И.С. Полищук

КРЕСТЬЯНСТВО И ДУХОВЕНСТВО В ПЕРВОЙ ТРЕТИ ХХ в.

(некоторые аспекты модернизационных процессов в деревне Нечерноземья).

Оп.: Новый исторический вестник. 2005 №2(13)

http://www.nivestnik.ru/2005_2/5.shtml

См. библиографию.

Православие формировало традиционное отношение русского крестьянства к земле и всему, что на ней произрастает, как к земле Божией. Хранителем православных этических основ хозяйственной жизнедеятельности выступали крестьянский «мир» и определенные этические нормы сельского труда. В православном понимании труд — это закон человеческого существования, а трактование труда было созвучно крестьянским представлениям о его важности и необходимости как основе жизненного благополучия. Представления крестьян о праве на труд и на землю имели под собой религиозные корни и опирались на православную антропологию – понимание сущности человека и его прав.

В крестьянском сознании утвердилась мысль о помещичьей собственности как неправедной с точки зрения православной жизнеобусловленности их хозяйственного и нравственного бытования. Генеральной идеей исторической памяти крестьянина было то, что земля – Божья, а потому должна принадлежать тем, кто на ней работает, то есть самим крестьянам.

Между тем уровень развития сельского хозяйства в России в начале XX в. был невысоким. Существовали факторы, сдерживавшие его прогресс. Одним из них было малоземелье. Крестьяне нечерноземных губерний были особенно скудно обеспечены землей. Например, в конце XIX в. у крестьян Тверской губернии имелось 3 583 298,1 дес. земли (надельной и купчей) или 62,7 % всего земельного фонда губернии. У помещиков, купцов и церкви в сельхозобороте находилось 37,3 %. Средний крестьянский земельный надел по губернии составлял 3,7 дес. на одну мужскую душу, у 30,9 % этот процент был еще ниже. Крестьянских надельных дворов насчитывалось 238 115, из них 7,9 % владели только усадьбой, 21,6 % дворов имели пахотной земли в поле 0,5 дес., более 41,7 % — 1 дес., и только 28,7 % дворов имели более или менее достаточное количество земли.[1] В Петроградской губернии к началу 20-х гг. на один крестьянский двор приходилось 3,5 га пашни, в Смоленской – 4,9 га.[2]

Классовое расслоение способствовало широкому развитию различного рода аренд. В конце XIX в. в аренду сдавали 20,5 % площади удобных надельных земель. Аренда была личная и общественная, то есть целой общиной снимали луга, выпасы и другие угодья, пополняя фонды надельной земли. Крестьяне арендовали землю и друг у друга. Во-первых, сдавали зажиточные крестьяне, которые в районах товарного льноводства получали большие барыши, являвшиеся по сути настоящей земельной рентой. Вл-вторых, землю сдавали малообеспеченные крестьяне, не имевшие возможности обрабатывать надел своими силами. Сдача земли маломощными хозяйствами широко практиковалась в связи с большим развитием отхожих промыслов. В-третьих, арендовали землю и зажиточные хозяйства, это давало возможность расширить свои товарно-льноводческие и животноводческие хозяйства. В их руках сохранялась большая часть как личных, так и общественных аренд. 

В нечерноземных губерниях в начале XX в. арендные отношения распространились довольно широко. Например, хозяйств со сдачей в аренду земли насчитывалось по Брянской губернии 8,4 %; в том числе сдавали пашню – 7,6 %. По Смоленской губернии - соответственно 5,4 % и 3,86 %.[3]

Урожаи были низкими. Посевы ржи составляли 40 - 50 % всей посевной площади, овса — 34,4 %. Пшеницу почти не возделывали из-за невысоких урожаев, и в крестьянском быту ее считали не хлебом, а лакомством. Урожаи ржи (озимой) достигали 9 - 11 ц. с га. Лишь 22 % крестьянских хозяйств хлеб продавали на рынке - по большей части из-за нужды, чтобы поправить свои хозяйственные дела. Зажиточные крестьяне продавали излишки, но они были невелики, так как хлеб не являлся товарным продуктом крестьянских хозяйств.

Низкой оставалась и техника земледелия. Сельхозорудия были примитивные: обычная деревянная соха с железным сошником и перекладиной («присохой»). Поля обрабатывали «цапухой» — деревянной сохой без отвала, которая не вспахивала, а лишь царапала землю. Применялись еловые бороны–суковатки, затем пришла борона с деревянными зубьями, потом с железными. Появляются и плуги, сначала деревянные, позже железные, но соха сохранилась вплоть до организации колхозов.

В льноводческих районах Нечерноземья у зажиточных крестьян появляются даже сельхозмашины: рядовые сеялки, молотилки, косилки. Однако уборка урожая осуществлялась вручную.

Таким образом, для нечерноземной деревни характерным было рутинное ведение хозяйства.

Более успешно в Нечерноземье развивалось животноводство. Оно требовало увеличения аренды выпасов и сенокосов (лугов и выгонов), без чего продуктивность молочного скота оставалась невысокой. Трудные условия хозяйствования понуждали крестьян продавать практически всю продукцию животноводства. Для себя почти не оставляли молока (употребляли разбавленное водой или обрат).

Торговое льноводство и молочное животноводство сосредоточились у богатой верхушки деревни. Это способствовало формированию социального слоя буржуазии в лице скупщиков, перекупщиков, содержателей сборных сливных молочных пунктов и т.д. Многие из них применяли наемный труд поденщиков, но эксплуатировались в основном члены семьи и бедные родственники. Торговля скотом шла на сельских ярмарках и базарах. Овец, свиней, птиц выращивалось мало из-за недостатка кормов.

В целом сельское хозяйство Нечерноземья из-за малоземелья, низких урожаев и невысокой продуктивности животноводства, как правило, не обеспечивало прожиточного минимума крестьянской семьи. Скудная земля могла обеспечить лишь хозяйственно-материальное прозябание для большинства крестьян. Поэтому крестьяне искали лучшей доли на стороне, устремляясь в «отход» - на заработки в промышленные центры. Этот процесс усилился после реформ 1860 – 1870-х гг., породивших тенденцию разрушения замкнутого, полунатурального крестьянского хозяйства под воздействием проникновения капиталистических элементов. В пореформенное время усилился процесс пауперизации крестьянства. Из-за незавершенности аграрного переворота деревня оставалась отсталой, что вело к ее обнищанию, перенаселенности, и это выталкивало крестьян в «отход» в среднем до 50 %, а в бедняцких хозяйствах - до 70 %.[4]

В конце XIX в. в Тверской  губернии насчитывалось 328 478 человек, занятых отхожими промыслами. «Отход» длился обычно 2 - 3 года и более. Значительную часть крестьян на заработках составляли женщины – более 17 %. В услужении было занято 44 % женщин. В предреволюционные годы дальнейший рост товарно-денежных отношений и углубление классовой дифференциации способствовали все большему отвлечению крестьян на отхожие промыслы. Сравнительно редко шли на промышленные предприятия: на фабриках и заводах концентрировалось примерно 4 % всех отходников.[5] Уходили главным образом в Петербург, Москву, Тверь, Ярославль, уездные города.

На заработки из деревни уходили «лишние рты» или «свободные руки» - преимущественно неженатая молодежь, которая стремилась одеться, накопить деньги к свадьбе, на приданое. Уходили и молодые женатые мужчины, особенно те, кто хотели отделиться от родителей: требовались деньги на обзаведение собственным хозяйством (они брали с собой жен и детей). Практиковался и сезонный отход – на летние месяцы уходили в Ярославскую губернию, где нанимались в пастухи или поденно на полевые работы (из-за отхода в крупные города и интенсивного развития товарного животноводства спрос на рабочие руки в губернии был немалым). Крестьяне Нечерноземья реже ходили в южные черноземные губернии. Многие работали на месте, шли в найм к помещикам, местным богачам, купцам, духовенству своей или соседней деревни, занимались ремеслом и промыслами.

Широкое развитие промыслов и ремесел создавало большую подвижность сельского населения, и вся тяжесть сельхозработ ложилась на плечи женщин. Труд в льноводстве и животноводстве вообще считался женским.

Заработки от неземледельческих занятий составляли одну из основных статей денежного дохода в бюджете крестьянской семьи. Деньги шли на уплату налогов, покупку хлеба и других продуктов питания, на строительство, приобретение одежды и других предметов хозяйственного и домашнего обихода.

Беднякам и малообеспеченным середнякам промыслы давали возможность поддержать хозяйство. В зажиточных семьях доходы от неземледельческих занятий шли на расширение торговых отраслей хозяйства или способствовали накоплению капитала. Капитализация деревни – товарное льнопроизводство и молочно-товарное животноводство перестраивали всю систему крестьянской экономики – заставляла крестьянина «жить с рубля».

В предреволюционные годы деревня все больше сбрасывала с себя общинно-патриархальные оковы. Ее капитализация способствовала возникновению различных объединений – товариществ: например, для покупки земли и машин, для сыроварен, мельниц, по сбыту льна и других. Возникали ссудные кассы, кооперативы, потребительские и кредитные общества. Руководящую роль в них играла сельская буржуазия. В нечерноземных губерниях она была немногочисленная.

Таким образом, основная масса крестьянства страдала из-за малоземелья, эксплуатации и кабалы сельских богатеев, помещиков, политического и экономического бесправия. Крестьянство стремилось получить землю. Поэтому оно живо откликнулось на революции 1905 г. и 1917 г., в ходе которых решался кровный для него аграрный вопрос.

В начале XX в. настоятельность модернизационного преобразования общественных основ России стала очевидной. Правящие круги склонялись к пересмотру политического курса в надежде укрепить социальную опору самодержавия, расшатанную революцией 1905 г. Сначала С.Ю. Витте, а затем и П.А. Столыпин, отражая настроения правящих «верхов», в своих модернизационных проектах сделали ставку на крестьянство.

Расчеты «верхов» на крестьянство отнюдь не были беспочвенной иллюзией. На протяжении столетий русское крестьянство действительно являлось массовой социальной опорой монархии в том смысле, что считало ее единственно приемлемой формой правления, поскольку только она обеспечивала определенную защиту крестьян от произвола помещиков. Вера русского народа в «доброго царя», его царистские иллюзии были еще сильны. Объяснялось это историей страны, ее крайне суровыми условиями государственного выживания. Несмотря на жестокий гнет со стороны самодержавного государства, русский народ, большинство которого составляло крестьянство, отличало повышенное чувство патриотизма, воплощенного в идее преданности православному царю. В крестьянском сознании царь воплощал единство и мощь страны (крестьяне не раз восставали, но не против царя, а лишь против помещиков и местной бюрократии). И хотя революция 1905 - 1907 гг. нанесла первый значительный удар по царистским иллюзиям, крестьянство тем не менее полностью от них избавилось только в 1917 г.

Расчет царизма (в третьеиюньском варианте 1907 г.) на крестьянство и ставка на крестьянский «наивный монархизм» стали краеугольным камнем столыпинских реформ. Однако опираться на крестьянство не означало выражать его интересы. Царское правительство должно было предложить крестьянству такой аграрный законопроект, который выглядел бы как крестьянский. За реализацию этой идеи брался Витте, затем - Столыпин.

Проект Столыпина отражал интересы поместного дворянства, высшей церковной иерархии, а также консервативной буржуазии. Он настолько совпадал с аграрной программой Совета объединенного дворянства, что все тогдашние политические наблюдатели, от кадетов до социалистов, подчеркивали это родство. Например, кадет А.С. Изгоев отмечал, что программа Столыпина – это программа «объединенного дворянства». Сам Столыпин говорил: «Крепкий личный собственник… нужен для переустройства нашего царства, переустройства его на крепких монархических устоях».[6]

В нечерноземных губерниях согласно закону 9 ноября 1906 г.[7] было развернуто насильственное землеустройство. Основной упор сделали на образование отрубов (земельных участков из разрозненных и компактно соединенных полос, выделенных из общинной земли в единоличную крестьянскую собственность, с перенесением усадьбы в деревню) и хуторов (обособленных крестьянских усадеб с жилыми и хозяйскими постройками на земельных участках индивидуального владения, с перенесением усадьбы на свой участок). Формирование отрубной и хуторской систем землеустройства шло в основном не через выделение крестьянских дворов из общины, а посредством насильственного (без согласия сельского схода) разделения общинной земли. В результате грубого давления «началась массовая фабрикация хуторов и отрубов… около половины хуторов и отрубов, созданных на втором этапе реформы, было нежизнеспособно».[8] Например, из небольших наделов бедноты образовалась масса мелких хуторов и отрубов. Средний размер хуторов и отрубов составлял по России 9,8 дес. (у общинников – 7,1), в то время как для ведения хозяйства необходим был минимум от 8 до 15 дес.[9]

Всего за годы реформы в европейской части России из 1,5 млн землеустроенных крестьянских дворов, вышедших из общины, было создано 13,35 % хуторов и 86,65 % отрубов, это составило примерно 10 % крестьянских хозяйств.[10]

Виднейший экономист того времени А.И. Чупров утверждал, что «мысль о… распространении отрубной (И хуторской. – И.П.) собственности на пространстве обширной страны представляет собой утопию, включение которой в практическую программу неотложных реформ может быть объяснено только малым знанием дела».[11] Столыпин с русской деревней почти не соприкасался и знал о ней мало. Начиная аграрную реформу, он руководствовался прусским опытом ведения хуторского хозяйства, сложившегося естественным образом в давние времена, на иной, отличной от Европейской России, общинной форме хозяйствования. Поэтому перенесение индивидуальной западноевропейской хуторской системы хозяйства на вековую почву общинного земледелия русской деревни не встретило понимания и поддержки крестьянства. Напротив, оно оказало сопротивление.

А потому при осуществлении аграрной реформы не обошлось без насилия. Нередко полиция и войска расстреливали крестьянские сходы, которые оказывали сопротивление насильственной организации хуторов и отрубов. Причем крестьяне сопротивлялись хуторско-отрубной политике не по своей темноте и невежеству, а исходя из здравого смысла: «Крестьянское земледелие очень зависело от капризов погоды. Получив надел в одном отрубе, крестьянин оказывался во власти стихии. Он разорялся в первый же засушливый год, если его отруб был на высоком месте. Следующий год был дождливым, и очередь разоряться приходила соседу, оказавшемуся в низине. Только большой отруб, расположенный в разных уровнях, мог гарантировать ежегодный средний урожай».[12]

Задуманное Столыпиным расселение крестьян на хутора предполагало в большей мере решение политических задач, нежели стремление улучшить крестьянскую экономику. В действительности Столыпин беспокоился о помещичьем землевладении: он не допускал даже мысли о его ликвидации, о чем говорил, например, в речи в Государственной думе 10 мая 1907 г.[13]

В нечерноземных губерниях на хутора и отруба смотрели как на «барскую затею», несущую крестьянину одно разорение. Общинное землевладение в Петербургской, Тверской, Смоленской, Ярославской, Костромской и других нечерноземных губерниях Европейской России тесно переплеталось с товарно-денежными отношениями, развивающимися на базе общинной собственности. Поэтому разрушение общины отрицательно сказывалось на товарно-денежном рынке. Тем самым подрывался вековой уклад хозяйственного религиозно-православного жизнеустройства и жизнеобеспечения деревни.

Столыпин пытался найти в хуторах и отрубах такую форму собственности, которая своим единообразием должна была вытеснить все другие (государственную, общественную, кооперативную, частную). При этом он игнорировал региональные различия, разнообразие условий крестьянского хозяйствования и форм собственности. Поэтому, несмотря на его стремление уничтожить общинное землевладение, оно все же оставалось преобладающим: отруба и хутора составили лишь одну десятую часть крестьянских хозяйств Европейской России.

Благополучные в хозяйственном отношении хуторяне тонули в массе нищих, которые, выделившись из общины, потеряли право на общественное пастбище, а для собственных не имели земли. Вышедшие на хутора крестьяне-бедняки теряли земли за просрочку очередных платежей в Крестьянский банк и т.д.

Таким образом, реформа не достигла ни экономических, ни политических целей, которые перед ней ставились. Деревня вместе с хуторами и отрубами осталась такой же низкопроизводительной и нищей, как и до Столыпина. Да и какую более высокую производительность или агрокультуру мог создать новый владелец хутора или отруба на своих 5 - 7 дес. малоплодородных земель, зачастую без пастбища, воды, дороги, а также без денег, нужных для развития хозяйства (покупку инвентаря, семян, скота и т.д.).

Поэтому вопреки расчетам на «умиротворение» деревни столыпинское «землерасстройство», как его выразительно называли сами крестьяне, до крайности обострило социальные противоречия в деревне. Крестьянство боролось не за сохранение общины, а против столыпинских методов ее ломки, за ликвидацию помещичьего землевладения как главного источника эксплуатации и нищеты. Формы аграрного движения в годы осуществления столыпинской реформы существенно изменились. Вместо открытых поджогов и разгромов помещичьих усадеб и экономий стали распространяться тайные потравы посевов, порубки леса, запашки помещичьей земли и т.п.

Крах столыпинской аграрной реформы был обусловлен главным объективным фактором – тем, что она проводилась в условиях сохранения помещичьего землевладения и ради сохранения этого землевладения. В этом — корень крестьянской ненависти к помещику. Это была самая сильная крестьянская традиция, уходившая корнями в глубь веков. В крестьянском сознании господствовала одна ведущая идея: земля принадлежит крестьянству, а не помещикам (едва ли не со времен Ивана IV Грозного земля помещику давалась за службу, прежде всего военную, и временно, теперь этой службы нет, и земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает своим трудом). Это была генеральная идея, основанная на исторической памяти крестьян, и, пока она жила, столыпинский аграрный курс имел мало шансов на успех, что и доказала сама жизнь.

В сохранении помещичьего землевладения изначально коренился порок политики аграрного бонапартизма, приведшего в конечном итоге к новой революции и превращению всей земли в общенародную собственность.

Столыпинский аграрный курс, и это главное, провалился политически: он не заставил крестьянина забыть о помещичьей земле, как рассчитывали авторы закона 9 ноября.

На помещичью землю претендовал прежде всего новоиспеченный кулак. К тому же он становился как серьезным экономическим конкурентом помещика на хлебном рынке, так и заметной фигурой в земстве. Пока, однако, новая популяция кулаков, «сильных» хозяев («укрепленцев»), была небольшой: 4 - 5 % сельского населения.[14]

Творцы и сторонники нового аграрного курса, возражая критикам реформы, утверждали, что для ее реализации нужно было не 8 - 9 лет, отпущенных историей, а лет 20, которые просил Столыпин, и она увенчалась бы полным успехом. Однако мировая война, Февральская революция и Октябрьский переворот этому помешали. Доля истины здесь есть: за два десятка лет процесс сделался бы необратимым. Но вопрос надо ставить иначе: почему история не дала этих 20 лет? А не дала потому, что страна (деревня в том числе) уже больше не могла жить в условиях архаичного самодержавного политического и аграрного строя.

Таким образом, насильственное насаждение хуторов и отрубов, игнорирование местных условий, недостаточное финансирование землеустроительных работ, неудачи в переселенческой политике, также слабо финансировавшейся, привели к тому, что Столыпину и его правительству «не удалось ни разрушить общину, ни создать достаточно массовый и устойчивый слой крестьян-фермеров. Так что можно говорить об общей неудаче столыпинской аграрной реформы».[15]

Почему же в массе своей крестьяне были против столыпинского землеустройства?

По мысли С.Г. Кара-Мурзы, крестьяне сопротивлялись реформе Столыпина, так как капитализация сельского хозяйства противоречила их фундаментальным интересам: одно дело личная выгода, другое – поддержка смены всего уклада деревни. Крестьяне держались общины потому, что «тоталитарное» общинное правило, запрещавшее им продавать землю и даже закладывать ее, гарантировало выживание в голодные годы. В общине сформировалась своеобразная «этика выживания» как особое мировоззрение крестьянства (крестьяне хорошо помнили о страшном голоде 1891 г.). Они говорили: «Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого просить будет».[16]

Община в центре России устояла. Главные ценности буржуазного общества – индивидуализм и конкуренция – в среде крестьян не находили отклика, так как даже в конце XIX в. русская деревня жила по нормам традиционного права с очень большим влиянием общинного права. В массе крестьянства господствовала идеология «архаического коммунизма», несовместимого с буржуазно-либеральным общественным устройством.[17]

В итоге затеянная Столыпиным аграрная модернизация, вызвав социальные потрясения, не дала заметного общественного и экономического эффекта и прямо привела к революции.

Сохранявшаяся после 1917 г. система хозяйствования тормозила сельхозпроизводство. Углублялось противоречие между зажиточной и середняцко-бедняцкой массой крестьянства. Наделение землей (по «Декрету о земле») не вывело большую часть крестьянских хозяйств из трудного социально-экономического положения. Оно усугублялось разрухой после мировой и Гражданской войн. Происходили вооруженные столкновения бедняков и кулаков из-за передела помещичьей и церковно-монастырской земли.

В 1923 г. в Тверской губернии существовало (от имевшихся по столыпинской реформе 9 ноября) 94 % хуторских и отрубных хозяйств. Однако крестьянский опыт показал невыгодность этой формы хозяйствования. Только за 1925 г. их количество уменьшилось на 43,5 % и к 1928 г. осталось 2,5 %.[18]

Сельхозпроизводство носило полунатуральный характер и было слабо оснащено инвентарем, тяглом, а потому имело низкий уровень товарности. На 1 декабря 1923 г. в сельхозобороте из 6 343 600 га земли 84,21 % находилось в трудовом пользовании, 23,88 % приходилось на пашню. В 1926 г. в губернии насчитывалось 2,5 % хозяйств без посевов, 4,8 % с посевом 4 - 6 дес., 0,1 % с посевом свыше 8 дес.; 18,5 % хозяйств были безлошадными. На 1928 г. 429 579 крестьянских хозяйств имели 480 тыс. лошадей и 529 700 голов крупного рогатого скота.[19]

В сельхозпроизводстве преобладали мелкие хозяйства с посевом до 4 дес., которые давали 93,9 % всей товарной продукции. Однако уделом мелкого хозяйства оставалась его низкая товарность. Рентабельными были хозяйства с размером посевов свыше 6 дес. Осенью перераспределение хлеба шло от бедноты к кулачеству, духовенству и монастырям. Уже к весне беднота испытывала нужду в хлебе и вынуждена была брать его в долг на кабальных условиях у зажиточных слоев деревни (кулаков, торговцев, духовенства, монастырей).

Урожайность в крестьянских хозяйствах была невысокой. Например, в 1928 г. она составляла: ржи озимой – 7,31 ц. с га, пшеницы яровой – 6,51, ячменя – 8,23, овса – 11,18, картофеля – 59,21. В 1927 г. на одного человека в год хлеба приходилось 1,69 ц., в 1928 г. – 1,84, в 1929 г. – 1,32. Производство сельхозпродукции обеспечивало население, как и до революции, довольно скудным питанием. В 1920 г. в деревне на одного взрослого мужчину в день приходилось в среднем 3 556 калорий, в 1928 г. – 4 209 (в городе соответственно 2 469 и 3 243).

Таким образом, в сельском хозяйстве Верхневолжья ощущалась недостаточность материально-технических и других ресурсов для развития. В то же время деревня испытывала аграрную перенаселенность, в ней имелся избыток рабочих рук. В Тверской губернии проживали 2 242 350 душ, из них в деревне - 87,2 %. Самодеятельного населения насчитывалось 95,3 %. Основными жителями губернии являлись крестьяне – 77,4 %.[20]

Отходничество, характерное для деревни при самодержавии, сохранилось и в советское время. Например, в 1925 г. в Тверской губернии насчитывалось 113 тыс. отходников, почти 6 % сельского населения, свыше пятой части из них приходилась на женщин. Для Нечерноземья отходничество как социально-экономическое явление стало неотъемлемой чертой крестьянской жизни. Из деревни в город мужика гнала беспросветная нужда. Даже к концу 20-х гг. в Тверской губернии числилось 25 % бедняцких хозяйств, для которых были характерны безлошадность, недостаточность рабочего и крупного рогатого скота, пашни и сенокосов. В крестьянских хозяйствах наблюдалась тенденция к дроблению. Так, с 1923 по 1928 гг. их количество увеличилось на 11,2 %. В результате преобладали мелкие хозяйства - с посевом до 4 дес. В этих хозяйствах применялись довольно примитивные сельхозорудия, труд был тяжелым и малопроизводительным, а урожаи невысокими. Своего хлеба губернии всегда не хватало, она относилась к потребляющим, а потому крестьяне вынужденно занимались отходничеством.[21]

Но и в городе крестьянин не находил своего места. Там он мог найти лишь тяжелый, «черный», часто непривлекательный, а порой и унизительный, труд. С религиозно-этической стороны труд в отходничестве в восприятии крестьянина терял духовно-православное, нравственное основание. Часто бесприютность и беспризорность становились уделом крестьянина-отходника. Он выпадал из привычного семейно-соседского круга, сельского «мира», своего прихода, из-под пастырского влияния, опеки «батюшки», и потому ослабевали его религиозно-нравственные основания. Это часто рушило самые глубокие корни крестьянского православного бытия, традиционные устои жизни, этические принципы и нормы духовности в крестьянской жизнедеятельности.

Православие наполняло ее духовно-нравственным содержанием, являлось путеводной нитью и в хозяйственно-практической жизни деревни. Важнейшую роль в крестьянском духовном и хозяйственном жизнебытовании играли монастыри. Под влиянием монастырского хозяйственного уклада формировались и передавались другим крестьянам представления о труде как особом религиозном «делании», что отпечатывалось в крестьянском сознании в виде этических норм их жизнедеятельности.

Хозяйство в монастырях существовало издавна на общежитийных принципах киновии (совокупного владения землей, хозяйственными постройками, имуществом, инвентарем и т.д., предназначенными для коллективного использования монашеской общиной). В крестьянской общине владение землей и другими сельхозугодьями также осуществлялось на основе совместного пользования. Следовательно, хозяйственный уклад крестьянской и монастырской общин имел некоторые общие черты.

Монастыри-землевладельцы вели собственное хозяйство. В послереволюционное время условия хозяйственной жизни церкви и крестьянства менялись в соответствии с «Декретом о земле» и последующими аграрными законами большевиков. Ряд монастырей преобразовались в трудовые коммуны. Наиболее интенсивно этот процесс шел в 1918 - 1921 гг. Так, на принципах монашеской киновии 140 монахинь Троице-Пятницкого женского монастыря («Камень») Кесемской волости Весьегонского уезда Тверской губернии организовали свое трудовое хозяйство (при незыблемости монастырского устава и коллективного владения имуществом). На таких же принципах в новых условиях функционировала артель «Кошаровская», возникшая на базе Казанского Вышневолоцкого женского монастыря. Аналогичный характер носило хозяйство монахов Нилово-Столбенского монастыря, организовавшееся в имении Раменье Осташковского уезда в 1920 г. Подобное хозяйство – «Трудовая артель» - возникло также в Николо-Столбенской мужской пустыни.[22]

Монастырские трудовые коммуны копировали структуру с религиозной организации монастыря с целью сохранить себя в новой форме в условиях государственно-атеистического давления власти на религию и церковь. Монастырь и его хозяйство и не могли быть ничем иным, как новой формой дореволюционного существования с привычной системой религиозно-монашеского миропонимания.

В условиях политики государственной секуляризации земельной собственности монастырь менял внешнюю форму хозяйствования, не поступаясь религиозной организацией. Например, типичным монастырским хозяйством являлась община «Труд и молитва», располагавшаяся в Тверском уезде. Как трудовая коммуна она функционировала с 1918 г. У нее имелось 141,5 дес. земли, из них 42,55 % пашни, 34,04 % лугов, 21,09 % выгонов, 2,32 % огородов. К обители относились также 62 дес. пустоши, 968 дес. торфяного болота, из которых 4,13 % занимали покосы. Кроме богослужебных построек имелись постройки хозяйственного назначения: каменный хлебный амбар, скотный и конюшенный дворы; 9 сараев для уборки снопов зерновых культур и льна; кирпичные рига (постройка с печью для сушки снопов хлеба и льна), гумно (сарай для обмолота снопов), коровник; завод для производства кирпича, избы для размещения работниц, свечное производство. Все 18 насельниц обители являлись трудоспособными: 88,9 % из них были в возрасте до 40 лет, 94,5 % происходили из крестьян и, следовательно, обладали сельскохозяйственными навыками. В хозяйстве трудились и работники по найму из окрестных деревень, а также «трудники». Основу хозяйства составляли выращивание и продажа хлеба, льна, овощей, мясо-молочной продукции, скота, леса, дров, сена, кирпича, а также доходы от торговли свечами. Прибыль от хозяйственной деятельности составляла 40,9 %. Хозяйство было рентабельным, доходы превышали расходы. Кроме того, община имела неприкосновенный капитал в ценных бумагах.[23]

Монастырские хозяйства как трудовые коммуны в определенной мере пользовались теми же льготами, что и сельхозобъединения, организуемые крестьянами и поддерживаемые государством. Наркомзем РСФСР считал на первых порах, что они должны иметь ту же поддержку со стороны земельных органов, которой пользовались крестьянские кооперативы, артели и товарищества. «Правда» в июне 1928 г. сообщала о монастырских сельхозобъединениях, которые имели льготы наравне с остальными коллективными хозяйствами. Монастырские коммуны получали от государства кредиты, cельхозмашины, семена, лес и т.д. Положительный опыт монастырского хозяйствования нашел отражение и на страницах местной печати.

Преимуществом монастырских трудовых коммун по сравнению с крестьянскими являлось то, что они были уже организованы и отлажены вековым опытом хозяйствования (например, коллективной обработкой земли). В жизни монастыря воплотился идеал, состоявший в киновии-общежительном монашестве, предполагавший претворение в жизнь принципа общности имущества, совместной трудовой деятельности и коллективизма.

В сельхозобъединениях, существовавших в Тверской губернии до 1928 г., 20 % приходилось на коммуны и 2,6 % - на артели. Основную массу членов сельхозколлективов в губернии составляли две социальные группы: крестьяне (в основном бедняки и батраки) – 82 % и монашествующие – 12 %. На бедняцко-батрацкие коллективы приходилось в среднем 20 человек трудоспособных, на монастырские — 70 (71,43 %). Если учесть, что в крестьянских сельхозобъединениях в общее число входили не только взрослое трудоспособное население, составлявшее 62,7 %, но и нетрудоспособные члены семьи, то в монастырских их число совпадало с количеством трудоспособных.[24] Кроме того, бедняцко-батрацкие сельхозобъединения, кроме земли, порой не имели в достаточной мере сельхозинвентаря, семян, рабочего скота, да и опыта ведения коллективного хозяйства. Они экономически были слабее монастырских, что давало последним возможность успешно конкурировать с сельхозколлективами из бедноты. Монастырские трудовые коммуны были жизнеспособнее, их отличала религиозная сплоченность, они представляли удобную форму сочетания религиозно-духовной и хозяйственной деятельности.

В послереволюционное время в православный мир русской деревни все больше вторгается мир светских (cекулярных) мотивов, оказывающих влияние на ее социально-экономический облик. Крестьянство в ней – это уже не последнее, не униженное сословие: начинается его возрождение, заключающееся в росте социального самосознания. Этому способствовал и подъем деревни в 1922 - 1927 гг., вызванный нэпом. В деревне, освобожденной от помещика, проснулась небывалая жажда к труду. Крестьянин словно впервые почувствовал себя хозяином на своей земле: он жадно слушал советы агронома и использовал технические новинки, которые еще недавно его пугали. Он уже не походил на «патриархальный тип русского Микулы».

Советская власть, большевики, организуя хозяйственно-материальную жизнедеятельность деревни, разъясняли, что надо делать согласно агрономической науке, чтобы преодолеть ее вековую отсталость, рутину крестьянского мышления. Сельская интеллигенция, культпросветработники, активисты партийных и комсомольских ячеек, участвуя в сельхозработах (посевных, уборочных и других), организовывали крестьян на проведение простейших агрокультурных мероприятий – создание опытных и показательных участков, боронование на общественных началах лугов, посев трав. Они разъясняли необходимость борьбы с вредителями на полях, что служило поднятию урожайности сельхозкультур.

Хозяйственная политика в первые советские годы способствовала тому, что в деревне начинает бурно развиваться кооперативное движение. К 1917 г. Россия подошла с развитой системой кооперации и с идеей кооперативного будущего всей страны, особенно деревни. Идеи кооперации, как способа модернизации отсталого сельского хозяйства России, разрабатывал А.В. Чаянов, выстраивая их в концепцию «кооперативной коллективизации». Кооперативные идеи преобразования деревни изначально зиждились на старых православных принципах совместного, товарищеского производства и общежития (монастырской киновии, крестьянской общинности), которые воплощали дух коллективизма, устремления и идеалы антипомещичьей революции. Приход к власти большевиков открыл возможность осуществления крестьянских требований о земле и стал исходным моментом реализации кооперативных идей.

В практическом воплощении этих идей выявились две тенденции: первая – это развитие кооперации на принципах дореволюционного опыта, а таковой был. Простейшие формы кооперации стали образовываться еще во второй половине XIX в., и ко времени революции это была довольно разветвленная система. Например, в Ивановском крае в 1906 - 1911 гг. возникло до 80 кредитных товариществ. Кооперирование (потребительские и сельскохозяйственные общества, молочные и кустарные артели) достигло в начале 1914 г. в среднем 45 %;  на 1917 г. функционировало 110 кредитных кооперативов.[25] Уже сложились и устойчивые принципы кооперирования населения: добровольность, самостоятельность, постепенность перехода от простых форм к сложным и т.д. Вторая тенденция - стремление рассматривать кооперацию как средство всемерного ускорения социалистического преобразования сельского хозяйства. В дальнейшем верх взяла вторая тенденция - курс на социализм через кооперацию («строй цивилизованных кооператоров»), что по сути представляло собой госкапитализм.

Развитию кооперации способствовала и аграрная политика большевиков. Согласно Земельному кодексу РСФСР, принятому ВЦИК 30 октября 1922 г., в земледельческих хозяйствах разрешался наемный труд; правда, как вспомогательный, то есть при участии всех трудоспособных членов хозяйства в работе наравне с наемными рабочими. Крестьянам предоставлялась свобода в выборе форм землепользования. Ст. 90 Земельного кодекса предполагала общинный способ землепользования (с уравнительным переделом земли между дворами); участковый (в виде чересполосных, отрубных или хуторских участков); товарищеский (давал право создавать сельхозкоммуны, артели или товарищества по совместной обработке земли).

По данным Наркомзема РСФСР, на 15 ноября 1918 г. было зарегистрировано 1 385 отдельных коллективных хозяйств, образовавшихся на пространстве 41 губерний или 225 уездов; на 17 мая 1919 г. по 31 губернии РСФСР числилось 1 990 коммун, населения в них – 80 830 человек, в том числе трудоспособных – 52,83 %; на 17 ноября 1919 г. имелось 3 049 артелей, населения в них – 226 336 человек, трудоспособных – 54,06 %. По сведениям Отдела сельскохозяйственной экономики и статистики Наркомзема, на 1 декабря 1920 г. по 50 губерниям числилось 11 750 коллективных хозяйств, из них коммун – 17,01 %, артелей – 73,08 %, товариществ по совместной обработке земли (ТОЗ) – 8,05 %, трудоспособного населения – 52,36 %. К октябрю 1922 г. сельхозкооперация объединяла 11 858 артелей и товариществ; в начале 1923 г. – 2,3 млн крестьянских дворов в 17 тыс. кооперативов. Было создано около 300 кооперативных союзов с общим оборотом до 12 млн зол. руб. В орбиту кооперативной деятельности было втянуто около 25 % всех крестьянских хозяйств РСФСР.[26]

Особенностью губерний Нечерноземного центра России являлось высокое развитие кооперирования. В кооперативном движении заметную роль играли простейшие производственные объединения. В 1927 г. их было в регионе 2 229. В 1928 г. работало 4 970 машинных и мелиоративных товариществ. Наиболее была развита кредитная кооперация (31,2 % хозяйств). Размеры кредитования выросли с 1924 по 1929 гг. в 11,5 раз.[27] Так, в Западной области в 1928 г. из 24 сельхозкооперативов на кредитные приходилось 41,66 %, насчитывалось 3 682 простейших  кооперативных сельхозобъединений, охвативших 475 тыс. крестьянских хозяйств. В большинстве своем это были машинные товарищества – 22,21 %, мелиоративные – 12 %, молочные и маслодельные – 8,96 %.[28] Вступив в такое товарищество, крестьянин оставался единоличником, мелким товаропроизводителем, но посредством кооперации был связан прежде всего с государственной системой сбыта и снабжения, кредитно-денежных отношений.

Важное значение имела кооперация кустарей. На 1 октября 1927 г. в систему Всероссийского союза кустарно-промысловой кооперации (Всекопромсоюз) входило 99 союзов, из них 66,61 % - промысловых  и 39,39 % - смешанных. Низовая сеть включала 4 702 кооператива, насчитывавших 349 723 человека.[29]  В Нечерноземье большинство кустарей – 70 % - проживали в деревне, 80 % их продукции сбывалось на внутридеревенском рынке.[30]

Кооперативное движение способствовало социально-экономическим (культурным и другим) изменениям в деревне, укреплению материального положения крестьянства, убеждало его в целесообразности и полезности для него коллективных форм хозяйствования. Об этом, например, свидетельствовал опыт деятельности сельхозтоварищества «Рассвет», созданного в 1918 г. на землях деревень Сергиево и Молотино Емельяновской волости Старицкого уезда Тверской губернии.[31] Православный мир русской деревни менялся буквально на глазах. Процесс секуляризации затронул не только духовную, но и материальную сферу крестьянской жизнедеятельности. Образовался разрыв между прошлым традиционным жизнеустройством, сформированным вековым опытом православия, и светским. И здесь, по образному выражению Г.П. Федотова, священники-кооператоры заполняют «ров» между церковью и крестьянским миром.[32] С одной стороны, деревня еще хранила православные, духовно-нравственные основы своей жизнедеятельности. Это объяснялось тем, что миросозерцание, мировоззрение, психология крестьянства не выходили за рамки обыденного сознания, за пределы обычного житейского круга. Хозяйственные интересы и запросы крестьянства все еще редко перешагивали деревенскую околицу. Весь мир, вся жизнь, как правило, начинались и заканчивались в своей деревне. Многие крестьяне хранили в неприкосновенности вековым опытом сформированный православный мир своей жизнедеятельности. В хозяйственно-бытовом поведении крестьянства религия и церковь еще удерживали свою монополию. Крестьяне как прихожане сохраняли довольно прочные материальные отношения с «батюшкой», находились под его религиозно-духовным влиянием. Но, с другой стороны, в жизнеустройстве деревенского мира (хозяйственный уклад) происходили глубокие социально-экономические изменения. Политика «лицом к деревне» заставляла власть отказаться даже от материально-финансовых притеснений сельского, особенно низшего духовенства. Крестьянство и духовенство все больше втягивались в сферу товарно-денежных отношений, формируемых новой экономической политикой большевиков.

При этом «мир и клир» не избежали земных соблазнов. Рыночные возможности повышения благосостояния толкнули многих крестьян и представителей духовенства к наживе всеми возможными способами, включая и делекие от заповедей. Так, священник села Княщина Кашинской волости Кимрского уезда  Тверской губернии Фроловский использовал беднейшую часть прихожан для обработки своей земли за мизерную плату. Священник села Косьмо-Демянского Тверского уезда требовал у крестьян землю к имевшейся еще на 10 едоков. Когда крестьянский мир «приговорил» отказать ему, он попытался воздействовать на прихожан церковным принуждением: отказался хоронить, крестить, венчать, исполнять требы. Поставил крестьянам условие: «Давайте землю — буду хоронить».[33]

Зажиточное крестьянство (кулачество) и духовенство, действуя совместно ради собственного обогащения, пытались укрепиться в руководстве кооперативами, что вызывало недовольство бедноты. Например, крестьянин В. Смирнов из деревни Бараново Спировской волости Ржевского уезда в письме в газету «Беднота» писал, что находившиеся в руководстве кредитным товариществом кулак Филиппов (председатель), сын священника Михайловский (заведующий кредитным отделом), сын бывшего царского полковника Щукин (заведующий торговым отделом) получили ссуду не только для себя, но и дали две ссуды священнику деревни Матвеево (на себя и жену), а бедняку Антонову отказали. Аналогично действовало руководство машинного товарищества в деревне Старо-Башкеево Старицкой волости Ржевского уезда, возглавляемое кулаком Гавриловым.[34]  В целом в Нечерноземье удельный вес кулацких хозяйств достигал в кооперации 85,8 %.[35] Это нарушало провозглашаемую большевиками «классовую линию».

Игнорирование кулачеством и хозяйственно-зажиточным духовенством интересов бедноты настраивало ее против них, ожесточало, обостряло социально-экономический антагонизм в деревне. Советская и партийная власти делали ставку в кооперации на бедноту. Так, в Бежецком округе в органы управления районных сельхозкооперативов в 1929 г. было избрано 18,23 % батраков и 31,38 % бедняков.[36]

Постановлением  ЦИК и СНК СССР «О недопущении кулаков и лишенцев в кооперацию» от 21 октября 1930 г. начинается социально-классовая перестройка кооперации. Из кооперативных органов изгоняются кулаки, торговцы и другие собственники из «бывших» и представители от духовенства (родственники и т.п.), а на их место выдвигаются бедняки-партийцы. Происходит «окоммунистичивание», то есть внедрение «партийных сил» в руководство кооперацией.[37] Монастыр­ская кооперация не только свертывалась, но и преследовалась. «Дикие» кооперативы, а среди них было немало монастырских, ликвидировались. В конце 20-х гг. их уставы вообще перестали регистрироваться. На этом фоне тормозился рост кооперации вообще, так как ее организационная структура перестала отвечать новым задачам.

В сталинских модернизационных преобразованиях деревни стали доминировать идея и практика насильственного изменения общества, его духовных и хозяйственных начал на «безбожной» (атеистической) основе. Единый духовно-нравственный и материальный мир православной деревни разрушался усилиями новой власти. Коммунистическая доктрина общественного преобразования требовала изменения прежде всего хозяйственно-экономического уклада деревенской жизни. Религия, согласно этой доктрине, являлась надстройкой над материальным базисом. Следовательно, стоит лишить церковь ее материальной основы, и это приведет к ее ликвидации. По представлениям партийно-советского руководства в центре и на местах, форпостом сохранения религиозности в деревне являлось единоличное хозяйство, ибо «крестьянин-одиночка имеет технически отсталое, некультурное хозяйство», «он не организован в артели, не кооперирован, культпросветработа его еще не коснулась», отсюда «его бедность и религиозность, ибо смысл всех религиозных обрядов и таинств - индивидуальный союз бога с человеком-одиночкой».[38] Поэтому по отношению к единоличнику проводилась политика «удушения» его хозяйственной самостоятельности. Это шло через усиление налогового бремени, затруднение в получении кредита, ограничение льгот при покупке сельхозинвентаря, машин, семян, леса и т.д.

Борьба с религией и церковью становится частью социально-экономических преобразований деревни. Главным условием этой борьбы было внедрение «социалистических производственных отношений» в жизнедеятельность деревни через включение крестьян-единоличников в разные формы коллективных (кооперативных) хозяйств. Предполагалось, что обобществление единоличных хозяйств (коллективизация) будет ликвидировать капиталистические отношения в деревне, подрывать экономические и социальные формы существования религии и церкви, ибо капиталистическая экономика, согласно доктринальным представлениям большевиков, в виде мелкого и мельчайшего хозяйств поддерживает и порождает капитализм, а значит воспроизводит и сохраняет религию, предрассудки, суеверия в крестьянской среде. Такое понимание проблемы давала еще в начале 20-х гг. Антирелигиозная комиссия ЦК ВКП(б).[39]

К усилению борьбы против религии, церкви и духовенства сталинское руководство подтолкнули и хозяйственно-экономические трудности конца 20-х гг. Они выразились прежде всего в хлебном кризисе зимой 1927/28 гг., заметно осложнившем хозяйственную и социальную жизнь в городе и деревне. И.В. Сталин призвал к «самой боевой антирелигиозной работе в массах»[40], то есть, по сути, к борьбе с религией, церковью и духовенством. Хлебозаготовки становились «антирелигиозным фронтом».

Причины хлебных затруднений сталинское руководство усмотрело в росте сопротивления кулачества и духовенства. Для ликвидации хлебных затруднений, в соответствии с директивами ЦК ВКП(б) от 14 и 27 декабря 1927 г., начали применяться насильственные методы. Уже с 1926 г. к проведению хлебозаготовок впервые после перехода к нэпу стало привлекаться ОГПУ, которому предписывалось «принять меры к раскрытию и пресечению обычных для хлебозаготовительной деятельности преступлений: растрат, подлогов, хищений, порчи зерна и т.п.». ОГПУ стало заниматься выяснением политических настроений деревни в связи с хлебозаготовками, прежде всего враждебных к власти и ее политике. Запрещалась публикация в печати материалов о хлебных затруднениях.

В 1927 г. началась первая волна репрессий. В хлебозаготовительных кампаниях стали использоваться «чрезвычайные меры» (ст. 58, 61 и 107 УК РСФСР от 1926 г.). По информации начальника Тверского губернского отдела ОГПУ Перкона, с 1928 г. широко применялись «массовые репрессии против наиболее злостных частных хлебозаготовителей и хлеботорговцев».[41] В справке ОГПУ об антисоветских проявлениях в деревне в связи с хлебозаготовками с 1 августа по 27 сентября 1929 г. уполномоченный 4-го отделения Качалов указывал, что по СССР было совершено 142 террористических акта, из них убийств -  6,33 %, ранений  - 5,63 %, избиений – 26,76 %, покушений на убийство – 16,19 %, поджогов – 35,91 %, вредительство имущества – 9,18 %. Массовых выступлений: всего по СССР – 21, в которых участвовали 2 910 человек.[42]

По Бежецкому округу в 1929 г. из 141 зафиксированного случая противодействия государственно-хозяй­ственным мероприятиям на борьбу против хлебозаготовок приходилось 14,89 %.  Из 22 дел, возбужденных в октябре - ноябре 1929 г. прокуратурой Бежецкого округа по «контрреволюционной деятельности», на сопротивление хлебозаготовкам приходилось 31,81 %. В августе 1929 – январе 1930 гг. из 1 062 зарегистрированных фактов выступления кулачества и духовенства против хозяйственной политики советских и партийных властей на срыв хлебозаготовок приходилось 9,03 %, на отказ от сдачи хлеба – 2,25 %, на противодействие организации «красных обозов» (по хлебосдаче) — 0,65 %.[43]

Видя тщетность мирных средств сопротивления, зажиточные слои деревни (кулаки, середняки, торговцы и т.п.), при агитационной поддержке духовенства, стали применять насилие прежде всего против активистов заготовительных кампаний: коммунистов, комсомольцев, колхозников, членов сельсоветов, кооперативов, артелей и т.д. Были зафиксированы факты избиения бедноты, поджоги изб и хозяйственных построек, потравы посевов и даже убийства. Так, в ходе заготовок хлеба 27 декабря 1927 г. был убит И.П. Смирнов, председатель Иваново-Горского сельсовета Краснохолмского района Тверской губернии.[44]

В циркулярном письме ОГПУ «О борьбе с деревенской контрреволюцией» от 25 сентября 1929 г. отмечались начавшиеся групповые и массовые открытые выступления крестьянства против хлебозаготовок, «социалистического переустройства сельского хозяйства», а также предшествовавшие террору угрозы, анонимки, распространение слухов о восстаниях и волнениях в деревнях и т.д. Усилился и террор. В предписании местным органам ОГПУ указывалось на необходимость обращать «главное и постоянное внимание предупреждению террора», групповых и массовых «открытых антисоветских выступлений в деревне».[45]

Активное сопротивление части сельского населения аграрной политике власти противоречило религиозно-церковным установлениям, канонам, догматам. Безусловно, партийные и советские власти, карательные органы не исходили из этих догматов, когда в ответ на крестьянское сопротивление принудительным хлебозаготовкам усилили карательные меры. Исходя из советских правовых норм, они делали все, чтобы дать стране необходимое количество хлеба, а потому протестующие объявлялись «контрреволюционными элементами», к которым необходимо применять суровые карательно-судебные меры. Политбюро ЦК ВКП(б) в директиве (1929 г.) ОГПУ и Наркомюсту РСФСР указало на необходимость усиления репрессий «вплоть до расстрелов».[46] На основании правительственного решения был издан циркуляр Наркомюста РСФСР о репрессиях по делам о терроре от 5 октября 1929 г. в связи с хлебозаготовками.  Крайние меры стали применяться к активным крестьянам-террористам. Так, в 1929 г. к ним была применена высшая мера социальной защиты: «кулаки-убийцы» расстреливались.[47]

В Бежецком округе в 1929 г. по различным «контрреволюционным делам» было осуждено 633 человека, из них за отказ сдать излишки хлеба, спекуляцию и сопротивление хлебозаготовкам (ст. 61, 73-1, 107 УК РСФСР) – 61,3 %, за несдачу гарнцевого сбора (с помола) (ст. 116, 169) – 27,34 %.[48]

Одновременно с проведением жестких карательных мер большевистское руководство, дабы не оттолкнуть основную массу деревни, пыталось несколько снизить накал социально-политических страстей, выступая с осуждением хлебозаготовительного насилия. В циркуляре Наркомюста РСФСР «О принятии твердых мер к немедленному устранению из практики хлебозаготовительной кампании нарушений законности» от 16 июля 1928 г. указывалось на необходимость «осуществления прокурорского надзора в недопущении вредных перегибов, головотяпства в отношении середняков и бедняков со стороны наших органов». В записке Информационного отдела ОГПУ о ходе хлебозаготовок 1928/29 гг. № 198 от 5 апреля 1929 г. в связи с фактами, когда за несдачу в срок хлеба на середняков накладывались штрафы в пятикратном размере, указывалось, что такая практика – «искажение партлинии по отношению к середняку».[49]

Между тем другой альтернативы у Советской власти не было. Поэтому хлебозаготовки продолжали проводиться насильственными методами, за счет кулацких хозяйств и не потому, что они являлись главными держателями хлеба, а потому, что заготовки использовались для удушения единоличных хозяйств, которые якобы способствуют сохранению капиталистических отношений и, стало быть, религии в деревне, являются тормозом для ее «социалистического переустройства».

Таким образом, хотя принятые официальными властями репрессивные меры, нарушавшие в свою очередь собственное законодательство, и позволили устранить хлебные затруднения с большими материальными и нравственными потерями, в целом хлебная проблема осталась нерешенной. Ее следовало решать путем развития производительных сил деревни и рынка. Однако сталинское руководство считало средством решения проблем скорейшую коллективизацию. Деревня стояла на пороге новых потрясений, ломки сложившихся социально-экономических отношений и духовных устоев.

Примечания

[1] Сводный сборник статистических сведений по Тверской губернии. Т. XIII. Вып. 1. Тверь, 1897. С. 39.

[2] Государственный архив Смоленской области (ГАСО). Ф. 13. Оп. 3. Д. 323. Л. 30.

[3] Там же. Л. 35.

[4] Статистический бюллетень (Тверь). 1926. № 3. С. 37.

[5] Сводный сборник  статистических сведений по Тверской губернии. С. 57, 59, 64.

[6] Аврех А.Я. Столыпин и судьбы реформ в России. М., 1991. С. 72 – 73.

[7] Полный свод законов Российской империи. Т. XXVI. СПб., 1907. Отдел 1. № 28258. С. 970 - 974.

[8] История России: ХХ в. М., 1996. С. 97.

[9] Корелин А.П, Шацилло К.Ф. П.А. Столыпин: Попытка модернизации сельского хозяйства России // Судьбы российского крестьянства. М., 1994. С. 33, 36.

[10] Подсчеты в процентах автора. См.: История России: ХХ в. С. 98.

[11] Былое. 1996. № 5. С. 3.

[12] История России: ХХ в. С. 98.

[13] Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия: Полное собрание речей в Государственном совете: 1906 – 1911 гг. М., 1991. С. 90 - 92.

[14] Аврех А.Я. Указ. соч. С. 91.

[15] История России: ХХ в. С. 99 - 100.

[16] Кара-Мурза Г.С. Советская цивилизация. Кн. 1. М., 2002. С. 21 - 22, 23, 101.

[17] Там же. С. 77, 87. 

[18] Государственный архив Тверской области (ГАТО). Ф. 109. Оп. 2. Д. 126. Л. 257.

[19] Подсчеты автора. См.: ГАТО. Ф. 835. Оп. 9. Д. 316. Л. 23об.

[20] Подсчеты автора. См.: ГАТО. Ф. 488. Оп. 1. Д. 1134. Л. 23; Ф. 835. Оп. 12. Д. 68. Л. 67.

[21] Подсчеты автора. См.: Спутник коммуниста. 1923. № 8-9. С. 5; Статистический бюллетень. 1926. № 3. С. 37; Эхо Тверской кооперации. 1929. № 7. С. 6.

[22] Тверская правда. 1928. 23, 26 авг.; Путь Октября. 1930. 6 дек.

[23] Подсчеты автора. См.: ГАТО. Ф. 641. Оп. 1. Д. 1450. Л. 1 – 18.

[24] Подсчеты автора. См.: Тверской центр документации новейшей истории (ТЦДНИ). Ф. 1. Оп. 1. Д. 2783. Л. 19; Д. 3717. Л. 2 - 6.

[25] Бунин А.О., Коньков П.А. Сельскохозяйственная кредитная кооперация Ивановского края: от прошлого к настоящему // Отечественная кооперация: исторический опыт и современность. Иваново, 2004. С. 34 - 35.

[26] Подсчеты автора. См.: РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 11. Л. 60 - 66; Оп. 4. Д. 69. Л. 20 - 26; ГА РФ. Ф. 130. Оп. 3. Д. 655. Л. 33 - 48, 55.

[27] Сергеев Г.С. Кооперация в условиях нэповской модели модернизационного развития деревни (По материалам Нечерноземного Центра) // Отечественная кооперация : исторический опыт и современность. С. 208 - 209.

[28] Подсчеты автора. См.: ГАСО. Ф. 13. Оп. 3. Д. 323. Л. 25 - 30, 91 - 97.

[29] Промысловая кооперация за 10 лет. М., 1927. С. 15 - 18; Вся кооперация СССР. М., 1928. С. 533 – 548.

[30] Сергеев Г.С. Указ. соч. С. 209.

[31] ГАТО.  Ф. 835. Оп. 4. Д. 91. Л. 28, 41, 46.

[32] Федотов Г.П. Судьба и грехи России // Избранные статьи по философии, русской истории и культуре. Т. 1. СПб., 1991. С. 281.

[33] ТЦДНИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 678. Л. 18.

[34] ГАТО. Ф. 835. Оп. 12. Д. 68. Л. 105 - 107, 290.

[35] Сергеев Г.С. Указ. соч. С. 210.

[36] ТЦДНИ. Ф. 251. Оп. 2. Д. 33. Л. 14.

[37] Файн Л.Е. Советская кооперация в тисках командно-административной системы (20-е годы) // Вопросы  истории. 1994. № 9. С. 36.

[38] ТЦДНИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 678. Л. 33.

[39] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 509. Л. 3.

[40] Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. С. 49 - 50.

[41] ЦА ФСБ РФ. Ф. 66. Оп. 1. Д. 164. Л. 194 - 195; Д. 174. Л. 162.

[42] ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 394. Л. 88 - 89об.

[43] ТЦДНИ. Ф. 251. Оп. 1. Д. 40. Л. 243 - 245, 248 - 250, 304 – 305.

[44] ТЦДНИ. Ф. 251. Оп. 1. Д. 38. Л. 12.

[45] ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 9. Л. 8 - 11.

[46] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 761. Л. 17.

[47] ГА РФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 8. Л. 43; Ф. 374. Оп. 28. Д. 3377. Л. 189 - 207.

[48] ТЦДНИ. Ф. 251. Оп. 2. Д. 33. Л. 12.

[49] ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 524. Л. 117 - 119; ГА РФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 16. Л. 48 - 50.