Патриарх Алексий Ридигер, когда его просили принять священника Илью Шмаина (1930-2005) под своё попечение (Шмаин хотел вернуться в Москву из Парижа), сказал: «Мне не нужен второй Мень».
Шмаин и не был вторым Менем, он был первым Шмаином. Ещё в юности попал в концентрационный лагерь, освободился, уверовал, горячо хотел стать священником. Когда много позднее один юноша добивался у него разрешения («благословения») на поступление семинарию, отец Илья не благословлял, а интересовался, зачем быть священником. Тот говорил разное, кроме того, что хотел услышать Шмаин: «Чтобы служить литургию».
Священником Шмаин стал в Израиле, куда его выпроводили чекисты, когда Андропов стал зачищать Россию. В Израиле случилась трагедия. Шмаина за проповедь Христа (в Израиле запрещённую законом) стали травить, причём не коренные израильтяне, а «свои», из России же приехавшие и старавшиеся показать и доказать, что они ревностные иудеи. Хуже того, стали травить его родных, и одну из его дочерей бросил муж, у неё повредился рассудок переезд из Израиля во Францию не помог, в год возвращения в Россию несчастная покончила с собой. На склоне лет о.Илья говорил, что надо было взять автомат и отомстить, говорил не потому, что желал отомстить, а потому что считал, что не отомстил от «цивилизованности», а не от христианства. Не от смелости, а от трусости.
О Шмаине есть замечательнейшие воспоминания его дочери Анны и его друга, прихожанина, врача Максима Осипова, и эти воспоминания рисуют человека, который старается не выделяться, но который не может не выделяться. Бранит Запад за нападение на сербов, радуется успехам России в подавлении чеченцев. Семь лет в Париже кого хочешь в антизападника превратят. Не правдолюбец, не правозащитник. Политзаключённый не потому, что был политическим врагом сталинизма, а потому что сталинизм был враг даже невинным, особенно невинным людям. Не «совок», потому что не лукавил, не молчал и не предал самого важного: своего личного опыта. Кибернетик, создатель особого языка программирования, не оставлявший занятий наукой и в годы священства. В итоге: как изюминка в заплесневелой булке. Публично служил в День политзаключённого у Соловецкого камня, а когда к нему подошла журналистка с телекамерой: «Батюшка, сегодня во многих храмах поют жертвам политических репрессий »Вечную память». Как вы к этому относитесь?» О. И. (раздражённо): «Отрицательно. Мы ещё живы, и надо петь не »Вечную память», а »Многая лета». И не только петь, а сделать всё, чтобы лета наши были многими».
Всем можно пожертвовать, ради «отношений с человеком», — говаривал Шмаин, но он же замечал, как легко ради «отношения» превращаются в мафиозную кружковщину. Только Бог может сотворить чудо и помочь пройти между фанатизмом и легкомыслием. Однако, надо хотеть этого и просить.
Шмаин не был Менем уже потому, что не был ярким писателем, лектором, проповедником, но ведь и священники всякие важны, кроме кровопийцев. Книги для исцеления людей от разобщения, так и нигде не записанные разговоры для того же, и одно без другого неполноценно. Некоторые же замечания Шмаина вполне стоят диссертации — например, что вера в действительность молитв плохого, гнусного священника это вера не в мага и беззащитного перед магией Бога, а знание, что всякая благодать — подарок. А чего стоит его нелюбовь к начальству как к тем людям, кому нельзя сказать «нет»? Вот и весь ответ, почему можно любить Бога — Бог есть воплощённое «да», Богу легко можно сказать «нет», нимало не рискуя попасть в ад. Ад, скорее, для начальников, ад это «нет», которое говорит человеку смерть, потому что в жизни он не желал слышать отказов.
Шмаина вряд ли канонизируют. Однажды его спросили, почему Церковь канонизирует всяких монахов, которые только себя истязали, а не канонизирует людей, написавших музыку, вдохновляющую миллионы людей, или изобретателей лекарств, которые ценой своей жизни спасли миллиарды. Он не нашёлся, что ответить, наверное, потому что сам-то верил в спасение всех. Монаху канонизация нужна, а Моцарту, Пастеру или отцу Илие — нет, потому что тут сомнений в святости нет.