Яков Кротов

ЧТО ЕСТЬ МОНАХ

Монах начинается с бегства. В первые три века Церкви были люди, отказывавшиеся от брака, имущества, своеволия. Такой отказ составляет суть монашества. Однако эти люди еще не были монахами. Первый монах (Антоний Великий) добавил лишь одно новое: убежал, физически, телом убежал от людей, причем довольно далеко, чтобы его от людей отделяло расстояние. Очень далеко он убежать не мог, потому что жил в узеньком Египте. Но между ним и людьми лег контрольной полосой песок пустыни.

Россия шире Египта лишь на первый взгляд, а отступать некуда, как заметил еще Кутузов. Как и в Египте, каждый клочок земли тут занят, причем обычно, как и в Египте же, занят государством. Вместо песка в России использовали кирпич, складывая из него стены повыше. Экскурсоводы шутят, когда говорят, что монастыри были военными форпостами. Пару раз осадили пару монастырей, да не взяли, потому что никакого военного значения они не имели. Монастырская стена—просто расстояние, в целях экономии места вздыбленное вертикально. Она ограждает монаха не от врагов, а от друзей.

"Моно"—"один". Монах уходит от мира, уединяется от мира, и не так уж важно, сколько в этом уединении людей. Мать-одиночка считается одиночкой даже, если у нее двенадцать детей. Монах одинок даже, когда живет в монастыре, где еще семьсот монахов. Даже его одиночество уже необычно. Вне монастыря одиноким называют человека, который не общается с людьми. Абсолютно одинок человек, который не хочет разговаривать даже с самим собой. Такое одиночество редкость, и обычно говорят об уединении: человек хочет побыть с самим собой или, если он человек молящийся, с Богом. Монах отнюдь не одинок и не только уединен. Он—один, как один горизонт, каким бы длинным он ни был. Земли много, земли разные, а горизонт—один. Он напоминает о том, что земля соседствует с небом.

Монах "уходит от мира". Казалось бы, это означает, что в мире образуется крошечная пустота. Из ботинка выскочил гвоздик, -- невеликая беда. Однако, монах всегда воспринимается не как пустота, а как досада, как гвоздь в ботинке, колющий ногу, вовсе не ушедший прочь от нас, а зашедший слишком далеко в нашу жизнь.

Монах всегда хотя бы немного пугает, пусть даже человек вовсе ничего не знает о христианстве, потому что пугает всякий верующий человек. В этом и только в этом смысле можно называть подвижников буддизма или синтоизма монахами. Нательный крестик не виден, а если виден, то сразу осуждается как мода, -- в общем, можно всю жизнь прожить в Москве и считать, что верующих вокруг как бы нет. Оранжевый или черный, буддистский, христианский или кришнаитский монах, да вообще любой человек в рясе напоминает, что Бог, кажущийся фантазией, способен на то, на что далеко не всякая реальность способна: сделать явно нормального человека намеренно ненормальным по внешнему облику. Правда, неверующий не прочь заявить, что все верующие ненормальные, но это ведь лишь уловка, в которую сам человек слабо верит. Человек в рясе беспокоит именно потому, что он явно нормальный внутри этой рясы. Ряса просто и выразительно свидетельствует о том, что норм-то, видимо, не одна, а две. Мода, оказывается не едина в своем многообразии; есть две моды, из которых одна нормальная, а другая не поймешь какая, но, к огорчению для большинства, не сумасшедшая.

Монах—слово христианское. Назвать буддистского подвижника монахом, -- все равно, что назвать милую девушку ангелом. Девушка возражать не будет, ангелы тоже промолчат (а который возразит—значит, не ангел), но все же сравнение будет не во всем точным. Все три обета, которые приносят христианские монахи, можно найти и у буддистских. Казалось бы, можно определить монаха как отказника от трех наиболее заманчивых в мире вещей: секса, денег и власти. Но этот отказ есть одновременно и утверждение трех сторон одного, вполне положительного, идеала. Три монашеских обета можно ведь выразить положительно: монах обещает быть целомудренным, бедным, послушным. А чего тут, собственно, положительного? Кто не видел озлобленных холостяков, гнусных нищих, омерзительных, хотя и совершенно безвольных, трусов?

Нищий и безвольный холостяк, поселившись в монастыре, еще не станет монахом. Целомудренный, не владеющий ничем, смиренный буддист, или агностик, или большевик, все же не будет монахом с точки зрения христиан, которые первыми изобрели это слово. Наконец, ласковый, умный, честный настоятель монастыря тоже может не быть монахом. Таково, во всяком случае, было тревожное предчувствие святых основателей монашества. С этой же тревогой и надеждой всякий нормальный, не ослепленный благодатью христианин всматривается в лицо монаха, если доведется с ним встретиться на улице или хотя бы на фотографии. Особенно тревожно узнать о постриге знакомого в монахи. Как этот человек, вполне такой же, как я, как все, со своими маленькими слабостями (если речь идет о похожести на нас, то все слабости ближнего воспринимаются как маленькие), сможет стать иным? Это не какое-то простецкое "быть или не быть". Это "можно ли быть"?

Целомудрие, бедность, послушание тогда делают человека монахом, когда он принимает их ради Христа. Вот и вся суть монашества. Может быть, буддиста приведет ко Христу его буддистское благочестие. Сказать об этом точно христианам не дано. Может быть, любящего мужа приведет ко Христу его любовь к жене. Такие святые есть точно, в церковном календаре. А монаха приводит ко Христу сам Христос. Целомудрие, бедность, послушание есть отказ монаха не от усилий, а от веры в усилия. Всякий другой путь к Богу есть богочеловеческое предприятие, совместная компания, в крайнем случае, у атеиста, чисто человеческое приключение. Монах выбирает крайний путь: целиком довериться Христу, отключившись не только от мира, но и от себя. Христос этого вовсе не требовал. Монахи, однако, совершенно справедливо считают себя точными исполнителями Евангелия, потому что Евангелие есть весть не о том или ином пути ко Христу, а о том, что Христос есть Путь.

Большинство христиан любят монахов именно потому, что монах в принципе есть лишь прозрачность, через которую виден Христос. Святые семьянин, полководец, архиерей показывают, что может сделать Христос и верующие в него, монах же просто показывает Христа. Поэтому, видимо, в VIII веке именно монахи выступили главными (после Папы Римского) защитниками икон—они ведь сами "всего лишь" живые иконы. Без них жизнь была бы пуста, как храм без креста.

Многочисленные упреки монахам (в протестантизме дошедшие до отрицания монашества) сводятся к тому, что монахи недостаточно монахи. В том, что монахи чрезмерно монашествуют, никто их не обвинял. Если же когда кто обвинял монашество в презрении к людям, то такой человек и Христа обвинил бы в том же. Монах, презирающий людей (и, в частности, кстати, считающий брак мерзостью), — это уже не монах, а ходячее противоречие в терминах, вроде горячего льда или кудахтающего льва. Монах, считающий себя выше не монахов. — это такая же дичь, как Христос, свысока смотрящий с Креста на стоящих у подножия Голгофы.

Монах любит людей любовью Христа—и невидимость монаха в этом мире, его неучастие в человеческих делах, пусть даже самых благочестивых, есть желание Христа не участвовать в делах, а быть невидимой частью всякого человеческого сердца, не помогать людям скоротать век до смерти, а быть среди них живым образом Воскресения. Лучше всего это видно не по монашеским книгам, а по монашеской одежде. Она черна—но это траур не по жизни, это напоминание о том, что сама смерть пронзена Христом насквозь и умирает. Монашеская мантия необычным образом разделена на три расходящиеся полоки ткани—и это всего-навсего напоминание о свивальнике для новорожденного, о том, что есть, есть новая жизнь, и эта жизнь—с Воскресшим.

Уважать монашество не означает обязательно стремиться стать монахом. Любить монашество означает любить Иисуса не как мудрого учителя, способного всегда дать совет, а как Спасителя, спасающего молчаливым терпением и промедлением. Радоваться монашеству означает радоваться не молниеносным вмешательствам Промысла в нашу суету, не тому, что Бог может улучшить и увековечить мир сей, желающий пребывать комбинацией роддома с военкоматом, но радоваться Христу Воскресшему, Преобразившемуся и Вознесшемуся, готовящемуся воскресить, преобразить и вознести мир к Своему Отцу.

Опубликовано

Монашество есть аскетика, доведенная до предела, то есть, абсуpд. Абсуpдны многие пpотестантские конфессии, к пpимеpу, меннониты в своем желании абсолютно соблюсти Евангелие (именно подлинное Евангелие, не свое его понимание). Только абсуpд меннонитства как бы самоочевиден в миpе всеобщей воинской повинности, а абсуpд монашества затеpся за полтоpы тысячи лет. Однако, мы беpем в pуки сбоpник изpечений пеpвых монахов (египетских) и читаем великого Пимена: на вопpос, что означает не гневаться на бpата своего напpасно (Мф 5,22) авва ответил: «Hапpасно гневаешься, если гневаешься за всякую обиду».

Потом Пимен добавил, для пpочности: «Даже хотя бы бpат выколол у тебя пpавый глаз, или отсек тебе пpавую pуку, и ты стал бы на него гневаться, - ты гневался бы напpасно. Тогда только гневайся на бpата, когда он удаляет тебя от Бога». Последнюю оговоpку можно отбpосить. Человек не может нас удалить от Бога, как не может нас соблазнить глаз; всякий отход от Бога совеpшается по собственной воле в своем сеpдце. Значит, вообще никогда нельзя ни на кого гневаться.

Конечно, это абсуpд. Жить так - а монахи пытались так жить - значит, жить не в бочке даже, а во включенной бетономешалке. Hо, видимо, должны быть такие люди, буквально пытающиеся исполнить Евангелие. Хpистианство - как самолет. Большинство хpистиан pасположились в хpистианстве весьма комфоpтно, нас не тpясет, и мы еще и умудpяемся действительно паpить в небесах, действительно спасаться, не надо слишком уж угpызаться совестью от того, что мы не монахи и не меннониты.

В самолете, однако, мы можем спокойно (относительно!) летать лишь потому, что какие-то летчики испытывали эту модель самолета. За всю истоpию авиации погибли тысячи людей, отдали свою жизнь — зная, на что идут — погибли pади нашего спокойного полёта. “Испытывать” означает пробовать делать то же, что будут делать самые заурядные люди, но пробовать на пределе возможностей, гнать автомобиль так, что мотор едва не говорит, вводить самолёт в сумасшедшое пике, в какое никогда никому не придётся вводить его в реальном полёте, пытаться никого не судить, хотя это совершенно непредставимо в реальной жизни. Есть запасы прочности в технике, и испытатели испытывают именно эти запасы, есть запасы прочности и в нравственности, и монахи — аскеты — именно эти запасы и испытывают. Есть и в хpистианстве свои испытатели, и будут всегда (потому что хpистианство, все-таки, не столько самолет, сколько именно целая авиация), котоpые посвящают свою жизнь безумным попыткам воплотить евангельский абсуpд: pаздать всю собственность, ни на кого не гневаться, быть нищими духом.

*

Три обета приносит монах: не иметь своей воли, не иметь жены, не иметь собственности. Три монашеских добродетели указаны в "Правиле учителя" (VI в.): послушание, молчаливость (taciturnitas), смирение. Соотношение понятно: послушание - результат отказа от своей воли, смирение - результат отказа от собственности, а вот молчание оказывается результатом отказа от брака, что не совсем тривиально. Молчание подчёркивает распорядительный характер речи. Где молчание становится целью аскезы, там можно с уверенностью говорить о репрессивном характере общества в целом и речи в этом обществе. В таком обществе речь - мужская привилегия, ибо речь есть приказ, а женщина есть предмет и должна молчать, как молчат предметы. В крайнем случае, она может спрашивать - это даже хорошо, ибо подпитывает мужское представление о себе как господине. "Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают дома у мужей своих" (1 Кор. 14).

Целомудрие отождествляется с молчанием и с неподвижностью во время сексуального акта. Для мужчины, конечно, установки другие - если только он не монах. Настоящие проблемы начинаются, когда эти установки выходят за пределы семьи и навязываются в качестве социальных норм: "мужской" верх, элита, которая скачет на конях, танцует, острит, повелевает, проповедует - и "женский" низ, крестьяне и солдаты, которые молча исполняют приказания, стоят навытяжки или на коленях с шапками в руках. Священник в храме двигается, кадит, говорит - мирянин стоит неподвижно и молчит. Однако, за пределами храма именно священнику подобает имитировать бездвижность, ходя так медленно, чтобы намекать на отсутствие движения вообще, стараться молчать - не в знак подчинения мирянам, но чтобы не ронять своего "достоинства". Так и царь, и аристократ используют два стандарта - один для поведения "со своими", другой - для поведения с "подчинёнными".

*

*

Бернанос: «И в аду есть свои монастыри». Более того: настоящее монашество, фактическое, окончательное монашество – это и есть ад. Ведь суть монашества не молитва, не приобретение Духа, - это и вне монастыря возможно.

Суть монашества в вычитании, а не в сложении. Монашество – это первые половины призывов Христа без второй половины. «Раздай имение своё» - и точка. Не нужно уже никуда следовать. Не иметь своей воли, своей собственности, своей семьи.

Прямо по Энгельсу, только наоборот – «Исчезновение семьи, частной собственности и государства». «Государство» всюду, где «государь», где сам распоряжаешься. Монашество – антигосударственное явление даже, когда оно во имя Божие, а когда во имя своё…

Это не означает, что монашество спасается только посвящением себя Богу. Тогда было бы хорошо лишь христианское монашество, а это, к счастью, не так. Монашество – праздник, подобный Хэллоуину. Это прививка болезни ради предотвращения и исцеления болезни. Больны все, лечиться могут все. Этот праздник случался до Церкви и случается вне Церкви. Глупо хвастаться своей уникальностью там, где надо радоваться своей типичности. Бог уникален, монахи – и стоящая за ними проблема – типичны. Монашество – это самолечение, это не Божие лечение, и ничего в этом нет постыдного. Обращается ли монах к Богу или нет, значения не имеет. Важно, обращается ли к Богу человек, который может быть монахом, а может и не быть. Важнее же всего, слышит ли человек, как Бог обращается к нему.