России английского христианского писателя Клайва Льюиса). Даже когда крестятся все — например, при том же славословии Пресвятой Троице — все-таки один крестится на несколько секунд раньше возгласа священника, чтобы точно на слово "Отец" поднести руку ко лбу, и так далее, а другой сперва выслушает полностью возглас, потом перекрестится. В результате общее впечатление от движения молящихся в храме — вроде бы упорядоченное, но явно не синхронное. Вроде бы в ногу шагает воинствующая Церковь, но чуть-чуть сбоит. Это сочетание общего порядка с частным отклонением от порядка составляет одну из самых интересных особенностей православия. Недавно министр финансов Австрии заявил, что Европа кончается там, где начинается православие. Это чиновничий перепев традиционного страха европейцев перед Востоком, "византийщиной", которая кажется оплотом рабства. Этот же подсознательный страх выразился в теориях о том, что есть хорошая "западная" цивилизация, противостоящая нехорошей, рабской "православной" (эту западную концепцию с удовольствием переняли славянофилы, разумеется, поменяв при этом оценки). Такая предубежденность основывается на фактах, произвольно отобранных и еще более произвольно истолкованных. Да, Западную Римскую империю варвары завоевали и разрушили. Не было бы счастья... Освободив западное христианство от опеки властей, варвары сделали Церковь первой в истории общественной, по сути, организацией. Восточная Римская империя успешно справилась с нашествием варваров (в основном, ассимилировав их), и тут церковная иерархия осталась под жестким контролем центральной власти. Но фактом, однако, является и то, что как раз в православном храме человек обретал ту свободу, которой был лишен за ее стенами. Купол церкви оказывался шатром, хотя бы на некоторое время укрывавшим от окружающего мира угнетения и холопства. Может быть, именно поэтому православное богослужение намного длиннее западно-христианского. Чем беднее страна деньгами и свободой, тем дольше в ней молятся, набираясь сил, чтобы выйти наружу и не быть раздавленным страданиями и злом, а кстати — и не раздавить другого. Это же различие исторических путей Запада и Востока объясняет и разное отношение к слову. Западный христианин ждёт мнения священника по "актуальным проблемам современности". Православный человек сыт по горло начальственными мнениями и в церкви ждет свободы от промывания мозгов и ценных указаний. Православный священник или епископ, который начнет с амвона говорить о политике, может быть, не погрешит против совести или правды, но точно погрешит против того, что отличает православие от католичества или протестантизма. За последние сто лет Россия, как и другие православные страны, иногда переживала периоды большой политической свободы. Тогда священники начинали говорить о политике, кто либерально, кто консервативно. Какие-то почитатели находились у каждого, но для большинства православных любая политика в храме — дурной тон. Священник может утешить или подбодрить, но не указывать, не командовать. Однажды специалисты обсуждали, как провезти огромную турбину на строительство Днепрогэса. На дороге стоял мост, под который машина проехать не могла, и особенно обидно было то, что не хватал всего нескольких сантиметров. Кто-то предлагал объезд, кто-то советовал снести мост. Но вместо этого просто выпустили воздух из шин, и грузовик осел так, что спокойно проехал под мостом. На пути в Небесный Иерусалим православный человек выбирает именно такой вариант: выпустить воздух, осесть, назвать себя величайшим грешником. Умерший в 1979 году старец Псково-Печерского монастыря Афиноген Агапов, когда ему задали вопрос, не боится ли он попасть в ад, нашел же уникальный и именно православный ответ: я-де такой грешник, что меня и в ад не пустят. Чтобы так пошутить, надо быть бесконечно уверенным и в своем недостоинстве, и в Божией милости, но уж если такая бесконечность перед человеком открылась он свободен и не мучается, все ли спасутся или не все, он переходит от вопросов о вере к жизни по вере. "Православная Церковь в истории - Церковь умерщвляемая, Церковь много страдавшая, в частности, от Запада или от западного христианства в его нехристианских проявлениях силы. Вот почему православие закрылось в себе, и ему так трудно выйти из этой замкнутости", - писал ставший православным француз-католик Оливье Клеман (Клеман, 2000, с. 80). Очень неправославное размышление! Православие заканчивается там, где считают себя более других страдавшим. Православие заканчивается там, где начинаются упрёки в адрес неправославных. Православие заканчивается там, где свою набыченность-насупленность объясняют угрозой извне, а не своим грехом.
Православие: предание против предательстваНа практике православную Церковь довольно часто втягивали в политику. Многие византийские императоры пытались сделать ее идеологической опорой страны, и это приводило к тому, что народы, боровшиеся за освобождение от Византии, начинали бороться и с Церковью. В лучшем случае это приводило, как в Армении, к созданию своего, национального варианта христианства, которое и объявлялось единственно православным, ортодоксальным. В худшем, как в Египте, просто принимали другую веру. И то, и другое рассматривалось как предательство. Многие православные рассматривали как предательство Православия рассматривали коллективный переход украинских архиереев в конце XVI века под власть Папы Римского или изменения в богослужебных обрядах, произведенные патриархом Никоном в середине XVII века. Страстная ненависть к отступникам банальна. Небанально, однако, что Православие не выработало жестких механизмов для борьбы с предательством (истинным или воображаемым). Оно по сей день не отвечает внятно, кто и как определяет, что такое православие. Ясно, что это не Библия — это Церковь определяет состав Библии, а не наоборот. Это не Патриархи — они всего лишь люди, и чрезмерное почитание Патриарха и предпочтение его прочим архиереям есть католическая тенденция в православии, к счастья, редкая. Вроде бы это Вселенский собор, но православные подчеркивают, что даже формально правильно организованный собор может предать Православие, и случаи такие бывали. Правда, в истории был всего лишь один такой случай "разбойничего собора" 449 года, а вот ведь стал этот случай символическим. Понятно, почему никто и не торопится созывать Вселенский собор, хотя подготовка к его созыву ведется не одно десятилетие. Высшим авторитетом в православии стало и остается "предание", слово, подозрительно близкое по звучанию к слову "предательство". Иисус был предан, а Православие — передано и по сей день передается из рук в руки, а не от начальства к пастве. "Предание" — понятие, ускользающее от строгого определения. Правильность передачи веры в Христа определяется не чином передающего, не верностью тексту догмата или Библии, а верностью Христу, верность же Христу определяется правильностью передачи веры в Христа. Это круг не более порочный, чем вера в то, что правильная вера основана на правильном понимании Библии, а правильно понимает Библию тот, кто правильно верует. Если бы православие было только византийщиной, делающей из догматов и обрядов дубинку для борьбы с инакомыслящими, то православие давно бы погибло, как погибла Византия, как погибает рано или поздно всякий империализм. Но если высшим авторитетом делаются все вместе, то каждый в отдельности может существовать довольно спокойно — при условии, что важных вопросов касаться не будут. Современное православие напоминает знаменитый польский сейм, основанный на принципе консенсуса, когда нищий шляхтич теоретически мог заблокировать принятие любого решения. Только польский сейм был вынужден принимать какие-то решения, а православие может себе позволить жить, ничего определенно не решая. Поэтому в нем сосуществуют церкви, живущие по старому стилю и по новому, активно участвующие в экуменическом движении и предающие экуменизм анафеме, совершающие богослужение на современном языке и предпочитающие язык древности. Каких только нет нынче в мире православных! Каждый может заявить: а вот в четвертом веке святой Афанасий Александрийский один защищал православие, когда все прочие епископы Востока были арианами, а вот при императорах-иконоборцах один святой Максим Исповедник защищал святые иконы, так и я: один защищаю истину о том, что Православие может отмечать Пасху лишь по юлианскому календарю, а все патриархи, соборы, епископы, которые служат по григорианскому календарю — еретики. Есть православие демократичное и православие номенклатурное, православие националистическое и православие космополитическое. Есть даже православные с прокатолическими симпатиями, упрекающие католиков только за то, что те торопятся с конкретными решениями. Например, мало кто из современных католиков верит в догмат Вознесении Богоматери, утвержденный Ватиканом в 1950-м году, а православные, отвергая на словах догмат, на деле празднуют это событие как Успение. В конце концов, к православным относятся и старообрядцы всех толков, и какие-то крошечные раскольничьи группировки, считающие только себя ортодоксами, а всех остальных православных еретиками за, к примеру, службу по новому стилю. Фанатизм, страсть отмежевываться и конкретно тыкать в еретиков пальцами, сами по себе вроде бы делают человека неправославным по духу, по манере поведения — и все-таки православные и таких распальцованных субъектов считают "своими". Такое своеобразное перемирие, основанное на неопределенности, недоговоренности, смутности, взрывается только, когда православие берет на вооружение государственная власть. В современном мире, к счастью, это скорее исключение, чем правило, и православие более, чем когда-либо, обращает на себя внимание тех, кто хочет идти к Богу прямо и свободно. В России, впрочем, чаще можно встретить такое определение православие: "Православие заключается в том, чтобы мыслить так, как мыслят все истинно верующие, и веровать так, как учили святые отцы всех предшествовавших веков, представлять совершенство христианского благочестия не в том, чтобы углубляться в непостижимое, но чтобы верно исполнять познанное" (Иеромонах Афиноген Полесский. Земной ангел и небесный человек. В кн.: Трифон Туркестанов. Проповеди и молитвы. М., 1999. С. 10-11).Смеяться над этим как над проявлением провинциальной российской дикости не стоит. Современное западное христианство на властных своих вершинах тоже сводится к тому, чтобы "мыслить так, как мыслят все истинно верующие". Только у католиков мыслить доверено Папе, у протестантов - Павлу. Что "мыслить так, как мыслят все" - абсурд по определению, что мышление не может быть удвоено, что оно обязано быть оригинальным, таким людям неизвестно. "Я мыслю, следовательно я существую" - для них звучит как "я отказываюсь мыслить, я вхожу в мышление другого, следовательно, я существую". Разумеется, всё это гордыня и самообман: именно такие "мыслящие как все" мыслят в высшей степени оригинально - и неправильно. Такому нигилистическому христианству (ибо нигилизмом является требование "не углубляться") противостоит творческое православие. Оно не там, где старое культурное содержание облекают в православную форму - сонет о Христе, фильм о Христе, клип о Христе. Оно там, где культуру возвращают к её максимуму. Вот оптинский старец Нектарий в 1923 году, в разгар церковной смуты, предсказывает, что "останется один православный архиерей", а на вопрос, как его узнать, отвечает: "Присматривайтесь" (Туркестанов, 179). Таким образом старец отказывает главной потребности страха - потребности во внешнем авторитете, делая личное усилие критерием истинности. "Присматривайтесь" - это христианский экзистенциализм, это вера на краю бездны, без опоры на "старый календарь", "каноничность", "древность". * Фанатизм есть гносеологическая наивность. Проявляется она по-разному. У протестантов - как вера в то, что понимание Библии в состоянии благодати просто. Такой фанатизм считает всех, кто понимает Библию иначе, лишёнными благодати. У католиков - как вера в то, что иерархия "лучше знает" церковное учение. Такой фанатизм считает всех, не подчиняющихся иерархии, погибшими. У православных - как вера в то, что обучение христианству из рук наставника точно передаёт волю Божию. Такой фанатизм считает каждого, кто понимает предание иначе, грешником. "Христианство нельзя сочинять, а нужно его сначала воспринять как новую совершенную жизнь, и та будет источником живой воды, омывающей безводные пески нашей души, - писал еп. Феодор Поздеевский Розанову в 1915 г. и выносил приговор православным богословам Московской Духовной Академии, где он был ректором, заслужившим почти общую ненависть: - "богословствование" и "богословская наука" не одно и то же: и первое — миг благодатной христианской жизни, а второе — от рассудка часто "восставшего на разум Христов". Первое идет вглубь и есть творчество, второе — в поверхностную ширь и есть бессилье духа". Разумеется, противники Поздеевского полагали, что это именно они "благодатны", а он - "сочинил" псевдо-православную традицию. Николай Бердяев заклеймил ученика Поздеевского Флоренского: "Стилизованное православие". Но проблема не в том, что православие Флоренского - стилизованное, а в том, что "православие" как идеология, принадлежащая начальству, заведомо есть стилизация Евангелия, как и "протестантизм", "католичество". Анализ отличий "православия" от "протестантизма" и католичества есть прежде всего анализ стилизаций - трёх разных стилизаций христианства. Это не три "ветви" одного "дерева", это три изображения одного дерева. "Католичество" - барельеф, "протестантизм" - витраж, "православие" - аппликация. Ветви христианства существуют, конечно, только не надо их путать с ветвями ханжества. Тупоконечники и остроконечники - ветви яйцеедов, но не ветви остроумия и тупоумия. Лефевристы-католики, креационисты-баптисты и старостильники-православисты - это три ветви одного ханжества. Борцы с ханжеством часто подчеркивали и подчеркивают, что вершина у христианства одна, уподобляли Сергия Радонежского Франциску Ассизскому. Это неверно. Вершина у христианства действительно одна, но это - Христос. Франциск Ассизский, Сергий Радонежский и Менно Симмонс - действительно три ветви христианства. Сходство между ними велико - ведь это ветви христианства, тогда как Торквемада, Геннадий Гонозов и Кальвин - суки ханжества. Различий, однако, между святыми больше, чем между грешниками. Ветви с листвою все - разные, а сухие суки похожи друг на друга. * Если есть "православие", то в чём оно? Ответов много. Есть утончённый интеллектуальный ответ - "теозис". Выработали этот ответ наиболеее озабоченные "отличием" русские эмигранты (Владимир Лосский во главе этого уголка), подхватили - тысячи советских людей. Уголок остался уголком, даже стал ещё более углом, потому что, чем длиннее становятся стороны угла, тем мрачнее и пыльнее в этом углу. Ответ очень удобный для греха, потому что теозис есть нечто, про что каждый может спокойно сказать: у меня есть. А у другого - нет, он слишком гордый. Есть и другой ответ - Натальи Трауберг о православии: "Лучше всего его выражают Заповеди блаженства и слова об "унизивших себя" или "умалившихся". Заметьте: не униженных, те сплошь и рядом хотят реванша, а добровольно или хотя бы по некоторым свойствам взявших крест отверженности. Частью совпадают с ними, частью их дополняют слова Епифания Премудрого о св. Сергии: "…тихость, кротость, снова молчание, смирение, безгневие, простота без пестроты…" Получается не отверженность в духе контркультуры, а сочетание духовного света с незаметностью в падшем мире. ... Но как часто видишь то, что именно эти черты подменяют бутафорией! Отделение от мира? Значит, сухость и чёрствость".Что характерно, Трауберг тут же отмечает, что бутафория не щадит и католиков. Да никого она не щадит! Сухости и чёрствости у протестантов, даже у самых восторженных ("харизматичных") предостаточно. Тем не менее, грех один, а добродетели, на которых грех паразитирует, разные. У протестанта сухость паразитирует на свободе, у католиков на дисциплине, а вот у православных - именно на смирении. * * Русское православие, к сожаление (как и русское католичество, и русский протестантизм) очень косноязычно. Косноязычие у холопов - отчасти средство выживания, отчасти - результат того, что жизнь подменяется выживанием. Читая воспоминания об о. Александре Мене или об о. Владимире Смирнове поражаешься тому, как не удаётся мемуаристам выразить то, что их поражало в этих людях. Впрочем, Мень сам кое-что выразить сумел, среди мемуаров о нём есть несколько адекватных. А вот свящ. Владимир Смирнов (1903-1981), хотя и был священником в церкви Ильи Обыденного, когда там доживали свой век представители "старой" интеллигенции и аристократии, не нашёл своего биографа. Сборник в его память сух и не интересен, от самого о. Владимира остались безликие набожные письма. Было бы невозможно (как это обычно бывает) понять, отчего вокруг него было столько людей, если бы не один-единственный мемуар - свящ. Виталий Сомов (р. 1937, рукоп. в 1971, в 1990 эмигрировал во Францию). Очень кратко и ясно Сомов перечисляет конкретные примеры оригинальности Смирнова (Сомов В. Отец Владимир в моей жизни // Горе имеим сердца. Протоиерей Владимир Смирнов (духовные дети о духовном отце). М.: Индрик, 2004). Все они на первый взгляд - вопреки "православию", и многие из учеников Смирнова (напр. о. Вл. Воробьёв, глава весьма консервативной фракции в Московской Патриархии) никоим образом не посмеют повторить сказанное своим наставником. Между тем, именно в этом "неформальном отношении к церковным установкам", как деликатно называет это Сомов, проявляется своеобразие православие не как отрицания, а как утверждения. Прежде всего, это бунт против Предания - против тех самых канонов, которые сделаны православистами святыней. "Превыше всех правил - любовь. Каноны и правила созданы для спасения людей и поэтому применять их надо очень гибко". В результате единственный раз, когда Смирнов настаивал на своём - это когда он приказывал своим "пожилым духовным дочерям" есть в постные дни молоко и творог. "Единственный" - это означает, что Смирнов отказывался быть не только "старцем", контролирующим каждый шаг человека, но хотя бы и "благословителем", "передающим Предание". На исповеди Смирнов говорил только "Я думаю, что надо поступить так", никогда - "Поступи только так". "В отличие от многих духовников, которые на исповеди выпытывают грехи у человека, он только слушал, что говорит исповедник, и приговаривал: "Бог милостив". Никогда не ревновал, что его духовные дети ходили и к другим священникам. "Однажды я дал почитать отцу Владимиру понравившиеся мне беседы известного католического проповедника Романо Гвардини, - пишет Сомов. - Возвращая их, он сказал: "Очень хорошо! Это же чистое православие!" ... О католиках и протестантах он говорил: "Это же наши братья во Христе". Он говорил о католиках, что у нас с ними нет никаких принципиальных различий" (С. 124). Православие оказывается именно в том, чтобы отрицать существование "православия". Православие оказывается "всего лишь" добротой, мудростью и смирением. "Отец Владимир всегда говорил, что в жизни далеко не всё можно разрешить наилучшим образом. Когда нельзя совсем избежать зла - мудрость заключается в том, чтобы из нескольких зол выбрать наименьшее". В результате, он не только не запрещал контрацептивы, но даже, как и митр. Антоний Блум, допускал возможность аборта в случае опасности для жизни роженицы. В биографиях других "православных батюшек" постоянно фигурирует другая тема: как батюшка отговорил сделать аборт - и всё кончилось благополучно. Или как сделали аборт - и были тяжёлые последствия, "Бог наказал". На почве борьбы с абортами фанатики от православия, католичества и протестантизма совершенно одинаково сходят с ума. Что уж говорить о не столь крупных вопросах: Смирнов не требовал от супругов воздержания от секса в постные дни, возмущённо отзывался от духовниках, которые требовали развода или полного воздержания, если один из супругов неверующий. Через треть века после смерти о. Владимира московское православие стало таким жёстким, что его ученик с удивлением константирует: "Не могу представить себе, чтобы отец Владимир не допустил к Причастию того, кто не был на всенощной или не вычитал правила к Причастию, или не имеет на себе нательного крестика, или живёт в невенчанном браке. Он даже никогда не спрашивал о подобных вещах. Он никогда не налагал никаких епитимий" (124-5). При этом сам Смирнов после рождения сына убедил жену жить "как брат с сестрой" (Там же, мемуар А.Арцыбушева, с. 31). Но - для себя человек выбрал трудное, а для других зарёкся что-либо выбирать. * С теми, кто был к прихожанам строг, Смирнов "не спорил, а смиренно, даже как бы виновато, говорил: "Я так не могу, мне людей жалко" (125). Слово "как бы" тут очень точно передаёт готовность признать себя отступающим от традиции и готовность далее продолжать от традиции отступать, одновременно не оспаривая её, традиции, легитимность. Нетрудно себе представить аналогичного типа католичество или протестантизм, да и любую другую религиозную (и не только религиозную) традицию. Это не анархизм. Это сосуществование двух моделей внутри одной картины мира. Так сосуществуют птолемеевская и коперниканская картины вселенной. Они различны, даже полярны, но сходство тут больше, чем различий: обе модели признают, что движение небесных тел можно объяснить, используют одни и те же методы наблюдения. Расхождения носят второстепенный характер. Сторонник Птолемея и сторонник Коперника никогда не окажутся на стороне того, кто считает, что звезды движутся безо всяких закономерностей, поскольку являются свечками, которые ангелы держат перед Богом. Коперниканская система, конечно, либеральна в сравнении с птолемеевской, ибо она побеждает эгоцентризм. Всякий фанатизм эгоцентричен, только своё "эго" он выдаёт за Бога. * "И вкусив христианства, думай о себе будто бы не касался еще оного" (Макарий Великий. Беседы и слова, Изд. 4, 1904 г., С. 418). Здесь - исток православия как юродства. Люди вообще, возможно, делятся на тех, кто склонен всё понимать, всё знать, кто опытен уже в колыбели - во всяком случае, своё пребывание в колыбели делает именно своим личным опытом. Другие же, имея опыт, словно стесняются этого и предпочитают считать себя опыта не имеющими. Достоевский именно про таких приспособил инженерное словцо "стушёваться" и часто его использовал. Такое смирение может быть и всего лишь трусостью, политикой "узкого фасада", когда огромный дворец смотрит на улице самой невзрачной частью. Эта трусость - перед сильными, которые запросто могут отобрать дворец. Но возможно стушёвывание как снисхождение к слабым, как нежелание смутить, господствовать, повелевать, как готовность, подобно Христу, вымыть другим ноги и даже пойти вместо них на Голгофу. * Один православный сравнил православие с вождением машины. Он однажды видел православного священника, который, видимо, куда-то торопился и вот, видя, что горит красный свет, огляделся, убедился, что поперечная дорога совершенно пуста, перекрестился и поехал. Этот священник нарушил закон. Однако, понятно, что он это сделал не так, как герой Достоевского, который отправляясь на грабёж, перекрестился на икону. Вор думал, что Бог поможет ему в преступлении, а этот православный надеялся, что Бог простит ему преступление. Один нарушал закон для своей выгоды, другой - для блага ближнего. Один формально обмахнулся крестом, другой - крестился искренне, потому что понимал, что делает плохо, вступает в сферу сумеречную, рискует растушевать границу между добром и злом. * "Иногда Бог для меня - как Сириус: алмазная точка в небе. Знаю, что есть, что прекрасен, но так далёк, что ни тепла, ни света ... Но иногда, - очень редко, - Бог - не Сириус, а пламишко двухкопеечной восковой свечки: оно мало, но близко: в душе горит и светит, чувствую, что светит. И нуждаюсь в этой свечке, в душе плачущей тёплыми, восковыми слезами. И когда она там плачет - всё хорошо и все хороши. Но зажигается она не моей рукой. И не зажжёшь сам. Зажечь её так же нельзя, как достать Сириуса", - записывал в дневнике бывший священник Сергей Дурылин 19 декабря 1927 года. Религиозное чувство - не чувство, а именно знание - передано здесь исключительно верно в его парадоксальности и далеко, и близко, существует и как бесконечно внешнее, и как бесконечно внутреннее. Бог не тобой сочиняется и зажигается, но тебя зажигает. Чувство же передано лишь одно из возможных: чувство прерывистости. Бывают верующие, которые всю жизнь проживают, зная только свою прерывистость: устал, забыл Бога - вспомнил. Бог всегда у них светит, никогда их не оставляет. Это счастье. Какой ужас, если вдруг исчезнет это счастье - но оно не исчезает, разве что чуть поблекнет и вновь разгорается. Но это счастье - удовлетворённости, это не счастье - блаженства, смиренной (или не слишком смиренной, как у Дурылина) неудовлетворённости, которые даются тем, кто терпит мерцание Бога. В другой раз, чуть изменив метафору, Дурылин сравнил Бога и религию с огнём и печкой. Бог - в печке, но Бог - не печка (2006, 542). Печь должна топить, а если она холодна, Бога в ней нет. Открывать же печку опасно: огонь вреден глазам, чад и угар могут отравить находящихся в комнате. Дурылин боялся, что открытая дверца печи - "это знание о Боге по словам", знание бесполезное и даже вредное. Так православный человек боится "катафатики" и предпочитает не говорить о Боге, а греться около Него. Конечно, так стало со временем: изначально-то "православие" именно и определялось через попытку описать огонь в печи словами "троица", "ипостась", "сущность". Но оправдано православие не этими более или менее интересными потугами, а нежеланием знать их, бегством от них. Бывают, конечно, и такие православные, которые бегом бегут в печку. Языковая правда на их - "дуофизитов", "омиусиан", "имяславцев", "имяборцев" - стороне. Только вспоминается священник, который, прочтя в первый раз огромный том Флоренского о Боге сказал: "Здесь - всё православие", прочтя во второй, сказал: "Здесь всё - православие, но православие здесь не всё", а в третий раз перечтя: "Не здесь - православие" (ср. Дурылин, 2006, 569). * * Свящ. Вс.Чаплин: "Для меня православным является в первую очередь крещенный в Православной Церкви человек, не отказавшийся явно и сознательно от православной веры и от участия в церковной жизни" (Наше время. Ноябрь 2006. №20). Правда, не указывает, куда написать отказ и кто будет измерять степень явности и сознательности. Это ещё относительно умеренное притязание - начальник Чаплина еп. Кирилл Гундяев говорил о том, что православным является любой русский "с православными корнями". Тут даже крещения не требуется, достаточно быть овощем или дубом - в общем, не человеком, а тростником у которого нет мыслей, а только корни. * * Православие есть Предание, то есть - общение. Разумеется, где есть общение, там всегда опасность подмены или обрыва. Тогда православие превращается в памятник самому себе, в мумию. Многим именно нужна мумия. Такие люди приходят в Церковь для того, чтобы научиться понимать, что изображено на иконах, а не для того, чтобы увидеть Бога. Таким людям можно и нужно сказать: "Забудьте о православии, забудьте о культуре, всё это к вере не имеет ни малейшего отношения. Ищите Царства Небесного, любите Бога, открывайте для себя людей как ближних и открывайте себя людям для распятия и общения". В современной православной Церкви множество людей, которым этого не сказали. Для них православие "благое молчание" (название одной иконы), перечитывание книжек, цитирование, комментирование, выслушивание приказов сверху и отдавание приказов вниз, бесконечная опись того, что называется "православие" и заботливое выпалывание всего нового, вечное "тссс!" тем, кто смеет разговаривать своими словами. Но есть в православной Церкви и люди (их не так много), которые считают, что православия вообще нет, а есть "христианство", и по своему вкусу составляют это христианство из всего, что им понравится во время плавания по морю житейскому. Если православные первого типа отвергают всё, что не соответствует православной традиции, то православные второго типа попросту и не знают, в чём эта традиция заключается. Для них вообще не существует цельности: они слушают и берут, что нравится. Понравился розарий - берут розарий, не попробовав ни разу молиться по чёткам на православный манер. Понравился Льюис - сосредотачиваются на Льюисе, не прочитав ни единого сборника писем Амвросия Оптинского. Эти люди тоже чураются общения, им нравятся лекции. Это вечные студенты, избегающие вхождения внутрь традиции. Они составляют себе религию на свой вкус из кусочков католичества, протестантизма, православия. Обычно они считают себя противоположными "фанатикам от православия", но из католичества и протестантизма они наобум вубирают именно самое фанатичное - ведь фанатичное ярче нормального. К тому же они пассивны, они клюют то, что оказывается рядом, а рядом оказываются те, кто приехал с проповедью - но с проповедью в Россию едут самые фанатичные католики и протестанты, которых уже давно не слушают в их странах. Таким людям надо сказать: "Забудьте о католичестве, забудьте о протестантизме, отложите Честертона, Льюиса и поизучайте-ка православие. Вам не нравится черносотенная, суеверная карикатура на православие - и правильно. Но карикатура бросается в глаза, а вы загляните-ка поглубже. Почитайте-ка о старцах и старцев, о тех, кто веровал в самые тяжёлые годы без суеверий, светло, не озлобляясь, а углубляясь в Христа. Поизучайте историю русской Церкви, почитайте "Откровенные рассказы", "Добротолюбие", почитайте Златоуста, поездите-ка не в Париж, а в Муром или Оптину, как бы странно там ни было, повыстаивайте часами на богослужении, поизучайте Бердяева и Розанова, Флоренского и Новосёлова. Да и Феофана Затворника почитайте и постарайтесь понять, что его часто антихристианский или, во всяком случае, античеловеческий дух - точно такой же, как у восхищающих вас многих католических и протестантских авторов. Только там черносотенство облечено в западноевропейские шкуры, а тут в лапти. Вы будете наталкиваться на прокисшие щи и ржавые гвозди, но вы потерпите - вы же проглатываете холодное фондю консервативного католичества и проржавевшее протестантское богословие. Потерпите хоть немного, попытайтесь добраться до щей не прокисших, до гвоздей острее йоговских, - и вам воздастся сторицей. Изучите как можно тщательнее и объём наличного, исторического православия, не торопясь ничего выкидывать, и попробуйте - да не одни, а с другими - понять алгоритм, который делает православие особым христианским путём, понять принцип, по которому Бердяев или мень более православны - каждый по-своему, чем карловчане, шаргуновцы или лоялисты Чистого переулка. * Слова «православный» и «верующий» разошлись, должно быть, еще на заре нашей истории. Как только напереводили и напереписывали достаточно богослужебных книг, люди Бога стали славить правильно. А веровали, как и до крещения Руси, в дурной глаз да черную кошку. Вера эта была пустой, предметы у нее были дутые, ибо дурость не в глазах, а мрак в жизни не от кошек. Пустая вера - то есть, суеверие; худо-бедно, эту заразу вытравили проповедники. По крайней мере, ныне суевер верующим не считается. Хотя православным считаться может. По преданию, когда-то казаки вопрошали желавших показачиться новичков: «Како веруеши?». Хороший, «свой» человек был и - «православный». И до такой степени эти понятия - «свой» и «православный» - совпадали, что когда в ином дореволюционном романе кто-нибудь обращается: «Православные!», мне слышится не одно слово, а два: «Право, славные!». «Славные»... Это на церковнославянском сие слово означало «славящие», а на русском-то, наоборот: «славимые». Любить друг друга трудно, а славить - легко. И многие православные горячо предались восхвалению себе подобных, забыв, что правильно-то славить только Бога, а не свою Родину - или свою армию - или свои культурные достижения. И вот результат. Православных не меньше сейчас, чем сто лет назад, но никто уже не считает их (то есть нас) такими уж «славными». И поделом - т.е., по делам. Более того, ругань в адрес православных вернее отражает сущность Церкви, чем похвалы. Иисус сказал однажды, когда Его упрекнули в пристрастии к дурному обществу: «Не здоровые нуждаются во враче, но больные». И родная русская православная Церковь более всего напоминает ту иерусалимскую купальню, где Христос совершил одно из знаменитейших Своих чудес и где «слежаще множество болящих, слепых, хромых, сухих». К этому перечню можно добавить и кликуш, и шизофреников, и всяких духовных инвалидов. Но чем больше нуждающихся в спасении наполняют храмы, тем православнее Церковь, тем ощутимее в ней присутствие Спасителя Иисуса. Слава Богу, что сегодня яснее, чем сто лет назад: Церковь православна не потому, что она из православных, а потому, что - Христова. В фантастическом романе Уэллса человека-невидимку заметили, когда грязь облепила его ноги. Так Тело Христово - Церковь - становится видно благодаря христианам, прилепляющимся ко Христу. Православных теперь много. Мы видны, мы видимы. Многих отталкивают наши язвы. И все ищут не нас - видимых, а Бога - невидимого. Все ищут веры, которая, как навсегда определил апостол Павел, есть «уверенность в невидимом». Поэтому и спрос - на верующих, а не на православных. И, скажу еще раз, слава Богу! Вера прежде всего сейчас и нужна. Так закаменевшая почва нуждается для начала в воде - хоть бы что на ней выросло, а уж какие там цветочки, ягодки и сорняки, - потом пусть разберется Тот, Кто дает веру. От неверия можно спастись на острове любой веры: ислама, иудаизма, индуизма, - все это острова веры, окруженные океаном - не скажу «атеизма», скорее «а-нам-по-фигизма», - так я бы определил исповедание большинства советских неверов. Но есть среди островов один остров, который настолько велик, что его смешно называть островом, это - материк... Однако не населены ли острова веры людоедами? Неверующие ведь совершенно справедливо подмечают, что атеисты, обращающиеся к Богу, становятся хуже - злее, лицемернее. Но вспомните: неверие многие лета было самой агрессивной и, более того, самой вооруженной и властной идеологией в стране. Православные (и не только они, конечно) были загнаны в угол. Это хуже, чем гетто - в гетто стены помогают, сплачивает сознание общего несчастья, а христиане сидели каждый в своем личном невидимом гетто. Постоянное давление со стороны властей и общества портило характер, углубляя в верующем озлобленность, ответную агрессивность, вынуждая нас к напускному высокомерию, которое очень быстро срасталось с душой и переставало быть напускным. Существеннее другое. Может, религиозного возрождения России как целого и нет, но что большинство верующих пришли в Церковь недавно и взрослыми - кажется, факт. Во всяком случае, претензии к православным - это жалобы, как правило, именно на новообращенных, неофитов. Меня самого Господь выдернул из неверия в 17 лет, и поэтому я с ревностью отношусь к «потомственным» православным, хоть и не так, как баптисты - не вменяю все, бывшее до совершеннолетия, яко небывшее и не призываю креститься только в сознательном возрасте, потому что не уверен, что в пределах этой земной жизни возможен действительно сознательный возраст. Главный недостаток наследственных христиан - некоторая недооценка Божьей благодати, ее возможностей в мире и, соответственно, некоторая переоценка силы зла. Это своеобразный православный цинизм. С колыбели знать, что Бог есть - прекрасно, но подразумевает отношение к Богу не только как к безусловной реальности, но как к реальности безусловно пассивной и инертной. Ведь Бог не навязывается, Он откликается на человеческий зов, а ребенок молчит. Конечно, молиться мы научаемся, и чудеса Божии даже лучше известны тем, кому в детстве не помешали к Нему подойти, а все же, именно потомственно православный народ сложил пословицу «На Бога надейся, а сам не плошай». У христиан, испеченных в сознательном возрасте, другая проблема: переоценка Бога. Эта наивность переходит иногда в некоторый идиотизм и, что хуже, нравственную распущенность, о которой кто-то удачно сказал: «Думают, если Бог есть, так все позволено». От одного образа жизни неофиты уходят и уповают на Бога: Он-де наставит и покажет, а в крайнем случае простит наши ошибки и загладит их последствия. Не получается! Во-первых, князь мира сего - сатана, Бог вмешивается лишь в ответ на искреннее наше желание и крепкую веру - а у неофитов желания и веры, может быть. много, а вот искренности и крепости еще не хватает. Все-таки все старые атеистические рефлексы при них, недостаточно мощные, чтобы помешать Богу войти в человека, но еще достаточно сильные, чтобы человек от Бога отшатывался во время Его явления (так перед сверлом бормашины мы, желая исцеления, все-таки вдавливаемся в кресло). Во-вторых, когда Бог вмешивается в дела мира сего, Он делает это не как хулиган, который бьет стекла и опрокидывает урны. Одному уставу Он противопоставляет другой, дисциплине сатаны - дисциплину Церкви, порядочности атеистической - порядочность религии. Освободившись от уз греха, мы должны подпоясаться новыми узами - не ходить расхристанными. Это дается не легко и не сразу - прежде всего, потому что узы Христовы - это узы свободы и личного творчества. Рабьи обычаи зла усваиваются легко, накидываются снаружи, словно пальто, на церковные уставы. И надо относиться по меньшей мере снисходительно к тем, кто заново родился - то есть, крестился. Они действительно ступают нетвердо, как и всякие младенцы. Это пройдет. Причем резко хуже в социальном, нравственном плане становятся на какое-то время именно неофиты-христиане. Обращение в мусульманство, кришнаизм, иудаизм может только поднять этический уровень личности. Дело в том, что христианство есть вера в Бога не только Единого, но и личного - в Иисуса Сына Божия, полноценнейшую человеческую личность. Неофит - влюблен, у него медовый месяц, и это возможно именно в Церкви, которая одна из всех религиозных номинаций может быть названа Невестой. А что нет ничего более противного, эгоистичного и неудобного для окружающих, чем влюбленный - все знают и мирятся с этим. Такая влюбленность пройдет, уступив место любви или разочарованию. То и другое - менее эгоистические чувства и охватывают всех окружающих, не только бывший объект влюбленности. Недавно моя кузина, преподавательница французского языка, съездила в Париж. Язык, как выяснилось, она не только преподает, но и знает как родной, а все же первую неделю она слышала речь только того человека, с которым непосредственно беседовала. Ко второй неделе ее нервозность прошла, вернулась уверенность в себе, и она очутилась в мире речи: стала слышать, понимать и реагировать на все, что звучало вокруг нее, хотя ей и не адресовалось: разговоры прохожих, обрывки бесед за столиками кафе. В эти беседы и разговоры она, конечно, не вмешивалась, но ощутила себя как на Родине: в общающемся мире, где мы слышим не только близких, но и дальних. Так неофит слышит голос Бога только прямо к нему обращенный. Этот голос потрясают и завораживает не меньше Парижа. Но проходит время, приходит привычка даже к гласу Божию - и это прекрасная воля Божия: человек возвращается в мир нормального общения, где слышишь разом десятки звуков, все понимаешь и на все как-то реагируешь. Человек тогда перестает быть неофитом и становится «нормальным» христианином, перестает отмахиваться от других - молчите, я Бога слушаю. Он слышит разом и Духа Святого, и людей. А пройдет еще время - и он поймет, что всякий человеческий голос и даже голос толпы - действительно отзвуки гласа Божьего. «Православие» - в этом слове мы так крепко задумываемся над тем, что означает его первая часть, что совершенно забываем о том, что главная часть здесь - вторая. Прежде, чем решать, правильно ли мы (или кто-нибудь другой) славим Бога, нужно понять, что Бога нужно именно славить. Славить Его, а не себя. Славить Бога, когда кажется, что славить совершенно не за что. Славить Бога, когда хочется учить ближнего, как правильно жить. А вот если уж мы будем прославлять Бога, то неправильно делать это практически будем невозможно. * Слово "православие" имеет два значение: набор культурных традиций (давайте такое "православие" писать с маленькой буквы) и вера (такое Православие заслуживает буквы заглавной). Иногда они соединяются, иногда нет. Холопство свойственно России, а не православию, которое, напротив, скорее создало своеобразный способ укрываться от холопства в личном благочестии. Но верхи православной церкви, к сожалению, часто страдали - нет, не холопством, а смесью холопства и барства. Возношением над подчинёнными и заискиванием перед сильными. Тем не менее, само по себе Православие как вера не поощряет холопства в людях, и в этом неправда, скажем, сатир Салтыкова-Щедрина. Протопоп Аввакум, Сергий Радонежский, Николай Бердяев и Владимир Соловьёв... И в наши дни есть среди православных (впрочем, как и среди неверующих или среди христиан других конфессий) как люди, склонные к инфантилизму (а это суть холопства, так и люди властолюбивые, а иногда одновременно и инфантильные, и властолюбивые. Каждый православный человек, однако, свободен решить, будет ли он подчиняться властолюбивым в том, в чём нельзя подчиняться, как далеко он зайдёт в своих компромиссах с деспотизмом и как далеко он даст Богу вести себя по пути свободы. |
