Николай КрыжановскийБУНТ НА "ПАМЯТИ АЗОВА"(Крыжановский Николай Николаевич (1886-1964 гг. Париж.) Оп.: "Морские Записки", том 6, № 3/4, декабрь 1948, стр. 3-18, том 7, N9 1. Март 1949, стр. 3-13, том 8, № 2. июнь 1949, стр. 16-31. Нью-Йорк, США.)
См. библиографию.
Бунт команды на крейсере "Память Азова" произошел летом 1906 года в Балтийском море, в бухте Папонвик, близ Ревеля. При этом большинство офицеров было убито или ранено, корабль попал в руки мятежников и поднял красный флаг. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к "революции", и намеревался бомбардировать города, принуждая "берег" к тому же. Это вооруженное восстание идентично с мятежом на броненосце "Князь Потемкин-Таврический" в Черном море: оно является крупным революционным актом в военной среде и представляет собой значительный исторический интерес. Лично мне, тогда 19-летнему мичману, выпало на долю быть действующим лицом в этой тяжелой драме, и все происходящее оставило глубокий след в моей душе и сильно отпечаталось в молодой памяти, как только может отпечататься переживание в возрасте 19 лет. Впоследствии многие наши офицеры и некоторые иностранцы побуждали меня написать историю этого восстания, однако я это откладывал, из осторожности, так как в советской России еще сравнительно недавно преследовали и убивали участников и причастных к этому делу лиц. Со времени восстания прошло 42 года. Никого из офицеров крейсера не осталось в живых. Имена участников были опубликованы в советской печати по архивам морского и военного судных управлений. Поэтому я решил написать для опубликования все, что удержалось в моей памяти. Никаких записей по этому делу у меня не сохранилось, со времени оставления мною России в 1921 г. Я записал только то, чему был лично свидетелем, или то, что я получил из первых рук, по горячим следам. Поэтому мой рассказ не претендует быть полной историей восстания, исчерпывающим описанием этого случая. 1906 год был полон революционных волнений и беспорядков по всей территории Российской Империи. Антиправительственной пропагандой и натравливанием команды на офицеров занимались не только агенты левых политических партий, но и многие "из публики", из людей образованного класса. На улице публика вмешивалась во взаимоотношения военнослужащих, ругала офицеров, угрожала. При этом было легко пускать в ход любые аргументы примитивной демагогии. Все принималось за правду, все встречалось с симпатией и сочувствием. Лето 1906 года было особенно удушливым в этом отношении. Революционные организации подготовляли единовременные восстания в портах, крепостях, гарнизонах и судах. Слухи об этом ползали в командах... В 1906 году флота в Балтийском море практически не существовало. Было несколько судов учебного значения. Началось формирование отряда судов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами и минной дивизии. Туда посылались офицеры, возвращавшиеся с войны. Остальные суда, в том числе и суда учебно-артиллерийского отряда, к которому принадлежал крейсер "Память Азова", комплектовались молодыми мичманами и дотягивающими до пенсии капитанами. Настоящего офицерского личного состава еще не было. Большинство офицеров флота только что сложило свои головы в русско-японской войне. Учебно-артиллерийский отряд Балтийского моря летом 1906 года состоял из следующих кораблей: крейсера I ранга "Память Азова", учебного судна "Рига", минных крейсеров "Абрек" и "Воевода", миноносца "Ретивый" и двух номерных малых миноносцев. "Память Азова" был флагманским кораблем, под брейд-вымпелом начальника отряда, флигель-адъютанта, капитана 1 ранга Дабича. Все эти суда были исключительно учебными и не имели никакого боевого значения. "Память Азова" — старый крейсер, постройки восьмидесятых годов. Строился он еще под паруса, с дифферентом 10 фут. Имел батарейную палубу с 20-ю шестидюймовыми орудиями. Учебное судно "Рига" - пароход в 20000 тонн, плавучая казарма. Устаревшие минные суда несли службу посыльных судов. На "Азове" и "Риге", кроме судовых команд, плавал личный состав артиллерийского класса: артиллерийские офицеры, профессора и инструкторы из артиллерийских кондукторов и квартирмейстеров (впоследствии на флоте квартирмейстеры были переименованы в унтер-офицеры). Обучавшийся состав состоял из офицеров, слушателей класса, и учеников комендоров, гальванеров и артиллерийских квартирмейстеров. Весь состав артиллерийского класса был расписан на оба корабля: "Азов" и "Ригу". На "Памяти Азова", кроме начальника отряда, находился флаг-капитан капитан 1 ранга Римский-Корсаков. флаг-офицер мичман Погожев и два чиновника артиллерийского класса. Обучающий персонал состоял из: заведующего обучением, полковника корпуса морской артиллерии В.И. Петрова, флагманских артиллеристов лейтенантов Лосева, Вердеревского и Унковского, четырех артиллерийских кондукторов, инструкторов и инструкторов артиллерийских квартирмейстеров. Учеников комендоров и гальванеров было около 300 человек. Слушатели артиллерийского класса, несшие вахтенную службу, были лейтенант Македонский и мичман Збаровский. Судовой, или кадровый, состав крейсера состоял из: командира капитана 1 ранга Лозинского, старшего офицера капитана 2 ранга Мазурова, старшего штурмана лейтенанта Захарова; старшего артиллерийского офицера лейтенанта Селитренникова; вахтенных начальников мичманов Крыжановского, Павлинова, Саковича; ревизора мичмана Дорогова; старшего судового механика полковника Максимова; трюмного механика поручика Высоцкого; младшего инженер-механика поручика Трофимова; судового врача титулярного советника Соколовского и судового священника, иеромонаха. Команды кадрового состава было около 500 человек. Зиму с 1905 на 1906 год крейсер стоял на "паровом отоплении" в Кронштадтской гавани. Это была новая форма зимовки судов со всей командой, вместо старого разоружения. Команда и офицеры жили на кораблях, отоплялись своими котлами. Вместо вахты несли дежурства. В город увольняли свободно. Молодые офицеры жили всегда на корабле и лишь "съезжали на берег". Женатые же, старшие, уходили вечером домой, на берег. Конечно, командир и старший офицер чередовались. Этой зимой революционные агенты и занялись командой "Азова" вплотную. Для этого в Кронштадте было довольно агентов, были деньги, были женщины. На корабле находилась лишь, собственно, команда крейсера. Ученики артиллерийского класса в то время жили в артиллерийском отряде на берегу и занимались в классах. Зимой, на паровом отоплении, команда жила неплохо. Пища выдавалась та же, что и в море. Во флоте команду всегда кормили хорошо, сытно. Редкий матрос дома мог иметь такую пищу. Будет довольно назвать только две цифры из рациона: три четверти фунта мяса в день на человека, хлеба неограниченно. Кроме того, овощи, крупа, макароны, масло, чай, сахар, табак и другие продукты. Вина, то есть водки, одна чарка (1/100 ведра) в день: 2/3 чарки перед обедом, 1/3, перед ужином. В то время уже многие матросы, особенно бережливые крестьяне, водки систематически не пили и предпочитали получить "за непитое" по 8 копеек в день, т.е. 2 рубля 40 копеек в месяц, как прибавка к жалованию. Одевали матросов прекрасно. Уходя в запас, матросы увозили тюки одежды домой. Излюбленный козырь пропаганды "плохие харчи", имели большой успех в среде русского крестьянства. Однако во флоте это звучало неубедительно. Зато чисто революционная пропаганда во флоте имела несравненно больший успех, чем, например, в армии. Большинство матросов современного флота являются людьми с некоторым образованием, специалистами, прошедшими школу на звание машиниста, кочегара, минера, электрика, телеграфиста, артиллериста, гальванера, сигнальщика и др. Некоторые из них уже до службы проходили техническую школу, работали на заводах. Неграмотные очень быстро выучивались грамоте, так как эти занятия производились каждую зиму, под руководством опытных нанятых учителей. Матросы могли читать книги, газеты. Стоя зиму в гавани у заводов, матросы были все время в общении и собеседовании с заводскими рабочими. Поэтому агенты политической пропаганды имели доступ на корабль и могли, не торопясь, вести свою работу. В течение зимы из среды команды выделился революционный комитет, а лидером всего движения стал артиллерийский квартирмейстер 1-ой статьи Лобадин. Лобадин был типичный лидер в среде русского простого народа. Среднего роста, широкоплечий, "квадратный человек", большой физической силы. Широкое лицо, белесоватые, из-подлобья, глаза. Большого характера, с диктаторской повадкой. Лобадин был старовером, непьющим, исполнительным и старательным по службе. Он скоро стал квартирмейстером и имел ответственную должность по заведованию ручным оружием. В палубе у него была небольшая каюта. Лобадина команда уважала и слушалась. Дверь каюты Лобадина вечером обычно открыта. Лобадин громко читает или поет псалмы. Читает божественное. И никто над ним не рискнет посмеяться. Лобадин прирожденный начальник из "нижних чинов": фельдфебель, боцман, указатель, урядник. Артиллерийский офицер с ним советуется: — Крючков что-то от рук отбился... Пьянствует. Нетчика заправил... — ты бы, Лобадин, повлиял. — Есть, есть вашессродие, я поговорю. Крючков парень не плохой и комендор хороший... Вот зашибать стал малость, боюсь, кабыть не засыпался. Лобадин может повлиять, подтянуть. Этой зимой Лобадин начал ходить на берег, чего прежде с ним не бывало. Все больше сидел на корабле, а деньгу приберегал. Теперь уходит часто, остается до вечера. Не первый раз возвращался выпивши. Наконец опоздал. Артиллерийский офицер позвал его в каюту, начал допрашивать: — Что с тобой? Лобадин, выпивший, начал со слезами говорить, что его "обошла баба", что он "себя потерял"... Говорил неясно... Артиллерийский офицер поверил, что "баба". И Лобадина обработали... К весне уже не было секретом, что в команде есть революционная организация. Голова всему Лобадин. 12 человек в комитете, 12 человек в боевой дружине. Сочувствующих революции в среде команды было мало. Это в кадровой команде крейсера. А когда к маю-месяцу, к началу плавания, пришло около 300 учеников из класса, не тронутых пропагандой, то процент сочувствующих стал еще меньше. Однако комитет вел дело не одними уговорами. Действовали террором, запугиванием. При подозрении были смертным боем, грозили убить. Смотрели, шпионили, чтобы не общались с офицерами. Терроризовали сверхсрочных фельдфебелей, боцманов. У тех на берегу семьи, а в Кронштадте на берегу была полуанархия. Офицерские вестовые стали проситься "в палубу", т.е. отказываться от служения офицерам. Дело было неслыханное, т.к. обыкновенно на эту должность желающих достаточно, должность сытая, выгодная... С началом кампании революционное брожение на корабле стало чувствоваться явственно. Начались нарушения дисциплины. В одно из воскресений я стоял на вахте с 4-х до 8-и вечера. Команда, уволенная в город, с берега вернулась. Конечно, были пьяные, как обыкновенно. С бака на шканцы, шатаясь, пришел, в растерзанном виде здоровенный матрос Тетерин. Фланелевка выдернута из брюк, без фуражки, с папиросой в зубах... Тетерин был человек невероятной физической силы, большого роста... Я ему приказал уйти на бак. — А почему вам все можно, а нам нельзя?.. — Это не правда, офицеры на шканцах не курят и не торчат без дела. Я приказал людям вахтенного отделения и караульным, бывшим вблизи на шкафуте, увести Тетерина. Однако никто не мог с ним ничего сделать. Тетерин сбрасывал людей, как мячики. Тогда я сказал Тетерину: — Зачем ты делаешь людям неприятности? Ведь я тебя все равно уберу. Только лишний скандал. Что тебе нужно? — Попросите по-хорошему, и я уйду! — Тетерин, пожалуйста, уйди на бак. Тетерин ушел. Старший офицер приказал отдать его "в палубу под надзор". Ночью Тетерин бежал с корабля (Тетерин был в бегах до войны. Во время войны он явился с повинной. В революции он был на красном Онежском фронте и, насколько я знаю, был убит в бою. — Н. К.). Позже выяснилось, что при возвращении команды с берега на баркасе Тетерин хотел веслом ударить офицера, но промахнулся. Однажды, после погрузки угля, делегация от команды пришла просить разрешения свезти команду на остров Карлос на несколько часов, чтобы там "вымыться". Делегаты были от революционного комитета, который хотел организовать общий митинг, вне взоров начальства. Разрешение не было дано, и из палубы и с бака были выкрики протеста. Лейтенант Захаров, старший лейтенант после старшего офицера, был человек строгий и требовательный. Его команда недолюбливала. Однажды после погрузки угля нужно было поднять все гребные суда. На время угольной погрузки все шлюпки, кроме расходных, отправлялись в гавань или становились на якорь, чтобы не пачкались. По окончании погрузки и мытья шлюпки возвращались на корабль. На старых судах, как "Память Азова", все шлюпки поднимались вручную и обыкновенно поднимались сразу. Были вызваны "обе вахты наверх, гребные суда поднять". Тали разнесли, команда стала на тали. Захаров скомандовал: "лопаря выровнять... слабину убрать..." Тали натянулись. "Пошел тали! "Люди налегли на тали, громко, в ногу, топчутся на месте, ...но шлюпки оторвать от воды не могут. Итальянская забастовка. — Стоп тали! Тали травить!. Захаров пробует переупрямить. Результата нет. Шлюпки на воде. Командир, узнав о демонстрации, приказал вызвать "всех наверх". Офицеры вышли наверх и разошлись по шлюпбалкам. Командовать стал старший офицер. Шлюпки подняли "духом", только гляди, чтобы не разбили блоков. Это не была симпатия к старшему офицеру, а демонстрация против Захарова. Другой раз я стоял вахту с 8 до 12 утра. Как всегда, за полчаса до обеда, дали дудку: "Вино. Достать, пробу". Старший офицер, боцман и кок с подносом представили пробу командиру и адмиралу. Все пробу одобрили. После пробу поставили в кормовую рубку, где я ей отдал должное, при мичманском аппетите перед обедом... Борщ, как всегда, был отменный, жирный, острый, вкусный... В те смутные времена особенно щепетильно наблюдали за доброкачественностью пищи, чтобы не было лишнего повода к неудовольствию. Только горнисты проиграли на обед, как из люков батарейной палубы и с бака понесся гул голосов, выкрики, явные возгласы неудовольствия. Через пару минут наверх стала высыпать команда с баками на руках и становиться во фронт. Гул продолжался. Я подошел к первым вышедшим людям и спросил, в чем дело. — Что ж, мы работаем целый день, а кормят помоями! Я попробовал борщ. Это была мутная кислая гадость. Командир вышел, вызвал офицеров. Успокаивал команду и приказал сейчас же приготовить новый обед из консервов. Революционный комитет перед раздачей обеда влил в котлы какую-то химию. А кокам было сказано, что если они заикнутся, не быть им живыми. Официально, конечно, никто не признался, но мы узнали об этом. Командиром было получено приказание арестовать и передать властям на берегу одного матроса, замешанного в антиправительственной деятельности. Команда матроса спрятала. Начались крики, команда собралась на баке. Командир приказал офицерам найти матроса, а сам говорил с командой, собранной на шканцах. Офицеры были тут же. Матроса нашли и под конвоем офицеров посадили на катер, под выкрики и угрозы из команды. Однако дальше дело не пошло. Офицеры неоднократно докладывали командиру о необходимости списать с корабля членов комитета. Но командир ничего не предпринимал. Теперь, вспоминая те времена и обстановку, я думаю, что и списать-то было тогда некуда. Адмирал был тут же и тоже ничего не предпринимал. По-видимому, оба доносили по начальству о всем происходящем и просили разрешения очистить команду, убрать главарей. Но кто мог тогда помочь командиру? Плавающий флот только намечался к возрождению. А "под шпицем" было безлюдье и упадочное состояние. Морской министр адмирал Бирилев получил доклад командира крейсера и, вероятно, начальника отряда о том, что команда революционизована и выходит из повиновения. Он решил посетить крейсер персонально и в начале июля прибыл на корабль, стоявший на Ревельском рейде. Войдя на корабль, он едва поздоровался с офицерами, "цукнул" на одного из них за цветную рубашку и прошел на ют. Туда он приказал собрать команду и держал речь. Им он сказал, что ему докладывают о неповиновении команды, о ее революционных настроениях. Но он не хочет этому верить. Затем он провозгласил "ура" государю императору. Члены комитета сомкнули первые ряды команды, окружавшей министра. Они внимательно слушали речь и громче всех кричали "ура". По-видимому, так распорядился Лобадин. Попытка комичного Бирилева лично повлиять на команду была "попытка с негодными средствами". Трудно было больше обескуражить офицеров, находившихся и без того в подавленном настроении. Однако и сам Бирилев не придал большого значения своим патриотическим манифестациям с революционной командой. Учебно-артиллерийскому отряду было приказано уйти из Ревеля, "от греха подальше" и перейти в бухту Папонвик, в 47 милях к востоку. Папонвик — глухая, почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог. "Память Азова" и "Рига" стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. "Сообщение с берегом", т.е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее производились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали "погулять в лес". 19 июля (Все даты по старому стилю.) я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: "старцер вас требуют". Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: на корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной..." Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Люди спят на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя "заведомая" часть — малярные каюты, которыми я ведал как "окрасочный офицер". На палубе мы заметили одного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то второй, в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять. — Это кто? — спросил он меня. — Это маляр Козлов, а другого я не знаю. Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил: — Ты кто? — Кочегар. — Номер? — Сто двадцать два, — была очевидная ерунда. Номер не кочегарный. — Обыщите его. В кармане у него я нашел заряженный браунинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерское отделение и посадили в ванную каюту. Приставили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть "посторонний". В это время разбудили всех офицеров. Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в ванную комнату, где сидел арестованный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокойно и дерзко. — Вы кто такой? — спросил командир. Неизвестный не ответил. — Отвечайте, ведь мы все равно узнаем. — Ну, когда узнаете, то и будете знать, —дерзко ответил "вольный". Его заперли снова, и он просидел арестованным всю ночь. По осмотре носового отсека оказалось, что в таранном отделении незадолго перед этим было сборище многих людей. Там был "надышенный" и "накуренный" воздух. Дело оборачивалось "всерьез". Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию: тут же снимали и прятали затворы и отдельно штыки. Командир приказал доложить адмиралу о происшедшем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел Дабича, ходящего на юте. Я ему все доложил. Он выслушал, пожал плечами и сказал: "Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению". В это время остановилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился во мрак внизу и в полумрак на верхней палубе (летняя ночь). Кто-то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего и украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у светового люка в кают-компанию, раздался оружейный выстрел и вслед за выстрелом пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Коротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника, мичмана Збаровского. Две пули попали в живот. Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и умер в сильных мучениях и был выброшен за борт. Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали команду вставать и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках. Их тыкали штыками и выгоняли. Из командирского помещения послышался голос командира: — Офицеры наверх с револьверами. Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров вышел первым и что-то кричал команде. За ним вышел Македонский. Захаров был сразу убит. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду игла стрельба из ружей. На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках. В это время с моря к нам на корму подходил миноносец "Ретивый", нашего отряда, под командой капитана 2 ранга П. Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Подходя к крейсеру, он услышал выстрелы, увидел на корме офицеров. Миноносец обстреляли из ружей... Лозинский пробовал голосом что-то сказать Иванову. Однако миноносец дал задний ход и ушел. Мы сделали несколько выстрелов, но цели не видели. Скоро "сели" Селитренников и Вердеверский, оба раненные в ноги. Тогда мы спустились в адмиральское помещение и унесли туда раненых. Мазуров выходил с командиром из его помещения в батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мятежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстрелом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал распоряжаться: — Не сметь стрелять в лежачего. Однако в "лежачего" выстрелили и ранили Мазурова вторично в грудь навылет. Командир капитан 1 ранга Лозинский смело вышел на мятежников и начал кричать и призывать к порядку. На него напирали с ружьями на перевес. Лозинский стал хватать руками ружья за штыки и кричал: — Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья! Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног. В это время мы вышли из командирского помещения в батарейную палубу и увидели лежачего командира. Мы сразу бросились его поднимать, и нас никто не тронул. Лозинский хрипел и харкал кровью и не мог говорить. Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снесли в кают-компанию на диван. Кают-компания обстреливалась сверху через световой люк. Когда таскали и разбирали винтовки из палубы в кают-компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие, приносил охапки ружей из палубы. В кают-компании, я помню, он подошел ко мне и спросил: — Как вынуть затвор из ружья? Он не идет — Нажмите курок. Потом сказал: — Я на минуту сбегаю в каюту. Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают-компании. Максимов ушел, и больше мы его никогда не видели. Как потом оказалось, в каюте Максимов хотел что-то достать или спрятать какие-то семейные реликвии или карточки. Может быть, что-нибудь самое дорогое. В это время в его каюту ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с машинистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бортников начал бить его тяжелым рашпилем по голове. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть. Между прочим, надо сказать, что этот самый машинист Бортников пользовался особым расположением Максимова, механика вообще строгого и требовательного. Бортников был хорошим машинистом, усердным и исправным. Офицерский состав таял. Мятежники наступали. Кают-компания и адмиральское помещение обстреливались со всех сторон. На бакштове, за кормой, стоял ревельский портовый таранный баркас (малый буксир). Инженер-механиков Высоцкого и Трофимова надоумили поднять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы стали спускать на баркас раненых. Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского. Стали садиться остальные. Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спустились в кают-компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному баркасу стоящему на бакштове. Ждать было больше нельзя. Баркас отдал бакштов и стал малым задним ходом отходить. Пару в котле еще было мало. На верхней палубе опять начались крики и улюлюканье. Это бунтари пришли в ярость оттого, что часть офицеров может уйти. Началась беспорядочная ружейная стрельба. Вскоре присоединился пулемет с фальшборта. Едва таранный баркас развернулся и был в 1V,-2 кабельтовых, как по нему начала стрелять кормовая 47-мм пушка с юта. Вскоре был спущен паровой катер, и мятежники на нем водрузили 37-мм пушку и пошли вдогонку. Таранный баркас медленно приближался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели. На баркасе снарядами были убиты командир капитан 1 ранга Лозинский, флаг-офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и ранен начальник отряда флигель-адъютант Дабич, легко контужены флаг-капитан, капитан 1 ранга П.В. Римский-Корсаков и мичман Н.Я. Павлинов. Раненых вынесли на берег и торопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стрелявшими из пушки и ружей. Однако паровой катер сел на мель на большом расстоянии от берега, и пока снимался, офицеры успели скрыться в лесу. Катер вернулся на крейсер. Когда мы с Саковичем спустились в кают-компанию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По дороге лежал убитый часовой у ванной комнаты Тильман. Под световым люком навзничь лежал убитый доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дивану, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыграли вообще трагическую роль в эту ночь: их было прекрасно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркасе было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каюту на кровать и стали перевязывать полосами из простынь. Свет зажегся, но кают-компанию продолжали обстреливать. Попадали и в каюту старшего офицера. На старом "Азове" почти все каюты выходили в кают-компанию. Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта. Вдруг в каюту сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала от нас сдать оружие. Мы отдали свои наганы. — Мы вас не будем обыскивать. Но, если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте! Осадчий, член комитета, что-то еще говорил вроде того, что: — Народ взял власть в свои руки, и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстание и революция! Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал: — Слушайте, мичмана, скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это -мы обещали. Ночью, одно время, Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Говорил: "Дайте мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется". Сакович по телефону просил комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы. Утром играли побудку. Завтрак. Время от времени кто-то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле: — На баке митинг: товарищ Коптюх и Лобадин держали речь! Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить. Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6-дм орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни, горнисты играли то "тревогу", то "две дроби-тревогу", как на учении. Потом вызвали "всех наверх с якоря сниматься". В это время нашу каюту открыли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх. Мы поняли, что нас требуют на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый, как всегда твердый, лежа, прошептал нам что-то вроде: — Ничего, бодритесь, мичмана! Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге, в батарейной палубе, у входа наверх трапа, мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных петухов (Еще во времена парусного флота чиновников содержателей имущества почему-то называли "петухами"), чиновников-содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один "петух", по имени Курашев, плаксивым голосом говорил своим конвойным: — Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас-то за что же убивать? Этот чиновник, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Ему потом было не очень ловко. На шканцах было много команды. Когда нас вывели, то послышались голоса: — Зачем их трогать! Довольно крови. Из голосов я узнал один, квартирмейстер моей роты. Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал: — Хорошо, пусть они останутся. Меньше крови, это будет лучше для России! По телефону опять передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорс, где будет судить революционный суд. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого было решено комитетом меня расстрелять, а Саковича утопить. Во время бунта "организация" на корабле была следующая: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты "во все черное", т.е. были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. При съемке с якоря на мостике был Лобадин, Колодин и "вольный" Коптюх, все одетые в офицерские тужурки. По некоторым "келейным" сведениям, мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство. Многие при случае стараются сделать что-нибудь против успеха мятежа. При обстрелах судов из орудий снаряды цели не достигали. Были случаи "заклинивания" орудий. Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Но комитет держал власть страхом, террором, решительными, беспощадными действами. В 11 часов один из вестовых принес нам обед. Войдя в каюту и увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал: — Что сделали, что сделали. Это подслушал часовой и вестовому попало. Хотели его убить, но не решились. Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец "Летучий", под командой лейтенанта Николая Вельцина. Миноносцу был поднят сигнал "присоединиться". Красный флаг был спущен, и поднят снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда он понял положение, то повернул и стал уходить полным ходом. По нему был открыт огонь из орудий, но безрезультатно. Подходя ближе к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шестерку, потребовали капитана. Приехал финн и на расспросы ответил, что действительно в Свеаборге, крепости Гельсингфорса, было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подавлено, т.к. броненосцы обстреляли крепость из 12-дм орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обескуражен, получив сведения из Гельсингфорса. Значит революция там не удалась. Что делать дальше? Коптюх говорил, что в Ревеле на корабль прибудет "важный революционер" или "член Государственной Думы", который и даст все указания. Приближаясь из Оста к Ревельской бухте, "Память Азова" придерживался близко к берегу. На мостике находилось "начальство": "командир" Лобадин, "старший офицер" Колодин и "мичман" Коптюх. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помощи он оказать в море не мог по незнанию кораблевождения и будучи сильно испуган. Был на мостике также финн, ученик лоцмана, почти мальчик, плававший для изучения русского языка. Флегматично стоял этот чужестранец на мостике, и, казалось ничего его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака Вульф, ограждавшего большую отмель и гряду подводных камней, лоцманский ученик как-то флегматично сказал, как будто ни к кому не обращаясь: — Тут сейчас будут камни. — Стоп машина. Полный назад. Где камни? Где? "Начальство" впало в панику. У самых камней корабль остановился, пошел назад. Банку обошли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду по плаванию еще мальчиком на лайбе. На Ревельском рейде стали на якорь на обычном месте. Флаг был поднят опять красный. Кормовой Андреевский поднимался только в море для обмана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. По приходе в Ревель и постановке на якорь, делать было нечего. Команда начала приунывать, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюх пробовали "поддержать настроение". Коптюх читал какие-то прокламации, пробовали петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, кроме того, достать провизию, так как провизии на корабле было мало. Решили послать двух человек из комитета в штатском на берег. Обсуждали положение и склонились к тому, чтобы в случае нужды потребовать провизию от порта под угрозой бомбардировки. Также предполагали огнем судовой артиллерии заставить гарнизон города присоединиться. В общем, не знали, что делать, на что решиться. Все ждали приезда "члена Государственной Думы". В 6 часов вечера, во время ужина, настроение команды было подавленное и озлобленное. Кондуктор артиллерийского отряда Давыдов лежал у себя в каюте на койке, повернувшись лицом к переборке и, казалось, не жил. Вдруг он вскочил, выбежал по трапу наверх и стал громко призывать учеников к порядку, упрекая мятежников. Несколькими выстрелами бунтарей Давыдов был убит на месте. Лобадин немедленно решил расстрелять всех кондукторов и артиллерийских квартирмейстеров-инструкторов артиллерийского отряда. Была дана дудка: "артиллерийские кондукторы наверх во фронт". Для кондукторов не было сомнения, зачем их зовут "наверх". Они выскочили из кают и побежали в палубу. Команда сидела за ужином. Кондукторы прибежали к своим ученикам и стали их просить "не выдавайте". Прибежали артиллерийские квартирмейстеры-инструкторы и стали понукать учеников: разбирайте винтовки. Ученики бросились к пирамидам. Поднялся невообразимый шум, топот ног, крики и выстрелы. Это стреляли члены комитета из револьверов, кричали, грозили. Многие из команды, видя начавшуюся междоусобицу, начали хватать винтовки и присоединяться к ученикам или бунтарям. Сидя под арестом в каюте, мы поняли, что происходит бой, повсюду был слышан нечеловеческий рев голосов. Комитет и боевая дружина держались соединенно и отступили на верхнюю палубу, заняв выходные люки. У люков завязалась ожесточенная перестрелка. Лобадин шепнул кому-то из своих, чтоб шли и убили меня и Саковича. В это же время группа из учеников и артиллерийских квартирмейстеров, под командой артиллерийского кондуктора, бросилась в офицерскую кают-компанию, чтобы нас освободить. Было дано несколько выстрелов в кают-компанию. Часовой от нашей двери убежал. Силач писарь схватил лежавшую в кают-компании 2-х пудовую гирю для упражнений (наследие плававшего до этого на "Памяти Азова" моего приятеля, известного атлета, инженер-механика И.Л. Франка, и легкими взмахами разбил в щепки деревянную дверь нашей каюты. Перед нами были до крайности возбужденные люди, с ружьями и револьверами. Впереди два кондуктора, один из них раненый. В общем шуме они кричали: "Крыжановский и Сакович, выходите, принимайте команду..., мы боремся с бунтарями". Мне дали револьвер, и я с ним вышел в батарейную палубу. Сакович распорядился поставить уже другой караул у каюты раненого старшего офицера. В батарейной палубе я нашел вооруженных учеников, квартирмейстеров. Все были страшно возбуждены, все кричали. У люков стреляют наверх, а оттуда отвечают. Внизу, под батарейной палубой, также много бунтовавшей кадровой команды. Когда мне сообщили ситуацию, я приказал остаться заслонам у люков и проиграл сбор. Собрав команду в батарее во фронт, я разбил ее на отряды. С большим отрядом послал Саковича "очищать низы" , т.е. жилую палубу, кубрики, машинное отделение, кочегарки и прочее. Другой отряд под начальством артиллерийского кондуктора послал в обход, через адмиральское помещение, брать верхнюю палубу. Мазуров прислал записку, написанную каракулями, требовал "списать" всех главарей на берег. Но нужно было еще "взять корабль". Скоро мы услышали стрельбу на юте. Ко мне прибежали и сказали, что Лобадин убит. Огонь у люков несколько ослаб, и я с людьми выскочил наверх у кормовой рубки. Огонь стал наверху ослабевать, и мятежники начали сдаваться. Первым на меня выбежал матрос Кротков, член комитета, раненный в ногу, и поднял руки вверх. Несколько мятежников в это время прыгнули за борт и поплыли. Бросился и Коптюк, но все тотчас же были выловлены из воды. Комендор Крючков, член боевой дружины, быстро поплыл к берегу, но был застрелен в воде. Пленных мятежников я сразу стал сажать в кормовую рубку. Проиграли снова "сбор", и я скомандовал: "ученики с винтовками на правые шканцы, постоянный состав на левые, без оружия." Ученикам я приказал ружья взять на изготовку: две половины команды стояли одна против другой. Некоторые мятежники, бросив ружья, оставили в одежде револьверы. Скомандовал "смирно" и стал наизусть поименно выкликивать комитет и дружину и сажать всех в кормовую рубку. Многие мятежники по началу попрятались в катерах на рострах, внизу, в коечных сетках. Их вылавливали и обезоруживали. Тянуть это положение было нельзя. Мятежники еще имели силу. Чтобы сразу занять людей, я скомандовал: "постоянному составу паровой катер и оба баркаса к спуску изготовить". На "Памяти Азова" все шлюпки спускались вручную, что требовало участия большого числа людей. Вооруженных учеников я перевел повыше, на мостики, ростры, коечные сетки. Пока я спускал шлюпки, был приготовлен наряд из артиллерийских квартирмейстеров и учеников для конвоирования главных мятежников на берег. Шлюпки спустили на баркас в весла я посадил членов комитета и дружины и других главных мятежников, на которых команда указывала как на зачинщиков. На кормовом сиденье, транцевой доске и загребной банке сели вооруженные конвоиры с винтовками. В общем, потери в команде не были большими. Я не помню точно цифры, но сдается мне, что убитых было не более десяти. В это время ко мне прибежали снизу и сказали, что лейтенант Лосев просит дать ему шлюпку для съезда на берег. Я приказал подать вельбот № 2. На него с балкона сели Лосев, два артиллерийских квартирмейстера и еще кто-то и отвалили на берег. На берегу Лосев дал знать властям о положении на крейсере. В Ревеле в это время не без основания ожидали бомбардировки крейсером города. Пехотные части были рассыпаны возле берега бухты редкой цепью, "под артиллерийский огонь". Никого с берега в море и обратно не пропускали. Отправив на берег главных мятежников, я продолжал производить аресты. Дальше было невозможно в этой обстановке производить следствие и точно разбираться, кто был причастен к мятежу, и я решил просто свезти на берег и там арестовать весь постоянный состав команды, оставив на корабле лишь необходимое число людей, для поддержания паров и освещения , из наиболее надежных. Мичман Сакович занимался организацией службы в низах и установлением вахты в машинах и кочегарках. В это время к нашему борту пришло первое судно из гавани. Это был крейсер пограничной стражи "Беркут" под командой капитана I ранга Шульца. Он вооружил свою немногочисленную команду и предложил мне взять "сколько угодно мятежников. На "Беркут" я передал раненых на носилках. Снесли и тяжело раненного Мазурова. На "Беркут" я сдал большую часть списываемого постоянного состава. Наш корабль в это время представлял собой безобразный вид: верхняя палуба загромождена разнесенными гинями и талями. Почему-то разнесены были пожарные шланги, шлюпбалки вывалены за борт, на шканцах стояли носилки с ранеными. Команда была одета как попало. Я стоял на верхней площадке правого трапа с наганом в руках. Отсюда я распоряжался "ликвидацией" бунта. Одним из первых с берега прибыл полковник корпуса морской артиллерии Владимир Иванович Петров. Он был заведующим обучением на судах отряда и случайно отсутствовал на корабле по службе, в ночь восстания. Петров вбежал по трапу и горячо обнял меня. Владимир Иванович всегда благоволил ко мне и часто со мною беседовал. Я его обожал и всегда к нему прислушивался. Он был искренне рад видеть меня живым. Этот чудный человек, великан, похожий на Петра Великого, был точно сконфужен, что не был с нами ночью. "Я приехал помочь, распоряжайтесь мною" — сказал он мне. Я, конечно, сразу же стал спрашивать его советы и указания. Часа через полтора после списания на берег арестованных участников мятежа из гавани стал приближаться большой портовой ледокол. Вся верхняя палуба ледокола была заполнена стоящей пехотой в походном снаряжении. Ледокол подошел к нашему трапу. На палубе я увидел капитана, командира пехотной роты, и младших офицеров — все в боевом вооружении. Я тотчас же спустился на нижнюю площадку трапа. Капитан отдал честь и сказал, что прибыл помочь восстановить порядок на корабле и просит моих указаний, что делать. Я также отдал честь и сказал капитану, что очень благодарю его за желание помочь нам, но бунт на корабле уже прекращен верной командой, главные зачинщики сданы в тюрьму, а остальных мы постепенно передаем на берег. Поэтому я прошу его не беспокоиться. Ледокол отвалил. Вслед за пехотой прибыло из гавани портовое судно, на котором было несколько жандармов во главе с жандармским офицером. Я опять спустился на нижнюю площадку трапа, поблагодарил жандармского ротмистра за желание помочь, но на судно их не пригласил. От командира порта контр-адмирала Вульфа я получил приказание сдать затворы от орудий в порт: все еще опасались возможной бомбардировки города. Хотя распоряжение это было уже ненужно, но все же выполнено, и подполковник Петров отослал в порт ударники от затворов 6-дм пушек. На корабле мы с Саковичем восстановили вахтенную службу, поставив вахтенными начальниками кондукторов. В нижних палубах были парные патрули учеников с ружьями, вместо обыкновенных дневальных. Настроение команды в большинстве остававшихся учеников было очень нервное и обозленное самоуправством и террором главарей мятежа. На корабле еще оставались и скрывались вооруженные мятежники. Уже в сумерках я сидел на диване в кормовой рубке на шканцах и чувствовал себя сильно уставшим. Но уйти спать было невозможно — каждую минуту что-то нужно было приказывать, разрешать, не разрешать, кого-то посылать. Слышу, часовые у трапа и гюйса окликают шлюпку: "Кто гребет?" Затем ко мне прибежали сразу несколько человек из команды и, почти задыхаясь от волнения, перебивая друг друга, говорили: там шлюпка, три вольных спрашивают Лобадина. Я сразу понял, что это визитеры к мятежникам, еще не знающие, что дело проиграно. Может быть, это тот член Государственной Думы. Я велел ответить, что их просят к борту. В это время вблизи показался наш баркас с конвоем, отвозившим мятежников. Я приказал им взять шлюпку и привести к трапу. На нижнюю площадку трапа я послал двух человек, чтобы сразу осмотреть и арестовать прибывших. Когда первый из них поднялся на трап, ему скомандовали "руки вверх" и обыскали. Бежать им, конечно, было некуда. Первым по трапу поднялся и вышел ко мне на палубу штатский, интеллигентного вида. Он был бледен, видимо испуган, но держался спокойно. — Вы кто такой? — Я... я доктор Вельский. — Ваш паспорт. Паспорт был на имя доктора Вельского. Доктор Вельский был плохо выбрит, одет на пиджачную пару без белья. Однако было сразу видно, что он не из "простых" и нарочно "опростил" свою видимость. Вторым вышел человек из простого сословия, рабочий. На мой вопрос о фамилии он ответил Иванов. Третьего я знал. Это был бывший матрос, плававший у нас на "Азове", по фамилии Косарев. Выйдя в запас, он часто к нам приезжал в качестве торговца, привозил продавать съестное. Он-то и греб на своей шлюпке, его, по-видимому, наняли. Шлюпка пришла с восточного берега Ревельской бухты, от развалин монастыря Св. Бригитта, что далеко от города. Со стороны гавани и города шлюпку бы не пустили, так как весь берег был оцеплен войсками. Очевидно, что эта поездка была приготовлена заранее. Невольно я подумал, что это и есть тот обещанный "сановник революции", член Государственной Думы, про которого говорили мятежники со слов Коптюха. Я теперь не помню, что мне сказал главный гость на вопрос: "затем пожаловали?" Кажется, что-то вроде: "приехали проведать знакомых", или что-то в этом роде. У трапа сгрудилась большая группа учеников. Когда "пленники" вышли на палубу, то сзади я услышал полушепот, полусдавленный голос: "вы уйдите, Ваше Благородие, мы это тут прикончим". Я почувствовал и понял, что если я сейчас же не приму мер и не отошлю "гостей" на берег, то они будут убиты на месте. Не отходя от арестованных, я вызвал одного артиллерийского кондуктора и приказал ему назначить взвод учеников с винтовками и выдать боевые патроны. В присутствии взвода я сказал кондуктору, что арестованные должны быть доставлены в город и сданы властям. При этом, имея в виду, что обозленные ученики смогут убить арестованных по дороге, я сказал кондуктору, что он отвечает мне за их сохранность: если кто их будет отбивать, немедленно стрелять. Всем троим связали "руки назад". Доктора Вельского я связал сам, для скорости отрезав прядь от талей трапбалки. Все трое были в сохранности доставлены на берег и переданы властям. Назвавшийся "доктором Вельским" впоследствии оказался известный эсер Илья Исидорович Фундаминский-Бунаков. Интересно, как некоторые случайные детали иногда врезаются в память. Я помню, что когда я раскрыл паспорт на имя доктора Вельского, данный мне Фундаминским, то внутри, на переплете, было карандашом записано: "Швейцарская 17". Какой-то адрес. В Ревеле такого не оказалось. Уже было темно, когда с берега прибыл какой то капитан 1 или 2 ранга, служивший в Ревельском порту, и сказал, что командир порта прислал его для временного командования крейсером. Новоприбывший капитан сказал мне, чтобы я продолжал налаживать все, как делал до него, а он посидит внизу. Ему я дал охрану из учеников и больше его не беспокоил. Поздно вечером, часов, полагаю, около 11-ти, с моря показался идущий большим ходом эскадренный миноносец. Входя с моря на рейд, он позывных не делал. Я сейчас же приказал делать клотиком наши позывные. Ответа не последовало. Тогда я стал спрашивать: "Покажите ваши позывные". Ответа опять нет. Мне это сразу показалось подозрительным. Или этот миноносец идет нас взрывать, не зная, что мятеж ликвидирован, или это "революционер" идет взрывать нас за ликвидацию бунта. Я проворно распорядился убрать команду с юта и кормовых помещений, так как миноносец держал нам под корму. Сам я встал на ют на фальшборт, под кормовым якорным огнем, чтобы меня в форме не было видно. В ночной тишине было четко слышно, как зазвенел машинный телеграф на мостике миноносца, который уменьшал ход, держа нам под корму. Теперь можно было различить, что минные аппараты стоят по траверзу, т.е. приготовлены для выстрела минами. На мостике и на палубе чернеет много народу. Много офицеров и корабельных гардемарин, с револьверными шнурами... Ближе... ближе... Телеграф снова звонит... Задний ход. Миноносец остановился. — Кто вы такой? — спрашивает голос с мостика. — Мичман Крыжановский. — А командир у вас есть? — Командира нет, но есть временно замещающий. Бунт ликвидирован. У нас все в порядке. — Есть у вас еще офицеры? — Есть, мичман Сакович. — Хорошо. Пришлите его ко мне. Сакович на баркасе отвалил на миноносец. Я послал разбудить портового офицера. Он выскочил заспанный. Баркас вернулся с миноносца. На нем прибыл капитан 1 ранга Бострем, начальник гардемаринского отряда, с ним офицеры и корабельные гардемарины. Удостоверившись в том, что все на крейсере приведено в порядок, Бострем отбыл обратно на миноносец и ушел в море. Оказалось, что Бострем шел взрывать бунтующий "Азов" и только, подходя к Ревельскому рейду, получил радио о том, что мятеж ликвидирован. Если бы радио сразу не разобрали, быть бы нам взорванными. Ночь я почти не спал, сидя на диване в кормовой рубке. На вахте стояли кондукторы. В палубах были парные вооруженные дневальные. Мы с Саковичем бодрствовали поочередно и вместе спать не уходили. В жилой палубе, в парусной каюте, забаррикадировался баталер Гаврилов, член комитета, отстреливался и не сдавался. Рано утром он, видимо, уже пал духом, и стал кричать, что готов сдаться, но требовал офицера, а матросам не сдавался. Я пошел к нему на переговоры. Гаврилов хотел сдаться, но боялся мести со стороны учеников. Я ему обещал, что если он сдастся, то его не тронут и я его передам властям на берег. Гаврилов выбросил ко мне револьвер, потом вышел и упал на колени. Вид у него был ужасный, очевидно он не спал уже двое суток, ожидая смерти, и был в истерике. Его я сейчас же под конвоем отправил на берег, в тюрьму. С утра начали прибывать всевозможные власти, и отдыха для нас не предвиделось. Начались назначения. Командиром был назначен капитан 1 ранга Александр Парфенович Курош. Только что перед этим, во время восстания Свеаборгской крепости в Гельсингфорсе, Курош своими решительными и смелыми действиями предотвратил революционные эксцессы на миноносцах. Курош человек храбрый и решительный, и при этом громкий и "авральный". Был он полон решимости бороться с революцией и был в состоянии повышенной нервности. Прибыв на крейсер, он увидел полный хаос среди личного состава: офицеров нет, вместо команды ученики, комендоры и пр. Не было еще исправленных списков команды. И вот опять мне и Саковичу пришлось сидеть и составлять списки. Курош рвал и метал, нервничал... Так что выспаться удалось не скоро. С гардемаринского отряда были назначены офицеры для производства дознания. Из главного военно-морского судного управления приехал следователь Фелицын для общего руководства дознанием, следствием и судом. В Ревеле на якоре стоял отряд судов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами, в составе: броненосцев "Цесаревич", "Слава" и крейсера "Богатырь". Отрядом, под брейд-вымпелом, командовал капитан 1 ранга Бострем. С этого отряда и был назначен суд особой комиссии над участниками восстания. К концу июля следствие было окончено, и суду было передано 95 человек: 91 матрос и 4 штатских. Прочая команда постоянного состава была реабилитирована и возвращена на корабль. Еще на второй день после бунта, вечером, на крейсер прибыл паровой катер командира порта и передал мне приглашение адмирала Вульфа прибыть к нему на дачу к чаю и лично сообщить о всем происшедшем. Хотя я плохо держался на ногах от усталости, но немедленно же "чище переоделся" и отвалил на катере в гавань. Приглашение адмирала равносильно приказанию. От пристани я поехал на извозчике на дачу адмирала, в парк Екатериненталь. Сам адмирал Вульф и его семья приняли меня как родного, расспрашивали обо всем, сочувствовали и всячески меня обласкали. Было так странно и необыкновенно сидеть в этой, столь мирной, обстановке, за уютным чайным столом, в кругу милой большой семьи. После жизни "на чеку с револьвером" даже не верилось, что такое бывает. А на другой день мне было сказано жандармским офицером, чтобы я не очень "раскатывал по ночам", если не хочу получить пулю. Местные Ревельские революционеры нами усиленно занимались. Наши раненые боялись оставаться в береговом лазарете, т.к. им угрожали убийством. Убитые в восстании были похоронены на ревельском кладбище. Через сутки после похорон обнаружилось, что могила кондуктора Давыдова растоптана, крест сорван, цветы унесены. Могила Лобадина была украшена цветами... В бухте Папонвик выловили из воды тело убитого мичмана Збаровского. Его привезли в Ревель, и я был вызван на опознание. С "Азова" была наряжена рота для отдания почестей при похоронах, и я был в наряде с этой ротой. Из полицейских и жандармских источников было передано, что на процессию может быть произведено покушение, т.е. могут бросить бомбу или обстрелять роту. С разрешения командира людям были розданы боевые патроны кроме холостых, для салюта. Слава Богу, все обошлось благополучно. Не "раскатывать" по городу теперь вообще было хитро. 1 августа начался суд особой комиссии в старом губернаторском доме на Вышгороде, в старой части Ревеля. Рядом с этим домом была небольшая военная тюрьма. Губернатор в этом доме не жил. Заседания суда, продолжавшиеся до поздней ночи, охранялись пехотным караулом и прилегающие улицы — конными казачьими разъездами. Как главному свидетелю, мне пришлось присутствовать на всех заседаниях и по окончании их, поздно ночью, возвращаться в порт на катер и на корабль. Состав суда особой комиссии был назначен из офицеров гардемаринского отряда судов и заседал ежедневно в гардемаринском доме с 1 -го по 4-е августа. Суду было предано 95 человек по обвинению в вооруженном восстании. Самая тяжкая статья военно-уголовного кодекса гласит приблизительно следующее: (цитирую по памяти) "вооруженное восстание в числе 8 и более человек, поставившее своей целью ниспровержение государственного строя или порядка престолонаследия, карается смертной казнью через повешение". На следствии и суде мало кто из подсудимых держал себя твердо. Врали, оправдывались, сбивались и противоречили, обвиняли во всем убитых. Но несколько человек было твердых, выдержавших марку до конца. Было совершенно изумительно смотреть на "вольного" Коптюха. Тощий, тщедушный, бледный, он выглядел ребенком среди дородных матросов с шеями, на которых "дугу гнуть можно". Коптюх был вытащен из воды и наскоро одет: полосатая матросская тельняшка и клеенчатые брюки дождевого платья. Так он просидел весь суд. Вот этот слабый с виду человек брал на себя все преступления: он стрелял, он убивал всех офицеров. На самом деле он просидел арестованным, в ванне, весь бунт. Во время суда арестованные, кроме трех штатских "гостей", содержались вместе. В маленьком зале заседания 95 подсудимых сидели внушительной толпой против суда. Пехотных часовых было мало, и по тесноте они стояли вплотную к подсудимым, сидящим на скамейках. И вот начался заговор подсудимых: бросится на суд, на стражу, вырвать ружья, перебить всех и бежать. Однако один ученик, арестованный по ошибке, услыхал такой разговор и сообщил по начальству. Караул усилили. К 3-му августа следствие и делопроизводство были закончены, и суд предоставил подсудимым последнее слово в свое оправдание. За исключением нескольких главарей, большинство участников мятежа начали опять жалобными голосами рассказывать, как "от выстрелов сильно испугался" и "пошел в гальюны", и там просидел все время, ничего не видел. А потом Лобадин их потребовал и заставил делать то или другое, угрожая револьвером. Во время бунта было убито: 6 офицеров, тяжело ранено 2, ранено 4, контужено 2, взято в плен 3; кондукторов: убит 1, ранено 2. Убито много нижних чинов. По рассказам подсудимых на суде, можно было получить впечатление, что всех убили и ранили Лобадин и Коптюх. Последнему слово было предоставлено Фундаминскому. Фундаминский — великолепный оратор. Он совершенно владел собой и произвел большое впечатление на аудиторию. Он говорил долго, убедительно, логично, спокойно, располагающе. Была в этом "последнем слове" такая разительная разница от примитивных слов матросов... В 1 час ночи 4-го августа приговор суда был объявлен. Первыми в зале заседания были вызваны 17 главных мятежников и Коптюх. Для этих было ясно, что их ждет смерть. 18 человек были приговорены к повешению, с заменой казни расстрелом. Все осужденные к смерти были люди, стрелявшие в офицеров или кондукторов, и являлись главарями и вдохновителями мятежа. Не все члены комитета и дружины были приговорены к смерти, так же как не все те, кто действовал с оружием в руках. Я помню, что маляр Козлов был замечен стрелявшим из ружья в среде мятежников. Однако ему присудили 12 лет каторжных работ. Из 95 подсудимых 18 были приговорены к смертной казни; около 40 человек к различным наказаниям, от 12 лет каторжных работ до простого дисциплинарного взыскания. Остальные оправданы. Штатские: Фундаминский, Иванов и Косарев были нашим судом переданы прокурорской власти и отправлены в Петербург для разбора их дела в военно-окружном суде. По прочтении приговора некоторые из осужденных к смерти стали просить о пощаде, а баталер Гаврилов упал на колени и стал жалобно всхлипывать и просить. Часть держалась твердо. И, конечно, не моргнул "вольный" Коптюх. Затем ко мне пришел солдат из караула и сказал, что подсудимые просят меня прийти к ним. Бывший тут же жандармский офицер запротестовал, опасаясь за меня, но я все же пошел. В комнате, где были подсудимые, ко мне подошли несколько человек. Они просили исполнить их последние завещания. Один просил записать адрес брата и послать ему серебряные часы — "лежат в моем малом чемодане". У другого — новые сапоги. Я все записал, и поручения были исполнены. Свидание было тяжелое. Вскоре их вывели из подъезда в сад. Несколько голосов затянуло: "мы жертвою пали в борьбе роковой..." Через четверть часа был залп. Расстреливала местная сотня казаков. Между начальниками местных властей был брошен жребий, кому производить экзекуцию. Жребий пал на казаков. Позже командир и эстонская команда ледокола получили много угроз за вывоз тел в море от местных революционеров. Дело трех "вольных" подсудимых: Фундаминского, Иванова и Косарева было перенесено в С.-Петербургский военно-окружной суд, и слушание началось осенью в здании окружного суда. Этот суд был военный, но отнюдь не "полевой". На суде была первоклассная частная защита, допускались любые свидетели. Защитниками Фундаминского были присяжные поверенные Плансон, Зарудный, Малянтович, Соколов и Булат. Казалось, кто мог быть свидетелем на этом процессе. Я, Сакович, пара кондукторов флота и несколько матросов. Для меня этот суд тогда был необыкновенно интересным. Я никогда не видел судопроизводства, а тут все было так "умно" и неожиданно для неискушенного 19-летнего мичмана. Суд расспрашивал меня о всей истории сначала, самым подробным образом. Оглашались всевозможные документы. Было комично слушать чтение записей чернового вахтенного журнала, веденного сигнальщиками в ночь восстания. Сигнальщики, несмотря ни на что, продолжали писать черновой журнал аккуратно: "12 час. 30 мин. пополуночи. Прекратили пары на барказе и паровом катере. 2 ч. 30 м. Открыли огонь из ружей по офицерам. 3 ч. 00 м. Подняли пары на паровом катере. 3 ч. 30 м. Раненые офицеры отвалили на берег. Дали в камбуз огня." И так далее... (Часы даны только приблизительно). На суде меня поражала способность адвокатов в короткий срок разбираться с морской обстановкой и, в особенности, с терминологией, столь отличной от общегражданской. Военно-окружной суд освободил от наказания всех троих подсудимых. Поименно потери в личном составе крейсера "Память Азова" во время мятежа были: Артиллерийский отряд: Командующий отрядом, флигель-адъютант, капитан 1 ранга Дабич — ранен. Флаг-капитан, капитан 1 ранга Римский-Корсаков (Римский-Корсаков П.В. (1861-1927 гг. СССР). После Великой Октябрьской Социалистической революции служил в РККФ) — контужен. Флаг-офицер, мичман Погожев — убит. Флагманский артиллерист, лейтенант Лосев — взят в плен. Флагманский артиллерист, лейтенант Вердеревский — ранен (Д.Н. Вердеревский. (1871-1947. Париж). В 1917г. был Морским министром временного правительства. Арестован в Зимнем дворце в октябре 1917г.). Флагманский артиллерист, лейтенант Униковский — тяжело ранен. Слушатель курсов артиллерийского класса, мичман Македонский — убит. Слушатель курсов артиллерийского класса, мичман Збаровский — убит. Кондуктор-инструктор Давыдов — убит. Кондуктор-инструктор Ракитин — ранен. Кондуктор-инструктор Огурцов — ранен. Состав крейсера: Командир, капитан 1 ранга Лозинский — убит. Старший офицер, капитан 2 ранга Мазуров - убит Старший штурман, лейтенант Захаров — убит. Старший артиллерийский офицер, лейтенант Селитренников — ранен (В.В. Селитренников. (1882-1938 гг. СССР). 29 января 1918г. в звании капитана 2 ранга уволен. Призван в РККФ. В 1924-26 гг. Начальник Морских сил Дальнего Востока и Амурской военной флотилии. В 1931 г. арестован по делу № 275-31 г. Осужден на 10 лет, но амнистирован. В 1937 г. арестован и в 1938 г. умер в тюрьме.). Вахтенный начальник, мичман Крыжановский — взят в плен. Вахтенный начальник, мичман Павлинов –контужен (П.Я. Павлинов. (1886-после 1940г.). Арестован в 1940 г. в Эстонии и отправлен в Соловецкий лагерь.). Вахтенный начальник, мичман Сакович — взят в плен. Старший механик, полковник Максимов -убит. Судовой врач, титулярный советник Соколовский — убит. Священник, Иеромонах (?) — ранен. Всего, из 20 офицеров: убито 7, тяжело ранено 4, контужено — 2, в плену — 3. Кондукторов: убит — 1, ранено — 2. Я не помню данных о потерях в команде. Советский писатель, бывший матрос Егоров дает потери команды: убито 20, ранено — 48. Хотя Егоров и говорит, что история восстания им написана на основании архивных материалов главного военно-судного управления, однако, он вставил в описание много отсебятины, и нет уверенности, что цифры его взяты из архивных материалов. По моим воспоминаниям, потери в команде были наполовину меньше. У Егорова потери офицерского состава, намеренно или по ошибке, уменьшены. Вообще можно сомневаться, что Егоров внимательно читал материалы суда. Я лично был очень удивлен, что он "полонизировал" мою фамилию и сделал меня Кржижановским из русской фамилии Крыжановского. В архивных материалах суда, конечно, моя фамилия написана правильно. Вероятно, Егоров считал, что для варварской роли "усмирителя" лучше подсунуть человека иностранного происхождения. Весь процесс восстания на крейсере "Память Азова" был по характеру своему, по поступкам и выполнению чисто большевистским. Теперь, после революции, особенно бросается в глаза, насколько действия, организованные тогда социал-демократической рабочей партией, были идентичны с позднейшими действиями большевиков. Надо признать, что расправа во время мятежа с офицерами была довольно жестокая. Когда часть офицеров убили и ранили и оставшаяся в живых горсточка стала отступать на баркасе, то вдогонку по баркасу стреляли из пушек и сделали снарядами 20 пробоин. С затонувшего у берега баркаса остатки офицеров, почти все раненые, старались добраться до леса. Мятежники на катере с пушкой преследовали баркас, стреляли из пушек и ружей и хотели высадиться на берег, чтобы перебить раненых в лесу , но не могли высадиться, т.к. катер сел на мель. На корабле, пока офицеры были здоровы и вооружены, избиение происходило из-за угла: стреляли из коечных сеток, из катеров и шлюпок с ростр, из-за всяких укрытий. Взятых в плен мичманов и тяжело раненного старшего офицера хотели убить, но не убили лишь благодаря протесту части команды. После избиения офицеров Лобадин решил расстрелять кондукторов и за ними артиллерийских квартирмейстеров-инструкторов артиллерийского класса. Последнее не вышло, и успели убить лишь одного кондуктора Давыдова и проиграли все дело сами. Комитет стрелял по своим судам, требуя их присоединения: "Кто не с нами, тот против нас". Команду терроризовали уже задолго до главного восстания. Казалось бы, будет несправедливым упрекнуть мятежников в излишней мягкости. Однако Ленин, анализируя революционные действия на флоте, сказал, что широкие массы матросов и солдат были "слишком мирно, слишком благодушно, слишком по-христиански настроены..." (Большая советская энциклопедия, т. 58, слово "Флот"). Обман своих применялся революционерами очень широко: испортили суп — никому не сказали; подняли Андреевский флаг, подманили миноносец; переодевались в офицерское платье. В советском описании восстания Егоров говорит, что ночью Лобадин закричал: "выходи наверх, нас офицеры бьют". Лобадин отлично знал, что стреляли матросы по вахтенному начальнику. Тот же Егоров приводит пример террора, в виде угроз убить, избиений: "комендор Смолянский был здорово избит, его подозревали в том, что он написал команде письмо о дисциплине и верности присяге". Также Лобадин объявил: "а кто будет восстанавливать матросов против Лобадина и его товарищей, того недолго выбросить за борт". Террор применяется к судам, которые колеблются. Мятежники намеревались стрелять по Ревелю, требуя провизии и присоединения гарнизона к революции. В ночь восстания обстановка террора и страха была создана искусственно: стреляли, пронзительно кричали, кололи штыками в темноте спящих, гасили свет. Казалось бы, что члены комитета состоят из "преданных революции товарищей". Однако, когда в Ревеле решили послать за провизией на берег двух членов комитета, Гаврилова и Аникеева, в штатском платье, то тут-то усомнились: а не убегут ли. Недоверие к своей среде проявляется и после. Гаврилов готов сдаться, но требует офицера, своим не доверяет. Приговоренные к расстрелу вызвали меня для написания завещаний. В офицерской среде того периода не было никакого сомнения, что восстание матросов есть лишь мятеж. Мятеж мог быть подготовлен во многих портах, на многих кораблях, городах, в среде армии и флота, но все же, это был только мятеж, а не революция. Офицеры уговаривали матросов, приказывали, наконец, стреляли и умирали на посту. За очень редкими исключениями не было мысли искать какого-либо компромисса. Крейсер "Память Азова", кроме своего названия в память исторического имени корабля "Азов", имел Георгиевский флаг. Император Николай II, в бытность наследником цесаревичем, плавал на "Памяти Азова", тогда новом крейсере, был на Дальнем Востоке. Позже: "Память Азова" был в Тулоне на известных торжествах при заключении франко-русского союза. После восстания "Память Азова" доплавал кампанию в составе артиллерийского отряда. Начальником отряда был назначен контр-адмирал Вирен, командиром крейсера был капитан 2 ранга Курош и старшим офицером капитан 2 ранга князь Трубецкой. По моему докладу и свидетельству, четыре артиллерийских кондуктора-инструктора учебно-артиллерийского отряда были произведены в подпоручики по Адмиралтейству: три живых и четвертый посмертно, кондуктор Давыдов. Также были награждены некоторые артиллерийские квартирмейстеры и ученики, участвовавшие в восстановлении порядка. Им были пожалованы Георгиевские медали. В советской печати восстание на "Памяти Азова" описано И.В. Егоровым, бывшим матросом, историком революционного движения на Балтийском флоте. Статья эта была написана в 1926 году и, по словам его автора, составлена по материалам морского архива главного военно-судного управления. Статья о "Памяти Азова" является отделом IV общего описания революции на Балтийском флоте, под заглавием: "Восстание в Балтийском флоте в 1905-06 годах в Кронштадте, Свеаборге и на крейсере "Память Азова". Сборник статей, воспоминаний, материалов и документов, составленных И.В. Егоровым под редакцией Ленинградского Истпарта. Рабочее издание "Прибой". Ленинград, 1926." Книга эта имеется в Нью-Йоркской центральной публичной библиотеке, а фото и статьи о "Памяти Азова" есть в архиве исторической комиссии общества бывших русских морских офицеров в Америке. Егоров, вне сомнения, архивные материалы читал, и по ним писал статью. Однако точность описания утеряна, отчасти по профессиональной безграмотности автора и отчасти от старания придать повествованию революционный экстаз. Несмотря на это, описание сделано ближе к истине, чем это можно было ожидать. Описывая арест Коптюха, Егоров говорит: "Коптюха спросили: "Кто ты такой?" Он назвался кочегаром № 122; такого номера не было на корабле, и стало ясно, что это не матрос, а посторонний...". Номер 122, конечно, на корабль был, но это был не номер кочегара. Это ляпсусы, так сказать, профессионального характера. Допущены также ошибки по невнимательности при чтении архивных материалов. Так, у Егорова читаем: "В погоню за бежавшими послали паровой катер, куда погрузили 37-мм пушку. Выстрелом из нее были убиты Вердеверский, мичман Погожев и тяжело ранен лейтенант Унковский". На самом же деле с парового катера был открыт огонь из 37-мм орудия по баркасу и был произведен не один, а много выстрелов, т.к. в таранный баркас попало 20 снарядов и он затонул, не доходя до берега. Огнем орудия были убиты: командир капитан 1 ранга Лозинский, мичман Погожев и тяжело ранен лейтенант Унковский. Раненый Вердеревский остался жив. О выборах комитета Егоров рассказывает в строго демократическом духе. Дело происходило утром, после побудки команды. "Коптюх предложил выбрать комитет для управления кораблем. Впоследствии некоторые свидетели показывали, что он предложил выбрать совет. В члены этого комитета или совета Коп-тюх предложил себя, Лобадина и еще нескольких матросов. Остальных кандидатов указывал Лобадин, спрашивая мнение команды о каждом из них. Сколько выбрали в комитет точно не определено. Коптюх и некоторые свидетели говорят, что было 12 выборных, а другие настаивают, что комитет состоял из 18-20 человек. Все члены комитета переоделись в черное, а командиром крейсера выбрали Лобадина". На самом деле картина "выборов" была несколько иная. Еще задолго до бунта на корабле были организованы комитет и боевая дружина. В том и другом было по 12 человек. Утром Лобадин собрал команду и произвел выборы не "в совет", но "по-советски": называли членов комитета и дружины и спрашивали "кто против?". О начале бунта Егоров рассказывает: "было 3 часа 40 минут ночи, когда на палубе раздался первый выстрел. Неизвестно кто начал, но Лобадин пробежал по батарее с криком: "выходи наверх, нас офицеры бьют". Тут Егоров намеренно "подпускает туману", дабы произвести впечатление или хотя бы подозрение, что офицеры начали убивать матросов. Это передергивание чистой воды. Из архивных материалов он этого почерпнуть не мог. Следствием точно установлено, что первый выстрел был сделан из засады матросом по вахтенному начальнику лейтенанту Збаровскому. У Егорова есть следующее указание на то, что бунтари с "Азова" намеревались атаковать Ревель: "Коптюх написал записку, но почему-то ее не доставили, она так и осталась на крейсере. Эту записку собирались везти на берег машинный содержатель Аникеев и баталер Гаврилов. Они уже переоделись в штатские костюмы одного из вольных поваров, но Коптюк колебался, не убегут ли они. В записке Коптюх писал, что к "Памяти Азова" пока еще никто не присоединился, а Свеаборг — в руках восставших матросов и солдат. Сообщал Коптюк о плане захватить Ревель и просил по этому поводу прислать положительный ответ". Говоря о кондукторах, Егоров дает им такую характеристику: "Вообще между верными собаками офицеров — кондукторами и революционерами была пропасть. Кондукторам говорили о борьбе за право и свободу, они продолжали спрашивать: как же приниматься за дело, не зная, что делать. Тщетно Коптюх напоминал о восстаниях на броненосце "Князь Потемкин-Таврический" в Севастополе, о лейтенанте Шмидте и кондукторе Частнике. В заключение он стал читать революционный манифест о необходимости помочь рабочим и о 9 января". В другом месте Егоров говорит: "Кондуктора, которые никак не могли сочувствовать революции, намотали на ус упадок настроения большинства команды. Они задумали черное дело: овладеть крейсером и так или иначе подавить восстание. Действовали с подходцем, с хитрецой. Всячески обхаживали учеников перед ужином и наводили их осторожно на мысль об ужасных последствиях мятежа". И далее: "Получив сообщение, что кондуктора мутят команду" Лобадин приказал дать дудку: кондукторам наверх. Один из кондукторов выскочил с револьвером наверх и крикнул: переменный и постоянный состав, кто не желает бунтовать, становились по правую сторону, а кто желает — по левую. Кондуктор был положен на месте успев дать один или два выстрела из револьвера. Тем временем внизу дали команду: "в ружье". Ученики, разагитированные кондукторами, расхватали винтовки, патроны, и началась стрельба". Затем: "Еще в самом начале борьбы один кондуктор с несколькими учениками спустился вниз и освободил арестованных офицеров. Два мичмана сейчас же поднялись наверх и стали распоряжаться подавлением мятежа". Вторым печатным произведением, упоминающим о восстании на "Памяти Азова" является статья В.М. Зензинова: "Памяти И.И. Фундаминского-Бунакова". Новый журнал, том 18, 1948. Нью-Йорк. Стр. 299-316. Автор рассказывает, что Фундаминский "отправился на шлюпке на восставший броненосец". Но он не знал, что как раз в это время положение на броненосце резко изменилось (броненосец стоял в некотором отдалении от берега, и на берегу не сразу могли узнать о том, что делается на борту броненосца); верные правительству матросы — так называемые "кондуктора", т.е. унтер-офицеры взяли верх и снова овладели броненосцем. Восставшие, во главе с "Оскаром", были схвачены и посажены в трюм. На шлюпке Илья этого еще не знал и поэтому его и приехавших с ним двух членов Ревельской организации эсеров (рабочих Ревельского порта) схватили и тут же связали как участников мятежа". Коротко говоря, Фундаминский ехал на "Память Азова" с фальшивым паспортом для участия в восстании, но случайно попался. Дальше автор говорит, что: "Положение Ильи было скверное, если не сказать — безнадежное. После разгрома Государственной Думы, вместо старого и безвольного Горемыкина, председателем Совета Министров был назначен бывший саратовский губернатор, энергичный Столыпин (Через несколько лет убит в Киеве). Со времени восстания на "Памяти Азова" прошло 42 года до написания этой статьи. Я пишу все по памяти, без каких-либо записей, а потому не могу претендовать на полноту изложения и уверен, что в описании есть неверности. В эмиграции есть еще много бывших морских офицеров Императорского флота, которые помнят 1906 год и происходящие в нем события. Будет справедливым почтить добрым словом имена рядовых офицеров, исполнявших свой долг в тяжелой и безотрадной обстановке ненормальных взаимоотношений того периода между офицером и матросом. Убитые офицеры крейсера "Память Азова" отдали свою жизнь Родине, пытаясь восстановить порядок на корабле. Имена их не должны быть преданы забвению в анналах морской истории. |
