Живая вечность
Отпущение грехов
Покаяние при всей его таинственности (и откуда у таких тварей как люди берется худо-бедно способность каяться!) не есть таинство. Таинством является отпущение грехов. "Отпустить" означает здесь то же, что "отвязать": когда мы отвязываем корову или лошадь, мы "разрешаем" им пастись по их усмотрению.
Разумеется, "отпущение грехов" есть отпущение на свободу не грехов, а человека, который попал во власть греха. Слово "разрешать" и означало на славянском "развязывать веревку" - "решу", а "решать" — "связывать". Решение начальства связывает подчиненного, лишая его свободы.
Покаяние приводит нас к Богу — это понятно. Но как Бог не просто нас прощает, но еще и развязывает нам руки, даёт нам свободу — вот это понято быть не может. Оставил бы у Себя в рабах, подчиненных — а Он отвязывает нас, развязывает веревки греха, которыми мы себя опутали, но не опутывает какими-то новыми веревками.
Не случайно таинство отпущения грехов было установлено Христом сразу после Его Воскресения. Вот апостолы увидели опустевшую гробницу, праздно лежащие пелены, которыми было обвязано мёртвое тело Иисуса — и вот уже Иисус им самим говорит: "Примите Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся" (Ио. 20, 23).
Иисуса воскресил Бог Отец — теперь апостолы получают власть воскрешать других, развязывая их от уютных стальных пеленок зла (а если нужно — не развязывать, чтобы не вышло на свободу еще худшее зло).
Грехи, отпущенные на свободу, отлепленные от человека, не теряют времени даром и ищут себе новую жертву. А вот человек, отлепленный от греха, воскрешенный, получивший возможность всё начать заново, время даром тратит и часто сам бегает за грехом, чтобы вновь повязаться тем, от чего только что отстранялся.
Хорошая исповедь - короткая исповедь
Один писатель сравнил постель с исповедальней, потому что супруги - это люди, которые говорят друг другу всё просто потому, что они супруги (Мариас Хавьер. Белое сердце. СПб.: Амфора, 2002). Верно и обратное: союз с Богом прочен не тем, что мы хотим Ему сказать, а тем, что мы говорим Ему нехотя, против своей воли. А этого, к счастью, не так уж много - во всяком случае, намного меньше того компота из сплетен и блудливых увёрток, который обычно подменяет исповедь.
Как женщина способно долго вглядываться в себя, не понимая, как воспринимает её мужчина (хотя бы потому, что мужчина больше видит, а женщина познает мир в основном слухом) - и украшает себя, так и христианин не должен в испуге шарахаться от зрелища себя самого в зеркале покаяния. Надо почувствовать, что Бог, любя нас, не только видит нас пристально, подобно мужчине, не только слышит нас чутко, подобно женщине. Его любовь проявляется еще в каком-то особом, неизвестном нам качестве, или действии, или способе восприятии. В этом свете и повороте любви мы - достойны её, не противны.
Божия любовь - нечеловеческая любовь, но это любовь к человеку. И высшей ступенью для духовной жизни человека будет вхождение в Божью любовь по отношению ко всем людям. Кто любит людей хотя бы немного именно Божьей любовью, тот более любит их, чем тот, кто любит людей по-человечески, пускай даже очень горячо.
Св. Иоанн Златоуст указывал, помимо исповеди, и другие способы очиститься от греха: плач о них (покаяние), смирение, милостыню, молитву. Раньше считалось, что исповедь начинает путь покаяния. Теперь, скорее, считают, что покаяние заканчивается исповедью. Но, Господи, разве возможна здесь строгая классификация, старты и финиши? Покаяние - это двери, за которыми следует дорога в Царство Любви и Истины. Остановиться на этой дороге - значит остаться за пределами дома Отца, перед Которым Одним мы виноваты в том, что сделали Его детям, у Которого, как у Отца, мы должны просить прощения.
Таинство исповеди заканчивается "разрешительной молитвой" - но "разрешить" означает буквально "развязать". Священник, словно пастух, по просьбе и согласию Хозяина стада развязывает и распутывает нас, обезноживших от груза собственного величия - а на самом деле, от величия наших грехов и самомнения. Бог руками священника дает нам возможность двигаться. После таинства исповеди немыслимо успокоиться и замереть. Если мы остановимся в покаянии - то выйдем из того потока Божией любви, который питает всякое таинство, который восстановит власть Божию в день Суда, который есть обратная, светлая и радостная сторона покаяния и которому имя - Прощение.
ИСПОВЕДЬ
Арранц (со ссылкой на православного еп. Георгия Вагнера): "Очень даже вероятно, что такие знаменитые проповедники Покаяния, как Василий Великий, Иоанн Златоуст, блаженный Августин, и даже патриарх Иоанн Постник, сами никогда не были на Исповеди" (Т. 5, 181).
Речь идёт о простой вещи: первоначально Церковь считала грехом какие-то крупные действия, а не психологические оттенки. Солдат, убивший на фронте человека, на три года подлежал отлучению от Причастия, и никто не предлагал ему спокойно продолжал убивать "за други своя", укрепляясь Причащением и исповедью как покаянием в нехороших чувствах, мыслях и поступках по отношению к товарищам по оружию.
Это не означает, конечно, что исповедь надо просто отставить. Напротив, она должна развиваться куда-то далее, иначе, как верно заметил Шмеман, ей грозит та же судьба, что и многим церковным традициям - она превратится в дешёвый вариант вполне безрелигиозных светских феноменов. Священник заменит психотерапевта тому, у кого нет денег на психотерапевта. Замена, правда, будет некачественная.
Вспоминается притча о мудреце, который сперва наполнил горшок камнями, потом насыпал туда песок, а затем в него же - вроде бы уже полный - налил воды. Покаяние сперва было публичным раскаянием в крупных действиях - камнях. Потом оно стало диалогом о сравнительно небольших действиях, мыслях, чувствах - диалогом о песке. Каким оно станет (и уже постепенно становится), когда уподобится воде, которую нельзя ни передать из рук в руки, как камень, нельзя пересыпать лопатой, как песок, а можно лишь носить в ведре?..
ТАЙНА ИСПОВЕДИ
Тайная исповедь возникла через несколько веков после Христа. Люди, которые каялись перед Иоанном Предтечей - неужели делали это шёпотом? Покаяние вообще-то противоположно стыду. Адам и Ева устыдились - и не покаялись, а занялись модельным бизнесом. Иуда устыдился - и повесился. Если уж человек преодолел стыд перед Богом, то людей-то что стыдиться? Если стыдно, значит в реальность людей веруешь больше, чем в реальность Бога, а в прощение и вовсе не веруешь.
Конечно, нормально жить с готовностью покаяться перед кем угодно, нельзя. Люди готовы простить, но назначат епитимью. Политику - перестать быть политиком, изменившему мужу - перестать мужем. Или купить жене шубку. Что ж, покаяние есть путь к свободе, а свобода и без покаяния плохо совместима с властью. Кто идёт во власть, попадает во власть шантажистов, в зависимость от чужого мнения, становится игрушкой в руках множества тех, кто стоит ниже. Кто становится мужем-начальником, должен бояться, что ему придёт конец. Бомжу не страшен никакой шантаж не по причине безгрешности. Папе римскому страшен и самый маленький шантаж, ведь отвечать и страдать будет не он, а Церковь.
Тайна исповеди охраняет не кающегося, а тех, кто вокруг. Бог - творец, а люди - члены творческого союза. Поэтому Бог на покаяние отвечает созиданием новых отношений с человеком, а люди перелицовывают старые. Покаяние перед Богом рождает нового человека (священник тут нужен примерно как акушер), покаяние перед людьми порождает одни шрамы.
*
Большинство исповедей суть проповеди. "Много в мире греха и грешников, мерзавцев и подонков, безответственных и глупых людей, ехидниных порождений, торговцев в Храме, и согрешил я, доверяя им какие-то дела".
На этом фоне выгодно смотрятся исповеди - исповеди. "Я развратник, я вор, я лодырь".
Тем не менее, исповедь (не говоря уж о проповеди) - не смысл исповеди. Смысл исповеди за пределами исповеди - это покаяние. Ребёнок может стоять и пять минут повторять: "Хочу мороженого", но мороженое ему давать не следует. Ему следует напомнить, что мороженое надо просить - сказать: "Дай, пожалуйста, мороженого".
Ребёнок, кстати, не виноват нимало - научиться хотеть это огромное достижение, и не стоит надеяться, что он сразу за этим научится ещё и просить. Умение желать - как умение ходить, умение просит - как умение бегать. Вот взрослый человек, который повторяет: "Я грешник" (а то и крепче) - без благодати Отца как ему освоить "Помилуй меня!" В этом смысле справедливы все претензии атеистов к христианству - мол, исповедь воспитывает комплекс неполноценности. Да, если исповедовать свои грехи и не просить о прощении, человек обречён на уныние. Исповедь без покаяние - как кофе без кофеина.
Конечно, само по себе механическое повторение "помилуй" без порыва к Тому, Кто милует, так же отличается от покаяния как многочасовой бег на тренажерной беговой дорожке от минутной пробежки ребёнка к родителю, пришедшему с работы.
Общая исповедь
Публичной исповеди нет - но есть общая. Она иногда удивляет впервые приходящих в церковь: священник молится среди толпы, затем обращается к собравшимся, перечисляя всевозможные грехи и от их имени каясь в них, даже в тех, которых уж верно не совершал, а затем каждый подходит за отпущением грехов и при этом ничего священнику не говорит. Где же мне найти внимание к себе? я хочу, чтобы меня выслушали, а не выговаривали мне!
Чтобы меня выслушали, я сперва должен научиться говорить. Если уж указывать главную причину, по которой публичное покаяние политиканов не сопровождается исповеданием грехов, то она не столько в стремлении каявшихся сохранить секретность, сколько в их непонимании того, что из совершенного ими - грех, и какой именно.
Общая исповедь потому и была заведена сто лет назад св. Иоанном - "простым" приходским священником в Кронштадте, что и тогда, как теперь приходившие на исповедь не умели узнать грех, не знали слов исповедовать его, не имели слез покаяться в нем. "Частная" исповедь была превращена в пустую формальность. И вот, священнику приходится сперва учить исповеди, собою учить - иначе нечего ему будет потом свидетельствовать.
Конечно, и общая исповедь часто бывает формальна. Ничего удивительного в том: не всякий священник святой, а храмов мало, желающих исповедоваться много, а время не бесконечно... Поразительно не то, что часто священник и не может и не готов выслушать лично Вас, а то, что много храмов, где вместо формальных общих или частных исповедей проходят исповеди неформальные, глубокие настолько, что частные они или общие уже становится не так важно.
Общая исповедь возможна, потому что грех у нас - общий. "Помилуй нас", "Отче наш" - с этих молитв начинает священник последование исповеди. Никто из нас не помнит, когда впервые согрешил, потому что это было много тысяч лет назад - в раю. Каждый был искушаем сатаной. Каждый мог, не ввязываясь с ним в разговор, уже тогда позвать: "Отче...". И каждый выбрал возможность "быть как боги" - что в нашем скудном представлении означает огородить себя от всех высоким тыном и, поплевывая, устроять окружающим всяческие гадости. Что ж, когда о богах говорится во множественном числе - имеются в виду ведь бесы.
Мы свое получили, мы стали как боги-бесы, обзавелись непрестанным источником всякого греха: гордыней. Как свою читает священник молитву, сложенную три тысячи лет назад царем Давидом: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... Лукавое пред Тобою сотворил..." Как свою повторяет ее каждый - потому что одно на всех у нас лукавство, одна гордыня, одно зло.
Человек открещивается от соучастия в грехе какого-то далекого Адама, притворяется, что не понимает, как возможно такое соучастие. А как возможно, что на исповеди целая сотня людей признается Богу в одних и тех же грехах?
Между тем, об этом скажет любой священник. Он не нарушит этим тайны исповеди, а лишь прояснит таинство спасения: одни и те же, очень в этом смысле банальные, грехи у нас у всех - как это возможно, если это вообще не один и тот же грех?
Недаром священники забывают поведанные им грехи: за исключением каких-то деталей, они удивительно схожи между собою, все они - один первородный грех, только разбившийся на миллиарды кусочков как злое зеркало Снежной Королевы. И один и тот же Бог простил грехи покаявшемуся Давиду, и прощает всякого кающегося - вот почему покаяние ветхозаветных праведников вспоминает священник в молитве. "Приими обычным Твоим человеколюбием" - как необычно соединение этих двух слов: "обычно" и "человеколюбие", как непривычны они на земле.
Конечно, надо стремиться к тому, чтобы четко видеть, какие именно кусочки первородного греха попали в сердце именно мое. Надо учиться трезвости взгляда внутрь, надо учиться говорить правду на исповеди - а может быть, и писать, отдавая записку священнику. Хотя эти записочки так же должны рано или поздно исчезнуть, как тетради с прописями.
Только тогда возможно почувствовать в себе то своё, что осквернено грехом, что делает нас личностью, любимой Богом. Тогда мы осознаем и то, что главный наш грех перед Богом - это мы сами, это не то или иное действие или бездействие мое, но «я» как личность, надругавшаяся над образом Божиим в себе.
Тогда мы поймем, почему постепенно исчез в Церкви обычай назначать наказание для искупления того или иного греха: главное наказание мы должны принять за самого себя как корень грехов, а не за их вечнозеленую поросль. Тогда мы поймем, почему деление грехов на "смертные" и полегче, родившееся на православном Востоке, сейчас почти исчезло: ибо всякий грех к смерти, если это мой грех. Тогда мы перестанем спрашивать, как возможно грешить после крещения в покаяние - ведь в крещении мы получаем от Бога новую жизнь, новое направление, прощение грехов, но Он деликатно сохраняет нашу личность, не прививая нам иммунитета к греху; Он не считает нас дураками, которых можно выстирать "в котлах, в молоке и в двух водах".
* * *
"Священник имярек нарушил тайну исповеди, обманув доверие моей племянницы - Ваше мнение?"
Мнения тут нет и быть не может, ибо нет вопроса. Классическая советская патология, патология несвободного человека. Ты свободен - уважай свободу другого. Племянница - свободна сама задать этот вопрос, и только она и должна его задавать. Раз не задаёт, значит, ей комфортно с обманывающим её священником. Иначе бы ушла из этой церкви, или пошла бы пожаловаться настоятелю или архиерею, стала бы неверующей или сама бы, ногами, пришла ко мне с вопрошанием. А человек, который так спрашивает - причём москвич, но по электронной почте - просто хочет меня использовать как советские люди использовали секретарей парткома. "Ну согласитесь, что мой муж сволочь!" Он - твой муж, твоя сволочь, сам и разбирайся. Видимо, человек не уверен, что прав, и даже сам оговаривает, что племянница иначе смотрит на дело, не видит нарушения тайны исповеди...
*
Один польский патер удивлялся, почему православные так долго исповедуются, да и римо-католики из русских норовят на исповеди всю жизнь рассказать. Вспоминается римо-католический анекдот про иезуита, который приучил прихожан на исповеди просто называть номер заповеди, против которой согрешил за неделю.
Этот патер начинал утро с чашки "католического кофе" - то есть, не растворимого, которое он называл "протестантским". Правда, это кофе было сварено в кофе-машине, но это ведь всё-таки польский патер, а не итальянский.
Исповедь, которая может быть закодирована по двоичной системе, как раз и можно сравнить с кофе "три в одном". "Прелюбодействовал три раза, завидовал четыре раза, идолопоклонствовам сорок восемь раз". А вот исповедь, где человек описывает, "что было на самом деле" - с вручную сваренным кофе. Оба варианта - настоящая исповедь, как и кофе - настоящий и в пакетике, и в машине, и в турке. Снобизму бой. В конце концов, надо, видимо, уметь исповедоваться и так, и сяк, и эдак. Надо уметь и не исповедоваться. Мало кто это умеет! Недостаточно просто редко исповедоваться. Это обычная скупость и накопительство, причём опасные, как и всякая скупость, потому что грехи, копящиеся к очередной исповеди, протухают - ну, не грехи, конечно, а покаяние в этих грехах. Донести грехи через дни, недели, даже годы - это такое же искусство как нести на голове шест, на котором стоит гимнастка, а та гимнастка держит ещё двух гимнасток, а те ещё шестерых гимнастов... Это вполне возможно, но ведь этому надо учиться.
