[Стенограмма]
Война и Мир – это вся человеческая история.
Второе столетие. Только давайте еще чуть-чуть притормозим и задумаемся, а зачем эти рассказы.
В двадцатом веке появился пацифизм как серьезное, довольно многочисленное – то есть, наверное, десятка два-три – движение.
В 60-е годы это движение даже добилось, скажем, прекращения войны во Вьетнаме. Войну прекратили в 70-е, но основные протесты шли в 60-е годы. И люди отказывались идти в армию. И во главе протеста были именно американские христиане.
И вот тогда появились книги, которые описывали, как ранние христиане, то есть прежде всего христиане второго столетия, отказывались служить в армии, и это вдохновляло новых людей, новых христиан двадцатого века. Найден авторитет. Найден источник, на который можно опереться.
Но вообще это характерно не только для религиозного сознания – что нужно на что-то опереться. Это характерно для человеческой психики в целом. И атеисты, и агностики здесь ничем от нас, верующих, не отличаются. Это – животный, биологический механизм в человеке. Учится. То есть прежде, чем что-то сделать, нормальный человек оглянется и посмотрит, как делают другие, и проверит: если это работает, то будем делать так же. Без нужды мало кто пойдет что-то новое делать. Пушкин написал Евгения Онегина, потому что до него никто не написал Евгения Онегина. Но писал он в тех стихотворных формах, которые изобрели до него. Но у него был большой выбор. И он отшлифовал эти формы. Так мы отшлифовываем формы нашего духа: ищем единомышленников, но не принимаем целиком, а тут же что-то подправляем.
Когда верующие христиане обращаются к своей истории – мы делаем это для того, чтобы кого-то убедить? Конечно, нет. Даже если единоверцы.
Первая функция истории: проверить себя. Не накосячил ли я, не придумал ли я какой-то такой чистый бред?
Вот как было раньше? И если оказывается, что есть прецедент, что кто-то так делал, уже на душе спокойнее. Но это очень очень ограниченное спокойствие. Его может нарушить новая информация. Оказывается, что не совсем... не то чтобы не было прецедентов, но их надо не так понимать. А может нарушить прямое новое откровение. Бог на сердце мне положит и скажет: «Вот раньше было обрезание, а теперь – воздержись». И надо воздержаться.
Бог ведь тоже участник истории: бессмертный, мудрый, живой, любящий...
И вот мы обращаемся к истории второго века.
В нем мы не найдем христианского пацифизма в точном смысле слова. Вопреки тем историкам церкви, которые писали в середине двадцатого столетия.
Я назову, прежде всего, наверное, американского меннонита, пастора (но лекции он читал в основном у римо-католиков). Джон Йодер.
Не было христианского пацифизма. То, что считают христианским пацифизмом, но не совсем...
Например, Ивестин. Один из ярких проповедников и защитников веры во втором столетии.
И он пишет: «И все мы, будучи прежде наполнены войной, взаимным убийством, нечестием всякого рода по всей земле сменили наше оружие: ножи и мечи на орала и копья – на сельскохозяйственные орудия».
Это что, отказ служить в армии?
Нет, это общая проповедь, что мы, христиане, – люди мирные. И это не означает, что христиане не могли служить в армии. Ведь бывают, с точки зрения определенного сознания, справедливые войны. Ратный труд на благо мира.
Про то, что надо перековать мечи на орала – это ведь из библейского пророка. А все равно он же призывал к сопротивлению, он же призывал иногда и к войне, и евреи продолжали воевать. Заповедь «Не убий» есть, а военные подвиги – это как бы уже не убийство.
Вот Климент Александрийский (он писал в конце второго столетия) – он вообще не видит ничего страшного, что христианин на войне...
«Если ты землепашец, занимайся земледелием. А пока возделываешь поле, познавай Бога. Плыви по морям, но постоянно полагайся на небесного Кормчего. Если состоишь в войске, слушайся Полководца, который указывает, что праведно».
То есть война – это, действительно, разновидность труда, и во время войны можно тоже заниматься богопознанием.
И на это мы скажем: нет, тысяча извинений, но это все-таки противоречит христианству.
Значительно важнее другое. Критики христианства, враги христианства, упрекали нас в том, что мы не служим в армии и даже в принципе отвергаем саму идею армии.
Но прежде, чем поговорить об этих критиках ещё один эпизод – как бы из истории второго века.
В четвертом столетии, когда христианство стало уже признанной государством религией, появилась такая легенда, что в середине второго века был целый легион – молниеносный, который состоял из христиан. И вот, во время засухи, которая грозила гибелью легиону, христиане помолились, и пошел дождь.
Но это – через полтора века после предполагаемого события. И у нас есть рассказ языческих авторов, которые говорят, что это языческие жрецы помолились, и дождь пошел… Событие даже изображено на триумфальной колонне Марка Аврелия, которая стоит в Риме, и там это языческий бог посылает дождь.
Поэтому прежде чем говорить, как христианство полезно для войны, стоит хотя бы задать себе вопрос, отличается ли оно в этом смысле от других религий. Может быть, это не наше своеобразие, не «примочка», как теперь говорят, ради которой стоит все оставить, и идти за Христом.