Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Дитер Хэгерман

КАРЛ ВЕЛИКИЙ

К оглавлению

ЗАКАТ ИМПЕРИИ АВАРОВ

Между тем обострилось положение аваров, древние поселения которых в Паннонии подверглись такому давлению со стороны южных славян, что в начале 805 года в Ахене появился один из именитых представителей знати и обратился к императору с просьбой «определить ему место обитания между Штайнамангером (Савария) и Петронеллом (Карнунтум)». По свидетельству имперских анналов, речь шла о Капкане Теодоре; его имя указывает на обряд крещения, произведенный епископом, носившим то же имя, который с некоторых пор занимался распространением христианской веры на юго-востоке по поручению архиепископа Арна. Карл внял этой просьбе и выделил князю «резерват» (по выражению Вальтера Поля) между Петронеллом на Дунае и территорией, расположенной примерно на сто километров южнее современного Самбатхела. Однако Капкан вскоре скончался, поэтому план поселения сам по себе отпал, хотя в баварских источниках после 808 года еше упоминаются «lоса Аwarum»[79] к востоку от «озера Переселенцев». Можно предположить, что покойный оказался лишь ходатаем франкских гарантий недвижимости для своего народа.

После смерти этого вождя хан, некогда высший правитель, направил шесть представителей знати в Ахен. Они обратились к императору с просьбой вернуть хану прежнее достоинство и властные полномочия, «которыми он прежде обладал среди своих». И на это Карл ответил положительно, приказав, чтобы хан «по старому обычаю обладал полнотой власти надо всей империей». 21 сентября 805 года языческий князь окрестился и был многозначительно наречен Абрахамом.

К аварской провинции, представлявшейлустынную местность между Энсом и Венским лесом, примыкал тогда «резерват» аваров. Согласно так называемому Дидетховенскому капитулярию 805 года, Лорш являлся конечным и исходным пунктом в торговых отношениях между франками и славянами. Однако этот восточный протекторат оказался нежизнеспособным образованием. Уже в 812 году императору вновь пришлось выступить в роли посредника между ханом и его славянскими конкурентами. После 822 года хроники не сообщают больше ни о каких посланцах аваров при императорском дворе. Часть аваров в конце концов растворилась в массе надвигавшихся на них соседних народов, по-видимому, в так называемой Великой Моравии, на территориях между Энсом и Западными Карпатами, существование которой ученые, правда, оспаривают, в то время как другая часть – восточная попала под влияние болгар. В результате сосредоточенное в Карпатах венгерское население в пределах старой Паннонии ассимилировало все эти разные народы и их культурное наследие.

Когда-то влиятельная империя аваров, верная традициям кочевых азиатских народов, даже современникам казалась инородным телом, принадлежащим эпохе варваров. Открытая влияниям окружающих ее сил и одновременно не способная к реформированию собственных политических структур, эта империя не могла противостоять натиску франков и одновременно конкурировать со славянскими племенами. Вместе с тем, по мнению лучшего знатока данной проблематики Вальтера Поля, в этом проявилась неудачная попытка сохранить жизненный уклад степных народов. Столетие спустя забрезжил закат и для венгров, но они сумели избежать этой судьбы благодаря христианизации и частичной ассимиляции западной культуры.

Только благодаря возвышенным чувствам хронистов из Меца, выступавших в роли панегиристов королевского дома, до нас дошли совсем немногие сведения о расширении христианской империи с применением военных средств в юго-восточных пограничных регионах. Так, весной 805 года император направил своего сына Карла в поход против богемцев, через земли которых еще в 791 году проходил отряд монаршего войска в направлении империи аваров. Карл снова возложил командование боевыми отрядами на старшего сына. Этот факт говорит о том, что он сформировался в опытного и талантливого военачальника. Со временем Карл юный стал правой рукой стареющего императора, а то, что он часто возглавлял военные контингенты в ходе экспедиционных походов, позволяло сделать однозначный вывод о переходе в будущем правления в государстве франков от отца к этому сыну, тем более что силы двух других братьев – Людовика и Пипина в значительной мере были привязаны к южным границам империи.

Согласно утвердившейся стратегии, характерной прежде всего для тактики народов-варваров (главными элементами в обороне считались отход, засада и неожиданный для противника выпад), отряды франков выступили тремя порядками. Один контингент устремился прямо на противника из восточнофранк-ских земель через Богемский лес; второй выдвигался из Баварии, а третий, усиленный саксами и вендами, приближался к предполагаемому месту военного столкновения через Рудные горы. Первым отрядом командовал сам Карл юный, вторым – Аудульф, преемник скончавшегося префекта Баварии Герольда, и Вернер, королевский эмиссар. Герольд – вероятнее всего, обергофмейстер Карла. В подражание античным временам он, подобно другим придворным, был удостоен имени Меналк. Третий отряд – это напоминает военную кампанию 791 года – на судах поднялся по Эльбе до Магдебурга и затем опустошил регион, именовавшийся Геневана. Все это происходило предположительно на землях, населяемых вильцами. При этом преследовалась цель – упредить нанесение последними отвлекающего удара.

Собственно, сражение так и не состоялось, поскольку атакованные отошли на непроходимую местность. Поэтому франкские отряды, как обычно, разорили и опустошили эти территории, взяв с собой трофеи, а заодно и пленных. Таким образом, о достижении серьезных результатов не могло быть и речи. Герцог Лехо, по-видимому, самый высокопоставленный в иерархии богемских вождей, сложил голову на поле брани. Сразу после заката, видимо, вымышленной Великой Моравской империи еще не одно десятилетие будущее этого региона определялось конкурентной борьбой друг с другом отдельных племенных вождей. Только начиная с середины X столетия они обрели единое лидерство при Пршемыслидах.

Тем не менее эта экспедиция, видимо, внесла вклад в становление Остмарки, расположенной между правым притоком Дуная Энс и Венским лесом, подобно тому как Паннония (или Аварская марка) некоторое время спустя сделала возможным разграничение миссионерских сфер к югу и северу от Дравы между Ак-вилеей и Зальцбургом. Результат этого военного похода можно, конечно, считать более чем скромным, однако имена агрессоров, отца и сына, в виде звукового сочетания «крал» вошли в ткань чешского языка как обозначение короля или военно-политического лидера.

Карл, отпраздновавший Пасху еще в апреле в Ахене, в июле через Дидетховен и Мец отправился на охоту в горный массив Вогезы. В Шамбери близ Ремиремонта он встретился с сыном, вернувшимся из Богемии. Затем император направился в цитадель Ремиремонт, где пробыл дольше обычного. После 817 года старый королевский дворец вобрал в себя основанный еще в 620 году одноименный двойной монастырь, который с того времени стал функционировать как женский монастырь согласно уставу бенедиктинцев.

Зимние месяцы Карл провел в Дидетховене. Расположенный на левом берегу Мозеля в двадцати километрах к северу от Меца и, стало быть, в центре каролингских владений, он упоминается как пфальц еще со времен отца Карла – Пипина. Здесь Карл шесть раз проводил зиму с 772 по 783 год. Последнее его пребывание в Дидетховене отмечено в анналах в конце 805-го или в начале 806 года. Людовик Благочестивый построил в этом пфаль-це часовню по ахенскому образцу. Она не сохранилась.

ОЗАБОЧЕННОСТЬ О ВНУТРЕННЕМ УСТРОЙСТВЕ ИМПЕРИИ И ПРОБЛЕМАХ ВОИНСКОГО ПРИЗЫВА

Пребывание Карла в Дидетховене, неподалеку от одного из мест, связанных с зарождением его рода, вновь отмечено внутриполитическими шагами монарха и раздумьями о будущем королевства франков, высшим проявлением которых стало тщательно подготовленное, не без умысла представленное на визирование папе политическое завещание Карла, датированное 806 годом. Нет сомнения, что этот документ еще ранее был предметом обсуждения между обоими предстоятелями христианства.

Раздел империи в виде ОМзю ге§пошт уже напоминал о себе, о чем свидетельствовало появление в Дидетховене Людовика и Пипина. Карл же находился рядом с отцом еще с осени. Поскольку зимние месяцы исключали возможность военной экспедиции, а приготовления к проведению имперского собрания еще не начинались, эта семейная встреча приобретала особый смысл, выходивший далеко за рамки указа о дальнейших реформаторских капитуляриях. Обсуждение и разработку возникших в ту пору текстов можно проследить лишь на примере важных инструкций для королевских эмиссаров. По своей значимости они не уступают документам 802 года, это придает структурной политике определенную устойчивость и последовательность. В пользу такого мнения говорит то, что в противовес ранним документам не менее двадцати манускриптов донесли до нас эти предписания. Вместе с тем данный факт свидетельствует о значительном расширении и очевидном приросте «документального» административного подхода в условиях общества раннего средневековья, для которого характерным было исключительно устное начало.

Первая инструкция вновь посвящалась урегулированию церковных дел. В ней рассматриваются вопросы богослужебных текстов и церковных песнопений, корректно прописанных наставлений, учета нотариусов и системы календарного расчета пасхальных праздников (пасхалия), а также зависимых от этого праздников свободных искусств, кстати сказать, впервые и искусство медицины. При этом тексты абсолютно в стиле императорской проповеди возвращаются к общеизвестным вещам и уже устоявшимся основам прежних инструкций. Очень точными представляются постановления, которые как новый элемент запрещают (королевским) служителям становиться монахами или монахинями без разрешения короля. Эта практика, очевидно, обескровила крестьянские дворы, а учитывая голод в текущем году, породила серьезные трудности со снабжением королевских дворов. Мирянам запрещено добиваться места благочинного и архидиакона. По каноническому праву случаи кровосмешения подлежат расследованию и наказанию. Никто не заслуживает снисхождения по причине дружеского расположения по сравнению с теми, кому вынесен приговор.

Решающее значение для внутреннего устройства государства франков имеет вторая всеобщая заповедь-инструкция. В ее двадцати двух главах как бы отражается общественная проблематика будущей христианской империи. Рассмотрим наиболее существенные моменты. Это религиозно мотивированная позиция монарха, его вера в молитвы и их воздействие, что вскрывает фактическое бессилие Карла, когда в первом предписании говорится: «В случае голода, несчастья, чумы, финансовых неурядиц и всяких прочих бед, не следует дожидаться нашего приказа, – важно немедленно молить Бога о милосердии». И сразу же следует повеление: «В текущем году в преддверии голода каждый по мере сил должен поддерживать близких, ни в коем случае не продавать урожай слишком дорого и ничего не продавать за пределы империи». Предотвращение ростовщичества и экспорта призвано обеспечить нормальное снабжение. Помочь бедным можно через наказание преступников. Обеспечению мира служит запрет на ношение оружия, будь то щит или кольчуга. Необходимо стремиться к установлению справедливого мира через преодоление распрей, если понадобится, то и с помощью королевского суда. А кто нарушает мир после судебного приговора, тот должен лишиться правой руки да еще заплатить за неуважение королевской власти шестьдесят шиллингов. И вновь публичное уголовное право вытесняет возмещение через частные уплаты штрафа.

Важной главой считается обеспечение воинской повинности, которая теперь теснейшим образом увязывается с характером жития и хозяйствования сеньериальной власти. А последняя, в свою очередь, уже настолько переплетается с арендой земли и ленным принципом, что наделы земли (гуфы) крестьянских хозяйств и их размеры играют решающую роль в выборе характера вооружения и формы участия в воинской повинности. Так, каждый человек (homo), под которым следует понимать свободного и одновременно вассала, располагающего двенадцатью гуфами, отправляется в военный поход, имея при себе собственную кольчугу. В случае отказа он лишается бенефиция, лена и арендованного участка земли вместе с кольчугой. Эти детали дают представление об экипировке элитных кавалерийских частей. Они благодаря аренде земли и коммендации были особо тесно связаны с королем, а их материальное обеспечение за счет казны, а также церковных владений увязывалось главным образом с воинской службой. Вместе с тем этот раздел свидетельствует о намечающемся переходе от прежней системы ополчений к средневековому войску, то есть профессиональной армии, что позволяет сделать вывод о так называемой феодализации общества. Впрочем, ни в 805 году, ни после король не был готов отказаться от свободных как важной составной части воинского призыва.

Этот раздел обнаруживает непосредственную, в том числе содержательную, связь с еще одной, значительно более известной главой, посвященной приграничной торговле со славянами и аварами. Фактически же данное изложение – директивы, касающиеся экспорта и торгового эмбарго. Пространственно-локальных указаний на этот счет нет ни в отношении товарообмена по крупным водным путям с притоками – Рона, Сона, Рейн, Дунай, Луара или Маас, ни даже в отношении сухопутной торговли, хотя уже в 779 году и повторно в 783-м в капитуляриях были прописаны соответствующие ограничения по торговле оружием.

Однако эти запреты противоречат упоминаемым в литературе бездоказательным утверждениям о тогдашней нехватке железной руды, что не в последнюю очередь привело к застреванию экономики на примитивно-архаичном уровне. Целенаправленные положения насчет эмбарго указывают, наоборот, на технологически ремесленное превосходство ружейного производства в государстве франков. В пользу этого говорит прежде всего оснащение кавалерийских эскадронов и военное превосходство континген-тов монарха. Так был наложен запрет на продажу щитов и кольчуг в другие государства. Как высоко ценилась кольчуга, следует из предписания, что даже средней руки сеньеры должны были носить с собой эту защитную одежду во время походов под угрозой лишения полученного в аренду имущества. О качестве рубящего оружия дают представление результаты многочисленных археологических раскопок – это прежде всего так называемые ульфбертские мечи (скорее всего здесь идет речь об оружейной мастерской под таким названием), изображенные на миниатюрах рукописей того времени. Впрочем, технологический прогресс, связанный с производством оружия, не ограничивается только этой сферой.

Возрастающее использование мельниц, рабочих приспособлений из железа и прежде всего лемеха плуга указывает на возрастающую потребность в высококачественном металле именно в гражданском секторе аграрного общества. Ярким показателем технического прогресса является также своего рода налог за использование железа. Он возмещался землевладельцам в виде слитков или же готовых изделий, например лемехов плуга, а впоследствии и подков для лошадей.

В Дидетховенском капитулярии 805 года, в котором отмечается обязательный характер упомянутого эмбарго, приводится целый список приграничных торговых центров, расположенных вдоль Эльбы, Дуная вплоть до реки Энс. По этому маршруту осуществлялись основные экономические связи со славянским миром и контакты с аварами. Упоминаются Бардовик, Шезла (не расшифровывается), Магдебург, Эрфурт, Гальштадт близ Бамберга, Премберг в Верхнем Пфальце, Регенсбург и Лорш. Также перечисляются ответственные должностные лица, графы и королевские эмиссары, к примеру, уже упоминавшийся выше Аудульф, де-факто префект Баварии, в сферу ответственности которого входили Премберг и Регенсбург, а также Вернер в связи с Лоршем. В контексте этой торговой цепи обращает на себя внимание запланированное Карлом объединение водных путей Рейна и Дуная путем создания ряда водохранилищ. Военная цель такого проекта не вызывала ни малейшего сомнения. Но требовала осмысления его экономическая целесообразность в межрегиональной торговле с юго-востоком, заключавшаяся в обмене товарами, на которые распространялось эмбарго, – оружие, шкуры, меха, мед, но прежде всего люди и военнопленные. Вплоть до 1000 года Прага оставалась центром восточной работорговли.

Насколько неэффективны тогдашние требования эмбарго и сколь слаба административная структура, не способная успешно контролировать реализацию подобных запретов, не в последнюю очередь демонстрирует раздел, регламентирующий передачу конфискованного владения нарушившего эмбарго торговца в следующих пропорциях: половина – пфальцу, другая – по долям королевскому эмиссару и доносчику.

Другой раздел содержит инструкции королевским эмиссарам по принесению повторной присяги, причем настолько однозначной ее редакции, чтобы никто не мог ее повторить, за исключением клятвы верности императору и собственному сеиьеру – «только для нашей пользы и на пользу своего господина»!

Более поздние феодальные отношения в своих ранних формах становятся настоящим катализатором формирования государства франков, к которому все чаще прибегает и сам король, чтобы привлечь на свою сторону аристократов, если он не может или не хочет предоставить им высокие должности. Так Карл бывает вынужден требовать для себя своего рода оговорку верности, ограничивая число привилегированных собственной персоной и еще одним господином. Здесь корень последующей, прежде всего в западных регионах империи франков утвердившейся формы преданности (ligesse). Она верность королю ставит превыше всех прочих обязанностей, таким образом пытаясь предотвратить столкновение интересов между короной и вассалами.

Далее текст посвящается борьбе с заговорами. Поскольку ущерб от них очевиден, зачинщик заслуживает смертной казни, а соучастники должны стегать себя плетью и отрубать носы. Если заговору предшествовало принесение клятвы верности, то его участники заслуживают такого же публичного уголовного судопроизводства, как и виновные в клятвопреступлении, за которое полагается отрубание правой руки.

Унаследованная структура общества, зиждевшаяся на принципе повиновения вассалов во главе с королем, стала рассыпаться, затронув прежде всего внутреннюю взаимосвязь короля со свободными (вольными) франками. Данное обстоятельство отражается в разделах, посвященных именно этим свободным, составлявшим основу воинского набора и, по сути дела, всего франкского общества. Все больше представителей этого слоя населения, на который буквального опиралась государственная власть, стремится избежать участия в военных походах, предпочитая связать жизнь со служением Богу в качестве клириков и монашествующих или будучи вынужденными пойти по этому пути, поскольку других смущает их движимое и недвижимое имущество. Но прежде чем сделать этот шаг, они должны были заручиться согласием короля. Фактически персональные обстоятельства уклонения от призыва одновременно требуют социально-политического разъяснения, если предписание гласит, что бедные свободные, то есть менее состоятельные, не должны быть объектом давления со стороны более могущественных в целях принуждения их к продаже своей собственности или передаче права собственности притеснителям. Этого следует избегать, ибо тогда их наследники, лишенные средств пропитания, не будут отвечать требованиям королевства, а из-за нужды даже могут превратиться в нищих, разбойников и злодеев. Расширение разделенной на две части системы правления базировалось в значительной мере на не всегда добровольном вовлечении свободных дворов в качестве mansus ingenuilis в господствующую систему хозяйствования, вызвав тем самым одновременно изоляцию бедных свободных от королевства. А это, в свою очередь, перекрывало королевству доступ к действенному потенциалу, каковым являлось главным образом участие в воинском призыве и в судебной общине. Таким образом, через раздачу должностей и феодальные отношения королевство попадало в зависимость от руководящих элит в государственной и церковной сферах.

Еще одним широко распространенным злом является изготовление фальшивых монет. Это следует пресекать таким образом, чтобы монеты предписанного веса чеканились и были в обращении только в «нашем пфальце» и других привилегированных местах. Что касается этой весьма деликатной сферы, тут. нередко случались злоупотребления, наносившие ущерб казне. Речь шла прежде всего о нарушении стандарта в весе и содержании металла в монете. Между тем данный запрет опять-таки является важным показателем возрастания денежного хозяйства и торговых отношений, о чем свидетельствуют инвентаризационные описи крестьянских работ и сборов, в которых весьма значительная часть услуг обозначена в денежном эквиваленте. Об архаичных, даже «допотопных» формах хозяйствования в эпоху Карла, несмотря на всякого рода ошибочные суждения и оценки, говорить не приходится. Порукой тому служит уже единая валюта в виде серебряного денария, своего рода евро тогдашней христианской Европы.

Большой раздел почти неизбежно посвящается королевскому войску и способам его финансирования. Судя по всему, практическая реализация этих идей стала еще одним основанием для отчуждения свободных от королевства. Так, на 805–806 годы чиновникам было приказано обеспечить взыскание отступных средств за отказ от участия в воинском призыве, невзирая на лица, независимо от лести, давления или подношений в знак благодарности. Исследователи справедливо исходят из того, что регулярные военные походы Карла, как правило, осуществлялись контингентами, сформированными из людей, проживавших в регионах, расположенных по соседству с театром военных действий, или же в районах, откуда до места вооруженных столкновений достаточно легко было добраться по воде или суше. Поэтому наверняка отряды из Аквитании, Южной Алемании или Баварии не участвовали в военном конфликте, развернувшемся в Вихмодии. В любом случае здесь не имели понятия об ополчении, столь характерном для эпохи Наполеона Бонапарта.

Под угрозой применения наказания каждый был обязан участвовать в воинском призыве. Участие, которое не всегда и не везде считалось обязательным, очевидно, могло заменяться уплатой денег. Поначалу, видимо, в отдельных случаях так оно и было. Однако, как и при современной системе взимания налогов и сборов, эта практика закрепилась, поэтому в цитируемых инвентаризационных описях главным образом IX столетия встречается так называемый «hostelecium», то есть налог на военные нужды, по сути дела, оброк или ежегодный сбор, как и прежде, взимаемый с некогда свободных крестьянских дворов. Из этого теперь извлекает выгоду землевладелец-феодал, во все большей степени выполняющий свои обязательства в военной сфере путем призыва вассалов.

Возможность отступного также привела к эрозии унаследованной системы правления. Согласно нашему тексту, раскладка налога составляла в общем три фунта, это соответствовало шестидесяти шиллингам или фактически 720 серебряным денариям. Вообще говоря, выходила кругленькая, поражающая воображение сумма, тем более что шестьдесят шиллингов составлял штраф за нарушение королевской юрисдикции. Такого рода раскладка налога или отступного штрафа за неявку по призыву, безусловно, породила злоупотребления – отношение к соответствующим лицам определялось не их фактическими способностями, а строго в соответствии с предписанием, что противоречило принципу справедливости. Такой подход создавал помехи и вообще делал невозможным реализацию работоспособности людей; во имя короля. Поэтому Карл приказывает впредь налагать полную сумму штрафа или взимать отступные только с тех, кто располагает владением на сумму шесть фунтов, «золотом, серебром или в виде кольчуги и железных предметов, цельных кусков ткани, а также верховых лошадей, быков, коров и другой собственности», что одновременно определяет шкалу ценности имущества. Из приведенного списка вытекает недопустимость лишения одежды жен и детей. Если же кто-то располагает собственностью на сумму всего три фунта, то выплачивает лишь тридцать шиллингов, то есть соответственно половину положенной суммы. Кто располагает всего более чем двумя фунтами, выплачивает десять шиллингов, а у кого имеется лишь один фунт, с того причитается только пять шиллингов.

Данный раздел также указывает на опасность того, что побуждаемые к участию в воинском призыве или к выплате отступного свободные уклоняются от этой обязанности, предпочитая иное подчинение и служение, или через самоподчинение другому господину или церкви утрачивая свой прежний правовой статус как критерий участия в военном походе. Представления о республиканских началах, всеобщем благе, о государстве как носителе идей сообщества не существовали в сознании того времени. Подобные идеи, зашифрованные на пергаментах весьма ограниченного числа высокообразованных советников Карла, свидетельствовали о прочтении ими старых авторов, а не современных. Особые подходы и интересы, замешанные на эгоизме, напластовывались на реформаторскую политику короля и ставили ей палки в колеса. Она не находила серьезной поддержки среди еще не полностью сформировавшейся администрации, которая ко всему прочему стремилась, как и высшие аристократические слои, к власти и обладанию собственностью.

В представлении двора все еще казались неразделимыми цели государства, обеспечение королевской казны и неукоснительное сохранение казенных владений и прав. В этом контексте следует также рассматривать указания на тогдашнюю практику взимания пошлины как одного из немногих существенных аспектов фискального права в судопроизводстве, причем это известно нам главным образом из документов об освобождении для церковных учреждений. Так, по действующей инструкции, с торговцев разрешается взимание только старых и, следовательно, справедливых пошлин «как с мостов и паромов, так и на рынках». Равным образом получение этих пошлин допускается только там, где взамен транзитному торговцу может быть оказано содействие, например паромная переправа или пользование мостом. Кстати сказать, пошлину можно требовать только от купцов как своего рода налог с оборота, в то время как другие, «которые без цели торговли продают свой товар, переходя от одного дома к другому, например, предлагают зерновые запасы в амбарах, или пфальцах или служивым в походе, от этих пошлин должны быть избавлены». В спорных случаях, которых из-за финансовых проблем везде и повсюду было более чем достаточно, соответствующий вопрос передается на рассмотрение королевского суда.

В восьмидесятые годы прошлого столетия заставили заговорить о себе еще два текста капитуляриев эпохи Карла. Один из них по праву связан с Дидетховенскими инструкциями 805 года. И этот текст с его не менее чем сорока тремя разделами является составной частью крупных реформаторских капитуляриев имперского времени, хотя во многих фрагментах есть ссылки на «Общее увещание» 789 года – своеобразный «Основной закон» Карла. «Мир и согласие» – это опять-таки основные идеи данного документа. Он как бы целомудренным и натуральным образом воспроизводит голоса участников, особенно епископов, а также и самого монарха в виде «личной реакции», по удачному выражению Гансхофа, которому удалось раскрыть эту форму «возражения» еще в конце крупного реформаторского капитулярия 802 года.

Документ носит в основном церковный характер. Когда в канву повествования вплетается светская материя, создается впечатление, что к нам неожиданно обращается сам Карл, тем более что на передний план выдвигается правосудие как центральная задача королевства.

Из обширного указа необходимо выделить некоторые элементы: вопросы веры и проблемы порядка определяют первую часть, а также вопросы этики и политической морали, к примеру алчность и зависть. Так, христианская любовь к ближнему (саritas) объявляется матерью всех добродетелей, «без нее не может быть мира и согласия». Содержится требование защиты «гостей» и паломников, а также бедных, вдов и сирот. Слышится интонация императора, когда повторно заходит речь о запрете пьянства и игры в кости. Прослеживается указание королевским эмиссарам: «Необходимо проявлять максимальную тщательность, предписывать, увещевать и исправлять в духе того, что сказано в наших капитуляриях. А прочее, что вы сочтете необходимым на месте, вам надобно изменять и нам об этом сообщать». К чему все это? Монарх резюмирует: «Чтобы все совершенствовалось для нашего небесного вознаграждения пред Богом и для нашего вечного спасения славы». Послание монарха Гербальду, епископу Льежскому, также связывает предписание трехдневного поста с усилиями по преодолению нынешнего голода как действенное средство от превратностей времен.

ПРАВОВОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ В ВЕНЕЦИИ, ДАЛМАЦИИ И ИСТРИИ

Вскоре после Рождества Христова в 805 году в Дидетховене объявилось посольство из Венеции и Далмации. Судя по всему, политические перемены в Венеции не в последнюю очередь были связаны с контактом с Фортунатом, патриархом Градо, подвергшимся притеснениям жителей лагун и открыто перешедшим на сторону нового императора, а кроме того, получившим из рук самого Льва III палию с соответствующими полномочиями. И вот теперь к императору прибыли с визитом оба новых дожа – братья Обелир и Беат в сопровождении герцога Павла из далматинской Зары и епископа этого города Доната. Они преподнесли Карлу множество подарков. По сведению имперских анналов, в результате этого визита император даровал Венеции и Далмации своего рода конституцию.

Что же, собственно, случилось? В Венеции произошел переворот, в результате которого были смещены и высланы дожи Йоханн и Маврикий – один в Мантую, а другой к франкам. Там они и скончались, так и не увидев больше родной город. Новые властители, видимо, предпочли и без того лишь номинальное господство сравнительно далекого от них императора Запада над лагуной привычному доминированию Константинополя. Однако они нанесли Византии еще один удар, применив военную силу против находившихся под византийской юрисдикцией Далмации и островов Адриатического моря.

После вторжения славян и аваров в VI–VII веках византийская Далмация представляла собой лишь прибрежную полосу и выдвинутые в море острова, и до сих пор составляющие данный регион. Восточная Римская империя, которая начиная с середины VII века на всех фронтах была вынуждена отбиваться от наступления арабов, могла уделять весьма ограниченное внимание этим сравнительно далеким землям, жители которых искали и находили прибежище на прилегающих островах. Вплоть до X столетия церковная митрополия продолжала оставаться в Константинополе. Важнейшими центрами власти были Дубровник и Рагуза, но прежде всего Зара, являвшаяся одновременно резиденцией избранного местной аристократией архонта, высшего должностного лица.

Наряду с этим в городах муниципальные власти пользовались определенной автономией. Подобно Далмации, Венеция впоследствии была «прирезана» к той части империи, где правителем стал Пипин в ранге короля Италийского. Это урегулирование действовало недолгое время, да и то лишь на бумаге, точнее говоря, на пергаменте. Дело в том, что по соглашению Карла с его восточным партнером Михаилом от 812 года данное урегулирование было аннулировано, тем более что Венеции удалось успешно отстоять свою фактическую независимость как от Востока, так и от Запада. В любом случае конфликт между, Венецией и Далмацией не получил развития, ибо обе стороны искали возможности оказаться под умиротворительным воздействием авторитета Карла, что и привело их в конце 805 года на берега Мозеля.

А вот Истрия, второй спорный регион Адриатики в отношениях Востока с Западом, оставалась частью Италийской империи в соответствии с сохранившимся в полном объеме документом – протоколом судебного заседания. Оно происходило в Рициано близ Капо д'Истрия под председательством королевского эмиссара Кадалона, впоследствии маркграфа Фриульского, и лангобарда Айона, когда-то высланного Карлом и лишенного владений во Фриуле и Вероне. Однако в 799 году он вновь удостоился монаршей милости и с тех пор хранил верность императору. Видимо, еще в 804 году эмиссары были направлены в Истрию с поручением урегулировать проблемы местных церквей, определить привилегии от имени короля и императора, а также разобраться с жалобами населения о тяготах прежде всего для бедных слоев, чтобы им в этом помочь. Речь шла главным образом об обвинениях против франкского герцога Йоханна. Он отмечен как соратник Карла по экспедиции против аваров в 791 году, но, очевидно, породил немыслимые трудности для городов и общин региона, нарушив тем самым традиции византийского управления.

В присутствии патриарха, герцога, пяти епископов и целой группы именитых аристократов из соответствующих городов и общин на основе письменных свидетельств, доказывавших, к примеру, задержку обязательных церковных выплат византийской казне, началось судебное заседание при участии королевских эмиссаров.

Фортунат заявил, что вместо выплат он оказывал своим соотечественникам при дворе иные, при этом немалые услуги. Тем не менее все возникшие проблемы могли бы найти иное разрешение. Как и ожидалось, самые резкие обвинения были против личности герцога и его способа ведения дел. Протокол заседания показывает, что герцог правил как тиран, преследуя собственные интересы и интересы своей семьи, не останавливаясь перед экспроприацией и захватом земли, обрушив на население немыслимые принудительные поборы и повинности. Одновременно в этих обвинениях отражаются масштабы тягот, свалившихся на истрийские города в результате военных походов франков против аваров. Во имя этого герцог отменял свободный вассалитет, при необходимости конфисковывал лошадей и раздаривал их франкам. Кроме того, он собирал подарки для императора, что напоминало дары по окончании очередного года и приравнивалось к его началу в целях пополнения королевской казны.

Такое правление на основании имеющейся в нашем распоряжении информации не отвечало представлениям Карла о мире и справедливости, порядке и любви к ближнему, хотя оно и шло на пользу его военной моши.

Ответчик предстал перед королевским судом. По одним вопросам он сказался неосведомленным, а по другим – обещал расследовать все обстоятельства, но, в общем, поклялся, что исправится и воздержится впредь от жестких методов правления: ведь лучше всего не ворошить прошлое. Составленное сановниками заключение предусматривало, что возникшие по вине герцога повинности, с одной стороны, подлежат погашению согласно порядку, подтвержденному под присягой, а с другой – на основе старых налоговых списков. В этом проявляется преемство административных действий муниципальных властей на основе письменно зафиксированных предписаний. Невыполнение решения каралось штрафом на сумму не менее девяти золотых монет в пользу императорской казны.

Протокол был завизирован патриархом и присутствовавшими на судебном разбирательстве. Тем не менее этот важный документ проливает свет на практическую деятельность королевских эмиссаров на местах, которые в силу своего высокого социального статуса и неподкупности весьма успешно соответствовали королевским принципам справедливости и примирения между власть имущими и бедными. Напрашивается вывод, что с помощью королевских эмиссаров монарх намеревался создать действенный инструмент непосредственного управления.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Своим пребыванием зимой в пфальце Дидетховен, неподалеку от «семейного» Меца, места чудесных дел и святого Арнульфа, император воспользовался для составления политического завещания. Карл готовился к тому, чтобы разменять седьмой десяток. Поэтому ему было важно задуматься о своей монаршей фамилии. Недавняя кончина его близкого друга и советника Алкуина в Туре, возможно, напомнила Карлу об ограниченности земного бытия. К тому же трое его сыновей от брака с алеманкой Гильдегардой находились в Дидетховене и поэтому могли подключиться к подготовительным обсуждениям последующего упорядоченного урегулирования.

Еще в января 806 года Карл выдал грамоту монастырю Прюм и подтвердил дарение этому семейному владению. Тем самым он еще раз продемонстрировал, в каких неограниченных пределах сохраняет за собой исключительное право распоряжаться монаршими владениями, намереваясь всеми юридическими способами противодействовать незаконным государственным пожертвованиям. В данном конкретном случае монастырь Прюм от бывшего монаршего холопа, стало быть, серва, получил в собственность крестьянский двор в соседнем Вальмердорфе. Однако названный по имени граф, одновременно фигурировавший в качестве королевского эмиссара, превысив свои полномочия, объявил сделку недействительной. Мало того, он наложил на монастырь денежный штраф. Карл превратил изъятие и штраф в благочестивое деяние, «дабы тому смиренному сообществу было тем более благостно молиться о ниспослании Божьего дара для нас и наших чад и для всего народа».

Имперские анналы свидетельствуют, что в ту зиму император имел встречу с аристократией «высшей и именитой». «Ее цель – установить и сохранить мир между своими сыновьями и разделить империю на три части, чтобы каждый знал, какою частью управлять и какую защищать в случае, если переживет его [Карла]. На предмет этого раздела и было составлено завещание и у колыбели его стояла аристократия франков. Оно содержало положения о сохранении мира. Эйнхард направил его папе Льву, чтобы тот собственноручно подписал документ. По прочтении текста папа с ним согласился и подписал собственной рукой».

Извлечение из Галльского кодекса, зафиксировавшего дату завещания, излагает его суть значительно короче, но тем вырази- тельнее: «…6 февраля его империя была поделена между тремя сыновьями, сколько из этого каждому из них причитается после его кончины».

Документ, Divisio regnorum (О разделе королевства), является одним из наиболее значительных правовых текстов эпохи Каролингов, представлявших попытку разделить на основе принципов справедливости между сыновьями формирующуюся на континенте Западную ойкумену, за исключением Астурии и Беневенто, а также подготовить порядок правопреемства. Несмотря на конкретную необозначенность Святой Троицы, порядок правопреемства был призван вначале трансформировать имперскую командную власть императора и короля в трехчастное равноправное королевское правление сыновей, которое соответствовало идейному правлению братской общины. В своих принципах раздела Карл руководствовался франкским правом наследования. Согласно ему, каждому наследнику мужского пола причиталась равная доля от отеческого наследства. Речь шла не о «нарезании» будущих частей империи, а о четвертьвековом «промежуточном правлении» его сыновей в Италии и Аквитании как основы королевств Пи-пина и Людовика.

Находившийся под арестом в монастыре Прюм несчастный Пипин Горбун, само собой разумеется, ничего не получил. Старший сын Карл, после Рождества 800 года тоже король, как правая рука отца-императора приобрел опыт управления и полководческие качества, поскольку возглавлял многочисленные военные походы в Саксонии, а также на другом берегу Эльбы. Поэтому именно в нем видели потенциального наследника и преемника в государстве франков, которое в результате завоеваний отца простиралось от Эльбы до Венского леса. Раздел империи 768 года, касавшийся Австразии (восточная часть государства Меровингов), Нейстрии и Бургундии, на два полукруглых, вытянутых в северном и южном направлении блока и равными долями интегрированных в фамильные и фискальные владения Карла и Карломана, и мог служить моделью при наличии трех потенциальных преемников и постоянных изменений на политической карте государства. Тогда Карл обладал правом распоряжаться имущественными комплексами и полнотой власти в нижнем течении Мааса вокруг Льежа, в то время как юрисдикция Карломана распространялась на территории в нижнем течении Мозеля и среднем течении Рейна. Однако экспансия за минувшие десятилетия придала государству франков эпохи поздних Меровингов совсем другое очертание: присоединение Аквитании, Италии (империя лангобардов), 'Саксонии и Баварии (с возникновением Остмарки, или Паннон-«ской марки, на территории между Энсом и Венским лесом) изменило переходившие из поколения в поколение масштабы территорий, вызвав необходимость урегулирования, которое противоречило условиям раздела 768 года. Учитывая территориальный фактор и принимая во внимание императорское достоинство, в отличие от королевской власти неделимое, Карл мог бы ориентироваться на ту богодухновенную модель, которую, по его собственной убежденности и на взгляд советников, сын и единственный преемник Людовик наметил еще в 817 году как однозначный подход к вопросу о своем преемстве – выделение каждого из королей под опеку основного наследника и императора- первородного Лотаря.

Видимо, Карл отбросил эту модель из-за боязни спровоцировать внутреннее соперничество в борьбе за власть. Обратившись исключительно к традиционному праву наследования, он не только заручился согласием своих сыновей, но и избежал трудностей, которые породило бы принятие императорского звания при наличии трех преемников в империи, «трех сыновей, ниспосланных [нам] Божьей милостью и благостью, дабы они, согласно нашим пожеланиям, подтвердили нашу надежду на правление и облегчили заботу о забвении потомками». К тому же так и не состоялось примирение с византийскими императорами, к которым Карл, по утверждению биографа Эйнхарда, предпочитал обращаться в братской манере. Скорее всего Карлу, как и прежде, приходилось демонстрировать благородство, реагируя таким образом на их недоброжелательство и зависть.

По этой причине напрашивался отказ от тесной увязки «проблемы двух императоров» с урегулированием преемства в империи франков (imperium vel regnum). Таким образом можно было выиграть время. В конце концов текст и без того предусматривал возможность внесения изменений и добавлений в зависимости от велений происходящего. Этим он существенно отличался от предположительно окончательного урегулирования Людовика, датированного 817 годом и изложенного в не менее известном источнике Оrdinato imperii. Если абстрагироваться от деликатной проблемы мыслимого или желаемого преемства в империи, указ стареющего монарха базируется на принципах государственного устройства на протяжении четверти столетия существования его обширного королевства, например, в Италии и Аквитании правили его юные сыновья в качестве «промежуточной власти», однако под верховным началом Карла. В те годы созидались личные узы, и нельзя было допустить их расшатывания в процессе раздела империи, подобно тому как Карл юный, замещая отца, видимо, повышал собственный авторитет, объединяя вокруг себя единомышленников и сторонников. Это происходило прежде всего во время военных походов против саксов и на землях, расположенных на противоположном берегу Эльбы.

Поначалу земли франков между Маасом и Мозелем подразделяются на примыкающие Австразию (вместе с восточными франками) и Нейстрию (Сена – Луара), к которым присовокупляются Фрисландия, Саксония, Тюрингия, северные районы Бургундии (Безансон, Юра), части Алемании к северу от Дуная и оба баварских анклава – Ингольштадт и Лаутергофен. Тем самым старший сын Карла выделяется как «наследник в особом положении», что не выдерживает критики. Карл сравнительно поздно был помазан и коронован на королевское правление, он вообще не удостаивался каких-либо протокольных почестей. Преемство в коренных районах империи решилось как бы само собой, поскольку Карл юный более десятилетия оставался правой рукой отца. По этой причине ему как «полигон» был выделен дукат Мен, в то время как его братья оставались привязанными к своим королевствам. О каких-либо привилегиях Карла на основании первородства при получении наследства нам неизвестно. Равным образом нет сведений о том, что монарх обдумывал и разрабатывал условия раздела империи уже несколько десятилетий назад. Старший сын не получал от отца всей «остальной части империи».

Более того, территории его братьев округляются прилегающими землями, к примеру, частями Бургундии и Алемании к югу от Дуная, в то время как Карлу гарантируется доступ к Италии в целях совместной защиты церкви, то есть папы, путем выделения подходящих переходов через Альпы (Большой Сен-Бернар).

О собственно преемстве Карла юного в так называемых коренных районах империи не может быть речи, поскольку на случай его кончины в отношении коренных франкских земель был предусмотрен раздел по примеру обоих полумесяцев 768 года при Пипине и Людовике, рассекавших все государственные территории. Но даже если бы сравнительно ранняя смерть старшего сына Карла не наступила, преемство создало бы для королевской фамилии значительные трудности: в 806 году Карлу исполнилось уже 34 года, и в противоположность Людовику и Пипину он все еще оставался холостым. О наложницах (и детях) ничего не известно. Отсутствует какое-либо назидательное послание и от Алкуина подобно тому, которое было получено королем Италийским по вопросам половой этики. Правда, весьма туманные намеки могли бы указывать на его гомосексуальные склонности. В любом случае фактический потенциал Карла по обеспечению преемства части своей империи представляется весьма ограниченным. Не в последнюю очередь по этой причине император, по-видимому, решился гарантировать право представления не только наследникам своих сыновей мужского пола, если они оказываются способными к наследованию и на этом настаивает знать, но и признать за ними право на приращение в отношении правления их братьев. Раздробление долей империи среди потенциальных внуков монарх, правда, решительно отвергал. Так, он признал только за одним внуком право на преемство в империи одного из сыновей.

Намеченный раздел земель после кончины монарха выглядел следующим образом: империя лангобардов была расширена за счет Граубюндена и Баварии, а также Алемании к югу от Дуная. «Мокрые границы» в значительной степени определяли прохождение демаркационных линий. На территории Граубюндена с епископской резиденцией в Куре, открывавшей путь к важным горным перевалам, тогда приказало долго жить одно из последних «епископских государств» Викторидов, то есть семейства, определяющее имя которого было Виктор. С государственным и церковным единовластием этого семейства было покончено, а с введением так называемого Каролингского графского устройства и этот пограничный регион административно вошел в состав империи. Уже в феврале 807 года граф Гунфрид, одновременно маркграф Истрии, отправлял в Ранквайле обязанности председателя судебного. собрания.

Королевство Людовика, включавшее Аквитанию и Гасконию, расширилось за счет Септимании и Прованса, в результате чего он получил выход к Средиземному морю. Кроме того, к его владениям была добавлена формировавшаяся Испанская марка между Пиренеями и территорией по течению реки Эбро. Поскольку в особой главе защита церкви, по сути дела политическая и военная защита папских интересов, объявлялась одной из существенных задач сообщества братьев, Людовик также получил выход в Италию через Западные Альпы. Этот маршрут проходил через Сени в Сузскую долину, что вызвало раздробление Бургундии как составной части империи. Затем Аквитания приобрела округа, расположенные между Невером и так называемой горной дорогой, хотя административные регионы между Отоном, Шалоном, Лионом и Савоной не упоминаются вовсе, что в связи с отсутствием карт да и экспертов вполне объяснимо. Карл юный опять-таки получил из состава бургундских земель их северную часть, включая Безансон и Юру, которая впоследствии стала основой свободного графства Франш-Конте, а первоначально была франкским округом в составе Орлеана, Оксера и Дижона, обеспечивавших Карлу беспрепятственный выход к долине Аоста через Большой Сен-Бернар.

Подобная территориальная децентрализация, сориентированная по отношению к Аквитании и Италии на длительный исторический процесс, в ходе которого Карл юный однозначно сохранял за собой приращенные франкские земли, явно не оставляя старшему сыну последующей прерогативы, обходила стороной проблему преемства в незадолго до того возникшей империи.

Текст толкует о «imperium vel regnum», империи или королевстве, косвенно свидетельствуя тем самым о наднациональном и надродовом характере империи, но о разделе императорского достоинства на манер семейного королевского правления не могло быть и речи. Византийский опыт в любом случае допускал появление второго императора, а вот пребывание на одном троне сразу нескольких монархов было вне всякого опыта и политической фантазии. Если же попробовать представить, что Карл оставлял за собой право на исправление этого политического завещания, то будущее могло преподнести новые аспекты в отношении императорской власти и передачи ее от поколения к поколению. Уже в 812 году ожидались первые поправки, когда Карл возложил официальное преемство на Апеннинском полуострове на единственного сына, скончавшегося в 810 году Пипина Италийского, тем самым подтвердив право представления внука, что находилось в абсолютном противоречии с практикой его отца и его собственной.

Возведение и коронацию Людовика, когда в Ахене он стал императором и преемником своего отца, следует рассматривать как заключительное проявление суверенности во властном урегулировании, которую монарх всегда и неизменно сохранял за собой в отношении сыновей и народа в двойственном качестве отца и правителя. Исследователям еще несколько десятилетий назад удалось нащупать в тексте одно многозначительное, хотя и косвенное указание на императорское достоинство и его политическую актуальность. С именем Вальтера Шлезингера связано следующее открытие: не менее чем в пяти из шести рукописей, которым мы обязаны знакомству с этим необыкновенным документом, используется не привычный для грамот императорский титул Карла, а формуляр, воспроизводящий титулование так называемой Константиновой фальсификации, заключительная письменная версия которой повсеместно и по праву датируется примерно 780 годом с местом совершения в Риме. Таким образом, протокол политического завещания содержит неоспоримое указание на дату исключительно важного фальсификата. Кроме того, он позволяет предположить, что об этой подделке было по меньшей мере известно в канцелярии императора Карла. Даже манера обращения в начале текста «ко всему христианскому народу» скопирована с текста фальшивки – «ко всему Римскому народу».

Следовательно, Карл предстает в образе нового Константина. Его империя хотя тоже Римская, ибо иная просто немыслима в контексте позднеантично-раннесредневекового богословия истории, но в своих масштабах ограничена рамками Запада. Вместе с тем она является империей христианской, возглавляемой королем франков. «Государственным народом» являются не римляне, а «его» франки, которым под его руководством подчиняются христианские народы. Нет сомнения в том, что экземпляр с «константиновским» вариантом протокола Эйнхард по поручению Карла переправил в Рим папе для принятия к сведению и одобрительного подписания.

Таким образом, со ссылкой на первого христианского императора понтифик прикоснулся к вопросу об империи и преемстве, но не к его разрешению.

Конфликт с преемником Ирины – Никифором I все еще тлел. Цифра «три» потенциальных наследников и преемников без нарушения справедливости не допускала никакого урегулирования. В политическом плане император действовал безошибочно, всячески откладывая принятие окончательного решения на неопределенный срок. И вот в 811 году остался всего один претендент на императорское достоинство. В результате Карл по договорному признанию статус-кво между Востоком и Западом 812 года и с одобрения своей аристократии объявил императором Людовика, правда, не признав за ним права на какие-либо дополнительные полномочия или на фактический статус соправителя. Решение в столь деликатном деле в 806 году, вероятно, привело бы к поляризации ведущих политических элит.

Ius paternum[80] монарха Карл расширительно толковал таким образом, что он не только предопределил обязательную территориальную децентрализацию империи после собственной кончины, но и позаботился о порядках после смерти своих сыновей. Особенно это касалось права представления в королевстве отца соответственно одного из его внуков, разумеется, с учетом фактора пригодности и «выбора» со стороны знати. Таким образом было значительно урезано право его сыновей на приращение. Можно предположить, что тем самым Карл хотел предотвратить возникновение слишком масштабных по территории образований и связанную с этим концентрацию власти. В результате запрета на членение империи в пользу появляющихся внуков уже в зародыше было предотвращено распыление правления на самых малых территориях. При отсутствии пригодных и могущих быть избранными внуков отношения среди братьев определялись соответствующим порядком раздела. Подобные соображения представлялись весьма уместными, учитывая безбрачие и бездетность Карла юного. Такой подход явился еще одной красноречивой характеристикой политического благоразумия императора Карла. Поэтому уже после кончины Карла юного неизбежно встал вопрос о членении предположительно неделимой коренной части империи. Для Пипина была предусмотрена юго-восточная ее часть с включением Северной Алемании, в то время как империя Людовика вышла за границы Нейстрии к северу от старых франкских земель и даже втянула в себя на другом берегу Рейна земли восточных франков и саксов. Так была предусмотрена новая структура, настолько несовместимая, что способности любого будущего правителя подвергались трудному испытанию.

Если бы тем временем Людовик приказал долго жить, не оставив надлежащего преемника, то Карл получил бы Аквитанию и Гасконию, а Пипин свою долю Бургундии, а также Прованс с Септиманией в дополнение к средиземноморскому побережью. Сложнее получалось на пергаменте с расчленением империи Пипина, которое предусматривало прежде всего проведение новой границы на Апеннинском полуострове, в то время как Бавария, Алемания и Граубюнден, вероятнее всего, без какой-либо компенсации отошли бы к Карлу. Зато Италия была разделена на своего рода северную и южную полосы. Имперская доля Карла тянулась от Большого Сен-Бернара через долину Аоста к Иврее и Верчелли, после Павии близ Пьяченцы пересекала реку По, по маршруту античной Виа Эмилия упиралась в Реджо-нель-Эми-лио и Модену, потом продолжалась к югу до Пассо дель Абетоне, пересекала его и выходила на Пистою и Флоренцию. По старой Виа Кассия маршрут проходил через Ареццо и озеро Больсена и потом прямо в Рим «к границам святого апостола Петра».

Все на этом маршруте, если двигаться с севера на юг, располагавшееся по левую сторону – города, пригороды, графства и прилегающие к ним земли вместе с герцогством Сполето, – отходило к Карлу, в то время как Людовик получал все, что находилось по правую руку от маршрута: целиком Лигурийское побережье и Тусция, если соответствующие земли не были под папской юрисдикцией. О принадлежности Истрии и Далмации, где пересекались византийско-франкские интересы, включая Венецию, известно так же мало, как и о притязаниях на Равенну и Пента-поль, где встречались папские прелаты и королевские эмиссары.

Намеченный на перспективу политико-сакральный союз короля франков с римским преемником апостола получил свое яркое выражение в документе о разделе, ибо совместная защита церкви и отстаивание папских интересов были объявлены важнейшей задачей общности братьев, сыновей императора. Этому новому элементу соответствовало визирование завещания папой Львом III, который тем самым со своей стороны «обрекал» на союз наследников и преемников Карла. На первый взгляд такое решение вызывает удивление, ибо было бы естественным возложить защиту патримониума апостола Петра на Пипина или его преемника. Однако отношения между папой и франкским правителем считались обширным проблемным полем и фамильной задачей, так что военная защита представлялась лишь отдельно взятым аспектом в системе сложных взаимоотношений, связывавших два и даже три поколения династии с духовной мощью формирующегося Запада.

Новьш моментом было также сужение Австразии и Нейстрии до масштабов прилегающих территорий и обозначение пространства между Сеной и Рейном Францией. Это название начиная с 806 года вошло в официальный языковой обиход. Непривычным было также стремление привязать проведение границ к руслу рек, чтобы таким образом предотвратить вероятные споры или в значительной степени ограничить их в связи с колебаниями прохождения границ. И тем не менее при возникновении споров между братьями по территориальным вопросам в целях примирения рекомендовалось обращаться к bori homines[81] или же использовать «испытание крестом», в котором Карл видел путь к отысканию истины. Эти средства «дознания», особенно Божий суд, могут показаться нам свидетельством беспомощности в основном «бесписьменной» эпохи. Однако в целях сохранения и установления мира они все больше вытесняют анархо-воинственные походы и кампании.

Альтернатива между правом на приращение выживших братьев и правом представления внуков или племянников в зависимости от их пригодности и одновременно решения знати открывала на будущее дифференцированные й и урегулирования преемства, нуждавшиеся в политическом обсуждении, в котором должны были участвовать прежде всего еще открытые элиты «имперской аристократии» (по выражению Герда Телленбаха), знать империи франков. Серьезные разногласия между монаршим решением и взглядами знати выявились впервые только в 838 году, когда аквитанцы против воли Людовика Благочестивого назначили сына скончавшегося Пипина I Людовика преемником королевской власти и тем самым покончили с амбициями его сводного брата Карла.

В любом случае не только в этой сфере непосредственного преемства «новый Константин» проявил себя умным государственным деятелем, искавшим и подготавливавшим соответственные решения, маневрируя между стародавними традициями и новыми явлениями. При этом он сознательно увязывал это с возможностью внесения в них последующих дополнений и изменений. Кроме того, еще пятнадцать последующих разделов текста Карл посвятил данной теме, за которой по праву утвердилось название «положение об исполнении». Дряхлеющий монарх не ограничился конституированием «промежуточной власти» своих сыновей как бы по образцу Святой Троицы в виде братской общины коллективного королевского правления. Для них он одновременно разработал тщательно продуманные директивы и принципы внутренней и внешней программы политических действий.

В этом предусмотренном balance of power (баланс силы власти) между равноправными братьями обращают на себя внимание шансы и риски «процесса огосударствления» на раннем этапе средневековья. Данный процесс, очевидно, не вытекал в далекий от реальности центр шизм. В контексте достаточно прозрачных структур, сосредоточенных в руках одного семейства, существовавшего рядом и вместе с другими, сложился адекватный инструментарий, который обеспечивал совместное житие разных «gentes» (родов) и «nationes» (народов). По крайней мере на взгляд Карла. Поэтому и предписания проникнуты духом внутри- и внешнеполитической стабильности. Запрещается нарушение границ соответствующего территориального образования, а также раздувание внутренних волнений, равно как и ослабление формирующихся пограничных административных округов (например, Остмарк, Фриуль, Испанская марка), которые образовывали своего рода гласис для отдельных элементов империи в целом. Этим дестабилизирующим явлениям должно противопоставить совместное содействие изнутри и активное противодействие угрозе извне.

Остальные главы посвящаются главным образом внутриполитическим проблемам, которые одновременно затрагивают основы персонального королевского правления: отказ в убежище и лишь ограниченный прием беженцев из королевств других братьев в собственное, чтобы не подвергнуть угрозе «мир и согласие» между ними. Равным образом запрещается против воли прежнего господина переход людей от одного короля к одному из его братьев или одному из представителей его знати. К этому запрету добавляются нормативные статьи по регулированию личных уз после кончины императора. Каждый «homo» (вассал) имеет право на получение «beneficia», то есть предположительно ленного надела или только земли в аренду исключительно в пределах территории своего господина и нигде более, «чтобы исключить на этой основе возникновение какого-либо скандала»! Принимая во внимание тот факт, что на протяжении уже нескольких поколений, минуя всякие границы, сложились отношения между именитыми аристократическими семействами, которые и в материальном отношении тесно переплелись друг с другом (так называемая имперская аристократия), этот раздел, надо думать, таил в себе немалую угрозу, хотя его взрывчатость смягчилась последующими вполне естественными компромиссами, ибо унаследованное имущество свободных крестьян, кстати сказать, и замужних женщин оставалось в их неприкосновенной собственности в каждом из трех королевств.

Именитые семейства с их многообразными международными связями, видимо, испытывали материальную заинтересованность в постоянном территориальном переплетении их имущественных и властных взаимоотношений, чтобы и в будущем сохранить и закрепить свою ведущую политическую роль в государственной и церковной жизни. Показательна в этом отношении судьба Етихонов, которые в Эльзасе удостоились герцогского достоинства, а их предок граф Гуго Турский стал тестем императора Лотаря I и вместе с ним отправился в Италию. А вот еще один пример. Семья Хродеганга из Меца, франкского рода из прирейнских центральных провинций. После удачной церковной карьеры в Горце и Лорше выходец из нее по имени Одой обрел королевское достоинство в западной части империи. Не меньшим успехом была отмечена карьера Унруохингеров, которые стали герцогами во Фриуле и были приняты в королевскую фамилию в результате женитьбы Эберхарда, ставшего зятем Людовика Благочестивого. Так же благоприятно сложилась судьба Роргонидов. От связи Рорикона с дочерью Карла Ротрудой родился Людовик, которому была уготована крайне успешная карьера в церкви и при дворе. Поэтому «имперская единая партия», которая в 817 году подтолкнула еще относительно юного Людовика Благочестивого к написанию закона Оrdinatio imperii, по-видимому, состояла не только из представителей высшего духовенства, но и из членов этих семей, по властным притязаниям и материальным интересам которых ударило бы запланированное расчленение империи.

Наряду с этими ограничивающими власть тенденциями Divisio текст указывает на определенные интеграционные устремления, когда заходит речь о брачных союзах между семьями отдельных королевств «во имя породнения соседей». В конце крайне важного документа бросаются в глаза нормы и правила, которые с помощью внутриимперских отношений могут содействовать сохранению мира между правящими семействами. Вместе с тем в упомянутом документе уже проглядывают мрачные времена, окончание которых было ознаменовано закатом империи Карла. Сестры королей, то есть дочери Карла, после кончины отца могут свободно выбрать своим опекуном одного из братьев или же уйти в монастырь. При этом гарантируется их соответственное материальное обеспечение и почетное положение. Не возбраняется им и вступление в брак, если предполагаемый супруг «их достоин», им самим супружеская жизнь по вкусу, а «желание соискателя и дающей согласие женщины выражаются с честью и благоразумием». Почему Карл еще при жизни не выдал замуж ни одну из дочерей, несмотря на все домыслы, так и осталось его тайной.

В отношении своих племянников, если они не «вступили» в часть империи отца, император, памятуя о том, как он иногда обходился с сыновьями собственного брата Карломана, права которого просто проигнорировал, требует почетного обращения. Им постоянно приходится ожидать правового разбирательства. Казнь, отсечение конечностей или ослепление, а также заточение в монастырь как меры наказания не рассматриваются. Насколько необходима эта заповедь, чуть позже показали действия Людовика Благочестивого во имя того, чтобы окончательно убрать с дороги своего племянника Бернгарда и нейтрализовать единоутробных братьев Дрогона и Теодориха, заточив их в монастырские кельи.

Текст заканчивается ярким пассажем, в котором снова решительно выделяется полученная от Бога командная власть отца и императора над сыновьями и «народом» и подчеркивается обращенное в будущее и, таким образом, изменчивое содержание политического завещания. Наученный собственным опытом, Карл, видимо, представлял себе те трудности, которые принесет раздел империи трем братьям, старший из которых к тому же был не женат и не имел наследников.

НИМВЕГЕНСКИЙ КАПИТУЛЯРИЙ

Простившись с Пипином и Людовиком, император через Мозель и Рейн направился в пфальц Нимвеген, где постился и провел все пасхальные дни 806 года. Важнейшим итогом этого пребывания стал значительный капитулярий в виде инструкции для королевских эмиссаров, теперь во все возрастающей степени принимавших на себя ключевую функцию связующего звена между имперской верхушкой и региональной администрацией, с одной стороны, и знатными семействами, с другой. «Каждый из вас, – гласит прагматическое вступление капитулярия, – в своем административном районе должен проявлять максимальную заботу о том, чтобы прозорливо творить порядок и распоряжаться согласно Божией воле и нашему повелению». Император действует на стороне Божией, над ним и его волей довлеет сакральная аура.

На первом месте по значимости повеление потребовать от тех, кто до сих пор не принес монарху клятву верности, исполнить ее. Кроме того, все должны заявить о согласии с недавно обнародованным будущим разделом империи «во имя согласия в мире», то есть признать форму раздела и связанные с ним задачи. Император вновь вступает как господин всего народа как бы в личные отношения с каждым отдельным членом «gentes» и «nationes». На тогдашнее трансперсональное государственное восприятие эпохи накладывается фактор личной привязанности правителя к своим соотечественникам, которые в современном понимании не являются верноподданными и субъектами.

Другие главы вновь обращаются к теме защиты церкви, образа жизни духовенства, монахов и монахинь. Заходит речь об охране церковной собственности от ее расхищения и продажи. Иудеи не должны бравировать тем, что они могут все скупить. Нельзя позволить им пребывать в этом состоянии эйфории. В предписаниях евреи впервые упоминаются как профессиональные торговцы. В этом качестве они пользовались особым покровительством двора, а именно Людовика, который из-за этого резко спорил с архиепископом Лионским Агобардом, однако щедрой рукой раздаривал привилегии поставщикам своего двора. Вместе с тем в Нимвегенском капитулярии император опасается осквернения культовых предметов в руках евреев, но вовсе не делает акцент на ограничении их торговой активности или даже их культовых привычек.

К этому параграфу добавляются, как всегда бессистемно, предписания по обеспечению и надзору за воинским призывом, а также по нежелательному «притоку» и высылке беглых холопов и разбойников в удаленные районы.

Вновь прослеживается важный элемент «разложения» структуры правления и ее основ, которое Ф.Л. Гансхоф считал определяющим моментом на заключительном этапе пребывания Карла у кормила власти. Он это объясняет таким образом, что все большее внимание уделяется проблеме аренды земли из королевских владений, которая как казенная собственность или «бенефиций» отдавалась в аренду сторонникам власти, но из-за бесхозяйственности утрачивала свою значимость, превращаясь в свободный от феодальных повинностей аллод сановников или вассалов, а также попадала в третьи руки в результате манипуляций с дарением и выкупом.

Монаршья заповедь призывает покончить с таким позорным явлением, как нищенство, и возлагает на каждого «преданного» своему правителю обязанность кормить «своих бедных» из доходов от арендованной земли или от собственных владений. Странствующие нищие, безусловно, представляли угрозу для общества. В этой связи также заявляет о себе политический принцип, основанный на уважении труда и порядка: если они не работают руками, о предоставлении им чего-либо не может быть речи, и это в русле библейского изречения: «Кто не работает, тот не ест!»

Затем капитулярий обращается к потребностям экономики и торговли, уже в который раз настаивая на запрете создания новых таможенных постов. Затрагиваемая тема свидетельствует о значительном расширении торговых связей на реках и дорогах, что подталкивало влиятельных соседей с прилегающих территорий к нелегальному наращиванию своих доходов.

Последующие разделы, посвященные алчности, накопительству, «позорному стяжательству» и денежному ростовщичеству в нарушение антимеркантильных стереотипов, проникнутых духом канонических положений, опять-таки служили напоминанием о затронувшем страну голоде как массовом бедствии. Ко всем са-новинкам, а также к королевским и церковным обладателям бенефициев обращен призыв проявлять заботу о своей «семье», памятуя о том, что порукой этой заботы являются их собственные владения. Если же Богу будет угодно, чтобы возникли дополни тельные запасы после уборки урожая, их надлежит продавать согласно обязательному прейскуранту. Как и в 794 году, он возрастает в следующей нарастающей последовательности: овес, ячмень, полба, рожь и, наконец, пшеница, причем цена за один шеффель не должна превышать соответственно два, три, четыре и шесть денариев. Бросается в глаза, что в противоположность франкфуртскому диктату об установлении цен теперь к зерновым культурам добавляется полба и что «в очищенном виде» на нее, как и на пшеницу, разрешается назначать более высокую цену. Это «очищение» на дворах производителей, по-видимому, следует расценивать как еще один показатель эффективности расширяющегося производственного землевладения и его потенциала, ориентированного на реализацию излишков. В этом же контексте Карл считает необходимым вернуться к обязательности новой меры шеффеля. Этот шаг показывает трудности преодоления локальных и региональных весовых единиц по аналогии с единым стандартом на вес и содержание металла в монете в целях единообразного урегулирования. Последующие столетия продемонстрировали полную несостоятельность этой фактически несвоевременной меры.

Кроме того, по праву обращается внимание на то, что принципы церковного запрета на ростовщичество были включены в королевские и затем императорские капитулярии. При этом не просматривается ни осознание распределительной функции торговли, ни понимание реальной экономической сути того, что для своего пропитания, для инвестиций и транспортных затрат, для финансовых накоплений и, наконец, для выплаты вознаграждения за работу торговец вынужден в определенной степени наращивать издержки производства. Да и таможенные пошлины можно было выплачивать только из «прибавочной стоимости».

В этом контексте наблюдается явное сближение понятий «процент» и «ростовщичество». Предоставление займа (или ссуды) только тогда является справедливым делом, когда при его возврате не требуют проценты; «позорная выгода» (ростовщичество) имеет место, когда происходит накопление благ путем мошеннических махинаций. По-видимому, основной упрек адресовался тем, кто не без умысла скупал зерно в тяжелые времена, чтобы затем чрезвычайно выгодно продать его с нормой прибыли сто и более процентов. Торговая сделка «пе§о1шт» в противовес ростовщичеству имеет место тогда, когда что-то приобретается или для собственного потребления, или для раздачи другим. Впрочем, об условиях этого «разделения» текст ничего не сообщает. Если, начиная с первого Никейского собора, церковные уставы пытались удержать прежде всего духовенство от вовлеченности в недобросовестную коммерческую деятельность, то теперь на горизонте замаячило глобальное «теоретическое» осуждение вообще всяких деловых отношений. На практической стороне дела это отразилось не очень сильно, поскольку данные принципы оказались откровенно неподобающими и оторванными от жизни. Еще во времена Лютера кое-кто активно ратовал за правильные цены и допустимые проценты. Тем не менее модифицированные максимальные цены 784 и 806 годов дают основание сделать однозначный вывод, что якобы распространенный в эпоху Каро-лингов «допотопный» принцип меновой торговли является не чем иным, как глупым мифом, который любовно насаждали мистификаторы того времени.

Денежная реформа, предписания об установлении твердых цен, реализация продуктовых излишков, принципы, зафиксированные в известном Сарitulare de villis (капитулярий о государственных землевладениях), предусматривающем даже ежегодный финансовый отчет перед двором о денежных средствах, вырученных от продажи продуктовых излишков; подробная инвентаризация, для которой проценты являются само собой разумеющимся делом; покупка и продажа земли; борьба с разными видами предоставления займа, взысканием процентов, скупки урожая на корню; даже нежелательные коммерческие сделки евреев по реализации христианских культовых предметов; не в последнюю очередь таможенные льготы, торговые эмбарго и предписания по ведению приграничной торговли – все это дает представление о значении денежного хозяйства и хождении денег в ту эпоху. К этому добавляются массовые археологические раскопки, которые подтверждают торговлю вином (амфоры), мечами (Ульфберт) и базальтом (мельничные жернова) на обширных территориях вплоть до Скандинавии. Поэтому капитулярии 794 и 806 годов, кроме всего прочего, свидетельствуют об оживленном товарообмене и денежном обращении.

Вместе с тем очевидно, что профессиональная торговля воспользовалась временами бедствий и лишений для умножения своих прибылей, хотя неисполнение требования дифференцирования цен каралось штрафом в шестьдесят шиллингов. Но существовал ли вообще правовой механизм в контексте унаследованных перечней штрафов или здесь также происходило формирование «публичного» уголовного права? Цитируемые разделы скорее похожи, на призывы, к тому же они, далекие от каждодневной практики, проливают на торговую деятельность весьма сомнительный свет. Уже в ту эпоху епископ Орлеанский Теодульф, широко известный автор, принадлежавший к числу важнейших советников Карла по богословско-догматическим вопросам, в своих епископских назиданиях весьма реалистично оценивал проблемы торговли, процентов и ростовщичества. Так, он считает, что если сельское население должно уплачивать десятину (и подаяние) из доходов, полученных в результате сельскохозяйственных трудов, данный принцип должен действовать и в отношении тех, кто трудится, ибо «Господь Бог одарил каждого способностями, которые его кормят, и подобно тому, как он зарабатывает на пропитание своего тела, он тем более должен подумать о своей душе». Поэтому торговец во исполнение этих обязанностей вправе сделать соответствующую надбавку на покупную цену своих товаров. Почти через три поколения Ноткер Заика уже присовокупляет к (справедливой) цене на выпускаемый товар расходы на оплату за труд и фрахт (labor et subvectio). Торговля не есть ростовщичество по своей сути. Теодульф признает эту отрасль хозяйствования человека ни в чем не уступающей хлебопашеству и скотоводству, хотя и оставляет свои выводы без дальнейшего развития. В целом же церковная законодательная база развивалась на основе библейских образов и достопочтенных соборных решений, в то время как торговля и хозяйство обретали импульс динамичного поступательного развития.

Сеньериальная власть способствовала объединению хозяев и крестьян при расширении хлебопашества в благоприятных для него регионах между Рейном и Луарой, Дунаем и предгорьем Альп, а также в долине реки По. Возрастающие масштабы корчевания под началом таких монастырей, как Фульда и Герсфельд, расширение сельскохозяйственных угодий вокруг Парижа по инициативе крупных аббатств Сен-Дени, Сен-Жермен-де-Пре и Сен-Мор-де-Фоссе – все это свидетельствует о значительном демографическом росте, который, в свою очередь, стимулировал разделение труда в обществе и тем самым развитие ремесел (кузнечного и мельничного дела), а также торговли. Разветвленная сеть водяных мельниц как показатель интенсивного земледелия, а также применение грядковых и колесных плугов позволяют сделать вывод о всеобъемлющем техническом прогрессе, который, в свою очередь, способствовал производству дополнительной продукции и тем самым возникновению излишков для продажи. Зерно, вина и не в последнюю очередь соль представляли собой продукты массового потребления, которые доставлялись на местные, региональные и межрегиональные рынки для реализации. Епископские резиденции, пфальцы и аббатства становились прежде всего торговыми центрами, втягивавшими в свою рыночную орбиту не только жителей близлежащих районов, но и всю округу.

В эти десятилетия в целях расширения товарооборота был отмечен даже импорт из удаленных регионов. Так, аббатство Сен-Жермен-де-Пре благодаря своему сеньериальному снабжению получало вина из Анжу, которые затем продавались в Париже и пригородах. Разлитое в амфоры вино как один из наиболее важных предметов торговли континентальной Европы доставлялось в Англию и Скандинавию. Торговля невольниками, в которой тогда принимали участие и северяне наряду со славянами, практиковалась чисто географически в направлении главным образом с востока на запад и далее на юг. Вике и Хэфен (роrtus[82]), по значимости не уступавшие Дорештадту, Квентовичу, Хейтхабусу или Биркасу, фризские торговые базы Майнца, Кёльна или Дуйсбурга, свидетельствуют об оживленных торговых сношениях с еверными регионами. Побережье Северного моря, но прежде всего альпийские перевалы являются важными транзитными пунктами международного торгового обмена. Маас, Шельда и Рейн, Сена и Луара, Рона и Дунай вместе с их притоками составляли разветвленную сеть важных водных транспортных коммуникаций, излишне в этой связи говорить об Италии, особенно о Венеции, а также о жизненно важной артерии – реке По для Ломбардии. и южные районы старой Галлии были привязаны к сети средиземноморской торговли, несмотря на религиозно-культурные противоречия с исламским миром. Например, сколь тесно благодаря торговле Англия была связана с континентом, показывает характерный факт, что примерно в 793 году король Оффа позаимствовал основные принципы за несколько лет до этого проведенной Карлом денежной реформы.

Наряду с этим процветала не всегда легальная торговля мощами. К примеру, биограф Карла Эйнхард, еще при жизни монарха одновременно возглавлявший мастерские в Ахене, примерено в 827 году принял в своем ахенском доме римского диакона Деусдона, который после трапезы, пораженный зияющей пустотой алтаря в Штейибахе, предложил на выбор собранные в его римской обители святые мощи. Оба быстро обо всем договорились. Что за этими благочестивыми разговорами немалые денежные суммы обрели нового владельца – об этом нет необходимости гадать, ибо факты – упрямая вещь. Вскоре биограф Карла был вынужден обратиться в Суассон с просьбой возместить ему не менее ста золотых монет за часть драгоценной добычи, утраченной при перевозке. На какой-либо «бартер» в источниках нет даже малейшего намека.

ВОЕННЫЕ КАМПАНИИ В БАССЕЙНЕ ЭЛЬБЫ И В ПРИМЫКАЮЩИХ К НЕЙ ЗЕМЛЯХ

И в 806 году монарху пришлось уделять внимание укреплению границ, особенно на Эльбе и далее вплоть до Богемии. Годом раньше здесь был убит герцог Лехо, из-за чего о новой концентрации власти в руках одного человека не могло быть и речи. По возвращении из Нимвегена в Ахен весной 806 года император вновь направил своего сына Карла с войском на разбросанные между Эльбой и Заале земли лужицких сербов. Целью этой экспедиции было предотвращение вылазок против Саксонии и Тюрингии. Когда отряды форсировали пограничные реки, очевидно, произошли столкновения, в ходе которых сложил голову князь лужицких сербов Милитуох. Франки уничтожили укрепления, заставив уцелевших мелких вождей подчиниться императору и, как обычно, предоставить заложников. Но этим Карл не ограничился. Были воздвигнуты два пограничных укрепления – одно на Эльбе напротив Магдебурга, а другое – на восточном берегу реки Заале близ Халле.

Нацеленность на военные действия, устранение враждебно настроенных вождей, уничтожение вражеских фортификационных сооружений и возведение собственных укрепленных пунктов с закрепленными за ними гарнизонами – так выглядели стратегические основы укрепления границы и правления в целом. Эти события 806 года Эйнхард упоминает не просто так. Он привязывает их к весьма скудным летописным свидетельствам о походах против Богемии и Линонии, которые, по-видимому, жили своей собственной жизнью. Некоторое время спустя Карл приказал снарядить еще одну экспедицию против богемцев, но на этот раз военные отряды состояли также из баварцев, алеманцев и представителей северных районов Бургундии. В ходе экспедиции, судя по всему, были опустошены многие земли. Она закончилась без значительных потерь для франков. Фактически же речь шла лишь о тщетной попытке подчинения богемцев на фланге Остмарки.

В контексте этих походов, по-видимому, следует рассматривать мандат, выданный аббату Фулраду из фландрийского аббатства Святого Кентина, если допустить, что вначале король сам планировал направиться к Эльбе и Заале, чтобы в Штасфурте (Тюрингия) провести имперское собрание. Не исключено, что данная мысль занимала Карла еще в Дидетховене, однако из-за некоторых трудностей он возложил реализацию идеи на своего старшего сына. Таким образом, аббату Сен-Кентина надлежало предстать со «своими людьми» на запланированном смотре войска, то есть во всеоружии и с доспехами, а также с запасом продовольствия и обмундирования. Текст содержит детальное описание количества и качества этого вооружения: «У каждого всадника должны быть щит и копье, меч и кинжал, лук и колчан со стрелами» в качестве стандартного вооружения легкой кавалерии. Надо сказать, что кольчуга в этой связи не упоминается. Кроме того, необходимо возить с собой на повозке разные приспособления: топоры, ножи, буравы, кирки, обитые железом лопаты и «прочий инструментарий, необходимый при соприкосновении с врагом», другими словами, приспособления для рытья могил, удаления заграждений и возведения собственных защитных сооружений. При необходимости перечисленные инструменты позволяли разобрать речные суда на части и снова их собрать. Характерно, что какие-либо специальные осадные приспособления не упоминаются. Запасов провианта должно хватать на три месяца, а оружия и обмундирования на полгода.

Подтверждается обнародованный еще в 768 году запрет реквизировать во время военных походов что-либо еще, кроме фуража для лошадей, дров и воды. Равным образом «люди» (в данном случае конные вассалы аббата) должны сопровождать и возглавлять свои отряды до пункта назначения, «чтобы отсутствие господина не давало людям повода для причинения зла». Король пребывает в ожидании «привычных даров», передача которых назначена на время не позднее мая, «где бы он ни находился», правда, предпочтительнее всего из рук аббата.

Сен-Кентин в то время организационно относился к монастырям высшей категории «трудов», на которые были возложены воинская служба, «дары» и возношение молитв за душеспасение монарха, его семейства и государства франков. Когда примерно в 817 году Людовик Благочестивый в одном из своих капитуляриев разделил королевские аббатства в зависимости от их материальных возможностей на разных исполнителей услуг, возникла целая иерархия обителей: одни аббатства обеспечивали воинскую службу и подати, другие – исключительно дары и, наконец, третьи ограничивались возношением молитв с прошением у Бога благополучия для императора и его империи. Так вот, в этом (неполном) перечне Сен-Кентин и Сен-Рикье отсутствовали. Только на четырнадцать монастырей, согласно обнародованной иерархии, было возложено исполнение полного набора «услуг». Среди них были Корби, Ставло-Мальмеди, Лорш и Тегернзее, в то время как шестнадцать остальных должны были соответствовать сниженным или резко сокращенным требованиям.

Из волеизъявления 806 года однозначно вытекает, в каких объемах привилегированные, одаренные и наделенные иммунитетом королевские монастыри были вовлечены в административную структуру империи и ее военную политику. Упомянутый в одном инвентаризационном документе 831 года крупный по численности отряд монастырских бенефициариев и вассалов из аббатства Святого Рихария, которое в ту пору возглавлял Ангильбер, в любом случае определяется этими обязанностями интенсивного королевского служения.

ПРОБЛЕМЫ С АДРИАТИКОЙ И НА ЮГЕ ИТАЛИИ

Между тем небо над Адриатикой вновь стали затягивать зловещие облака. Еще в конце минувшего года Карл принял по другую сторону Альп новых дожей Венеции, которые согласились вновь признать его старого союзника, патриарха Градо Фортуна-та, духовным предстоятелем в том числе и лагуны. Кроме того, императорская власть распространялась на Далмацию и Венецию, в результате чего Карл бросил открытый вызов Византии. Поэтому не случайно то, что политическое завещание обходит молчанием этот вызывавший споры регион.

Император Никифор, поначалу вообще разорвавший отношения со своим западным соперником, в тот период направил греческий флот под командованием патриция Ницетасия в Адриатику, где корабли блокировали далматское побережье и саму Венецию. Дожи не стали доводить дело до открытого конфликта со своими старыми, но опостылевшими покровителями, которые к тому же как торговая митрополия гарантировали благосостояние островного города. Поэтому дож Обелир принял из рук командующего флотом титул шпатара, его брат Беат в качестве заложника был препровожден в Константинополь, а бедный Фортунат, еще ранее вовлеченный в конфликт с дожами, бежал на материк к франкам.

Карл не оставил князя церкви в беде; некоторое время спустя с согласия папы Льва III он получил епархию Пола в Истрии, а вдобавок к этому бенефиций, предположительно аббатство Му-айен-Мутье. Но это решение не вызвало энтузиазма у понтифика – ему совсем не понравились нападки Фортуната на епархию в Истрии, в результате чего расстроились его планы в отношении конкурирующей с Градо Аквилеи. Поэтому в своем послании папа искренне пожаловался монарху на отношение архиепископа к своему духовному служению и жизненному поведению. Эти политически мотивированные обвинения дают представление об интересах Рима на Адриатике. Речь шла прежде всего о регионах, которые несколько поколений назад из-за папской непримиримости оказались в составе церковной греческой провинции и возвращения которой с тех пор так активно добивался понтифик. В любом случае угроза конфронтации между Востоком и Западом в Средиземноморье объяснялась не только и не столько вопросами этикета или (греческой) ревности, на которую Карл, по свидетельству Эйнхарда, мог бы ответить со свойственной ему твердостью, а скорее всего столкновением противоположных интересов, в основе которых не в последнюю очередь была борьба за влияние на Венецию.

В то же время королю Пипину с использованием флота удалось вытеснить сарацинов с Корсики. После захвата острова они принялись его активно грабить. Между тем пришла весть о кончине главного администратора Генуи графа Хатумара, выходца из Тюрингии иди Саксонии. В то же самое время сарацинам удалось похитить с маленького острова Пантеллерия к югу от Сицилии шестьдесят монахов, которых они продали в Испанию. Многим из них сам Карл помог вырваться на свободу, внеся соответствующий выкуп. По другую сторону Пиренеев также были отмечены небольшие успехи, например возвращение Наварры и Памплонна под господство франков, что явилось препятствием для расширения Кордовского эмирата и только укрепило противостояние с его нерешительными наместниками по ту сторону Эбро.

В Южной Италии в конце года тоже пробудились робкие надежды на рост имперского влияния.

Скончался по-рыцарски бесстрашный Гримоальд II, и тогда король Италийский Пипин, который почти ежегодно снаряжал немногочисленные отряды, тщетно пытаясь атаковать территориальную целостность Беневентского герцогства, уверовал в наступление перемен в свою пользу. Однако преемник Гримоаль-да, носивший то же имя, его прежний казначей, преследовал те же цели, что и предшественники, а именно – сохранение самостоятельности под сенью Византии, экономическая и культурная зависимость от которой глубоко сознавалась, несмотря на внутреннюю тягу к Западной церкви. Безуспешность италийско-франкских усилий на юге подтверждается оскорблениями, адресованными нашими основными источниками «противнику христианнейшего императора Карла». Дело зашло так далеко, что на Беневенто сваливали вину за распространение острой эпизоотии, которая якобы была вызвана распылением на полях ядовитого порошка. Впрочем, духовенство, да и сам Карл подобные обвинения отвергали.

Только заключение мира в 812 году сняло напряжение в отношениях между государством франков и Беневенто, чему способствовал также тот факт, что двумя годами раньше скончался главный инициатор агрессии – сам король Пипин.

КОНТАКТЫ МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ

Морская блокада Венеции Византией вызвала задержку возвращения посольства Карла, посланного ко двору халифа в Багдаде. Тем не менее в конце 806 года оно незаметно для византийского флота бросило якорь в Тревизо. Это посольство отправилось в путешествие еще четыре года назад с императорскими дарами в знак благодарности за присланного слона. Недавно Вальтер Вершин справедливо заметил, что ни один граф эпохи Каролингов не удостоился в тогдашних официозных источниках такого пристального внимания, как этот слон. По свидетельству Ноткера из монастыря Сен-Галлен много десятилетий спустя, ответные дары состояли из «фризских тканей» и текстильных товаров, которые производились жителями приморских районов, крестьянами-купцами и распространялись по всей империи. В далекое путешествие отправились и специально обученные охотничьи собаки.

Путь посольства снова пролегал через Иерусалим, который, по свидетельству Эйнхарда, давно вызывал особые симпатии Карла. И на этот раз в результате обмена ценными дарами с влиятельнейшим правителем Востока правитель франков как бы обозначил свое призвание быть гарантом Гроба Господня и христианской общины в Иерусалиме, как если бы Карл, по свидетельству своего биографа, поспешил на помощь бедствующим единоверцам в «Сирии, Египте и Африке, в Иерусалиме, Александрии и Карфагене». Поэтому при всей неопределенности сказанного он старался «заручиться дружеским расположением правителей по ту сторону моря».

Харун ар-Рашид пошел навстречу пожеланиям Карла и, по утверждению Эйнхарда, признал власть короля франков над Иерусалимом и прежде всего над Гробом Господним. Говорить о передаче суверенных прав Карлу так же неоправданно, как и о когда-то возложенном на него патриархом попечении о святых местах: это были всего лишь символические жесты, которые для иерусалимских христиан, по-видимому, имели практическую пользу и одновременно даже в тех далеких землях обосновывали и множили славу императора франков, соперника Никифора, находившегося в состоянии вражды с Харуном.

Впрочем, вскоре после 800 года произошло некоторое усиление позиций франков в Иерусалиме и вокруг него, когда монашествующих на горе Элеонской возглавил аббат Георг, «его родиной была Германия», а настоящее имя – Эгильбальд. Кроме того, из одного письма конгрегации папе Льву III нам известно, что в споре из-за так называемой формулы филиокве монахи упомянули о подаренных Карлом книгах, который, стало быть, не скупился на целевые пожертвования. Приблизительно в 810 году мы даже узнаем из капитуляриев о призывах императора к пожертвованиям на восстановление храмов в Иерусалиме. В 869 году, то есть два поколения спустя, в одном рассказе паломников упоминается расположенная вблизи церкви Богоматери больница, связанная с именем легендарного императора франков.

Франкское посольство, примерно в 806 году ступившее на италийскую землю, несомненно, сопровождали эмиссары халифа и одновременно патриарха Иерусалимского Фомы. Видимо, сразу же по прибытии скончался Радберт, глава франкского посольства. Таким образом миссии на Восток стоили жизни трем именитым путешественникам. Поэтому представитель халифа Абдал-ла и монахи обители на Элеонской горе Георг и Феликс, с которыми мы уже встречались в 803 году в Баварии и следы которых отмечены в молитвенной книге собора Святого Петра в Зальцбурге, были вынуждены в одиночку отправиться к императору через Альпы.

Рождество 806 года Карл провел в Ахене, где и принял гостей, прибывших с далекого Востока. Имперские анналы и другие свидетельства того времени не в состоянии описать ценность привезенных даров, поэтому их наивное восхищение и изумление по поводу восточных подарков занимают в годичных повествованиях существенное место. Особый энтузиазм вызвал шатер с большим предшатром «из тончайших веревочек и вплетенных в них шнурков». Были еще шелка, «благовония», масла и бальзам. Далее два массивных канделябра из желтой меди и «изумительные, искусно сработанные» часы. Хронист без всякой зависти описывает их техническое совершенство и превосходство перед элементарными хронографами и незатейливыми водяными, песочными и солнечными часами: «Движение стрелки по кругу, размеченному на двенадцать частей, напоминало водяные часы с таким же числом бронзовых шариков, которые с наступлением каждого часа падали вниз и при падении извлекали звуки из подложенной снизу чаши; последняя была собрана с таким же числом всадников, которые с наступлением каждого часа выскакивали из двенадцати окошек, и остававшиеся до того открытыми оконца захлопывались; в этот часовой механизм были вмонтированы и многие другие хитрости, перечислить которые нет никакой возможности».

В регионе, где монастыри для измерения своих «часов» использовали простейшие приспособления, подобное чудо, представлявшее собой технически сложную конструкцию, объединявшую акустические и оптические сигналы, вызывало неописуемое удивление. Видимо, такой же интерес вызвали дорогие водяные часы, которые отец Карла Пипин привез из Рима в 757 году. Между разными культурами, безусловно, существовала видимая и осязаемая разница, которую не всегда и не так легко было преодолевать и отдавать предпочтение традициям Западного полушария, несмотря на убежденность в истинности своей веры.

Анонимный автор так называемых имперских анналов в нарушение утвердившейся традиции начинает свои записи 807 года с описания шести астрономических событий за период времени со 2 сентября прошлого года и до 22 августа 807 года. Это были солнечное затмение 11 февраля, когда в Ахене можно было наблюдать 69,9 процента поверхности светила, и три лунных затмения – 2 сентября 806 года, 26 февраля и 22 августа 807 года. Наблюдавшиеся затмения соответственно были частичные или полные. Кроме того, автор отмечает два особых положения планет: 31 января Юпитер заслонил Луну, а 17 марта Меркурий – Солнце. Современное компьютерное моделирование не оставляет сомнений, что при наблюдении из Ахена 31 января 807 года в 4 часа по среднеевропейскому времени Юпитер действительно занял положение между Землей и Луной, так что это описание подкрепляется достаточно точной фиксацией увиденного. В связи с указанными наблюдениями в имперских анналах отмечается лишь одно: «Начиная с сентября прошлого до сентября нынешнего года Луна оказалась в зоне затмения трижды, а Солнце – один раз».

Такое положение планет могло породить определенную озабоченность и даже страх перед грядущими бедами и несчастьями, а также тревожным беспорядком в виде погодных аномалий, эпизоотии и голода как подлинных бедствий, которые здесь получили космическое соответствие.

Современники, и прежде всего сам монарх, стремились к должному познанию законов «небесной механики», а также к оценке астрономических данных, не в последнюю очередь в целях безошибочного вычисления каждый год меняющихся христианских праздников, особенно Пасхи. И «тем не менее сохранялась ярко выраженная неуверенность относительно знания крайне важных для летосчисления астрономических сведений» (Дитрих Лорманн). У Алкуина были лунные часы, у Карла – ценный столик с изображением различных небесных орбит. В какой степени в этом ученом кругу поиск богоугодного «порядка» на видимом небе и его законов одновременно определялся атавистическими страхами и робкими гороскопами, тем более во время лунных и солнечных затмений, нам неизвестно. Тем не менее Эйнхард дает понять, что в отличие от античных императоров, которые тщательнейшим образом учитывали «рпхН а», то есть приметы и предзнаменования, Карл вел себя так, словно все происходившее его ни в коей мере не касалось. Его не могли вывести из себя ни обрушение соединительного перехода между дворцом и кафедральным собором в Ахене, ни пожар на мосту через Рейн близ Майнца, ни удар молнии и падение с лошади. А может, от всех неподобающих спекуляций и интерпретаций Карла хранили не столько его научные устремления, сколько «здравый смысл», которого в нем действительно было более чем достаточно, а также его неколебимая вера в Творца! При этом начиная с 90-х годов монарха все больше стали занимать проблемы астрономии и летосчисления. Хотя в Алкуине, резиденция которого находилась в далеком Туре, монарх встретил доброжелательного собеседника, тот не стал новым Venerabilis[83], что раскрывается в их переписке и подтверждает список вопросов, обсуждавшихся на соборе 809 года. Только знаменитый Дикуил (его ученая деятельность пришлась, правда, на период правления Людовика Благочестивого) был бы в состоянии рассмотреть проблемы того времени на научной основе.

О событиях во внешнеполитической сфере сообщается, что до августа 808 года король Пипин заключил нечто вроде прелиминарного мира, или, другими словами, перемирие с патрицием Никитой, после чего тот покинул адриатическое побережье и отплыл в Константинополь. Так неудачей закончилась франко-италийская попытка подчинить Венецию. К тому же Беат, брат дожа Обелира, вернулся в лагуну, причем уже в качестве почетного консула, и незамедлительно подтвердил оборонительный союз с Восточной Римской империей. В конце концов Венеции из экономических соображений было выгодно обрести широкую независимость, которую легче было сохранить под началом относительно далеко находившегося императора на Босфоре, чем испытывая давление в непосредственной близости со стороны преемника лангобардских королей.

Кроме того, возобновились распри с сарацинами вокруг Корсики, которые после кровопролитных боев за Сардинию вновь устремились на этот остров, устроив в корсиканской гавани серьезное столкновение с маршалом Бурхардом. После не очень успешной операции годом раньше маршал при поддержке флота Пипина направился на защиту острова, и на этот раз удача была на его стороне: мавры потеряли тринадцать кораблей.

Понеся большие потери в живой силе, они были вынуждены отступить. Мавры вроде бы раскаялись в своей атаке на остров Пантеллерия и продаже бедных монахов. Сам Карл настолько высоко оценил достигнутый успех, что поставил об этом в известность понтифика. Папа, однако, указал лишь на придающих силу апостолов Петра и Павла (и еще императора!) да отправил к императору своего прелата, который «скороговоркой» изложил пожелания церкви, то есть напомнил о правовых и имущественных притязаниях Рима на части Корсики, если вообще не на весь остров.

Сообщая о внутренней политике на протяжении 807 года, хронист говорит лишь о традиционном пребывании своего господина на Пасху и Рождество в Ахене, месте совместного пребывания и интимного общения на водах, средоточии учености, дискуссий и поэзии. Вместе с тем с Ахена начинались многочисленные охотничьи маршруты, поэтический резонанс которых прослеживался в так называемом имперском эпосе. Между прочим, раньше этот эпос связывали непосредственно со встречей короля с папой в 799 году в Падерборне.

28 апреля из императорской канцелярии поступила грамота, адресованная монастырю Прюм. Речь шла о передаче владения вследствие осуждения графским судом некоего Годеберта, которому было предъявлено обвинение в кровосмешении и прочих прегрешениях. Отошедшие теперь к монастырю Прюм земли когда-то были получены этим злодеем от самого Карла. Постановление подтверждает, что запрещение инцеста, о котором вновь и вновь упоминалось еще со времен Пипина на соборах и затем в капитуляриях его сына, могло повлечь за собой в случае нарушения весьма чувствительные санкции. В данном случае в выигрыше было аббатство, с которым правителя связывали особо тесные отношения.

СОЛНЕЧНЫЕ И ЛУННЫЕ ЗАТМЕНИЯ В КОНЦЕ ПРАВЛЕНИЯ КАРЛА ВЕЛИКОГО

Место наблюдения – Ахен

Небесное тело Дата по юлианскому календарю Местное время в Ахене Характер затмения (полное или частичное, %) Видимость

Солнце 16 сентября 806 года 3 час. 58 мин. 9,1 процента невидимо

Солнце 11 февраля 807 года 12 час. 57 мин. 68,9 процента видимо

Солнце 16 июля 809 года 1 1 час. 46 мин. 58,2 процента видимо

Солнце 30 ноября 810 года 12 час. 32 мин. полное видимо

Солнце 19 ноября 811 года 23 час. 47 мин. 44,9 процента невидимо

Солнце 14 мая 812 года 14 час. 34 мин. 50,5 процента видимо

Солнце 4 мая 813 года 5 час. 21 мин. 94,6 процента видимо

Солнце 17 сентября 814 года 15 час. 34 мин. 60,0 процента видимо

Луна 8 марта 806 года 13 час. 22 мин. полное невидимо

Луна 2 сентября 806 года 0 час. 1 6 мин. полное видимо

Луна 26 февраля 807 года 4 час. 25 мин. полное видимо

Луна 22 августа 807 года 0 час. 27 мин. 98,9 процента видимо

Луна 17 января 808 года 9 час. 46 мин. полутень невидимо

Луна 15 февраля 808 года 20 час. 36 мин. полутень видимо

Луна 1 1 июля 808 года 15 час. 14 мин. полутень невидимо

Луна 10 августа 808 года 2 час. 56 мин. полутень видимо

Луна 5 января 809 года 18 час. 49 мин. 7,9 процента видимо

Луна 1 июля 809 года 4 час. 25 мин. 52,5 процента видимо

Луна 25 декабря 809 года 20 час. 36 мин. полное видимо

Луна 20 июня 810 года 21 час. 28 мин. полное видимо

Луна 14 декабря 810 года 19 час. 42 мин. полное видимо

Луна 10 июня 811 года 13 час. 41 мин. 34,1 процента невидимо

Луна 3 декабря 811 года 23 час. 39 мин. полутень видимо

Луна 30 апреля 8 1 2 года 12 час. 00 мин. полутень невидимо

Луна 24 октября 812 года 0 час. 10 мин. 2,3 процента видимо

Луна 19 апреля 813 года 13 час. 05 мин. полное невидимо

Луна 1 3 октября 813 года 16 час. 08 мин. полное невидимо

Луна 8 апреля 814 года 14 час. 39 мин. полное невидимо

Луна 3 октября 814 года 5 час. 13 мин. полное видимо

Заимствовано из источника: Х.М. Катенкамп

ВНУТРЕННИЕ РЕФОРМЫ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА. 808–811 ГОДЫ

ИМПЕРСКОЕ СОБРАНИЕ В ИНГЕЛЬГЕЙМЕ-НА РЕЙНЕ

В самом конце весны император вновь отправился в свой пфальц Ингельгейм-на-Рейне. Здесь 7 августа он официально удостоверил договор между вюрцбургской церковью и графом Аудульфом. Сделка представляла собой обмен храмами вместе со всеми культовыми предметами. Один из этих храмов являлся бенефицием графа, передача которого или обмен церковным владением зависели от согласия на то короля, тем более что остальные казенные владения графства, остававшиеся в руках священнослужителя (как сына бывшего владельца), составляли предмет обмена. И вновь видна чрезвычайная тщательность, с какой Карл отслеживал раздачу и передачу казенных владений вместе с церковной собственностью, а также важность для него принципа компенсационного урегулирования. Таким образом Карл сохранял свой экономический базис, пресекая расхищение казенного имущества, хотя иногда, как в случае с Прюмом, он превращал меры наказания в благодеяния для религиозных институтов.

В пфальце Ингельгейм-на-Рейне в его вместительном зале состоялся всеобщий рейхстаг, в рамках которого аристократия и особенно церковные сановники преподносили ежегодные дары, имевшие не только культовую ценность. Монарх возложил на собравшихся «обязанность проявлять заботу о правосудии (справедливости) в его королевстве», как свидетельствуют обычно хорошо информированные анналы южнофранцузского монастыря Муас-сак. Эта забота о правосудии во имя справедливости особенно активно проявляется в последние годы правления Карла, пронизывая буквально все его действия. Написанное примерно в 798 году стихотворение Теодульфа Орлеанского «Против судей» является суровым доказательством их предвзятости и продажности на фоне поверхностных знаний правовой материи и общеизвестных процессуальных затяжек. Послание Алкуина архиепископу Арну Зальц-бургскому, в своей митрополии назначенному королевским эмиссаром и тем самым получившему право контролировать графов, судей и епископов, откровенными ссылками на коррупцию и кумовство срывает покров с нередких случаев исполнения обязанностей теми императорскими «администраторами», которые игнорировали служение в интересах всеобщего благосостояния.

Возможно, подобные деликты частично объясняются неодинаковым уровнем собственности между легитимными частными интересами семьи и объективными требованиями исполнения служебных обязанностей. Однако не вызывает ни малейших сомнений, что коррупция глубоко потрясала и без того хрупкие основы правопорядка. Задачам правовой защиты и правового обеспечения еще не соответствовала лабильная система «помощи», опиравшаяся именно на те круги, интересы которых переплетались на имущественной и родственной основе и которых, возможно, только в малой степени волновала объективная оценка соответствующего положения вещей, что способствовало патронажу, растратам и просто отказу суда от правовой защиты. Для высокорангированных королевских эмиссаров исключение не делалось. Эта эрозия ростков государственности как самостоятельной сферы, видимо, получила импульс в последнее десятилетие правления Карла после победы над аварами, которая в результате ограбления известного «кольца» пополнила дарами королевскую казну. Конкурирующие друг с другом аристократия и церковь, лишившись выхода вовне, подчинили себе «государство» изнутри и впредь стали рассматривать его как доставшийся им трофей.

Это забвение права проявлялось и в королевском суде. «Так, какой-нибудь представитель аристократии мог… похвастать: "Когда в пфальце мне предъявляют иск, у меня там всегда есть свои пра-возаступники. Там у меня сколько угодно сродников и друзей, которые, без сомнения, все так устроят, чтобы избежать гнева монарха"».

Жизнеописание Валы, брата аббата Корби Адаларда и, следовательно, кузена императора, повествует о невероятном уголовном деле в Италии, ставшем предметом расследования с участием Валы при дворе: истица – вдова явно не из самого низкого сословия была лишена своего владения судьей, который, собственно говоря, должен был управлять этой собственностью от ее имени. Иск вдовы, направленный самому императору, поначалу окончился ничем, так же как и разбирательство на месте. Когда пострадавшая решительно добивалась понимания при дворе, с ней расправились наемные убийцы, причем последних как свидетелей совершенного преступления постигла та же участь. Лишь с большим трудом, преодолевая упорное сопротивление покровителей разбойника и подстрекателей к убийству, Вале удалось раскрыть заговор и довести это судебное дело до успешного завершения, что, кстати сказать, стало возможным благодаря его высокому положению и не вызывавшей ни у кого сомнения честности.

Таким образом, согласно нашим источникам, жертвами политического, военного и экономического давления оказались часть свободного населения и бедняки, попавшие в полную зависимость от аристократии. Они во все большей степени вместе со своими земельными участками интегрировались в сеньериальную систему жизни и труда, дававшую право распоряжаться землей и обрабатывающими ее людьми. Народ, понимаемый как совокупность сторонников короля и императора и связанный с ним клятвой верности, фактически оказался отстраненным от власти, в результате чего особенно воинский призыв во все большей степени вступал в противоречие с собственными интересами аристократов в администрации и обществе. Мало что или вообще ничего не могли изменить в этом ни угрозы наказания, ни духовные покаяния, ни постоянные увещания, обращенные к королевским эмиссарам и графам. Окончание экспансии невольно привело к усилению центробежных тенденций. По крайней мере на востоке границы империи проходили по Эльбе и Заале. Во все большей степени стали проявляться внутренние противоречия. Нацеленная на умиротворение и компромисс политика Карла в начале нового столетия – это следствие, говоря современным языком, смены парадигмы извне вовнутрь.

Слой средних землевладельцев тоже относился к потребностям королевства выжидательно и даже отрицательно. В одном капитулярии (летом 807 года), очевидно, в связи с обрушившимся на страну голодом, никак не отмеченным в источниках, Карл напоминает всем бенефициариям об их воинской обязанности и излагает детальные квоты и правила призыва, в которых проводится различие между мелкими землевладельцами и «нормальными» крестьянами. Свободные крестьяне, владеющие более чем тремя и не более пятью дворами, согласно установленным правилам, обязаны участвовать в военных походах. При числе дворов менее трех контингент призываемых составляется из менее имущих. Так примерно (число «три» рассматривается как исходное) 512 шесть владельцев на полдвора сводятся в одну расчетную единицу. «Тот же, кто оказывается настолько бедным, что не обладает ни батраками, ни собственной землей, обязан отчислить один шиллинг». Тем самым к владельцу шестого двора поступают пять шиллингов как базовая сумма для экипировки одного воина во исполнение воинской обязанности.

Хотя в 807 году не было никаких военных походов, предписывается, чтобы «верные нам «капитаны» до середины августа собрались на Рейне вместе со своими людьми, повозками и дарами на объявленный смотр». Для этого королевские эмиссары в своих регионах должны призвать вассалов и обеспечить необходимое пополнение согласно повелению монарха. Неуверенность в отношении числа участников, по-видимому, возрастала вместе с неодобрительным отношением к военным походам вообще.

Характер предания позволяет говорить еще об одном тексте того же года. Судя по всему, он появился также на этом имперском собрании в Ингельгейме-на-Рейне. Речь идет о соблюдении сроков судебного разбирательства, ибо графы, очевидно, вместо того чтобы явиться в суд, предпочли охоту и прочие развлечения. В документе говорится, что им следует брать пример с королевского суда. И вновь главным в постановлении является вопрос о военном призыве, ибо разногласия возникли, по-видимому, насчет участия фризов и саксов. Поэтому император разъяснил, что при подготовке экспедиций в Испанию и в земли аваров мобильные призывные группы в составе шести саксов должны выделить из своей среды одного «призывника» и соответственно экипировать его. Если же речь идет о походах против их непосредственных соседей, встать на защиту своего отечества обязан каждый без исключения.

В отношении фризов в тексте говорится, что на военные смотры-парады графы, королевские вассалы и все кавалеристы должны являться во всеоружии, в то время как остальные воины, то есть пехотинцы, обязаны выделять опять-таки одного из шести предполагаемых призывников. Видимо, такой строго дифференцированный количественный и качественный призыв в соответствии с имущественным статусом и удаленностью смотров был тогда нормой. Ополчения в классическом смысле слова не существовало. Данные о 35 000 конников и 100 000 пехотинцев, якобы имевшихся в распоряжении Карла, представляются откровенным вымыслом. Даже если бы эти цифры были столь значительны, подобный призыв вступил бы в непримиримое противоречие с принципами структуры командования, военного обеспечения и характера военных действий того времени. «Международное» войско, появившееся в июле 1099 года у стен Иерусалима, по достоверным данным, насчитывало не более 1300 или 1500 кавалеристов и 22 000 пехотинцев вместе с обозом.

Далее этот важный капитулярий как бы ревизует реальное состояние королевских бенефициев, главным образом поместий. Осуществляется их инвентаризация и подвергается контролю состояние от погреба до крыши, включая освещение. Как и в Ним-вегенском капитулярии, указывается на запрет из прекариев делать аллоды, а арендуемую землю считать своей собственной. С этим увязываются доходы и дополнительные прибыли бенефициев, которые фиксируются в специальном перечне и через королевских эмиссаров направляются в королевский двор и еще викарию соответствующего графа. Кроме того, все пользующиеся привилегиями обязаны докладывать, «чтобы мы знали, кто они и как обстоит дело с их бенефициями». Еще один деликатный момент касался выяснения, какие участки земли в лучшем состоянии – арендованные или владения на правах собственности: «Дело в том, что нам стало известно: некоторые вассалы, забросив бенефиции, обновляют свои аллодиальные владения». Эта жалоба прозвучала уже в 789 году и только в 802 году получила отражение в королевских указах.

Указанным капитуляриям созвучно напоминающее поручение послание императора своему сыну Пипину, королю Италийскому, который также обличает безобразия, связанные с противоправным притеснением свободных крестьян и церквей герцогами, гастралдами, судьями и прочими сановниками, типа сокольничих и егерей, в своих районах претендовавших на постой и пристяжную лошадь. Они наносили немалый ущерб храмам и монастырям, требуя для себя мяса и вина, одновременно подчиняя их своей власти. Карл призывает сына покончить с этими безобразиями во имя восстановления «мира церквей» и тех, кто им служит, а также на благо спасения души тех и других. Кроме того, правитель повелевает «официально ввести в действие и обнародовать» добавленные в 803 году к законам лангобардов главы, чтобы упредить «ваше и наше возражение» насчет того, что данные предписания изданы в нарушение правовой формы и потому недействительны. В соответствии с этим за убийство свободнорожденного священнослужителя полагается тройной выкуп (вергельд), также тройной штраф предусматривается за нанесенное телесное повреждение. Даже по другую сторону Альп человек, имевший священнический сан, в этом архаичном обществе часто оставался беззащитным и уязвимым.

ВЕНЕЦИЯ И РИМ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ ФРАНКОВ

Перед лицом явного превосходства Византии на море король Пипин до августа 808 года был вынужден поддерживать перемирие с командующим Адриатическим флотом Восточной Римской империи Ницетасием. Но даже несмотря на отсутствие собственного флота в Западной Адриатике, позиции франков в этом регионе были крайне слабыми еще потому, что олигархии в торговых центрах ориентировались на Византию. Несмотря на все усилия Карла (и Пипина), империя франков оставалась «сухопутной державой».

И в остальном дела на юге складывались для императора не лучшим образом. Если судить по двум посланиям папы Льва III, отправленным Карлу в конце марта и в конце апреля 808 года, уже годом раньше выявились разногласия между римским понтификом и королем Пипином. Они касались как охраны побережья от пиратов-сарацинов, так и требований Римской церкви о реституции патримониев на острове Корсика, побережье которой было освобождено лишь мавританским флотом.

На эти патримонии папа Адриан I обратил внимание короля франков еще в 778 году. Опять же судя по переписке с папой, возможно, еще в конце 807 года Карл направил в Рим миротворческую миссию в составе высокопоставленных деятелей, среди них были граф Гельмгауд, которого Карл еще в 802 году вместе с епископом Амьенским Иессе послал к императрице Ирине, и граф Гунфрид, первый сановник недавно включенного в так называемое Каролингское графство швейцарского кантона Граубюнден с центром Кур, в результате чего было покончено с единоличным (епископским) правлением Викторидов. Получив мандат своего господина императора, эмиссары дали понять папе, что не исключена возможность его встречи с королем Пипином во время поста 26 марта 808 года. Однако король не долго думая отверг эту дату и перенес встречу на 16 апреля, то есть уже после Пасхи. Но и этот срок соблюсти не удалось, ибо, согласно новой инструкции Карла, эмиссары направились к королю Пипину, чтобы договориться с ним о более подходящем месте встречи. Таковым, по-видимому, едва ли мог быть Рим.

Император решил не пускать дело на самотек и, судя по всему, стал лично контролировать все детали этой дипломатической инициативы, прежде всего время и место встречи, от которых в значительной степени зависели ход переговоров и характер принимаемых решений. Наверное, Карлу припомнился собственный опыт, приобретенный им самим несколько лет и даже десятилетий назад на могилах апостолов, у гробницы апостола Петра. Наверное, монарх не мог не погрузиться в воспоминания о мистическо-сакральной ауре того места, которое по крайней мере помогло пойти на столь серьезный для его сознания компромисс. Намеченная встреча закончилась ничем. А папа, как и прежде, был вынужден обращаться к императору за советом и поддержкой для себя и для короля. Политические полномочия «промежуточной власти» однозначно определялись волей императора, их отца и господина, особенно в «римских» делах. Сам вопрос о реституции патримониев на Корсике так и не сдвинулся с места. Королевские эмиссары через Равенну вернулись домой. По свидетельству папских источников, которые прямо источают неприязнь к древнему экзаршему городу, эмиссары стали якобы свидетелями «постыдных действий» со стороны архиепископа во время трапезы в Вербное воскресенье. Видимо, местный архипастырь стал откровенно агитировать против святого отца и его амбиций в отношении Равенны.

Рождество 807 года и Пасху 808 года Карл по традиции провел в Ахене. По свидетельству хрониста, зима выдалась более чем мягкая, что стало благоприятной питательной почвой для возникновения разных эпидемий. Эти природные наблюдения опять-таки дают объективные объяснения вопиющих проблем со снабжением. Первое десятилетие нового миллениума было отмечено обнищанием широких масс населения. Социально-экономическое давление на свободное крестьянство возрастало, и одновременно сокращался военно-политический потенциал монарха, что ограничивало свободу его действий.

С наступлением весны 808 года император вновь отправился в Нимвеген, где провел предпасхальное время, прежде чем снова вернуться в Ахен на праздник Воскресения Христова.

ВМЕШАТЕЛЬСТВО В СОБЫТИЯ НА БРИТАНСКИХ ОСТРОВАХ

Еще будучи в Нимвегене, Карлу пришлось заниматься судьбой изгнанного короля Северной Умбрии Эдвульфа, который, согласно одному посланию папы, относился к числу преданных своему императору. В 796 году Эдвульф стал преемником Этельреда. Так называемые анналы Линдисфэрне даже утверждают, что король в следующем году взял в жены дочь Карла. Это, разумеется, ложное утверждение, однако речь могла идти о какой-то франкской аристократке. Тогда советник Карла – англосакс Алкуин переписывался с соотечественником королевского звания и затем сообщил, что тот, как и все «короли шотландцев», под воздействием щедрости Карла согласился стать его подданным и рабом.

Алкуин вновь дал волю своему дидактико-педагогическому таланту и переправил королю (и соотечественнику) с целью ознакомления своего рода кодекс поведения, правда, без особого успеха. Эдвульф супруге предпочел наложницу, из-за чего разгорелся спор с архиепископом Йоркским. После смерти Алкуина в 804 году контакт оборвался. Король был вынужден бежать, но в начале 808 года он объявился в Нимвегене, чтобы поведать императору о своем бедственном положении. В свою очередь, Карл поставил в известность об этих событиях папу, который для изучения вопроса отправил на остров своего легата. Тот также сделал промежуточную остановку при дворе, а потом был с почетом препровожден на судно для Переправы на другой берег. Несмотря на договоренность, папский легат на обратном пути не появился больше у императора, равно как и приданный ему человек от архиепископа Йоркского.

Видимо, неспроста Карл почувствовал, что против него плетется какая-то интрига, – до его сознания дошло, что Льву III, наверное, важно было сыграть на опережение в смысле обладания информацией в столь деликатном деле, при рассмотрении которого Святейший престол желал играть первую скрипку. Понтифику пришлось использовать все средства, чтобы рассеять сомнения правителя франков. Поэтому папа счел уместным предоставить своему союзнику «в оригинале» всю информацию, полученную по данному вопросу непосредственно из Англии, да еще сопроводил это просьбой вернуть все отправленные из Рима документы. Одновременно понтифик извинился за неподобающее поведение легата, плохо ориентировавшегося в окружающем мире. Согласно нашему надежному источнику, столь странный инцидент разрешился таким образом, что примерно в конце того года представители папы и императора (среди них называют нотариуса Ротфида, который, будучи аббатом влиятельного фландрского монастыря Святого Арманда, скончался в 827 году) «возвратили изгнанного короля в его королевство».

Джон Майкл Уэллис-Хэдрил, крупный знаток раннего этапа истории средневековья не только Британских островов, выдвинул серьезную гипотезу о том, что король франков видел в Эд-вульфе не столько «преданного и верного» себе, как доказывает Эйнхард, сколько прежде всего «помазанника Господня», члена семьи королей, которому он обязан был помочь из чувства солидарности. Впрочем, восстановление изгнанного короля в правах было следствием главным образом демарша папы перед архиепископом Йоркским, а не проявления «мощного слова» Карла. Тем не менее в этом эпизоде не в последнюю очередь проявляется влияние императора франкского и императора христианского, который, за исключением Беневенто и Астурии, владел всей Западной ойкуменой континента, разумеется, с неодинаковой степенью воздействия на жизнь его народов.

РЕФОРМАТОРСКИЕ КАПИТУЛЯРИИ ПОСЛЕДУЮЩЕГО ПЕРИОДА

В противоположность относительному спокойствию во внешней политике в эти годы заявил о себе целый поток капитуляриев, посвященных внутренним делам. Число их, согласно все еще сохраняющему свою достоверность источнику Моnumenta Germaniae Historica[84], составило целых тридцать пять, хотя, разумеется, все издания поддаются четкому датированию.

Именно эта сплошная полоса законодательных и административных мер убеждает потомков в распаде империи Карла на ее конечном этапе существования, в то время как многое фактически указывает на то, что только в ослаблении внешнеполитических военных устремлений император вновь обретает силы для того, чтобы беспощадно вскрывать давно уже обнажившиеся непорядки и настаивать на их устранении. Это касалось управления, прежде всего правосудия и военной сферы, но также обширной области церковных и вообще религиозных отношений, затрагивавших фундаментальные аспекты христианского сообщества, образа жизни и морали, а также ответственности монарха в потустороннем мире.

И вновь в монарших указах рассматриваются вопросы воинского призыва, отлучения в случае сознательного неисполнения воинской повинности. Судя по всему, особенно трудно было побудить к участию в воинском призыве «придомных» вассалов графов, епископов и аббатов, а также самого монарха, ибо они приводили в свое оправдание, как правило, «служебные» обязанности при соответствующем дворе. Еще одна проблема была связана с выкупом этих обязанностей, который, с одной стороны, означал желанное обогащение графов и их управляющих, а с другой – часто оборачивался своего рода двойным бременем, поскольку с тех, кто уже внес свою долю на вооружение и экипировку воина, вновь требовали выкупные платежи.

Новая система воинского призыва показалась императору настолько значительной, что он распорядился изготовить не менее четырех экземпляров соответствующего постановления: один предназначался для королевских эмиссаров как контролирующей инстанции, второй – для графов на исполнительном уровне, третий – для чиновников, отвечавших за соответствующий воинский контингент, и, наконец, один экземпляр для канцлера. Этот дифференцированный процесс письменного распределения обязанностей франкской администрации на центральном этапе правления династии Каролингов потребовал, по крайней мере в северо-восточной части огромной империи, резкого повышения элементарной грамотности – чтения и понимания латыни как Lingua franca[85], в то время как прежде письменные навыки долгое время оставались уделом специалистов. Сам Карл, предпринимая соответствующие усилия, служил примером для своих современников, о чем нередко упоминалось в разных источниках.

Многочисленные предписания тех лет, вновь связанные с необъятной сферой юриспруденции, судопроизводства и справедливости в широком смысле слова, решительно отвергают лжесвидетельство, клятвопреступление, а также самосуд, который должно исключать путем общепринятой процедуры и уплаты выкупа (вергельда).

Обращается внимание на разбойников и лиц, скрывающихся от суда и следствия; упоминаются волнения в обществе, которые неизменно вновь и вновь подавляются. Вместе с тем впечатляют положения об охране побережья и строительстве судов. Это свидетельствует о неожиданном появлении в то время на боеспособных быстроходных судах норманнов из Скандинавии, наводивших страх своими набегами на селившихся в нижнем течении таких крупных рек, как Рейн, Маас, Шельда, Сена и Луара. Также встречаются списки жалоб на притеснение людей, приписанных к сыновьям и дочерям Карла, со стороны графов и королевских эмиссаров (!). Окончание экспансии привело к тому, что во всех областях обострилась конкуренция элит, для которых мало что значили интересы королевства.

Под рубрикой «О мире в отечестве» упоминается широко распространенное фальшивомонетничество. Предотвратить или ограничить его можно только в том случае, если пускать в обращение отчеканенные при дворе пфенниги, которые тогда именовались «дворцовыми денариями». Правда, монопольного положения королевские монетные дворы добиться не смогли ввиду обширности империи, отсутствия общепризнанной денежной единицы и множества конкурентов в борьбе за доход от чеканки денег. Впрочем, строгое соблюдение этого предписания оказалось бы контрпродуктивным и нанесло бы торговле в целом серьезный урон. Зато в сложившейся ситуации удалось отчеканить новый денарий весом 1,7 г серебра и таким образом обзавестись монетой, получившей распространение на всей территории империи франков, несмотря на незначительные колебания в весе и огромное число монетных дворов к западу от Рейна и к югу от Альп. Как уже говорилось выше, этот денарий стал «евро» эпохи средневековья.

Борьба с подделкой монет, за которую фальшивомонетчику отрубали правую руку, сочеталась с регулирующими вмешательствами в торговые операции, которые представляли собой нечто среднее между предложениями «черного рынка» и откровенным мошенничеством. Так, например, запрещалось торговать ночью чем-либо, кроме продовольственных товаров и фуража. Категорически возбранялось выставлять на продажу золотые и серебряные сосуды, драгоценные камни, рабов, лошадей и животных. Видимо, эти меры были призваны исключить последующие мучительные споры о предметах, приобретенных в полумраке.

Также императору хотелось сохранить за собой право устанавливать максимально высокие цены на одежду, мех куницы и выдры, подобно тому как однажды он согласовывал с королем Оффой уровень цен на теплую одежду, а также договаривался о ее допустимой длине. Из этих предписаний, безусловно, нельзя делать вывод о глубоком понимании Карлом и его советниками вопросов экономики.

Стародавние церковные нравоучения и предписания мешали пониманию глубинных закономерностей торговли, и эта дилемма в перспективе не могла не оказать отрицательного воздействия на общее развитие экономических процессов. Равным образом запрет на введение новых пошлин или новых дорожных сборов доказывает, что экономика в основном рассматривается как статичная сфера, находящаяся под чьим-либо покровительством, а не как экспансивный сектор с дополнительными возможностями для фискальных доходов.

Обширное место в капитуляриях отводится беглым крепостным, на возвращении которых настаивают их хозяева или которые вынуждены покинуть двор, поскольку в результате их хозяин получает возможность уклониться от требования о возмещении ущерба со стороны третьих лиц в связи с совершенными злодеяниями. И вновь к графам обращено увещевание не притеснять свободных крестьян и не требовать от них неправомерных услуг, за исключением, пожалуй, службы королю и воинского призыва. От них ожидается знание законов, сообразно которым они обязаны действовать, чтобы никто не подвергся недопустимому обхождению и чтобы закон не стал предметом самовольного изменения.

С тех давно минувших времен до нас дошел письменный запрос одного королевского эмиссара, пытавшегося составить определенное мнение по некоторым правовым вопросам. Во главе его списка – проблемы взимания пошлины и вопрос о правовом статусе детей, родившихся от брачных уз холопов и крепостных со свободными женщинами. Эти «Ггапса» или «со!опа» являлись составной частью сеньериальной власти, статус которых по происхождению (когда-то они считались свободными крестьянками) был несравним с положением закрепленных за хозяйственным двором служанок. Далее следует характерное правовое разъяснение, что на территории империи существуют только «свободные или холопы». Поскольку «со!опа» фактически же не свободны, так как сохраняют статус зависимых крестьян.

Реальное положение все больше определяется правовым качеством двора как хозяйственной единицы, а не изначальным личным статусом. Прочие вопросы определяются принадлежностью лиц, рожденных от связи холопа с «соlona», которые, в свою очередь, привязаны к разным господам. Вместо конкретного решения следует рекомендация: «Разбирайтесь и поступайте исходя из того, что нет никого, кроме свободного и холопа».

Также обсуждается и репрессивно ограничивается правовая возможность отпускной процедуры: если лица, претендующие на получение отпускной грамоты, рождены холопом и свободной женщиной, это должно происходить в присутствии их господина; если же они появились на свет после его смерти, то остаются несвободными, как и их родной отец. Законодатель вовсе не способствует появлению таких мезальянсов, скорее, они должны оставаться исключением. Так, холоп не имеет права доказывать перед судом шеффенов подлинность своей отпускной грамоты, в то время как господину предоставляется шанс, «если он это может», доказывать, что соответствующий документ сфальсифицирован, чтобы вновь стать обладателем холопа.

Наконец, встречается констатация положения об отказе от подчинения епископов, аббатов и других представителей знати, не желающих признавать вердикт суда королевских эмиссаров или даже игнорирующих обязанность своего появления при дворе. В этом случае их имена должны фиксироваться и доводиться до сведения императора. Надежда на улучшение положения связана с увещеванием королевских эмиссаров, которое по своему эмоциональному настрою представляет смесь отчаяния и уверенности: «Мы также приказываем нашим эмиссарам делать то, что многие годы повелевали делать в наших капитуляриях на территории всей нашей империи – учиться, соблюдать и обращать в навык то, что они сейчас тщательно познают и стараются обновить к нашей пользе и ко благу всех христианских людей, по мере возможности оценивая приобретенный опыт и доводя его до совершенства. И пусть они ежегодно извещают нас, кто хотел бы исполнить в этих благих трудах благодарение, воспринятое Богом и нами. А кто проявит небрежение, против того будут приняты меры наказания, сообразные степени небрежения, дабы это другим страхом обернулось». Очевидно, что данное предостережение оказалось тупым оружием в борьбе за учреждение порядка и справедливости.

ДАТСКИЙ КОРОЛЬ ГОТФРИД И ВОЛНЕНИЯ НА СЕВЕРНОЙ ГРАНИЦЕ

Между тем на севере империи франков назревали определенные события: в лице датского короля Готфрида на горизонте вновь появился противник, который стал угрожать подрывом с таким трудом отлаженной политики взаимопонимания с саксами. Не случайно, что последний раздел своей «военной главы» биографии Карла Эйнхард посвящает конфликту франков с норманнами, которые вначале занимались морским пиратством, а потом, используя огромную флотилию, принялись опустошать побережье Галлии и Германии. Если верить Эйнхарду, датчанин Готфрид страдал манией величия. Так, он объявил Саксонию и Фрисландию своими провинциями и даже стал готовиться к военной экспедиции против Ахена. Это был своего рода пролог драмы викингов всего IX столетия.

Вначале Готфрид, причалив к побережью, напал на ободритов, языческих союзников франков на другом берегу Эльбы, вождь которых Дражко характеризуется в анналах Лорша даже как «вассал господина короля». Это нисколько не противоречило фактам, ибо по окончании войны с саксами в 804 году Карл передал земли разбитых трансалбингеров их непосредственным соседям. Несмотря на военные успехи, войска датчан были рассеяны и вскоре агрессор был вынужден снова отступить. Среди погибших оказался и брат короля – Регинальд, однако датчанам удалось занять несколько славянских укрепленных пунктов. Кроме того, они обратили в бегство князя Дражко и взяли в плен еще одного предводителя, которого вздернули на виселицу. При поддержке вильцев, заклятых врагов ободритов, этот регион продолжал платить Готфриду дань.

Прежде чем вернуться в Данию, Готфрид разорил еще один торговый пункт, Рерик, а тамошний купеческий люд, хотя они предлагали ему серьезное отступное, норманны увели с собой, возможно, в Шлезвиг на реке Шлей, а скорее всего в Ганшхабу на противоположном берегу, который тем самым приобрел еще большее значение как перевалочный пункт в отношениях между Северным и Балтийским морями. Рерик был расположен на землях ободритов, неподалеку от главной крепости Мекленбург. Недавние раскопки доказали существование канувшего в Лету Рерика, находившегося, несомненно, вблизи Гросштрёмкендорфа, примыкавшего к Висмарской бухте. Современные исследователи полагают, что погибший торговый центр представлял собой муль-тиэтнический торговый порт на побережье Балтийского моря и, таким образом, относился к тому же типу поселений, что и Бирка на озере Меларен в Швеции или Старая Ладога.

В Шлезвиге Готфрид принял решение построить так называемый Даневерк (пограничный вал) для укрепления границы в южном направлении. Это сооружение представляло собой как бы «засов» между Северным и Балтийским морями, расположенный на северном берегу реки Эйдер (в Шлезвиг-Голштинии), перекрывавший доступ в Ютландию между реками Шлей и Эйдер. Вытянутая искусственная граница состояла из нескольких участков в виде могучих земляных валов, частично укрепленных деревянными палисадами, а впоследствии замененных на стены из булыжника и рвы. Граница представляла собой сплошную линию и прерывалась там, где ставили ворота для проезда. Состоявшую из трех валов старейшую систему можно датировать 737 годом. Вторая очередь строительства, возможно, основного вала, осуществлялась при Готфриде. А третий этап по укреплению и усовершенствованию этих сооружений приходится на период напряженности датско-франкских отношений примерно в 968 году.

Получив эти сообщения с другого берега Эльбы, Карл среагировал незамедлительно, ибо подобное развитие событий могло иметь серьезные последствия для империи в бассейне Эльбы и за его пределами. В район «мокрой границы» монарх направил своего уже испытанного в военных походах сына Карла с сильным воинским контингентом, состоявшим из франков и саксов. Перед ними была поставлена задача «оказать сопротивление безумному королю, если тот вздумает напасть на саксонскую границу». Когда Карл добрался до Нижней Эльбы, Готфрид после кровопролитных столкновений, вероятно, уже стал отступать. Однако вместо того чтобы ограничиться боевым охранением, король велел навести переправу через Эльбу. Оказавшись на другом берегу реки, войска опустошили земли линонов и смелдингов, племен, населявших земли близ Эльбы между ободритами и вильцами. Затем якобы без потерь Карл вернулся на земли саксов. Фактически же эта кампания успеха не имела. Кроме того, в ходе ее погибло немало франков. В итоге не получилось умиротворения племен, которые из неприязни к ободритам предпочли примкнуть к датчанам, не удалось приобрести и союзников для заключения нового пакта. Эта военно-политическая неудача, видимо, усилила недовольство, которое вызвали воинский призыв и его осуществление с помощью суровых штрафов.

Безуспешность этой военной операции нашла отражение в монаршем приказе, написанном после возвращения войск в конце года, о создании двух укрепленных пунктов на другом берегу Эльбы. С определенной долей уверенности можно утверждать, что одним из них был Хобуки, который, несмотря на сопротивление монаршего эмиссара и восточносаксонского отряда, был захвачен и разрушен вильцами. О втором пограничном укреплении ничего не известно. Даже Эйнхард два десятилетия спустя вынужден признать, что вовсе не военные успехи франко-саксонских отрядов стали временным заслоном для угрозы вторжения норманнов, а насильственное устранение воинственного и надменного короля датчан одним из его «сателлитов».

Насколько опасным было плавание в Северном море, из-за того что в нем пиратствовали норманны, датчане или викинги, видно из свидетельства о возвращении изгнанного из Северной Умбрии короля Эдвульфа, в ходе которого римский диакон Адульф на обратном пути попал в руки пиратов. Они вновь переправили его на остров, где диакон был выкуплен одним из дружинников восстановленного в своем монаршем достоинстве правителя. Эта история дает также пример широко распространенной в ту эпоху работорговли.

Хронист завершает свое годичное свидетельство стереотипным замечанием, что Рождество 808 года и Пасху 809 года император провел в Ахене.

ПОЛИТИКА, ПРОВОДИМАЯ ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ АЛЬП И ПИРЕНЕЕВ, А ТАКЖЕ НА ДРУГОМ БЕРЕГУ ЭЛЬБЫ

В водах Адриатики по истечении перемирия в августе 808 года возобновился военный конфликт между греками и франками. Византийская флотилия, появившаяся вначале у Далматского побережья, а потом бросившая якорь в Венеции, проверила свою боеспособность на расположенном к югу от Венеции торговом центре Комачо, впоследствии непримиримом конкуренте Сере-ниссимы, который долгое время пользовался расположением правителя франков. Тем не менее соединение кораблей было обращено в бегство и вернулось в Венецию. Как и его предшественник, этот командующий византийской флотилией тоже добивался согласия с королем Пипином, чему, однако, помешала жесткая позиция дожей, пытавшихся извлечь для себя максимальную политическую выгоду из напряженности в отношениях между Востоком и Западом. Между тем этой опасной игре вскоре было суждено закончиться, поскольку деятельный император Никифор, который решительно противился стремлению Карла добиться признания как кесаря Запада, устремил взгляд на Балканы, где пытался по мере сил воспрепятствовать продвижению паннонских болгар на юг. Под началом своего вождя Крума болгарам уже удалось разрушить пограничное укрепление Сердику. На восточном же фланге для византийцев напряженность спала в результате смерти великого халифа Харуна ар-Рашида и последовавших за ней внутриарабских трений. Что Адриатика находилась где-то на обочине византийской политики, доказывает хроника свидетеля того времени Феофана, которая вообще обходит стороной события, происходившие у побережья Истрии и Далмации.

По другую сторону Пиренеев, в Испанской марке, на юго-востоке возобновились столкновения. Поэтому король Людовик с войском выдвинулся к Тортосе, расположенной в устье реки Эбро. Однако помышлять о победном овладении укрепленным городом в обозримом будущем не было оснований. Очевидно, это передвижение войск было нацелено на то, чтобы после взятия Барселоны создать простирающуюся до самой реки Эбро своеобразную буферную зону для изоляции эмирата Кордова. По свидетельству так называемого Астронома, автором этого плана был сам король Людовик, решивший штурмовать Тортосу с помощью осадных приспособлений, таранов и метательных машин. Тогда жители города («военная удача явно была не на их стороне») предпочли отдать ключи от города, которые король передал своему отцу. Фактически же осада однозначного успеха не имела. Согласно арабским источникам, Людовик даже потерпел неудачу. В любом случае возвращение его не было отмечено особым триумфом. Следующий поход против исламского противника, состоявшийся предположительно в 811 году, был связан со взятием Уэски. Его вновь возглавил один из монарших эмиссаров.

809 год был небогат на значительные события. Это видно из одного свидетельства, в котором говорится, что тогда «греческие горные жители» разграбили «морской город» Популонию, расположенную неподалеку от Пиомбино. Кроме того, испанские сарацины вновь совершили набег на Корсику. Они полностью опустошили епископскую резиденцию, не тронув лишь самого епископа, стариков и больных.

Внимание хронистов вновь привлекают к себе Север и Северо-Восток империи. Так, Готфрид, который еще годом раньше своими вылазками против ободритов серьезно угрожал интересам франков, дал знать императору через своих купцов, что ищет с ним согласия, а нарушение мира произошло по вине ободритов. Поэтому послам обеих сторон надобно встретиться на границе его империи на берегу Эльбы для обсуждения и выяснения возникших проблем. Карл согласился с этим предложением. На реке Штёр состоялась встреча, но никаких практических результатов она не дала. Зато определенную пользу из этого мероприятия извлек изгнанный князь ободритов Дражко, который заключил с норманнами нечто вроде сепаратного мира, передав им своего сына в качестве заложника.

Благодаря саксонскому пополнению он покорил своих старых противников – вильцев и смелдингеров и еще, наверное, линонов, в результате чего в нижнем и среднем течении Эльбы был восстановлен прежний политический порядок.

Карл воспользовался сложившейся ситуацией и заложил на другом берегу реки крепость и разветвленное укрепление, чтобы быть во всеоружии на случай новых датских набегов. Справа и слева по течению Рейна были сформированы отряды и одновременно своего рода гарнизон, обеспеченный оружием и всем необходимым. Было выбрано подходящее место – расположенный на реке Штёр Эзесфлет, из которого впоследствии вырос Итехо. Возглавил все это «предприятие» граф Эгберт, вместе с другими саксонскими графами примерно в середине марта приступивший к строительным работам. До того подобные укрепления уже были возведены в среднем течении Эльбы близ Магдебурга и Халле и кое-где еще. Можно предположить, что в целях обеспечения переправы через Эльбу была построена крепость Артлен в районе Бардовика.

Эта переправа была крайне важна, поскольку Дражко убил один из вассалов датского короля в разрушенном Готфридом торговом Рерике в висмарской бухте, в результате чего хрупкий мир грозил вылиться в открытые столкновения.

Последним внешнеполитическим свидетельством, которое одновременно обрамляет немногие замечания нашего хрониста по внутриполитическим делам 809 года, является указание на критическое положение по другую сторону Пиренеев. Когда там скончался командующий пограничной марки граф Ореол, энергичный наместник Сарагосы и Уэски Аморес, не теряя времени, завладел франкскими укреплениями. Правда, одновременно он направил императору посольство с предложением мира и готовностью признания верховной монаршей власти, на что, учитывая тогдашние властные отношения, особого мужества вовсе не требовалось. Год спустя Карл согласился с этим предложением. Может быть, неудача Людовика при штурме Тортосы послужила ему предостережением не переоценивать собственные силы. Поэтому в Северную Испанию отправилась целая миссия, к которой Аморес обратился с просьбой о помощи в проведении встречи с «блюстителями испанской границы», подтвердив свою готовность признать главенство императора. Эту идею не суждено было реализовать. Как было неоднозначно заявлено: «Хотя император дал свое согласие, эта идея по разным не зависящим от нас причинам своего логичного завершения не получила». Последняя информация годичного свидетельства хронистов касается очередного полного лунного затмения 26 декабря 809 года.

СОБОР 809 ГОДА

Значительное явление 809 года хронист отмечает настолько лаконично, что из его записи нельзя составить глубокого представления о самом событии: после своей осенней охотничьей прогулки в Арденнах император вернулся в Ахен и там «провел собор об исходе Святого Духа – что есть весьма спорный вопрос, первый импульс которому дал некий монах из Иерусалима по имени Иоанн. Чтобы сформулировать вероучительный взгляд на сей вопрос, к папе Льву в Рим были направлены епископ Вормский Бернар и Адалард, аббат монастыря Корби. Кроме того, на этом соборе обсуждался вопрос о состоянии церквей и происходящих в них переменах, о которых утверждают, что в храмах служат Богу, но об этом ничего не было, решено по причине масштабности вопроса». Так, в ноябре в Ахене произошло церковное собрание, которое, с одной стороны, взялось дебатировать об исходе Святого Духа, а с другой – вознамерилось обсуждать общие темы церковного устройства и образа жизни клириков, монахов и монахинь. Учитывая необъятные рамки ожидаемого урегулирования, усилия оказались безрезультатными, ибо времени оставалось слишком мало – зима была уже на пороге.

В богословском плане речь шла о догмате веры как комплексной проблеме проистекания Святого Духа – только ли от Отца или же от Отца и Сына. Споры вокруг так называемой формулы филиокве уже на Франкском соборе 767 года под председательством короля Пипина привели к столкновению местных епископов с греческими представителями. Символ веры II Вселенского собора в Константинополе содержал следующую формулу символа веры, которая еще потому была обязательной, что III Вселенский собор 431 года в Эфесе, а вслед за ним и Халкидонский собор 451 года, категорически запретил вносить какие-либо поправки в Symbolum Niceanum-Constantinopoliyanum[86] «[Я верую] во Святой Дух, Господа и Подателя жизни, исходящий от Отца. Вместе с Отцом и Сыном почитаю и поклоняюсь Духу Святому, изреченному устами пророков». Отец церкви Амвросий и некоторые другие в IV–V веках дали богословское предвосхищение последующей католической формулы филиокве, которая впервые получила свое законченное обоснование на третьем соборе в Толедо 589 года: «Святой Дух равным образом требует от нас почитания, причем следует научать, что он проистекает от Отца и Сына».

Символ веры Ошгщие конца VI столетия доказывает, что это учение почти одновременно укоренилось в галльской церкви. Свидетельства включения этого добавления в символ веры встречаются также в англосаксонских текстах последней четверти VII века. На упоминавшемся Франкском соборе в Жантии 767 года возникли споры между «римлянами и греками» о Святой Троице, формуле филиокве и о почитании икон. В источнике Libri Carolini, который прежде всего преследовал цель непринятия решений второго Никейского собора 787 года и выражения критического отношения к соборным положениям о почитании икон, основной удар направлялся против патриарха Константинопольского Тарасия и его мыслей о том, что Святой Дух через Сына проистекает из Отца. Это утверждение подверглось осуждению как лжеучение, бросающее вызов истине.

Для отцов Регенсбургского (792 год) и главным образом Франкфуртского (794 год) соборов, увлекшихся опровержением и осуждением так называемого адоптианства, то есть учения, согласно которому Христос как человек может быть лишь приемным сыном Бога-Отца, именно формула филиокве имела решающее значение как доказательство безграничной божественности Христа в Святой Троице[87], которая одновременно опровергла его расщепление на две сущности и, таким образом, отвергла адоптианство как таковое. Советчик Карла Алкуин по желанию своего господина составил трактат на эту тему, который в живой и ученой манере отстаивал франкский символ веры. В том же ключе аргументировал свои взгляды на Сивидальском соборе 796–797 годов епископ Аквилейский Павлин, который даже потребовал от каждого выучить наизусть обогащенный тем самым символ веры во имя собственного спасения души. В отношениях с Римом этот важный вопрос в любом случае не вызвал особых разногласий, хотя в качестве символа веры матери всех церквей только апробированный соборами символ, а именно без добавки о филиокве, пробивал себе дорогу.

Чрезвычайно актуальный вопрос вновь занял свое место в сознании богословов и самого Карла, толчок этому дала сфера, в которой непосредственно столкнулись греческое вероучение и его франкское толкование. В Иерусалиме разгорелся ожесточенный спор, о деталях которого мы достаточно хорошо информированы из нескольких посланий, адресованных папе и императору, из сборников материалов, например из характерного для римских нравов составлявшегося по памяти протокола, а также из жизнеописания грека Михаила Синкеллоса. Эти документы помогают пролить свет на сомнительное решение Ахейского собора 809 года.

Спор вокруг формулы филиокве был инспирирован гневными обвинениями священника и монаха Иоанна из греческого монастыря Святого Саввы близ Иерусалима. Иоанн упрекнул франкскую конгрегацию монастыря на Элеонской горе именно в этом добавлении к символу веры как составной части божественной литургии, квалифицировав данный факт как откровенную ересь. Кроме того, обличитель назвал всех франков без исключения еретиками, скорее всего из-за того, что они бросили вызов второму Никейскому собору как общеобязательному Вселенскому церковному собранию. После наступившего было кажущегося мира спор разгорелся с новой силой, причем патриарху Иерусалимскому не удалось примирить конфликтующие стороны. Иоанн ссылался на Symbolum Niceanum-Constantinopoliyanum, в то время как конгрегация Элеонской горы обращалась к высшему вероучительному авторитету папы римского, чтобы опереться на него в столь деликатном вопросе. В послании папе Льву III монашествующие напоминают о том, что один из них, однажды сидя у ног Льва и монарха в капелле, то есть в Ахене, в произно-.симом нараспев символе веры услышал следующие слова: «…исходивший от Отца и Сына» (то есть Святой Дух). То же самое произносилось в толкующей Священное Писание проповеди и в диалогах Григория Великого, а также в приписываемом святому Афанасию символе и в уставе ордена бенедиктинцев, текст которого вручил им сам император.

Этот запрос поставил Святейший престол между двух огней, поскольку сам Рим в противоположность империи франков, Англии и Испании продолжал использовать старый неизменный соборный символ, и даже после 787 года формулировку патриарха Константинопольского Тарасия, подвергавшуюся резким нападкам в Libri Carolini, о том, что Святой Дух через Сына проистекает от Отца, следовало для успокоения страстей воспринимать толковательно, но ни в коем случае как добавление к первооснове. В своем ответе Лев III настаивал на римском статус-кво, переправив вопрошавшим в Иерусалиме правоверный символ веры без вызвавшего столько споров добавления. Гонцы из Иерусалима, скорее всего представители монастыря на Элеонской горе, после этого прибыли в Рим с ответным посланием патриарха Фомы[88]. Заручившись подробным письмом понтифика, они отправились к Карлу. Лев III, чье положение было несравнимо с влиянием его предшественника, не рискнул занять однозначную позицию, которая, с одной стороны, резко противопоставила бы его франкской церкви и ее хранителю императору Карлу, а с другой признание формулы филиокве повлекло бы за собой отказ от римской традиции и, кроме того, осложнило бы, если вообще не перечеркнуло бы возможное сближение с Восточной церковью. Даже Адриан I предпочитал осторожно воздерживаться от богословских толкований Libri Carolini с отказом от решений второго Никейского собора.

Таким образом, данная проблема переместилась на другую сторону от Альп – в Ахен. Карл не стал уклоняться от брошенного ему вызова и в ноябре 809 года созвал тот самый собор, которому было суждено заняться прежде всего вопросом проистечения Святого Духа. Карл вновь обратился к окружавшим его сведущим носителям учености. Хотя Алкуин скончался в 804 году, его место заняли архиепископ Зальцбургский Арн, аббат монастыря Сен-Мишель Смарагд, епископы Орманский Теодульф, Базельский – Хейте и Регенсбургский – Адальвин, которые в более или менее компактном виде собрали воедино соответствующие библейские цитаты, соборные декреты, но прежде всего свидетельства отцов церкви, главным образом Иеронима и Августина, чтобы продемонстрировать богословскую несостоятельность формулы филиокве. Особенно тщательно отредактированное и хронологически выстроенное обширное собрание доказательных аргументов епископа Арна составило текстовую основу так называемого Ахейского декрета о проистечении Святого Духа от Отца и Сына.

Тем самым решающим оказалось слово, прозвучавшее из Ахена, а не бесспорный авторитет Рима в вопросах вероучения, на главенствующее положение в котором Карл никогда не претендовал, несмотря на глубоко укоренившееся в нем чувство ответственности за судьбы церкви. Как аббат монастыря Сен-Рикье Ангильбер в 792 году повез в Рим решения Регенсбургского собора, так теперь досточтимые посланники отправились в Вечный город, чтобы подтолкнуть папу к принятию окончательного решения насчет формулы филиокве. Упоминаются в этой связи епископ Вормский Бернар, аббат монастыря Корби Адалард, в ту пору наиболее влиятельный деятель при дворе, а также эксперт по отношениям с Востоком епископ Амьенский Иессе.

Видимо, в первые месяцы 810 года в ризнице старого собора Святого Петра в присутствии папы и посланников состоялся «коллоквиум», продолжавшийся два дня. Предание отразило его своеобразным образом. Представители императора положили в основу своей аргументации текстовые свидетельства архиепископа Зальцбургского Арна, в духе которых понтифик и открыл этот диалог. Надо сказать, что данное мероприятие не принесло франкским представителям желаемого результата. Хотя римский понтифик дал понять, что разделяет точку зрения императора относительно проистекания Святого Духа от Отца и Сына, тем не менее он не проявил готовности к расширительному вторжению в достопочтенный текст символа. Чисто софистически он считал, что не все относящееся к вере следует непременно включать в текст. Однако папа не привел в подтверждение своего взгляда никакого аргумента и пообещал собеседникам вернуться к затронутой теме на следующий день. Решение столь важных для государства франков проблем понтифик переложил на плечи императора, который, следуя примеру Римской церкви, должен был проследить за тем, чтобы отныне во время мессы в пфальце символ больше не пропевали. «Если вы изымете символ из службы, то вслед за вами и все это отменят». На том и заканчивается столь своеобразное свидетельство.

Судя по всему, святой отец с облегчением воспринял отъезд неугодных посетителей. В доказательство своей правоверности, по свидетельству книги папств, понтифик велел отчеканить текст символа веры, разумеется, без добавления формулы филиокве, на трех серебряных пластинах, закрепленных на деревянных досках. Они были установлены по обе стороны склепа апостола Петра, а также в месте захоронения апостола Павла. Обе пластины в соборе Святого Петра содержали текст символа веры на греческом (!) и латинском языках, а экземпляр в соборе Святого Павла – только на латинском. Итак, франкская экзегетика споткнулась о преемника апостола Петра!

Несмотря на сдержанность Рима в вопросах веры в середине IX столетия, патриарх Константинопольский Фотий подхватил распространенную на Западе формулу филиокве как существенный элемент обвинения против Западной церкви. С тех пор данная субстанция остается одним из главных элементов схизмы между обеими христианскими церквами. В заключение отметим, что эта расширительная формула была включена в Римский символ веры лишь в 1014 году по настоянию императора Генриха II.

Ахенское собрание в ноябре 809 года целиком и полностью было посвящено обсуждению этого сложного богословского вопроса, так что из-за нехватки времени и напряженности повестки дня до обсуждения общих проблем церковного устройства и образа жизни клириков и монашествующих дело не дошло. Однако новейшие исследования, в особенности Арно Борста, позволяют утверждать, что, несмотря на нехватку времени, отцы собора интенсивно обсуждали вопрос о концепции и построении энциклопедии, основы которой, по-видимому, заложил еще аббат и друг Карла Алкуин, скончавшийся в 804 году. Эта так называемая энциклопедия представляла собой, насколько подтверждают рукописные описания, главным образом собрание материалов по летосчислению, то есть Venerabilis, в то время как средневековые энциклопедии в соответствии со своим названием действительно охватывали всю полноту или претендовали на полноту накопленного знания. В этой связи можно напомнить об Исидоре Севильском или об ученом Рабане Мавре.

Конечно, после того широко известного солнечного затмения 1 апреля 740 года, которое внесло немалую путаницу в точность датирования пасхальных праздников на основе расчетов, проделанных Бедой и Викторием Аквитанским, повсеместно возрос интерес к астрономическим наблюдениям и летосчислению. Однако пока рано было говорить о появлении принципиально новых моделей, сводивших бы в единую научную систему, так сказать, культовые данные и небесные явления.

Карл и Алкуин в своей переписке с трудом находили общий язык по элементарным проблемам, а в сохранившемся протоколе 809 года об ответах экспертов по проблематике летосчисления обсуждаются общеизвестные аспекты фаз Луны в марте и апреле и их значение для датирования праздника Пасхи. При этом содержится указание на лекцию, «составленную достопочтенным аббатом Адалардом». В рукописях того времени, местом происхождения которых был монастырь Корби, прослеживаются фактические изображения разных фаз Луны. Но эти усилия не породили должного энциклопедического импульса. Собирание известного материала по проблематике летосчисления напоминает скорее свидетельства церковных авторитетов в связи с преодолением актуальных догматических проблем. «Имперский календарь» из монастыря Лорш, с большим апломбом представленный недавно Арно Борстом, не заслуживает такого претенциозного наименования, ибо скорее всего оно объясняется близостью Карла к этому королевскому монастырю, а также тем, что в календаре отмечен день рождения императора.

Еще более примечательными, нежели эти усилия связать все культурные проявления эпохи с центральной личностью Карла и его двором, является то, что в этом календаре, как, впрочем, и во всех других, просматривается попытка обогатить древнее деление года на двенадцать месяцев главными христианскими праздниками, днями конкретных святых, астрономическими наблюдениями, данными летосчисления и впечатлениями от прочитанных произведений античных авторов, к примеру Naturalis historia[89] Плиния-старшего, а также осознать и понять как бы уже ставшие библейскими числа, меры веса и длины как проявление заданного божественного порядка на основе ученого знания и автопсии. Сюда же относятся наблюдения за небесными явлениями. Поводом для такого заключения стал главным образом 807 год, но вместе с тем конец 809-го и начало 810 года. Этот интерес, безусловно, разделяли король и император. У Карла был серебряный стол «изумительной красоты и размера, на котором независимо друг от друга были нанесены три изображения – карта мира, картина звездного неба и заключенные в окружности орбиты планет». А Алкуин в своей монастырской школе в Туре специально для обучения юных клириков велел нарисовать красками своеобразное подобие небесного свода. Но изо всего этого делать вывод о законченной концепции «имперских календарей» или даже энциклопедий в связи с собором 809 года означало бы выдавать желаемое за действительное.

Сколько бы ни пытались «дистиллировать» поэтические старания панегиристов в ахенском дворце или переписку интеллектуалов со своим господином и хозяином в академию, своего рода «новые Афины», сколько бы ни говорили, что кодексы, которые можно привязать к Карлу и его двору, породили придворную школу как постоянно действующую структуру, и, наконец, сколько бы ни доказывали, что архитектурные реликты или даже награбленные памятники этой эпохи позволяют говорить о существовании придворного искусства, первоисходные ахенские инициативы при всем желании не дают основания для составления из них всеобъемлющей энциклопедии. Видимо, прав Эйнхард, когда он пишет лишь о том, что во всех своих многообразных усилиях Карл, собственно говоря, не вышел за рамки «франкизации» и «христианизации» языческо-латинского календаря, называя по англосаксонскому образцу месяцы соответственно событиям церковной жизни или основным выполняемым сельскохозяйственным работам. Так, апрель стал месяцем Пасхи, а декабрь перекрестили в рождественский месяц. Кроме того, Карл присвоил ветрам франкские названия. Но даже эта минимальная программа, связанная с переименованием месяцев, споткнулась о традицию. Даже сборники, содержащие принципы летосчисления, не смогли заменить центральное произведение Беды по проблематике времясчисления. Более чем спорным представляется вопрос о том, появились ли ученые труды Дикуила, и прежде всего его инновативная космография, еще при жизни Карла и можно ли вообще связывать их со всем происходившим при дворе.

На протяжении осени и зимы в Ахене, несмотря на нехватку времени, появилось несколько капитуляриев, нацеленных на то, чтобы вплотную заняться проблемами церковной реформы. И вновь основное место в предписаниях занимает осуществление правосудия. На этот раз в центре внимания – правовой статус приговоренных к смертной казни, но затем помилованных. Им разрешается вести судебную тяжбу, но запрещается выступать в качестве свидетелей или даже в роли шеффенов. Учреждение института шеффенов по праву считается важным нововведением в системе правосудия, которое связывают с именем Карла. Шеффены впрямую причастны к вынесению вердикта в качестве постоянных судебных заседателей; на фоне прежних, постоянно менявшихся обстоятельств в суде свежеиспеченные служители Фемиды действительно творят право. Этот институт делает ставку на личную преемственность (и опыт) в процессе. В отношении получившего помилование выносится постановление, что в случае совершения новых преступлений он должен предстать перед судом, причем ему не дозволено ссылаться на то, что (говоря юридически) он уже умер и поэтому не может быть привлечен к судебной ответственности. За это он должен подвергнуться соответствующему наказанию.

Смертная казнь, во многом чуждая так называемому народному праву (за исключением «оккупационного права» саксов), внедрилась в судопроизводство и в систему назначения меры наказания через королевское право. Смертная казнь считалась карой за оскорбление величества, например за «herisliz», то есть за дезертирство, ограбление церкви, убийство в церкви или неоднократное ограбление. Другие параграфы касаются отношения к разбойникам, которым никто не вправе предоставлять свой кров, если они объявляются вне закона графским судом. Также затрагивается суть процессуального порядка. Графам не дозволяется привлекать к суду свободных, за исключением шеффенов и их вассалов, если рассматриваются дела, к которым они не причастны. Свидетели должны давать показания или приносить присягу в трезвом состоянии, тщательно взвешивая характер показания по конкретному делу. По вопросу коррупции предусматривается косвенное порицание королевских эмиссаров, графов и шеффенов за отказ от возложенных на него обязанностей.

Две главы посвящаются юридическому урегулированию экономических отношений. По воскресным дням запрещается рыночная торговля, лишенная древней традиции. Недопустимо принуждение при переправе через реку по мосту с уплатой мостового сбора, если перевоз можно осуществить в другом месте. Равным образом, согласно обновленной версии Нимвегенского капитулярия, нельзя взимать дорожную пошлину в «чистом поле». В заключение излагается предписание касательно священнослужителей, которые откупаются освященным миро, чтобы избежать приговора суда. За это им отрубается правая рука.

Встречаются и «смиренные» пожелания, к примеру, прошения за благочестивых судей, фогтов, благочинных и шеффенов, исполняющих свое служение в духе справедливости, а не из корыстолюбия, увеличить отчисляемую им долю от взимаемых денежных штрафов до одной трети от допустимой торговой стоимости; нередко попадается предписание подводить под крышу помещение суда, чтобы заседания проходили и зимой и весной. Принесение присяги надлежит совершать в пфальце, тех же, кто отказывается от присяги, следует доставлять в королевский суд вместе с другими отступниками согласно скрепленному печатью; письменному приказу монарха.

Этот капитулярий общего свойства был дополнен двумя служебными инструкциями специально для королевских эмиссаров. В двенадцати или тринадцати отдельных параграфах лишь в общем виде излагаются неустройства того времени в юриспруденции, в церковном благочинии, хозяйстве и политике в твердой уверенности, что королевским эмиссарам, которым положено проявлять «достойную мужественность во всем», уже давно из собственного опыта знакомы преступные деяния. Еще раз указывается на ордалию, «суд Божий», главным образом в виде испы-?тания крестом как средства обнаружения истины. По-видимому, это диктуется небеспочвенным недоверием к распространенной традиции принесения присяги, что нередко оборачивалось клятвопреступлением.

Из второго предписания следует отметить прежде всего три его отдельных раздела, выходящих за рамки вновь упоминаемых жалоб: в связи с решением Франкфуртского собора 794 года отказ от денежных расчетов карается именем короля штрафом в шестьдесят шиллингов или телесным наказанием, а епископам, графам и аббатам, в сфере власти которых обнаруживается этот деликт, грозит отстранение от должности, если с их стороны не выражается желание противодействовать такой практике. Второе предписание требует оказания всестороннего содействия королевским эмиссарам и прочим «добрым людям» по поручению монарха. И наконец, последняя глава посвящается процессуальным моментам поведения иудеев и христиан в суде, причем христианам для доказательства достоверности их сведений, согласно салическому праву, достаточно трех свидетелей, а иудеям – четырех, восьми или семи ходатаев по собственному усмотрению. Кроме того, в этом разделе иудеям воспрещается заставлять христианина работать на себя в воскресный день. При невыполнении этого требования иудей лишается оплаты, а христианин подвергается наказанию, чтобы не подавал дурной пример другим. Откровенно антииудейский акцент в этом предписании отсутствует. Два десятилетия спустя архиепископ Лионский Агобард не раз имел повод проявлять свое несогласие в связи с проиудейской политикой Людовика Благочестивого и агитировать против нее, к неудовольствию двора и всех умеренно настроенных сил.

«СТРАШНЫЙ» 810 ГОД – ГИБЕЛЬ ЛЮДЕЙ, ВОЕННАЯ ОПАСНОСТЬ, КРИЗИСЫ

810 год стал поистине настоящим «аnnus horribilis», то есть страшным, ужасным годом в долгом по протяженности правлении императора франков. Во внешнеполитической сфере новый год начался, в общем, ни шатко ни валко, по крайней мере на взгляд так называемых имперских хронистов, которые, как и в минувшем году, начинают свой отчет с относительно подробного рассказа о политике в бассейне Средиземного моря. Наместник Сарагосы Аморес согласился признать главенство франков, правда, без подписания соответствующего акта: неудача объясняется «многочисленными привходящими обстоятельствами». В западном Средиземноморье спокойствие вновь было нарушено по вине сарацинов – они заняли сначала Сардинию, а потом и Корсику, сдавшуюся им без сопротивления. Последние успешные контратаки франков не привели к длительному избавлению островов от мавританского давления.

Между тем крупный успех записал себе в актив король Италийский Пипин, в итоге, по-видимому, заставивший пойти Византию на попятную и тем самым дипломатически примириться со статус-кво двух империй. Эта уступчивость со стороны Восточной Римской империи объяснялась, однако, насильственной смертью энергичного Никифора и связанной с этим сменой власти на Босфоре.

По свидетельству источника, король Пипин настолько был раздражен вероломством венецианских дожей, что отдал приказ атаковать поселение в лагуне с суши и с моря. По венецианским и византийским источникам, атаковавшим удалось занять вражескую территорию, а также с помощью военных кораблей высадиться на островах (предположительно из Комачо), в то время как венецианцы окопались на Риалто и Маламокко, упорно сражаясь за каждый канал. Спустя полгода после значительных потерь, причем с обеих сторон, дожи капитулировали и были вынуждены вновь признать свою зависимость от франков. Патриарх Иоанн, противник верного королю Фортуната, был смещен, и Фортунат опять занял свое место в Градо. Опьяненный собственным триумфом, Пипин направил флотилию к далматинскому побережью, чтобы умножить там счет своим победам. Однако с приближением византийских кораблей под командованием префекта Кефалонии Павла, еще в прошлом году сорвавшего планы Пипина, последний приказал немедленно приостановить операцию. Тем не менее подчинение Венеции франкам и италийскому влиянию создало предпосылку для грядущего дипломатического сближения императоров Востока и Запада, хотя хронист из Константинополя и обходит эти события стороной.

Между тем по достижении преклонного возраста император Карл сделал для себя вывод о бренности всего земного – «нас со всех сторон окружает смерть». 7 июня 810 года умерла его старшая дочь Ротруда, родившаяся от брака с королевой Гильдегардой. Ротруда, когда-то на короткое время обрученная с престолонаследником и сыном императрицы Ирины – несчастным Константином, как и все остальные дочери, проживала под покровительством отца-императора в отчем доме. Особенно в Ахене император, который, по убеждению Эйнхарда, не желал расставаться со своими «дщерями», не был столь уж щепетилен в отношении морального облика «коронованных голубок», от воркования которых предостерегает биограф. Отец, после смерти своей последней супруги оказавшийся в окружении наложниц, сам едва ли подавал пример богоугодного и воздержанного образа жизни. Поэтому и Ротруда не сумела избежать неофициальных связей при дворе, став любовницей Рорикона, представителя известной аристократической фамилии, которая, имея графский титул, обладала значительным влиянием в дукате Мен, поддерживала контакт с монаршей семьей еще при жизни Пипина, отца Карла. В хрониках Рорикон начиная с 819 года упоминается как граф Реннский. Их общий сын носил имя Людовик, хотя, по мнению церкви, он считался внебрачным ребенком. Людовику была уготована блистательная духовная карьера – вначале в роли аббата монастыря Сен-Дени, Сен-Рикье и Сен-Вандрилл, а по ее завершении он сподобился стать заведующим канцелярией своего кузена Карла Лысого. Этой влиятельной фамилии в Нейстрии в конце IX столетия робертинцы в немалой степени были обязаны, правда еще несколько преждевременным, своим превращением в западно-франкское королевство.

К Ротруде особенно благоволил Алкуин, называя своей дочерью. Он просил ее молиться за него, посвятив ей вместе с единственной сестрой Карла Гизелой, аббатисой монастыря Шелль, комментарий к Евангелию от Иоанна. В эпосе императора Карла Ротруда возглавляет монарших дочерей при выезде дворовой знати верхом на охоту, а именно впереди Берты, Гизелы, Рудгейды и Теодерады: «Она статно гарцует на ретивом коне… над ее белокурыми волосами развевается аметистового цвета лента, на которой ярко поблескивают драгоценные камни; голову облегает золотая диадема, усыпанная дорогими украшениями, удивительной красоты мантилью скрепляет изящная брошь».

Смерть своих любимых детей Карл воспринимал без хладнокровия и величия духа, неизменно отличавших его во всех прочих жизненных ситуациях. «Пиетет и скорбь заставили Карла прослезиться – от привычной невозмутимости и жестокосердия» не осталось и следа. Со страниц хроники предстает скорбный образ опечаленного отца. В этом разделе биографии Эйнхард достоверно представляет исходный оригинал – биографию римского императора Августа – в его абсолютно противоположном виде. Так, в отношении безнравственности ближайших родственников принципса, особенно дочери и внучки (обе – Юлии), сказано более чем резко и хлестко: «Смерть своих родственников он (Август) с ярко выраженным самообладанием воспринял как их позор». Карл же, наоборот, пресек всякую молву о поведении своих дочерей, «не допустив даже тени подозрения на этот счет», несмотря на многократное разрешение от бремени незамужних красавиц. Таким образом, и с этой стороны пресекался даже намек на критику. Впрочем, когда Людовик Благочестивый взошел на трон, он сразу же принялся наводить порядок в ахенском дворце, который представлялся ему авгиевыми конюшнями.

Рождество 809 года и последующую Пасху Карл по традиции провел в Ахене. Имперские анналы считают данную информацию избыточной. Вместо этого они уже в который раз повествуют о таких небесных явлениях, как лунные и солнечные затмения; к данной теме биограф Эйнхард снова вернется в последней части жития Карла, чтобы по античному образцу представить эти явления как предвестники скорой кончины своего героя.

Весной 810 года до монарха, который «размышлял» о военном походе против своего главного противника на севере, дошла весть о том, что в Фрисландию вторглись 200 судов из «Норманнии». Высадившиеся отряды разорили выдвинутую в море цепь островов, а самих фризов разбили в трех столкновениях. В счет затребованной дани уже было выплачено сто фунтов серебром. На этот раз король Готфрид остался дома. Роковое известие вызвало у Карла приступ гнева: «Гонец настолько вывел монарха из себя, что он отправил во все земли эмиссаров с приказом собирать войско, сам же Карл немедленно покинул дворец, чтобы сначала дать отпор флотилии, а затем переправиться через Рейн и уже на другом берегу близ местечка Липпенхем бросить в бой пока еще не объединившиеся отряды». Предположительно в то самое время был отдан приказ перед лицом агрессии норманнов приступить к строительству кораблей и созданию флота на всех реках, впадающих в Северное море и в Атлантический океан. Согласно этому приказу, Людовик Аквитанский должен был исполнить волю императора на Роне, Гаронне и Луаре. Судя по всему, особого успеха такие мероприятия не имели, ибо один обращенный к эмиссарам капитулярий отражает в этой связи жалобу – «О лесе, необходимом для строительства судов». Однако нам известно, что уже через год сам Карл проверял на реке Шельде в Генте, как работают его корабелы, с целью повышения военной готовности империи. Здесь нет даже намека на разочарование.

На форпостах в Липпенхеме Карла настигла еще одна малоприятная весть, которая хронисту показалась очень даже значительной. В те дни приказал долго жить известный слон Абу-ль-Аббас (подарок недавно скончавшегося Харуна ар-Рашида) – без преувеличения настоящая достопримечательность ахенского зверинца, вдохновившая оформителей рукописей на ценные инициалы.

Когда отряды сошлись в единое войско, Карл, по свидетельству нашего хрониста, во главе объединенного контингента направился в земли саксов и севернее Вердена, на месте слияния рек Адлера и Везера и предполагаемой кровавой схватки, разбил свой лагерь. Учитывая серьезность нависшей угрозы, император на этот раз не стал передавать командование отрядами своему сыну Карлу, хотя тот и находился рядом с отцом. В Вердене в августе Карл выдал грамоту эльзасскому монастырю Эберсгейму и провел заседание суда, на которое явилась также целая делегация ободритов. Признавая главенствующий статус императора франков, они выразили пожелание назначить им нового правителя, поскольку год назад на их короля Дражко совершил покушение один из вассалов Готфрида. Преемником Дражко стал Славомир. Судя по всему, Карл находился в укрепленном лагере на южной границе округа Вихмодии в ожидании дальнейших шагов Готфрида, о котором было известно, что он тоже пережидает события где-то на другой стороне рек Эльбы и Шлей.

В Вердене на правителя обрушилась масса разных вестей, часть которых его обрадовала, а часть глубоко взволновала душу. Была отведена угроза военного столкновения с датчанами, поскольку флотилия, разорившая и разграбившая Фрисландию, вернулась на Ютландский полуостров. Так что о длительном подчинении этого прибрежного региона и земель по периметру империи речь не шла. Кратковременные набеги с попутным захватом трофеев на десятилетия стали отличительной чертой викингов. Но еще более важным, чем отход противника, стало сообщение, что. честолюбивый и воинственный Готфрид стал жертвой чьей-то мести. По франкским источникам, он хвастливо угрожал завоевать Ахен, подталкивая императора и его войско на открытую военную конфронтацию. Менее отрадным было то, что вильцы, враждебно настроенные соседи ободритов в среднем течении Эльбы, несмотря на захват земель восточных саксов отрядами во главе с эмиссаром Одоном, овладели опорной крепостью Хобуки и разрушили ее.

Однако эти новости затмило сообщение о неожиданной кончине короля Италийского Пипина. По мнению потомков, Пипин по масштабности своего подхода к государственным делам и пониманию военного дела был ближе всего к отцу. Этот же вывод подтверждают стихотворные строки из так называемого Падерборнского эпоса. Если о монаршем старшем сыне Карле автор пишет всего лишь: «Из сопровождающей многочисленной свиты… Карл выделяется одинаковым именем с отцом, он скачет обычно на своем огненном коне», то Пипин удостаивается авторского комплимента: «За ним следует Пипин, нареченный в честь своего деда (!); он умножает славные дела своего отца, могучий воин, бесстрашный герой, с оружием в руках неодолим – таким он возглавляет свое несокрушимое войско. Пипин гарцует на коне, высокорослый, полный утонченного благородства, копна волос на красивой голове перехвачена золотым обручем». Король Аквитанский Людовик в этом разделе вообще не упоминается.

Пипин одержал значительную победу над аварами, доставив в 796 году своему отцу легендарные аварские сокровища. Совсем недавно он покорил Венецию, что стало предпосылкой нового сближения между Востоком и Западом. Пипин, который до 781 года носил имя Карломан в память о своем деде, родном брате Карла, скончался 8 июля на тридцать третьем году жизни в местечке южнее Альп. Тем самым император лишился своей основной опоры на Апеннинском полуострове. Из порядка наследования, который Карл тщательно разрабатывал целых четыре года, выпал главный стержень.

У короля Италийского остался сын Бернгард предположительно 797 года рождения. Его имя указывало на отца двоюродных братьев Карла – Адаларда и Валу. Старший Бернгард родился от внебрачной связи Карла Мартелла с Рудгейдой. Такое имя в этом или переиначенном виде встречается среди потомков Карла. Тем самым вновь подтверждается, что и в первые десятилетия IX века именно отцовское признание оставалось определяющим критерием, а не принцип брачного или внебрачного происхождения ребенка согласно церковной доктрине. Кроме Бернгарда, Пипин оставил после себя еще пять дочерей, которых Карл велел перевезти в Ахен, где они пополнили его «голубятню».

О матери этих детей Пипина почти ничего не известно. В одном послании конца 796 года аббат Турский советует Пипину по примеру псалмопевца «утешаться женою юности своей», что вовсе не говорит в пользу или против законного брака. И когда биограф Людовика Теган десятилетия спустя называет мать Бернгарда наложницей, однозначно выявляется смысл этого доносительства. Даже имя «Бернгард» не выражает четкого смыслосодержания, ведь внебрачный сын дочери Карла Ротруды, как и ее брат, был наречен Людовиком.

Поскольку Карл оставил за собой право вносить в свое политическое завещание добавления и поправки, уже в следующем году он обнародовал новые распоряжения. Вновь пробил час аббата Адаларда из монастыря Корби. Он уже в мае председательствует на заседаниях суда в Модене и Нонатуле. Кончина короля Пипина, погребение которого состоялось в миланском Сен-Амброжио, похоронила надежду Карла на бесконфликтный переход всего правления в руки трех опытных преемников, из которых двое уже почти три десятилетия управляли внешними территориями в королевском звании. Формальное и содержательное переоформление его преемства являлось, по-видимому, основным моментом дискуссии в последующие годы, которая вместе с вопросом о передаче императорского титула приобрела концептуально новое измерение.

На первых порах ощущалось отсутствие опытного наместника, представлявшего бы франкские интересы на юге империи. Это стало очевидно, когда почти одновременно с делегацией из Кордовы при дворе появилось дипломатическое посольство из Константинополя. Все происходящее побудило императора (тем более что на северной границе обстановка вроде бы стабилизировалась) ликвидировать опорный лагерь на Везере и вернуться в Ахен, куда он прибыл в октябре. К личной беде монарха в том году добавилась чума крупного рогатого скота, обернувшаяся многочисленными бедами и дороговизной.

Из резиденции исходили капитулярии, содержащие важные приказы и назидания для эмиссаров-администраторов. Они вновь обнажили тревожное внутриполитическое положение, которое объяснялось не столько личной неспособностью монарха управлять, сколько структурным дефицитом правления. Тематически эти документы напоминают прежние увещевания. Осознание общей греховности и вины за сложившееся положение дел проявляется главным образом в следующем заклинании: «Дабы воцарились мир и справедливость в отечестве, как и в других главах предписано!» Еще в одном тексте как главное отмечаются упомянутый выше падеж скота и прочие испытания суть «общее бедствие, свалившееся на нас».

Специальное предписание характерным образом посвящено задачам королевских эмиссаров. И этот универсальный механизм контроля, рассчитанный на непосредственное воздействие на административные функции графов и епископов, явно не избежал кризиса, так как эмиссары или не располагали соответствующей полнотой власти и, стало быть, необходимым авторитетом, или под воздействием семейных или сословных интересов солидаризировались с должностными лицами, предавая забвению возложенные на них обязанности. При этом эмиссары как «сильные» личности призваны обеспечивать реализацию императорских приказов, информируя двор о том, какие трудности встают на пути выполнения возложенных задач. Вместе с тем им не дозволено окружать себя людьми более низкого сословия, «неизменно стремящимися затягивать решение правовых дел», но рекомендуется подыскивать себе деятельных помощников. Кроме того, они имели право карать за отказ суда от возложенных на него обязанностей, оказывать помощь «бедным», взимать штрафы за нарушение юрисдикции и определяемые мировым судом поборы и, наконец, добиваться открытия судопроизводства в отношении любого, «будь то человек господина императора или кто-либо из его сыновей или дочерей, или иных власть имущих в стране», сообщать о несогласных императору или налагать на них предусмотренный законом штраф.

Не без влияния фрагмента из жития римского императора Августа, в котором Светоний сообщает о том, что цезарь часто до глубокой ночи продолжал судить, а с наступлением физического изнеможения приказывал относить свой паланкин к судейской трибуне, Эйнхард свидетельствует, что его герой принимал друзей не только пробуждаясь ото сна, но и по предложению пфальцграфа в присутствии истцов и ответчиков решал исход судебных дел даже в своих покоях «как в судилище», давая соответствующие указания и приказы в связи с конкретным делом на день грядущий.

Как нелегко порой складывалось исполнение обязанностей монарших представителей, показывает капитулярий 810-го или 811 года, устанавливающий даже смертную казнь для тех, кто с применением силы или с помощью вооруженных отрядов пытается не допустить представителя в его административный район или же создает помехи для исполнения им возложенных на него обязанностей. Если не менее двенадцати свидетелей со стороны обвиняемого заявят в суде, что оказание сопротивления не входило в намерение ответчика, последний хоть и освобождается от высшей меры наказания, однако из-за вооруженного сопротивления монаршему представителю обязан уплатить штраф за нарушение королевской юрисдикции. Эта правовая норма применима и к вассалам самого императора, если они претендуют на особые права по причине правовой близости к монарху. Также за нарушение неприкосновенности жилища, связанное с разбоем и ма-одерством, разорение движимого и недвижимого имущества участников объявленного военного похода предусмотрено денежное возмещение размером тридцать процентов от суммы причиненного ущерба и, кроме того, уплата штрафа за нарушение королевской юрисдикции.

Эти предписания, касающиеся главным образом «грабителей», к которым следует отнести также разбойников с большой дороги, скрывающихся от суда беглых преступников и «странствующих людей» в самом широком смысле слова, короче говоря, каждого, кто является грабителем и «неверным франкам», доказывают, что, несмотря на учреждение института королевских администраторов, социальные столкновения нисколько не смягчались, а спокойствие и порядок так и оставались недостижимой сокровенной мечтой. Разрушительные, отдалявшие от центра силы угрожали взять верх, а уход в состояние анархии заключительного этапа правления династии Меровингов приобретал черты реальности. Отдавая себе отчет в происходящем, король «обращался ко всем с евангельским назиданием, дабы ваши труды светили людям, прославляя Отца вашего небесного». Судя по всему, такие молитвенные обращения никак не сказывались на нараставшей в государстве напряженности. Королевско-императорская власть несла значительные утраты и серьезные материальные потери.

В этом водовороте бедствий и смуты, отягощенном личным потрясением, внимание монарха переключилось на гостей из Кордовы и Константинополя. На посольство из эмирата, видимо, сильное впечатление произвели действия наместника Амореса, взявшего Сарагосу и одновременно намекнувшего франкам на возможность союза. Поэтому гостям хотелось опередить Амо-реса своим появлением при императорском дворе. Если из соглашения с Аморесом ничего путного не вышло, то теперь родился договор с эмиром аль-Хакимом – его основным содержанием стало перемирие, хрупкость которого подтвердило нападение на Уэску. По этой причине потребовалось обновление соглашения 812 года. Возникшая тогда граница Испанской марки с тех пор проходила южнее Барселоны, однако не доходя до «мокрой границы» по реке Эбро. На основе этого мирного соглашения сыну эмира Абдрахману удалось изгнать из Сарагосы якобы «франкофила» Амореса и отбросить его в Уэску. В этом году уже вторично подверглась разорению Корсика, причем беззащитный остров и впоследствии не раз оказывался мишенью для ограблений со стороны сарацинов.

К соглашению с эмиром Кордовы добавилось заключение своего рода прелиминарного (предварительного) мира с влиятельным противником Данией, новый король которой Хемминг (племянник короля Готфрида) стремился к заключению мира с соседом при условии признания сложившегося политического статус-кво и, таким образом, выхода франков на другой берег Эльбы. Сама процедура заключения мира произошла во время встречи франкской и датской делегаций на Эйдере. Ведение переговоров было возложено на делегацию графов во главе с Валой, который, являясь единокровным братом аббата монастыря Корби Адалар-да, сыном Бернарда и жительницы Саксонии, приходился еще и единокровным двоюродным братом императору. При дворе Вала стал преемником Адаларда, который после кончины Пипина принял на себя административные обязанности в Италии.

По истечении этого договора священник Геридак, рукоположенный епископом Трирским, по-видимому, был направлен в Хаммабург (ставший впоследствии Гамбургом) – центр миссионерской деятельности на территориях на другом берегу Эльбы. По всей вероятности, ему отводилась кафедра епископа специально по миссионерству, но он вскоре умер. Его потенциальную епархию принял епископ Бременский Виллирих, который после окончательного умиротворения саксов в 805 году совершил зафиксированную в анналах инспекционную поездку в Дитмаршен (Мелдорф). Однако наличие христианства здесь было зафиксировано только более чем два десятилетия спустя – во время понтификата Ансгара, пока в 845 году очередное внезапное нападение датчан не покончило с этим юным насаждением на франкской почве.

СИГНАЛЫ О ПРИМИРЕНИИ С БОСФОРА

Таким образом, Карл заключил перемирие или даже мир со всеми агрессивными приграничными племенами своей империи. Исключение составляло Беневенто – фактор нестабильности по периметру Италийского королевства и папского патримония. Несравненно более серьезной, чем Беневенто, представлялась нерешенная проблема «государственно-правовых» отношений с Византией в контексте территориальных споров в Адриатике. Повторное сближение Востока и Запада, религиозно-политический аспект которого был подготовлен, несмотря на франкское сопротивление, на втором Никейском соборе 787 года, хотя и прекратилось в результате свержения императрицы Ирины в 802 году, однако не было полностью перечеркнуто в связи с военными столкновениями и даже приобрело теперь серьезный новый импульс.

Складывалось впечатление, что императору Никифору удалось-таки найти общий язык с франкским «императором варваров», соперничавшим с Византией на побережье Западной Адриатики. Такому позитивному развитию событий, несомненно, способствовало то обстоятельство, что король Пипин сумел подчинить себе Венецию, важный торговый центр, где пересекались многообразные контакты между империей на Босфоре и Апеннинским полуостровом, причем особенно лавирование последних дожей, по-видимому, вызывало откровенное неудовольствие при дворе в Константинополе. Византийский двор, несомненно, стремился к устранению этого раздражителя. В любом случае в 810 году византийский император направил к Италийскому королю Пипину своего эмиссара спатара Арсафия. С одной стороны, предмет переговоров мог ограничиться Венецией, но с другой – император мог побаиваться самим фактором направления официальной делегации «девальвировать» своего недавнего противника на Западе, который считал себя вправе носить такой же титул, как и правитель на Босфоре, ибо тем самым, по крайней мере косвенно, было бы подтверждено равенство титулов. В любом случае посреднический разговор на более низком уровне, касавшийся исключительно вопроса о передаче Венеции (и Далмации), не мог не затронуть хотя бы вскользь проблему «двух императоров».

Заручившись посланием и устными инструкциями, спатар высадился в Италии. Но он не мог знать, что его партнер по переговорам король Пипин 6 июля отправился к праотцам, в результате чего миссия высокого представителя оказалась под угрозой срыва. Карл, которого спешно поставили в известность о прибытии византийской делегации, не допустил такого поворота событий и незамедлительно пригласил сановника к себе в Ахен. Тот прибыл во дворец в конце 810 года. Поскольку Арсафий не обладал полномочиями, достаточными для заключения обширных и обязательных соглашений, в начале 811 года он был отправлен домой вместе с франкской делегацией, возглавляемой Хейте, епископом Базельским и аббатом монастыря Рей-хенау, графом Турским Гуго и лангобардом Лионом, который теперь считался «экспертом по итальянским делам». Граф Гуго происходил из семьи эльзасских герцогов Этихонов. При Людовике Благочестивом (наряду с графом Матфридом Орлеанским) он сделал блестящую политическую карьеру и даже стал тестем императора Лотаря I. В 824 году перу ученого епископа и аббата Хейте, видимо, принадлежала резкая критика порядков того времени, причем его не смущал авторитет Карла, неразборчивость в половых связях которого он обличал. Что касается Айо, он известен лишь как лапгобардский бунтарь, вновь принятый милостиво при дворе.

В делегацию еще был включен дож Обелир, который «из-за предательства был смещен, отправлен в Константинополь и там выдан своему (!) господину». Не без основания так называемые имперские анналы свидетельствуют о заключении мира, суть которого определяет прежде всего отказ франков от Венеции. Однако этот отказ распространялся также на прибрежные города Ист-рии и Далмации, как резонно добавляет биограф Эйнхард.

Об обстоятельствах и прелиминариях этого акта о заключении мира мы узнаем кое-что из официального послания Карла императору Византии, которое, очевидно, было передано смешанной делегации. В нем как в зеркале отражаются восприимчивость и надежды правителя франков, свойственные прежде всего его императорскому достоинству. Своего соперника Карл называет «братом» и таким образом с точки зрения протокола ставит себя в один ряд со святым Василием, что, по мнению Эйнхарда, характеризует Карла как великодушного и благородного человека, который путем посылки многочисленных высокородных эмиссаров своим долготерпением преодолевал зависть «римских императоров». Однако в политическом самопонимании Византии мог быть только один «римский» император: преемник Константина и Юстиниана как наследник цезарей. Карл же, наоборот, по ироничному выражению монаха Феофана о вероотступнике, патриархе римском Льве, помазанном с головы до пят, «смешном и противоречащем любому происхождению во имя искупления своих собственных долгов», оставался для греков, как формулирует хронист, и впредь всего-навсего «королем франков» или лишь «Карлом».

Послание как первое донесенное преданием свидетельство, адресованное императором Запада своему визави на Востоке, представляет собой стилистически безупречный, дипломатически сбалансированный и тщательно отделанный образец Сарtatio benevolentiae[90], которое льстит получателю, располагает его к себе, но одновременно предвосхищает согласие, которое еще только предстоит достичь в будущих переговорах. Эти строки отражают характерную черту психики Карла. Так, император Запада во имя исполнения общей задачи пребывает в ожидании содействия Христа Иисуса, «именем которого мы наречены», и надеется, «что таким образом мы доведем начатое нами до честного и полезного конца». Вместе с тем в послании излагается предыстория этой миссии, перед которой поначалу стояла лишь одна цель – достичь двора Италийского короля. Послание прежде всего демонстрирует, в каком состоянии духа пребывал Карл из-за неудачи его посольства, в 803 году добравшегося до Константинополя лишь после свержения Ирины и после безуспешного пребывания там вынужденного отправиться в обратный путь. С тех пор Карл, «словно затаившись в норе», находился в ожидании ответа через гонца или в виде послания. Теперь, после встречи со спатаром, он надеется на выяснение еще нерешенных вопросов и на скорый ответ. Послание заканчивается настоятельным замечанием, чтобы «Всемогущий Господь Бог вдохнул волю к миру в сердце Твоей любви, как мы того возжелали». Карл без промедления дал инструкции своим легатам и, невзирая на все колебания, «отправил их навстречу Твоему наполненному любовью братскому расположению».

Не вызывает сомнения: Карл видел поставленную цель – осуществлять свое правление в качестве равноправного императора наряду с «братом» в далеком Константинополе. Как бы в качестве аванса он уже пошел на отказ от Венеции и от городов на Адриатическом побережье. В этих же целях Карл велел препроводить ко двору византийского императора нерешительного дожа, чтобы подвергнуть его наказанию, в то время как его брат находился в Заре (Далмация) как бы в положении изгнанника.

В согласии с Арсафием Агнелл стал преемником дожей. По решению народного собрания его резиденция была перенесена в глубь материка, в Риалто, где Агнелл приказал построить дворец дожей. После завершения переговоров Венеция получила возможность расширить свою функцию посредника в отношениях между странами Ближнего и Среднего Востока, с одной стороны, и странами Западной Европы, с другой. На первых порах Венеция стала несравненной «светлостью» под сенью Византии: «Так признание новой империи старой оказалось основой величия Венеции» (Лудо Мориц Хартман). Правда, профранкское влияние в Венеции возрастало по мере того, как смена власти в лагуне сочеталась с процессом возвращения преданного Карлу и недавно смещенного патриарха Фортуната в Градо.

Поздней весной 811 года Карл провел в Ахене рейхстаг (сейм), который по своей содержательности и динамике стал важнейшим событием заключительного этапа правления Карла. Очевидно, в непосредственной связи с расчисткой политических структур на Адриатическом побережье Карл урегулировал не только скрытый спор между епископом Аквилейским Максентием и его старым соратником и доверенным лицом архиепископом Арном Зальц-бургским относительно разграничения их епархии на территории Каринтании, в последующем – Каринтии. Карл вновь высказался в пользу «мокрой границы» по реке Драва, включив южную часть региона Аквилея в состав Северного Зальцбурга без ущерба для прав владения отдельных церквей на другом берегу. Согласно более позднему документу, еще король Пипин примерно в 796 году выпустил постановление о проведении этой границы, подтвержденной в 803 году его отцом. Видимо, это всего лишь предположение, хотя и весьма лестное.

«Связь Карла с практикой», которая одновременно охватывала должную оценку диагностических способностей его советников, не в последнюю очередь проявляется в том, что он отказывался от материального изучения изложенных аргументов обеих сторон при появлении объемных притязаний на миссионерских территориях. Он не мог дать критическую оценку ни прежним провинциальным решениям, на основе которых регион Каринтии якобы был включен в состав патриархата, ни более поздним папским привилегиям в пользу Зальцбурга, «так как мы не желаем объявлять их правомочность (авторитет) ни ошибочной, ни сомнительной, поскольку над одним правовым актом довлеет возраст (временной фактор), а над другим – величие и благородство Римской церкви». В пользу определенного преобладания Зальцбурга в спорном регионе говорили весьма значительные миссионерские усилия, исходившие с середины VIII века от епископа Вергилия и баварских герцогов и получившие свое последнее видимое проявление в факте создания монастыря Иннихен в г 769 году. Возможно, что обретение митрополичьих прав на епархии в пределах Истрии Аквилея одновременно восприняла как импульс для расширения своих действий и прав в северном направлении уже вне бассейна Дравы. В любом случае Карл разрубил гордиев узел этих церковно-политических споров. Как бы в утешение Максентий Аквилейский получил из рук императора дарственную. Она касалась главным образом владений, когда-то принадлежавших двум братьям, которые участвовали в восстании герцога Ротгауда 778 года и погибли на поле брани. Эти объекты имели теперь хозяйственное значение для храма в Аквилее, разрушенного и затем заброшенного готами и аварами.

«ЧАСТНЫЕ» РАСПОРЯЖЕНИЯ КАРЛА: ЗАВЕЩАНИЕ

В связи с переговорами о судьбе Адриатического побережья Карл, который, видимо, все еще испытывал глубокие переживания из-за смерти короля Италийского Пипииа, велел составить свое «завещание», полный текст которого разработал и стилизовал Эйнхард.

Поскольку епископ Базельский Хейте возглавил направленную в Константинополь делегацию, отправившуюся в путь в начале года, и кроме того, по крайней мере четверо графов, ставших свидетелями возникновения этого документа, весной 811 года находились на Эйдере с целью заключения мира с датчанами, текст завещания скорее всего родился в первые недели 811 года, хотя вовсе не исключается добавление в него некоторых имен по случаю проведения имперского собрания весной того года.

Эйнхард, который обычно не отходит от оригинала, в отличие от жития императора Августа завершает биографию Карла, за исключением краткого дополнения, последним предписанием Карла. Вместе с тем он не упускает возможности подчеркнуть, что хотя правитель франков намеревается составить завещание, чтобы его дочери и сыновья от наложниц в определенной степени тоже стали наследниками, этого, однако, не произошло под воздействием разных обстоятельств и, может быть, из-за сопротивления определенных сил.

Тем не менее появилось детальное предписание относительно использования движимого имущества монарха как части его в качестве дарения среди живущих с момента объявления, но которое может быть выдано пользующемуся покровительством без материального изменения лишь после смерти завещателя. Другая часть движимого имущества распределяется роst mortem[91] с присовокуплением к первому дарению. Тем самым юридическая сделка в целом могла вступить в силу только после смерти императора.

Если свою последнюю волю Карл облек не в форму римского завещания, а представил в виде краткой папской грамоты, это, очевидно, определялось его намерением распорядиться лишь своим движимым имуществом, детали раздела которого (соответствующие объекты и группы объектов) содержались в списке. Последний был призван разъяснить наследникам, что им следует разделить между собой подобающим образом без споров и противоборства после повсеместной «надлежащей и разумной» раздачи подаяний. Что же касается содержательной стороны предписания, оно заключается главным образом в обильном пожертвовании на помин души (еlemosyna) в пользу церкви и бедных. Эти подаяния значительно превосходили уже тогда утвердившийся уровень «свободной части», предназначавшейся для духовных учреждений (и неимущих) и обеспечивавшейся из общей наследственной массы.

Таким образом, прямые наследники Карла получили лишь малую долю от богатого «движимого имущества» императора. Эта процедура соответствовала кровным желаниям Карла, который, по-видимому, в своей щедрости продолжал семейную традицию. В конце концов им же самим инспирированная история мецен-ских епископов Павла Диакона, возникшая в восьмидесятые годы VIII века, повествует о том, что предок Карла Анзежизель, один из сыновей святого Арнульфа и, стало быть, основатель новой королевской династии, в отличие от своего брата Клодульфа отказался от собственной доли отцовского наследства в пользу церкви. Согласно пророчеству отца, ему вернулось за это несравненно больше, чем он отдал, «и в этом заключалась отеческая благодать, что из его потомства сформировались сильные и смелые мужи. Поэтому такой род и породил королевство франков». Если верить Павлу Диакону, он воспринял эту домашнюю традицию от самого Карла.

Итак, грамота, начинающаяся с «правоверной» формулы Святой Троицы, содержит подробнейшее описание условий распределения, его процедуры вплоть до окончательного выделения долей пользующимся покровительством, а также определяет роль свидетелей и гарантов юридической сделки. Детально расписанный характер действия и сам дух предписания отражают принципиальную позицию Карла, которая прослеживается в подавляющем большинстве его королевских и императорских постановлений: ничто или лишь немногое предоставлять случаю, иначе открывается простор для непредсказуемых и непланируемых вещей. Так, эта «Последняя воля» наполнена духом политического завещания 806 года, который не случайно проявляется в повторении терминов «divisio» и «ratio», то есть «раздел» и «исчисление» или «расчет», и одновременно придает волеизъявлению правителя законную силу. Данный документ постольку приближается к римской правовой норме, поскольку он в объективном воспроизведении определяет завещателя согласно привычному титулованию, содержит датирование в соответствии с годом воплощения Христа, годами правления в качестве короля и императора, а также в соответствии со средневековым пятнадцатилетним циклом. Правда, без указания конкретного дня. Кроме всего прочего, прилагается список свидетелей и гарантов. Материальная сторона завещания, предусмотренная распределительная масса слагается из «сокровищ и имущества, наличествующих в тот день в его хранилище».

Часть распоряжения, вступающая в силу немедленно в качестве дарения, выдача которого, правда, откладывалась до смерти завещателя и одновременно составляла собственное пожертвование Карла на помин души, касалась всех обнаруженных в тот указанный день ценностей из золота и серебра, драгоценных камней и королевских облачений. Эта масса, включая «королевские сокровища», подлежала разделу на двадцать одну долю. Эти доли предназначались для двадцати одной митрополии империи и после смерти монарха подлежали выдаче «его наследникам и друзьям», то есть его доверенным лицам, для передачи соответствующему архиепископу в качестве подаяния, предназначенного для его церкви. Мало того, Карл, по аналогии с разделом церковной десятины, распорядился насчет раздела этого пожертвования на помин души таким образом, что архиепископ получил одну треть, а епископы две трети от общей массы. В результате столь великодушного благочестивого пожертвования правитель обеспечил себе в будущем всеобъемлющую молитвенную поддержку на благо спасения собственной души. Эту поддержку создали в том числе монашествующие обителей, которые постоянно и щедро одаривал правитель.

Указанные доли от обшей массы император тщательно хранил в ящике, сундуке или тайнике в разложенном, запечатанном виде, снабдив каждую долю именем соответствующего получателя. Список возглавляли митрополичьи резиденции Рима, Равенны и Милана, а венчали Тур и Бурж. Между первыми и вторыми находились Кёльн (резиденция его постоянного главного капеллана Гильдебольда), Майнц, Зальцбург и Трир. В этом списке впервые встречаются все бывшие архиепархии его необъятной империи, к которым в 813 году добавился еще Нарбонн на побережье Септимании. Создание или возрождение столь крупных церковных округов стало итогом проводимых Карлом церковно-политических реформ. В результате императорское правление обрело жесткий корсет, одновременно позволивший преодолеть прежнее состояние франкской господствующей церкви, располагавшей вплоть до восьмидесятых годов VIII века лишь одной митрополичьей резиденцией в Меце или Сансе. К тому же после получения палии как видимого знака особого достоинства от лица папы римского патриарх Запада устанавливал длительную, в том числе и юридически значимую, связь с соответствующими архиепископами. Правда, в связи с этим разделом римский понтифик не удостоился особого положения с претензией на соответствующую долю от наследной массы. Хотя папа занимает ведущее место, опережая соперничавших с ним Равенну и Милан, речь шла о своего рода почетном «первенстве»; это звание воспринималось как «имперский епископ» в пределах империи правителя франков. Папство как всеобъемлющий и своеобразный институт церковной истории Запада еще не достигло того положения над митрополиями и церковными собраниями (и королем!), которое после так называемого спора об инвеституре на многие века превратит Римскую церковь в духовную юридическую и политическую инстанцию.

Право на третью часть основной наследной массы император пожизненно оставил за собой (на собственные нужды). Правда, после его кончины или «в случае его добровольного отказа от светских благ» – очевидно, в монашеском звании – соответствующее имущество подлежало разделу на четыре части, из которых одна опять-таки отходила митрополитам, вторая – семье в узком смысле слова, третья по христианскому обычаю предназначалась неимущим и, наконец, четвертая доля как своего рода завещательный отказ («легат») причиталась на непосредственное пропитание дворцовой прислуге мужского и женского пола.

Хотя в духовном космосе средневековья цифровая символика играла немаловажную роль, принципы раздела имущества, привязанные к священным числам «три» (Троица, триединство) и «четыре» (четыре книги Евангелия по именам их создателей – апостолов Матфея, Марка, Луки и Иоанна; четыре главные добродетели по Платону: мудрость, смелость, благоразумие, справедливость), отвечали практическим подходам Карла сообразно, по-видимому, скорее трезвым потребностям, нежели какой бы то ни было мистической нумерологии.

Доля, причитавшаяся семье, получила, на удивление, точное определение. Получателями становились «его дочери и сыновья, сыновья и дочери его сыновей»; в конкретном случае это означает, что правом на наследство обладали не только его сыновья Карл и Людовик, а также дочери, родившиеся от браков с Гильдегардой и Фастрадой, пока они еще были живы, но и сын и дочери из числа потомков недавно скончавшегося Италийского короля Пипина, то есть Бернгард и его пять сестер. Если в этом, наверное, нельзя усматривать строгое указание на их легитимность, тем не менее данное положение следует расценивать как надежное свидетельство того, что эти дети были «приняты» не только их отцом, но и дедом и теперь рассматривались как равноценные наследники.

В любом случае характерным оказывается «право представления внуков и внучек», которое было известно далеко не каждому так называемому обычному праву. Если по прошествии десятилетия бурной истории, когда родившиеся в законном браке дети представлялись необходимыми для преемства монархии, Эйнхард философствует о тщетности усилий Карла по составлению «завещания» в пользу своих дочерей и сыновей, рожденных наложницами, очевидно, имея в виду Дрогона, Гуго и Теодориха, то за этим вполне могла бы скрываться косвенная критика монаршего преемника Людовика Благочестивого, который, отказываясь от воли умершего отца, исключил участие сестер и сводных братьев в наследстве.

Эта третья основная доля, которая хотя и делилась на четыре части, но, несмотря на семейную долю, опять-таки преимущественно отходила церкви и неимущим, также включала золото и серебро, в свою очередь, составлявшие собственно королевские сокровища, на обладании которыми и зижделись щедрость и, следовательно, престиж правителя. Сокровища Карла, по масштабам сравнимые разве что со сказочными сокровищами Нибелунгов, слагались из легендарных трофеев, добытых в военных походах против аваров (так называемое «кольцо аваров»), из дани покоренных племен и таких пограничных земель, как Беневенто, из государственных даров папы, эмира и халифа, а также из ежегодных «добровольных» даров его аристократии в знак лояльности и преданности. К этой сокровищнице, вызывавшей восхищение современников, следует добавить «все бронзовые и железные сосуды и предметы вместе с оружием и одеждами, а также всякую прочую ценную или малоценную домашнюю утварь, например портьеры, одеяла, стенные ковры, фетр, кожу, уздечки с набором и все прочее, что окажется в тот день в кладовой и в его гардеробной, чтобы, таким образом, еще более умножить доли этой третьей части, а также подаяние среди страждущих». В этом инвентарном перечне отражается также наличие элемента роскоши в жизни чрезвычайно немногочисленного высшего слоя, каменные дома которого в Южной Галлии и в Италии отличались соответствующим пышным интерьером.

В этом контексте особого внимания удостаивается капелла, то есть «что предназначается для совершения богослужения». Речь идет о помещении, в котором хранятся Сарра, полумантия святого Мартина – важнейшая франкская святыня, а также прочие мощи и многочисленные культовые предметы как обязательный элемент для совершения богослужения с участием монарха. За все несли персональную ответственность придворные капелланы. Эта капелла представляет собой религиозный и духовный центр королевского института во главе с архикапелланом. Тогда им был архиепископ Кёльнский Гильдебольд, которого ввиду значимости капелл пришлось освободить от его обязанностей в резиденции. По поручению монарха капелла выполняет также функцию канцелярии и писарской, готовившей разные грамоты. Здесь хранятся предметы сакрального назначения, к примеру, служебники, евангельские тексты, материалы по гомилетике, сборники церковных песнопений, литургическая утварь и, разумеется, бесценные святые мощи. Все это, «собранное им самим и его отцом, не подлежит никакому разделу». Если же обнаружатся предметы, сосуды, книги и «прочий декор», о которых точно известно, что они, согласно монаршей воле, не подлежали передаче в распоряжение капеллы, «то желающий может приобрести их за соответствующую цену». И такой подход считается средством повышения доли подаяния для неимущих по христианскому обычаю.

Последним в ряду этой информации общего порядка оказа-.лось следующее указание: «Равным образом он составил распоряжение относительно книг, которых в его библиотеке набралось великое множество. Желающие иметь книги могут приобрести их за справедливую цену. Вырученные от продажи средства пусть пойдут на пользу неимущим». К немалому удивлению потомков, Карл не был настоящим библиофилом – он и в случае собственной смерти вовсе не стремился на длительное время сохранить собрание своих книг. Карл не ощущает привязанности к тому, что пожирает ржа и моль. Он без колебаний жертвует древние рукописи из библиотеки или их денежный эквивалент на помин души, несмотря на тот факт, что даже в последние недели перед смертью с помощью ученых мужей не прекращал работать над языковым усовершенствованием библейских текстов.

Намеченное рассредоточение книгохранилища Карла неизменно вызывало раздражение потомков, что, однако, определялось не совсем верным представлением о библиотеке императора.

Давно не прекращаются разговоры о придворной библиотеке, а также о придворной школе или даже дворцовой школе, плоды которых, в особенности известные старинные рукописи, составляли, по-видимому, основу этой библиотеки. Таким образом, книгохранилище Карла по количеству и качеству приблизилось к библиотеке герцога Августа в Вольфенбюттеле или даже к императорской венской библиотеке и хранимым в ней фондам. Карл стал коллекционером книг, настоящим библиофилом. При более детальном рассмотрении вопроса, в данном случае предания, сразу становится ясно, что с именем Карла фактически связаны две (!) известные, украшенные миниатюрами рукописи, заказчиком которых он был (однажды вместе со своей супругой Гильдегардой). Это Евангелистарий Годескалька, созданный писарем в период между 781 и 783 годами, и Псалтырь Дагелайфа, предназначенный для пацы Адриана I, скончавшегося в 795 году и, предположительно, так и не получившего сей дар. Эта так называемая придворная школа была привязана к Ахену. Тем не менее король Карл «исполнял свое высокое служение» (по выражению Алоиса Шульте) по крайней мере до 795 года в основном в кочевом статусе без постоянной резиденции. Следовательно, эти рукописи едва ли могли быть написаны в Ахене, ибо Карл только в середине девяностых годов IX столетия выбрал этот пфальц, в том числе из-за его термальных источников, в качестве своей зимней резиденции и принялся его расширять.

По приказу короля возникло еще одно произведение без иллюстраций – сочинение грамматических текстов Петра Пизан-ского. Оригинал до сих пор сохранился и по титулу заказчика также приходится на время правления Карла до 800 года. К числу этих немногих бесценных рукописей относится и Евангелие, возникшее, по преданию, в Ахене, хотя Бернгард Бишофф считает, что оно могло появиться на свет уже после смерти монарха. Отголоском тех времен следует считать также Библию из сокровищницы римской Валичеллианы. По своему происхождению она связана с дошедшим до нас стихотворением Алкуина, написанным па указанию Карла. Если опираться исключительно на стилистический анализ рукописей, происхождение которых связывают с придворной школой, например, из Трира (Ада), Суассона, Шелль (известная школа под началом сестры Карла Гизелы!) или монастыря Сен-Рикье, то эти шедевры, равно как и Евангелие Лорша, которое упоминается уже в старейшем собрании рукописей, вполне могли возникнуть на местах, тем более что между отдельными монастырями и епископскими писарскими существовали весьма оживленные обмены. Уже упомянутый Бернгард Бишофф в итоге пришел к выводу, что «на протяжении двух-трех десятилетий, в общем, можно насчитать более десяти пар рук, а это представляется весьма ограниченной основой для того, чтобы составить себе представление о масштабах придворного сочинительства на фоне ярко выраженной общественной активности (!)». Впрочем, Бишофф вынужден признать, что явная неодинаковость отдельных групп письменности «в немалой степени затемняет» дальнейшее формирование письменного стиля в «придворной писарской».

Современные термины «придворная школа», «придворная писарская» и «придворная библиотека» в столь же малой степени доказывают внутреннюю сущность подобных институтов, в какой «придворная библиотека», сосредоточившая любые письменные свидетельства о жизни монарха, претендует на право именоваться центральным книгохранилищем Ахена.

Литературные потребности двора были весьма многообразны. Капелла, по-видимому, располагала богатым собранием бесценных литургических рукописей. Ей подчинялась «канцелярия»(вместе с «архивом») в виде своеобразной «деловой библиотеки», в которой хранились главным образом папская декреталия, всякие правовые акты и «сборники образцов документов и писем». Не исключено, что там же располагалось некое подобие «школьной библиотеки». В ее фондах были произведения античных классиков и отцов церкви, которые использовались на занятиях по «три-вию» (грамматика, риторика, диалектика) и «квадривию» (арифметика, геометрия, астрономия и музыка). Обучение происходило в крупных монастырях уровня Корби или Рейхенау. Карл, как и аристократы его империи, велел обучать основам наук своих сыновей и дочерей, а также внука Бернгарда и его сестер, а кроме того, приближенных, как Ангильбера (из монастыря Сен-Рикье) или Бенедикта (из монастыря Аниан). При этом главным считались изучение добротной латыни и упражнения по чтению.

Следует также учитывать, что одним из наиболее значительных и обширных литературных произведений, возникших в окружении монарха и одновременно по его желанию, было так называемое Орus Karoli contra synodum[92], ранее именовавшееся Libri Carolini, возникшее в период между 791 и 793 годами без всякого влияния придворной библиотеки, но при участии ученого Теодульфа Орлеанского, по-видимому, пользовавшегося книгами епископской библиотеки Регенсбурга, в основном же цитировавшего собственные источники, которые представляли ошибочно именуемую мозарабскую, а скорее, староиспанскую библейскую и литургическую традицию.

Фактически библиотека Карла, судьба которой была решена в 811 году, являлась «частным» книжным шкафом, хотя и солидных размеров. Среди прочих книг в нем присутствовали произведение Августина «О граде Божьем», которое имел обыкновение перечитывать Карл, другие «классики», вероятно, Naturalis historia Плиния, ну и, безусловно, Ветхий и Новый Заветы, Псалтырь и многочисленные сочинения придворных авторов, в особенности поэтические, никак не связанные с «Гомером» (Ангильбер) и другими литераторами, а также достаточно серьезные трактаты, авторами которых были Алкуин или Павлин Аквилейский.

Эти книжные сокровища не поддаются количественному подсчету, тем более что крупнейшие библиотеки того времени (здесь опять достойно упоминания книгохранилище монастыря Корби) считали своим достоянием менее полутысячи рукописей. Карл стремился к продаже «частной библиотеки», а не к ликвидации всех книжных собраний на местах.

Особое место среди сокровищ и движимого имущества занимали три серебряных и «один очень большой и особенно тяжелый золотой стол». Четырехугольный серебряный стол, на котором был изображен город Константинополь (подарок из Византии?), вместе с долей из монарших сокровищ предназначался собору Святого Петра в Риме, а обладателем еще одного стола круглой формы с изображением Вечного города должна была стать Равеннская епископия, давно соперничавшая с Римом. Ну а третий стол представлял особо утонченную ценность, поскольку его столешница состояла из трех кругов, согласно более поздним анналам монастыря Святого Бертина изображавших Землю и ее атмосферу в духе системы Птолемея, орбиты планет и систему неподвижных звезд, что свидетельствовало о высокой оценке астрономических интересов обладателя данного произведения искусства. Этот стол вместе с золотым столом добавлялся к трети вступавшего немедленно в силу пожертвования на помин души, предназначаясь для наследников, а также для подаяния неимущим.

Из этих сокровищ Людовик Благочестивый якобы оставил за собой лишь состоящий из трех кругов стол «из любви к своему отцу, но который он все-таки разобрал и вырученные деньги пожертвовал на спасение души отца». Старший сын Людовикзи соправитель Лотарь I в 842 году на пике своих распрей с братьями забрал из Ахена этот неповторимый шедевр вместе со всеми королевскими сокровищами и ценностями ахенского кафедрального собора, распорядившись распилить ценное произведение искусства, а вырученные средства раздать своим сторонникам. О судьбе золотого стола, как и обоих серебряных столов, ничего не известно. Подарки Риму и Равенне, судя по всему, были сделаны не просто так. Не исключено, что император, указывая на Константинополь, призывал преемника апостола Петра к сплочению христианской ойкумены, а архиепископа Равенны – признать верховенство Рима, которому должна была подчиниться и церковь бывшего экзарха и наместника Италийского Василия.

Цифровая символика средневековья, по-видимому, прослеживается в списке свидетелей, приложенном Карлом к «этому предписанию и этому приказу». В нем содержатся также имена гарантов, доверенных лиц и даже потенциальных «исполнителей завещания». Общее число свидетелей – тридцать, то есть в десять раз больше «священного числа» «три». Список возглавляют семь архиепископов, ибо «семь» также считается «священным числом». В этой семерке первое место занимает архиепископ Кёльнский, одновременно архикапеллан и поэтому высшее духовное лицо при дворе. За ним следуют митрополиты Майнца и Зальцбурга, к которым примыкают духовные собратья из Реймса, Безансона, Лиона и Арлеса. Епископ Трирский Амалар в списке отсутствует, поскольку, видимо, еще не получил палию из Рима. За митрополитами следуют три епископа: Теодульф Орлеанский, поэт и богослов из Испании, «эксперт по Риму и Иерусалиму» Иессе Амьенский и епископ Базельский Хейте, одновременно аббат монастыря Рейхенау, который сразу после составления этого акта отправился в Константинополь, а также епископ Вальтгауд Льежский. За этими князьями церкви выстраиваются аббаты важнейших королевских монастырей: Фридугиз из Турской обители, Адалунг – монастырь Лорш, Ангильбер – Сен-Рикье и впервые упоминаемый в тогдашних источниках Ирминон из монастыря Сен-Жермен-де-Пре. С его именем ошибочно связывают самый обширный сеньериальный список хозяйств периода раннего средневековья; он прекрасно сохранился, содержит не менее десяти тысяч имен крепостных крестьян и поэтому остается самым важным источником для исследования наречения крестьян эпохи раннего средневековья. О самом Ирминоне мало что известно; если судить по имени, он мог быть выходцем из семьи Ирминона, имевшей отношение к династии Каролингов (Мец – Трир).

Этим князьям церкви противостоят пятнадцать представителей имперской аристократии в лице влиятельных графов. Тем самым обеспечивается баланс сил между духовной и светской элитой, члены которой, как правило, происходили из одних и тех же семей, что оказывалось как бы двойной поддержкой для трона. Империя Карла не являлась ни скрытой формой теократии, опиравшейся на высшее духовенство как пособников в исполнении своей воли, ни явно военного толка управлением народами как совокупностью сторонников. Франкское королевское правление ориентировалось на унаследованные библейские образцы и прежде всего на Давида и Соломона, а также на христианские максимы осуществления власти в сочетании с духовным пастырством, что и породило неповторимый тип королевского правления, которому было суждено утвердиться в средние века (и по их прошествии).

Список мирян возглавляет Вала, наиболее влиятельный деятель при дворе, вместе со своим единокровным братом Адалар-дом. Есть основания считать, что при восхождении на трон в Ахене после кончины отца Людовик Благочестивый был вынужден считаться с влиятельностью обоих братьев. Среди других графов, имена которых лишь в отдельных случаях связаны с определенными семействами, значатся (будущий) префект Баварии Аудульф и граф Стефан Парижский. Его мать Ротруда, судя по имени, могла бы иметь родственные связи с правящим домом. Граф Унруок – дед будущего императора Беренгара и отец Эберхарда, маркграфа Фриульского, завещание которого, датированное 867 годом, тоже приобрело определенную известность. Граф Бурхард мог бы оказаться коннетаблем, одержавшим в 807 году победу над флотилией норманнов; Эркангар – это граф в округе Брейс. В 826 году Герольд становится преемником своего дяди в Баварии или в Остмарке. Берон, по-видимому, тот же граф, который правил в Барселоне, а Грокольф мог бы оказаться герольдом где-нибудь в районе среднего течения Рейна или состоять в родственных отношениях с архиепископом Майнца Рикульфом.

Как бы то ни было, «завещание» императора засвидетельствовано и гарантируется представителями духовной и светской руководящей элиты, которые как Аmici, то есть друзья, формировали антураж стареющего правителя и вместе с наследниками должны были четко исполнить его последнюю волю.

Хронист Эйнхард завершает своеобразную биографию Карла кратким замечанием: «И все это незамедлительно после кончины отца с величайшим тщанием велел исполнить его сын Людовик, следовавший за ним по божественному зову, после того как просмотрел бревиарий». Последующие источники разделяли оценку Эйнхарда, хотя нельзя не заметить, что, к примеру, Теган, один из биографов Людовика, и Нитгард, внук Карла и свидетель, описавший последующую гражданскую войну, упоминают лишь раздел части наследства Карла, причитающейся наследникам, между Людовиком и его сестрами, обходя молчанием Бернгарда вместе с сестрами.

После происшедшего с юным италийским королем, смерть которого ускорила развал правления Людовика, двор, видимо, счел уместным никак не реагировать на столь неприятное обстоятельство. И если Нитгард затем подчеркивает, что причитающуюся ему как наследнику долю (скорее всего серебро в монетах) Людовик так же разделил на три части, то в этом нет ничего особенного, поскольку преемник был вынужден расстаться с первой долей «в связи с захоронением» своего отца. Дело в том, что захоронение и связанные с ним последующие события требовали финансовых вложений. Поэтому своего рода аванс представлялся весьма уместным. По свидетельству нашего источника почти три десятилетия спустя, остальные две части он вернул для раздела их «между собой и своими сестрами от законного брака (!)». Единокровных братьев, «пребывавших еще в юном возрасте» – Дрогона, Гуго и Теодориха, – он объявил «сотрапезниками», а своему племяннику Бернгарду «присудил Италийское королевство». Людовик исполнил волю Карла и по отношению к своему племяннику Бернгарду, на которого в этой связи пока не упало и тени какой-либо неправомерности.

«КРИТИЧЕСКАЯ ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ В ЦЕРКВИ И МИРЕ»

При подготовке Ахейского собрания весной 811 года, очевидно, использовались списки вопросов по целому кругу дел, обсуждение которых представлялось Карлу крайне важным. Не кто иной, как крупный знаток истории церкви Альберт Гаук, Охарактеризовал эти вопросы и частично связанные с ними ироничные экспликации следующим образом: «Это были самые жесткие и язвительные высказывания, дошедшие до нас». О якобы старческом разочаровании перед лицом явно безутешного положения дел не может быть и речи! Складывается впечатление, что император переходит в контрнаступление, разбирая своих врагов по косточкам. Разговоры с епископами, аббатами и графами ведутся не вкупе, а раздельно, дифференцированно, что было характерно вообще и для других собраний, например для Франкфуртского собора 794 года. Такой подход обеспечивал в определенной степени упорядоченное течение переговоров.

Через все текстовые свидетельства красной нитью проходит всеобъемлющий вопрос: «Действительно ли мы христиане?» Как обеспечить нарастающий процесс превращения «смешанного общества» в «царство Божие»? Как сделать реальностью видение Августина, которым зачитывался император Карл? При этом на первый план выдвигается главный вопрос о причинах не «оказания помощи», особенно когда речь идет о воинском призыве и защите отечества. Почему миряне то и дело препятствуют священникам в исполнении их служения? Не надо ли обсуждать, в какой мере епископам и аббатам дозволено вторгаться в светские дела, а мирянам в духовные? Вместе с тем уместно поставить вопрос относительно образа жизни и нравов духовных пастырей, призванных быть примером для народа. Этот же вопрос касается белого духовенства и монашествующих. Имеет ли право на существование монашеское сообщество, не подчиняющееся уставу ордена бенедиктинцев? Наблюдалось ли вообще подобное в Галлии до введения предписания отцов церкви? На все вопросы напрашивается положительный ответ. Несмотря на «смешанные правила», соблюдение которых, несомненно, осложняло желаемое единообразие монашеского существования, против чего рьяно выступали главным образом первые соборы Людовика Благочестивого, отстаивая абсолютный приоритет устава ордена бенедиктинцев.

Еще один текст, связанный с Ахенским собранием, напоминает о заповеди, провозглашенной в предыдущем году, о соблюдении трехдневного поста в целях самопознания и христианского углубления в самого себя. Это требование содержалось еще в послании епископу Гербальду Льежскому от 805 года. Произошло ли осознание столь глубокой по значимости материи? И вновь список вопросов, адресованных епископам и аббатам и вместе с тем достаточно откровенно и порой иронично требующих от них оправдания их образа жизни. Эти вопросы призваны помочь уяснить суть Священного Писания не только для священнослужителей, но и применять его постулаты для обучения других. Как удары молота обрушивается на головы прелатов вводный призыв «постигать», своего рода «крещендо» (по выражению Ф.Л. Гансхофа): «Что, по сути дела, значит – покидать мир? Чем тогда покидающие его отличаются от остающихся в нем? Может быть, исключительно тем, что не носят оружия и публично не связаны семейными узами? Покинул ли мир тот, кто каждодневно и неустанно приумножает свое состояние, любым путем, любым образом убеждая блаженством царства небесного или угрожая вечными адскими муками, именем Господа или какого-либо другого святого лишает бедных, равно как богатых, по причине их недостаточной учености и осмотрительности, имущества движимого и недвижимого, а также причитающегося им по закону наследства, тем самым подталкивая многих из них к совершению от нужды преступлений и злодеяний, побуждая к воровству и грабежам?» И далее в продолжение затронутой темы: «Как тот покинул мир, который от алчности и жажды обладания вещами, имеющимися у другого, с помощью денег подстрекает людей к клятвопреступлению и лжесвидетельству, обращаясь при этом не к богобоязненному фоггу, а к тому, кто жесток, алчен и бессовестен, кого при совершении очередного приобретения интересует не вопрос «как», а лишь «сколько»?»

Далее речь идет о переносе святых мощей, возведении храмов и благочестивых пожертвованиях, которые с благословения епископов служили только росту собственного влияния. Не без сарказма император поминает духовных лиц, продолжающих держать вооруженные отряды и обладающих независимым наследственным имуществом, и. иронично просит их дать соответствующее разъяснение на этот счет. Особое внимание уделяется теперь и святому таинству крещения. Этой темой всерьез занимался Карл, о чем свидетельствуют многочисленные послания и экспертизы архиепископа Санского Магнуса, архиепископа Аквилейского Максентия и архиепископа Лионского Лейдрада. Так, монарха интересует, «кто же тот сатана или супостат, проискам и пышности которого мы бросаем вызов при совершении крещения». Кроме того, он с нескрываемой иронией пытается выяснить, «в каком каноне или в каком наставлении отцов церкви сказано, что кому-то против собственной воли можно определить судьбу клирика или монаха. Или в какой проповеди Христа или одного из его апостолов говорится, что следует формировать в церкви сообщество из недовольных, незваных или недоброжелателей, будь то каноник или монах?»

Можно представить себе лица князей церкви, к которым обращены упомянутые выше вопросы. Принимая во внимание многолетние усилия Карла по составлению и распространению авторизованных древнехристианских служебников и средневековых собраний проповедей, в том числе Священного Писания, по общей популяризации типовых богослужебных текстов и церковных песнопений по римскому образцу, а также учитывая явное стремление к возведению новых и восстановлению старых церковных строений и поддержанию их сносного существования, особую остроту приобретает следующее высказывание, в котором император допускает, что «несовершенство песнопений представляется нам более терпимым делом, чем несовершенство образа жизни. И хотя позитивно то, что церковные строения отличаются своей красотой, все же нам кажется, что изящество и блеск благих нравов предпочтительнее изящества и блеска архитектурных строений». Многое, почти все, должно предстать в новом облике, если есть желание следовать Христу и апостолам; многое из того, что пробивает себе дорогу, нельзя, как и прежде, практиковать бездумно. Христианизация общества исчерпывается во внешних проявлениях, духовный статус монахов и монахинь застывает в привычных жизненных формах, а причастность к светским делам значительно превосходит усилия в преемничестве Господа и в следовании Его заповедям. Однако эти проявления зла представляют собой угрозу обществу и самим основам его существования, поэтому здесь требуется помощь.

Многие жалобы, изложенные в столь акцентированной форме в 811 году, например участие в светских делах, обряд крещения, отвержение дьявола, принятие духовного звания малоподходящими для этого людьми, приобщение к монашескому состоянию, – все это в 813 году нашло широкий отклик на крупных провинциальных соборах, которым вновь пришлось разбираться в сложных проблемах истинно христианского существования, причем их итоговые решения предположительно были бы включены в особой значимости реформаторский капитулярий, чему, однако, помешала кончина императора в 814 году.

Третий документ посвящался вопросам дезертирства и отказа от воинского призыва. Общие высказывания опрошенных графов и эмиссаров можно сравнить'С глобальным извинением. Так, епископы, аббаты и их фогты утверждают, что обладают над своими «подзащитными» такой же ограниченной властью, как и над прочими людьми. В подобном же духе высказываются графы относительно «раgenses», жителей своего административного округа. Тем самым иммунитет ни церкви, ни графства оказался не в состоянии обеспечить надежный призыв. Приводятся и другие аргументы отказа от призыва и, стало быть, дезертирства: ограбление неимущих духовными и светскими сановниками или же их уполномоченными; передача независимого наследственного имущества (аллода) епископам, аббатам и графам во имя того, чтобы в качестве крепостных, не отягощенных публичной властью, избежать довлеющей над ними воинской повинности. Другим выходом для «бедных свободных» была возможность попасть в обслугу власть имущих в качестве сокольничих, егерей, мытарей, пробстов или деканов. Иные избегали воинской службы, поскольку, деликатно говоря, «смогли дать», то есть не поскупились на взятки. Еще одна категория уклонялась от графского призыва на том основании, что они подчиняются только эмиссарам императора. И наконец, еще одна группа утверждала, что, будучи «людьми» королей Пипина и Людовика, они готовы служить только этим монархам, возложив участие в воинском призыве на плечи других вассалов.

Это является свидетельством центробежной тенденции в служебных отношениях, особенно в условиях консолидации феодализма. Как сеньериальная власть отдаляла королевство в качестве командной инстанции от крестьянина – пехотинца, так и феодализм – от кавалериста, что породило процесс, который в существенной степени наложил на средние века печать феодализации общества. В том же духе воспринимается отговорка тех, кто отказывался выполнять предъявляемые к ним требования, утверждая, что просто-напросто присоединялись к своим «сеньерам», то есть к господам, которые мирно оставались дома. Иные же предпочитали покровительство феодала, чтобы не участвовать в военных походах. Складывается впечатление, что даже убийство родственников не считалось таким уж редким преступлением в целях уклонения от тягостной повинности.

Все более явная тенденция неохотного исполнения воинской обязанности вылилась в откровенное неисполнение приказа, вызванное недостаточной боеготовностью, которая ввиду отсутствия надежды на солидные трофеи и лишилась всяких стимулов. Замаячившие на горизонте признаки исходившей от норманнов военной угрозы только усугубили всеобщую усталость от. войны.

ВОЕННЫЕ КАМПАНИИ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ИМПЕРИИ

Надо сказать, что Карла, видимо, не очень смутили скудные результаты выяснения и причин и побудительных мотивов, приведших к возникновению столь плачевных условий.

По окончании собрания в Ахене император сформировал три отряда. Несмотря на региональный принцип формирования, нагрузка на отдельные «призывные районы», по-видимому, оказалась весьма значительной. Да и вытекающих из этого проблем, как свидетельствуют почти одновременно обнародованные капитулярии, было предостаточно. Один отряд, форсировав Эльбу, выступил против лионов и расселившихся к востоку от них славянских племен, которые до того вместе с вильцами противостояли ободритам, причем разрушению подверглась восстановленная крепость Хобуки. Заключение мира с датчанами обеспечило большую свободу действий на противоположном берегу Эльбы, где вскоре были отмечены первые миссионерские усилия, форпостом которых оказался Гамбург.

Еще один воинский отряд был направлен в Паннонию. Здесь под началом постоянно сменяющихся вождей селились остатки аваров. В 805 году Карл предоставил им эти земли между реками Дунай, Раба и озером Нойзидлер-Зе. Аварам угрожали славянские племена, что, по-видимому, и побуждало их вождей напоминать о себе в Ахене. О подробностях этой кампании нам ничего не известно, равно как и о возглавлявшем отряд военачальнике. Не исключено, что эта задача была возложена на графа Герольда, охранявшего формировавшуюся тогда Остмарку на участке между притоком Дуная Энсом и Венским лесом, а 26 ноября 811 года в Ахене добившегося от императора грамоты в отношении монастыря Нидералтайх. В этом документе речь шла о дарении земли в аварском регионе. Почти одновременно по приказу «командующих» вожди аваров и славян предстали в Ахене перед Карлом, который в духе согласия урегулировал спорные вопросы, другими словами, предоставил славянам как минимум равноправное управление на придунайских совместных территориях, Это урегулирование не было виртуальным. Ведь не случайно Оrdinatio imperii 817 года, кроме Баварии, Каринтании и Богемии, упоминает еще аваров и славян, селившихся восточнее Богемии и признававших правителем Людовика Немецкого. Лишь в 822 году эти земли оказываются в прямом подчинении у франков, чему предшествовало прекращение действия языческой конституции.

Третий театр военных действий правитель франков открыл в середине 811 года против бретонцев, которые, по сведениям Эйнхарда (в данном случае он лишь перефразирует свидетельство имперских хроник), якобы были повержены еще в 786 году. Военный поход 811 года подтверждает беспочвенность этого утверждения. Действия франков и тогда не были чрезвычайно успешными; положение оставалось неустойчивым до тех пор, пока стараниями Людовика Благочестивого в 818 году не произошли решительные перемены.

Видимо, одновременно из Аквитании с целью повторной осады Уэски в поход отправился отряд под командованием монаршего эмиссара Гериберта. Скорее всего это произошло с молчаливого согласия эмира Кордовы, который туда же сослал своего заклятого врага, бывшего наместника Амореса из Сарагосы. Надо сказать, что и эта экспедиция особого успеха не имела. Разорив окрестности Уэски, отряд бесславно вернулся домой.

ИНСПЕКЦИЯ ФЛОТИЛИИ НА АТЛАНТИЧЕСКОМ ПОБЕРЕЖЬЕ И НА ШЕЛЬДЕ

Во второй половине года Карла тоже не было в Ахене. После имперского сейма (рейхстага) он направился на атлантическое побережье, чтобы в Булоне самому ознакомиться с уровнем вооруженности флота, в отношении чего он распорядился годом раньше. В Генте на берегу Шельды он решил провести инспекцию построенных там судов. Все говорит за то, что тогда же Карл посетил в аббатстве Святого Рихария монастырь Сен-Рикье, где недавно многоречивые споры о Святой Троице, включая формулу филиокве, получили воплощение в каменных церковных строениях. Именно там монарх ощутил потребность душевного общения со старым знакомым Ангильбером, отцом своих внуков Нит-гарда и Арднита..

В Булоне-сюр-Мер Карл позаботился о том, чтобы восстановить сохранившийся еще со времен его античного «предтечи» Калигулы, но пришедший в негодность маяк, определявший пункт отправления с материка в Британию и являвшийся символом победы. Здесь, по-видимому, реставрационным работам способствовали интерес монарха к мореплаванию и его тяга к чтению. Маяк простоял несколько веков, рухнув окончательно лишь в 1644 году.

В Булоне Карл распорядился подготовить два значительных капитулярия, посвященных вновь и главным образом воинскому призыву и попыткам ограничить действие уже упоминавшихся центробежных сил путем принятия некоторых контрмер. В соответствии с этим каждый свободный крестьянин обязан участвовать в воинском призыве, если он не желает выплачивать в полной мере штраф размером в шестьдесят шиллингов; если он отказывается и от призыва и от уплаты штрафа, то может быть заключен в долговую тюрьму до погашения долга. На наследственное имущество и на самих наследников это по крайней мере временное ограничение не распространяется. Указанный выше штраф за неуважение юрисдикции монарха графу взимать не разрешается, даже под предлогом потребности, например, в извозе или в предоставлении пристанища. Правда, после взыскания королевскими эмиссарами обеспечивается претензия на возмещение одной трети от изъятой суммы. Штраф нельзя взыскивать также в форме земельных владений и холопов (!). Эквивалентным выражением денежного штрафа могут быть благородные металлы, предметы одежды, оружие, животные и прочие полезные вещи, поскольку сокращение экономического достояния этих средних слоев не отвечает интересам императора. Королевские вассалы, обладатели honores, то есть земельных наделов и должностей, свое опоздание на смотры, предшествующие военным походам, должны компенсировать говением и воздержанием от употребления вина и мяса в зависимости от количества пропущенных дней.

Это была, очевидно, суровая и нелюбимая мера наказания, которая, однако, уже в преддверии походов против аваров в 791 году уступила место платежам наличными. Дезертирство, как и прежде, карается смертной казнью. Особое наказание предусмотрено за пьянство в военных походах, к ответственности привлекается и тот, кто провоцирует на это. Служащие при королевском дворе вассалы, хоть и пользуются бенефициями в виде земельных участков и не принимают участия в военных экспедициях, в свою очередь, не должны удерживать собственных вассалов, предоставляя их в распоряжение графских военных отрядов.

Что касается обязательства по воинскому призыву, складывается впечатление, что со временем наметилась явная неопределенность относительно требуемого материального вложения, которое опять-таки срочно нуждалось в нормировании. Так, согласно одной старой инструкции, снабженной соответствующим текстовым разъяснением, военнообязанный должен иметь при себе определенный запас съестных продуктов, достаточный соответственно на три месяца, а также оружия и предметов одежды сроком на полгода. «Мокрые границы» проходят по Луаре, Рейну и Эльбе. На другом берегу Луары ориентиром для экспедиции в Испанию служат Пиренеи. Поэтому если кто-либо призывается с территорий, расположенных между Луарой и Рейном, при пересечении одной из этих пограничных рек должен иметь при себе провиант, достаточный на срок от трех месяцев до полугода. Этот расчет показывает, что общий воинский призыв мог обеспечиваться и благодаря удаленным регионам необъятной империи, хотя в целях снабжения кавалерии фуражом и тылового обеспечения отряды формировались главным образом из населения, проживающего в непосредственной близости от театра военных действий.

Внимание монарха привлекают и отряды, формируемые из призывников. Графам запрещается освобождать от воинских обязанностей более двух своих служителей. Превышение установленной нормы карается наложением штрафа, за уплату которого несут ответственность графы. Оружейный арсенал церквей подвергается строгому контролю. Епископам, аббатам и аббатисам запрещается передавать или продавать чужакам кольчуги и мечи. Этими видами оружия могут распоряжаться только вассалы, то есть собственные отряды, формируемые из своих людей церквами и монастырями. Эти вассалы, отчасти постоянно жившие на монастырской земле, отчасти нашедшие на ней приют («саsatiert»), достаточно хорошо известны нам из более поздних анналов монастырей Корби и Сен-Рикье, где приводятся впечатляющие цифры.

Поклоняясь ангелу-хранителю и памятуя о непреходящей опасности, Карл выпускает в Булоне предписание, касающееся королевской службы на судах. И здесь подлежат призыву «seniorex», предводители вассалов, которые во всеоружии должны ожидать монаршего приказа.

К этому капитулярию, посвященному конкретным актуальным проблемам правления, добавляется еще один документ, который явно перекликается с выпущенным в период пребывания Карла на атлантическом побережье и также относится к категории указов, посвященных проблематике «государственной власти». Если важнейшей заботой Карла в эти месяцы было осуществление воинского призыва, то сразу после решения этого жизненно важного вопроса перед монархом вновь встали проблемы исполнения наказания и подсудности, что в итоге служило обеспечению принципа справедливости. Во избежание противоправной волны процессов Карл устанавливает сроки рассмотрения споров, решаемых в судебном порядке. Согласно новому подходу, не допускается более возвращения к судебным делам, связанным с периодом правления его отца Пипина. Правовые конфликты между епископами, аббатами, графами и прочими власть имущими должны слушаться в императорском суде, чтобы эти споры не стали основанием для приостановления надлежащего судебного разбирательства и, следовательно, лишения неимущих шанса добиться справедливого приговора. Также пфальцграфу как представителю монарха в королевском суде дозволено помогать добиваться справедливости только неимущим, но не власть имущим и сановникам, могущим использовать его в своих целях и намерениях. Выступающие в суде свидетели должны отбираться графами и эмиссарами, причем подкуп свидетелей карается высокими штрафами.

Деятельность судей в судебной инстанции ниже графской ограничивается низшей юрисдикцией, не позволяющей выносить ни смертный приговор, ни решение об утрате свободы или о наложении штрафа в форме изъятия земли и холопов. Все эти аспекты остаются в компетенции суда графов и королевских эмиссаров.

К этому вопросу добавляется еще один, а именно понятное желание иметь представление о пожалованных бенефициях и о лицах, пользующихся долями этих экономических объектов. К их числу относятся светские и духовные сановники, равно как и королевские вассалы. В том же духе опять-таки выдержан монарший приказ о важности информации относительно того, кто расширяет свой аллод за счет аренды земли.

Текст возвращается к упущениям в судопроизводстве. «Зависшие», или, точнее сказать, не доведенные до завершения судебные дела впредь должны слушаться как бы в ежеквартальном ритме под председательством королевских эмиссаров. В зимнее время на такое слушание отводится январь, весной – апрель, летом – июль и осенью – октябрь, а в остальные месяцы свои обязанности исполняет граф. Кроме того, королевские эмиссары вместе с графами обязаны проводить судебные заседания четыре раза в четырех разных местах. Это нововведение привело не только к серьезному уплотнению графика судебных слушаний, но и фактически подчинило графскую юрисдикцию надзору королевских эмиссаров как представителей монарха, разумеется, при наличии возможности реализации этих постановлений на практике. Кроме того, на монаршего представителя возлагается обязанность собирания издревле причитающихся королю процентов и штрафов, а также соответственной отчетности перед двором, чтобы правитель мог распорядиться поступившими доходами.

Текст завершается приказом эмиссарам – вновь привести «народ» к присяге на верность 802 года, доведя до его сознания смысл и суть этой клятвы, «которую они нам должны сохранить», как это им когда-то было внушено.

Из этих документов видно, что королевские эмиссары все больше становятся серьезной опорой для монарха, который вместе с ними пытается активно вторгаться не только в правовые вопросы, но и в проблему воинского призыва, чтобы сохранить и укрепить основы общества, интересы которого находят свое высшее проявление в личности императора. Перед лицом коррупции, отказа от взятых на себя обязанностей, «повреждения имущества», бьющей через край корысти, дезертирства и усталости от войн, пораженчества и неудач продвижение вперед представлялось отнюдь не простым делом.

В середине ноября 811 года Карл вернулся из инспекционной поездки в свою зимнюю резиденцию в Ахене. В пути он встретил посольство нового датского короля и в знак новой мирной политики получил ценные подарки. В Ахене Карл принял смешанное посольство из Паннонии, сделавшее ставку на посредническую роль императора.

1 декабря потомок одного саксонского аристократа, перешедшего на сторону Карла, получил из рук императора важный диплом, который ярко характеризует сложную ситуацию для саксонской знати, заключившей с королем франков союз, который их соотечественники восприняли как противоречащий собственным интересам. Аристократа звали Амалунг. Он приходился отцом графу Бениту, который, как показывает предыстория судебного решения, в отличие от других саксов не поддержал восстание против короля. Покинув родимые места, он поступил на службу к Карлу. Поначалу Амалунг хотел осесть в приграничном районе, населенном франками и саксами. Но из этого плана ничего не получилось. Тогда он перебрался на другое место, расположенное между Везером и Фульдой, где занялся корчеванием участка леса, который назывался Букония. Подтверждение права на владение этим bivanc[93] и получил сын, граф Бенит, из рук самого императора. Карл исполнил обращенную к нему просьбу. Поскольку донесенный преданием оригинал грамоты сохранился в архивах монастыря Фульда, крупнейшего землевладельца в Буко-нии, этот документ, скорее всего в виде более позднего акта дарения, попал в монастырь.

ВОПРОСЫ ПРЕЕМСТВА. МИР С ВИЗАНТИЕЙ

811-814 ГОДЫ КОНЧИНА СТАРШИХ СЫНОВЕЙ – КАРЛА И ПИПИНА ГОРБУНА

Год 811 завершился печально- 4 декабря скончался Карл юный, старший сын Карла, родившийся от брака с его третьей по счету супругой, Гильдегардой. В этом году отдал долг природе и отверженный Карлом сын, рожденный от связи с Гимильтрудой, – Пипин Горбун, который еще в 781 году de facto был отстранен от преемства в королевстве и после волнений 792 года заточен в домашний монастырь Прюм. Однако со смертью Карла окончательно утратило силу положение о наследовании и преемстве Divisio regnorum 806 года.

Благодаря двум версиям биографии и другим многочисленным свидетельствам мы имеем, в общем, глубокое и обстоятельное представление о Людовике Благочестивом не только как о государственном деятеле, чьи труды не были отмечены особыми успехами, но и как о представителе своего отца в Аквитании, в далеких образах которой угадываются и проявляются его характер, способности и слабости, его политические концепции и личные амбиции. Пипин Италийский не выходил из тени своего могущественного отца, оставлявшего за собой право на принятие всех важнейших решений, но о нем тем не менее можно составить представление как о политическом деятеле, прежде всего как о военачальнике, снискавшем большое уважение современников. А вот Карл вызывал достаточно скромные похвалы своего окружения, хотя автор так называемого Падерборнского эпоса свидетельствует, что по внешнему облику он не уступал отцу. Ангильбер, аббат монастыря Сен-Рикье и «Гомер» придворного круга, даже льстит Карлу, называя его «украшением дворцовой залы и надеждой империи».

В своих стихах Теодульф Орлеанский и Эрмольд Нигеллий выражают собственное отношение к предпочтительной роли старшего сына, что, видимо, объясняется прежде всего частым присутствием Карла при дворе. Этому веку было еще далеко до признания фактического права первородства в получении наследства. «Тринитарпая» концепция будущего раздела империи, которая одновременно полностью соответствовала принципу франкского наследного права, не допускала такого одностороннего предпочтения.

Политическая карьера Карла представляется схематичной. Нам известно лишь о нескольких его военных походах, в которых поначалу он находился рядом с отцом. Лишь после 805 года он самостоятельно повел свои отряды через Эльбу на земли славян и в Богемию.

Не все военные экспедиции имели успех. Матримониальный проект его отца, желавшего соединить сына с дочерью короля Оффа, лопнул еще в девяностые годы VIII столетия. Помазанный и коронованный лишь на Рождество в Риме в 800 году, король фактически оставался в тени своего отца, хотя тот в конце восьмидесятых годов возложил на него управление округом Мен, «обучая» его при дворе тонкостям административного искусства. По-видимому, Карл в меньшей мере, чем его брат Людовик, был восприимчив к поучениям Алкуина, на что тот жаловался в одном послании. Возможно, критические слова ученого англосакса, которыми он многократно удостаивает приближенного к Карлу Осульфа, следует воспринимать как косвенную критику в отношении господина и его образа жизни.

Карл умер, не оставив потомства. Неизвестно даже место захоронения короля. Нет сведений и о достойной его памяти эпитафии. Спор между Карлом и Пипином, о котором свидетельствуют чудесные истории святого Гора и который был улажен на могиле святого, возможно, имел отношение к противоборству обоих братьев – Карла и Пипина Горбуна, после 792 года заточенного в монастырь.

ГРАМОТЫ ДЛЯ МОНАСТЫРЯ СЕН-ДЕНИ И ИСПАНСКИЕ «АПРИСИОНЕРЫ»

Зиму, Рождество 811 года и Пасху 4 апреля 812 года, совпавшие с шестьдесят четвертым днем рождения, император провел в своей резиденции в Ахене. Этим периодом датированы две примечательные грамоты, характеризующие правителя как председательствующего королевского суда из-за невозможности исполнять эти обязанности также упоминаемым пфальцграфом Амальрихом.

В одном дипломе, составленном на удивительно грубой латыни и дошедшем до наших дней в оригинале из богатого фонда монастыря Сен-Дени, император 8 марта при участии не менее семи поименно названных графов, пфальцграфа и многочисленных последователей осуждает ответчика в присутствии истца из-за несоблюдения срока вызова в суд и, следовательно, неявки в королевский суд, где слушалось дело о предусмотренном законом возмещении нанесенного ущерба. Истец и ответчик, по-видимому, принадлежали к тому слою населения, для которого было привычным делом уклоняться не только от графского суда, то есть надлежащей инстанции, но и от суда имперского. О подоплеке этого судебного спора, по-видимому, связанного с парижским монастырем, ничего не известно. Грамота еще и потому приобретает особое значение, что на ней остались на удивление хорошо сохранившиеся следы судебной печати Карла в бытность его императором. Она представляла собой античную гемму с изображением Юпитера. И от королевского периода правления Карла сохранился лишь один экземпляр судебной печати, о которой и напоминает нам документ 775 года.

За упомянутым судебным решением от 2 апреля, а это была Страстная пятница, последовала грамота, направленная графам юго-западных регионов империи. Документ адресовался не менее восьми сановникам, которые, если последующие подтверждения этой грамоты Людовиком Благочестивым в 815–816 годах заслуживают доверия, среди прочих управляли графствами Нарбонн, Каркассонн, Руссильои, Ампуриа, Барселона, Гсрона и Безье. Этим сановникам вменяется в обязанность избавить испанских «априсионеров» от всяких притеснений и давления, а также взять их под защиту. «Чтобы избавиться от жестокого ига, которое сарацины взвалили на христиан», «априсионеры» переместились в пограничные районы формирующейся Испанской марки, где вскоре после 778 года стали расселяться на казенных землях как крестьяне, занимавшиеся корчеванием лесов и, по сути дела, несшие охрану границ. Согласно подтверждающим грамотам Людовика Благочестивого, на «априсионеров», в распоряжение которых как свободных представлялась земля для обработки и рекультивации, налагалось обязательство участвовать в воинском призыве, нести в требуемых объемах караульную службу, а также оказывать необходимое содействие гонцам, курсирующим между Кордовой и империей франков, прежде всего предоставляя им лошадей для передвижения.

Переселенцы испытывали к королю особое чувство признательности и верности, несмотря на вынужденность подчинения графам и прочим представителям знати. Они распоряжались полученной землей на условиях наследной аренды, которая, правда, могла быть переоформлена и в свободную собственность. Хотя они не платили никаких процентов, обработка некогда заброшенных фискальных земель все же приносила королевству непосредственную экономическую пользу. Кроме того, в подвергавшемся угрозе пограничном районе у короля появился слой землевладельцев, представлявших дополнительный контингент для дорогостоящей воинской службы и охраны границы, который, по сути дела, подчинялся самому монарху и был ему многим обязан. Существование этих «опекаемых», в сущности не являвшихся ни королевскими вассалами, ни даже свободными по отношению к королю, оказалось под угрозой в результате действий остальной части населения, которое, выступая с притязаниями на собственность, с помощью лжесвидетелей захватывало расчищенную под пашню и рекультивированную землю, тем самым вторгаясь в королевское право распоряжаться этим недвижимым имуществом. Графы довершили начатое – они также прибирали к рукам имущественные комплексы или же силой облагали их всяческими сборами и обязательствами.

С жалобами на это к императору в Ахен в сопровождении двух священников прибыла делегация, состоявшая примерно из сорока одного испанца, между прочим, один из них был лангобардом по происхождению. Карл не ограничился вручением ходатаям соответствующей грамоты. Он призвал архиепископа Арль-ского Иоанна посетить короля Аквитанского Людовика и «надлежащим образом» проинформировать его о происходящем, чтобы тот дал графам соответствующие распоряжения.

Происшедшее характерным образом показывает институциональную хрупкость «промежуточной власти», в данном случае Людовика, к которому как к королю Аквитанскому и непосредственному партнеру ввиду географической близости пограничного района должны были бы обратиться испанцы. Но последние осторожности ради (и не без основания) предпочли апеллировать к дальнему двору в Ахене, что, как свидетельствует уже более поздняя грамота 787 года, вовсе не было исключением. Тогда один испанец по имени Иоанн отличился в столкновениях с сарацинами, убив многих «неверных» и захватив огромные трофеи. Часть этой военной добычи, а именно роскошного коня, изящную кольчугу и «индийский» меч с серебряными ножнами, он завещал «нашему любимому сыну» (Людовику), обратившись к тому с просьбой передать в его распоряжение для обустройства заброшенную виллу в Нарбонне. Король выполнил эту скромную просьбу, однако отправил просителя с сопроводительным письмом к своему отцу. Иоанн предстал перед императором и как «преданный» ему (fidelis) получил из рук монарха желанный объект для себя и своих людей с целью рекультивации и расширения прилегающих к вилле пахотных земель. По некоторым данным, он и его наследники могли владеть виллой безо всяких процентов. и обязательств, «пока они будут хранить верность нам и нашим сыновьям (!)». О каком-либо подтверждении юридической стороны этого дела Людовиком ничего не известно. В любом случае оно не показалось ему «юридически значимым» (Эгон Босхоф).

Как Людовика Благочестивого, так и его сына Карла Лысого в 815 и 816 годах и затем вновь в 844 году занимала непростая судьба этих «крестьян-защитников», которые, правда, вскоре были ассимилированы в другие слои, причем высший слой, то есть «maiores»[94] и «роtentas»[95], в отличие от «minores»[96] и «infirmiores»[97] воспользовался своими контактами с королевским двором, ссылаясь на то, что выданные от имени монарха предписания были сориентированы на «maioresu potentas», которые затем пытались подчинить себе менее состоятельных. Так или иначе все происшедшее за относительно короткий период свидетельствует о значительном росте роли письменности, поскольку уже грамоты Людовика вручались не только просителю, но и соответствующему графу и епископу, в то время как четвертый ее экземпляр сохранялся в архиве пфальца.

ПРИЗНАНИЕ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ ВИЗАНТИЕЙ

Весной 812 года в центре внимания Карла вновь оказались вопросы северной границы его империи. В Дании вспыхнула гражданская война, вызванная кончиной короля Хемминга; за освободившийся трон боролись возглавившие своих сторонников Зигфрид, племянник Готфрида, и Анулон, племянник бывшего правителя датчан Гаральда. Дело дошло до настоящего сражения, в котором, согласно сверхточным в этом отношении данным, погибло якобы 10 940 норманнов. Во время битвы лишились жизни и оба претендента на трон. Вслед за этим партия Анулона объявила королями сразу (!) двух его братьев – Гаральда и Регинфрида. Проигравшая сторона согласилась с этим решением в духе так называемого долга очередности. В конце 812 года новоиспеченные короли направили в Ахен посольство, подтвердив мирное соглашение с императором. Кроме того, правители норманнов «попросили монарха вернуть им своего брата», который до сих пор удерживался при дворе в качестве заложника.

Остальные военные действия норманнов в этом году почти не имели успеха. После тяжелого поражения на побережье им пришлось отказаться от оккупации или, точнее говоря, разбоя на территории Ирландии и «с позором» вернуться к родным берегам. Так или иначе, военные экспедиции позволяли осознать опасность, исходившую от их быстроходных и маневренных судов, которым в ту пору континент не мог противопоставить ничего серьезного.

На первый план во внешней политике Карла снова выдвинулся далекий Константинополь. Франкская делегация, которую сопровождали представители Восточного Рима, из-за кончины короля Италийского Пипина была принята самим императором. Карл напутствовал отъезжавших советами по ведению переговоров. По прибытии на Босфор путешественники столкнулись с произошедшими там серьезными переменами. Между прочим, как показывает вещий сон монаха Ветти из Рейхенау в 824 году, морское путешествие было небезопасным, ибо еще до прибытия в спасительный порт в Дарданеллах корабль чуть не затонул. Очевидно, это произошло в Боденском озере, о чем стало известно из несохранившегося свидетельства епископа Базельского Хейте, который одновременно был аббатом монастыря Рейхенау.

Знавший толк в военных походах император Никифор, так долго и упорно противившийся компромиссу со столь высоко взлетевшим франкским правителем, после блестящих побед над болгарским ханом Крумом в ходе преследования на территории Мезии вместе со своими вооруженными отрядами попал в засаду и 26 июля 811 года, командуя ими, был убит. Тяжелое ранение получил и его сын и соправитель Ставракий, вследствие чего власть вскоре перешла к его шурину Михаилу. Новый автократор, являвшийся искренним почитателем икон и испытавший на себе мощное влияние студитов, считался слабым правителем. Тем не менее ему хватило ума и дипломатического дара, чтобы, несмотря на все государственно-правовые опасения, продолжить наметившийся мирный процесс в отношениях между Востоком и Западом и довести его до конца.

Франкское посольство в сопровождении митрополита Филадельфийского и протоспафариев Арсафия и Феогноста было принято в императорском дворце и затем немедленно отозвано в Ахен. Византийский хронист тех лет, монах Феофан, даже утверждает, что император Михаил направил к Карлу, «императору (!) франков», делегацию с целью заключения мирного договора и решения вопроса о брачном контракте между дочерью Карла и своим сыном Феофилактом, который 25 декабря был коронован соправителем. Тем самым одновременно была отброшена оговорка в отношении «князя варваров» на Западе. Впрямую встал вопрос о том, чего так упорно добивался Карл, – дипломатическом признании его как императора «братом» на Востоке. Новый император Михаил явно стремился не отягощать тяжкое болгарское наследие, полученное им от своих предшественников, еще и враждой с западным правителем. Весной 812 года болгары продвинулись вплоть до Черного моря, угрожая захватить важный порт Месембрию.

Демонстративная готовность византийского правителя добиваться заключения длительного соглашения со своим западным визави, что одновременно включало бы в себя мирное устранение очагов напряженности в Адриатике, Венеции и Далмации, была дополнена передачей для папы Льва III синодики вместе с символом веры от имени патриарха Константинопольского Никифора. Передаче этого документа на протяжении пяти лет всячески противились предшественники Михаила на имперском троне, скорее всего озлобленные активным участием патриарха Запада в коронации Карла императором. «Так вы сами удалили себя от церкви» – говорится ретроспективно в послании патриарха Никифора, отстаивавшего неразделимость империи и церкви и соответственно видевшего в папе Льве III схизматика. Наметившееся единомыслие между Востоком и Западом помогло преодолеть церковный раскол. Такому развитию событий способствовало то, что в споре насчет формулы фили-окве и ее включения в символ веры папа постоянно избегал углубления противоречий, и без того разделявших Рим и Константинополь.

Смешанное посольство покинуло Константинополь с соответствующими инструкциями, по-видимому, в начале 812 года достигло берегов Италии и, пройдя через альпийские перевалы, добралось до Ахена. Имперские анналы обстоятельно свидетельствуют о том, как развивалось это предприятие: «Прибыв в Ахен к императору, они получили от него в храме грамоту договора, говорили с ним на свой манер, то есть по-гречески, отслужили в честь правителя литию (1аudes) и называли его императором и базилевсом». В торжественной церемонии, в сакральной обстановке и в присутствии «общественности», которая часто при совершении правовых сделок обеспечивала соответствующее обрамление в эпоху средневековья, посланники приняли экземпляр документа о заключении мира из рук Карла, а может быть, с алтаря, совершив тем самым многозначительный акт «дипломатического признания» короля франков уже в звании императора. Отныне Карл стал «братом» автократора на Босфоре, преемники которого к своему титулу «басилевс» вскоре должны были добавлять «римлянин», подтверждая тем самым происхождение и ранг своего достоинства. Между тем Карл и его ближайшие преемники ограничивались титулом «император».

Таким образом, «проблема двух императоров» получила разрешение ко взаимному удовлетворению. Западную христианскую империю возглавил один император, а Восточную империю, уходящую своими корнями в правление цезарей, – другой. Еще в 813 году, то есть перед окончательным заключением мира, в тщательно сформулированном послании Михаилу I монарх назвал себя следующим образом – «Карл, наимилостивейший правитель и милостью Божией король франков и лангобардов» и пожелал «своему возлюбленному и почтенному брату, славному императору вечное спасение в нашем Господе Иисусе Христе». Потом он проникновенно говорил о мире между «Восточной и Западной империями», который необходимо укреплять.

Карл и сейчас не ограничился составлением и вручением грамоты об установлении мира во время публичного акта в Ахене. В этой связи в имперских анналах говорится: «На обратном пути [греческая делегация в 812 году] они прибыли в Рим и в соборе Святого апостола Петра из рук папы Льва получили письменное свидетельство с текстом договора и союза». Как и в 806 году, папе вновь пришлось подтвердить и благословить важные государственно-правовые шаги Карла, предположительно скрепив их своей подписью. Сама грамота, которая не сохранилась, была составлена духовными и светскими сановниками, то есть высшей франкской знатью, причем этот шаг соответствует появлению Divisio regnorum 806 года и завещания 811 года. Правление Карла не в последнюю очередь зиждется на консенсусе «короны» и «имперской аристократии». Равным образом Карл потребовал также подтверждения текста договора византийской знатью, наивно сравнивая форму собственного правления с правлением своего восточного «брата».

В качестве ответа на врученный им и одобренный папой документ Карл ожидал в Ахене полноценную греческую редакцию договоренностей, которая была бы вручена его посольству с соблюдением такой же церемонии в рамках официального акта в Константинополе.

Договоренности относительно интересов Венеции были составной частью соглашений между Востоком и Западом, что подтверждается более поздними грамотами правителей из династии Каролингов и хронистами. С одной стороны, наблюдался возврат к договоренностям более поздних «светлостей» с лангобардскими королями. С другой – реализовывались своего рода правовые и имущественные гарантии в вызывавших споры пограничных областях. К этому добавлялись гарантии свободной торговли в глубинных, континентальных районах и вдоль побережья от Комачо до Анконы, а также в Истрии и Фриуле с подтверждением соответствующих таможенных привилегий. В качестве ответного шага империи был обещан свободный выход к морю и помощь в борьбе с морскими пиратами-сарацинами.

Видимо, в то же время эксперт по италийским делам Ада-лард, действовавший от имени юного монаршего внука Бернгар-да, предпринял новую попытку найти общий язык с «князем» Беневенто Гримоальдом и договориться с ним о балансе интересов. В пограничном с герцогством Сполето районе Гримоальд отказался от селений Кьети и Ортона и якобы согласился ежегодно выплачивать дань размером 7000 римских золотых монет, 25 000 он передал в качестве отступного. Кроме того, подобно своим предшественникам Гримоальд был вынужден принести присягу верности, в результате которой он, впрочем, не стал вассалом императора, хотя при смене правителя требовалось подтверждение этой клятвы. Тем самым временно прекратилось военное противостояние на юге Апеннинского полуострова, определявшее политический климат в последнее десятилетие правления Пипина. Правда, Беневенто де-факто оставалось независимым герцогством и плавильным тигелем взаимных культурных влияний между Востоком и Западом в Средиземноморье.

ПРЕЕМСТВО БЕРНГАРДА В КОРОЛЕВСТВЕ ЕГО ОТЦА ПИПИНА

Хотя аббат Адалард, будучи императорским эмиссаром, имел определенные обязательства в королевстве Пипина и, по сведениям одного источника из монастыря Нонатула вблизи Моде-ны, курсировал между Италией и собственно франкскими территориями, поддерживая тем самым тесный контакт с двором, император, видимо, считал нецелесообразным оставлять на долгое время вакантным место правителя в Лангобардии, входившей с 747 года в его империю. По этой причине он весной назначил королем члена монаршей фамилии, своего внука Бернгарда. Тем самым Карл целиком и полностью отменил действие о!ушо гедпошт, которое и без того превратилось в клочок бумаги в результате смерти двух его имеющих право преемства сыновей. Согласно тексту 806 года, юный отпрыск Пипина так и не вступил в права своего отца, для чего как предпосылка требовалось решение («выбор») знати, не получил он и той доли империи, которая после кончины Карла причиталась королю Пипину и в которую входили Бавария и Алемания, расположенные к югу от Дуная. Так, по собственному усмотрению, хотя и в духе обязывающего «пиетета» перед собственным сыном, император возводит на королевский престол внука. Ему, таким образом, было суждено в качестве «промежуточной власти» (по выражению Бригитты Кастен) продолжить правление своего отца и новой династии в Италии.

Непрекращающаяся в литературе широкая дискуссия о леги-тимности возведения Бернгарда на престол, продиктованная недоброжелательным замечанием Тегана, биографа Людовика, который спустя десятилетия после ряда происшествий с юным королем объявляет его рожденным от наложницы и, кроме того, ставит под сомнение его королевский титул, не имеет ни малейшего отношения к вопросу о преемстве Бернгарда в королевстве его отца. Просто сам Карл по собственной воле назначает правителем члена своей фамилии, тем самым признавая его «равным по происхождению».

Запись в «братской» книге монастыря Сен-Галлен, вероятнее всего, приходится на период между 807 (год рождения Теодори-ха, последнего внебрачного сына Карла) и 812 годами (дата смерти аббата Вердо) и, невзирая на церковно-правовые критерии, выделяет четыре достопамятных поколения династии «Каролингов»: это Пипин и Карломан (отец и дядя Карла); Карл Великий (воспоминание о брате Карла – Карломане политически нежелательно); Пипин Горбун (!), Карл, «опять-таки» Пипин, Лотарь (близнец Людовика, скончался в 788 году), Людовик, Дрогон, Гуго, Теодорих и, наконец, Бернгард – сын Пипина. Поскольку Пипин Горбун, который своим существованием был обязан якобы «неформальному» отношению Карла с Гимильтрудой, открывает ряд монарших сыновей, критерий легитимности не мог быть решающим или определяющим для включения в «памятную» книгу. Скорее всего записи выстраиваются по принципу элементарной очередности дат рождения – такой подход представляется простым и убедительным. Если к этому добавить послание Алкуина Пипину Италийскому, в котором содержится совет королю развлекаться с женщиной своей юности, но только с ней, не может быть сомнения в праведности брака монаршего сына, тем более что он был сориентирован на перспективу и подарил отцу еще пять дочерей. К тому же сын Бернгарда носит одно из значимых для фамилии имен – Пипин. Не исключено, что связь между Бернгардом и его безымянной супругой, может быть, даже сестрой Адаларда, была узаконена лишь с рождением сына (как и у Людовика Благочестивого с Ирмингардой, который, вероятно, юридически скрепил этот брак еще до того, как она разродилась будущим императором Лотарем).

Сведения имперских анналов относительно возведения Бернгарда на королевский трон, в Италии предвосхищают так называемый бунт Бернгарда конца 817 года. Король Италийский, хотя и был посажен на королевский трон своим дедом, а в 814 году официально подтвержден в этом достоинстве дядей, Людовиком Благочестивым, в Оrdinatio imperii 817 года, регулировавшем порядок престолонаследия, тем не менее серьезно опасался за судьбу своего правления и преемство собственного сына Пипина. В этом документе автор однозначно высказывается в пользу недавно коронованного соправителя империи Лотаря, правителя без «земли», вообще ни словом ни упоминая о Бернгарде и его притязаниях: «Италийское королевство, если это будет угодно Богу, должно во всем подчиняться нашему названному сыну [Лотарю], ставшему нашим преемником, как по воле Божьей оно подчиняется [и подчинялось] нам и нашему отцу». Тем самым правление Бернгарда в преемстве его отца фактически низводилось до усеченного королевского правления, предусмотренного Людовиком и его советниками в духе откровенного непонимания реальности, а именно наследного и обычного права, а также соотношения сил, что обернулось и против младших сыновей Людовика и братьев соправителя империи в период после кончины последнего наследника Карла.

Такой взгляд на вещи разделяют и имперские анналы, сообщая о 812 годе лишь то, что Карл направил в Италию «Бернгарда, сына Пипина». В отношении происходившего в следующем году с возведением Людовика в соправители империи тематически тесно связана запись, что Карл приказал «назвать его [Бернгарда] королем». И этот раздел содержит явную привязку к Оrdinatio 817 года, согласно которому младших сыновей Людовика «следует нарекать королевскими именами». Но если однозначное свидетельство хроники из южнофранцузского монастыря Муассак положить в основу оценки происходивших событий, то уже в 810 году, то есть вскоре после кончины Пипина, Карл «назначил королем Италийским Бернгарда, сына Пипина, на место его отца», и если юный король отправился в свое королевство лишь в 812 году (как свидетельствует история святого Вита), это, по-видимому, объясняется тем, что именно в том году правитель достиг совершеннолетия. В связи с таким извращением и сознательным передергиванием исторических реалий в имперских анналах (и если будет позволено добавить, еще в большей степени у Тегана в его житии Людовика) Иоганн Фрид недавно по праву говорил о том, что все это «ни в коем случае не является простым толкованием прошлого; это было его новое сотворение, питавшееся как воспоминанием, так и откровенными измышлениями». Не об исторических истинах, «как это, собственно, и происходило», идет речь в имперских анналах в этой связи, а, безусловно, о политических последствиях, связанных с возвышением, признанием, принижением и, наконец, устранением неугодного племянника Людовика Благочестивого.

Убедительность этих событий наложила свой отпечаток и на их современников. Это проявляется как «политическая критика» в ночных видениях, например в «Видении бедной девы Лаонской», которой у стены земного рая привиделись сияющие буквы имени короля Бернгарда, что указывает на последующее обретение им блаженства, в то время как имя Людовика, воссиявшее прежде ярче всех других, теперь угасло. Это угасание связывается с убийством Бернгарда.

Независимо от литературных источников, к которым следует причислить и житие Карла его биографа Эйнхарда, имеется не вызывающее сомнения свидетельство в пользу королевского титула Бернгарда, полученного им еще при жизни его деда в так называемом Мантуанском двойном капитулярии 813 года, содержащем указ в связи с Бернгардом в соответствующей рубрике. Этот документ датируется январем в первый год пребывания Бернгарда в королевском достоинстве. То же самое касается известного кодекса из монастыря Сен-Паул, в котором содержится миниатюрное изображение короля Бернгарда как творящего справедливость. А вот так называемый Астроном характерным образом выпускает почти всю эту деликатную главу в своей биографии Людовика.

С возведением Бернгарда на трон короля Италийского и с отбытием его в свое королевство действовавший прежде порядок 806 года окончательно рухнул. Судя по всему, Людовик мало что приобрел от возвышения Бернгарда. Так, Астроном безапелляционно свидетельствует: «Еще раньше скончался король Италийский Пипин, а теперь отошел в мир иной и его брат Карл. Тогда в нем [Людовике] пробудилась надежда на управление всей империей [spes universitatis[98]]».

813 год был отмечен стремлением Карла выработать модус вивенди между честолюбием его единственного оставшегося в живых сына от брака с Гильдегардой и политическими императивами, к которым, несомненно, относилось появление нового италийского короля. Неопределенной оставалась также судьба незамужних дочерей Карла и сыновей его наложниц, лишенных права на правление (Гуго, Дрогона и Теодориха), ибо, по свидетельству Эйнхарда, завещание в их пользу никак не получалось. Решение столь щепетильной проблемы было возложено, таким образом, на единственного преемника. Поэтому не случайно в источниках встречаются ссылки на увещания Карла в адрес Людовика – позаботиться о дальних сродниках сообразно его положению и обязательствам перед ними.

Если Адалард вел как бы текущие дела в Италийском королевстве, к примеру, председательствовал на слушании важных дел в суде Нонатулы, а впоследствии в герцогстве Сполето, к юному королю в качестве советника (и соправителя) был приставлен сводный брат Адаларда, младший граф Вала. Будучи сводным двоюродным братом императора, Вала в последние годы стал играть при дворе доминирующую роль, что ярко проявилось при передаче власти в руки Людовика в Ахене в 814 году. Появление нового правителя в лице Валы было равнозначно подтверждению прошлогоднего порядка преемства.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ И ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКАЯ АКТИВНОСТЬ

Приставляя Вала к юному королю Бернгарду в качестве советника, императором не в последнюю очередь преследовалась цель с помощью этого опытного воина покончить с набегами сарацинов и мавров из Африки и Испании на западные острова в бассейне Средиземного моря, которые использовали и продолжали использовать конфликт между Востоком и Западом вокруг Венеции для проведения весьма успешных грабительских походов. Послание папы Льва III императору, отправленное после 26 августа 812 года, дает достаточно глубокое представление об этом бедствии и противодействии ему. В то время как понтифик, указав на возрастающие угрозы, стал укреплять побережье патримония, направленному императором Михаилом патрицию и нескольким опатарам не удалось организовать необходимую помощь византийскому флоту, чтобы дать отпор бесцеремонным пришельцам, покушавшимся на Южную Италию и Неаполь. Такое положение дел привело к тому, что Лампедуза, Понция и Ишия подверглись разорению и разграблению сарацинами, причем в поле их зрения попала даже Сицилия. В сложившейся ситуации отдельные успехи на море решающего значения не имели;

Карл отдавал себе отчет в нестабильности обстановки и в 813 году обратился к патрицию Сицилии, чтобы побудить его к совместным действиям, нацеленным на объединение усилий Востока и Запада в бассейне Средиземного моря. «Исключительно показательной была реакция на эту инициативу», как выразился Петер Классен. Высокопоставленный сановник не рискнул однозначно ответить правителю франков без согласования с Константинополем и поэтому обратился за посредничеством к папе как к своего рода нейтральной инстанции. Понтифик же, в свою очередь, переправил адресованное ему послание, не вскрывая конверт, хотя не мог не знать, о чем идет речь, самому Карлу. Скорее всего папа боялся, что его могут заподозрить в заговоре с Византией. В любом случае план совместных действий потерпел неудачу. Византия почти полностью потеряла Италию, которая еще теснее, чем прежде, оказалась связанной с Западной империей.

Решающее значение имело то обстоятельно, что Восток и Запад, политически организованные в рамках двух империй, не смогли разработать общую политику в Средиземноморье. В результате больше чем на сто лет не только Сицилия, но и побережье Италии, Прованса и Септимании стали объектом агрессивных вылазок морских пиратов, вторгавшихся даже в глубь страны. Империя франков, лишенная флота континентальная держава, была не в состоянии предотвратить оккупацию Сицилии арабами. Лишь появление опытных мореходов норманнов в конце XI века положило конец этому состоянию.

Хотя внешнеполитические вопросы отнимали у Карла много времени, все же основное внимание на протяжении целого ряда лет он уделял правильному восприятию христианского учения и вытекающих из него нравственных правил на необъятных просторах империи. Самое позднее в конце 812 года он издал обращенный к архиепископам циркуляр, экземпляры которого, предназначенные для Милана и Трира, дошли до нас. Судя по ответной реакции из Аквилеи, Лиона и Санса, к ним можно присовокупить еще некоторые идентичные послания. В этом циркуляре император требует отчета – персонально или в письменном виде – относительно соответствующей практики исполнения обряда крещения, проверки крестников, прежде всего символа веры и его истолкования «на латыни (!)» с акцентом на Святую Троицу и проистекание Святого Духа. Обращает на себя внимание увещание, связанное с неприятием дьявола и экзегеза его проявления и «обманчивого блеска». Искаженное, ложное и поверхностное нравоучение «испытуемых», по мнению Карла, не способствует истинно христианскому образу жизни. Только верное истолкование и соответствующие ему проповеди способны наставить народ на путь истинный, не позволяя сбиться с. него. Но этой целенаправленности многим как раз и недостает, ибо дьявол торжествует в своей «пышности», что оборачивается пороком, грозящим разрушить общественное и частное бытие. Между прочим, нам становится известным из официального источника, что Карл испытывает «физический недуг», не позволяющий ему чаще встречаться с адресатами для доверительных разговоров.

Ответное послание архиепископа Миланского Одильберта в отшлифованной редакции обходит чрезвычайно актуальные детали опроса, предвещает в недалеком будущем обстоятельное рассмотрение затронутых вопросов в тесной связи со святоотечески-ми произведениями и испрашивает «сладких даров Вашего беспримерного красноречия». «Как лучи солнца освещают мир, так и наше знание повсюду молниеносно освещается даром Вашей святой доктрины», – сказано в духе того времени. По ревности в деле веры Карл превосходит всех правивших до него христианских императоров – Константина, Феодосия (Милан!) и Юстиниана. В этом августейшем ряду примером может служить и Давид.

Очевидно, Карл не без удовольствия воспринял эти похвалы из старинного Милана. Особой благодарности за свое послание удостоился между тем архиепископ Амальрих Трирский, который в начале 813 года в качестве монаршего посланника отбыл в Константинополь, в то время как его «собрат» архиепископ Лионский Лейдрад, коренной баварец, к сожалению императора, немного сказал об отвержении дьявола и дьявольского дела, что вызвало необходимость ввести дополнительный фрагмент. Архиепископ Магнус из Санса даже дал поручение провести экспертизу, возложив ее на признанного специалиста по проблемам богословия епископа Орлеанского Теодульфа, который, несмотря на занятость, написал сочинение о совершении обряда крещения. Ту же тему разработал и епископ Амьенский Иессе в виде капитулярия для своего духовенства. На фоне такого радения об истинной вере, ее корректном и единодушном восприятии, оправданны появление монарших указов и созыв провинциальных соборов во время заключительного этапа правления Карла.

Чувство личной ответственности правителя за словесное оформление, экзегезу и проповедь христианской веры как ориентир истинно христианского образа жизни духовенства и мирян не дает покоя стареющему императору. В своей последней попытке Карл стремился превратить современное ему общество в подлинно христианское, словом и делом преданное истинной вере, а также примирить пронизанную богословием теорию правления с противоречившей этому посылу каждодневной практикой, в чем, очевидно, не преуспели ни администрация, ни судопроизводство.

Как внимательно и обстоятельно император вникал не только в догматы веры и их восприятие в митрополиях его огромной империи, но и в строительно-архитектурное состояние храмов и их финансовое положение, от которого в значительной мере зависели ресурсы королевства, показывает послание архиепископа Лионского Лейдрада, по-видимому, также относящееся к 813 году. Нам известно, что это послание было отправлено в Лион через Карла одним клириком из Меца, в лионском храме по образцу «священного дворца» внедрившим пение псалмов и тем самым способствовавшим полной интеграции Лиона в лоно франкской церкви, что позволило затем открыть ряд других школ пения. Кроме того, следует отметить, в лионской архиепископии в ту пору стали серьезно и глубоко изучать Евангелия, а также Деяния апостолов и части Ветхого Завета. К тому же, по признанию самого Лейдрада, в его епархии по мере сил старались наладить книгопечатание.

Эти лаконичные замечания позволяют составить представление о положении дел в церковных провинциях империи, в значительной мере превосходивших отмеченный в предании уровень образования в митрополии на Роне. Вместе с тем еще большего восхищения в эти годы заслуживают усилия архиепископа Кёльнского Гильдебольда по созданию библиотеки при соборе.

Послание Лейдрада, которое представляет собой, в сущности, отчетный доклад о реальном положении дел, содержит, кроме того, сведения о ремонте и восстановлении епархиальных храмов и монастырей, особенно в самом городе Лион, и завершается приложением в виде объективно сформулированной справки о землевладениях лионской церкви, ее викариев и церковных учреждений. Так, сама епископская резиденция располагает более 727 функционирующими и 33 заброшенными дворами; кафедральный храм с 52 священнослужителями имеет 83 действующих и 15 заброшенных дворов, что, в общем, не так уж богато, если вспомнить о том, что епископия Аугсбурга в 807 году, то есть почти в то же время, имела в своем активе соответственно не менее 1427 и 80 дворов. Вместе с тем важно учитывать, что Лион как торговый центр на одной из важнейших рек империи Каролингов, по-видимому, приносил немало побочных доходов и церкви (таможенные сборы и чеканка монет), в то время как Аугсбург, хоть и был расположен в конечной точке альпийских перевалов, в этом отношении (пока) не мог конкурировать с Лионом.

НАПРЯЖЕННОСТЬ В ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ АББАТОМ И КОНВЕНТОМ В ФУЛЬДЕ

Как непросто в конце правления Карла формировались церковное благочиние и монашеский порядок в каждодневной действительности – об этом говорит правителю (и его современникам) характерный пример авторитетного монастыря Святого Бонифация в Фульде. После первых мучительных усилий расположенный в дикой глуши Буконии монастырь под началом аббата Стурма, умудренного жизнью практика, одаренного благочестивыми пожертвованиями монарха, среди прочего даровавшего обители богатое фискальное владение Хаммельбург, уже в IX веке располагал менее чем 10 000 земельных участков и 7000 га сельскохозяйственных угодий. При разумном хозяйствовании таких землевладений было достаточно для того, чтобы обеспечить монашествующих (их число достигло почти четырехсот человек), согласно правилам, предметами питания и одежды, поддерживать в должном состоянии монастырские постройки и исполнять многообразные поручения короля. Что в этой процветающей молитвенной и экономической общине не могло не возникнуть трений между аббатом и конвентом хотя бы в рамках простых правил настоятеля Бенедикта Нурси, проявилось почти невольно в осознании понятия «familia»[99] и объема выполняемых задач. Физический труд и строгое затворничество, введение которого в Фульде было связано еще с самим святым Бонифацием, уже не могли соответствовать больше новой ситуации. Если к этому добавлялись особые обстоятельства, настроение в монастыре напоминало пороховую бочку и самый незначительный повод мог вызвать «революционный взрыв».

После ухода из-за преклонного возраста преемника Стурма, аббата Баугульфа, руководство монастырем Фульда было единодушно возложено на монаха и зодчего Ратгера, который своей причастностью к возведению восточного храма на территории монастыря потрафил стремлению монашествующих к обладанию репрезентативным строением. После обретения достоинства аббата и соответствующего права распоряжаться Ратгер вскоре после вступления в должность еще активнее стал потворствовать своей подлинной страсти и велел в качестве пристройки к восточной церкви возвести огромный храм в качестве места погребения святого Бонифация. Тем самым аббатство стало обладать первым храмом на всем Западе с двумя алтарями (восточным и западным). Эти огромные финансовые затраты не остались без последствий. С одной стороны, они проявились в напряженном труде монашествующих по возведению и надзору за грандиозным строительством и привели к «профессионализации» монастырских структур, расположенных на крупных внешних владениях, населенных опытными мирянами. С другой – Ратгер неоднократно предпринимал попытки в соответствии с уставом бенедиктинцев укрепить положение благочинного как второго лица в духовной иерархии после аббата за счет назначаемых в Фульде деканов, чтобы тем самым значительно ограничить влияние конвента на общее управление делами.

Учитывая размеры монастырских владений и их региональную раздробленность, следовало ожидать возникновения децентрализованных структур управления, которые, по крайней мере внешне, производят впечатление приватизации и индивидуальной раздачи объектов (и прав) в руки мирян и предположительно отдельных членов монашеского сообщества. Это произошло при разделе земель аббата и конвента. Если к этому добавить, что, судя по искам, аббат Ратгер при отборе послушников не обращал особого внимания на годность и характер принимаемых на испытательный срок, а учитывал прежде всего массу приносимого с собой имущества, становится ясно, что над монастырем сгущалась атмосфера недовольства и чрезмерности предъявляемых требований к его насельникам, ибо они отвергали непомерные тяготы, связанные со строительными работами. Досада усугублялась также нарушением монастырского распорядка дня, заполненного главным образом молитвой и медитацией, а также ритма праздничных дней. Дело в том, что Ратгер ограничивал время, отводимое на выполнение послушаний и молитву, а праздничные дни объявлял рабочими днями, короче говоря, заполнял будние дни работой по осуществлению своего намеченного проекта. Кроме того, к огорчению монахов, он стал ограничивать масштабы привычного гостеприимства братии, издевался над неимущими и болящими, прежде всего над конвснтуалами-инвалидами, отправляя их в отдаленные структуры монастыря и одновременно навязывая конвенту абсолютно негодных кандидатов. Кроме того, он грешил неоправданным расширением сферы церковного права убежища.

Все эти жалобы, продиктованные желанием избавиться от аббата Ратгера, подыскать нового наместника и одновременно содержащие просьбу о восстановлении прежних порядков и традиций, в 812 году в Ахене изложила императору делегация из двенадцати монахов. Они сделали это устно и еще в памятной расширенной записке, предназначенной специально для Людовика Благочестивого и датированной 816-м или 817 годом. Экземпляр этого документа сохранился до нашего времени. Чтобы прежде заручиться благосклонным отношением правителя, Либеллий начинает список предложений с прошения снова разрешить им, монахам, после традиционной утренней молитвы вернуться к псалму 50 «за Тебя, господин император, и за чад Твоих и за весь народ христианский». Подобное уже происходило в 809 году, когда для урегулирования спора в Фульде явился архиепископ Майнца Рикульф. Но жалоба увязла в словопрениях, и епископская комиссия так ничего и не добилась. Только в 817 году с деспотизмом, как его понимали монашествующие, было покончено. Ратгер перегнул палку. Его убрали, хотя действия наместника, собственно, не противоречили политической линии Людовика Благочестивого по отношению к монастырским обителям. Совпадали они и с концепцией так называемого имперского аббата Бенедикта Анианского, причем оба стремились по образцу монастыря Монтекассино укрепить положение благочинного и отменить специфический институт деканов. Преемником Ратгера в 818 году стал прежний «главный обвинитель» Эйгил, который, однако, сообразно ахенским реформаторским решениям вновь изменил правила, введенные летом западными монахами из числа преданных Бенедикту на франкских землях. Так, например, на монахов снова было возложено внешнее служение.

На примере Фульды видны трудности организации, внутренней структуры и правил монашеских сообществ: строительные дела, ремесла, гостеприимство, работы по поручению королевского двора, но главным образом увеличение экономических ресурсов. Однако порой и собственные привычки создавали перед аббатом и конвентом прямо-таки неразрешимые проблемы в отношении религиозного существования и монастырской оторванности от мира. Причем проблемы приводили к тому, что переплетение внешних факторов и религиозной внутренней жизни порождало нездоровое противостояние. Численность монашествующих, объемы владений, способы экономического хозяйствования, «публичное» давление и не в последнюю очередь планирование и возведение репрезентативных сооружений не позволяли монашеским сообществам в начале IX века с благочестием возвращаться к правилам, по которым скромно жили отцы в Субьяко, Люксёй-Боббио или в бывшей глухомани Буконии. Претензии королевства и аристократического общества расходились со старыми монашескими идеалами. Даже ученая деятельность в писарских и библиотеках, которой Запад в значительной мере обязан своей образованностью, могла лишь смягчить, но никак не ликвидировать этот разрыв. На заключительном этапе правления Карла крупные монастыри испытывали на себе значительное реформаторское давление, которое лишь частично смягчилось с приходом волны обновления, сформировавшейся в бургундском аббатстве Клюни в первой половине следующего столетия.

РЕФОРМАТОРСКИЕ СОБОРЫ И ПОСЛЕДНИЕ ПРОГРАММНЫЕ УКАЗЫ

Согласно имперским анналам, император провел зиму 812–813 годов снова в Ахене. Праздники с циклами года по месяцам вновь не упоминаются, а вот конец 812 года округляется в соответствии с солнечным затмением 15 мая. Согласно современной компьютерной симуляции, это явление произошло в 14 часов накануне и было видимо в Ахене примерно на пятьдесят процентов (покрытия светила Луной). Очередное указание на небесное явление при подведении итогов за год (в 807 году был обеспечен обширный задел) подтверждает впечатление, связанное с акцентами вокруг преемства Бернгарда в Италийском королевстве, – весьма вероятно, что после смерти Карла имперские анналы подверглись корректировке. Что касается сведений об астрономических явлениях, они лишь указывают на скорую кончину Карла, что подтверждает возникшая приблизительно десятилетие спустя биография Эйнхарда.

В начале весны 813 года Карл снова направляет посольство в Константинополь. Его возглавили епископ (архиепископ?) Трир-ский Амальрих, который, представив детальный взгляд на обряд крещения и неприятие дьявольского дела, был уверен в монаршем к себе благоволении, и аббат Петр из Нонатулы, приближенный к эксперту по итальянским делам Адаларду из Корби. На обоих было возложено получение из рук императора Михаила на «греческом языке» грамоты договора, подписанной им самим и «завизированной» его «священнослужителями, патрициями и знатью», причем с алтаря Святой Софии, как знак укрепления мира «между Восточной и Западной империей» под всеобщим покровом «Святой церкви». Это следует из уже упомянутого послания Карла Михаилу, которое посланцы правителя франков везли с собой в Константинополь. Таким образом Карл хотел, чтобы его визави на Босфоре по примеру Никифора подтвердил факт личного обязательства.

Однако над переговорами взошла несчастливая звезда. Когда западная делегация прибыла в Константинополь, там снова произошла смена власти. После тяжелого поражения 22 июня 813 года под Адрианополем, полученного от объединенных отрядов болгарского хана Крума, Михаил I 11 июля был свергнут и вместе со своей семьей отправлен в монастырь. Его преемником стал анатолийский стратег, армянин Лев, не имевший отношения к решающему сражению.

В отличие от Михаила I Лев V являлся энергичным военачальником и принадлежал к кругу рьяных иконоборцев. Между тем он следовал начертанной его предшественниками концепции «восточно-западного сосуществования». Но его эмиссары, которые в августе следующего года появились при ахенском императорском дворе, чтобы просить Карла о содействии в борьбе с болгарами, уже не застали своего прежнего партнера по переговорам в живых. Поэтому пришлось повторить растянутую процедуру обмена договорными грамотами уже между Львом V и новым императором Людовиком. Трирский первосвященник после возвращения сочинил малосодержательное произведение из восьмидесяти стихов о путешествии по поручению Карла в Константинополь. Свое сочинение он передал другу и попутчику Петру. В этом произведении автор уже оплакивает кончину императора Карла. Поэма заканчивается следующими словами: «Пусть нас обоих навсегда соединит Бог с бывшим королем и возлюбленными братьями».

На созванном в начале года рейхстаге (по-видимому, в марте 813 года, Пасха приходилась на 27-е число этого месяца) Карл распорядился провести соборы, скорее всего провинциальные, по вопросам церковной реформы «по всей Галлии». Под руководством митрополитов и монарших эмиссаров почти одновременно должно было собраться высшее духовенство, прежде всего епископат, для углубленных обсуждений и принятия решений. Видимо, на манер позднеантичных Notitia galliarum[100] эти собрания состоялись в Туре (Аквитания), Арле (Галлия Нарбоннская), Реймсе (Бельгика) и Майнце (Германия, Восточная Франкония в широком смысле слова). Почему собор провинции Люгдунум (Лидннэ) заседал не в Лионе, а в Шалоне, труднообъяснимо.

Этим предписанием Карл демонстративно вернулся к позднеримскому административному делению империи. Одновременно он использовал восстановленные или заново учрежденные им митрополии как функциональную духовную промежуточную власть между двором и отдельными епархиями (и аббатствами). Учитывая соответствующие условия на местах, только в отдельных церковных провинциях оказалось возможным обсуждение и принятие решения на основе предложенных комплексов вопросов и тем. Результаты этих отдельных встреч, которые, к примеру, в Майнце, были отмечены активностью светской секции с участием графов и судей (что свидетельствовало о структурных особенностях влияния аристократии в «Германии»), подлежали обсуждению с императором в рамках очередного имперского собрания с последующим включением в общий реформаторский капитулярий.

Дошло ли до этого дело, учитывая обилие материала, многоплановость тем и разночтение в квалификации проблематики, несмотря на обширные текстовые свидетельства, нам неизвестно. По сведениям опять-таки хорошо информированной хроники монастыря Муассак, был принят документ, состоявший примерно из сорока шести глав. Не исключено, что именно он лег в основу капитулярия, обнаруженного приблизительно два десятилетия назад в собрании Тегернзейских рукописей. Бросается в глаза, что этот документ тесно увязан с соборным постановлением Майнца и насчитывает не менее сорока трех глав, содержание которых имеет, безусловно, церковно-правовую и церковно-политическую направленность. Второй в этой связи дошедший до нас текст капитулярия в отличие от первого характеризуется явной пестротой содержания, так как посвящается главным образом актуальной проблематике правосудия, то есть теме, по которой в Майнце в присутствии графов и судей велись обсуждения и принимались практические решения на примере предположительно затянутых судебных дел.

Соборы состоялись в указанных местах в мае или июне 813 года – в Майнце под председательством главного капеллана Кёльнского Гильдебольда, архиепископов Майнца – Рикульфа и Зальцбурга – Арна, а также епископа Вормского Бернара, являвшихся одновременно монаршими эмиссарами. Собралось не менее тридцати епископов и двадцати пяти аббатов, которые по традиции заседали раздельно в собственных «куриях», а именно в церкви Святого Албания неподалеку от города, места захоронения четвертой супруги Карла – Фастрады. Согласно обычаю, в преддверии важных собраний и решений соблюдался трехдневный пост с молитвами.

Скорее всего основой дискуссии был полученный от монаршего двора список вопросов. Ответы на многие из них отцы церкви черпали из авторитетных источников – Евангелий, Деяний апостолов, а кроме того, из Посланий Нового Завета, канонов, святоотеческих произведений, Regula pastoralis[101] Григория Великого, ставшего настольной книгой в эпоху раннего средневековья. Что касается предстоятелей монашеских обителей, отправным источником считался устав святого Бенедикта. Количество и качество ответов вовсе не отличались единообразием и содержательностью. К примеру, в Майнце было отработано 56, а в Арле всего лишь 26 глав. Характерно, что, кроме ссылок на Библию, святоотеческие высказывания, на более поздние сборники папских декреталий и соборные указы, упоминаются прежде всего подробные фрагменты из Аdmonitio generalis («Общее увещание») 789 года; данный источник с тех пор стал своего рода «основным законом» франкских реформаторских намерений, который, в свою очередь, во многом базируется на римском сборнике, так называемом «Дионисии-Адриане», который в аутентичной редакции сам Карл получил в Риме от Адриана I в 774 году.

Общей основой отличаются все тексты, через которые красной нитью проходит стремление подчинить действия сословий империй созиданию мира и согласия. Существование всех должно основываться исключительно на христианских критериях. Заповеди индивидуального образа жизни дополняются молитвой во имя благополучия императора. Существенное значение в христианской практике придается символу веры, молитве «Отче наш», отвержению дьявола и дьявольского дела, которое, к примеру, в Туре раскрывается в деталях, чтобы в легкодоступной форме донести до каждого сатанинские происки и суть их разрушительного наваждения.

Если следовать принципу систематического распределения материала, то, согласно Вилфриду Гартману, четко выстраиваются четыре круга тем. Прежде всего это догматы, таинства и литургия, к которым относятся также праздники, освящение Воскресения и эмбарго на рыночную торговлю. Сюда же относится проповедь на народном языке, именуемом «rustica Romana lingua» или «thiotisca», как звучит это характерное название в соборном декрете Тура. Речь идет о так называемой вульгарной, то есть народной, латыни, на основе которой сформировался романский язык, а также о нероманском, в данном случае «франкском» языке, которые ни в коем случае нельзя воспринимать как «язык верноподданных»; что до «thiotisc», то он не имеет ничего общего с «господским» или даже «военным языком». При этом имеются в виду лишь идиомы, употребляемые романскими и германскими народами империи Карла. Характерно при этом, что данные идиомы противопоставляются латинским уже в качестве употребляемой в церкви lingua franca, языка ученых клириков, монахов и не столь образованных мирян, к которым, безусловно, принадлежал и сам Карл.

Второй пункт касается сферы, увязанной с духовенством; здесь же подчеркивается важность образцового поведения епископов и безукоризненного исполнения возложенного на них служения – упоминается запрет на сожительство с женщинами, на посещение трактиров, а также на вовлеченность в сомнительные сделки («Лаонский ростовщик»). Присутствуют указаний на строгое соблюдение устава святого Бенедикта и важность недопущения переполнения монастырей, однако прежде всего подчеркивается необходимость строгого порядка в женских монастырях. Третья рубрика посвящается охране церквей и церковного имущества, связанного по своему происхождению с дарением. Так, подчеркивается общепризнанное обязательство по несению расходов, связанных со строительством церковных зданий, а также уважение права на церковное убежище. В четвертом пункте делается акцент на ответственности духовенства за праведный образ жизни мирян; этому противопоставляется целый набор пороков, бичующий безобразия в системе правосудия, клятвопреступления, распри, кровосмешение и пьянство.

На всех соборах обсуждались вопросы об уплате десятины, о важности проповеди в целях разъяснения заповедей с главным акцентом на освещении воскресного дня.

В том же «народно-педагогическом» духе были выдержаны указанные, недавно обнаруженные капитулярии, не менее двадцати шести отдельных глав которых отражают попытку с помощью широко известных и нередко повторяющихся требований и назиданий направить рорulus christianus на путь спасения, преисполненный состоянием мира и согласия. Людовику Благочестивому было суждено вновь с удвоенной энергией поддержать эти усилия на Ахенских реформаторских соборах 816–817 годов, которые следует рассматривать в тесной связи с трудами его отца.

Обращенное к епископам и священнослужителям требование следовать образцовому христианскому поведению, а также усилия по достижению справедливости являются существенными прагматическими целями этого «законодательства»: «Мы желаем и повелеваем словом Божьим и нашим собственным (!), чтобы каждый, благородный и неблагородный, сильный и несильный, бедный и богатый, чтобы каждый в полной мере обладал своими правами!» К этому призыву вновь добавляется забота о должном осознании и понимании символа веры и молитвы «Отче наш»; отвержение дьявольского дела должно привести к формированию соответствующего образа жизни. «Нет такой сферы жизни, которой не коснулся бы правитель. Происходящее – суть христианизированного монаршего сознания. Правитель Каролингов ответствен не только за укрепление мира и спокойствия, за соблюдение судопроизводства, но и за личный образ жизни и за индивидуальное душеспасение всех сознающих его правление» (Губерт Мордек и Герхард Шмитц). Вновь призыв к эмиссарам предпринять все, что в их силах, во имя успеха реформы и чтобы донести до сознания всех тех, «кто принес нам присягу» и «если они желают ощутить нашу милость», смысл отдельных глав указов и важность их исполнения.

Эти обширные декреты, фактически охватывающие все области публичного и частного бытия, подготовленные и принятые на провинциальных соборах и общем имперском собрании, вовсе не производят впечатления статичности, отчаяния и тем более «разложения» заключительного этапа правления. Карла. Как никогда прежде император был полон желания через соборы и рейхстаги побудить высшее духовенство, архиепископов и епископов, аббатов и, наконец, графов и судей к исполнению долга, чтобы во имя общего блага и блага своего правителя с большей строгостью отнестись к собственному поведению и исполнению служебных обязанностей, руководствуясь прежде всего принципом справедливости. Видимо, предчувствуя надвигающееся окончание жизненного пути и неизбежность держать в потустороннем мире ответ за свои деяния в качестве короля и императора, Карл еще раз выступил с инициативой направить народ на праведный путь к миру, согласию и любви (саritas), то есть к такому состоянию, при котором можно ликвидировать социальные и политические очаги напряженности и споров в условиях расколотого общества, в то время как насилие, неподчинение, коррупция, вынесение несправедливых приговоров и отказы суда от возложенных на него обязанностей грозили подорвать сами основы королевского правления. Такие планы в итоге оказались утопией.

Как свидетельствует одно новейшее исследование, трудно с определенностью сказать, требовался ли этот всплеск активности Карла во имя мира, единения и справедливости, дабы запустить в действие механизм преемства. Однако не вызывает сомнения, что стремление к миру и согласию создавало благоприятную атмосферу для достижения поставленной цели. Вместе с тем следует заметить, что сориентированная только на эту цель «инсценировка» действительно не позволяет видеть в ней какое-то подобие «движения в защиту мира».

ОЗАБОЧЕННОСТЬ О ПРЕЕМСТВЕ ПРАВЛЕНИЯ

После смерти Карла юного 4 декабря 811 года потребовался совершенно иной порядок преемства, который после назначения Бернгарда королем Италийским позволил императору, как в 806 году в отношении сына, оставить внуку половину империи, а вторую передать сыну Людовику, который после кончины старших братьев льстил себя надеждой на обладание всей империей.

В мае 813 года сгорел деревянный мост через Рейн близ Майнца, который Эйнхард наряду с ахенским кафедральным собором и пфальцами в Нимвегсне и Ингельгейме-на-Рейне считал самыми выдающимися произведениями зодчества времен правления своего героя. Его длина составляла 500 футов, или без малого 170 метров. По своей конструкции мост справедливо считался значительным инженерным сооружением того времени. Случайно вспыхнувший пожар всего за три часа разрушил уникальное деревянное строение, фундамент которого из земли и камней еще в конце IX века был виден в русле реки. Тем самым были уничтожены плоды десятилетнего труда. Казавшееся построенным на века рухнуло и сгорело за один день. В этой катастрофе Эйнхард увидел зловещее предзнаменование, мрачное предчувствие надвигающейся беды – кончину императора. Карл между тем планировал восстановление переправы через реку из камня. С этим методом постройки мостов он познакомился главным образом в Италии, к примеру в Риме и Вероне. Правда, монаршим планам не суждено было сбыться.

Охота весной 813 года не принесла удовлетворения Карлу, так как при этом он заболел подагрой. В средние века это было весьма распространенное заболевание; по свидетельству Эйнхарда, в последние годы жизни Карл даже волочил ногу.

Пожар и заболевание, несомненно, сказались на монарших планах преемства, реализация которых по крайней мере ускорилась. В нарушение традиции Карл после выздоровления объявил летом о созыве в сентябре 813 года в Ахене имперского собрания. В конце июля или в начале августа он вызвал к себе Людовика Аквитанского, продолжавшего воевать с басками и, как его отец более тридцати лет назад, при отступлении попавшего к ним в засаду. Это не вызвало особых тревог, поскольку южная граница с эмиратом Кордова, несмотря на столкновения в районе Уэски в 812 году, была надежно защищена в результате продления мирного соглашения на два года.

Людовик, хотя и не скрывал своих откровенных амбиций, до сих пор вел себя благоразумно и дипломатично. По свидетельству источника, вместо того чтобы прислушиваться к нашептываниям некоторых придворных (как франков, так и германцев) и «поддерживать» отца «в его старческом состоянии», Людовик воздержался от подобного маневрирования, чтобы, согласно характерному свидетельству анналов, не вызвать тем самым подозрения у своего родителя. Король занял выжидательную позицию, как и прежде, смиренно и безропотно подчиняясь приказам отца и императора.

Между тем Людовику исполнилось уже 35 или 36 лет. Начиная с 781 года он представлял собой «промежуточную власть», являясь королем Аквитанским. Видимо, с 794 года он был женат на Ирмингарде, дочери графа Инграма, являвшегося племянником Хродеганга из Меца. Таким образом он был связан с одной из наиболее известных семей имперской аристократии, которая, в свою очередь, состояла в родственных отношениях с предками Каролингов и с робертинцами, проживавшими на землях среднего Рейна. До заключения брака Людовик уже имел от одной или двух наложниц дочь и сына, носивших фамильные имена, а именно Альпаис в честь матери Карла Мартелла и Арнульф из почтения к основателю династии. После 795 года Ирмингарда родила ему сыновей Лотаря, Пипина и, наконец, примерно в 806 году – Людовика, а кроме того, дочерей Ротруду и Гильдегарду, нареченных в честь сестры и матери Людовика.

Поначалу правление короля Аквитанского проходило под опекой важных паладинов Карла во главе с Ангильбером, затем под контролем отца, который временами определял Людовику роль представителя королевства, неоднократно ограничивая его «промежуточную власть» прежде всего как военачальника и дипломата. В отличие от брата Пипина, короля Италийского, ему не суждено было проявлять свои соответствующие таланты и способности, вследствие чего период его правления лишен ярких красок. Все источники отмечают его глубокую религиозность, духовность, анналы сетуют на зависимость короля от своих духовных советников во главе с Бенедиктом Анианским. Между прочим, этой близостью к духовенству определяется расцвет монастырской культуры в Аквитании. По свидетельству одного источника, Людовик хотел стать монахом, что означало бы уход из мира. По понятным причинам его отец не допустил бы этого, но, кроме того, такой шаг вступил бы в противоречие с ярко выраженной чувствительностью натуры Людовика. В любом случае Людовик представляет то ответвление монаршей фамилии, которое в духе его двоюродного деда, брата короля Пипина, активно стремилось к христианской углубленности и последовательно отражало такой подход в принципах своей политики, во все возрастающей степени попадавшей под влияние клерикальных кругов и их претензий на власть. Лишенный внутренней твердости и поэтому подверженный колебаниям в момент принятия решений, Людовик уже в 817 году поддался форсированной системе преемства и некоторое время спустя вынес жестокий приговор собственному племяннику, выступившему против этого «положения». Возникший конфликт стоил Бернгарду жизни, а сам Людовик подвергся церковной цензуре. Рождение в 824 году четвертого сына Карла от брака со второй супругой Юдифью, библейской «Иезавелыо» ее противников, и начало борьбы за власть в империи и наследие знаменовали закат преемника Карла и его правления, погрязшего в распрях с собственными сыновьями.

Людовик не обладал масштабностью мышления своего отца, но на этом основании он не заслуживает упрека. Однако факты, которыми следует измерять предполагаемый звездный час его правления, снимают вопрос о приукрашивании его духовных и религиозно-политических целеустановок, не позволивших в итоге справиться с хаосом, порожденным им же самим. Безусловно, общие тенденции христианизации империи во всех публичных и частных сферах, фактически не оставлявших больше места для политических маневров, по сути дела, были заложены на заключительном этапе правления Карла, вследствие чего контраст между «великим» Карлом и «маленьким» Людовиком проявлялся не в намерениях, а в реализации идей. Карл никогда не уступал прерогативу принятия решений или инициативу действий ни церковным властям, ни даже папству, не говоря уже о его тогдашнем главе Льве III. Свое высокое призвание в качестве короля и императора он воспринимал не как «ministerium», то есть служение, за которым должны были следить духовные пастыри, в первую голову епископы, а как правление «милостью Божией», за которое он один был в ответе.

Может быть, именно Пипин больше других сыновей был похож на своего отца. Учитывая покров таинственности, окружавшей Карла, о нем как о личности известно не так уж много. Из Людовика, наверное, мог бы получиться великолепный аббат и епископ, но он обладал весьма ограниченными способностями для того, чтобы продолжить дело своего всемогущего отца. Тут ему не помогло и его бесконечное честолюбие.

Вероятно, этот недостаток видели также некоторые современники и поэтому явно старались доказать особую избранность этого сына Карла на столь деликатное служение. Об этом свидетельствуют житие Алкуина и воспевавшее ЛюДовика поэтическое произведение Эрмольда Нигеллия. Как бы Карл ни относился к своему младшему сыну, существовало между ними согласие или нет, но мучимый болезнью, престарелый император летом 813 года решил вызвать Людовика к себе во дворец и показать, по высказыванию так называемого Астронома, «как следует жить, править, распоряжаться и проверять исполнение распоряжений», что, таким образом, составляло жизненные привычки при монаршем дворе в императорском стиле, в правовом механизме и в самой системе контроля» (Бригитта Кастен).

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ЛЮДОВИКА СОПРАВИТЕЛЕМ

Назначенное на сентябрь 813 года имперское собрание приступило к своим заседаниям в начале месяца. Согласно хронике монастыря Муассак, которая по данному вопросу вызывает большее доверие, чем подкорректированные имперские анналы, собравшиеся епископы, аббаты и графы, а также «сенат франков» обсудили вначале представленные с мест договоренности провинциальных соборов, после чего «приняли решение относительно 46 глав, посвященных принципиальным сферам активности церкви и народа Божия». Хронист пишет о происходившем следующее: «Затем он [Карл] посовещался с поименованными епископами, аббатами и графами, а также с чистокровными франками [сенатом?], дабы они назначили королем и императором его сына Людовика». Теган, викарий Трирский и биограф Людовика, добавляет в этой связи: «И он [Карл] опросил их всех, от высшего до низшего [из числа аристократов], согласны ли они с тем, чтобы свое имя, то есть имя императора, он передал сыну Людовику». По сведениям хронистов из Муассака и Лорша, все согласились и заявили, «что это достойно, и при одобрении всех народов он [Карл] назначил своего сына императором и передал ему золотую корону империи. И народы одобрительно произнесли: «Да здравствует король Людовик!» В тот день в народе была большая радость. Ибо император также славил Господа, проговорив [на библейский манер]: «Слава тебе, Господи!» И далее: «И наставлял его также отец, дабы во всем он слушался заповеди Божией и поручил его покровительству своих сыновей Дрогона, Теодориха и Гуго, и когда все произошло, он отпустил каждого, а сам остался в своем пфальце в Ахене».

Как свидетель всего происходившего Эйнхард уже некоторое время спустя следующим образом в классической манере подвел итог: «После того как монарх со всей империи собрал самых достойных франков, он по всеобщему совету назначил Людовика управлять империей и сделал его наследником королевского достоинства, возложив ему на голову венец и повелев именовать его впредь императором и августом». Впоследствии биограф Теган преподносит всю процедуру в чуть приукрашенном виде, сообщая, что коронация Людовика произошла в воскресенье, 11 сентября, у алтаря в верхней галерее ахенского кафедрального собора, в так называемом верхнем соборе приходской церкви казны и виллы Ахена. Там император в королевском (!) облачении с короной на голове положил на алтарь Спасителя еще один королевский венец; в заключение он произнес длинную назидательную речь своему сыну и повелел ему возложить себе самому эту корону. Когда все свершилось, император вместе с сыном удалился в пфальц.

Этот акт, несомненно, имел историческое значение. Он означал стремление Карла к продолжению существования Западной империи во главе с собственным сыном. На этот путь он мог ступить, только договорившись со своим восточным «братом» и после разрешения так называемой проблемы двух императоров. Давно замечено, что для продолжения этого нового достоинства Карл воспользовался византийским институтом со-правления, которое начиная с 365 года обеспечивало преемство правления в Константинополе. Восточное соправление – это, как правило, своего рода вознаграждение сына или одного из сыновей и означало лишь претензию на будущее. Сам же император оставался автократом. Это положение никак не ограничивает коронацию Людовика Благочестивого императором: «Возведение в соправители Карл Великий воспринимал не как немедленно вступающее в юридическую силу сорегентство, а как наследственно-правовое распоряжение о преемстве на случай его смерти» (Бригитта Кастен).

Настоящего церемониала возведения в соправители и в Византии на протяжении столетий так и не разработали. Император неизменно сам короновал своего сына, хотя при этом ему нередко ассистировал патриарх Константинопольский или же совершал это действо рядом с монархом. Изначально для этого акта, как и для коронации императора, церковного обрамления вовсе не требовалось. Тем не менее в 776 году по случаю назначения Константина VI соправителем на ипподроме был установлен алтарь, патриарх произнес молитву, после которой император совершил коронацию собственного сына. Последующие назначения 803 и 811 годов, касавшиеся Ставракия, сына Никифора, и Феофилакта, сына Михаила I, происходили на амвоне Святой Софии и совершались патриархом Тарасием или при его участии. Скорее всего о последнем акте ахенский двор мог располагать более точной информацией, поскольку посольство, направленное Карлом в 811 году на Босфор, находилось в столице Восточной империи. В основном же информация о византийской процедуре коронации сопровителя в начале IX века скорее всего была крайне скудной, поскольку соответствующая книга церемоний в Византии, как известно, была составлена лишь в середине X века, поэтому о каких-либо архивно-дипломатических исследованиях и изучениях источников при дворе Карла не могло быть и речи.

В отличие от его собственной коронации в день Рождества 800 года в соборе Святого Петра при назначении его преемника в этом достоинстве в Ахене не было ни понтифика в качестве коронатора, ни римлян для избрания раr acclation, то есть путем громко выраженного одобрения явного большинства. Тем самым западная императорская власть как институт явно удалялась от глубинных корней римского папства. Своим продолжением империя была обязана исключительно политической воле короля, императора и отца в тесном взаимодействии с духовными и светскими руководящими элитами империи, согласие которых однозначно воспринималось как нечто основоопределяющее. Ни в правовом, ни в фактическом плане церемония не была привязана ни к папскому согласию или его действиям, ни к одобрению римлянами. Предполагаемое выражение одобрения знати, существенное в правовом отношении, происходило в виде и по образу «landes regiae», то есть королевской литании, причем в храме и перед одним из главных алтарей, к тому же в рамках большой воскресной мессы.

Ахен, его дворец, но прежде всего неповторимый по своему архитектурному стилю и конструкции купола кафедральный собор возвышался как «первая резиденция франков», оттеснившая Вечный город, некогда местопребывание языческих императоров, а ныне преемников князя апостолов Петра. К тому же именно Ахен бросил вызов «второму Риму» – Константинополю. Это смещение еще несколько лет назад отметил автор так называемого Падерборнского эпоса, прославляя Ахен как новый Рим стихами Вергилия. Резиденция Карла занимает достойное место рядом с двумя всемирными митрополиями на юге и на востоке. Отныне новая триада городов определяла судьбы христианства – папство как высшая духовная инстанция в Риме, ярко выраженная «Римская» империя в Константинополе и «Западная» империя с центром в Ахене.

«Отчуждение Рима», лишенное всякого «германофильства» и якобы достигшее своего апогея в особой ахенской идее императорской власти, продолжалось совсем недолго. Уже преемник Льва III папа Стефан IV (V) поспешил повторить коронацию Людовика императором в 816 году в Реймсе. Он осторожно возложил ему на голову якобы корону Константина, при этом совершив также обряд помазания (!) и коронации супруги Людовика. Помазание, безусловно, подчеркнуло сакральный аспект укоренившейся в Византии светской церемонии, если только современники были способны воспринять соответствующие нюансы. Начиная с 816 года папа считается единственно правомочным коронатором, а с 823 года собор Святого Петра в Риме становится единственно подходящим местом для коронации императором Запада. Этого принципа придерживался и Оттон I, когда в 962 году подтвердил императорскую власть.

Однако не только переход этого достоинства от одного к другому был связан с ахснским назначением Людовика Благочестивого соправителем. Намеченная еще в 806 году как бы на горизонтальном уровне «трехчастная» система преемства, которая из-за планируемого уравнивания наследников исключала проблему неделимой императорской власти и в братском сообществе Карла, Пипина и Людовика пропагандировала будущую троицу равноправных и в идеале равноценных королевств, в 813 году была принесена в жертву вертикально структурированной системе правления. Возглавить ее должен был единственный оставшийся в живых сын – Людовик, который, как и его отец, стал королем и императором, в то время как монарший внук Бернгард, наследник и преемник своего отца в Италийском королевстве, будучи королем одной из частей империи, оставался в подчинении у своего дяди-императора. В этой модели дифференцированного правления уже прослеживаются установки Оrdinatio imperii 817 года, когда впервые по праву именуемых «соправителями» младших сыновей Людовика предполагается подчинить старшего Лотаря императорской власти, основанной как бы на постоянно действующих устных полномочиях.

Против этой попытки иерархизированного правила преемства восстали Пипин и Людовик, к которым присоединились Карл Лысый и его мать Юдифь. В результате в 831 году вновь взяли верх принципы равноправного братского сообщества, созвучные Divisio regnorum 806 года. Поначалу, однако, король Бернгард Италийский почувствовал угрозу своему статусу, тем более что слишком уж очевидным казалось притязание на его королевство со стороны безземельного соправителя Лотаря.

Возражения Бернгарда стоили ему жизни. Людовик же отделался угрызениями совести и ущемлением своих политических действий. Уравновешивание власти в королевской фамилии стало одной из сложнейших задач особенно для правителей раннего и зрелого средневековья. В итоге сформировалась монархия, которую представлял один сын, в то время как другие сыновья посвящали себя церковному служению и принимали герцогское достоинство, как это после первых неудач с определенным успехом стал практиковать император Отгон I.

Обещания, которые Людовик дал и присутствующим и отцу относительно собственного благонравного поведения, не помешали ему в 814 году после восшествия на престол противопоставить себя сводным братьям и сестрам, но прежде всего племяннику Бернгарду. Соперничество между братьями, племянниками, зятьями, но главным образом сыновьями оставалось характерной приметой правления династии Каролингов.

По окончании торжественного акта в ахенской церкви Божи-ей Матери Карл хотя и одарил Людовика высокими почестями и дорогими подарками, тем не менее «отправил» его в Аквитанию. В данном факте проявилась внутрисемейная конкуренция, которой император старался избежать. После кончины отца Людовику пришлось еще фактически завоевывать Ахен как ключевой пункт империи. В этом ему значительно помог влиятельный Вала, вначале колебавшийся, но затем решительно вставший на сторону правителя. В отличие от подобострастных имперских анналов «о радостном одобрении всеми франками» восшествия Людовика на престол не могло быть и речи; скорее наоборот, были жертвы, а «чистка дворца» коснулась также сестер Людовика и наложниц Карла и, может быть, даже пятерых племянниц Людовика, дочерей Пипина Италийского.

Впрочем, в 814 году Людовик все же соблюдал указания, полученные в минувшем году от отца. В том же году и Ахсне появился Бернгард, которого Людовик принял, согласно правилам, как короля и отпустил с подарками, то есть продемонстрировав ему в полной мерс монаршее благорасположение. В источниках нет и намека на вассальную зависимость Бернгарда от императора; равным образом ничто не дает основания говорить о принесении им клятвы верности. Теган же более двадцати лет спустя сообщает о подобном факте, что, безусловно, призвано смягчить последующее жестокое наказание со смертельным исходом вследствие клятвопреступления. Бернгард был королем по милости Карла, а не герцогом, как в свое время несчастный Тассилон Баварский, судьбу которого косвенно предопределил трирский викарий.

КОНЧИНА

Преклонный возраст и болезнь явно сказались на состоянии здоровья императора. Хотя он, как и прежде, увлекался осенней охотой (страсть, которая сближала его со своим наследником), однако, согласно Эйнхарду, это происходило исключительно в лесистых окрестностях Ахена. Уже в первые ноябрьские дни он вернулся в резиденцию. Теперь его жизнь посвящалась только молитве и раздаче подаяния, если верить слегка стереотипным свидетельствам викария Тегана. Хватало времени и на «заботу о правильности текста»; его старания были связаны с исправлениями четырех Евангелий с помощью ученых греков и сирийцев. Эти усилия с самого начала он посвящал важнейшим свидетельствам христианского существования, проповедям, уставу святого Бенедикта, сборникам церковного права и вообще Священному Писанию, дабы праведным словом подготовить истинный путь. В этом отношении ему оказывали содействие главным образом Алкуин и Теодульф.

В одной портретной зарисовке Эйнхард дает нам достаточно точное представление о состоянии здоровья Карла на фоне его почти сорокашестилетнего правления. Между тем у императора прогрессировала подагра, или артрит. Данное заболевание, особенно вследствие постоянного употребления мяса и злоупотребления алкоголем, вызывает нарушение обмена веществ в организме и заключается в отложении солей – это так называемые подагрические узлы прежде всего на суставах пальцев рук и суставах пальцев стопы. Такое воспаление нередко сопровождается лихорадкой и крайне болезненными приступами. Артрит – это классическое заболевание высочайших особ и высших кругов эпохи позднего средневековья. Подобное нарушение обмена веществ было отмечено также у Карла V, а до и после него у многих австрийских эрцгерцогов.

Хотя Карл проявлял повышенный интерес к распространению античных первоисточников по медицине, он не прислушивался к советам собственных врачей, которых, по свидетельству Эйнхарда, «почти ненавидел, потому что они пытались его убедить отказаться от привычного жаркого и есть только вареное мясо». Он, как и прежде, велел каждый день жарить на вертеле дичь, которой снабжали его охотники. Хотя Карл, как и святой Августин, проявлял умеренность в еде и питье, ничто так не раздражало монарха, как вынужденный пост, который, как он считал, только вредил его здоровью. Поэтому и без того ограниченное в своих возможностях искусство врачевания не могло ничего поделать с его подагрой, которая с наступлением старости настолько обострилась, что император при ходьбе даже стал волочить ногу.

Разумеется, одни приступы подагры не свели бы императора в могилу. В суровую зиму 813–814 годов (это случилось в январе) его поразила мучительная лихорадка от воспаления легких, которое, как правильно и со знанием дела отметил Эйнхард, повлекло за собой плеврит. Один из биографов Людовика, Теган, дал точное описание последних дней жизни правителя: «В январе следующего, 814 года на сорок шестом году правления после купания господин император получил лихорадку. Поскольку слабость с каждым днем возрастала (к тому же он ничего не ел и не пил, кроме нескольких глотков воды для свежести тела), на седьмой день после заболевания он приказал послать за Гильдебольдом (епископом Кёльнским и одновременно главным капелланом), с которым был тесно связан. Чтобы набраться сил перед надвигающейся развязкой, епископ причастил его Святых Тайн. После причащения агония продолжалась этот день и еще следующую ночь. Наутро следующего дня (это было 28 января) он в полном сознании неотвратимого вытянул правую руку и из последних сил перекрестил лоб, грудь и все тело. Наконец сложил ступни ног, распростер руки над телом, закрыл глаза и едва слышно пропел стих из псалма: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой». Сразу же после этих слов он с миром скончался, на старости лет и в исполнение своих дней. Еще в тот же день его тело было предано земле в храме, который он сам воздвиг в ахенском пфальце, на 72-м году жизни (!) на 7-м году пятнадцатилетнего летосчисления».

По свидетельству Эйнхарда, Карл скончался в третьем часу, то есть ранним утром 28 января, которое пришлось на воскресенье. Когда, повествуя о кончине монарха, биограф говорит о неуверенности своего окружения относительно места захоронения Карла, здесь следует проявлять осторожность. Фактически незамедлительное погребение уже в день кончины предполагает скорее обратное. Конечно, в собственном завещании Карл ни словом не обмолвился о средствах на его последнее пристанище, однако еще за несколько десятилетий в самом начале своего правления в одной из грамот он выразил пожелание когда-нибудь быть захороненным рядом с родителями в монастыре Сен-Дени. Между тем своеобразное зодческое исполнение его церкви Божией Матери в Ахене, возможно, поставило под вопрос реализацию данного намерения. В этой церкви пфальца, на возведение которой его однажды вдохновила Сан-Витале в Равенне, церкви, которую он украсил римскими дарами и которую Алкуин даже сравнивал с храмом «премудрого Соломона», он и мечтал обрести свое последнее упокоение.

ПОГРЕБЕНИЕ

В империи франков не сложился или, точнее, еще не сложился, хотя бы по византийскому образцу, королевский или тем более императорский церемониал погребения. Как любого другого христианина, покойников обмывали, облачали в погребальные одежды, устанавливали гроб с телом для торжественного прощания и затем «предавали земле», то есть закапывали в землю, что понималось в буквальном смысле даже с точки зрения Эйнхарда.

Биограф, живо следуя оригиналу, то есть античным книгам жития императоров, настоятельно указывает на якобы реальные предзнаменования скорой кончины Карла. Среди прочего в одной начертанной красными буквами надписи между верхними и нижними аркадами в интерьере дворцовой церкви стих заканчивался – «Каrolus princeps»[102] как основатель храма. Так вот, слово «princeps» со временем настолько поблекло, что его едва ли возможно расшифровать. Здесь как основа прослеживается житие императора Августа, повествующее о почти идентичном событии незадолго до кончины императора. Однажды в его изображение попала молния и выжгла на надписи цоколя инициалы цезаря. Из литературных толкований автора в любом случае можно сделать заключение об общем душевном состоянии Карла (между прочим, и его биографа!) в последние месяцы его земного бытия. При этом размышлять серьезно о монарших страхах и страстях не приходится. Не языческое толкование снов довлело над последней фазой его жизни, а христианское обращение к евангельским текстам как вратам в вечность.

Дата, место и прочие обстоятельства рождения Карла вызывают споры, зато нам известны день и даже час, а также место его кончины. Вместе с тем мы мало что знаем о его погребении и могиле. Источники удивительно немногословны о точном месте захоронения.

С 27 июля 1215 года, Дня святого Иакова, когда Фридрих II, так сказать, собственноручно забил последний гвоздь в широко известную гробницу Карла в пределах ахенскогo кафедрального собора, мощи этого великого человека покоятся в драгоценном ларце, изготовление которого было начато по завершении последних дендрохронологических исследований примерно в 1182 году. О длительном периоде между кончиной Карла и этим событием нам известно лишь то, что в 1000 году Отгон III после долгих поисков вскрыл гробницу своего предшественника и снова ее закрыл и что ему даже потребовалось видение, чтобы по случаю канонизации и связанного с ней освящения мощей 29 декабря 1165 года побудить Фридриха I Барбароссу разыскать последнее пристанище своего высокочтимого идеала.

Еще современники видели в действиях Отгона III надругательство над захоронением. Анналы монастыря Гильдесгейм критически отмечают, что хотя император посетил Гнезно, последнее пристанище канонизованного во славу алтарей Адальберта Пражского, чтобы там помолиться, могилу своего великого предшественника в Ахене он почтил из «восхищения», то есть в погоне за сенсацией. Хронист епископа Мерзебургского Титмара свидетельствует, что император втайне ото всех велел вскрыть пол в церкви (!) и разрыть слой земли (!). Монах Райнер из монастыря Сен-Иаков в Льеже сообщает в своем свидетельстве в 1215 году, что однажды Фридрих I Барбаросса вырыл из земли (!) труп Карла, который его внук затем поместил в «саркофаг из золота и серебра», в то время как анналы монастыря Камбре, равно как и так называемая Кёльнская королевская хроника и хронист Зигиберт из монастыря Жамблу, уже приблизительно в 1170 году свидетельствуют, что Фридрих I извлек останки Карла из саркофага и захоронил их тщательно и с почетом в золотом ларце. Этот ларец, поскольку к изготовлению гробницы Карла приступили только после 1182 года, по-видимому, представлял собой сохранившийся ценный ковчег, в котором находилась часть мощей нового святого.

Безусловно, подлинная грамота штауфера Фридриха I, выданная монастырю и городу Ахену от 8 января 1166 года, содержит дополнительную информацию о том, что «пресвятое тело Карла, тщательно сохранявшееся из страха перед внешним врагом и ближним противником», теперь найдено благодаря промыслу Божию. Таким образом, эти сведения в своих существенных деталях совпадают со скромной записью Эйнхарда (и Тегана) о том, что тело Карла покоится в его церкви под землей. Скромность погребения не вызывает сомнения хотя бы из-за ограниченности времени для открытия могилы и мерзких погодных условий в холодном январе, ведь оно произошло в день смерти и, безусловно, до субботней Вигилии и до рано опускающихся сумерек. По свидетельству Эйнхарда, над могилой была установлена позолоченная арка с портретом Карла и надписью с обозначением титула маюскулами по античному образцу: «Под этим строением (соnditorium) покоится тело Карла, великого и правоверного императора, который благородным образом расширял границы империи франков и который счастливо управлял ею в течение сорока семи лет. Он скончался семидесятилетним в 814 году по Рождестве Христове, на 7-м году пятнадцатилетнего летосчисления, января 28 числа».

Вызывает удивление отсутствие в тексте обращения к посетителю с просьбой о вознесении молитвы для спасения души усопшего подобно составленной Карлом эпитафии на могиле папы Адриана I. Очень может быть, что этим сугубо политическим текстом его автор, а именно сам Эйнхард, раскрыл, кто он такой. Следуя данному принципу, он почти полностью опускает «религиозную добавку» в своей биографии. Кстати сказать, Карл скончался не в семидесятилетнем библейском возрасте и не в 72 года, как свидетельствует Теган, а на шестьдесят шестом году жизни. Сроки королевского и императорского правления в датировании титула вообще не играют никакой роли. Зато обращают на себя внимание мало употребительное указание времени, связанное с Рождеством Христовым, и «античное» обозначение года по системе пятнадцатилетнего налогового цикла с диоклетиановских времен. Слово «magnus» (великий) вскоре слилось с именем монарха: Сharlemagne, Саrlemagno, Каrlmeinet, кроме них, «оrthodoxus»[103]– единственный употребленный эпитет, причем почетный титул «оrthodoxus» вызывает воспоминание о споре относительно икон, адоптианстве, формуле филиокве и вместе с тем является свидетельством строгой ориентации на Рим и князя апостолов Петра.

Для возведения мемориала из камня с соответствующим декором требовались определенное время и в общем-то немалые финансовые средства. Поэтому совсем не случайным представляется указание одного из наших источников на то обстоятельство, что одну треть наследной массы, причитающейся монаршей фамилии, Людовик Благочестивый потратил на похороны своего отца, что, безусловно, предполагало не скромное погребение в день его кончины, а установку надгробного памятника.

В противоположность императорам Отгону III и Фридриху I поиск подлинного захоронения августейшего представителя династии Каролингов особого успеха не имел. Из многообразия всяких гипотез наиболее серьезным кажется предположение, в общем-то подкрепленное результатами археологических раскопок. Авторы этой гипотезы считают, что Карл был захоронен в бывшем атриуме старой церкви Божией Матери, под современной западной постройкой, над полом которой и возвышалась та самая напоминающая беседку позолоченная аркада. Когда участились набеги норманнов, которые в 882 году вторглись также в Ахен и занимались в нем мародерством, аркада скорее всего была демонтирована, чтобы уберечь от разграбления столь дорогую франкам могилу.

Более спекулятивным представляется утверждение, что один из украшавших собор королевских престолов впоследствии возвышался над могилой именно в этом атриуме. Подобное утверждение добавило бы достоверности упоминавшемуся ранее Титмару Мерзебургскому, который доказывал, что останки Карла были обнаружены в результате эксгумации, проведенной Отгоном III под «solium regium»[104].

Дополнительным, хотя и косвенным свидетельством первоначального более чем скромного погребения Карла в атриуме его церкви, на пороге собора, являются сведения о захоронении в монастыре Сен-Дени его родителей Пипина и Бертрады. Эга пара также была похоронена в атриуме тамошней аббатской церкви, существование которой надежно подтверждаег опубликованный несколько десятилетий назад источник Descriptio[105], дагировапный еще 799 годом. Не исключено, чго сын вознамерился последовагь эгому убедигельному примеру скромности. Согласно более поздним данным извесгного аббага монастыря Сен-Дени Зугера, с именем когорого связано зарождение ранней готики, Карл сам расширил месго захоронения своих глубокочтимых родителей, позаботившись о своего рода пристройке (аugmentum). И эга выступающая часть ансамбля впоследствии была выделена на общем фоне нанесением на нее соотвегсгвующих гигулов и изображений.

Что же касается часто цитируемых, якобы даже подтвержденных свидетелями данных примерно 1030 года хрониста Адемара Хаванского, автора той же по времени хроники монастыря в Но-валезе, которая даже насгаиваег на факге погребения Карла в полном параде (эго, по-видимому, увязывается со свидетельсгвом Титмара), чго Карл, мол, был обнаружен в самом пресголе, то такие сведения скорее из разряда фантастики. В любом случае, опять-таки обращаясь к Титмару, есть основания считать, чго маленький золотой крест, который монарх носил на шее, был «талисманом Карла Великого». Этог золотой крестик, фактически представляющий собой наперсную дароносицу, в 1804 году был торжественно преподнесен от имени ахейского капитула императрице Жозефине, а в 1919 году перекочевал в собрание сокровищ Реймского собора.

Остается невыясненной проблема так называемого саркофага Прозерпины в ахенском кафедральном соборе, в котором до 1165 года якобы хранились святые мощи Карла. Современные событию источники об этом хранят молчание. Кроме того, маловероятно, что мощи Карла поместили сразу же после его кончины в ценный мраморный саркофаг с богатыми трехсторонними рельефами, чтобы потом закопать его в землю. Правда, есть основания для утверждения, чго и при погребении брага Карла – Карломана в Реймсе, его сына Людовика в монастыре Сен-Арнульф в Меце, Людовика Немецкого в монастыре Лорш использовались саркофаги, а при похоронах Карла Лысого в Сен-Дени даже порфировая ванна. Но чго их когда-либо зарывали в землю – таких свидетельств нет. Это к тому же решительно противоречит данному способу погребения, ибо оформление саркофагов с рельефами или, как в случае с саркофагом в Лорше, с каннелирован-ными колоннами спереди в подражание античным образцам делало композицию обозримой со всех сторон или же пространственно сдвигало фронтальный фасад в нишу. В этой связи напрашивается вопрос: почему же тогда Эйнхард и Теган в своих свидетельствах скромно умалчивают факт помещения тела великого человека в ценный саркофаг? Римский саркофаг II века получил реальное подтверждение лишь в XII столетии. Поэтому можно предположить, что его доставил из Рима (или Равенны) в Ахен Оттон III или даже Фридрих I Барбаросса. На закате средневековья этот саркофаг в нише катакомб со статуей рассматривается как надгробный памятник императору. Вероятнее всего, император Фридрих I, как свидетельствует в 1215 году упомянутый льежский монах, велел поместить в этот саркофаг после их обнаружения все святые мощи Карла, кроме одной плечевой кости. Служивший Карлу примером император Константин Великий был захоронен в соборе Святой Софии в порфировом гробу, а правитель франков предпочел скромное погребение в духе его отца и короля. До сих пор, несмотря на все усилия, нет абсолютно точных данных о расположении этого захоронения в прежнем атриуме; новейшие раскопки могут дать ожидаемый ответ, но отправным моментом все еще остается убеждение, что Карл был похоронен в саркофаге.

Саркофаг Прозерпины, ниша для погребения в катакомбах и гробница Карла, а также престол на эмпоре уже стали составной частью легенды. Бренные останки императора по примеру его глубокочтимых родителей обрели пока что свое последнее пристанище на пороге храма, однако в сакральном пространстве святых-покровителей, прежде всего Спасителя и Его матери, в честь которых и названы оба главных алтаря. Уместно задать вопрос: а пожелал бы Карл вообще такого погребения в контексте подобного языческого свидетельства, несмотря на все попытки христианских толкований? Сия тайна сокрыта в рождении и кончине Карла.

Кончина влиятельного правителя получила в тогдашней поэзии весьма скромный резонанс. Поэтическая эпитафия, авторство которой приписывают Гибернику Эксулу, представляет собой традиционный монарший панегирик, в котором Карл прославляется как «украшение» франков. В дошедшем до нас скорбном поэтическом произведении из Фульды за каждым двустишием повторяется плач: «Неu mihi misero!»[106]. Кроме того, говорится, что весь свет оплакивает кончину великого человека, которого «Христос со своими апостолами как благочестивого готов принять в царствие свое». В скорби Рим, Италия и земли франков.

Мысли современников и последующего поколения, уже познавшего распад власти и братоубийственные войны, точно и хлестко обобщил вскоре после 840 года внук Карла Нитгард, являвшийся сыном его дочери Берты: «Когда блаженный памяти император Карл, по праву названный всеми народами великим правителем, скончался в преклонном возрасте на третьем часу, он оставил всей Европе добро, ибо он был человеком, который в любом виде премудрости и добродетели настолько превосходил людей своего времени, что его страшились все жители земли и вместе с тем считали его достойным любви и восхищения… Он счастливо правил как король тридцать два года и еще так же счастливо стоял у кормила империи четырнадцать лет».

Эпилог. КАРЛ ВЕЛИКИЙ И ОКРУЖАВШИЙ ЕГО МИР

ЛИЧНОСТЬ КАРЛА

Кончина императора Карла позволяет на фоне его «геs gestae»[107] поначалу нарисовать портрет, общее впечатление от которого слагается из деяний и характера Правда, этого можно достичь осторожными мазками с использованием приглушенных тонов. Разница по времени и совершенно изменившиеся с тех пор социально-политические и технико-экономические условия требуют осторожного подхода.

В противоположность чаще всего смутным силуэтам его преемников на королевском или императорском троне вплоть до XII столетия Карл предстает перед нами как исключительно своеобразная личность во всех ее многочисленных проявлениях: как правитель, военачальник, дипломат, кредитор, «экзегет» (толкователь Священного Писания) и «реформатор образования», а также как сын, отец, дед и супруг и при случае как «частное лицо». Этим спектром образов мы обязаны прежде всего гениальной биографии монаршего воспитанника Эйнхарда, которая, следуя образцу жизнеописания цезарей Светония, отводит обширное место, так сказать, «интимному» существованию своего героя и в насыщенных главах детально разбирает публичную деятельность Карла прежде всего в роли военачальника. На этом фоне внутриполитическая действенность усилий короля франков производит на редкость расплывчатое впечатление. Дело в том, что структура управления его империей ни в коей мере не соответствовала модели античного властно-военного государства, которой, разумеется, руководствовался Светоний, но которой не было перед глазами у Эйнхарда (и у Карла!).

Следуя модели своего античного образца и в противоположность традиции средневековья, которая не уделяет почти никакого внимания формально персональным моментам, если они не являются отклонением от нормы или особыми чертами характера, Эйнхард знакомит нас также с объективными критериями оценки и внешним впечатлением от своего героя. Если при этом, как известно, он почти дословно воспроизводит свой «оригинал», такой имитационный прием сам по себе нисколько не умаляет достоверность его манеры высказывания, ведь, что касается физического феномена Карла, биограф едва ли мог позволить себе всякие выдумки или грубые преувеличения, ибо многие потенциальные читатели или слушатели имели собственное реальное представление об идоле Эйнхарда.

«Он был солидного и крепкого сложения, достаточно высокого роста, однако не выше среднего (в этом отношении Эйнхард почти буквально воспроизводит биографию Тиберия, который, однако, согласно Светонию, не отмечает у монарха высокого роста). В любом случае рост Карла составлял семь футов. У него была круглой формы голова, очень крупные и живые глаза. Нос выдался несколько длинноватый, зато красивые седые волосы и улыбчивое открытое лицо. В любом положении, сидя или стоя, Карл неизменно производил сильное впечатление, излучая авторитет и достоинство. Хотя шея у Карла была утолщенная и чуточку короткая, а живот немного выступал впредь, это не могло скрыть симметрию его членов. Карл обладал уверенной манерой держать себя и мужественной осанкой, а также звонким голосом, хотя он и противоречил всему монаршему облику. У Карла было отменное здоровье, и только в последние четыре года жизни его нередко мучили приступы лихорадки, а незадолго до кончины он волочил ногу». К этому внешнему облику примыкает уже отмеченное Эйнхардом наблюдение, что Карл игнорировал совет врачей, которые с точки зрения диеты рекомендовали ему потреблять вареную, а не жареную пищу. Кстати сказать, монарх вообще презирал обязательный характер поста, но зато проявлял чрезвычайную сдержанность в употреблении вина в противоположность своему окружению и своим соотечественникам, которые предавались этому пороку и, если верить Тациту, издревле служили Бахусу. Не случайно в монарших указах сплошь и рядом встречаются негативные суждения относительно пьянства, особенно среди официальных лиц.

Импозантность Карла, которую, по мнению Эйнхарда, нисколько ие портила «бычья шея» монарха, подтверждает также анонимный автор произведения Падерборнского эпоса, который констатирует, что во время охоты король превосходит всех других ее участников «своими огромными плечами». И наконец, замеры останков Карла в его ахенской гробнице, которую вскрывали и в позапрошлом столетии и совсем недавно, позволяют сделать вывод: рост императора составлял примерно 190 сантиметров, что вполне соответствует данным Эйнхарда о семи футах (один фут в те времена был равен 25–30 сантиметрам).

Эйнхард описывает родившегося в 748 году правителя франков в зрелом возрасте, каким он сам узнал его в середине девяностых годов после переселения из Фульды во дворец, где и проникся уважением к монарху. Указание на «седые» волосы Карла также говорит о том, что речь идет о мужчине средних лет на закате жизни.

Портретные изображения Карла на монетах и фресках (мозаиках), причем под ними понимается не индивидуальное воспроизведение, а обобщенный типологический образ, при всей «сглаженности» позволяют сделать вывод, что в отличие от своих предшественников из династии Меровингов – «длинноволосых королей» (по выражению Джона Майкла Уоллис-Хэдрила), Карл имел довольно короткую прическу, а благообразие его лицу придавали короткие, но свисающие усы. Это вполне соответствует облику малой статуи на коне (город Мец), точное датирование которой вызывает споры. Считается, что это произведение искусства изображает правителя франков, предположительно Карла, внука Карла Великого. Такая форма усов характерна для этого потомка и в посвященном ему изображении в известной Библии, хранящейся в церкви San Paolo fuori le mura. Подобным же образом автор миниатюры в Модене изобразил в копии конца X столетия на основе примерно в 830 году утраченного оригинала Карла как законодателя в противоположность его сыну Пипину.

Возникшие в середине XVI века после значительных повреждений мозаик в триклиниуме Латеранского дворца в Риме копии и гравюры такие выводы исключают, не говоря уже о новомодных творениях XVIII века и последующего времени в Рiazza san Giovanni[108]. То же самое относится и к копиям утраченной в 1595 году мозаики церкви Santa Susanna[109] на Квиринале, на которой также был изображен Карл. Более позднее по времени предание показывает правителя франков с бакенбардами, эспаньолкой и усами. Копиист XVI–XVII веков, по-видимому, не мог не испытать на себе влияния моды на ношение бороды.

На имперских монетах, датированных скорее всего после 812 года, когда Византия признала Западную империю, Карл изображен в профиль. Голова императора в античной манере увенчана лавровым венком с распущенными концами. Ярко выраженный контур носа и усы дополняют характерный образ, для которого, по мнению знатоков, образцом является монета времен Константина I, правда, без усов. Из этой серии имперских монет известно примерно тридцать штук серебряных и до сих пор лишь одна золотая. Они были найдены в результате раскопок 1996 года в районе пфальца Ингельгейм-на-Рейне, причем две другие монеты были признаны более поздними по чеканке мемориальными монетами в честь императора Карла. Этот золотой денарий был отчеканен на монетном дворе в Арлесе на основе оригинала из Павии или Милана, которые считались италийскими центрами во время правления Карла. Конечно, и эти штампы и их чеканка не могут претендовать на портретное сходство, что воспрещает уже позднеантичный образец, по стилизация императора франков под типаж, который своим внешним видом сознательно отличается от длинноволосых представителей династии Меровингов, для изображения его на имперской монете вполне оправданна. Что касается «образа государства», ориентиром для Карла и его окружения служит первый христианский император Константин. Карл изображен в профиль с лавровым венком и пряжкой, соединявшей короткую императорскую мантию (раludamentum). Профиль приобретает характерные «франкские» черты внешности благодаря специфическому, свойственному тому времени контуру бороды. Тем самым спор из-за пустяка[110] однозначно завершился в пользу слегка свисающих усов.

Для оттиска знаков печати на воске Карл в свою бытность королем, как и его отец, использовал античные геммы. Так, прикладывая печать к судебным актам, в качестве основного «клейма» Карл применял гемму с изображением верховного бога Юпитера или гемму с портретом цезаря II века. О фактической внешности и традиционной одежде Карла эти оттиски соответствующего представления не дают. В дополнение к этим печатям на воске уже в качестве императора Карл, следуя византийским обычаям, прибегал к использованию грамот на металле. Существует очень плохо сохранившийся экземпляр королевской буллы на свинце. На ней Карл изображен увенчанным короной, голова повернута вправо. На одной копии король с бакенбардами, а вот па более поздней копии эта деталь отсутствует. Вторая грамота (булла) уже после обретения императорского достоинства на передней стороне сохранила облик правителя анфас со щитом и копьем, увенчанного трехчастным налобником. Образцом для данного изображения, причем это же относится и к надписи, является позднеантичная монета, на реверсе которой изображение городских ворот Вечного города символизирует возрождение Римской империи, или империи римлян. В отношении бороды данный источник ничего нового не добавляет, так как и эта грамота на свинце страдает такими утратами за давностью лет, что всякие размышления на данную тему вылились бы в неоправданные спекуляции.

Тщательное изложение биографом Эйнхардом внешнего облика Карла – высокий рост, твердый шаг, мужественная осанка, уверенность в своих силах и правоте и при этом полный радости, ясный взгляд – является предпосылкой проникновенного анализа характера: описание существенных черт характера Карла, его предпочтительных склонностей и интересов, его существования в широком смысле слова, не в контексте дифференцированной психограммы, а с постоянным учетом позитивно воспринимаемых персональных качеств, которые почти полностью исключают абстрагированное рассмотрение его натуры. Такая характеристика считается традиционной, стереотипно ориентированной на общеобязательные добродетели императора и истинно христианского правителя. Очерченному таким образом недостает отправного начала, отталкиваясь от которого жил и действовал Карл. Поэтому Эйнхард довольствовался перечислением аристотелевско-стоических понятий – это самообладание, терпение, инерция и благородство. В данном перечне присутствует также милосердие («сlementia») как основная монаршья добродетель.

Все это может показаться вполне традиционным. Упоминание общеизвестных, таких отправных добродетелей, как мудрость, справедливость, смелость и умеренность, не выходит за рамки обычного и заурядного. Если приглядеться внимательнее, нельзя не заметить, что в своем утонченном стремлении воздать должное характеру Карла Эйнхард отходит от намеченных параметров Светония (и Тацита). В результате выдающейся чертой характера своего героя, определяющей его действия, биограф называет понятия «magnitudo animi» и «magna-nimitas», то есть силу духа и великодушие. Как Зигмунд Гелманн отметил еще: несколько десятилетий назад, это понятие отмечается глубоким политико-этическим содержанием, которое, будучи заимствованным из трактата Цицерона «О должностях», входит в «систему социальных добродетелей, проистекающих из требований подчинить семью и государство человеку». Такая привязка к характеру чужда Свето-нию, который, кстати сказать, вовсе не стремится нащупать «сердцевину» своих цезарей, за исключением тех случаев, когда их безудержный и жесткий нрав и без того очевиден.

Хотя раннее средневековье оказалось не в состоянии постичь и выразить личность как индивидуальность в переплетении характерных сильных и слабых ее сторон и одновременно как нечто развивающееся, тем не менее Эйнхард выделил центральную добродетель правителя, которая как вершина мировоззрения, выдержки и превосходства определялась не первично религиозной мотивацией, а «имела социально-политическую ориентацию» (Зигмунд Гелманн). Именно это позволяло ему проявлять твердость и несгибаемость в достижении поставленных и осознанных им целей. Хотя столь однозначный подход Эйнхарда не позволяет ему нарисовать яркую картину душевного состояния, тем не менее раскрытый им характер значительно превосходит более позднюю агиографию или историографию, которая крайне редко демонстрирует нам личность иначе чем в духе апробированных христианских добродетелей, не говоря уже о точности мысли и языковом мастерстве автора жития Карла.

Глубинная сущность монарха определила все прочие черты его характера – открытость, общительность, привязанность к семье, «гениальность в дружбе» (Йозеф Флекенштейн), надежность, религиозно обусловленное отношение к папам, способность скорбеть в связи со смертью сыновей (и, видимо, жен) и переживания, вызванные кончиной папы Адриана I.

Политический монумент, который биограф Эйнхард воздвиг для стороннего наблюдателя как свидетельство несравнимого величия, в кругу семьи и друзей приобретает черты человечности, вызывающей нашу симпатию, К этому человеческому аспекту имеет отношение и чувство юмора Карла, о котором за отсутствием летописных свидетельств лишь иногда становится нам известно. Например, уже будучи взрослым, он вспоминает о случае, произошедшем с ним в семилетнем возрасте, когда при захоронении мощей святого Ирминона в монастыре под Парижем будущий император прыгнул в свежевырытую могилу и от неосторожного движения лишился своего зуба! Некоторые дошедшие до нас благодаря «академикам» дерзкие замечания позволяют сделать вывод, что Карлу были по душе смачные остроты, хотя они могли обернуться и против него самого.

Судя по всему, мстительность не являлась чертой его характера. Строгость и временами даже жестокость при подавлении мятежей и наказании опасных противников считались приемлемыми в тот век. Кстати сказать, Карл прибегал к этим методам исключительно редко. Эйнхард, словно извиняясь, свидетельствует, что подобное случалось исключительно под дурным влиянием его предпоследней супруги Фастрады, которого король не мог избежать.

РАМКИ ПРАВЛЕНИЯ

Отношение к близким, то есть к семье в узком смысле слова, определялось любовью и «рietas», то есть более тесной привязанностью, включая скорбь в случае смерти близких, в противоположность тому, как вел себя Август, который дочь и внучку (обе Юлии) за неприличное поведение отправил в ссылку, ибо «смерть ближних ему было легче перенести, нежели их позор» (Светоний). Карл же, наоборот, игнорировал то, что косвенно порицает Эйнхард, а именно поведение его «коронованных голубок» при дворе, возможно, не только потому, что его собственная сексуальная жизнь, наложницы и внебрачные дети начиная с середины девяностых годов, мягко говоря, не очень соответствовали морально-этическим представлениям церковных кругов. Сам Карл всячески противился замужеству своих дочерей, поскольку, по мнению биографа, не мог обойтись без «общинного жития», то есть без совместной жизни под одной крышей. Вместе с тем, как отмечает Эйнхард, в повадках дочерей обычно счастливому Карлу виделось проявление ехидства богини счастья Фортуны.

Однако забота о благополучии ближних не ограничивалась узким семейным кругом. Необеспеченная в момент кончины императора наверняка многочисленная обслуга получает все необходимое, согласно политическому завещанию 811 года.

Нежное отношение Карла к женскому полу, безусловное сладострастие их господина (и героя) стало тяжким бременем для церковнослужителей (и впоследствии буржуазных историков). Если современники Карла не осмеливались открыто критиковать его распутную жизнь, то новейшие историки, зная о выдающейся жизнеспособности императора, обходили молчанием его слабости в своих исследованиях и незамедлительно переходили к политическим деяниям.

Правитель франков являлся отцом не менее восемнадцати поименно известных детей. У Карла было пять законных жен. Гимильтруда и дочь Дезидерия, имени которой мы не знаем, по политическим соображениям из брачных связей исключались. Гильдегарда, мать троих имеющих право на преемство сыновей – Карла, Людовика и Пипина (Карломана), скончалась после почти двенадцатилетнего, а Фастрада – десятилетнего пребывания в браке, и, наконец, Лиутгарда умерла всего через несколько лет после вступления в брак с Карлом. Есть основания считать, что, кроме всего прочего, Карл пошел с ней под венец только для того, чтобы во время визита понтифика в Падерборн в 788 году не держать около себя фаворитку. После ее кончины год спустя король нашел утешение в связях с наложницами, которых было не менее четырех. Все вместе они подарили ему еще четверых детей – троих сыновей и дочь. Упоминаемая в некоторых родословных в качестве шестой супруги Регина, по свидетельству Эйнхарда, была одной из этих четырех поименно известных любовниц. Родившиеся от этих связей Дрогон, Гуго и Теодорих, как показывают сами имена, их отцом не были узаконены. Право на престолонаследие имели только сыновья Гильдегарды. Лиутгарда скончалась бездетной. К двум дочерям Фастрады, из которых по крайней мере одна впоследствии постриглась в монахини, и к дочери одной из наложниц после 811 года присоединились еще пять малолетних дочерей италийского короля, то есть внучек Карла. Тем самым они влились в и без того многочисленную группу уже повзрослевших представительниц женского пола, родившихся от брака с Гильдегардой, а также от связей Карла, имевших место еще при жизни Фастрады. Это, по выражению Жане Нелсона, «бабье царство» после коронации Людовика в 814 году сразу же стало жертвой дворцовой «чистки», распространившейся даже на жилые кварталы Ахена.

Характерными представляются требования, которые Карл предъявлял к воспитанию и образованию. Так, правитель, по свидетельству Эйнхарда, заставлял св§их детей, как мальчиков, так и девочек, изучать свободные искусства, постижению которых, уже будучи взрослым, он посвятил немало усилий. Как правило, занятия начинались с чтения коротких латинских текстов, к ним могли добавляться основы письма на восковых дощечках или пергаменте, а также с решения несложных арифметических задач в духе приписываемых Алкуину «рropositiones»[111] с целью расчета важнейших календарных дат христианства, а именно Пасхи и Троицы. Надежным ориентиром служил юлианский календарь из двенадцати месяцев с началом года первого января, хотя христианский год начинался с – рождения Господа, то есть с праздника Рождества, или с Пасхи, дня Воскресения Христова и спасения человечества.

Согласно принципам этой пропедевтики, более глубокие занятия включали в себя «свободные искусства», которые образно представил Теодульф Орлеанский в своем епископском дворце: грамматика, риторика и диалектика. Эта триада обеспечивала навыки более или менее свободного владения латынью – устно и письменно, а также помогала формированию способности утонченно излагать свои мысли. Сердцевиной занятий являлся квад-ривий – арифметика, музыка, геометрия и астрология, причем последняя применялась опять-таки для расчета календарных дат и для понимания звездного неба, для чего использовались столы, принадлежавшие Карлу и являвшиеся элементами наследства.

Известно, что некоторые члены семьи получили образование в монастыре Сен-Дени. Не исключено, что, как и его брат Карло-ман, будущий монарх в юности получил это «классическое» обучение, которое совсем необязательно включало в себя занятия письмом, как следует из одного чаще всего упоминаемого и ложно трактуемого пассажа из жития Карла. В нем утверждалось, что якобы уже в солидном возрасте император безуспешно старался освоить премудрости письма на дощечках и листочках. Фактически же необходимая для этого специальная техника и сферы ее применения в быту не могли обеспечить одновременное усвоение чтения и письма. Именно каллиграфия на пергаменте с использованием ствола птичьего пера и чернил требовала особой сноровки, чего, конечно, нельзя было ожидать от каждого, в том числе и от сыновей монарха. Владение премудростями письма было уделом писарских, «канцелярии» и их работников. Не случайно у англосаксов до сих пор сохранилось обозначение профессии «клерк» (clericus), предполагавшей функциональную связь между ремеслом письма и клерикальным началом. Интересы аристократии же были связаны с охотничьими забавами и оружием. Когда Карл старался освоить премудрости письма, скорее всего он думал о том, чтобы в предстоящей работе по корректировке текста Священного Писания, которое занимало его на закате жизни, самому приложить к этому руку.

В отличие от императоров античности, поздних византийских императоров, римских пап и предшественников из династии Меровингов, которые свои послания и грамоты почти исключительно удостоверяли собственноручной подписью, Карл предпочитал известную монограмму, составленную из букв его имени – «КАROLUS». «Имеющее форму ромба «О» своей верхней половинкой одновременно призвано было изображать «А», а нижней – «V», в то время как к его четырем уголкам в твердой последовательности прибавляются согласные К, R, L, S» (Вильгельм Эрбен). Так, отходя от традиции отца и дяди, которые в качестве подписи использовали знак креста, широко применявшийся при совершении юридических сделок вплоть до окончания эпохи средневековья, Карл ввел в обиход монаршыо монограмму, особенно при оформлении крупных торжественных привилегий. Если впоследствии король в лучшем случае делал графическую отметку, подтверждавшую его причастность (или засвидетельствование) к чему-либо, то Карл, по мнению Теодора Сиккеля, собственноручно обозначал на бумаге весь срединный ромбик с составляющими его имя гласными. Таким образом, эту разновидность подписи нельзя истолковывать как доказательство малограмотности монарха. Кроме общепонятного знака креста, монограмма обозначает авторитет монаршей власти, причем одного взгляда неграмотных людей на монограмму, как на печать и «продолженный шрифт» протокола и эсхатокола вместе с «улсем», было достаточно, чтобы убедиться в королевской значимости документа.

Вместе с тем описанная Эйнхардом система обучения подрастающего поколения доказывает, что в осуществлении претензий на образованность королевская семья давала своему окружению пример для подражания, причем программа воспитания не отличалась узкоклерикальной направленностью. Так, уже в конце VIII века, а особенно в первой половине IX столетия появились вполне образованные миряне, среди них маркграф Эрик Фриульский, воспринявший написанное Алкуином «Искусство жизни», и его преемник Эберхард, который в 867 году в своем завещании отдал распоряжение насчет собственной богатой библиотеки. К этой же когорте принадлежала Джуда, составившая для своего сына свод правил поведения на основе многочисленных цитат из Библии и святоотеческих произведений, полученных от одного священнослужителя. Своей образованностью славились также Гизела, сестра Карла, аббатиса монастыря Шелль под Парижем, а также его дочь Ротруда. В этой связи нельзя не вспомнить кузину Карла Гундраду, ставшую монахиней обители Стекруа (Пуатье) в 814 году. Именно ей ученый англосакс Алкуин презентовал трактат «Природа души».

Вопиющее противоречие между письменной цивилизованностью и устной архаикой было, без сомнения, характерно для многих областей сельского общества эпохи династии Каролингов. Но монарший двор, а порой и резиденции аристократии и монастыри, имевшие школы по образцу Рейхенау, а также соборы со своими учреждениями, находившиеся под влиянием церковных реформ в области воспитания, с переменным успехом закладывают ориентированную на христианский позднеантичный период основу воспитания и образования на Рейне и Дунае, оно распространяется на восточные и юго-восточные земли в некогда «варварских» регионах! Хотя в урбанизованных районах Италии или Галлии культурный уровень, начиная с так называемого великого переселения народов, заметно упал, но не полностью, как убедительно и вне всякой временной связи доказывает, например, библиотека соборного капитула Вероны.

В возвращении «корректно» дошедших по преданию и скопированных текстов из классической античности и позднеантичных святоотеческих произведений латынь, один из трех священных языков, приобрела свое качество lingua franca, под защитой которой, сравнимой разве что с находящимся в обращении денарием и римской ориентацией церкви и общества, Запад сумел утвердиться в его культурно-этическом многообразии.

Образование, дарованное Карлом своим чадам, детали которого нам, правда, неизвестны, было расширено и обогащено вполне традиционным образом: сыновьям монарх, как водится, велел осваивать верховую езду, охоту и военное дело. По свидетельству Эйнхарда, в этом отношении франки были недосягаемы для всех. Эти навыки до самого XX века повсюду объединяли высшую аристократию с правящими династиями. В военных походах и на охоте человек и лошадь образуют нерасторжимое единство, в большой степени определявшее внутренний мир и самоценность аристократии.

Девочки же, то есть дочери и внучки Карла, осваивали прядильно-ткацкие ремесла. В биографии Августa, которая довлела над житием Карла в исполнении Эйнхарда, обучение в указанных сферах является свидетельством особой строгости разочарованного цезаря по отношению к дочери и внучкам, а также доказательством его стремления к возрождению древнеримских добродетелей. В жизнеописании IX века, наоборот, присутствует иная содержательность: освоение прядильно-ткацкого ремесла в глазах Карла, равно как и его биографа, вовсе не является занятием простолюдинов, заслуживающим осуждения. Это, наоборот, как бы абсолютно естественный процесс подготовки молодых девушек к брачной жизни и к будущему положению хозяйки дома. На это же указывает закон франков Lex salica, квалифицирующий как состав преступления похищение свободной девушки из ткацкой мастерской.

Система образования и воспитания обнаруживает стремление отца уберечь подрастающее поколение обоего пола от безделья, развращающего души. В качестве основополагающей задачи этих процессов проступает сохранение «народных» основ королевского правления. Кроме того, практически ориентированное обучение и воспитание подрастающего поколения, по-видимому, было призвано предотвратить внедрение специального придворного церемониала по византийскому образцу, таившего опасность высокомерия и изоляции от общества. Карл делал ставку на открытый, непретенциозный характер правления и такую форму общения, которое, к примеру, допускало совместное купание в ахенских термах вчетвером. Вероятно, это объяснялось прежде всего индивидуальными чертами его натуры и его «гением дружбы», но вместе с тем содержало осознанный благостный принцип правления.

Неприязненное отношение Карла к «торжественному церемониалу» и к приспособлению к чужим нравам и подходам, а также его решимость сохранить унаследованное проявляется во внешнем облике монарха. Он предпочитал носить национальные франкские одежды: это – холщовая рубашка и панталоны, обшитые до голени полосками материи; туника в виде накидки с шелковой каймой и неизменные сапоги. Зимой к этому наряду добавлялись теплые шкуры и голубого цвета пелерина. Кроме того, монарх опоясывался мечом, который при возложенной короне в торжественные дни и по случаю государственных приемов заменялся на усыпанный драгоценными камнями экземпляр в комплекте с тканными золотом одеждами и украшенными драгоценными камнями башмаками. Эйнхард особо подчеркивает, что Карл лишь два раза появлялся в византийской хламиде и римских башмаках – в первый из уважения к папе Адриану, а во второй – к папе Льву, предположительно в 781 году по случаю помазания и коронации своих сыновей Людовика и Пипина и в 800 году на Рождество в связи с обретением императорского достоинства.

Карл принципиально воздерживался от пирушек и церемониальных трапез. Если же он устраивал какие-то торжественные пиршества, то такие мероприятия носили неизменно всеобщий характер. Все это монарший биограф воспринимает как отличие от традиций Августа. Еще одно отличие от первоправителя, на которого Карл походил в плане воздержания от обильных возлияний и обжорства, проявляется в общем фоне этих пирушек. Если у Августа при поедании яств играли музыканты, выступали артисты и цирковые шуты, то Карл отдает предпочтение историческим экскурсам и повествованиям о деяниях древних. Тут, по-видимому, исполнялись «варварские и древние песни, воспевавшие деяния и военные походы королей былых времен; их Карл как император велел записывать для памяти [потомков]»; на этой единственной текстовой основе, донесенной преданием, возникла так называемая песнь Гильдебранда. Это также можно истолковывать как сознательное указание Карла (и Эйнхарда) на «народные» основы правления королевства франков, как проявление языческого самосознания и культурной самоценности, натуральным образом вписывающейся в передаваемые из поколения в поколение ценности латинского мира.

В отличие от Людовика Благочестивого, увлекавшегося чтением жизнеописаний святых, являвших образец праведного образа жизни как преемников Иисуса Христа, Карл отдавал предпочтение святоотеческим писаниям Августина, главным образом его известному творению «О граде Божьем», которое было для Карла великим образцом, как и библейский царь Давид с его добродетелью.

Интерес к святому Августину и его произведению «О граде Божьем» перебрасывает мостик к еще одному аспекту должного восприятия императора франков. Не только в литературных источниках Карла язвительно-высокомерно называют полуграмотным князем варваров, фактически приравнивая его к аварским ханам и мелким славянским вождям. Карл, предположительно родившийся в Сен-Дени, обладал, однако, крепким языковым фундаментом. «Франкский язык», то есть свой родной, Карл понимал при всем его региональном многообразии. Кроме того, по свидетельству его современника Эйнхарда, монарх в совершенстве владел латынью (разговорной). Нам известно, что в Регенс-бурге, Франкфурте и Ахене в его присутствии и под его председательством проходили многочисленные дискуссии по поводу сложных богословских проблем. В них он принимал участие со знанием дела или предлагал их конкретное разрешение в заключительных продолжительных проповедях. Положительные оценки типа «наилучшим образом» или «как верно», которые старательный комментатор поместил на полях «рабочего экземпляра» Libri Carolini в качестве франкского ответа на решения второго Никейского собора 787 года, свидетельствуют о глубоком понимании вопроса. По мнению Эйнхарда, Карл знал даже греческий язык, правда, владел им пассивно. Если данное замечание соответствует действительности, то Карл и в этом отношении превосходит своих современников. Только в следующем поколении и прежде всего под влиянием полученных письменных сочинений Дионисия Ареопагита в Сен-Дени и в Корби сформировались островки навыков чтения и изучения греческого языка.

Трудно сказать, владел ли король галло-романским, сформировавшимся на базе вульгарной латыни в возникшей позже «французской» языковой области, несмотря на его родственные узы с семьями, проживавшими на территориях, прилегающих к бассейну реки Мозель. Эти способности вовсе не так уж очевидны. Так, Валу за его «двуязычие» вовсю расхваливает биограф Пашасий Радберт. Можно предположить, что такими по меньшей мере двуязычными навыками вполне могли обладать внуки монарха Карл и Людовик, в то время как в 842 году тексты взаимных присяг правителей в Страсбурге их войскам пришлось зачитывать и переводить соответственно на «восточиофранкском» и «западноро-манском» языках.

О расширении кругозора Карла заботились ученые люди того времени – грамматик Петр из Пизы, но главным образом англосакс Алкуин, который был знатоком во всех сферах духовных знаний, а кроме того, предложил многочисленные руководства по изучению свободных искусств. Больше всего Карл интересовался астрономией, включавшей в себя также астрологию как основу вычисления календарных дат, важнейших христианских праздников – Пасхи и Троицы, от которых зависели «скользящие» праздники христианства. Летосчисление вовсе не было проявлением чудачества. Унификация календаря в связи с римским солнечным годом и юлианскими месяцами являлась предпосылкой единообразного соблюдения в разных местах христианской империи высших проявлений церковной жизни. Тем самым создавалась единая основа для региональных церковных календарей. Правда, двор лишь при Людовике Благочестивом, примерно в 820 году, получил таблицы летосчисления, составленные еще столетием раньше Бедой Достопочтенным на Британских островах.

Эйнхард показывает Карла блистательным оратором, умевшим ясно выражать собственные мысли, любившим, чтобы его внимательно слушали. Не случайно он требовал серьезного к себе отношения, когда речь заходила о сложных богословских вопросах. И эту чертy следует понимать как одну из граней его обращенного вовне характера. Причем именно она неизменно сильно воздействовала на его окружение.

Дидактическо-нравственный пыл Карла, тяга к народной педагогике выходят далеко за традиционные рамки сугубо политического аспекта. Это относится к разработанным им и его окружением правилам жизни всех сословий и народов на нравственной основе, касается судопроизводства и письменной фиксации правовых норм, связано с регулированием культового аспекта в богослужебных текстах и пении псалмов, а также с догматикой и распространением веры. Все несет на себе печать «исправления» как предпосылки добра.

Как верно заметил еще Генрих Фихтенну, религиозность Карла, видимо, заключается главным образом в правильной организации будущего спасения души, так же как у большинства его современников. Привычный менталитет по принципу «Do-ut-des»[112] ускорил строительство и украшение монастыря Святой Марии в Ахене, явился основой почитания Карлом гробницы апостола Петра в Риме, побудил его к совершению благородных деяний в духе милосердия, в чем он хотел оставаться никем не превзойденным, в том числе и в своем завещании. С другой стороны, Карл рассчитывал на постоянные молитвы за собственное здравие, за благополучие своей семьи и всей империи прежде всего от духовных институтов, получивших от него дары и привилегии. Непрестанная внутренняя рефлексия и даже погружение в тайны веры были далеки от этой скорее внешне ориентированной религиозности.

Обращенность к сугубо внешним проявлениям также присутствует непосредственно и косвенно в его принципах правления и политических действиях. Карл-император основополагающим для монаршей концепции правления считал «должность» вождя франков и лангобардов, стоящего во главе других народов. Именно после обретения императорского достоинства, которое Эйнхард явно сравнивает с титулом роntifex maximus Августа, Карл возвращается к «народным» базовым основам в виде до сих пор не написанных законов, так называемого обычного права, и «варварских, древних» эпических поэм. Карл самоуверенно ссылается на ценность традиций. В их рамках продолжало существовать прежнее, унаследованное от Меровингов франко-германское королевство, одним из главных корней которого был военачальник. Христианизация королевской власти после обретения императорского достоинства была чревата дополнительными опасностями для столь необходимого закрепления собственного прошлого. Если Карл не ограничился фиксацией законов и эпических песен седой старины, а принялся закладывать основы грамматики «франкского языка» с акцентом прежде всего на орфографию, то данная инициатива указывает на осознание идентичности, культурное обоснование которой было связано не только с христианством и поздним этапом античности.

Следуя Августу и цезарям, с одной стороны, и англосаксонскому примеру, с другой, Карл стал корректировать и унифицировать названия месяцев в народном языке. Согласно Эйнхарду, до того времени месяца фигурировали частично под их латинскими, частично под варварскими названиями. Карл выбирал времена года и виды деятельности крестьян и виноделов для более точного обозначения сущности конкретного месяца: январь, март и ноябрь именовались соответственно месяцами зимы, весны и осени; май- месяц пастбищ, июнь- пашни под паром, июль – сенокосов, август- жатвы, сентябрь- рубки дров и октябрь – сбора винограда. Месяца, на которые приходились Рождение и Воскресение Христа, то есть основные христианские праздники, Карл именовал соответственно священными и пасхальными месяцами. Только февраль – «темное время» года, когда прекращались всякие сельскохозяйственные работы, сохранил свое изначальное название. И это «введение в немецкий язык» указывает на симбиоз антично-позднехристианских основ и народных элементов в единый помесячный календарь, которому, впрочем не суждено было войти в обиход. Зато календари в виде месячных картинок, впервые появившиеся в 820 году в Зальцбурге, вплоть до Нового времени в основном сохранили свою аграрную окрашенность и сельскохозяйственную содержательность.

Как ни странно, император не интересовался обозначением дней недели, которые, очевидно, из-за близости границ франков (и других германских племен) к романским землям еще до IV столетия были введены в языковой оборот путем заимствования и переименования языческих божеств (например, Venus (Венера), Venerdi превратилось в Freia и в итоге – в Freitag[113]). Только день Меркурия под церковным влиянием позже обернулся бледным Mittwoch[114].

Характерно указание Эйнхарда на то, что Карла занимали также наименования ветров. Его двенадцатичастная роза ветров из четырех основных и восьми второстепенных была явно связана с этимологией Исидора Севильского и Naturalis historia Плиния, обозначения которой отличаются от употребляемых Эйнхардом терминов. Трудно понять практическую цель этого вмешательства. «Император – господин над временем (календарь) и пространством (ветра), которые он определяет и распределяет с Божией помощью» (Бригитта Энглиш).

Что произвело самое большое впечатление на современников и до сих пор восхищает потомков, а также вызывает похвалу в адрес монарха, так это увеличение территории империи франков в период правления Карла. По свидетельству современника императора, его биографа Эйнхарда, Карл «благородным образом» почти в два раза приумножил полученную им в наследство от своего отца Пипина «огромную и крепкую» империю франков. Его власть простиралась от Северного моря до реки Эбро, от долины Аосты до Калабрии, от Атлантики до Паннонии в долине Тисы. Власть Карла распространялась на Истрию и Далмацию, за исключением городов, расположенных на побережье, а также на Германию, то есть «земли между Рейном и Вислой (!), Балтийским морем и Дунаем с разбросанными в его бассейне дикими варварскими племенами велатабов, лужичан (лужицких сорбов), ободритов и богемцев», которых он в результате военных походов заставил платить ему дань. Империя Карла раскинулась с севера на юг на 1500 км, а с востока на запад на 1200 км. Население его империи составляло предположительно не менее восьми миллионов человек. Здесь Эйнхард, чтобы должным образом выделить своего героя, вновь прибегает к явным заимствованиям из биографии Августа.

Но не только ратные деяния, не только искусство государственного управления и дипломатические способности, направленные на заключение союзов и поддержание дружеских отношений в духе античной «аmicitia»[115], вызывали восхищение его современников. Он установил тесные связи с королями Астурии, Северной Умбрии и Мерсии, с Багдадским халифатом и с Византией. Последние добивались его благосклонного расположения. В обретении Карлом императорского достоинства они увидели опасность для своего правления, однако Карлу удалось привлечь их на свою сторону путем установления прочного союза. Только у Эйихарда мы находим скорее всего греческую по происхождению пословицу: «Франк должен быть твоим другом и совсем не обязательно соседом!»

Территориальное увеличение империи франков, обретение второй-королевской короны, «включение саксов», заключавшееся в расширении территорий в бассейне Эльбы и на ее другом берегу, учреждение маркграфств как административных округов в юго-восточных и южных пограничных зонах, благоразумная политика альянсов, втянувшая в свою орбиту даже далекие Багдад и Иерусалим, – все это определило особое место Карла среди правителей средневековья, чем мог похвастать впоследствии только Фридрих II Гогенштауфен.

Относительно внутриполитических достижений Карла, которые, на наш взгляд, являлись составной частью внешней политики, оценка потомков резко отличается. Даже Эйнхард не мог вывести образец для подражания из своего античного оригинала. Поэтому он указывает на «украшение (приукрашивание) империи», о чем Карл заботился подобно римским цезарям. В качестве доказательства упоминаются значительные произведения зодчества – церковь Богоматери в Ахене, деревянный мост через Рейн близ Майнца и пфальцы Ингельгейм-на-Рейне и Нимвеген, а также строительство и расширение флота на побережьях Галлии, Германии и на Средиземном море.

Если описание жития Карла в области внутренней политики остается сдержанным и схематичным, то это определяется главным образом тем, что еще сырые, случайные и импровизационные аспекты «системы помощи», которые в значительной степени определяли политический быт при Карле, Эйнхард едва ли мог представить в виде принципов внутриполитического правления. В сравнении с этим структуры военного и «властного» государства римского происхождения представляются явно предпочтительнее. Цезарь располагал войском и чиновничьим аппаратом, отлаженной системой провинциального управления и, сбора государственных доходов, позволявшей делать долгосрочные распоряжения. К тому же существовал Рим как всемирный центр.

Карл, а в еще большей степени его преемники, при осуществлении своих и без того ограниченных властных полномочий всегда принципиально зависел от крупных аристократических кланов, связывавших свою власть и влияние лишь частично, если вообще правомерно об этом говорить, с арендой и дарованиями из королевских рук, с должностями, к примеру, графа или судьи, которые в основном использовали в корыстных целях и весьма редко руководствовались высшими интересами. Церковь, в лице епископов и аббатов, также принадлежавших к этому слою почти автономных носителей правления, разрывалась между духовным и королевским служением. Дополнительные структуры управления, возникшие в результате учреждения «промежуточной власти» в лице сыновей Карла – Людовика и Пипина в Аквитании и Италии, с опозданием получили свое дополнение в виде создания церковных митрополий в 21 или 22 сivitates империи под духовным началом архиепископов и почти одновременно в виде назначения королевских эмиссаров. И все же предпринятые меры не гарантировали исполнения властных предписаний сверху донизу. Должностные лица этих missatica в центральных регионах империи оказывались теми же самыми митрополитами и графами соответствующей епархии, которые прежде всего были призваны помогать в устранении пробелов в судопроизводстве, а также оказывать содействие бедным в их многообразных нуждах. Свидетельством такой политики, ориентированной на рах и соncordia[116], являются прежде всего соборы 813 года, представлявшие попытку короны обсудить назревшие проблемы и устранить вопиющие недостатки.

Такая манера правления, создававшая для короля и императора своеобразный защитный барьер, который, правда, избавлял монарха от вовлеченности в пустые региональные хлопоты и споры и делал его вмешательство необходимым только в случае неудачи в поиске решений на среднем уровне, однако, не являлась благоприятным фоном для выводов об успешности внутренней политики Карла. Соответственно монарх ограничивался внесением корректив в вопросы права, ведения хозяйства и религиозно-нравственных стандартов.

По прошествии не менее десятилетия после кончины своего кумира и после приобретения мучительного опыта в период правления Людовика, сына Карла и его преемника на троне, Эйнхард, видимо, не считал нужным анализировать элементы внутриполитической программы реформ первого императора, суть которой проявлялась в девизе «Сhristiana religio»[117], начертанном на имперских монетах, а также представлять потомкам взгляд Карла на общество как преимущественно религиозно мотивированный, что характерно именно для более поздних по времени капитуляриев и уже упомянутых выше соборных решений. Не царь Давид и не царь Соломон главные для Эйнхарда, взирая на которых он определяет мерило для оценки деяний Карла, а античные цезари. В противоположность богато возделанному полю внешней политики историк, пытающийся вникнуть в сферу внутренней политики, вынужден составлять из мозаичных камушков более или менее случайно дошедших по преданию источников очертание институтов и структур, которые за рамками простого ведения войны и набегов позволяют составить представление о государственных делах и монаршем правлении в условиях полуархаичного общества.

ДВОР И «АКАДЕМИЯ»

Семья в узком смысле слова во главе с седовласым патриархом Карлом в качестве отца и деда является естественным центром двора. Двор – это прежде всего передвижной центр власти, хотя после 796 года он во все возрастающей степени становится локальным ядром, превращающимся в резиденцию, особенно на долгие зимние месяцы.

Ахен располагался посреди богатого королевского землевладения, с термами, огромной виллой, с прилегающими к ней строениями, среди которых вскоре вознеслись ввысь кафедральный собор, соборный храм и приходская церковь Святого Мартина; здесь же имелись великолепные возможности для охоты. Весь этот комплекс, видимо, стал адекватной заменой пфальца, разрушенного в результате пожара в рейнском Вормсе. Раскопки и нынешнее состояние строений не могут ввести в заблуждение относительно того, что их габариты, несмотря на своеобразие кафедрального собора, не идут в сравнение с протяженностью и оформлением античных или византийских имперских дворцов. Ахенский Палатиум, воплощенный в современной позднеготи-ческой ратуше, не допускал наличия византийского придворного штата. Все было спланировано таким образом, что из окна в верхнем этаже дворца Карл мог обозревать дома духовенства, должностных лиц и придворных, включая пристанище Эйнхарда.

Ахен не был ни Римом, ни Константинополем, хотя Карлу удалось собрать при своем дворе, правда временно, лучшие умы. Обычно они некоторое время спустя покидали двор, однако поддерживали постоянный контакт с монархом, обмениваясь с ним посланиями и письмами. Алкуин, аббат Турский и Теодульф Орлеанский продолжали подвизаться в качестве советников и экспертов Карла по богословским, морально-этическим или астрономическим вопросам. Следует отметить, что объявленная недавно принадлежность ученых из разных регионов к некой когорте, якобы основавшей придворную или придворцовую школу в Ахене, является не больше и не меньше как писательским вымыслом. Якобы наиболее известные люди этого круга – Павлин Аквилейский, Алкуин, Теодульф Орлеанский и Ангильрам из Сен-Рикье, не говоря уже о Петре Пизанском или о Павле Диаконе, никогда не принадлежали к этому так называемому ахейскому кружку. Дело в том, что они частично еще задолго до осуществления строительных проектов в Ахене вернулись в свои родные края, где получили новые назначения и занялись новым делом.

От этой блистательной когорты носителей программы реформ и ее «школьной» реализации следует отличать членов той структуры, которая составляла ядро двора. Речь идет о придворной капелле. Предметом ее заботы было богатое собрание мощей, прежде всего святого Мартина. Капелла подготавливала богослужение с участием императора, а также несла ответственность за составление грамот и прочих документов, включая капитулярии. Во времена Карла капеллу возглавлял высший капеллан (summus capellanus), руководивший писарской (канцелярией). Этот институт и его члены, то есть канцелярия, персональное насыщение которой произошло лишь в 80-е годы VIII столетия, сопровождают глав так называемых дворовых учреждений, то есть министров (ministri). Их деятельность достаточно многообразна, ибо они часто выступают в роли посланников и военачальников на службе короля.

В круг этих министров входили: казначей, который вместе с королевой отвечает за состояние казны; виночерпий – организатор королевской трапезы; пфальцграф – председатель и одновременно представитель монарха в королевском суде; сенешал («управитель») – старший надо всем персоналом двора, маршал («конюх»), на которого возложена ответственность за военные вопросы, особенно за боеготовность конницы, и «тапзюпагшз», другими словами, квартирмейстер, обеспечивающий путешествия, включая выезды на охоту, всем необходимым. В программатическом плане об этих внутренних структурах свидетельствует сочинение «О порядке дворца» (Dе оrdine palatii) Гинкмара Реймского (вторая половина IX века) – оно основано на «памятке» известного нам монаршего советника и аббата монастыря Корби Адаларда и поэтому вполне достоверно отражает условия жизни при дворе Карла и Людовика.

Таким сановникам, как сенешал, виночерпий и квартирмейстер, придавались асtores, то есть управляющие земель, принадлежавших короне, на которых была возложена задача обеспечивать прием короля и его свиты на местах. Если капелла как изначально мобильная структура, призванная заботиться о сохранности святых мощей, имела отношение к сакральной сфере, то упомянутый выше круг министров нес ответственность за хозяйственные и бюджетные вопросы. Королевское правление и домашнее управление имеют одни и те же корни. Королевское правление – это прежде всего ярко выраженное управление семейством в узком смысле слова и в широком понимании, предполагающем причастность сановников, духовенства и обслуги, а также подданных как совокупности приверженцев.

С наступлением долгих зимних месяцев к постоянному персоналу, то есть к обладателям придворных должностей (капелланам и нотариусам), добавлялись соnsiliarii (советники), которые готовили программные тексты, но в первую очередь имперские собрания, запланированные на весну или середину лета. Еще одну группу королевского двора составляли придворные – раlatini, уже с юных лет приписанные ко двору, получавшие здесь воспитание и обучение, нацеленные на помощь королю. К их числу принадлежали Ангильбер, аббат монастыря Сен-Рикье, а до того возлюбленный дочери короля Карла- Ротруды, Витиза-Бенедикт из Аниана, который при Людовике Благочестивом сделал блистательную карьеру реформатора, и, разумеется, Эйнхард, на которого уже несколько лет спустя после появления при дворе благодаря его недюжинным способностям было возложено руководство школой и мастерскими, а также центральным «штабом» по строительству великолепного кафедрального собора.

В отношении самой так называемой придворной школы летописные источники не сообщают ничего существенного, свидетельствуя лишь о ее последующей известности. Кое-что о ее структуре можно почерпнуть из стихов Алкуина и Теодульфа, а Дидетховенский капитулярий 805 года можно рассматривать даже как своеобразный учебный план этого заведения. Сомневаться в существовании придворной школы не приходится, ведь в ней обучались молодежь, которой предстояло служить в капелле (и канцелярии), дети и внуки Карла, а также она обеспечивала духовную закалку юных паладинов для решения грядущих задач, хотя были и такие, кто в этом не нуждался, например биограф Карла Эйнхард из Фульды.

По правилам этой придворной школы в 805 году преподавались следующие предметы: чтение, церковное песнопение (на римский манер), письмо (грамоты, литургические тексты), свободные искусства, летосчисление и врачевание. В циркулярном стихотворении, написанном в 796 году, Алкуин среди обучающихся в придворной школе называет духовенство и «гиппократи-ческую секцию», высказывая при этом пожелание расширить палитру обучения путем создания своего рода поэтической школы во главе с искусным и владеющим языками Эйнхардом. Далее он приводит целый список «lectores», студентов, занимающихся музыкой, и нотариусов, последнюю группу которых специально отслеживает возглавляющий канцелярию Эрканбальд. Он имеет две восковые дощечки, на которых при необходимости делает соответствующие отметки. Таким образом, школа представляет собой «филиал» придворной капеллы. Здесь готовят прежде всего рueri – элитных писарей, о привлечении которых самим Карлом в ахенскую писарскую впоследствии сообщает Ноткер из монастыря Сен-Галлен в известном историческом анекдоте. Свои «университеты» прошел здесь и Рабан Мавр, ученый-энциклопедист, принадлежавший к поколению, пришедшему на смену Эйнхарду.

Что двор, особенно в период его становления до самого конца VIII столетия, являлся местом расположения посвятившей себя истории искусства придворной школы как колыбели ценных, иллюминированных кодексов, то есть раскрашенных картинками и инициалами, вызывает серьезные сомнения. Достаточно привести лишь две широко известные рукописи. К примеру, имперский календарь претендует на то, что местом его происхождения был Лорш, равно как и известная врачебная книга, появление которой, видимо, по праву связывают с аббатом Рихбо-том. Учитывая географические перемещения резиденции двора до 795 года, где еще мог бы стабильно обосноваться центр досуга и письма столь трудных для исполнения и богато иллюминированных текстов?

Поэтому совсем не случайно местом появления и старейшей редакции имперских анналов называют Лорш, располагавшийся по соседству с Вормсом. Достаточно вспомнить, что именно Лорш благодаря аббату Рихботу, инициатору написания так называемых анналов Лорша, поддерживал теснейшие контакты с двором и с монархом. А самые известные кодексы, составленные в окружении Карла и разработанные, как свидетельствуют хроники, по его высочайшему повелению – Евангелистарий Годескалька и Псалтырь Дагелайфа, – возникли задолго до превращения Ахена в резиденцию империи. Не исключено, что возникновение рукописей, якобы написанных в королевской писарской, также связано с образовательными центрами монастырей Корби, Шелль, Сеп-Рикье или иными, менее известными местами. Это наверняка относится и к закономерно упоминаемому так называемому Лоршскому Евангелию, которое уже в первом библиотечном каталоге аббатства в середине IX века заняло свое достойное место. Если верить Алкуину, так называемая академия, возникшая в Ахене, представляла собой эфемерное образование, которое в качестве института хотя и вышло далеко за рамки структуры германо-франкского образца, но как идея воплощало богословски мотивированную властную и образовательную программу, проявившуюся в псевдонимах отдельных членов обновлявшегося состава пиршественного застолья. При этом Карл считался Давидом, Алкуин – Горацием, Ангильбер – Гомером, высший придворный капеллан и архиепископ Кёльнский Гильдебольд представал в роли старшего брата великого Моисея – Аарона, а Эйнхард – в образе Беэршивы, строителя Соломонова града. Но вот именно новый Август, которых Карл ничтоже сумняшеся пожелал бы заполучить сразу целую дюжину в свое окружение, характерным образом среди академиков отсутствовал, хотя наряду с Алкуином поразительной ученостью отличался еще Павлин Аквилейский или, например, Теодульф Орлеанский. Им, правда, так и не довелось обрести святоотеческую неповторимость. Это и не входило в их планы, ибо преследуемая ими цель заключалась в том, чтобы прежде всего восстановить утраченное и заброшенное, как точно выразил эту мысль один из принадлежавших к этому кругу: «Полные неугасимого тщания, мы заняты восстановлением мастерской наук, которая почти оскудела из-за небрежения наших предков, и призываем собственным примером, по мере сил, изучать свободные искусства».

Программным аспектом стала не оригинальность или неповторимость, а возрождение. Учебники, сборники и антологии на базе Священного Писания, святоотеческих произведений и «классической» литературы не позволяют обеспечить подлинный импульс возрождения античности как самоцели. Однако и простые «коррективы», которые были бы созвучны сухому менторскому подходу, не являлись целью провозглашенного стремления к возрождению античной учености. Речь шла о кропотливом построении собственного фундамента воспитания и образования, объединявшего различные компоненты прошлого в нечто цельное и поэтому новое. Наиболее яркое выражение эта программа получила в оригинально написанной Эйнхардом биографии Карла. Не имеющая себе равных в эпоху средневековья, она свидетельствует о таком культурном уровне, которого двор Карла достиг собственными усилиями, питаясь соками античности, христианства и «духом времени».

В центре этого двора и его культурных институтов находится сам король, который еще незадолго до своей кончины при поддержке сирийских и греческих экспертов занялся корректировкой текста Библии. Правильность самого текста и его интерпретации теснейшим образом связаны друг с другом. Они являются единственным критерием праведного жития и богоугодного поведения. Филология и этика – это две сестры. Орфографии соответствует правопорядок, причем и орфография и правопорядок восходят к божественным планам спасения. Достижению этого служат грамматика, риторика и диалектика как искусство выражения мысли. Летосчисление и астрономия способствуют познанию «предопределенной гармонии» в космосе, а музыка позволяет услышать гармонию сфер. Ну а король (Кех), согласно этимологии (ложной) Исидора Севильского, тот, кто «правильно действует» (recte agit) и побуждает народ к правильному формированию бытия.

РЕЗИДЕНЦИЯ, ПФАЛЬЦЫ И «КЁНИГСВЕГ»

Христианская империя уходит своими корнями в предшествующий мир. подобным же образом королевская власть привязана к инструменту своей реализации, нуждаясь в экономической основе.

Если средневековый правитель осуществляет «свое высокое ремесло в кочевом состоянии» (по высказыванию Алоиса Шульте), то превращение Ахена в резиденцию или столицу империи отражает не только привязанность правителя к теплым источникам, но и размеры огромной империи на пике правления Карла, из-за чего король уже физически оказался не в состоянии выполнять властные полномочия фактически в кочевом состоянии. Кроме того, после 795 года его королевское правление получило персональное и институциональное обоснование, позволявшее управлять обширными регионами империи на расстоянии путем обширных контактов на горизонтальном уровне – «промежуточная власть» (его сыновья, архиепископы и эмиссары), графы, епископы, аббаты и королевские вассалы, – все они подчинялись его приказаниям. Руководящее положение Карла было неоспоримым, взошедшему на королевский трон сыну Пипина не приходилось опасаться конкурентов в борьбе за королевское достоинство.

Карл хорошо знал свою империю. Его путеводитель, «маршрут его странствий и познаний» по сравнению с любым правителем средневековья отличался неслыханной масштабностью и интенсивностью. От побережья Северного моря до Капуа на территории Беневенто, от берегов Атлантики – Булонь-сюр-Мер до устья реки Раба (притока Дуная) на юго-востоке и Чивидане во Фриуле простиралась империя Карла. Преодолевая Пиренеи, ее просторы упирались в Сарагосу на реке Эбро. Все это собиралось главным образом в военно-дипломатических целях, однако служило и молитвенному началу и почитанию святого Мартина, к примеру, в Риме или в Туре. Если добавить еще многообразные внешние контакты с датчанами, славянами и предводителями аваров, с патриархом Иерусалимским, византийскими императорами и патрицием Сицилии, исламскими наместниками Иберийского полуострова и как вершина всего – отношения со странами Ближнего и Среднего Востока, с Багдадским халифатом, то из этого складывается такой масштаб политического бытия и опыта, который, по-видимому, является уникальным и неповторимым. В зените своей мировой значимости, которая проявилась в обретении императорского достоинства, Карл окончательно обосновался в Ахене. Карл был вполне удовлетворен своей империей, ибо постоянные экспедиции на Север и Восток за пределы бассейна Эльбы, видимо, противоречили здравому смыслу (и фактическим военным возможностям) императора, а об экспансии на исламском юге после горького опыта вдали от границы по реке Эбро пришлось забыть. Беневентское герцогство так и не подчинилось, а Венеции, Истрии и Далмации пришлось предоставить независимость или снова вернуть их византийской короне. Карл был вынужден заняться укреплением мира внутри страны. Увеличение числа капитуляриев по вопросам наведения порядка и настоятельных призывов к королевским эмиссарам нельзя истолковывать как признак дезинтеграции. Это было скорее доказательством неустанных королевских усилий по решительному достижению рах еt concordia[118] в его империи.

Однако по мере надобности Карл и в последние годы жизни покидал служивший ему главной резиденцией Ахен, например в 807 году, когда надо было произвести инспекцию верфей на атлантическом побережье, где строились корабли для отражения нападения викингов, или когда надо было разобраться в спорах с датчанами неподалеку от бассейна Эльбы.

Имперские собрания при дворе, собиравшие порой влиятельнейших представителей аристократии в качестве советников, а также региональные мероприятия в ранге соборов под началом архиепископов (нередко вместе с эмиссарами) определяли стиль правления в последние годы. В этом же духе в Ахене правил и сын Карла – Людовик вплоть до 822 года, когда в целях большей надежности правления он предпочел отказаться от стационарного центра.

Если внимательно проследить маршрут передвижений первых десятилетий правления Карла, станет очевидно, что из нейстрийских пфальцев и епископских опорных пунктов в долине рек Ойз и Эйс с Компьеном, Лаоном и Реймсом или Клиши неподалеку от Сен-Дени и Парижа маршрут Карла сместился на северо-запад, хотя Керси на реке Ойз и Аттиньи на реке Эйс еще не раз использовались как своего рода плацдармы. Близость Мааса, Рейна и Мозеля, Дидетховена близ Меца, центра старого владения Арнульфингов, и Геристаля неподалеку от Льежа, некогда фамильного владения Пипинидов в пределах Арденн, отныне чаще других определяют внутренние маршруты Карла. В Геристале отмечено двенадцать случаев остановки монарха, еще семь в Дидет-ховене, где зимой с 805 на 806 год к тому же было составлено политическое завещание ОМзю ге§погит.

Иные места часто посещались из-за военных операций или же из-за близости к театру боевых действий. Например, Эрес-бург (6), Падерборн (4), Липпспринг (4), Дюрен (3) или как представительская резиденция – Регенсбург (6), где Карл порой оставался надолго, ибо он располагался недалеко от недавно включенного в состав империи герцогства Бавария. Однако чаще всего Карл останавливался в Вормсе (16 раз) и Ахене (27 раз), что свидетельствовало о значимости этих зимних «квартир» (и резиденций), где к тому же и прежде всего отмечались праздники и проводились имперские собрания. Вормс располагал возможностями для монаршего представительства не только из-за его доступности благодаря водному пути по Рейну, наличию пфальцев и епископской резиденции. Его привлекательность объяснялась также близостью к Лоршу, признанному центру образования и учености в среднем течении Рейна. Кроме того, недалеко от Лорша вверх по Мозелю располагались Дидетховен, Мец, а на Рейне также Ингельгейм, в верхнем течении Майна – Майнц, Франкфурт и еще Зальц во франкском округе Грабфельд. Только пожар его пфальца в городе, являвшемся резиденцией епископа, заставил Карла искать себе новую обитель, причем в поле его зрения попали прежде всего Ингельгейм, а также расположенный напротив Майнца Костхейм. Разумеется, выше всего котировался Франкфурт, в котором в 794 году проводился большой антиникейский собор. Не исключено, что, наверное, привлек к себе внимание и Нимвеген, прелесть которого Эйнхард сравнивает с Ингельгеймом. Так или иначе Карл останавливался в нем не менее четырех раз.

В конце концов выбор пал на Ахен, хотя и располагавшийся на периферии, но своими богатыми коронными землями и охотничьими угодьями на фоне других выглядевший предпочтительнее. В пользу Ахена говорили также теплые источники, широкое использование которых было отмечено еще в период поздней античности. На этой вилле Карл как глава церкви империи мог вместе со своими зодчими беспрепятственно воздвигать такие представительские здания, как Латеранский дворец и дворцовый монастырь с собором Богоматери, не опасаясь возражения со стороны епископов или аббатов.

Пфальцы, особенно во времена Карла, начинали в большей или меньшей степени утрачивать былое наименование. Их называют «ра1аs», «раlatium», если «публичный характер» последних оказывается в центре внимания наших источников, или же «сurtis» («двор») и «villa» в контексте их экономического окружения. Это были места казни, дипломатических встреч, политических переговоров, имперских собраний, пребывания королевской семьи по праздникам, во время охоты, но главным образом – центры снабжения нередко весьма обширных королевских землевладений.

В состав пфальца входил дворец – «раlatium» вместе с «аula regia» (королевская приемная зала), которая, судя по результатам раскопок, традиционно отличалась средними форматами. Так, во Франкфурте королевская приемная зала (двухэтажная) имела размер 17x44 м, в Ингельгейме-на-Рейне – 14,5x33 м, а в Падерборне – примерно 10 х 30 м. Таким образом, по сравнению с античными, позднеантичными или византийскими государственными строениями речь идет о довольно скромных габаритах. Эти залы составляли единое целое с жилыми и хозяйственными постройками, а также с культовыми сооружениями. Таковы в Ахене башня Гранус и известная двухэтажная капелла с ее необычной архитектоникой в виде шестнадцатиугольника с помещенным в него восьмиугольником и двумя алтарями, к тому же с богатым декором, как об этом свидетельствуют хроники Муассак. Во Франкфурте же капелла пфальца в виде скромной залы имела размеры 7 х 17,5 м, а в Падерборне – 9 х 22 м. В Ингельгейме-на-Рейне поначалу в качестве капеллы пфальца использовался даже соседний храм Ремигия. Дворцовый комплекс составляли жилые дома придворных и высокопоставленных сановников, достаточно часто делавших остановку в пфальцах, например в Ахене. К тому же здесь сформировался своего рода «suburbium»[119] с торговцами, среди которых были евреи. Но и в Ахене не было особой роскоши, столь характерной, например, для Большого дворца времен Константина I и пристроек при Юстиниане I в Константинополе. Впрочем, дошедшие до нас архитектурные «остатки» показывают, в какой степени воспринимались античные строительные формы, особенно такие элементы декора, как капители и архитравы, покрытие пола и настенные украшения из давно минувших веков, не говоря уже о повторном использовании позаимствованного из Рима и Равенны.

Пфальцы осуществляли снабжение двора, опираясь при этом на густую сеть так называемых столовых хозяйств на местах, но не отказываясь и от других «королевских источников». Надзор над системой снабжения и обеспечением ее функционирования осуществлял сановник, именовавшийся «mansiunaris», то есть квартирмейстер.

Если не учитывать более чем скромные результаты археологических раскопок в отмеченных пфальцах, чаще всего не дающие однозначных толкований и конкретного датирования, в середине царствования Каролингов только один источник в виде инвентаризационной описи дает представление о строительной активности некоторых королевских дворов обоих фискальных округов Анапп (близ Грузона) и Треола на территории современной Бельгии, которые наряду со зданиями из дерева имели каменные дома; они состояли из покоев, обогреваемых комнат и балконов, инфраструктура включала в себя кухни, хлебопекарни, кладовки, сараи и хлев. К этому следует добавить сады, пруды для разведения рыбы и подвальные помещения. Крестьянские дворы, если в качестве основы для сравнения не ориентироваться на богатые пфальцы, скорее всего не очень отличались по своей оснащенности от господских дворов знати или духовных сановников в условиях феодального строя.

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ФОН И ОСНОВЫ «ГОСУДАРСТВЕННОГО БЮДЖЕТА»

Комплексная тема экономического базиса королевства требует хотя бы краткого разъяснения уже потому, что это правление вновь обнаруживает отличие от античного, а также византийского государственного управления.

Для покрытия ежедневных расходов – бюджета из «налоговых средств» с фиксируемыми доходами и планируемыми расходами не существовало, – как говорится в завещании Карла от 811 года, имелись королевские «сокровища», то есть казна, которой управлял казначей. Из этого источника покрывались все без исключения частные и общественные расходы.

Королевские сокровища, ранее обраставшие всякими мифами, а во времена Карла, видимо, в последний раз представшие как нечто значительное в виде «кольца» аваров, своим источником имели прежде всего военную добычу. Приумножению королевских сокровищ способствовали также богатства лангобардских правителей и наследство баварских Агилольфингов, но главным образом привезенные в 786–797 годах на воловьих повозках трофеи из аварской Паннонии. Благодаря богатому источнику и дани, которую Беневенто выплачивало Ахену до 811 года, Карл сумел осуществить огромную и уникальную программу создания собственной резиденции в Ахене, покрыть расходы на цветные металлы и прочие материалы, оплатить труд ремесленников и транспортировку трофеев из Рима и Равенны, не говоря уже о декоре для дворцовых построек и культовых помещений. Свою немалую цену имели также кодексы, которые золотыми и серебряными чернилами частично были начертаны на пропитанном пурпуром тончайшем пергаменте и еще защищены драгоценными дощечками из слоновой кости. Это касается также истинно королевских даров для собора Святого Петра и других хранителей веры и почтительного отношения к его империи, например Сен-Дени и Сен-Рикье. Вместе с тем накопленные сокровища использовались прежде всего для того, чтобы щедро отблагодарить королевских приверженцев и умножить ряды новых сторонников. Заметим, что в архаичных и полуархаичных обществах дарению отводится особое место как средству обеспечения основ правления и общественного согласия.

Королевская щедрость как одна из важнейших монарших добродетелей предполагала взаимность. Ежегодно король ожидал «dona»[120] прежде всего от церквей и аббатств. Они говорили о преданности и одновременно представляли собой вклад в финансирование королевского правления, означавшее поддержание «государственности». Эти дары могли состоять из изделий из благородного металла, материй или пряностей или же золотой чеканки, предварявшей в эпоху немецких императоров появление стандартизированной «servitium regis»[121] королей салических франков. Вместо преподнесения даров или в дополнение к ним могли оказываться и разные услуги: так, например, епископ Тулский был обязан направить в Ахен три большие бочки вина; архиепископу Реймскому полагалось оказывать транспортные услуги с помощью своих волов, которые затем пошли на пользу самой церкви. Что касается аббатств, то соответствующий призыв Карла в отношении объема и сроков дара, обращенный к настоятелю Сен-Кентина, дошел до нас в первоначальном виде. И если после 817 года поборы с храмов стали иными, в зависимости от того, добавились ли к молитвенной поддержке монарха и воинской службе еще ежегодные дароприношения, которые, очевидно, отмечались при дворе как фиксированные доходы-поступления, то это, по-видимому, воспринимается уже как некое тягостное, обязательное для исполнения бремя.

Иными государственными поступлениями в казну считались штрафы и «мирные» оплаты, а также пошлины с оборота и транзитные, дорожные пошлины, мостовые сборы и еще доходы от чеканки монет. Вместе с тем более чем сомнительно, что все упомянутые финансовые средства, учитывая специфику местного управления и собственных потребностей сановников на местах, перекочевали в королевскую казну. Эта разновидность налогообложения в значительной степени является производной от привилегий для церковных институтов, которые полностью или частично отстраняли получателей именно от вышеупомянутых поступлений или даже позволяли им воспользоваться последними в собственных интересах.

По-иному, по крайней мере на пергаменте, обстояло дело с обратным притоком средств из управления земельной собственностью. Так, известный документ Сарitulare de villis, по сути дела, предписание о хозяйственных дворах, от которого пришлось отказаться в период правления Карла (или Людовика), поскольку в заглавии речь шла об «императорских дворах» или «дворах империи», предусматривает ежегодные отчеты управляющих о реализации излишков сельскохозяйственной продукции. Полученные таким образом доходы надлежало перечислять в центральную казну.

На протяжении нескольких десятилетий под влиянием определенной части французских исследователей сложилось представление о том, что экономика династии Каролингов представляла собой сплошную полосу несчастий, бед и нищеты, что наглядно проявилось в момент голода и эпидемий и объяснялось в том числе фактором технической отсталости. Лишь в конце X столетия с возвышением Капетингов наблюдаются сдвиги, вызвавшие подъем экономики. Только к этому периоду перестала оказывать влияние социально-экономическая сущность позднего этапа античности. Именно так воспринимаются новейшие положения Ги Буа, которому, впрочем, решительно возражают компетентные исследователи Адриан Фергульст и Пьер Деврёй.

Между тем дошедшие до нас документы эры Каролингов, прежде всего инвентаризационные описи крупных хозяйств (вилик), союзов хозяйственных дворов, разбросанных между Рейном и Сеной, а также в предгорьях Альп и Верхней Италии, оставляют совсем иное впечатление. Согласно поземельным книгам Штаффельзее (Верхняя Бавария, 807 год), Сен-Жермен-де-Пре (Париж, приблизительно 830 год) и Прюм (Эйфель, 893 год), так называемая сеньериальная власть как основная форма производственной активности и самого уклада жизни широких слоев крестьянского населения была явно на подъеме, что подтверждает интенсивное возделывание зерновых культур, особенно пшеницы, на подходящих для них почвах, например, на лёссовых землях бассейна Сены, Пикардии и Нижнего Рейна.

Обработка почвы осуществляется с помощью обитого железной полосой грядкового или колесного плуга, который повышает эффективность трехпольного хозяйства в полосах пашни и обширных местах покоса. Дело в том, что одна треть поля под паром проходит ежегодную регенерацию и чрезвычайно расширяет севооборот, урожайность яровых и озимых культур, а также обеспечивает диверсификацию сельскохозяйственного производства. Наряду с использованием новой техники, например плуга с разными видами железного лемеха для улучшенной обработки почвы, строились водяные мукомольные мельницы, что означало не только существенную экономию сил женщин, но и качественное улучшение обмолоченного зерна. Землевладелец (король, знать и монастыри) вкладывал средства в создание этих «машин», которые окупались в мукомольном производстве, выполнявшем собственные работы или заказы со стороны. Уже в конце VIII столетия и с нарастанием в последующем IX веке в бассейнах многих рек формируются настоящие мельничные производства.

Мельница, вначале приводимая в движение водяными колесами, затем в результате внедрения распределительного кулачкового вала предстала в диверсифицированном виде сукновальни и кузнечного меха, что в условиях зрелого средневековья произвело настоящую революцию в характере промыслового и «промышленного» производства при изготовлении текстильных изделий, а также в горном деле с серьезными последствиями для всего общества эпохи средневековья. Зачатки этой первой так называемой протоиндустриализации возникли в середине правления династии Каролингов. Тогда железо вовсе не было редкостью. Наряду с его использованием в сельском хозяйстве, а именно в кузнечном ремесле, которое уже в баварских законах середины VIII века считается составной частью внутренней структуры деревни наряду с церковью и герцогским двором, железо получает широкое использование в оружейном производстве. Из него изготовляют мечи, копья, ножи, кинжалы и кольчуги. О качестве франкских изделий из железной руды можно судить по введенному эмбарго на их продажу, а также по широчайшему распространению так называемых ульфберт-мечей. Боеспособность франкских воинов не в последнюю очередь определялась их вооружением. Так, в 773 году лангобарды спасались бегством от закованных в железо эскадронов Карла. А уже вскоре после 800 года автор Падерборнского эпоса прославляет «холодную сталь» миссионерствующего завоевателя. А самого Карла звали «проповедником с железным языком».

С успешным возделыванием зерновых культур, а также с развитием других отраслей сельского хозяйства, в первую очередь винодельства, распространившегося вплоть до бассейна реки За-але близ Хаммельбурга, связана заметная активизация региональной и межрегиональной торговли, охватившей прежде всего крупные реки и их устья на побережье Атлантического океана и Северного моря: Роrtus (гавани) и Vici (Wike) стали предвестниками средневековой урбанизации и расширения торговых маршрутов. Водная система Роны, Рейна, Дуная, а также Сены, Мааса и Шельды, даже Везера и Эмса соединяла континент севернее Альп с Англией и частями Скандинавии, в том числе с регионами славянского востока, а через Рону и со Средиземным морем.

На северо-западе прежде всего фризы, поселения которых отмечены, к примеру, в Кёльне, Майнце и Дуйсбурге, поддерживали торговые связи с Англией, Скандинавией. На франкских землях вплоть до Бремена они продавали фризские ткани, керамику, а также снабжали популярным экспортным товаром – вином, о чем свидетельствуют многочисленные обнаруженные в Северной Европе амфоры, и не в последнюю очередь живыми людьми. Самыми известными центрами межрегиональной торговли были Дорестад и Кентовик на атлантическом побережье, Хаитхабу на реке Шлей и Бардовик близ переправы через Эльбу в Альтенбурге.

Об экономическом застое и тем более о «производстве на уровне каменного века» не может быть и речи. Как же объяснить тогда повышенную строительную активность в таких монастырях, как Лорш, Сен-Дени, Сен-Рикье, а также в Фульде? Как понимать широкое книгопроизводство и все большее количество писарских, которые заявляли о себе повсюду, не говоря уже об изготовлении ковчегов для мощей и ценной алтарной утвари? Если все было так скудно, зачем тогда норманны или викинги совершали свои внушавшие страх набеги по рекам континента, вплоть до самого Ахена?

Конечно, неурожай, голод, эпидемии наносили ущерб многим людям – однако в сугубо региональных и неодинаковых масштабах. Прогресс отмечается и на землях восточнее бассейна Рейна. Есть свидетельства о переходе от прежнего лесопастбищного хозяйства к возделыванию зерновых культур на основе севооборота. В результате опорной зерновой культурой становится рожь как наиболее подходящая на тяжелых и влажных почвах, особенно к востоку от Рейна. А вот на юге Галлии еще встречаются дворы с землевладением позднеантично-меровингского периода. Впрочем, они значительно меньше по размерам и в своей экономической активности обнаруживают зависимость от «колоний» более мелких, частично самостоятельных крестьянских структур. Фаза раннесредневековой экономической экспансии и технического обновления развивается прежде всего на коренных землях империи Карла, расположенных между Сеной и Рейном. Здесь же, естественно, формируется новый постмеровингский центр тяготения королевства и правления Карла Великого.

Этот подъем во Франконии (а также в долине реки По в Верхней Италии!) был связан с так называемой сеньериальной властью землевладельцев, которая начиная с середины VIII столетия все больше утверждается как прогрессивная аграрная форма хозяйствования. Она определяет в перспективе не только способы сельскохозяйственного производства, но и одновременно регулирует социальную, экономическую и правовую форму жития зависимого сельского населения. Это право знати распоряжаться землей и людьми поначалу создает крупному землевладению (главным образом в разбросанном виде) короля и церкви, а также аристократии крепкую структуру. Закрепление широких слоев некогда «свободного» крестьянства, то есть его подчинение власти высших слоев, ставит под угрозу воинскую повинность, призыв свободных, которые не в последнюю очередь в целях «освобождения» от него идут в подчинение знати. Королевство среагировало на это созданием союзов призывников, к примеру, с опорой на четыре мызы (небольшое имение) на предмет совместной экипировки одного воина. Одновременно один землевладелец был обязан позаботиться о двенадцати крестьянских опорных пунктах, которые обеспечивали экипировку одного кавалериста.

Наряду с расширением возделывания зерновых, а также технических культур на собственных землях (сиалические почвы) землевладелец привлекал сезонных рабочих для производства пахотных и посевных работ, уборки урожая, молотьбы и транспортировки с крестьянских дворов. Их обладатели или пребывали в зависимости от землевладельцев или попадали в крепостную зависимость, или как бывшие крепостные-батраки закреплялись за крестьянским двором, который своим существованием был обязан «вычленению» из господского землевладения, а еще чаще корчеванию и расширению земельных угодий. Наряду с определенными повинностями, которые отчасти были сообразны статусу (например, курятина и яйца), эти хозяйства (в наших источниках они именуются гуфы) были обязаны отрабатывать барщину. За так называемые свободные гуфы, обладатели которых по своему сословному происхождению были свободными, предусматривалось выполнение сезонных работ, включая пахоту с помощью волов, а также барщинный труд и извозную повинность в течение нескольких недель года (обычно этот срок измерялся шестью неделями). А вот за батрацкие гуфы бывшим дворовым людям приходилось отрабатывать трехдневную барщину, в то время как их жены, бывшие служанки, сверх того были обязаны выполнять прядильные и ткацкие работы или же подвизаться в качестве уборщиц при дворе. Последних часто называли «тапорегаш», то есть «выполнявшими ручную работу», ибо они, по-видимому, не имели в достаточном количестве пристяжного скота и плугов и поэтому трудились с помощью лопаты и кирки, выполняя к тому же извозную повинность.

Сеньериальная власть сближает противоположные интересы сеньера и холопа в той мере, в какой феодальный владелец в противовес рабовладельцу античности избавлен от расходов и трудов, связанных с размещением рабов, их содержанием и охраной, тем более что потребность в батраках ощущалась лишь на протяжении нескольких недель в год в соответствии с технологией возделывания зерновых культур. Кроме того, сеньер в основном может отказаться от собственных «повозок», орудий труда и пристяжного скота. А вот крепостной крестьянин, примерно половину доходов которого забирает сеньер, ведет собственное хозяйство самостоятельно, причем, как правило, им владеет его семья на правах «hereditas», то есть наследства. Излишками, получаемыми в результате работы на собственном дворе, он может свободно распоряжаться, например продать их на ближайшем рынке, а вырученные от продажи деньги вложить в сельскохозяйственное и ремесленное производство. Распашка целины и трехпольное хозяйство в равной мере шли на пользу как помещичьей, так и крестьянской пахотной земле. А (господская) мельница, в техническое совершенствование которой делались капиталовложения, связывала хозяйственные дворы в единое целое, обеспечивая высокую доходность для обеих сторон.

Правда, идеально-типическая оценка не должна вводить в заблуждение насчет того, что сеньериальная власть не представляет собой договорные отношения между равноправными партнерами, даже отдаленно не напоминая договор об аренде. В общем и целом речь идет об отношении между властителем и подвластным, суть которого определяет правитель-господин. Для подвластного – это крепостная зависимость, лишающая крепостного свободного передвижения, предполагающая согласие сеньера на женитьбу своего холопа и подчиняющая его своей юрисдикции. Исключение составляли только тяжкие преступления, ибо они находились в компетенции графских судов. Короче говоря, система, которая по меньшей мере вела дело к сглаживанию разрыва между рабством и самоопределением, между эксплуатацией и своекорыстием и нередко достигала поставленной цели, получала широкое общественное признание. Прежде всего это было связано с достигаемым экономическим эффектом, хотя бы на примере хлебопашества, обеспечивавшего демографический рост на основе увеличения ресурсов питания, чему способствовало также внедрение таких технических новшеств, как колесный плуг и водяная мельница.

Разделенная на две части форма производства, которая в «государственно-правовом» и политическом плане как форма жития отсекала часть доселе свободных крестьян-франков от королевства и подчиняла их сеньериалыюй власти, оказала решающее влияние и на структуры королевских вилл (поместий). Хотя из королевского архива или «палаты» до нас не дошло никаких серьезных свидетельств насчет инвентаризации подобных землевладельческих комплексов, грамоты о дарениях обширных владений дают представление о подобных экономических процессах. Так, например, монастырь Фульда в 760 и 777 годах получил из казенных владений виллы Диенхейм в дунайском Рисе и Хаммельбурге, расположенном в среднем течении реки Заале. Инвентаризация этих объектов датирована 830 годом, когда еще здравствовал ученый аббат Рабан Мавр. Так, в Хаммельбурге от 2500 до 3000 моргенов господской пашни противостояли примерно 660 разным по своей сословной принадлежности зависимым крестьянским дворам, обрабатывавшим около 20 000 моргенов земли. «Следовательно, в Хаммельбурге два вида землевладения уже утвердились в полной мере» (Ульрих Вейдингер).

Еще один пример – это хозяйственный двор Фримерсгейм на левом берегу Рейна на уровне Дуйсбурга, который, вероятнее всего, в период между 809 и 814 годами сменил хозяина и тогда волею императора оказался под властью монастыря Верден на реке Рур. В одном более позднем тексте о земельных площадях в Фримерсгейме конкретно ничего не говорится в отличие от зависимых дворов, общее число которых составляло сто один, из них тридцать соотносятся с Фримерсгеймом как центром поместий. В противоположность Хаммельбургу (и Диенхейму) в тексте четко прописаны повинности и сборы с крестьян с земельными наделами (гуфы). По некоторым праздникам получали хождение небольшие суммы металлических денег как указание на распространение денежного хозяйства и в восточном аграрном секторе – в основном же показателем статуса служила повинность, составлявшая три курицы и десяток яиц. Фактическая заинтересованность землевладельца отражалась в списке поборов с его дворов. Этот список выглядел следующим образом: две недели пахотных работ осенью (озимая пшеница), две недели ранней весной (яровое зерно), две недели в июне (пашня под паром). Иногда предписывались прочие сельскохозяйственные работы, к примеру прополка на полях и уборка урожая.

Учитывая отсутствие точных данных, невозможно хотя бы приблизительно определить количественное соотношение между господскими хозяйствами, а также дворами прежних землевладельцев с преимущественно лесо- и пастбищными хозяйствами или же занимавшимися луговодством и свободными крестьянскими поселениями на раннем этапе средневековья. С уверенностью можно утверждать, что именно сеньериальная власть в экономической сфере дала импульс общему подъему в течение десятилетий до и после 800 года.

КАРЛ КАК РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СФЕРЫ

К важнейшим документам по практической экономике в эпоху Карла наряду с инвентаризационным списком экономически крепкого, преимущественно сеньериально организованного владения аббатства Сен-Вандрилл при участии королевских эмиссаров в 787 году относится источник из сборника второй четверти IX века под названием Сарitulare de villis vel curtis imperialibus (imiperii?) – то есть капитулярий об «Организации коронных земель и императорских дворов и имений», или «О дворах и имениях империи».

Этот своеобразный текст оказался в соседстве с другими соответствующими записями, а именно в составе сборника, названного издателями «Вrevium exemplar»[122]. В нем содержится инвентаризационный список церкви Штафельзее, которая примерно в 807 году была включена в состав Аугсбургской епископии, «сумма» этой епархии, прекарий эльзасского монастыря Вейсенбург и упомянутый перечень королевских дворов в бельгийском Анаппе. И наконец, здесь же приложены десять посланий папы Льва III Карлу Великому за период с 808 по 814 год. По крайней мере эта часть рукописи исключает ее использование в качестве «рабочего экземпляра», а также образца доказательства и инвентаризационной значимости. Эта гипотеза скорее всего порождена «форматом в двенадцатую долю листа» рукописи оригинала (130,8x12,5 см).

Исследователи расходятся в оценке авторства, датирования и территории, на которую распространяется действие текста. Ссылка на «императорские дворы» или «дворы империи» («сurtes imperiales» или «сurtes imperii»), упоминание Штафельзее, включенного в 807 году в состав Аугсбурга, а также папские послания свидетельствуют о заключительной стадии правления Карла и о 800 годе гак о временной точке отсчета записи. Был ли сам Карл инициатором «положения о коронных землях», остается только гадать. Указание в 59-й главе на праздник святого Андрея как единственное однозначное упоминание Дня святого, отмечаемого 30 ноября, можно было бы толковать как связь с сыном и преемником Карла Людовиком, который с особым почтением относился к брату князя апостолов Петра. Так, в 829 году засвидетельствовано первое торжество, устроенное императором в честь апостола Андрея, а престольные праздники учрежденных Людовиком епархий в Вердене и Гильдесгейме также посвящены этому святому. К тому же если всерьез отнестись к многократной ссылке Сарitulare на королеву, то датирование постановления придется на время до 816 года. Ведь первая супруга Людовика – Ирмингарда в том году волею папы Стефана IV (V) обрела в Реймсе достоинство императрицы.

Между тем в данной текстовой связи королеву следует отождествлять не с каким-то конкретным индивидом, а с обладательницей высокого звания рядом с монархом, особенно в «домашнем хозяйстве». Равным образом во всем тексте, почти в противовес заголовку, монарх упоминается именно как хозяин королевских владений. Написание Сарitulare в самом начале правления Людовика Благочестивого было бы вполне созвучно его многообразным уйилиям по укреплению имперских владений и всесторонней вовлеченности в государственные и церковные дела.

Менее убедительным представляется утверждение, что перечень коронных земель возник во времена голода, жертвой которого главным образом в середине девяностых годов VIII столетия стала империя франков, и поэтому может считаться попыткой устранения дефицита продовольствия и трудностей распределения как бы «сверху». О системе общего социального обеспечения в документе вообще речи нет. Все внимание посвящается проблемам изъятия, присвоения и бесхозяйственности на королевских дворах, об их правильном управлении, о создании запасов, их раздаче и об отчетности управляющих в пользу двора об имениях, созданных «аd opua nostrum», то есть «в нашу пользу».

Эти хозяйственные объекты образуют необходимую материальную основу каждодневного существования королевства. Их поставками и доходами живет двор, связанный с хозяйственными объектами четкой системой снабжения. Поэтому общие аспекты благотворительности никак не привязаны к этому прагматическому проекту, хотя не исключено, что особенно к многочисленным (королевским) храмам на государственных владениях был обращен призыв в кризисные годы активизировать благотворительную деятельность, направленную на помощь бедным.

Однако главным девизом и основным ориентиром предписания являются следующие слова: «Мы хотим, чтобы наши дворы, созданные к нашему благу, служили всей нашей полноте, а не другим людям», то есть не графам или прочим сановникам. Этому принципу созвучно еще одно требование, известное из целого ряда капитуляриев, составленных в последние годы правления Карла, а именно чтобы «наша семья», то есть крепостные владельцы дворов, крестьянская прислуга и наделы «пребывали в хорошей сохранности и не оказывались в нищете (!)». Такой путь развития возможен только в том случае, если судьям, управляющим поместьями и эмиссарам будет запрещено использовать крестьян в своих интересах, например, «принуждать их к выполнению пахотных работ или заготавливать строевой лес или же принимать от них подношения». В другом месте им к тому же запрещается требовать приюта для себя и своры собак (на пахоте!) у крепостных или в королевских лесных округах, которые использовать как охотничьи угодья было запрещено даже графам. Равным образом возбраняется постой королевским эмиссарам, направляющимся в пфальц или возвращающимся из него, в имениях, включая сопутствующие им пирушки. Позаботиться об этом было всецело задачей графов.

Эти имения, которые ввиду их односторонности ошибочно организовывались как вилики и фискальные округа, не являются структурами на манер более поздних ленов (нечто вроде дворянских поместий). Скорее всего они перемежаются с владениями других собственников, включая свободных крестьян, не принадлежавших к числу монарших крепостных. Они, франки капитулярия, пользуются особым покровительством монарха. Поэтому основой судопроизводства считалось франкское право, а налагаемые штрафы оседали в королевской «кассе». Собственные же люди сеньера-землевладельца подлежали главным образом телесному наказанию розгами, ибо уплата штрафов судьям и управляющим обернулась бы лишь потерями для казны.

Важнейшей задачей для судей и их заместителей считался надзор надо всеми полевыми работами, начиная с засева и кончая уборкой урожая, включая передачу церковной десятины королевским храмам. Кстати сказать, служить в них имели право только клирики из придворной челяди, то есть вольноотпущенные, а также клирики придворной капеллы.

К числу существенных обязанностей, возложенных на управляющих имениями, то есть возглавлявших такие фискальные округа, как Ахен, Геристаль или Франкфурт, относилась прежде всего забота о виноградниках, о хранении высококачественных виноградных вин и, в случае необходимости, пополнении их запасов. В королевских погребах должны были также храниться вина, производимые и поставляемые крепостными виноделами. Вслед за управляющими и их обязанностями в тексте дается перечень прочих «министериалов», которые здесь предстают в роли монаршей прислуги. Это – мызник, лесничий, шталмейстер, келар (смотритель винного погреба), декан и сборщик податей (мытарь), обязанности которых даже не отменяют их занятости в сельскохозяйственной сфере, предусмотренной их социальной и правовой принадлежностью, а также не освобождают от уплаты соответствующей их статусу повинности. Поэтому все они, как и прежде, обязаны заниматься хлебопашеством на господской земле и ежегодно платить оброк за помёт поросят.

Особая глава предписания посвящается коневодству и выращиванию лошадей. Не случайно франкская кавалерия пользовалась хорошей репутацией, даже римский понтифик просил своего союзника прислать ему породистых лошадей, правда без особого успеха.

Большое число предписаний касается «командной структуры» и снабжения двора. Под угрозой наказания управляющие, равно как и их подчиненные, обязаны выполнять приказы сене-шала как надзирателя за королевским хозяйством или виночерпия так же, как и указания самого короля и королевы, обеспечивать реализацию заказов по снабжение двора продуктами высокого качества, особенно когда правитель посещает соответствующее имение или оказывается неподалеку от него. Следует указать на регулярное посещение четырех зимних пфальцев в Аквитании, к которым сын Карла Людовик испытывал особый интерес. Далее текст преподносит массу всяких деталей о снабжении двора. Говорится о необходимости устанавливать пчелиные ульи, поскольку мед являлся единственной разновидностью сладостей. Вблизи мельниц (!) следует разводить кур и гусей. Рекомендовалось также устройство прудов для разведения рыбы.

Однако настоятельное обращение к ответственным сановникам имело своей целью не только получение провианта для королевских кругов через систему снабжения хозяйственных дворов. Сообразно структурам и задачам двухчастной системы производства и в целях обеспечения собственной доли в труде на виликах важно обеспечить тягловый скот для пахотных работ и гужевой повинности. Упоминается дубовый корм для свиней, подчеркивается необходимость того, чтобы мызники (управляющие поместьями) имели возможность обойти днем свои владения.

Далее следует весьма важное указание на, видимо, уже ставшее привычным денежное обращение, которое одновременно свидетельствует об излишках продуктов, в тесной связи с приказом о передаче в распоряжение двора избыточных запасов наличных денег именно в Вербное воскресенье, то есть за неделю до Пасхи, а также о своего рода перспективной отчетности за текущий год. Затем король предписывает необходимость ведения отдельной «бухгалтерии» по учету всего, что поступает на королевский двор из доходов самих сельскохозяйственных имений. Что касается «военной техники», здесь тоже требуется отдельный учет, включая список имеющих бенефициарий и владельцев прядильных и ткацких мастерских, получающих сырье от хозяйственных дворов. Полученный или вычисленный таким образом излишек или сохраняется после вычета соответствующих статей «бюджета», или по решению короля подлежит продаже. Подобные излишки, выявленные при инвентаризации королевского имения в Анаппе, воспринимались как часть общего дохода, но не как сумма последнего.

И вновь предписание возвращается к вопросам снабжения отдельными видами продовольствия – от свиного сала до муки, предлагая тем самым целую палитру откровенно «крестьянского» образа жизни, изымая из него вопрос о спиртном. Во время поста, особенно в предпасхальную четыредесятницу, имения были обязаны иметь постное кушанье, особенно овощи, рыбу и сыр. Необходимо тщательно беречь леса, эти «исключительные сферы под королевской юрисдикцией в отношении землепользования, охоты и рыболовства» (Томас Зотц). Равным образом важно бережно обходиться с землями, полученными в результате корчевания леса. Нельзя допустить их повторного превращения в пустошь. Недопустимо изводить лесную дичь в охотничьих районах, с этим же вопросом связано разведение соколов и ястребов-перепелятников. О птице для откармливания уже говорилось выше, «во имя достоинства короля (и его правления) следует держать павлинов, фазанов, уток и голубей».

Текст, подчеркивает важность сохранения зданий и соответствующего инвентаря. Это касается обеспечения постельным бельем, сосудами из меди, свинца, железа и дерева, а также соответствующим инструментом, что немыслимо без существования мастерских. Необходимо также иметь в запасе военное снаряжение, о чем известно из приводившегося ранее послания Карла аббату Сен-Кентина. Этому указанию соответствует требование об обязательном присутствии на хозяйственных дворах различных ремесленников, главным образом кузнецов, без которых нельзя представить производство не только разных видов оружия, но и мельничных валов, лемехов и сошников плуга, топоров, секир и оковки для лопат. Далее, как и в отношении мастерских известного Сен-Галленского монастыря, указывается на необходимость иметь следующих ремесленников: ювелиры (золотых и серебряных дел мастера), сапожники, токари, плотники, мастера по производству щитов, а также хлебопеки, пивовары и еще знатоки по плетению рыболовных сетей.

И вновь автор возвращается к диким заповедным лесам («огороженным сырым местам, покрытым растительностью») и подводит к сложному переплетению приказа и повиновения, определяющих поведение егерей, сокольничих и прочих «охотников». На них налагается обязанность по приказу двора подготавливать как «государственный акт» охоту в лесных массивах коронных имений и организовывать ее проведение. Снова говорится о виноделии. В одном месте содержится категорический запрет выжимать виноград ногами. Можно предположить, что этим занимались женщины, равно как и прядильно-ткацкими работами, требовавшими особого старания. Если в первом случае в центре внимания оказывались вопросы гигиены, – то во втором – автор предписания обеспокоен вероятностью кражи ценных материалов.

Многие отдельные приказания адресованы судьям и другим сановникам, обязанным следить за тем, чтобы их крепостные не «слонялись» на рынках, что опять-таки является указанием на то, что сеньериальная власть и торговля тесно взаимосвязаны и якобы «замкнутое натуральное хозяйство» раннего средневековья является выдумкой более поздних исследований.

Король предписывает вести раздельный «бухгалтерский» учет, который фиксирует расходы королевского двора и прочие затраты. Отдельно учитываются излишки, о которых должно быть доведено до сведения двора. Такой вид учета включает в себя и общую инвентаризацию, которую можно продемонстрировать на примере ежегодной отчетности: «О том, как быки пасутся в стадах, как они вспахивают гуфы; какие повинности взимаются со свиней, какие штрафы налагаются за вероломство, какими суммами измеряются компенсации [судебные издержки!]… чем обернулась охота на дичь, происшедшая против нашей воли; каковы поступления в казну от общего взимания штрафов; сколь велики доходы от лесоводства и землепашества, от мостового и корабельного сбора; сколько получено от вольноотпущенных… от обмолота зерна на мельницах, от виноградарства, от указанных ремесленников, от кузнецов, от железных и свинцовых рудников [!]» – обо всем этом и многом другом хочет знать король еще до окончания года, то есть до Рождества, в упорядоченном и отдельном изложении. Видимо, речь идет о целенаправленной попытке до истечения календарного года получить определенное представление о доходах и расходах отдельных фискальных округов, чтобы на этой основе, может быть, составить «проект общегосударственного бюджета». Нам доподлинно неизвестно, привела ли эта попытка на'основе «малых шагов» к разработке глобального бюджета. Тем не менее налицо определенная тенденция к письменной фиксации и в сфере управления королевскими имениями, которая для нас почти исключительно связана с записью складных алтарей (Ре1урtycha) и кадастра крупных церковных землевладельцев.

В круг обязанностей управляющих входит забота о праведном образе жизни «семьи», которой, правда, не возбраняется обращаться с жалобой на управляющих к королевскому двору. Тем самым король сохраняет в своих руках оружие против влиятельной олигархии управляющих. Косвенно это имело отношение и к положению о том, что мызники рекрутируются из «mediocres», то есть «средних слоев», отличающихся «верностью».

В конце текста говорится о собственных потребностях короля и обеспечении его военных экспедиций. Так, упоминаются военные повозки, которые должны отвечать определенным требованиям, например водонепроницаемости. Провиант на одного воина включает в себя двенадцать шеффелей муки в сочетании с определенным количеством вина. Насыщенное деталями предписание в своей заключительной части подчеркивает уместность располагать и при дворе и в отрядах крепкими бочками. Бросается в глаза требование отстреливать волков. А в самом конце речь идет о списке целительных трав, овощей и деревьев, который в значительной мере отвечает климатическим особенностям Южной Галлии (или Италии).

Вместо социально-политических подходов по преодолению нередко случавшегося голода как массового бедствия с помощью экономических ресурсов монарха текст содержит существенные принципы обустройства хозяйственных дворов на основе самодостаточности, что одновременно обнажает важнейшие элементы и структуры комплексной системы хозяйства в королевстве. В экономической сфере даже это предписание соответствует наблюдавшемуся в последние годы правления Карла стремлению к «соrrectio»[123] всех областей жизни.

Эти комплексы имений, сосредоточенные в соответствующих союзах или «министериях» под началом управляющих или «асtores», поначалу были призваны обеспечить основные потребности двора, например, при посещении расположенного по соседству пфальца или королевского имения с прилегающими к нему постройками, причем в соответствии с указанием короля, королевы или высших сановников. По этому же принципу осуществлялись приготовления к государственной охоте. Еще один вектор связи с резиденцией в Палатиуме определяется предписанием о пополнении королевских погребов винами, удовлетворительными по количеству и качеству, а также о предоставлении вола для употребления его в качестве пищи на месте или при дворе. Похожие предписания касались цен на продукты в период поста.

Помимо выполнения снабженческих функций, нацеленных на удовлетворение потребности двора на территории имений и вблизи последних, а также на обеспечение резиденции специальными сельскохозяйственными продуктами, эти поместья (вилики) в полной мере были интегрированы в «военную экономику» того времени. Речь шла о коневодстве, производстве необходимых для военных походов повозок, оружия и прочих видов военного снаряжения.

Наряду с конкретными требованиями обустройства и поставок текст подчеркивает обязательный характер конкретного вида «бухгалтерского» учета с фиксацией данных о доходах и расходах, с дифференцированными сведениями об их происхождении и тратах, с однозначными указаниями, сколько сельскохозяйственной продукции потрачено на собственные нужды, сколько продано и каковы излишки, чтобы таким образом дать королевскому двору представление о положении вещей и одновременно снабдить его инструментом контроля за происходящим. Указанная система отчетности содержит также данные о всякого рода процентах, отступных суммах, штрафах и судебных издержках, транзитных пошлинах и дорожных сборах, что в совокупности свидетельствует о якобы «суверенных» задачах управляющих и их фундаменте. Вопрос о том, что эта попытка создания фискальных, то есть государственных, имений, подкрепленных «письменной фиксацией» управления, увенчалась успехом, вызывает массу сомнений. Центробежные силы значительно превосходили тяготение ко двору. Непоследовательность политики преемника Карла – Людовика, особенно ближе к тридцатым годам IX столетия, в значительной мере способствовала тому, что королевские владения все больше отдалялись от двора в результате раздачи земли аристократам и церковным учреждениям. Эти утраты с сожалением отмечали современники происходившего в ту пору.

Тем не менее текст Сарitulare de villis ясно показывает, в какой мере королевство в своем экономическом обустройстве зависело от собственных имений и дворов, ибо без них оно столкнулось бы с острейшей нехваткой важнейших видов продовольствия. Как и окружавшая его знать, король тоже был, по сути дела, землевладельцем, живущим на доходы от своих сельскохозяйственных угодий. Лишь весьма немногими, выстроенными из камня и хорошо оборудованными пфальцами, а также охотничьими угодьями жизнь короля отличалась от жизни окружавшей его аристократии. А дополнительные и яркие краски особому королевскому статусу придавали, по-видимому, лишь торжественные коронации («хождение под корону»), имперские собрания, судебные заседания и государственная охота.

ИСКУССТВО УПРАВЛЕНИЯ НА РАННЕМ ЭТАПЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Концентрация пфальцев и хозяйственных дворов между бассейнами рек Эна и Уаза (приток Сены) быстро привела к формированию так называемого королевского феодального сословного представительства на владениях династии Меровингов как главной опоры власти. На Мозеле, Маасе и в среднем течении Рейна таковой стали владения мажордомов, а также владения, полученные в порядке фамильного наследия.

Эти центры служили прежде всего местом пребывания и источником снабжения двора. Здесь же происходили многообразные военные действия.

Управление огромной империей, возникшей при Карле Великом и составлявшей более одного миллиона квадратных километров, осуществлялось главным образом через «систему помощи», которая лишь в отдельных случаях компенсировала отсутствие управления, построенного по принципу вертикальных компетенции и полномочий. Во главе этой системы стоял король (император) со своим двором и его внутренними структурами, состоящими из разных подструктур, которые, правда, по-разному могли быть задействованы, к примеру, во время военных походов или при выполнении соответствующих миссий от имени монарха, но у которых, строго говоря, отсутствовало продолжение «в низах». Впрочем, функции канцлера и гофмаршала в контексте средневекового управления укоренились настолько глубоко, что до сих пор во многом выражают высшее функциональное положение в исполнительной власти и в военной области.

По большей части архаично-наследственные формы королевского правления как руководящего начала для своих приверженцев в ходе военных походов и в мирное время, выполнявшие определенное защитное и правовое назначение, поразительно контрастировали с величием империи, с ее этническим и культурным многообразием и с вытекающими из этого задачами по управлению. Независимо от попыток дать наиболее точное определение понятия «централизованное управление» о таковом не может быть и речи, но с трансгосударственными единицами в виде герцогств как возможных промежуточных структур было покончено, что видно на примере Тассилона Баварского в 788 году. Хотя в Аквитании и Италии (на периметре империи Карла еще при его жизни) возникла «промежуточная власть» в лице обоих сыновей короля – Людовика и Пипина, их круг полномочий во всех существенных вопросах определялся волей стоявшего над ними монарха и отца. Именно по этой причине им так и не удалось трансформировать свое правление в крепкую инстанцию между «центром», то есть королевским дворцом, и регионами, которыми они имели право распоряжаться.

Карл по позднеантичному образцу вновь учредил почти всеобъемлющие митрополичьи округа, на которые, по крайней мере на франкских землях между Сеной и Маасом, в Нейстрии (Сена и Луара) и в Бургундии в 802 году, поначалу также в Баварии, в Зальцбурге, а потом одновременно в Кёльне и в Майнце, возложил постоянные административные задачи и, помимо традиционных управленческих функций, снабдил контрольными и руководящими полномочиями при устранении нарушений в системе правосудия, в военном призыве и при управлении фискальными имениями. Разделение империи на митрополии как ответственные инстанции в нижнем ярусе структуры, нечто вроде эрзаца светского герцогства, явно прослеживается в завещании Карла 811 года, а также в проведении региональных реформаторских соборов в 813 году.

Что касается уровня ниже митрополичьего, затрагивавшего функции духовного и светского управления, то начиная с девяностых годов VIII века королю удалось покончить с остатками «епископских республик» периода поздних Меровингов, которые сосредоточили в руках одной сверхвлиятельной семьи священ-нослужение и значительные полномочия в правосудии, взыскании налогов и управлении казенным имуществом, а также существенно обновить состав обладателей графского достоинства как институт королевского управления (например, в 791 году в Трире и в последний раз в Куре уже после 806 года). Графы, некогда связанные с галльскими «сivitates»[124], затем даже в саксонских округах к востоку от Рейна, обязаны были проявлять заботу о судебном управлении, воинском призыве и нередко об «общественном» строительстве укреплений, мостов, а также дорог. Довольно часто король возлагал на графа обязанности судьи в его административном районе. Их исполнение и продолжение изначального служения в значительной степени зависели от не совсем понятного нам соотношения сил между королевством и знатью региона, в котором очень непросто было разобраться. Поэтому обращенные к графам и их «ученикам» призывы и запреты носили главным образом апелляционный характер – должностное место, семейное владение и аристократическое самоосознание сливались в одно нерасторжимое целое почти «автохтонного» происхождения, к которому даже такой король, как Карл Великий, был вынужден с уважением относиться в собственных же интересах. Учрежденный институт королевских эмиссаров с обширными полномочиями также был бессилен что-либо изменить в сложившемся положении вещей.

О федеральных отношениях, которые породили целый слой «королевских вассалов» и вознесли их на высшую социальную ступень аристократической иерархии, говорилось уже неоднократно. Вместе с тем скрепляемая присягой на верность широкомасштабная аренда земли обладала институциональной способностью, которая через раздачу должностей (граф, епископ и аббат) могла привязать определенные круги аристократии к «верхам» на договорной основе (и тем самым обрести право обращения в суд), чтобы действовать уже как ферментативная субстанция в отношениях между королевством и аристократией.

Видимо, в противовес назначению на графские места, которые еще со времен Хлотаря II заполнялись из их будущих округов, Карлу, несмотря на иные канонические правила при заполнении епископских вакансий, удалось добиться немалых успехов в достижении поставленной цели – «пристроить» своих фаворитов. Причем не важно где – в Лионе, Орлеане, Трире или Кёльне. Это были сплошь его приверженцы, которые в значительной мере выражали взгляды монарха и помогали осуществлять его политическую линию. Трудностей с назначением именитых прелатов король старался избегать с помощью долговременных вакансий, позволявших ему использовать финансовые возможности богатых церковных владений.

В самые важные монастыри, особенно в королевские аббатства, которыми монарх распоряжался непосредственно, он назначал своих «придворных». Карл мог полностью рассчитывать на их верность и материальную поддержку. Так, после смерти влиятельного Фулрада Сен-Дени перешел под начало заведующего канцелярией Магинария, преемником которого стал лангобард Фардульф, предупредивший своего господина о заговоре Пипина Горбуна в 792 году. Сен-Мартин в Туре достался монаршему ментору Алкуину, преемником которого в 804 году, к скорби насельников монастыря, стал его земляк Фридугий, между прочим, тоже выходец из капеллы. Рихбот, автор известных анналов монастыря Лорш, а впоследствии аббат Метлаха и епископ Трирский, еще в 784 году из рук самого короля получил грамоту о вступлении в права настоятеля обители Лорш. Миссионерские центры в Фульде и Герсфельде пользовались наибольшим покровительством монарха, так же как Сен-Дени, место захоронения родителей Карла, Лорш, известнейший культурный центр, расположенный в среднем течении Рейна, включавший в себя огромную марку в Геппенгейме. Нельзя не упомянуть также привилегии, дарованные итальянским монастырям, и в первую очередь Монтекасси-но, плацдармам власти короля франков в Италии.

Наряду с графствами епископии и аббатства являлись своего рода хребтом королевского правления: они должны были реагировать на воинский призыв, предоставляя графу или королю собственных вассалов для военной службы, а также ежегодно являться к монарху с обильными дарами. Воинский призыв, правосудие и защита королевских владений как бы заполняли пробел в реформаторских капитуляриях последних лет жизни Карла в контексте стремления ко всеобщей «христианизации» общества.

Трансрегиональная концентрация правления, по-видимому, также подлежавшая контролю со стороны короля, осуществлялась под началом «промежуточной власти» и обширных митрополий с помощью префектов, которых называли еще герцогами, в Баварии, Испании, Сполето, в Бретани или Фриуле. Это было предвосхищение должности будущих так называемых маркграфов, военных командующих, полномочия которых простирались за пределы марки или нескольких (пограничных) графств. Самым известным префектом был Хруотланд – Роланд, герой названной в его честь песни. Он являлся военным властителем Бретани, а погиб в 778 году в ходе неудачного похода в Испании.

В общей сложности эти структуры отличались хрупкостью и уязвимостью.

Королевские эмиссары, выдвинувшись из высших слоев общества (митрополиты, епископы и графы), в политической сфере напоминали двуликого Януса, поскольку над ними довлели обязательства как перед монархом, так и собственными династическими интересами. Равным образом развивающаяся система феодальных отношений лишь в малой степени способствовала усилению королевской власти, так как и эти вассалы, подобно графам, епископам и аббатам, будучи чаще всего представителями землевладельческой аристократии, были подвержены центробежному порыву, напоминавшему им о владениях собственной фамилии. Удалось ли королевству выстроить «иерархию» аристократии (как недавно выразился Режин Ле Жан), подчинив аристократическую пирамиду собственным интересам? Ввиду ограниченности конкретных данных говорить об этом сложно, но подобное утверждение представляется более чем сомнительным. Дальнейшее существование горизонтальных связей в рамках этой лишь предполагаемой структуры никак не подкрепляет данный тезис.

Как бы ни ориентировался Карл на ветхозаветных царей Давида и Соломона, как бы ни стремился подражать позднеантич-ной концепции «О граде Божьем» святого Августина, как бы ни пытался привязать свое идеальное начало к легитимизму и утвердиться в духовном союзе с римским понтификом, искусство управления в его время, по сути, являлось искусством договариваться с влиятельными семьями, с аристократическими кланами империи, что обеспечивало своего рода политическую стабильность в интересах королевства. Церковь как «аристократический институт», подобно графскому достоинству, была поставлена на службу монарху. Условия заполнения вакансий обеспечивали правителю широкий маневр и создавали неограниченные возможности обоснования и укрепления лояльности, чтобы в итоге сплести целую сеть взаимопонимания и сотрудничества, которая на протяжении долгих десятилетий демонстрировала надежность управления и его стабильность.

По-видимому, в традиционном сотрудничестве политических элит, отраженном в политическом завещании 811 года и представленном одинаковым количеством соответственно архиепископов, епископов, аббатов и графов, Карл видел надежный фундамент своего правления, которое зиждется на легитимизме, а может быть, и императорском достоинстве.

Впрочем, этот баланс оказался недолговечным. Семейные распри, соперничество между аристократическими кланами, возросшее самосознание князей церкви и их стремление к власти очень скоро привели к эрозии королевского правления, заключительный этап которого характеризуется братоубийственной войной и «распадом» империи Карла.

КАРЛ – ВЕЛИКИЙ?

Правомерна постановка вопроса об историческом величии, ответ на который предыдущим поколениям представлялся более простым делом. Наш век с непрекращающимися войнами, разрушениями, массовыми убийствами и изгнаниями людей с насиженных мест уже не может больше взирать на проблему исторического величия непредвзятым взглядом. Если мы можем руководствоваться тем, что «величие есть то, чем не являемся мы сами», то неизбежен вывод об утрате нами общеобязательных критериев «величия», представлявшихся вполне естественными буржуазному веку и его историкам. Величие связывали прежде всего с властью, сумятицей боя и экспансией. Если отмечалось не только откровенное «стремление к власти» или, говоря более конкретным языком, к созданию «властного государства», но и, кроме того, обращенность монарха к культуре, будь то архитектура, садоводство, литература, философия или даже музыка, то обозначение «ярчайшее величие» вполне можно считать оправданным. О проявлении подобного величия в минувшие времена можно говорить не только в связи с Александром Македонским или императором Оттоном I, но и с прусским королем Фридрихом II или русским царем-реформатором Петром Великим. Такой разговор об исторических персонажах позволяет отбросить черные тона, вывести за скобки страдания собственных и иных народов. «Величия» как абсолютной и обязательной категории человеческого существования не бывает. «Величие» – это неизменно ценностное суждение, обусловленное эпохой, причем почти исключительно в контексте соотносимых политических понятий. Кто посмел бы в противовес этим рассуждениям отказать в «величии», например, Микеланджело или Бетховену в соответствующих сферах духовной деятельности?

Что касается Карла, уже вскоре после кончины многообразие его личности породило феномен «исторического» величия, которое в конце IX века стало фоном для оценки его преемников. Императорский эпитет «magnus» поначалу соединяется с его титулом, затем с именем, продолжая жить в словосочетаниях Сharlemagne и Саrlomagno, что представляло собой, по-видимому, своеобразное слияние имени и ценностного суждения. Памятник, воздвигнутый биографом Эйнхардом монарху, превращается в несравнимый образ из недостижимой дали, становится легендой и мифом.

Миф, ставший одновременно историческим конструктом, вплоть до нашего времени созидали многие поколения. В XII веке он породил основателя французской нации и почти одновременно подарил имперского святого эпохи средневековья. С Карлом постоянно ассоциировались военная удача и территориальные приобретения, в том числе и «включение» Саксонии в состав сначала «восточнофранкской», а затем как региона трехчастной «Священной империи»; В эпоху расцвета средневековья и его заката правитель Карл напоминал о себе в преимущественно сфальсифицированных грамотах, вымышленных уставах и придуманных законоположениях, а также в виде Роланда из дерева и камня[125] как символ свободы и права суда. Еще Эйнхард в биографии монарха посвящает много места заботе Карла о праве и правосудии.

Именно фризы примерно в 1100 году первыми в своих «кёрах» ссылались на Карла Великого. В эпоху расцвета средневековья мифология породила бездну всяких подделок и фальсификаций духовного наследия «отца Европы». Из 264 грамот, приписываемых Карлу, не менее 104 следует считать подложными. Подобным же образом имя Карла связывали с многочисленными культовыми предметами, оружием, прядильными и ткацкими изделиями. Они тоже в основном имеют более позднее происхождение, будучи выражением пиетета к Карлу Великому и ретроспективного осмысления якобы «золотого» века. Правление Карла потомкам казалось проявлением непререкаемой законности, которая в итоге была обязана соответствию его правления божественному правопорядку. В этом правлении видели всеобщее стремление к правопорядку и спокойствию.

Встает вопрос: а соответствует ли это сплошь позитивное представление потомков облику Карла как исторического персонажа? Разумеется, Карл и его действия не были идеальными. Хотя войны, в ходе которых случались грабежи, казни и депортации, были характерны для его века и считались не только в то время допустимым политическим средством, все же некоторые действия, к примеру, казнь, вошедшая в учебники истории под названием «Верденская резня на реке Аллер» (несмотря на то что называемое число казненных – 4500 человек – явно завышено), как необходимая мера наказания смутьянов явно за гранью разумного. Или то, как монарх обошелся с семьей Тассилона, лишив всех прав и состояния ни в чем не повинных детей и супругу и заточив их в монастыри, при всей серьезности политических последствий этого шага было очевидным перебором. Однако было бы логично и здесь вспомнить умное замечание Мишеля де Монтеня из его второй книги «Опытов»: «Так что прежде чем давать оценку отдельному поступку, необходимо оценить сопутствующие обстоятельства и человека, его совершившего, в целом».

В военной сфере для политической линии Карла были характерны прежде всего осмотрительность, готовность прислушаться к советам других, осторожность и мысли о будущем. Спонтанность при отправлении в поход без достаточной информации и без стратегического плана действия, подтолкнувшая монарха в 778 году на испанскую авантюру, в результате которой был уничтожен его военный обоз в Пиренеях, а сам король и его королевство оказались в более чем сложном положении, больше не повторялась. Когда Карл действовал быстро и целеустремленно, особенно при столкновениях с саксами, его решения поражали продуманностью и уверенностью в своей правоте. Карл тщательнейшим образом взвешивал детали экспедиции против аваров в 794 году. Продвижение двумя колоннами по обоим берегам Дуная и поддержка силами корабельного конвоя со стороны реки с самого начала свели до минимума риск для войска на неизвестной для него местности.

Но не только в военной области обращает на себя внимание спокойный и рассудительный образ действия правителя. Это проявляется также в его реакции на происшедшее с папой Львом III. Тщательные расследования в Падерборне и Риме запустили процедуру реституции. Она продолжалась до тех пор, пока «добровольная» очистительная присяга папы накануне рождественских праздников в присутствии монарха не позволила выступить с юридическим осуждением заговорщиков некоторое время спустя после обретения Карлом императорского достоинства.

Политическое завещание 806 года показывает сбалансированность трехчастного раздела империи между его сыновьями на основе сформировавшихся за четверть века Аквитании и Италии, а также расширенных и приумноженных земель франков, включая обязательства по совместной защите собора Святого апостола Петра в Риме. Проницательный государственный деятель, Карл с помощью соответствующих предписаний старается избежать ожидаемых внутри- и внешнеполитических трудностей, возникавших в возглавляемых обоими братьями сообществах. Осмотрительность была характерна и для монарших действий по «соггесНо» общества во имя сохранения и укрепления разумных привычек и правовых обычаев. Отношения Карла с мирской и церковной знатью, согласно всем правилам, отличались рассудительностью, готовностью к компромиссам, расположенностью к примирению и повторному сближению.

Конечно, в Карле «сгущается» история, а согласно другому толкованию, в нем соединяются созвучные тенденции того века. Скорее всего Карл сам их определил: экспансия его империи, от которой берут начало современные Франция, Германия и Италия; создание на основе единой валюты обширного экономического пространства; «всемирные» контакты через Средиземное море с Багдадом, Иерусалимом и Византией; расширение ойкумены и прочный союз с папством, похожая на римскую литургия и реформа «образования» с опорой на лучшие умы того времени; обновление и исправление, превращение разговорной и письменной постклассической латыни во франкский язык формирующегося «латинского» Запада.

Упрочение обновленной империи Запада в эпоху раннего средневековья, а также впечатляющие «усилия по умиротворению» на заключительном этапе правления Карла еще при его жизни снискали ему звание «отца Европы», позволившее именовать его маяком континента.

Сохранилось не так уж много материальных свидетельств существования Карла: грамоты, печати, монеты, несколько редких бесценных рукописей и, разумеется, прежде всего останки короля, сохраняемые в соборе Богоматери в Ахене, хранилище памяти монарха. Действительно, нет необходимости в этих осязаемых и видимых свидетельствах: «Ведь со временем великие люди освобождаются от спорности оценок, от ненависти со стороны тех, кому они причиняли страдания; на этом фоне может происходить их идеализация, что и произошло с Карлом Великим, ставшим героем, князем и святым» (Якоб Бурхард).

Все, связанное с жизнью и деятельностью монарха, составной частью входит в историю нашего континента – Европы, у истоков которой стоял Карл Великий.