Яков Кротов

ВЕРА И ПОЛИТИКА

Ср. моя личная политическая программа.

Гильда об иерархии ценностей в политике.

ХРИСТИАНИН И ПОЛИТИКА

Политика есть умение разрешать конфликты, сотрудничать с врагами, творить мир, там где его нет. Поэтому ею интересовались самые светлые и миролюбивые люди. При деспотизме нет ни политики, ни мира, ни конфликтов, - есть кладбище. В государствах Средневековья, древнего мира, политика была делом исключительно верхов, очень немногочисленных, - как на кладбище есть живые (сторожа, рабочие, администрация), но их немного. Каждому ясно, что трудно считать кладбище идеальным примером мирного сосуществования людей. Однако, кладбище, на котором похоронена политика, похоронена всякая свобода усилий, всякие возможности на мир и творчество, воспринималось как нечто нормальное.

Политика – это искусство создавать пространство, в котором у людей есть условия для жизни свободной, удобной, интересной. Политика – это искусство и умение любить друг друга, общаться друг с другом, поддерживать уважительные отношения с противником и даже с противником строить общее благо. Политика – это искусство защищать и большинство, и меньшинство, вплоть до одного-единственного человека, который есть самое важное и самое многочисленне меньшинство в мире.

Христианин имеет одну особенность: он знает вкус Абсолютного. Именно поэтому именно христианин может и должен отличать Абсолютное от относительное, истинное от ложного. Скептик может обосновывать требование свободы на том, что, мол, в конституции записано про свободу. Христианин требует свободы, ибо Бог создал человека свободным. Конституции пишут после христианства, не наоборот. Власть может написать и такую конституцию, где свобода будет запрещена, и тогда христианин откажется эту конституцию принимать. Политика не всегда в том, чтобы использовать своё право - часто она в том, чтобы завоёвывать это правда.

Какова цель участия христиан в политике? Помочь христианству или помочь политике? Помочь христианству можно только, участвуя в популярной политике - но это неблагородно. Помочь непопулярной, но хорошей политике, используя христианство в качестве паровоза - благородно, но неблагочестиво. И непрактично, кстати. Люди, не симпатизирующие свободе, по определению таковы, что они скорее возненавидят христианство за демократизм, чем полюбят демократию за христианские её истоки.

Атеисты, которые подчёркивают свой атеизм, участвуя в политике, христианам не нравятся - и правильно не нравятся. Не понравится христианам, если на трибуну митинга станут подыматься, чтобы засвидетельствовать демократичность своих религий, взглядов, профессиональных цехов, кришнаиты, филателисты, оккультисты, астрологи, сатанисты, трактористы и т.п. Вот и следует так же не желать примешивать христианство к политике, как нежелательно примешивание к политике антихристианства.

Человек не должен дистанцироваться от политики, но человек должен дистанцировать от политики свою веру. Христиане должны поступать так не только из вежливости, но также из благоразумия. Нельзя превращать христианство, символы нашей веры, в приложение к чему бы то ни было, в средство чего бы то ни было. Церковь оправдана не тем, что она за демократию, а тем, что она - за Христом.  Конечно, если какой-нибудь христианин прославится как хороший, нравственный, разумный и успешный политик, это поможет (хотя не слишком) делу проповеди Евангелия. Но то же можно сказать и о христианах - программистах, поварах, спортсменах. Однако, именно для того, чтобы быть хорошим политиком (программистом, поваром, спортсменом, христианин должен выступать не от имени Церкви, а от своего собственного, на себя принимать всю ответственность за победы и поражения, как если бы за его спиной не было Всемогущего Бога. Иначе мы сползаем в пустозвонство, пусть даже демократическое.

Поверять белизной Бога серость политики можно только при условии, что не будешь сравнивать своё сравнение с чужим. Вера в Бога повелевает назвать диктатуру диктатурой? Называй, но в качестве доказательства приводи не свою веру, а то, что ты увидел верой.

Не стоит говорить: "Нельзя убивать, ибо это запретил Бог". Набежит туча богословов и епископов, которые будут доказывать, что Бог тащится от смертных казней и балдеет от военных преступлений. Нужно говорить о том, что нельзя убивать по сотне других причин - и вот эту сотню причин даёт увидеть вера, не отягощённая властью и страхом.

Не надо говорить, что Ленин, Сталин, Ельцин, Путин враги свободы, потому что они борются с религией или манипулируют религией. Борются и манипулируют, однако сам Бог хочет оставаться за кадром: всякий диктатор есть антихрист не потому, что он готов убить Бога (после Пилата таких дураков нет, диктаторы тоже учатся), а потому, что он согласен убить человека.

Скорее даже, именно вера в Бога вдохновляет меньше говорить о Боге. В современном мире, как и в древнем, слишком часто именем Божиим раскрашивают ложь. Бог же благословляет воевать с ложью хитроумно, не возглашая Его имени, а говоря сугубо о земном. Это возможно - ведь Бог и земное устроил так, что оно подножие Его ногам, а не ботинкам разнообразных президентов, пропагандистов и генералов.

Политика, в отличие от Церкви, никогда не ставит вопрос по существу. Политика по определению стоит на компромиссах. В политике всегда много умолчаний, половинчатости. Конечно, это лучше, чем ничего, но это очень мало гармонирует с христианским духом.

Радикализм христианской политики есть радикальный отказ от лжи и насилия в политике. Здесь начинается фантастическое - или мистическое. Сказать тирании, что она тирания, но не браться за оружие. Тирания жаждет вооружённого бунта, она и созидается для того, чтобы воевать с бунтом. Бунт, впрочем, свергает тиранию - но устанавливает новую. Только истина может свергнуть ложь и не поставить на её место ложь. Только добро может свергнуть насилие, не поставив на его место новое насилие. Только общение может свергнуть разобщённость, не заменив её кладбищенским порядком.

Означает ли это, что политика – это первое занятие человека, самое главное?

Если бы это было так, люди были бы в заложниках у властолюбия. Очень легко лишить людей возможности заниматься политикой, лишить их пространства для общения и творчества.

К счастью, возможно чудо. Пространство для жизни уничтожено – а жизнь возможна. Не только уныние и саморазрушение, но сама жизнь возможна там, где нет политики, где диктатура и деспотия. Например, Иудея времён Господа Иисуса – часть деспотического государства, Римской империи. Но и там было возможно милосердие, доброта (хотя были и предатели, были и палачи, прикрывавшиеся разговорами об аполитичности).

Мир таков, что высшей цели любви – соединения людей в единство всечеловечества и богочеловечества – можно добиться, не дожидаясь изобретения вертолёта, телевизора, справедливой политической системы. Это дар Божий, что мы каждую минуту можем припасть к настоящему в этой жизни.

Вера первична, она опережает политиканов, диктаторов, деспотов. Они пытаются лишить людей света, отбирают огонь, лампочки, спички – но благодаря вере во мраке зажигается свет, идущий изнутри, от Бога.

Можно быть свободным, хотя нет политических условий для свободы.

Можно наполнить жизнь миром и светом, хотя вокруг раздор и мрак.

Вера и помогает человеку перескочить через все препятствия и жить с избытком – при дефиците всего материального, что нужно для жизни.

Вера нужна не только тогда, когда политики ещё нет, но и когда политика уже добилась своего. Только в сказках все проблемы заканчиваются свадьбой. В жизни настоящие проблемы начинаются после свадьбы.

Трудно построить хороший дом, но ещё труднее достойно жить в хорошем доме. Как говорить с соседями? Как не возненавидеть соседей – ведь ненависть часто приходит «просто так»… Когда цели, которые ставила перед собой политическая партия, достигнуты, что делать дальше?

То же, что и всегда. Здесь и сейчас жить в благе, свободе и любви. Это – возможно, когда открывается не только зло мира, но и Творец мира, Спаситель мира, Сила творящая и любящая. Это – начало, без которого всё напрасно, и цель, всему придающая смысл и действенность.

* * *

ПРОСКОМИДИЯ ДЕМОКРАТИИ

Литургия начинается с проскомидии - "приготовления принесенного". Наливают вино в чаше, нарезают хлеб. Это не таинство, это приготовление к таинству. Так вот, выборы, демонстрации, заседания парламента - это таинство политики. А ежедневное обдумывание политических программ, контакты с единомышленниками, создание движений и партий, помощь кандидатам и т.п., - это проскомидия. Трагедия деспотических режимов - они оставляют от политики чучело, от таинства - обряд. Люди, выросшие при деспотизме, пытаются на место одного чучела поставить другое, на место одного бессмысленного обряда - другой бессмысленный обряд. А надо восстанавливать абсолютно утраченную проскомидию демократии - ее подводную часть, ее тело, без которого голова - все равно, что на пике. Слова говорятся, к чаше приступают, а там - ни хлеба, ни вина...

* * *

Один, два, много... "Много" по-гречески "поли". Поливитамины, полиграфия, полифония, политика... Да-да! Город - это где людей много. Вот в деревне людей - одна штука. Даже если село большое, пятьсот дворов, всё равно - в нём живёт один человек, и даже нельзя говорить о множестенном раздвоении его личности. Наоборот, слияние безличностей. Тем и живы, если это можно назвать жизнью. Иисус-то не случайно, вслед за всеми, символом рая и свободы избирает не Назарет или Вифлеем, а Иерусалим. А в городе людей - много. Даже если город спалён недаром каким-нибудь врагом и осталось в нём пара человек, они - горожане и смотрят друг на друга соответственно. Не волком, но близко к этому. "Человек человеку волк" - глубоко городская поговорка, как и "город делает свободным". Свободным не сливаться с другим в согласии, не снавоживаться в принудительной гармонии-койнонии.

Где двое или трое во имя Христа, там и политика. Где во имя сатаны или, помягче сказать, во имя своё личное или во имя этих самых двух-трёх - там нет политики, там политизированность. Разница, по анекдоту, как между каналом и канализацией. Когда церковные чиновники - да и любые чиновники - заявляют, что в их канцелярии нет места политике, это ведь от лукавого и к лукавому. Либо политика - сознательное и открытое выстраивание отношений между двумя, тремя и так далее, либо деспотизм и (или) гадюшник. Выбор не между политикой и аполитичностью, не между политикой и святостью, а между политикой отрефлектированной, дисциплинированной, ответственностью, и бузой, самообманом и обманом.

Христианская политика - не там, где пишут имя Христа на знамени и бланке. "Имя" - это суть, невыразимая в слове. Христианская политика, Божья политика - не та, где люди набиваются в Бога, словно в вагон метро в час пик, а та, где люди раздвигаются, освобождая между друг другом место для незримого Творца. "Анонимное христианство" - вздор по определению, потому что христианство - дело называния Христа, и если Христа не именуют, то это может быть святостью, богоподобием, чем угодно, но не христианство. Аноним - тот, кто скрывает своё имя, но "анонимный христианин" скрывает чужое Имя, Божие, а это часто грех, потому что люди нуждаются в том, чтобы кто-то произносил запретное и бредовое "Бог". Не хлебом единым жив человек.

Нет анонимного христианства, но есть Христос-Аноним. Христос невидимо присутствует всюду, где двое или трое собрались и помирились, собрались и мирно пируют, собрались и делают доброе дело.

* * *

Иисус обращается к людям Своей эпохи, призывая их задуматься - нет, не о завтрашнем дне, ведь завтрашний день это всего лишь фикция. Он призывает их жить сегодняшним днём, а потому - жить вечностью. Не завтра, а сегодня ожидать возвращения Хозяина, - и когда ждёшь сегодня, а не завтра, сегодня превращается в Сегодня, "сейчас" становится Вечностью. Вот что стоит за словами "собирайте сокровища на небесах" (Лк. 12, 33). Кто предаёт совесть и долг, чтобы сохранить должность на завтра, тот потеряет кое-что поважнее должности. Вообще этот стих отчаянно нуждается в переводе; не только сексуально озабоченный подросток споткнётся, прочитав про "приготовляйте себе влагалища не ветшающие". Пусть будет: "Собирайте себе сейфы не ржавеющие", а "на небесах, куда вор не приближается" пусть будет "на небесах, куда люди в штатском не допускаются".

Христианин и есть человек, которому Бог доверил пространство для встреч, для обсуждения, для сострадания, для любви. Наступает момент - и вдруг мы оказываемся не готовы, мы чего-то пугаемся, мы затворяем дверь. Всё: мы закрыли дверь Хозяину. Христианин, а не Ватикан - единственное государство в мире, где правит Бог. Христианин - консул Бога в мире, и как путешественник, потерявший свой паспорт, идёт в консульство родной страны, так именно к христианину должен идти любой человек за сочувствием, утешением, просто отдыхом. Царство Небесное внутри нас, и если его не передать ближнему в нужную ближнему (не нам) минуту, то как бы не случился у нас заворот кишок.

* * *

За аполитичность в церковной жизни часто выдаётся - особенно в не очень свободных странах - политизитированность, при которой всем навязывается одна-единственная политика. Руководство поддерживает власть, а паства молчит. Это чревато не только конформизмом и даже подлостью, но и превращением веры в действительно опиум народа, средство побега от действительности. Такая аполитичность агрессивна и способствует не примирению и объединению людей, а, напротив, превращению Церкви в партию с очень узкими взглядами.

В России даже представители Церкви далеко не всегда имеют возможность правильно говорить о позиции Церкви. Например, и православные епископы, и римо-католические, и протестантские лидеры (и лидеры других конфессий, но это уже "чужая территория) убеждали и убеждают людей, что христианин "обязан" голосовать. Неважно - сталинские выборы, брежневские. Голосовать! Это гражданский долг.

Когда речь идёт о католиках, можно проверить, действительно епископ говорит от имени Церкви или лукавит, чтобы сохранить мир с властями. Есть постановление Второго Ватиканского собора о Церкви, в котором, действительно, можно найти фразу о том, что использовать свой голос не только долг, но и обязанность.

Обращение к тексту постановления, однако, как раз помогает понять, что голосовать нужно не всегда. Собор указывает на идеал: "Политическое сообщество существует ради того общего блага, в котором оно обретает своё полное оправдание и смысл и из которого оно получает своё исконное и свойственное ему право". В таком сообществе голосовать, действительно, есть моральный долг (в некоторых европейских, вполне демократических странах, штрафуют за уклонение от голосования). Однако, Собор подчёркивает, что действительность не всегда совпадает с идеалом:

"Осуждаются существующие в некоторых странах политические порядки, которые препятствуют гражданской или религиозной свободе, умножают число жертв страстей и политических преступлений и отклоняют деятельность власти от общего блага в пользу какой-либо одной партии или самих правителей".

Если же "общественная власть, превышая свои полномочия, угнетает граждан", граждане должны прежде всего "защищать свои права и права своих сограждан от злоупотреблений такой власти, соблюдая при этом границы, очерченные естественным и евангельским законом".

Для России это означает, что пить и блудить в знак политического протеста не следует. Хотя в России именно это считается нормальным проявлением своей свободы и неприятия лжи. Убивать и подворовывать - тоже не спешите. А вот всё то, что в России считается "ненормальным" - ходить в пикеты, на митинги, быть членом оппозиционной партии, следить за ходом голосования, агитировать, - это всё абсолютно возможно и даже долг.

Так что слова о том, что граждане "обязаны использовать свой свободный голос для поддержания общего блага" не означают, что надо участвовать во всяком фарсе, которым подменяют голосование. "Голос" - это и голос на митинге, и голос в газете, и голос в беседе с соседом. Разумеется, Церковь не понуждает участвовать во лжи и лицемерии там, где правительство не выполняет своей части работы: "Без всякой дискриминации предоставлять всем гражданам действительную возможность свободно и действенно участвовать как в установлении юридических основ политического сообщества, так и в управлении государством, в определении сферы деятельности и целей различных учреждений, а также в выборах правителей".

ПРИЛОЖИМО ЛИ ЕВАНГЕЛИЕ К УКРАИНЕ?

Написали мне, что защищать Украину недурно, но это надо делать без ссылок на Евангелие. Евангелие - это Божие, Евангелие защищать - Бога защищать, человека защищать, а Украина - социальная система, тут политика...

Украина - да, не человек, и я писал именно о том, что на совести Путина убитый украинец, а не Украина. Однако, Украина и не только социальная система. Украина - это обозначение совершенно конкретных миллионов людей. И сегодня танки и ружья направлены против Украины и поэтому несут смертью украинцам. Тут не разделить так же, как не разделять христианство и членов Церкви.

Никакой политизированности в защите Украины (украинцев) от русской агрессии нет. Да и "политизированность" - это из большевистского языка ненависти. "Политизированность" - всего лишь политика, которая не нравится деспоту. Есть политика - и политика дело абсолютно благое и богоугодное. Если это политика - то есть ("полис" - самоорганизация людей во имя общего блага. Майдан начался с защиты зверски избитых, с политики отрицания кулака как политики. Таким он и продолжается. Не желать, чтобы люди в масках убивали, чтобы государственные лидеры лгали - это не политизированность, это политика, и очень правильная.

Точно так же, если я требую, что государство лечило больных, даже если у тех нет денег, тратя на это, если понадобится, деньги военного министерства, - это не политизированность, это - христианство. В том и величие происходящего на Украине, что мы словно видим то, что обычно спрятано в недрах демократии, зерно - желание защитить, спасти, не дать злу доминировать, лгать, убивать. Да, это величие соседствует с насилием, лукавством, агрессией. Но у тех, кто против Украины или лукаво пытается выглядеть нейтральным, "аполитичным" - у них только насилие, только лукавство, только агрессия.

Нельзя противопоставлять Евангелие и Украину - или украинцев (или Евангелие – и евреев в Освенциме, Евангелие - русских в Гулаге). Мол, людей защитить важно, но важнее Евангелие защитить. Нет никакого "Евангелия" как отдельной идеи, отдельного набора лозунгов.

Евангелие это всего лишь Царствование Божие, политика Божия - политика кормления голодного, утешения обиженных, защиты гонимых, помощи искателям правды и далее по заповедям блаженства. Евангелие - не отдельный мир, а обычный мир в его сути, почему Спаситель и предлагает видеть Себя не в Храме, а в голодном, не в Законе, а в гонимом, не в Учении, а в учащихся.

Вновь и вновь верующий человек склонен «объективировать» веру, превращать ее в особую сущность. Вот «мир», вот «вера». Когда Господь противопоставляет Царство Божие и царство Кесаря, Он именно с объективацией борется. Храм Соломонов – Царство Божие, но идолопоклонство перед Храмом – царство Кесаря. Православие – царство Божие, но принудительные уроки основ православия – царство Кесаря. Защитить гонимого – царство Божие, но танки двинуть на людей под предлогом защиты гонимых – царство Кесаря. Евангелие всюду, где предотвращается самое страшное убийство – опредмечивание духа. Там, где во имя Трудолюбия – трудолюбия как принципа - не кормят голодных, пусть де сами возьмутся за ум. Евангелие всюду, где Стрекоза превращется в Муравья (а в реальной жизни именно Стрекозы не пускают Муравьев на порог, паразитируя на них). Вот почему «христианин» вообще-то слово, не имеющее права на существование. Христос пришел сделать людей не христианами, а здоровыми людьми. Всюду, где торжествует человечность, торжествует и Христос, хотя торжество Христа есть не только торжество человечности.

Возможна ли политика

Заметили мне, что "мои" – христианские – критерии в принципе слишком высоки, им никто заведомо удовлетворить не может. Но разве требование не врать – специфически христианское? Чем было вызвано всеобщее возмущение американцев Клинтоном? Не то, что он использовал Овальный кабинет в неовальных целях, а то, что он лгал про это использование. Требование правдивости, прозрачности, диалогичности, демократичности, – не что-то сверхъественное и невозможное. В России всячески навязывают идею, что правду господа придумали, чтобы задурить головы, как и Бога выдумали, чтобы крепостными владеть, а жить возможно только по лжи. Но это просто неверно. Есть Бог или нет, особый вопрос, а быть порядочным – не вопрос. Можно быть порядочным, можно построить правовое государство, можно добиться подотчётности властей и политиков. Можно и нужно. Не бином Ньютона.

Российские причитания про невозможность честности в политике – как нытьё ребёнка, которому не нравится чистить зубы: да зачем это нужно… всё равно в старости выпадут… только время тратить… Подлянка в том, что в отношениях между собой пропагандисты лжи всё-таки придерживаются нормальных принципов. Диктатор вице-диктатору доверяет, рассчитывает, что тот не врёт и не подсиживает его, – и тот, кажется, не врёт и не подсиживает. Потому что всякая жизнь стоит на правде, даже жизнь бандитов и деспотов. Только бандит хочет лимитировать правду пределами банды, а нормальный человек хочет, чтобы правда была нормой для всех.

Беда не в том, что цинизм и занижение этической нормы в политике плохо. Беда в том, что цинизм или, мягче скажем, моральное отчаяние начинается в "низу", в повседневной жизни человека, растлевает его отношения не с каким-то сопредельными государствами, а с женой, мужем, детьми и самим собой.

Что до христианства, то все известные примеры христианских политиков показывают, что ничего невозможного нет. В ненормальных условиях гибнут не только святые, но и просто порядочные люди, и честь им и хвала, что погибли, а не скурвились. В нормальных условиях святой неотличим от несвятого, верующий от неверующего – правила одни для всех, а всякие приятные бонусы в виде нетривиальных этических решений – они есть приятные бонусы, которым порадовался – и вперёд.

ХРИСТИАНИН И АПОЛИТИЧНОСТЬ

Аполитичность сама по себе не грех. Для христианства аполитичность даже достоинство. Пол на кухне должен быть сухим. Однако, это не означает, что не должно быть воды в кране.

Так у хорошего дома на крыше нет снега- ведь аполитичным может быть христианство, когда отдельные христиане – грех для того, кто служит своему эгоизму. Аполитичность – грех для того, кто не только должен, но и может заниматься политикой. Но для христианства в целом аполитичность – достоинство.

Грешно заниматься имитациями - в том числе, имитацией политики. Грешно убивать - в том числе, убивать политическую жизни. Грешно унывать, когда политика запрещена, и опускать руки именно тогда, когда особенно нужно их подымать.

Своего рода манифестом лукавого аполитизма можно считать текст Ирины Языковой об "Истине и жизни" (2007):

"Журнал сохранял себя от политизированности нынешних тусовок ... В журнале не было жёсткости сегодняшнего дня. Это было тёплое домашнее чтение, какого не хватает. ... Люди через него учились слышать и понимать друг друга. Это и есть подлинная ойкумена – пространство, в котором есть место всем. Пространство во Христе. Как сохранить это духовное пространство? Молюсь, чтобы Господь вмешался. Надеюсь, что кто-то захочет издавать журнал, в котором не будет политики и чернухи, деления на "наших" и "ваших", не будет гламура и псевдоблагочестия и прочей чепухи, а будет искренний разговор о том, что для всех дорого: о Боге и человеке, о живописи и поэзии, об истории и современности, о красоте и любви, о святых, о подвижниках, о живых и ушедших".

Будет разговор обо всем, за исключением всего живого. Есть такая серия журналов - "Лиза", гламур для бедных. Есть "Лиза-кроссворд", "Лиза-ТВ", "Лиза-садоводство". "Истина и жизнь" постоянно съезжал на "Лиза-христианство". Экуменизм там был очень своеобразный. Сама Языкова специализируется на популяризации мифа о православной иконописи как некоем высоком искусстве. Экуменизм её в том, что она к мифу о православной иконописи добавляет миф о католической живописи. Но если к православному ханжеству добавить католическое ханжество, выйдет всего лишь двойное ханжество, а не расширение кругозора. Одна книга Безансона о том, как он убил массу времени на изучение иконописи и как он был разочарован, более даёт для веры, чем сто книг о "смысле" икон, всяких чёрточек, оттеночков, символов и прочее.

Конечно, в "Истине и жизни" было место отнюдь не всем. В начале 1990-х годов меня там печатали, потом - перестали. Решающим материалом стал очерк о Савонароле (так и остался неопубликованным). И дело не в том, что главный редактор католический патер (а мой очерк, как легко догадаться, не пытался изобразить Савонаролу жертвой кого угодно, только не Рима; папство его сожгло, папство-с...). Уж очень синхронно это у "Истины и жизни" вышло - поворот к "тёплому домашнему чтению" вместе с властями предержащими. Разумеется, "тёплое" означает - не горячее. Без всяких там историй про бомбёжки Грозного... Экуменизм - но исключительно про тот экуменизм, который имеет дело с "безопасными" иноверцами, а лучше всего - с престижными церковными "лидерами", и по возможности за счёт этих самых лидеров. Это, конечно, не гламур. Гламур - это журнал "Фома". А это католический (экуменический) аналог "Православному чтению" и т.п.

Гламур - для тех, у кого автомобиль и отпуск на Капри. А "тёплое домашнее" для тех, у кого льготная сезонка на пригородную электричку и дача в 200 километрах от Москвы. Как же это назвать? О! Гламур - это ж глянец, а глянцевой бумаге противостоит матовая. "Матовое православие". То есть, обо всём, но, конечно, не о Якунине, об истории, но уж, конечно, не об инквизиции, о святых, но уж, конечно, без упоминания тех, кто этих святых травил. Сторонники этого матового, плюшевого православия так же изменили своему христианскому ("меневскому") прошлому 1970-х годов, которым очень гордятся, как изменили своему диссидентскому прошлому Павловский и Дудко, как изменили своему бледно-розовому, но всё-таки свбодолюбию Чубайс и пр., и, увы, многие, многие...

Пожалуй, "плюшевое" лучше. Православие плюшевое, православие парчовое, православие суконное, православие кашемирое (гламурное). Все они мирно уживаются друг с другом как в армии одни носят сукно, но в торжественных случаях знамя - из плюша или бархата. А какое ж православие православное? Ситцевое? Нет, голое-с...

Был такой старый советский анекдот про врача, который богачу советует лечебницу в Швейцарии, больше фруктов, хорошее вино, а учительнице - "Воздух, воздух, воздух!" Пару дней назад я слышал по первому телеканалу как некий врач всерьёз именно это - побольше бывать на воздухе - советовал некоей пенсионерке. Желающие делать былью сказку обречены делать былью анекдоты.

"Домашнее христианство", "тёплое", "уютное", - это христианство не того Дома, которым является подлинно христианский дом. Дом, в котором не говорят о политике, не спорят, а лишь всё о погоде, да о прекрасном, - это дом супругов, которые уже давно не спят друг с другом, которые просто совместно ведут хозяйство. Такую веру можно назвать "верой лунного света", лишённой собственного жара, огня. В ней нет любовного эроса, в ней любви - как в журнале для пятилетних детей: цветочечки, незабудочечки...

ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

ДУХОВЕНСТВО И ПОЛИТИКА

В России к участию духовенства в политике относятся плохо, настолько плохо, что можно сказать, со священным ужасом.

Церковь, разумеется, не определяет строго, насколько допустимо участие духовенства в политике, потому что и духовенство бывает разное, и политика бывает разной.

На протяжении большей части своей истории христианство существовало в мире, где политика в принципе была делом немногочисленной верхушки общества. Классическое «царство кесаря» - это Римская империя, где был один-единственный политик: император. Всякая попытка «участвовать в политике» рассматривалась как государственная измена и просто сумасшествие.

В результате «занятие политикой» выливалось в кровавые бунты, придворные заговоры, вторжения внешних врагов (привечаемых изнутри). Там, где кровь и ложь, конечно, духовенству (как, впрочем, любому христианину, любому человеку) делать нечего. Однако – делали, именно потому, что в слишком жёсткой системе накапливаются такие взрывчатые силы, что они сметают любые другие соображения. Человек, которого пытаются сделать рабом, превращается не в раба, а в зверя, причём дикого.

Впрочем, абсолютный деспотизм встречается редко, и даже абсолютистская монархия была абсолютистской лишь в сравнении со средневековьем. В Средние же века духовенство в политике участвовало, и очень активно. Может быть, только духовенство и «участвовало в политике», потому что оно не участвовало в военных действиях. Хотя бы от священников требовали, что они показывали пример жизни по Евангелию, и при этом понимали, что убивать – не по Евангелию. В наше время, к сожалению, этого часто не понимают, убивают с сознанием хорошо исполненного христианского долга, и тогда становится не очень понятно, зачем сохранять этот средневековый пережиток – запрет духовенству брать в руки оружие.

Духовенство активно участвовало и участвует в политической жизни Западной Европы. Депутаты от духовенства составляли отдельную фракцию во французском парламенте XVIII века. В ХХ веке иерархия Католической Церкви, настроенная в целом очень реакционно, запретила духовенству участвовать в политике в качестве политиков – депутатов, государственных деятелей и т.п. Это была довольно лицемерная позиция (она такой и остаётся), ибо «участвовать в политике» можно по-разному. Для себя высшая иерархия сохранила право участвовать в политике, она попросту хочет монополии. Возбраняется участие в демократической политике, а в реакционной – пожалуйста. Особенно ярко это проявилось в Испании при Франко.

Несколько честнее выглядит позиция протестантов, прежде всего, потому что это не «позиция», а целый спектр позиций: от классической средневековой (как в Англии, где церковные иерархи по должности являются членами парламента) до супер-современной, когда наличие у человека сана пастора вообще никого не интересует, как и наличие у него аппендицита. Но «супер-современность» это, пожалуй, только в США, а во многих странах Европы духовенство не участвует в политике лишь потому, что священник – государственный служащий, а при демократии чиновники в политике не имеют права участвовать.

В православных странах Европы ситуация от католической сильно не отличалась и не отличается. Участие священника или епископа в политике не кажется чем-то кошмарным. Вся борьба греков и славян за освобождение от власти турок велась при активном участии духовенства; иногда, увы, и за оружие брались. Самый свежий пример – участие (мягко говоря) кипрского архиепископа Макария Мускоса (1913-1977) в политической жизни Кипра.

В России есть и типичные для других стран черты, и очень своеобразные. Типичен двойной стандарт. Даже те люди, которые именно из религиозных считают, что священнику «не пристало» участвовать в политике, считают нормальным, что в политике участвует высшее духовенство. В этом смысле более рациональная позиция у тех антиклерикалов, которые считают, что никакое духовенство не имеет права участвовать в политике.

Разумеется, при этом речь идёт о политике средневекового, деспотического типа, в лучшем случае – об абсолютистской монархии, в общем, о тех ситуациях, кто нет политики как соревнования тех, кто избирается людьми, а есть политика как влияние на самодержца. Вот такого влияния справедливо боятся антиклерикалы. Выход, разумеется, не в том, чтобы запрещать духовенству заниматься политикой, а в том, чтобы сделать нормальную политику – тогда совершенно нормально, если священник будет избран хоть бы и президентом. Это будет гласное, открытое, санкционированное избирателями участие, а боятся участия несанкционированного и тайного, «иезуитского».

Отчасти двойной стандарт вызван тем, что в русском православии издревле пропасть между высшим и низшим духовенством. Народ не представляет себе епископа в роли пастыря – исповедующего, проповедующего, любящего, сочувствующего. На Западе  иначе – и не только у католиков и протестантов, но и у православных. Поэтому в России считают нормальным (и не только клерикалы), что в малолетство Дмитрия Донского глава Церкви митрополит Алексий Бяконт руководил страной, что был фактически царём патриарх Филарет Романов после Смутного времени. Архиереи!

По той же логике не кажется несовместимым с духовным саном участие духовенства в «окормлении» военных, да и любых государственных служащих. Даже те антиклерикалы, кто протестует против такого участия из политических соображений, не видят в этом ничего психологически несуразного. «Государственный священник» - не совсем священник, он существует в особом мире, где интимного мира нет. Кто исповедует солдата или заключённого, тот не таинство совершает, а чистит деталь государственного механизма. Отсюда и хладнокровное (а иногда и восторженное) отношение к легенде о монахах Пересвете и Осляби, которые якобы сражались во время Куликовской битвы. Это не жизнь, это служба! В империи крайне милитаризированной и централизованной война, управление, «государственное бытие» воспринимаются как абсолютно изолированное от личной жизни пространство, в котором неуместны разговоры о Боге, личности и прочих штатских вещах.

Именно в такой державе личная жизнь принимает на себя дополнительную нагрузку. Она становится своего рода «последним убежищем» для свободы, дыхания, человечности. Тогда уж «свой» приходской священник превращается в подлинно «духовного отца», который всегда пожалеет, посочувствует, утешит, поможет.

В нормальных странах «духовный отец» сопоставляется с «биологическим отцом» во всей полноте функций. Биологический отец не только утешает: он подаёт пример, он учит, он воспитывает, наказывает, обличает. «Духовный отец» совершает всё то же самое, только в другой сфере. Так смотрят на священника не только у католиков и протестантов, но и у православных Греции, Болгарии, Сербии. Конечно, большинство священников и там – просто церковные служащие, требоисправители, но если уж священник «хороший», «правильный», но это именно «отец» во всей полноте функций.

Иначе в России. Тут «духовный отец» - это усечённая версия биологического отца. На выработавшемся в последние десятилетия православно-русском жаргоне можно сказать «преображённая версия». Дух в целом понимается как особое измерение мира, а как отдельная часть мира, отсек, резервация. «Духовный отец» как «Дух Святой» не должен иметь материального измерения, не должен соприкасаться с реальностью.  «Духовный отец» это кастрированный биологический отец, который не  может ни подзатыльника дать, ни ремнём наказать, и да и примеру показывать не должен. «Дух» понимается как антоним «плоти». «Духовный отец» не должен ни поучать, ни наказывать, ни участвовать в политике, - ведь участие в политике невозможно без участия в материальном мире, и участия материальными способами, включая спор, убеждение, рассуждение, а может, и наказание. Не случайно в русской православной традиции не привилась общеправославная традиция епитимий: большинство священников никаких епитимий не назначает.

Нормой «политики» в России является самодержавие. В такой политике нет места спорам и вообще эмоциям. Самодержец подобен египетскому фараону: бездвижен, бесстрастен. Он потому и самодержец, что не опускается до споров, до теледебатов. Он может лишь снизойти к людям, облечься в их форму, тем самым подтвердив иноприродность по отношению к людям. Это цареявление, подобное богоявлению.

В такой стране «участие в политике» есть, с точки зрения большинства, прежде всего, психическое нездоровье, эмоциональное расстройство: поскольку человек пытается участвовать в политике, постольку ему ставится диагноз: страдает манией величия, паранойей, агрессией. Негативное отношение к священнику, который «участвует в политике» оказывается, таким образом, лишь частным случаем неприязни к любому (кроме самодержца»), кто пытается участвовать в политике. Нормально одно-единственное участие: громко воскликнуть славословие царю. В древнем Риме это славословие выливалось в потрясание оружием, в Византии были «аккламмация» (возгласы с пожеланием многих лет правления) и «проскинесис» (земные поклоны), в Золотой Орде хана подымали на белом войлочном ковре, в современной России – идут на выборы голосовать за ту партию, которую назначил своей самодержец, или голосовать за его «преемника», которого точнее было бы назвать «ипостасью».

В современной России, конечно, священник не должен участвовать в политике, потому что политики по-прежнему нет. Священник, однако, может – как и любой христианин – участвовать во всём, что расширяет пространство человеческой свободы. Да и он в любом случае участвует, и особенно активно участвуют в политике, причём очень рабской, те священники, которые проповедуют «святую Русь» с жёстким разделением верховной власти и безвластных подданных, с имперскими аксессуарами, с одним-единственным правом человека – служить земному и небесному начальству.

Политика есть не только «что», но и «как». Не так важно, будет ли священник участвовать в политике, как важно, как он живёт. Участие священника в политике, как и в жизни вообще, должно быть полнокровным. Он не должен превращаться в психотерапевта, который должен лишь утешить и подбодрить клиента, неважно – палача, казнокрада или учителя (впрочем, у российского учителя денег на психотерапевта нет, а вот у палачей и казнокрадов – есть).

Участие священника в политике должно, конечно, быть христианским: он должен показывать, что не обязательно воевать, что нельзя воевать, что и политика есть путь к миру, а не приложение к военному министерству.

Участие священника в политике – лучший способ проверить, священник он или всего лишь шаман, жрец, врач. Если священник правильно участвует в политике (даже неправильной), он сохранит нормальные, человечные отношения со всеми прихожанами своей общины, каких бы взглядов они не придерживались. Так ровно то же самое следует сказать и о любом прихожанине: и они могут участвовать в политике лишь при условии, что это участие не делает их врагами окружающим. Ведь цель настоящей, а не имперской политики, не руководить, не порабощать, не подчинять, а общаться на равных, восполнять недостатки друг друга совместной деятельностью и делать мир не более стабильным, а более человечным.

РЕВОЛЮЦИИ ПЛОТИ И РЕВОЛЮЦИИ ДУХА

Бог есть абсолют, точка отсчёта. Проявляется это прежде всего в разумности и нравственности человека. Сам Бог выше разума и выше нравственности, именно поэтому наделяет ими людей. Человек извращает и разум, и сердце, делая себя точкой отсчётой. Что ещё хуже, люди объединяются во лжи, и тогда ложь становится им божеством. Истина должна быть всеобщей, поэтому, когда всё общество исповедует ложь, очень трудно поверить, что это - всё-таки всего лишь ложь и ничего более. Такой нонконформизм даже с Богом труден, а уж без Него... Честь и слава неверующим, которые находят в себе силы противостоять всеобщему заблуждению, и слава Богу, что не обязательно быть неверующим, чтобы быть свободным.

В политике такой божественный нонконформизм означает способность в любой сложной ситуации быстро увидеть исток проблемы. Когда в конце XXI века стали обрушиваться тоталитарные социалистические режимы, это обрушение стали называть революцией - "бархатной", "розовой", "апельсиновой". По-русски, к сожалению, не всегда было ясно, что речь идёт о шутке, причём весьма парадоксальной. Особенно в случае с украинской "оранжевой революцией" русскому уху кажется, что речь идёт всего лишь о цвете, тогда как речь шла о фрукте. Не оранжевый цвет был противопоставлен красному, а апельсин - крови, как прежде чешский бархат был противопоставлен железу чекистского террора, как розы грузинской революции были противопоставлены парашам, которые превосходно символизируют развитой социализм с его демагогией, вонью помоек, выхлопных газов и всеобщей коррупции.

Люди, живущие в свободных странах, понимали, что "бархатная революция" - не революция. В России это понять было трудно: все газеты, уцелевшие от "информационных зачисток", всё радио и телевидение уверяли, что речь идёт о настоящих революциях, что новая российская диктатура героически противостоит революциям, будь то розовым, бархатным или апельсиновым.

Бог не должен быть частью политики, Он должен быть рядом с ней. Так фотограф "выставляет баланс белого", помещая рядом с лицом фотографируемого человека или предмета лист белой бумаги. Это не означает, что всякий верующий автоматически распознает белое от чёрного. Лист белой бумаги у многих хранится в сейфе, достаётся утром или вечером при помолитве, а днём человек ходит в чёрной глянцевой плёнке. Или же Богом поверяется всё, что угодно, теоретическое - от зачатия до эвтаназии, но только не практическое.

Как вера помогает различить, что такое "бархатная революция"? По-разному. Во-первых, вера есть очень долгая память. Верующий помнит, что Христа распяли - две тысячи лет назад, а всё-таки распяли. Государство хотело бы забыть за давностью лет, а верующий помнит. Так и с "бархатной революцией": долгая память помнит, что сперва была революция, коммунистический переворот. Она была давно - в России в 1917-м, в Чехии немного позже. Когда революция исчезла? В какой год Россия или Чехия вернулись в нормальную жизнь? Когда их поставили с головы на ноги? Противники "оранжевых" или "бархатных" революций не дают ясного ответа. Так вот: "оранжевая революция" - не революция, а контрреволюция, и это замечательно. Может, иногда революционный угар и рассасывается сам по себе, но угар коммунистических революций рассасываться не желал и не желает. Он в крайнем случае был согласен на переименование. Не дать ему замаскироваться новым названием, продолжая делать вполне чёрные, а то и кровавые дела - вот задача "оранжевых", "бархатных", "розовых" и прочих революций.

Несомненно, что революция есть переворот. Но это переворот по вертикали или по горизонтали? Человек становится на голову или человек поворачивается спиной? Вот в 2006 году верховный суд штата Калифорния отменил закон, запрещавший местным жителям заниматься оральным сексом с несовершеннолетними. Такое решение стало итогом дела 21-летнего жителя штата, который обвинялся в связи с 16-летней девочкой. Попытки обжаловать приговор в предыдущих инстанциях ни к чему не привели. Но Верховный суд неожиданно внял доводам защиты. «Каждый знает, что между оральным сексом и традиционным половым контактом большая разница. Ведь оральный секс не может привести к беременности и рождению ребенка», – справедливо заметил судья.

Тут и обнаруживается, что сексуальная революция вовсе не в том, что сексуальную периферию объявили единственно настоящим сексом - напротив, периферию попросту отрезали. Сексуальную революцию видели в том, что секс получил свободу, секса больше стало, всё стало видеться в свете секса. Наоборот: многое из того, что считалось самым сексуальным, самым заманчивым, самою сердцевиною секса оказалось вовсе не сексом. Для пушкинского Дон-Жуана щиколотка была сексом, для современных дон-жуанов не эротична даже розовая или нерозовая женская плоть, выглядывающие из джинсов словно брюшко креветки из панцыря. Оральный секс оказался вовсе не сексом, о чём впервые узнала жена президента Клинтона. Логика калифорнийского судьи точь в точь логика того богословия брака, которое один саркастический мыслитель называл богословием скотского хутора и которое считает, что единственная цель секса – зачатие. Просто раньше из этого делался вывод, что всякий иной секс – преступен, а теперь – что всякий иной секс не есть секс.

Так ведь и самая первая из европейских революций - буржуазная - состояла в том, что изменилось само представление о том, что такое "бурж", "бург". Замок с хибарами вокруг - единственный известный Средневековью город - превратился в местечко, диснейленд,  дыру. Город - это свобода от холопства, а не феодальный триумф. Городов стало резко меньше - на Руси при Мономахе была тысяча городов, в которых сегодня поленились бы заводить даже сельпо. Потом началась урбанизация, но это уже совсем другие "урбс".

Точно то же вышло с капиталистической революцией: она не в том была, что каждого скупого рыцаря записали в капиталисты, а в том, что капиталом, "головой", стали считать лишь те деньги, которые не лежат в сундуках скупцов. "Рыночная экономика", соответственно, - вовсе не там, где рынки и базары, а там, где клерки, компьютеры, акции и прочие предметы, совершенно неуместные на рынке средневековом или нынешнем тарусском.

Научная революция привела к тому, что "знание", ранее бывшее наукой, стало антинаучным явлением. Алхимия, астрология, теология...  Техническая революция меньше всего имеет отношения к той технике, под которой древние греки имели в виду ловкость рук. Социалистическая революция не ввела плебеев в высшее общество, а вежливо объяснила, что так называемое «общество», «весь Петербург», «весь Париж» - это просто кучка снобов, а настоящее общество там, где есть полноценное, не перегороженное сословными барьерами и ограничениями сообщество людей. А ведь «общество» - это и есть «социум».

Все религиозные революции заключаются в том, что меняется само представление о религии – от людоедского благословения трапезы, чтобы не было запора, до благословения гонящих нас и запирающих нас. Само воскресение Христово – а слово «воскресение» только по-русски утратило, к сожалению, свой революционный оттенок – есть меньше всего исполнение того, чего ожидали от Бога, а что-то совершенно новое. Бог не переворачивает весь мир так, чтобы Его верные чада поднялись из угнетённого положения на престолы небесные, а сходит с престола в могилу, чтобы затем подняться вновь – вместе со всеми, кто пожелает за Него уцепиться. Вместо всемерного подъёма израильского царства подымаются отдельные израильтяне, галилеяне и вообще все, кто захочет. И если для того, чтобы преодолеть национальные различия и амбиции, нужно умереть – ведь покойники национальности не имеют – то верующие в воскресение готовы умереть, как и просит Христос – взяв крест, да в могилку, словно Алиса в страну чудес. Тоже – тот ещё перевёртыш и переопределение термина.

Революция плоти, придавшая новый смысл слову «тело», спасшая тело от презрения и отвержения, в Пасхе Христовой завершилась. На очереди революция духа, о необходимости которой так долго говорили разные мистики последние полторы тысячи лет. Какой она будет, даже не хочется знать, чтобы не испортить удовольствия, но одно понятно: революция духа и творчества не будет торжеством того духа, того творчества, которые всем хорошо знакомы по проповедям духовности, по книжкам богословов и философов, по посещениям консерваторий, музеев и министерства культуры. То, , что создаёт человек, похоже на то, для чего создан человек, не более, чем вечный оральный секс похож на вечное блаженство.  Не переставайте творить, напротив – творите на здоровье, молитесь на здоровье, только чур не принимать разминку за финальный матч. А то как бы наше духовное самоудовлетворение не  привело к нашему же духовному вымиранию.

См. библиография.

ДОЛГ И ПРАВО ПЕЧАЛИТЬСЯ

У христианина много обязанностей; само слово "обязанность" - христианского происхождения. Христос обещал апостолам, что связанное - обвязанное, упакованное, соединенное - ими на земле будет связано и на небесах. Не все христиане апостолы, не все призваны связывать духовных овец, привязывать их, чтобы не грызлись, не блудили, не блуждали. Но у каждого христианина есть какая-то другая, не обязательно пастырская обязанность, есть свой христианский долг: жать, сеять, писать, заседать, свидетельствовать об истине и (или) штрафовать нарушителей правил дорожного движения, изучать Писание или (и?) руководить страной.

Исполнение долга, что греха таить, дело не всегда тягостное, а иногда очень даже приятное. Это относится не только к супружеским обязанностям. Приятно называть подлого человека подлым, приятно свидетельствовать свое непочтение к непорядочному политику, приятно обличать еретиков и миллионеров.

Приятно это не потому, что нам ничего не угрожает за наши обличения. Напротив, угрозы в наш адрес или одно сознание того, что нам могут угрожать, лишь усугубляют приятность: "Есть упоение в бою и битвы мрачной на краю", в том, чтобы назвать президента или царя кровавым убийцей, а якобы всесильную политическую полицию назвать гнездом мерзавцев и лжецов.

Хорошо печататься в газете, вызывая изредка одобрение читателей, но вдвойне приятно, когда за твои статьи газету закроют или книгу сожгут. Ведь читательское восхищение литератор не всегда имеет, а сознание того, что ты пострадал за истину, будет с ним всегда.

Что справедливо в отношении психологии всех людей, справедливо в отношении христиан. Прямая христианская обязанность - обличать еретиков. Незадача, однако: в двадцатом столетии - да, кажется, и в девятнадцатом - не было случая, чтобы какого-либо обличителя ложной веры убили обличаемые. Еретик пошел не то чтобы кроткий (лаются и угрожают), но пассивный - угроз своих в исполнение не приводит, а часто даже ловко становится в позу гонимого и тогда вся энергия обличителей идет ему только на пользу. Пострадать за истинную веру случая не представляется, и обличители постепенно оказываются в глупом положении: стоят в позе, пригодной лишь для человека, которого вот-вот убьют - а их все не убивают и не убивают, и поза становится очевидно глупой и деланой.

Что же до нерелигиозных проблем, то здесь и подавно христиане в сложном положении. Творец мира как-то так устроил, что материальное с трудом измеряется духовным. С большей уверенностью можно осудить еретика, чем политика. Прошло четыреста лет со времени опричнины, известны события той эпохи до самых наисекретнейших в свое время подробностей. Но до сих пор историки так и не могут понять, в чем был смысл опричнины, был ли в ней вообще смысл, и до сих пор всякий волен видеть в Иване Грозном самодура либо мудреца либо то и другое сразу.

Что уж говорить о политике современной, где всё перемешано, взвесь добра и зла вовсе еще не отстоялась. На каждого христианина, который добросовестно и доказательно какую-то политику поддерживает как наиболее близкую добру и истине, всегда найдется другой, из тех же побуждений эту политику осуждающий и поддерживающий совсем другую. Так, исполняя свои христианские обязанности, мы оказываемся разъединенными христианами - а значит, плохими христианами, вовсе не христианами, не светильниками миру, а посмещищем.

Остаётся одно спасение: перестать исполнять обязанности христианина и вспомнить, что есть у христианина и права - точнее, одно право. Когда-то его называли правом печалования - от слова "печься", "заботиться". Святой митрополит Филипп пекся о боярах, приговоренных в казни, просил Ивана Грозного помиловать их, покончить с террором.

Бояр казнили. Поэтому слово "печалование" очень быстро потеряло всякую связь с заботой. Заботятся всегда хоть с какой-то надеждой на успех, а христианин такой надежды не имеет, во всяком случае, христианин не надеется, что тьма родит свет. Наша забота не о мире сем, но о живущих в мире. Наша забота есть наша печаль о тех, кто слабее, кто гоним, кто плачет, кто нищ, кто потерпел поражение.

Мы печалимся не о нищих духом, но просто о нищих, не о гонимых за Христа, а просто о гонимых - о заключенных, о наказанных, о расстрелянных. В Евангелии таковым не обещано Царство Небесное, и мы печалуемся перед Христом с верой, но без малейшей уверенности. И все же безнадежное наше право - право печали - лучше суетливых, мелких надежд, самообмана, наигранного оптимизма.

Мы тогда имеем право печалиться о безвыходности всякой политики, о нерешаемости всякой проблемы, о трагизме всего земного, когда и если наша печаль просветлена нашей верой, если мы заступаемся от имени Света, а не от своей гордыни. Тогда печаль лучше гнева, стояния за истину, доказывания собственной правоты, тогда печаль радостна и объединяет всех даже в надежде иной, не от мира сего, в надежде жизни вечной и мира Господня.

Николай Фёдоров считал особенностью Православия «печалование», ставя его выше «терпимости». Терпимость предполагает, что можно сохранить всё, как есть, а нужно – «печалование (сокрушение) о протестантской розни и католическом иге» (цит. по: Семенова, 1994. С. 90). Вспоминается, что в истории «печалование» всегда было – перед властью, и перед земной. Попечаловаться власти о католическом иге – глядишь, власть и уничтожит это иго. Вместе с католиками, разумеется. Нет, доброта и терпимость так же не означают пассивности и поражения, как смирение не означают отказа что-либо изменить. Смирение, напротив, есть видение настоящего, не через насилие, пути. Печалование есть не челобитье силе, печалование есть радость о том, что том, где люди не торопятся пустить в ход власть, Бог пускает в ход власть Свою.

*

Еп. Тадеуш Перонек: «Политика - это не борьба за власть, а радение об общем благе, которое надо вверять благоразумным людям».  (Новая Польша, №11, 2007, с. 14, со ссылкой на Дзенник, 28.9.2007).

*

«Русский революционер … привык переносить религиозную абсолютность на жизнь общественную, где всё относительно», - этот диагноз Бердяева абсолютно верен и по отношению ко всякой власти, и не только русской власти. Русские революционеры так же обожествляли власть, как Константин Великий и римские папы, русские цари и Феофан Прокопович. Так что и ко всем ним относится вывод Берядева: «Это извращение религиозного чувства не только не укрепляло нравственно, но вело к нравственному извращению и вырождению». Извращение это проявляется в разнообразнейших манипуляциях с людьми, в превращении людей в подобие вещей.

ХРИСТИАНСТВО КАК НАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Веровать в Воскресение Христа означает быть гражданином небесного Иерусалима... "Христианин" - это национальность, это тот, кто родился прежде всего от Духа Божия, не от крови и семени. Но когда при христианине бьют китайца - именно потому, что человек по национальности христианин, он может и должен становиться китайцем. Ругают еврея - христианин становится евреем. Как Бог стал человеком. Христианство - не бегство от национального, а возможность быть любой национальности, которая подвергается гонениям и страданиям.

*

Рыба -древний символ Христа, но все-таки вряд ли под рыбой имелся в виду именно премудрый пескарь. Кто верен истине, тот не должен, конечно, бросаться на врага, как акула, но и подставлять акуле брюхо для чистки, словно уже сдох, тоже не обязательно. Можно даже быть немым как рыба, но при этом как рыба проворным и живым; чего, как говорится, и вам желаем.

*

Все, что можно отдать от Церкви миру - надо отдать. Пусть Церковь занимается тем, что в остатке - мало не покажется. Но отдавать не Царству кесаря, а частным лицам. Такой вот принцип субсидиарности.

В ЗАЩИТУ АНТИХРИСТОВ

Либерализму – христианскому либерализму – часто ставят в упрёк равнодушие к проблеме конца света, равнодушие к поискам антихриста. Раз равнодушны, значит Бога не боятся, не боятся подпасть под чары антихриста, не веруют в Царство Небесное как нечто, качественно отличное от этого мира.

Либерализм же верует. Не боится – это верно, но только потому, что считает приход Христа не концом света, а концом тьмы. Звёзды падут с неба, само небо совьётся, как сказано в Апокалипсисе, но разве свет – настоящий свет – от звёзд, с неба? Мир сей потому можно назвать светом, что Бог не оставляет Его, глядит на него, и вот этот взгляд – свет. Астрономические приборы этот свет не регистрирует, но без него не будет ни астрономов, ни гинекологов.

Либерализм не боится антихриста не потому, что не верует в него, а потому что знает и видит его. Пришёл уже антихрист, и не один, и даже больше легиона. Антихрист ведь чем опасен? Тем, что переманивает людей от Христа, притворяясь Христом. Вот до определённой точки попритворяется, приманет, а потом раз – и погубит. Так разве мало в современном мире людей, которые проповедуют Христа, проповедуют свободу, демократию и прочие вкусности, а под прикрытием этой проповеди плетут паутинку? Причём, уж неизвестно, будет ли искренен антихрист (почему нет?), а эти люди вполне искренни. Они действительно убеждены, что, если Господь изгнал торгующих из Храма, значит, в Храме можно торговать с разрешения тех, кто представляет Господа. Мини-антихристы логичны – если есть заповедь «не убий», значит, надо убивать тех, кто может убить.

Миллионы людей восторгаются такими проповедниками. Причём, они восторгаются не софизмами, не призывами убивать во имя Божие. Они восторгаются тем, что хорошо: ведь такие антихристы в основание своей проповеди кладут Христа. Щедро кладут. Получается бочка Христа и ложка антихриста. Антихристианство – самая верхушечка пирамиды, маленькая такая верхушечка… Маленькая-маленькая, и она тает, тонюсенькими струйками течёт вниз, обливая собой Божии заповеди и великолепные цитаты истинно-христианских проповедников. Ужас? Ужас. Но не более того! Печально, конечно, что люди едят без разбору то, что им подносят ко рту, не тратя сил оглядеться – может, где есть тот же самый продукт, только без плесени.

Церковная жизнь тут лишь частный случай общего безобразия. Ведь так просто сообразить, что возрождение, к примеру, сталинизма обязательно произойдёт там, где осуждают Сталина. Очень осуждают. Усиленно осуждают. Сталина осуждают, а Ленина хвалят – опаньки! Или осуждают Сталина и Ленина, а хвалят порядок и безопасность – ещё раз опаньки! Сталинисты, которые хвалят Сталина и требуют его реабилитации, так же безобидны, как лающая собака. А вот осуждающие Сталина и при этом проводящие вполне сталинскую политику, - это реальная опасность.

Тем не менее, либерализм, а попросту говоря, свобода, не боится ни скрытого сталинизма, ни открытого. Тем более не боится он тех, кто проповедует Христа вместе с антихристом. Не боится именно в уверенности, что плесневелый хлеб – тоже хлеб насущный. Консерватизм страшно боится гнильцы, плесени, хочет всё «подморозить» (выражение Победоносцева). То есть, вообще-то он хочет всё прожарить, прокалить, чтобы «гниль» (в переносном смысле, имеются в виду еретики и все, у кого мысли не вполне ортодоксальны) превратилась в пепел (вот это – в буквальном смысле). Когда же инквизицию теснят, она соглашается на «подмораживание». А почему не согласиться, если заморозка так же убивает мысль, как костёр?

Жутковато смотреть, как хорошие люди неразборчивы в чтении, знакомствах, политических предпочтениях? Но ведь они – хорошие? Они съели червяка не из любви ко крючку, тем более, не из любви к рыбаку, а из любви к червячку? Вот тут и нужно евангельское: «Кто не против вас, тот за вас». Самое страшное – ну, вытащит рыбак рыбку, зажарит и съест. Бывает. Как пел Галич: «Уходят, уходят, уходят друзья, Одни в никуда, а другие в князья». «В князья» - это ещё ладно, князья иногда неопасны, хотя надеяться на них не стоит. И в палачи уходят, и в надзиратели, и в стукачи. Не страшно! Консерватор боится тени, боится даже света – вдруг этот свет на самом деле тень. Либерал не боится даже чёрта. Ну чёрт, ну и что? Падший ангел, в конце концов. Общаться с ним можно на общих основаниях – вежливо, не разделяя его принципы, в надежде, что и такой господин способен к возрождению. Да и не будет никакого общения – в отличие от падших ангелов, большие и малые антихристы не тратят время на вербовку сторонников, никого особенно не искушают, а попросту гниют себе и гниют. Если кто-то запаха гнили не чувствует и ест, - на доброе здоровье. Попросит о помощи, когда живот заболит – поможем. Но не раньше. Насильно врач не будешь. 

*

*

Орвелл выбрал 1984 год, возможно, в качестве перевёртыша 1848 года. Во всяком случае, Ван Гог в письмах брату в 1884 году обыгрывал перестановку «48» в «84», подчёркивая, что проблемы, не решённые в 48-м, живы, разделяют родных братьев в 84-м.

Ван Гог очень точно и очень по-голландски выделил в политике форму и содержание. Формально политика есть искусство быть старым. Старейшины, дуайены, элита. Не номенклатура, стоит заметить, а намного более благородное и демократичное явление. Тем не менее, это всё же сообщество, которое считает своей почётной обязанностью пасти народы, оставляя народом право выбирать конкретных пастырей и даже пастбища. Старшинство здесь – не вообще старость, а старость как власть верхушки над основанием (скоро демографическая пирамида так перевернётся, что властителей станет больше подвластных). Ван Гог очень едко, но справедливо отзывается о такой власти:

«Начнём с Гизо и Луи-Филиппа. Были ли они скверными людьми и тиранами? В общем, нет; это были, на мой взгляд, люди вроде отца и дедушки, вроде старика Гупиля, короче говоря, люди, на вид весьма респектабельные, глубокомысленные, серьёзные; но стоит присмотреться к ним немножко повнимательнее и поближе, как в них обнаруживается нечто до такой степени унылое, тупое, вялое, что становится тошно»

Старость – форма. Политики, любящие свободу, тоже не Питер Пэны. Гюго и Гизо одинаково почтенные старцы. Демократы, держиморды – «так ли уж была велика разница между ними и их противниками? – спрашивал Ван Гог и отвечал: - Да, бесконечно велика, но при поверхностном рассмотрении этого не скажешь».

Различие бесконечно велико, потому что различие именно в бесконечности, которая в одном случае есть, а в другом нет. «Первый заходит в тупик и бесследно исчезает; во втором же, напротив, всегда есть нечто бесконечное». «Первый» - Гизо, солдат правительства, Старший Брат (Ван Гога, но и по Орвеллу). «Второй» - «революционер и мятежник» (Ван Гог, 1966, 222-223).

Во всём правы сторонники ограничения свободы, кроме одного: ограничение есть ограничение, человек же есть прорыв за границы. Ограниченная свобода – мёртвая свобода.

*

Означает ли неприятие союза государства и религии стремления к автономности каждой религиозной общины? Без государственной связи не распадутся ли нынешние огромные религиозные организации на независимые друг от друга крохотные кружки?

Опыт истории показывает твёрдо: нет. Государство - отнюдь не единственный клей, способный соединить людей. К тому же "автономный" - двусмысленное слово. Чем тоталитарнее структура, тем разъединённее люди в ней, тем "автономнее" отдельные её части. "Автономность" тут - разобщённость, отчуждённость. Насилие соединяет механически, уничтожая при этом то немногое, что ранее соединяло людей. Культ личности, лжестарчество - порождение именно больших структур, как и кружковщина, "сектантство" - это патологическая реакция на патологическую казёнщину. Там, где человек свободен и ответственен как личность, где общество "атомизировано", там и начинается преодоление "автономии". "Атомизация" - вовсе не победа эгоизма, наоборот, это стартовая площадка для встречи и соединения. В конце концов, мир потому и существует, что состоит из атомов. Насилие над личностью уничтожает единственную структуру, которая может быть основой единения. Настоящая организованность возникает именно там, где побеждается организованность фальшивая, государственная или квази-государственность. Тут вообще не проблема тех или иных форм. Все три модели - католическая, протестантская, православная - вполне дееспособны и могут сосуществовать в единстве, организационные перетасовки абсолютно второстепенны, а первично "расположение сердце" у людей, их составляющих.

Дополнения (нет в оглавлении):

*

Оруэлл жутко ругает английскую интеллигенцию за отсутствие патриотизма: «Чуть ли не каждый английский интеллектуал счёл бы более стыдным встать по стойке «смирно» при исполнении гимна, чем украсть из церковной кружки» (Оруэлл, 2003, 121).

Что ж, если Церковь государственная и финансируется из казны, а гимн начинается с требования Богу заботиться о кесаре, то интеллектуалы не так уж глупы. Другое дело, что заполнять пустоту, образующуюся на месте патриотизма британского, патриотизмом сталинским (а было именно так) означает не побеждать патриотизм, а быть побеждённым.

Либерализм всевозможных архиепископов Кентерберийских - не католических, конечно, эти мужи так же неизвестны миру как латинские патриархи Иерусалимские - очень мил, но всё же дешёвка. Как либерализм членов Политбюро. Потому что первое, что должен был бы сделать либерал, избранный архиепископом Кентерберийский - главой государственной церкви - это подать в отставку. Но ведь тогда всякий интерес к его либеральным высказываниям пропал бы. Да и пришлось начать зарабатывать на жизнь самостоятельно.

19 июня 1941 года Оруэлл писал эссе «Литература и тоталитаризм» на горячую тогда в Европе тему ангажированности. Он исходил из аксиомы: трезво мыслить можно лишь в состоянии отстранённости, прежде всего, аполитичности. Писатель должен быть верен своей природе, «писать то, что он действительно думает и чувствует» (Оруэлл, 2003, 166). Очень странный взгляд на политику как некий морок, нечто «недействительное», ложное чувство. Прямо наоборот: правдивость есть вовлечённость. То, что Оруэлл имел в виду под ангажированностью – работу литератора на партию – есть просто предательство, цинизм и попытка манипулировать людьми. Иногда три компонента порознь, иногда в разных комбинациях. Вовлечённость есть жизнь, природа человека – служение партии есть безжизненность. Разговоры о необходимости ангажированности были всего лишь подменой, частью приучения себя к предательству.

Другое дело, что Оруэлл вполне правильный рецепт выписывает: отношения между религией и политикой в человеке очень похожи – в идеале – на отношения между религией и верой. Должна быть стена. Должна быть раздвоенность, расщеплённость личности. Писатель или священник может участвовать в политике, но он не должен участвовать в политике как священник или писатель. «Для большинства людей эта проблема так не стоит, поскольку их жизнь и без того расщеплена. По-настоящему они живут лишь в часы, свободные от службы» (Оруэлл, 2003, 450).

Писатель или священник спокойно переключается в другой - политический - регистр. Ведь общий знаменатель у политики, писательства и религии не писательство или религия, а человечность. Она никуда не исчезает. Проблема в том, что читатель писателя или прихожанин священника переключается с трудом - он не видит в писателе или священнике человека, он видит функцию, служение. Это его право как потребителя услуги, которому моют ноги (писательство и священство суть всего лишь мытьё ног, иногда - и голов). А видеть человека в слуге - это не право, это обязанность, и выполнение её требует большого труда. Придётся постараться!

*

БЕГСТВО В ПУСТЫНЮ ИЛИ ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ?

Человек, который на Великий пост способен напрочь перестать реагировать на происходящее вокруг… Под лозунгом «а это я ушел в пустыню»…

Правда, обычно люди, которые способны на такие «уходы», и в обычное время не отличаются яркостью реакций.

Не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Из уст Божиих слово исходит через человеков же. Поэтому Бог и повелевает «проповедовать до концов земли». Слово Божие – это слово правды. Хорош был бы Моисей, если бы отверг Божье задание и сказал: «Я лучше один в пустыню уйду!» Как это пошло и недуховно – подымать евреев на исход, говорить им правду об их рабском существовании… Требовать чего-то от фараона… Фу, политизиция…

И каждый, кто отказался накормить душу ближнего словом правды, хотя мог и должен был, тоже на Страшном суде ответит по полной программе – наравне с теми, кто не накормил куском хлеба, и даже более. То есть, в рай войдет, но сильно потирая затылок. По-настоящему преодолеть пустыню не означает убегать от людей, а означает выйти в пустыню, каковой является повседневная наша жизнь, и вместе с другими совершать исход в небо.

*

«Свободная воля — святая воля», - писал Бердяев, критикуя демократию (был у него такой мрачный момент в жизни, в 1918 году). Верно – только это не означает, что власть надо доверять святым. Это означает, что демократия не есть изъявление «свободной воли», но есть «свободное волеизъявление». «Демократические процедуры» контролируют не «что», тем более, не «кто», они контролируют «как». Все грешники! Попытка внешним актом «освятить волю» - например, волю царя признать более «святой» в силу миропомазания – есть магизм. В демократии не пытаются отфильтровать святое от греховного, в демократии используют греховность многих для блокировки греховности одного.

*

Вот один мой друг, священник из МП, размышляет над тем, почему проповедь не должна быть политизирована. Она, действительно, не должна быть политизирована, но его размышления бесплодны, потому что их контекст - не церковный. Нормальная Церковь - не магазин, куда приходят за духовным товаром и где продавец должен не о политике говорить, а выдавать этот самый духовный товар. Это абсолютно антицерковные отношения. Нормальная Церковь и не семья, где люди не говорят о политике, потому что деться им друг от друга некуда. Нормальная Церковь это нормальное человечество, нормальное, полнокровное общение, где есть место и политике, и науке, и искусству, - всему, кроме лжи, манипуляции и ханжества. Проповедь не должна говорить о политике, сексе, деньгах, потому что об этих предметах проповедник вволю должен был наговориться с прихожанами до богослужения.

*

ХРИСТИАНСТВО И ПОЛИТИКА

Нет заповеди «не лезь в политику». Есть правило хорошего тона «не разговаривай о политике за столом». Так ведь не всё же время мы за столом живём.

Политика — не какая-то страшная колдунья, которая живёт в тёмном лесу и ночами приходит оттуда украсть нашу душу.

Политика — это то, как родители обращаются с детьми: видят ли родители, когда дети вырастают и уже не нужно с ними никак «обращаться», а нужно уважать их и дружить с ними.

Политика — это то, как мы обращаемся с друзьями: видим ли мы, когда другой человек вовсе нам не друг, так что мы обязаны не лезть в его жизнь, не помогать и не мешать ему.

Политика — это то, как мы видим прошлое и будущее: видим ли мы мир, каков он есть, или безудержно фантазируем на тему о том, как люди погибнут без нашего попечения. Люди, конечно, могут и погибнуть, но быть спасителем окружающих — не самая христианская позиция. Христиан верует в Спасителя, а не пытается быть спасителем. Христианин зовёт Христа, а не выдаёт себя за Христа. Христианин знает, что возможен и антихрист, и что самая худшая гибель — стать антихристом, самозваным спасителем тех, кто и без антихриста не погибнет.

Политика — это умение заключать завет с людьми. Древние римляне говорили «договор — это то, что следует соблюдать». Завет — это то, что следует заключать. Договор, случается, навязывают, но завет — никогда Бог не навязывает ничего человеку, так и люди должны поступать с людьми.

Политика — это умение признать, что есть вещь выше политики, выше самой острой необходимости, вещь, более важная, чем жизнь и смерть. Это — суд. Политика есть умение находить судью, а не быть судьёй. Находить судью не такого, возможно, объективного, как Бог (хотя разве Бог объективен? Он же любит людей!), но такого же, как Бог, нам не подчиняющегося.

*

К СВОИМ ДРУЗЬЯМ ИЛИ К СВОЕМУ СПАСИТЕЛЮ?

Владимир Соловьев изобразил антихриста настоящим Путиным: антихрист благоволит ко всем религиям, строит им церкви, духовные школы... Условие ставит одно: перестать конфликтовать между собою. Как это выглядит в реальности, было видно и в России Владимира Соловьева, и в сегодняшней России - лицемерное "мирное сосуществование" под сенью кесаря в цвету.

Конфликтов нет, поскольку трупы на кладбище не конфликтуют. Религии в такой религиозной жизни не больше, чем народности в ансамбле народных инструментов. Антихрист - имитация, Христос - реальность. Антихрист - окаменевшая макаронина, Христос - обнаженный высоковольтный провод.

"Кладбище" не означает, что храмы пусты, что религиозные лидеры лишены паствы. Паства может и быть, ее может быть даже и много - этим современная Россия отличается от России 1915 года. Более того, эта паства довольно скептически относится к своим вождям. Для одних вожди слишком левые, для других слишком правые, и для всех - слишком бездушные. Вот люди и живут по принципу "я сам по себе, религиозное руководство само по себе".

Гнилость этого принципа не в том, что человек лукавит - он ведь благодаря конформизму верхов получает ощутимые льготы от государственной власти. Его хотя бы терпят - тогда как многих не терпят и сносят храмы, запрещают,, репрессируют. В диктатуре возможность жить - это уже привилегия, которую раздают очень осмотрительно.

Гнилость этого принципа в том, что человек, который живет по принципу "это меня не касается", рано или поздно перестает касаться и Бога. Религия превращается в карикатуру на себя, какой ее рисуют атеисты. В Церковь ходят не к своему Спасителю, а к своим друзьям. Вроде бы стремятся к вечности, а оказываются в колесе ностальгии. Тут уже без разницы - Христос, Будда, Моисей... Филактерии, просфоры, мантры, акафисты... Формы меняются, суть остается, и эта суть - бессодержательность. Главное - эмоциональная теплота, человеческое соучастие, дружба, возьмемся за руки друзья... И все это, конечно, со ссылкой на то, что великие святые не лезли в политику. О да, великие святые не лезли в политику (кстати, далеко не все), потому что были выше политики - но эти-то не лезут в политику, потому что ниже ее.