Мари Кюри — один из идолов феминизма и атеизма. Или одна из идолесс? Мемом сделали её слова о том, что надо не бояться, а понимать. Верующие боятся, атеисты понимают!
Только вот на выборах во Французскую академию, которые прошли 24 января 1911 года, Склодовская проиграла (двумя голосами из полутораста) Эдуарду Бранли, который был набожным католиком, преподавал в парижском Католическом институте, был членом Папской академии наук, а всё ж таки учёный. Бранли изобрёл радио и то самое слово «радио», которое Мари использовала в термине «радиоактивность». Так что тоже — понимал кое-что.
Бранли был сильно старше Склодовской, родился в 1844 году, а она в 1867. Он и умер позже — в 1940. Человек был исключительно смиренный, считал себя всего лишь инженером. Ну, изобрёл радио. Националисты спорили, кто важнее — Маркони или Бранли, а Бранли не спорил, считал, что Маркони значительно больше сделал. Что на набережной, названной в честь Бранли, спустя лет построили рассадник кровавого и лживого «русского мира» под видом храма, он совершенно не виноват.
Что Бранли — католик, а Склодовская — неверующая, вовсю заявлялось в ходе предвыборной кампании. А кампания была, это же всё-таки Франция, наука была одним из центров внимания.
Правда, христианство тут оказывалось не столько религией, сколько приложением к национальности. Ну как «иудей» означало еврея, как сегодня «православный» пытаются сделать синонимом русского.
Религиозный конфликт был частью более крупного конфликта — национального, националистического. Мари Кюри обвиняли в том, что она, «на самом деле» — еврейка, русская, полька. Иногда — в том, что в ней все эти национальности смешались. В любом случае, она изображалась агентом сионских мудрецов, желающих подорвать Францию.
Тут объединялись агрессивность католических реакционеров и прото-нацистов. Спустя сто лет, в наши дни, осталась только националистическая: полька во Франции? Пусть убирается прочь! Франция для французов. И это не только писали в газетах: перед небогатым домиком Кюри буржуазный народ устроил митинг с такими лозунгами, она с дочерьми перебралась в Париж.
Национализм, однако, был частью более крупной фобии — женоненавистничества, он был зажат между фанатизмом и мачизмом как котлета между двумя кусками хлеба. Спустя сто лет осталась только котлета. Конечно, в антиэмигрантской риторике начала XXI века есть религиозная составляющая, теперь это исламофобия (ах, скоро будет мечеть Нотр-Дам), но она совсем небольшая, а лидер националистов — Марин Лепен. Женщина!
При этом женоненавистничество, оно же мизогиния, во Франции было побеждено не так давно, почему и прах Кюри перенесли в Пантеон лишь в 1995 году.
24 января французские академики ведь ещё отдельно проголосовали по вопросу, можно ли в принципе допускать женщин в академию. 98 голосов против 52! Это голосование было уже после того, как забаллотировали Кюри — и многие из тех, кто голосовал за Кюри, проголосовали теперь против. Первая женщина была избрана в де сиянс Академию в 1978 году.
Три ненависти — под предлогом религии, под предлогом нации, под предлогом гендера — они матрёшки, которые внутри друг друга тасуются, но есть и четвёртая, главная. Ненависть к другому. Есть ненависть ханжи-фанатика к женщине, которая ищет свободы, когда её загоняют готовить на кухне, заботиться о детях, молиться в церкви. Но есть и встречная ненависть — ханжей от феминизма и атеизма — и эта ненависть берёт карикатуру, созданную ханжой, и говорит: «Да, это наш идеал!» Без детей, без мужчин, без религии. Хотим ничем не отличаться от мужчин-подонков! Они спекулируют на бирже — и мы будем. Они плюют на окружающих — и мы будем!
Мария Кюри — совсем другая. Верующей она не была. Но стервой она не была ещё больше! Любить? Ого! В 17 лет у неё был год, когда она работала гувернанткой в шляхетской семье, чтобы помочь сестре обустроиться в Париже (сестра Бронислава, звали они друг друга Броня и Маня). Так влюбилась в хозяйского сына, а когда семейство заявило, что о браке с бесприданницей не может быть речи, написала сестре: «Ну и пошли они к чёрту!» В Кюри она влюбилась, как потом страстно влюбилась в его ученика Поля Ланжевена. Из-за Лонжевена она стала использовать девичью фамилию, чтобы не бросать тень на детей. Какая тень? Ну как же, это же 1911 год — все очень высоконравственные, а тут вдова крутит роман с женатым человеком.
Весной 1911 года жена Лонжевена опубликована письма Кюри к своему мужу (развод состоялся спустя год). Письма страстные, полные ревности: «Когда я думаю, что ты с нею, я не могу спать, с трудом подремлю два-три часа и просыпаюсь словно в лихорадке, не могу работать». «Не могу работать» — это для Кюри предельное страдание. Она пишет, что её дочери «могут однажды стать сиротами, если мы не найдём какого-то выхода» — намёк на самоубийство. Она предупреждала, что, если он вдруг переспит с женой и та от него забеременеет, их отношениям конец.
Один герой даже заявил Склодовской, что если бы о романе с Лонжевеном стало известно раньше, ей бы не дали вторую Нобелевскую. Это была неправда, вторая Нобелевская была запланирована уже, когда давали первую. В Швеции, столь многим ненавистной свободомыслием Кюри приняли со всем полагающимся почётом, и король пожал ей руку, что с точки зрения блюстителей нравственности было скандалом.
Письмо, в котором Мари писала Лонжевену, чтобы не смел брюхатить жену, жена ведь отдала в газеты. Так те подняли вой: как, Франции нужны верные сыновья, которые будут защищать страну с оружием в руках, а какая-то мигрантка смеет подрывать репродуктивный уровень француженок!
Альберт Эйнштейн поддерживал Кюри, хотя в письме другу писал, что не понимает, как женщина с такой внешностью может кого-то соблазнить.
Современные либертариане — эти эгоисты от анархизма — считают Кюри своей, потому что она вернула то, что получила от государства (французского) как гранты, и отказывалась позднее от государственных дотаций. Но это неверно: Кюри отказывалась от денег, объясняя, что они нужнее тем, кто нуждается больше. А вообще она очень даже умела выбивать деньги, прибедняясь самым отчаянным образом.
Проблема детей всплывала не случайно. Тогда смотрели так — либо дети, либо любовь. Если бы Анна Каренина была бездетна, романа бы не получилось. Когда у неё был выкидыш (между первой и второй дочерью), она была в отчаянии, писала сестре, что дети для неё смысл жизни. Как и наука, конечно. Как и любовь. Открытие полония она сравнила с рождением ребёнка: «И этот ребёнок прекрасен!»
Тут, кстати, всплывает одна слабость Мари Кюри: она была патриоткой Польши. А то быть бы полонию францизием. Где грань между патриотизмом и национализм, между здоровым патриотизмом и больным? Это пустой вопрос. Этот вопрос задают люди, которые ничего не изобретают, никого не любят, ничего и никого не родили, что можно было бы назвать в честь кого бы то ни было. А кто изобретает, любит, понимает, рожает — только фыркнет и пойдёт понимать и любить дальше.
Что до пугания и понимания, то ведь и атеизм делится на тот, который пугает, и на тот, который понимает. Пугающий атеизм стращает человечество тем, что всё зло от религии. Понимающий атеизм... Понимающий атеизм понимает, что не всё так просто и что атеизм не гарантия прогресса.
Shelley Emling. Marie Curie and Her Daughters: The Private Lives of Science's First Family.