Не два, а три начала определяют историю человечества. Человек склонен мыслить оппозициями: родить/умереть, быть/не быть, свет/тьма, старое/новое. Это соответствует реальности внечеловеческой и дочеловеческой, но в человеке есть нечто, выходящее за пределы реальности. Не один процент, а сто первый процент.
Есть оппозиция «психика/материя», а есть крохотное «дух», и это крохотное может взорвать оппозицию, симметрию чёрного и белого. Может и не взорвать, может быть задавлено и задушено. В этом смысле у «великого третьего» в человеке есть свой негативный двойник. Если назвать «третье» творчеством, то двойник — разрушение, убийство, калечение.
«Великое третье» беспокоит человека и побуждает его творить, причём творчество ощутимо именно человека, а не этого «третьего». Человек вновь и вновь переживает эту странность: он создаёт новое, чудесное, не сводимое к предыдущему, не вытекающее из предыдущих причин и сред, и это творчество переживает как «вдохновение», «озарение», «выход из себя», «преодоление», «трансцендирование», но это творчество — именно его. «Великое Третье» по отношению к человеку не то, что человек по отношению к собаке или автомобилю. Творит сам человек, хотя к моменту начала творчества человек ещё не есть вполне человек, вполне творческая личность, только в процессе творчества человек становится собой.
Страшно творчество, оно непредсказуемо, а ведь предсказуемость — главное средство борьбы человека с материей. Слишком очевиден факт материи как угрозы, как чего-то не принимающего человека, жизни, сопротивляющегося жизни, которую, казалось бы, материя и порождает, пусть случайно. Порождает невольно, случайно, бездумно, и порождённое отрывается от материи как протуберанец от солнца и так же начинает остывать и расползаться в пустоте, и пустота, а не человек есть преобладающий тип материи.
В борьбе с пустотой, которую человек знает как смерть и зло, человек старается гарантировать творчество, чтобы оно приобрело регулярность природного, материального явления, совершалось размеренно, словно восход и заход, но не приносило ущерба, в отличие от слишком яркого или палящего света. Творчество же нерегулярно и неуправляемо. В результате там, где раньше с восхищением говорили «вдохновенно», теперь со скепсисом говорят «харизматично». Как биологическое существо человек пытается ввести творчество в привычные, биологические рамки. Ты поэт? А почему ты поэт? Ты какой поэтической традиции следуешь? Вот на полке книги по истории поэзии — как ты вписываешься в эту историю, кто тебя родил как поэта?
В биологическом мире единственный способ дать определение чему-либо — через рождение. Обезьяна это то, что рождено обезьяной. Собака от собаки, царь от царя, левит от левита, учёный от учёного. Не физически, конечно, но профессор тот, кому другие профессора дали это звание. Кто рождает художника: учитель-художник, критик, зритель или покупатель? Возможны варианты, главное же — кто-то «рожает», кто-то подтверждает, передаёт, верифицирует. «Ученик не может быть выше учителя», и уж подавно не может быть без учителя. Такое уподобление творчества рождению исключает самое опасное в творчестве, которое вообще-то постоянно отрицает предыдущее, взрывает с трудом наведённый или придуманный порядок. Вот откуда чередование в творчестве взрывов, огненных протуберанцев — и остываний. Причём, это не только внешний по отношению к творящему процесс, не только «общество», «обыватели» гасят творчество.
Самому творцу трудно вынести творчество, трудно постоянно быть творцом, трудно бегать по волнам. Вновь и вновь волны цементируются, чтобы по ним можно было и увереннее бегать, и ходить, да и просто посидеть в кресле.
Уподобление творчества биологическому процессу работает почти всегда успешно. Но — почти. На самом деле, оно игнорирует эволюцию в биологии, где рождение никогда не бывает простым копированием, где всегда есть мутации, непредсказуемость — отнюдь не творческий сам по себе процесс, но уж точно имеющий к «собака от собаки» такое же отношение какое реальная круглая земля имеет к плоской земле, благополучно существующей и по сей день в повседневном мировосприятии любого человека. Даже астроном, отлично сознающий, что земля не плоская, в быту пренебрегает этим знанием: оно не нужно, чтобы дойти из дома до магазина.
Так же человек пренебрегает знанием того, что культура эволюционна не потому, что есть преемственность и дисциплина, регулирование культуры, а потому что — и прежде всего — потому что есть взрывы и озарения. Автомобили движутся по дороге не потому, что есть правила дорожного движения, даже не потому, что водители крутят руль, а потому что в моторах происходят взрывы, и даже электрический мотор всё равно эксплуатирует не статику природы, а тот «шевелящийся хаос», который пытались игнорировать, как пытались игнорировать шарообразность земли.
В реальной жизни движение периодически прекращается, потому что регулирование культуры превращается в омертвление культуры. В убийство творчества. Убийство, вполне подобное физическому убийству. Убийство как нечто, отнюдь не идентичное смерти, даже противоположное смерти. Убийство лишь использует смерть, но убийство — человеческая бесчеловечность, тогда как смерть — просто природный процесс, который человек вычленил из природы и обозначил как нечто осмысленное и важное.
Человек проводит и принципиальные — как ему кажется — отличия между разными видами убийства — смертной казнью, убийством на фронте, убийством как преступлением — но человек вновь и вновь сталкивается с тем, что эти различия не помогают бороться со опасностью хаоса, беспорядка, бесчеловечности, а сами становятся её источником. Так и в культуре: человек создаёт механизмы, подобные убийству, когда одному говорят «ты не поэт, ты иждивенец и лодырь», а другому говорят «ты поэт», «ты пророк», «ты учёный».
Не говорить нельзя, такое говорение это очень творческая находка, это способ быть едиными, но и рисков у такого говорения столько, что оно вновь и вновь оказывается катастрофой, омертвляет человечество, гасит творчество и ведёт в пропасть занудства, механичности, лжи — лжи как вчерашней правды, самой страшной разновидности лжи, как самая страшная смерть — это вчерашняя жизнь, которая сегодня с утра осталась вчерашней, не внесла ничего нового.
«Фарисейство», «тоталитаризм», «мещанство», да просто — если по классику, по Эразму нашему по Роттердамскому, — вот что такое вчерашняя жизнь, пытающаяся прожить сегодня за счёт вчера, остановив завтра. Торможение, а не помощь — торможение и как социальный институт, и как внутренний психологический механизм. Торможение противостоит творчеству, и должно противостоять, потому что творчество может разрушить само себя, творчество слишком часто монологично, и переход множества «творчеств» в диалогическое состояние, в контакт друг с другом, намного сложнее родов, взросления, воспитания. Тут человеческое вновь и вновь противоречит обезьяньему внутри человека и вне, в других людях и в природе. Торможение само по себе есть тоже разновидность творчества, но именно поэтому и оно рискует остыть — и остывает, и начинает уже не тормозить, а омертвлять и убивать, не слушать, а затыкать рот, не помогать, а мешать, тормозить не за счёт использования пространства для маневра, а просто тупо останавливая все процессы, убивая, а не связуя.
История и есть творчество в мире, где творчество невозможно и опасно, но всё-таки возможно, и где ни природа, ни внутренние страхи и слабости человека пока не смогли ни остановить творчества, ни дать ему ту свободу, которая творчеству необходима. История есть творчество в мире, где ещё умирают от голода, где убивают голодом — или вводят яды под видом «смертной казни». История есть чудное и страшное совершение одновременно скотского, обезьяньего и человеческого, и понимание истории есть и условие её поддержания, и условие её преодоления ради продолжения.