Ночь дала передышку от дневного жара, но вот сейчас, ещё до восхода, над бесцветным морем уже несется горячий ветер. Рыцарь Антоний Блок лежит распростертый на гладком песке, на расстеленных хвойных ветках. Глаза у него широко раскрыты и красны от многих бессонных ночей.

Неподалеку громко храпит его оруженосец Йонс. Где он рухнул, там и сморил его сон — на самой опушке леса, подле пихт, покореженных бурей. Рот зияет навстречу заре, из горла рвутся несусветные трели.

Порыв ветра всполошил коней, они жадно тянут шеи к морю, к воде. Вид у них такой же замученный, как у хозяев.

Рыцарь поднялся, зашел в мелкую воду, ополоснуть опаленное солнцем лицо и запекшийся рот.

Йонс перекатывается на другой бок, и теперь он лежит лицом к лесу и тьме. Он во сне стонет и скребет свою бритую голову. От правого виска к самому темени идет шрам и ярко белеет на буром фоне.

Рыцарь снова выходит на сушу, опускается на колени. Закрыв глаза, наморщив лоб, творит он утренние молитвы. Руки сжаты, губы беззвучно шевелятся. Лицо суровое, скорбное. Вот он открыл глаза и глядит прямо на солнце — оно выкатывается из отуманенных вод как подыхающая, жиром исходящая рыба. Серое небо давит свинцовой крышкой. На западе, над горизонтом висит немая туча. В вышине, видная едва, чайка парит на недвижных крыльях. И кричит тревожно и жутко.

Большой серый конь Рыцаря задрал морду и ржёт. Антоний Блок оборачивается.

За его спиной стоит некто в чёрном. Стоит неподвижно. Лицо очень бледное, руки спрятаны в широких складках плаща.

Рыцарь: Кто ты?

Смерть: Тот, имя которому Смерть.

Рыцарь: За мной?

Смерть: Я давно уже следую за тобой по пятам.

Рыцарь: Знаю.

Смерть: Ты готов?

Рыцарь: Телу страшно, но сам я не боюсь.

Смерть: Стыдиться тут нечего.

Рыцарь поднялся на ноги. Он дрожит. Смерть откидывает полу плаща, чтоб окутать плечи Рыцаря.

Рыцарь: Погоди минутку.

Смерть: Вот, и все так говорят. Я не даю отсрочек.

Рыцарь: Ты ведь играешь в шахматы, правда?

В глазах у Смерти мелькает искра интереса.

Смерть: Откуда ты знаешь?

Рыцарь: Об этом поётся в песнях, и картины я видел.

Смерть: В самом деле, я недурно играю.

Рыцарь: Да уж не лучше меня, наверно.

Рыцарь роется в большой черной сумке, которая лежит с ним рядом, вынимает оттуда шахматы. Осторожно раскладывает на песке доску и начинает расставлять фигуры.

Смерть: Отчего тебе вздумалось играть со мною в шахматы?

Рыцарь: У меня на то свои причины.

Смерть: Что ж, дело твое.

Рыцарь: Условия такие: я буду жить, пока тебе не проиграю. Если выиграю — ты отпускаешь меня. Решено?

Рыцарь протягивает Смерти два сжатых кулака. Вдруг Смерть улыбается; тычет пальцем в один кулак; там оказывается черная пешка.

Рыцарь: Тебе играть черными!

Смерть: Весьма уместно. Не правда ли?

Смерть и Рыцарь склоняются над доской. После недолгих раздумий Антоний Блок делает ход королевской пешкой. С королевской же пешки идет и Смерть.

Улегся утренний ветер. Море успокоилось, вода молчит. Солнце выступает из дымки, накаляется добела. Чайки застыли в пустоте под черной тучей. Снова палит зной.

Оруженосец Йонс разбужен пинком в зад. Он открывает глаза, хрюкает, как свинья, широко зевает. Вскакивает, садится на коня, втаскивает тяжелый вьюк на седло.

Конь Рыцаря медленно ступает прочь от моря, в

прибрежный лес, потом вверх, к дороге. Рыцарь делает вид, будто не слышит утренних молитв своего оруженосца. Скоро Йонс его догоняет.

Он останавливается, глядит на хозяина, но Рыцарь не слышал его песни, либо прикинулся, что не слышал. Йонс, раздраженный жарой, ещё пуще надсаживается.

Йонс наконец привлек внимание Рыцаря. Он умолкает. Рыцарь, конь Рыцаря, конь Йонса и сам Йонс все эти песни наизусть знают. На долгих пыльных дорогах из Святой земли лучше они не сделались.

Скачут по широкой, во весь окоем, вересковой пустоши. Ниже в белом блеске утра искрится море.

Йонс: Во Фэрьестаде всё о дурных знаменьях толкуют и ужасах всяких. Ночью два коня взаимно сожрали друг друга, на кладбище могилы разверзлись и повсюду валяются бренные останки. А вчера вечером в небе сразу светило четыре солнца.

Рыцарь не отвечает.

Совсем близко скулит тощий пес, он на брюхе подползает к хозяину; тот сидя спит под палящим солнцем. Черной тучей висят у него над плечами и головой мухи. Несчастный пес скулит без передышки и, лежа на брюхе, виляет хвостом.

Йонс спешивается, идет к спящему. Йонс окликает его учтиво. Не получив ответа, он подходит к нему, чтоб растолкать, тянется к его плечу, но тотчас отдергивает руку. Незнакомец валится навзничь, и Йонс видит лицо. Это мертвец. Пустые глазницы, белый оскал.

Йонс снова вскакивает в седло, догоняет хозяина. Прикладывается к бурдюку, потом протягивает его хозяину.

Рыцарь: Ну что, показал он тебе дорогу?

Йонс: Не то, чтобы показал.

Рыцарь: Что же он сказал тебе?

Йонс: Ничего.

Рыцарь: Он что — немой?

Йонс: Нет, хозяин, немым я его не назвал бы. Он, напротив, того, очень даже красноречив.

Рыцарь: О?

Йонс: Ещё как красноречив. Только вот беда, уж про очень грустные дела он мне поведал.

Рыцарь: Тебе непременно надо петь?

Йонс: Нет.

Рыцарь протягивает своему оруженосцу кусок хлеба и таким образом на время добивается его молчанья. Солнце печет нещадно, по лицам обоих стекает пот. Вокруг лошадиных копыт столбом стоит пыль.

Скачут мимо бухты, мимо зеленеющих рощ. Вот в тени раскидистых деревьев стоит крытый пестрой мешковиной фургон. Где-то неподалеку ржет лошадь, и конь Рыцаря ей отвечает ржаньем. Двое наших странников не останавливаются отдохнуть под тенью деревьев, но продолжают путь, пока не исчезают за поворотом дороги.

Юф-фигляр сквозь сон слышит голос своей лошадки и ответное ржанье. Он бы и дальше спал, но в фургоне душно. Солнечные лучи, пробивая мешковину, набрасывают световую штриховку на лицо его жены. Миа безмятежно и крепко спит, как и годовалый их сынок Микаэль. Рядом громко храпит мужчина в возрасте, — Юнас Скат.

Юф вылезает из фургона. Под раскидистыми деревьями ещё лежит спасительная заплатка тени. Юф набирает в рот воды, полощет горло, потягивается и заводит беседу со своей тощей клячей.

Юф: С добрым утречком. Позавтракала? Сам-то я траву есть не привычен, вот беда. А то б научила, а? Дела у нас неважные. Здешний народ, видно, мало понимает в искусстве.

Вот он поднял с земли шары и начинает медленно их подбрасывать. Потом становится на голову, кудахчет курицей. Вдруг он осекся. Сел с совершенно потрясенным лицом. Ветер чуть колышет деревья. Листья дрожат, по ним идет тихий шорох. Нежно клонятся цветы и трава, где-то долгой трелью зашлась птица.

Лицо Юфа расплывается в улыбке, на глазах у него слёзы. Он сидит, ошалелый, а кругом тихо шелестит

трава, и пчелы и бабочки жужжат над его головой. Поёт и поёт невидимая птица.

И вдруг ветер улегся, птица умолкла. Улыбка сошла у Юфа с лица, цветы поникли от зноя. Снова тихо переступает, пощипывает траву старая кляча Юфа и хвостом отгоняет мух.

Юф приходит в себя. Бросается в фургон, расталкивает жену.

Юф: Миа, проснись. Проснись! Миа, что я видел! Что я тебе расскажу!

Миа просыпается, в испуге садится. — Что такое? Что случилось?

Юф: Послушай, Миа. Мне было виденье. Нет, даже не виденье. Все было на самом деле, ей-богу.

Миа: Ах, опять тебе было виденье?

В голосе у нее ласковая насмешка. Юф трясет головой и хватает жену за плечи.

Юф: Но я же видел её!

Миа: Кого? Кого ты видел?

Юф: Пречистую Деву Марию.

Волнение Юфа наконец передается жене. Она понижает голос.

Миа: Ты её правда видел?

Юф: Да, она была совсем рядом, дотронуться можно. В золотой короне и в синем платье с золотыми цветами. Босая, а руки маленькие, смуглые, и она держала младенца и учила его ходить. А потом увидела, что я на нее смотрю, и улыбнулась мне. Тут у меня на глазах выступили слёзы, а когда я их утер, она уже исчезла. И так сделалось тихо на земле и на небе. Ты понимаешь...

Миа: Ну и мастер ты сочинять!

Юф: Вот, ты мне не веришь! Но всё это было, было на самом деле, в жизни, не так как всегда в жизни бывает — иначе.

Миа: Может, это так же было в жизни, как в тот раз, когда Дьявол на твоих глазах красил в красный цвет наши колеса и работал хвостом вместо кисточки?

Юф (смутившись): Ну, чего ты всё про то поминаешь.

Миа: А потом у тебя под ногтями оказалась красная краска.

Юф: Ну, тогда-то я, может, и выдумал. (С жаром.) Я

тогда это всё нарочно рассказал, чтобы вы в другие мои виденья поверили. Которые настоящие. Которые я не выдумал.

Миа (строго): Ты бы поосторожней со своими виденьями. А то люди ещё подумают, будто ты полоумный. И ведь зря. Пока, во всяком случае, я за тобой ничего такого не замечала. Хотя — кто тебя знает.

Юф (сердится): Я не просил, чтоб мне были видения. Не моя вина, если я слышу голоса, если мне является Пресвятая Дева, если черти и ангелы ценят мою компанию.

Скат (садится): Сказано вам или нет, чтоб давали мне выспаться по утрам? Добром просил, Христом-богом молил — всё без толку! Слышите вы, наконец, — заткнитесь!

Он яростно вращает глазами, но переворачивается на другой бок и тотчас продолжает свой храп с того самого места, на котором прервал его. Миа и Юф почитают за благо вылезти из фургона. Они садятся на большой ящик. Микаэль, совершенно голый, отчаянно вертится у матери на руках. Юф жмется к жене. Он притих, и вид у него снова ошеломленный. С моря дует ветер — горячий, сухой.

Миа: Дождика бы. Все иссохло. Зимой нам есть нечего будет.

Юф (зевая): Выживем.

Он произнес это с улыбкой, небрежно. Потягивается и улыбается, довольный.

Миа: Я хочу, чтоб у Микаэля жизнь была лучше, чем у нас.

Юф: Микаэль будет великим акробатом. Или жонглером, которому удастся единственный невозможный трюк.

Миа: Интересно, что за трюк?

Юф: Чтоб один мяч неподвижно повис в воздухе.

Миа: Но это же невозможно!

Юф: Для нас невозможно — да только не для него.

Миа: Опять ты со своими мечтаньями.

Она зевает. Припекает солнце, снова её клонит в сон, и она вытягивается на травке. Юф устраивается рядом и обнимает жену за плечи.

Юф: А я песенку сочинил. Ночью, пока не спал. Хочешь — спою?

Миа: Спой. Очень интересно.

Юф: Только я сперва сяду.

Садится по-турецки, театрально взмахивает руками и громко поёт.

Прекращает пенье, с тем, чтобы выслушать восторги своей жены.

Юф: Миа! Ты спишь?

Миа: Чудесная песенка.

Юф: Да я же ещё не кончил.

Миа: Я заметила. Но я, наверное, ещё чуть-чуть посплю. Конец ты мне споешь отдельно.

Юф: Только и знаешь спать.

Юф слегка обижен. Он переводит взгляд на сына, но Микаэль, сунув в рот палец, тоже безмятежно спит на травке. Из фургона вылезает Юнас Скат. Он зевает, он безумно утомлен, он не в духе. В руке у него — грубая маска Смерти.

Скат: И это — маска для артиста? Не расщедрись так святые-отцы — я бы им сказал — нет уж, слуга покорный.

Юф: Ты будешь Смерть играть?

Скат: Подумать только — эдакой дрянью стращать честной народ до помрачения ума.

Юф: А когда нам выступать?

Скат: В Эльсиноре, на престольный праздник. Прямо на паперти играть будем. Ей-богу.

Юф: Может, лучше бы что неприличное показать? И людям радости больше, и самим веселее.

Скат: Болван. Говорят, в стране какая-то страшная болезнь, и попы перед неминучей скорой, смертью толкуют про разные духовные муки.

Миа проснулась, она нежится, лежа на спине, сосет былинку и с улыбкой глядит на мужа.

Юф: А у меня роль какая?

Скат: Тебе, как ты есть дурак, положено играть Душу Человеческую.

Юф: Ну, это неинтересная роль. Скат: Кто у нас роли раздает? Кто у нас главный в труппе? Можно спросить?

Скат, осклабясь, держит перед собой маску и торжественно декламирует: «Запомни, несчастный. Жизнь твоя висит на волоске. Дни твои сочтены». (Своим обычным голосом.) Ну как, понравлюсь я в таком снаряженье красоткам? Успех обеспечен? Нет, нет и нет! Ведь я уже мертвый.

Мрачно бормочет что-то, бросается в фургон. Юф сидит, подавшись вперёд. Миа лежит на траве с ним рядом.

Миа: Юф!

Юф: Что такое?

Миа: Нет, ты сиди тихо. Не шевелись.

Юф: Да что такое?

Миа: Ни слова.

Юф: Я нем, как могила.

Миа: Ш-ш! Я тебя люблю.

Зной окутал серый каменный храм странной белой дымкой. Рыцарь спешивается, входит. Йонс, стреножив коней, медленно идет за ним следом. Взойдя на паперть, он останавливается как вкопанный. Направо от входа — большая, ещё не законченная фреска. На грубо сколоченной лестнице сидит Богомаз в испятнанной красками одежде и красном колпаке. Одна кисть у него во рту, другой он выводит среди многих других лиц маленькое перепуганное человеческое лицо.

Йонс: И что это должно означать?

Богомаз: Пляску Смерти.

Йонс: Вот этот и есть Смерть?

Богомаз: Да. Пляшет со всеми вместе.

Йонс: И охота тебе эдакую чушь малевать?

Богомаз: Хочу людям напомнить про то, что им умирать придется.

Йонс: Ну, счастливей они от этого не станут.

Богомаз: А к чему вечно хлопотать, чтоб они стали счастливее? Иной раз их и постращать невредно.

Йонс: А они закроют глаза, да и смотреть не будут на твое художество.

Богомаз: Ещё как будут смотреть, уж ты мне поверь. Череп, поди, даже бабы голой приманчивей.

Йонс: Но если ты их напугаешь...

Богомаз: Они призадумаются.

Йонс: А если они призадумаются...

Богомаз: Так ещё больше напугаются.

Йонс: И прямиком — к попам в лапы.

Богомаз: А это уж не моя забота.

Йонс: Ну да, твое дело нарисовать Пляску Смерти.

Богомаз: Моё дело нарисовать всё как есть. А потом все пускай что хотят, то и делают.

Йонс: А ведь как кое-кто будет тебя честить.

Богомаз: Да уж не без того. А я им тогда что-нибудь веселенькое изображу. Пить-есть тоже надо — пока чума не подцепит.

Йонс: Чума! Вот ужас!

Богомаз: Ты бы поглядел на язвы у тех в глотке, кто заболел. И тело всё иссыхает, и ноги — будто их дергает сумасшедший кукольник, вот вроде как у этого, которого я нарисовал.

Он показывает кистью. Йонс видит: маленький человечек — в корчах на траве; вверх устремлен обезумевший взор, полный боли и страха.

Йонс: Какая мерзость!

Богомаз: Ещё бы не мерзость. Он язвы расковыривает, руки кусает, жилы себе ногтями раздирает, кричит на всю округу. Страшно тебе, поди?

Йонс: Мне? Страшно? Да ты меня не знаешь. А это ещё что за пакость ты тут изобразил?

Богомаз: Всего чудней, что эти бедняги считают свои муки наказанием божьим. Целые толпы этого народа, себя называя рабами греха, бродят по земле и бичуют себя и других во славу Господню.

Йонс: Да что ты? Сами себя секут?

Богомаз: Да, жуткое зрелище. Я уж в канаву лезу, как их завижу.

Йонс: У тебя горячительного не найдется ли? Весь день одну воду хлещу, изжаждался, как верблюд в пустыне.

Богомаз: Ага, всё же я тебя напугал!

Йонс садится рядом с Богомазом, тот протягивает ему чарку.

Рыцарь опустился на пол перед малым алтарем. Вокруг темно и тихо. Здесь прохладно и пахнет сыростью. Каменные глаза святых смотрят на него со стен. Лицо Христа запрокинуто, рот раскрыт, будто в мучительном вопле. Намалеванный на парусном своде мерзкий бес жадно охотится за жалкой душой. Рыцарь слышит шорох в исповедальне и приближается к ней. На секунду за решеткой, не видное Рыцарю, мелькнуло лицо Смерти.

Рыцарь: Я хотел бы открыть всё без утайки, но у меня так пусто на душе.

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Эта пустота зеркалом стоит перед моим лицом. В нём я вижу себя, и сердце во мне переворачивается от омерзенья и страха.

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Безразличие моё к людям отделило меня от их среды. Я живу в мире призраков. Я в плену своих фантазий и снов.

Смерть: Умирать, однако, не хочешь.

Рыцарь: Нет, хочу.

Смерть: Чего же ты ждешь?

Рыцарь: Я хочу знания.

Смерть: Гарантий захотел?

Рыцарь: Назови как угодно. Отчего бог так жестоко непостижим нашим чувствам? Отчего надо ему скрываться за дымкой невнятных посулов и невидимых чудес?

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Как поверить верующим, когда и себе-то не веришь? Что будет с нами, с теми, кто хочет верить, но не может? И что будет с теми, кто и не хочет и не умеет веровать?

Рыцарь умолкает и ждет ответа, но никто не говорит, никто не отвечает. Совершенное молчание.

Рыцарь: Отчего я не в силах убить в себе бога? Отчего он больно, унизительно продолжает жить во мне, хоть я его кляну, хочу вырвать его из своего сердца? Отчего вопреки всем вероятиям он издевательски существует и я не могу от него избавиться? Ты меня слышишь?

Смерть: Да, я слышу тебя.

Рыцарь: Я хочу знания, — не веры, не допущения, но знания. Я хочу, чтобы бог протянул мне свою руку, открыл мне своё лицо, заговорил со мною.

Смерть: Но он молчит.

Рыцарь: Я взываю к нему во тьме, но часто мне кажется, будто там и нет никого.

Смерть: Возможно, там никого и нет.

Рыцарь: Но тогда вся наша жизнь — один бессмысленный ужас. Нельзя жить перед лицом смерти, сознавая, что всё на свете — ничто.

Смерть: Большинство живет, не задумываясь ни о смерти, ни о бренности существования.

Рыцарь: Но в один прекрасный день им придется дойти до края и заглянуть во тьму.

Смерть: О, в тот день...

Рыцарь: Мы создаем образ собственного страха, и кумир этот мы нарекаем богом.

Смерть: Ты, однако, мучишься...

Рыцарь: Нынче утром я видел Смерть. Мы начали шахматную партию. Она отложена. Отсрочка мне нужна для одного дела.

Смерть: Какого же?

Рыцарь: Вся моя жизнь до сих пор была погоней за тщетой, слепым блужданьем, пустозвонством. Я признаюсь в этом без горечи. Точно такою жизнью живут многие. Но отсрочку свою я хочу употребить на осмысленный и важный поступок.

Смерть: И для этого ты играешь в шахматы со Смертью?

Рыцарь: Мой противник — испытанный игрок, но я не потерял пока ни одной пешки.

Смерть: И как же ты надеешься его обыграть?

Рыцарь: У меня готова одна комбинация коня и слона, которой он пока не распознал. Следующим ходом я разбиваю его фланг.

Смерть: Запомним.

На миг лицо Смерти показывается за решеткой исповедальни и тотчас исчезает.

Рыцарь: Обман, предательство! Но мы ещё повстречаемся, я найду новый выход!

Голос Смерти: Мы повстречаемся на постоялом дворе. Там мы продолжим игру.

Рыцарь поднимает руку и разглядывает в солнечном луче, льющемся сквозь крошечное оконце.

Рыцарь: Вот моя рука. Вот я ею двигаю, слышу, как в ней бьется кровь. Солнце стоит в вышине, а я, Антоний Блок, играю со Смертью в шахматы.

Сжимает кулак и подносит к виску.

Йонс и Богомаз тем временем напились и приятно беседуют.

Йонс: Мы с хозяином были в чужих краях и вот только вернулись. Тебе это понятно, художник от слова худо?

Богомаз: Крестовый, значит, поход.

Йонс (он пьян): Именно. Десять лет мы торчали в Святой земле, и змеи нас жалили, звери жрали, поганые кромсали, вино нас губило, бабы нас награждали вшами, вши нас ели, нас трясла лихорадка — и всё это мы терпели во славу Господню. Крестовый поход — такая чушь, до какой только и мог додуматься самый отъявленный идеалист. А вот про чуму ты страшно рассказывал.

Богомаз: Да, уж куда страшней.

Йонс: Эх ты, господи. Как ни поворотись, задница всегда сзади. Глубокая истина.

Богомаз: Задница всегда сзади, задница сзади — да, святая, истинная правда.

Йонс рисует фигурку, которая должна изображать его самого.

Йонс: Вот вам оруженосец Йонс. Смерти он не боится, бога не стыдится, над собой потешается, на девок зарится. И живет он в своем собственном мире, и это мир Йонса-оруженосца, и никому его не понять, кроме Йонса, и всем он кажется глупым, да и Йонсу самому тоже, и богу на него чихать, а дьяволу плевать.

Мимо идет Рыцарь, он окликает своего оруженосца и выходит на солнечный свет. Йонс не без труда спускается по ступеням.

У стены храма четверо солдат и монах заняты тем, что сажают в колодки женщину. У нее бледное, почти детское лицо, голова недавно обрита, костяшки пальцев разбиты в кровь. Глаза у нее широко раскрыты, но вряд ли она что-нибудь видит.

Йонс и Рыцарь останавливаются и молча наблюдают эту сцену. Солдаты работают быстро и споро, но, видимо, со страхом и отвращением. Монах по требнику что-то бубнит. Потом один солдат берет деревянную бадью и начинает размазывать кровавое месиво по стене храма и вокруг колодницы. Йонс зажимает нос.

Йонс: Ну и смердит твое варево. Это ещё зачем?

Солдат: Она была в плотских сношениях с Нечистым.

Он шепчет это Йонсу, размазывая липкую массу по стене, и в глазах у него ужас.

Йонс: И вот она в колодках.

Солдат: Её-то поутру сожгут на краю прихода. А нам надо отогнать Дьявола подальше.

Йонс (зажимая нос): С помощью эдакой вони?

Солдат: Самое верное средство: кровь и желчь большого черного пса. Дьявол этого запаха не выносит.

Йонс: Я тоже.

Йонс идет к своему коню. Рыцарь всё стоит и глядит на девушку. Она почти ребёнок. Медленно она переводит на него взгляд.

Рыцарь: Ты видела Дьявола?

Монах прерывает своё бормотанье и поднимает глаза от книги.

Монах: Не надо с ней заговаривать.

Рыцарь: Неужто это так опасно?

Монах: Сам я не знаю, но говорят, она виною постигшей нас чумы.

Рыцарь: Понимаю.

Он кивает устало, идет прочь. Девушка начинает стонать, будто мучимая кошмаром. Долго ещё несутся следом за двумя всадниками её страшные крики.

Солнце висит высоко в небе огненным шаром. Бурдюк опустел, и Йонс поглядывает, где бы его наполнить.

Вот они приближаются к ряду жалких домишек на лесной опушке. Йонс стреножил коня, взвалил на спину бурдюк и направился по тропке к ближнему дому. Как всегда, он ступает легко и почти беззвучно. Дверь отворена. Йонс мешкает на пороге, но, никого не видя, входит. Тут совсем темно, и Йонс спотыкается обо что-то мягкое. Смотрит вниз. Подле белой печи ничком лежит женщина.

Слышатся тихие, неуверенные шаги. Йонс прячется за дверью. С чердака по лестнице спускается кто-то. Плотный, кряжистый. Глаза черные, лицо бледное, отечное. Одежда добротная, но грязная и потрепанная. На плече мешок. Озирается, проходит в смежную комнату, склоняется над постелью, что-то сует в мешок, крадется, заглядывает на полки, ещё что-то нашаривает и сует в мешок.

Потом снова выходит в комнату с печью, склоняется над мертвой и осторожно стягивает у нее с пальца кольцо. В дверях появляется молодая женщина. Остановилась, смотрит на незнакомца.

Равал: Ну, и что ты на меня так уставилась? Да, я мародерствую. Прибыльное дело по нынешним временам.

Девушка хочет убежать.

Равал: В деревню бежишь? Донести? Ничего у тебя не выйдет. Теперь каждый — спасай свою шкуру. Вот так.

Девушка: Не трогай меня.

Равал: И не вздумай кричать. Никто тебя тут не услышит, ни бог, ни человек. Ничего удивительного.

Медленно закрывает за нею дверь. В душной комнате стало почти совсем темно. Зато отчетливо выступает фигура Йонса.

Йонс: Узнаю тебя, хоть и давненько мы не видались. Тебя зовут Равал, ты учился богословию в Роскильде, Doctor Mirabilis, Coelestis et Diabilis.

Равал смущенно усмехается и озирается.

Йонс: Ведь я не обознался?

Девушка замерла.

Йонс: Ведь это ты десять лет назад втравил моего хозяина в наш прелестный крестовый поход во Святую землю?

Равал озирается.

Йонс: Что-то вид у тебя неважный. Или живот схватило?

Равал тревожно усмехается.

Йонс: Вот гляжу я на тебя и начинаю понимать, за что нам достались эти жуткие десять лет. Жизнь у нас чересчур хорошая была, чересчур мы были, видишь ли, собой довольны. Вот господу и вздумалось нас наказать. И наслал он на нас тебя, чтоб ты выблевал свою благочестивую отраву на моего бедного хозяина.

Равал: Я поступал по чистой совести.

Йонс: Ну, а теперь-то ты образумился? А? Я вижу, вором стал. Это ремесло мерзавцу куда больше к лицу, да оно и прибыльней. Так, что ли?

Ловко вышибает нож из руки у Равала, даёт ему пинка, тот валится на пол. Йонс собирается его прикончить. Вдруг Девушка кричит. Йонс распрямляется. Он делает рукой великодушный, широкий жест.

Йонс: Ради бога. Я не кровожадный.

Склоняется над Равалом.

Равал: Не надо меня бить.

Йонс: Да разве же, доктор, я посмею тебя тронуть. Но запомни: в другой раз мне не попадайся — лицо клеймом разукрашу, как вору и положено. (Распрямляется.) А ведь пришел-то я бурдюк наполнить.

Девушка: Колодец у нас глубокий, там прохладная, свежая вода. Пойдем, я покажу.

Выходят вместе за порог. Равал ещё лежит несколько минут, потом медленно встает и озирается. Никого не увидев, берет мешок и крадется прочь.

Йонс наполняет бурдюк. Девушка ему помогает.

Йонс: А где мать с отцом?

Девушка: Из нашей деревни все ушли. Кто не умер — все сбежали. Брат ещё с войны не вернулся. А как тебя зовут?

Йонс: Имя моё — Йонс. Малый я добрый и поговорить не дурак, все помышления мои чисты, поступки благородны.

Девушка: Ой, какие у тебя глаза!

Йонс: А уж особенно я добр с молодыми женщинами и девицами. С ними-то моей доброте прямо удержу нет.

Облапил её, пытается поцеловать, она вырывается. Мгновенно он теряет к ней всякий интерес, вскидывает на плечо бурдюк, треплет её по щечке.

Йонс: До свиданья, девочка. Я б тебя ссильничал в два счета, да, между нами говоря, надоела мне такая любовь. Она как-то быстро приедается.

Добродушно смеется и уходит от нее прочь. Немного отойдя, оборачивается. Девушка всё ещё тут.

Йонс. А ведь мне, между прочим, не помешает домоправительница. Стряпать умеешь? (Девушка кивает.) Насколько мне известно, я пока ещё женат, но, судя по положению вещей, есть основания надеяться, что жена моя уже умерла. Так что мне требуется домоправительница. (Девушка не отвечает, но поднимается на ноги.) Э, к дьяволу! Пошли со мной. Я тебе жизнь спас, так что за тобой должок.

Она идет к нему, опустив голову. Не дожидаясь её, он идет к Рыцарю, который терпеливо ждет своего оруженосца.

Трактир расположен в восточной части провинции. Ползущая вдоль берега чума сюда покуда не добралась.

Актеры поставили свой фургон под деревом на дворе трактира. Они пестро разряжены и разыгрывают фарс.

Зрители шумно обсуждают представление. Тут и купцы с жирными глянцевыми физиономиями, и портняжки, и мастеровые, и батраки, и работницы. На деревьях вокруг фургона сидит детвора.

Рыцарь с оруженосцем сели в тени возле трактира. Они попивают пиво, и глаза у них слипаются от полуденного зноя. Девушка из заброшенной деревни спит, устроясь рядом с Йонсом. Скат бьёт в барабан, Юф играет на флейте, Миа танцует веселый танец. Все потеют под раскаленным солнцем. Вот танец кончился. Скат выходит вперёд и кланяется.

Скат: Благородные дамы и господа, благодарствуйте за внимание. А теперь, будьте так любезны, ещё постойте, либо на землю присядьте, потому что дальше мы вам покажем трагедию про жену неверную, мужа ревнивого и раскрасавца-любовника, а раскрасавец — это я.

Миа и Юф быстро переоделись и снова явились на подмостках. Раскланиваются перед публикой.

Скат: Это вот муж. А это жена. А теперь помолчите, господа хорошие, наша трагедия того стоит. Как я уже сказал, лично я — раскрасавец-любовник, и меня ещё нет на сцене. Так что я покуда пойду спрячусь за занавесом. (Утирает пот со лба.) Жарища адская. Видно, гроза будет.

Делает движение ногой, как бы подставляя Юфу подножку, приподнимает юбку его жены, своим видом дает понять, что увидел под нею сразу все блага мира, и исчезает за пестро разукрашенным занавесом.

Скат смотрится в блестящий таз, и, право же, он сейчас великолепен: голова в крутых кудрях, пышные, роскошные брови, серьги блеском соперничают со сверканием зубов, щеки пылают румянцем.

Он сидит в глубине фургона, раскачивает ногами и насвистывает.

Юф и Миа меж тем разыгрывают свою трагедию, встречающую, надо сказать, у зрителей довольно вялый прием.

Вдруг Скат, наслаждаясь созерцанием своего образа в тазу, замечает, что на него смотрят. Это — женщина, впечатляющая и осанкой и формами.

Скат хмурится, поигрывает кинжальчиком и порой бросает на прелестницу шельмовской, но пылкий взор. Вдруг она обнаруживает неполадки с одной из своих туфелек. Она наклоняется её поправить и выпускает из засады чету обильных грудей, ровно в той мере, в какой позволяют честь и стыдливость, но в достаточной всё же, чтобы мигом посулить богатые награды испытанному чутью артиста.

Затем она приближается, опускается на колени и раскрывает мешок, полный яств, и бурдюк с красным вином. Юнас Скат ухитряется не свалиться с фургона. Изогнувшись на ступеньках, он опирается о ствол дерева и, скрестив ноги, отвешивает поклон незнакомке. Она невозмутимо вгрызается в каплющую жиром куриную ножку, и в то же время посылает артисту взор, полный здоровой неги и жизнерадостности.

Завидя этот взор, Скат принимает быстрое решение, соскакивает с фургона и падает на колени перед зардевшейся красоткой.

От его близости она млеет, смотрит на него остекленелыми глазами и тяжко дышит. Скат, разумеется, печатает поцелуи на пухлых маленьких ручках. Ярко светит солнце, и в кустах чирикают птички.

Ей приходится сесть; ноги её не держат больше. Затуманенная, она вынимает из большого мешка с провизией ещё одну куриную ножку и протягивает Скату с нежной и ликующей улыбкой — так, словно дарит ему свою невинность. На секунду Скат дрогнул, но — он опытный стратег. Куриная ножка падает в траву. Скат же что-то нашептывает в розовое ушко.

Его слова имеют успех. Незнакомка обвивает шею артиста и прижимает его к себе столь мощно, что оба теряют равновесие и валятся в мягкую мураву. Пищат и спархивают с кустов перепуганные птички.

Юф стоит под ослепительным солнцем с мерцающим фонарем в руке. Миа как бы спит на скамье, выдвинутой на авансцену.

Голос из публики: А она храпит?

Юф: Позвольте вам напомнить, это у нас трагедия, а в трагедиях никто никогда не храпит.

Голос из публики: А по мне, должна храпеть.

Эта идея развеселила зрителей. Юф смущён, растерян, но Миа невозмутимо принимается храпеть.

Юф прячется. Миа мгновенно перестает храпеть, садится и смотрит налево.

Она умолкла и широко раскрытыми глазами смотрит прямо перед собой.

До сих пор, несмотря на жару, на дворе трактира царило оживление.

Сейчас всё вдруг переменилось. Вдруг стихли голоса и смех. Все побледнели под загаром. Дети сразу угомонились и застыли со страхом в глазах. Юф стоит перед занавесом. На его размалеванном лице — ужас. Миа встала и взяла на руки Микаэля. Многие женщины рухнули на колени, иные закрывают лица руками, кое-кто шепчет полузабытые молитвы.

Все неотрывно смотрят на белую опаленную дорогу. Вот уже слышно пронзительное пение. Безумное — почти вой. Над гребнем горы качается распятый Христос.

Потом стали видны и те, кто несет распятье. Это монахи-доминиканцы; клобуки сползают им на глаза. Вот они идут, идут, их много, их всё больше, несут на носилках тяжелые гробы, несут святые мощи, судорожно стискивают кулаки. Вокруг черных ряс вихрится пыль; качаются кадильницы, вьется густой, бледный, терпко и тяжко пахнущий дым.

За монахами следует ещё процессия. Мужчины, мальчики, старики, женщины, девушки, дети. В руках они держат бичи с железными наконечниками и, хлеща себя и друг друга, безудержно вопят. Корчатся от боли, глаза вылезают из орбит, губы искусаны в кровь, и с них падает пена. Они охвачены безумием, кусают себе руки, хлещут друг друга с какой-то зловещей ритмичностью. И пронзительно, надрывно поют. Многие шата-

ются, падают, снова поднимаются, цепляются друг за друга и всё истовей хлещут, хлещут бичами.

Вот они остановились у развилки перед трактиром. Монахи повергаются на колени, судорожно закрывая руками лица. И поют, поют. Христос на своем деревянном кресте вознесен над головами толпы. Не торжествующий бог, но страждущий Иисус — раны, гвозди, кровь, лицо, сведенное мукой. Сын божий, пригвожденный ко древу, преданный на поругание.

Кающиеся простираются в дорожной пыли. Падают, как подкошенные, как заколаемый скот. Мешаясь с пеньем монахов, сквозь тяжелые волны ладана, вверх к белому полыханию солнца летит их вой.

Монах, большой, дородный, поднимается с колен. Лицо его обгорело на солнце. В глазах синий холодный блеск. Он говорит, как бы с трудом одолевая бессильное презрение.

Монах: Господь нас всех обрек наказанию. Все страшной смертию погибнем. Вы стоите, как скот несмысленный, вы погрязли в тупом довольстве. Или не знаете, что вот он, вот настает ваш последний час? Смерть у вас за плечами. Вижу, вижу Смерть. Венец Смерти горит на солнце. Блестит занесенная над вашими головами коса. Чей черед? Кто первый падет под ударом? Эй ты, там, что стоишь и пялишься как козел? Погоди, как бы ещё до темноты твой рот не исказился последним удушьем. А ты, женщина, что пышешь радостью и довольством, — не ты ли побледнеешь и загаснешь, не дождавшись первого утреннего луча? А ты там — с толстым носом, с дурацкой ухмылкой, — доколе тебе ещё бременить землю и марать её своими нечистотами? Знаете ли, безумцы, что не сегодня завтра умрёте — ибо все вы обречены? Слышите вы меня? Слышите слово? Обречены! Обречены!

Монах умолк, он озирается гневливо и гордо. Потом стискивает руки и, широко расставив ноги, запрокидывает голову.

Монах: Помилуй нас, боже, по великой милости твоей. Не отврати лица твоего от нас, но буди милостив к нам, недостойным, во имя сына твоего единородного Иисуса Христа.

Осеняет толпу крестом и зычным голосом снова заводит песню. Остальные монахи встают и подтягивают. Словно движимые сверхчеловеческой силой, снова хлещут себя и друг друга, стенают и вопят кающиеся.

Процессия двинулась дальше. Она обросла новыми людьми. Некоторые, обессилев, остались лежать, рыдая, в дорожной пыли.

Оруженосец Йонс попивает пиво.

Йонс: И не стыдно надсаживаться. «Обречены». Разве такая пища подходит для современного разума? Неужели они рассчитывают, что мы их примем всерьез?

Рыцарь усмехается устало.

Йонс: Ты вот всё смеешься надо мной. Но позволь тебе заметить — я-то чуть не всё эти ужасы — либо по книгам, либо по слухам — знаю давно, а то и на своей шкуре испытал.

Рыцарь (зевает): Да, конечно.

Йонс: Даже страшные сказки про Бога-Отца, ангелов, Иисуса Христа и Святого Духа меня не очень пронимают.

Нагибается к девушке, которая примостилась у его ног, и треплет её по голове. Рыцарь молча пьет пиво.

Йонс (довольный): Брюхо — вот мой земной оплот, башка—вот моя вечность, а мои две руки — два дивных солнца. Быстрые ноги — мой маятник, а грязные пятки — две прелестные опоры моей философии. А всё это вместе не стоит выеденного яйца, потому что выеденное яйцо, ей-богу, куда интересней.

Пиво допито. Йонс, вздохнув, встает на ноги. Девушка следует за ним как тень.

Во дворе он встречает крупного малого с закопченным и мрачным лицом. Тот бросается к нему с ревом.

Йонс: Ты чего орешь?

Плуг: Я Плуг, кузнец, а ты оруженосец Йонс.

Йонс: Весьма возможно.

Плуг: Ты не видал мою жену?

Йонс: Нет, не видал. Но если б я её и видал, а она похожа на тебя, я бы поскорей постарался забыть, что её видал.

Плуг: Значит, ты её не видал.

Йонс: Может, она сбежала.

Плуг: Ты что-то знаешь?

Йонс: Я очень много знаю, да всё не про твою жену. Пойди в трактир. Может, там про нее разведаешь.

Кузнец печально вздыхает и входит в дверь.

Трактир невелик и плотно набит людьми, которые едят и пьют, чтобы забыть про вечность, которой их только что стращали. В открытом очаге поворачивается на вертеле свиная туша. В створчатое окно падают острые солнечные лучи и рассекают сумрак, густой от дыханья и чада.

Купец: И то сказать. Чума по западному берегу ползет. Люди мрут как мухи. Всегда в эту пору самая торговля, а нынче при мне весь товар непроданный.

Женщина: Одно слово — Судный день. Разные знамения жуткие. Намедни из старухи из одной змеи полезли, руки отрубленные и всякая нечисть, а ещё женщина младенчика с телячьей головой выродила.

Старик: Судный день. Ох ты, господи.

Крестьянин: Месяц целый дождя не было. Все посохнет.

Купец: И люди-то с ума посходили. С родных мест бегут, всюду чуму разносят.

Старик: Судный день. Подумать, подумать.

Крестьянин: Ведь это если всё, как они говорят, так — по мне — лучше следи за своим хозяйством да пользуйся жизнью, покуда цел.

Женщина: И ещё есть одно. Ведь и не скажешь. (Шепчет.) И выговорить-то срам, а только святые отцы, они говорят — раз женщина, мол, это промеж ног таскает, то должна, стало быть, очиститься.

Старик: Судный день. Всадники из Апокалипсиса ждут у поворота на деревню. Вот завечереет, а на закате тут они и будут.

Женщина: Много кто огнем очистился, и все померли, а святые отцы толкуют — мол, лучше чистым помереть, чем жить и дожидать ада.

Купец: Конец, конец, последние времена. Вслух-то про это не говорится, да ведь известно — конец. И люди от страха с ума посходили.

Крестьянин: Тебе и самому боязно.

Купец: Как не боязно.

Старик: Падет ночь после Судного дня, и на землю спустятся ангелы, и разверзнутся гробы. Страшное дело.

Все шепчутся, наклоняясь друг к другу.

Плуг-кузнец протискивается к месту рядом с Юфом. Тот всё ещё в шутовском наряде. Напротив Юфа, слегка подавшись вперёд, сидит совершенно мокрый от пота Равал. Равал катает по столу браслет.

Равал: Хочешь браслетку? Дёшево отдам.

Юф: Мне она не по карману.

Равал: Чистое серебро.

Юф: Красивая вещица. Но небось чересчур для меня дорогая.

Плуг: Прошу прощенья, тут никто не видал мою жену?

Юф: А она что — пропала?

Плуг: Да вот, сбежала, говорят.

Юф: Бросила тебя?

Плуг: С артистом.

Юф: С артистом! Раз у нее такой плохой вкус, так — по мне — пусть бы и сбежала.

Плуг: Твоя правда. Но я сразу решил, что её убью.

Юф: Ах. Ты задумал её наказать. Тогда дело другое.

Плуг: И артиста накажу.

Юф: Артиста?

Плуг: Ну, который её сманил.

Юф: Он-то чем не угодил тебе?

Плуг: Ты что, совсем идиот?

Юф: Артиста! Ах, ну да. Понял. Чересчур много поразвелось ихнего брата, так что виноват не виноват, а надо его прикончить, это я согласен.

Плуг: Знаешь, моя жена всегда была на представления падка.

Юф: В том-то и была её беда.

Плуг: Её беда, да не моя, ведь кто отродясь бедует, тому одной бедой меньше, одной больше — какая разница? Само собой понятно.

Равал наконец-то вмешивается в разговор. Он пьяноват, и голос у него злой и противный.

Равал: Эй, ты! Ты зачем морочишь кузнеца?

Юф: Я? Морочу?

Равал: Ты и сам артист. И не иначе как твой приятель похитил жену кузнеца.

Плуг: Ты? Артист?

Юф: Артист? Я? Ну, я бы так про себя не сказал!

Равал: Придется нам тебя убить — логически рассуждая.

Юф (смеется): Ну, насмешил.

Равал: Однако странно — ты побледнел. А ну, выкладывай — что у тебя на совести!

Юф: Насмешил. Правда? (Плугу.) Нет, ты так не думаешь.

Равал: Возможно, мы тебя только слегка ножом пометим, как положено метить мелких мерзавцев.

Плуг стучит кулаком по столу так, что пляшет посуда. Он встает.

Плуг (кричит): Что ты сделал с моей женой?

В комнате стало тихо. Юф озирается, но выхода нет, спасенья нет. Он кладет руки на стол. В воздухе вдруг мелькает нож и вонзается в столешницу у него между пальцами.

Юф отрывает руки от стола, поднимает голову. Вид у него ошеломленный, словно вот сейчас только ему открылась истина.

Юф: Вы, правда, хотите меня обидеть? Зачем? Разве я кого задел, кому повредил? Лучше я сейчас уйду и больше никогда не вернусь, а?

Юф переводит взгляд с одного лица на другое, но, кажется, никто не намерен прийти ему на выручку.

Равал: Встань, тебя не слышно. И говори громче.

Юф, дрожа, поднимается из-за стола. Открывает рот, хочет что-то сказать, но слова застревают в горле.

Равал: Встань-ка на голову, артист, а мы полюбуемся на твое искусство.

Юф влезает на стол и становится на голову. Чья-то рука толкает его сзади, он валится на пол. Плуг вскакивает и одной рукой ставит его на ноги.

Плуг (орет): Что ты сделал с моей женой?

Плуг наотмашь бьёт его с такой силой, что Юф летит через стол. Над ним склоняется Равал.

Равал: Нечего выть. А ну вставай, танцуй!

Юф: Я не хочу. Я не могу.

Равал: Представь-ка нам медведя.

Юф: Я не умею играть медведя.

Равал: А это мы сами решим — умеешь ты или нет.

Равал легонько колет Юфа ножом. Юф встает. По лбу и по щекам у него катит холодный пот. Юф перепуган до смерти. Он начинает скакать между столами, корячась, корча рожи. Кое-кто смеется, но большинство сидит молча. Юф хватает ртом воздух, кашляет, будто вот-вот задохнется. Потом падает на колени. Кто-то выплескивает на него своё пиво.

Равал: А ну встать, тебе говорят! Что же это за медведь!

Юф: Я никому ничего не сделал. Не могу я больше играть медведя.

Тут дверь отворяется и входит Йонс. Юф, улучив момент, убегает. Равал устремился было за ним, но тотчас застыл как вкопанный. Йонс и Равал смотрят друг на друга.

Йонс: Ты помнишь, что я обещал с тобой сделать, если ещё раз повстречаю?

Равал пятится молча.

Йонс: Я не из тех, кто бросает слова на ветер.

Йонс поднимает нож и рассекает лицо Равала ото лба к щеке. Тот сползает по стене.

Жаркий день клонится к вечеру. С постоялого двора несутся пенье и вой. Подле леса, в лощине, ещё медлит последний свет. По кустам прячутся соловьи. Их трели звонко отдаются в душном, недвижном воздухе.

Фургон стоит в овраге, неподалеку лошадка пощипывает сухую траву. Миа сидит с сыном на руках. Они играют и заливаются веселым смехом.

Зыбкое сияние обтянуло вершины холмов — прощальный отсвет красных облаков над морем.

Неподалеку от фургона согнулся над шахматной доской Рыцарь. Вот он поднял голову.

Закатный свет озаряет тяжелые колеса, женщину, ребёнка.

Рыцарь встает.

Миа видит его и улыбается. Она подбрасывает брыкающегося малыша, словно для того, чтобы позабавить Рыцаря.

Рыцарь: Как его имя?

Миа: Микаэль.

Рыцарь: Сколько ему лет?

Миа: О, ему скоро, два годика.

Рыцарь: Крупный для своего возраста.

Миа: Правда? Да, пожалуй, и вправду он крупный.

Ставит малыша на землю, приподнимается, одергивает подол своего красного платья. Потом снова садится, и Рыцарь подходит поближе.

Рыцарь: Вы нынче разыгрывали представление?

Миа: Ужасно было, да?

Рыцарь: Ты красивей сейчас, когда у тебя не размалевано лицо, да и платье это тебе больше пристало.

Миа: Ох, а Юнас Скат сбежал, нас бросил, так что теперь нам туго придется.

Рыцарь: Это твой муж?

Миа (смеется): Юнас? Нет, мой муж совсем другой. Юф его звать.

Рыцарь: А-а.

Миа: Вот мы с ним и остались одни. Придется опять кувыркаться, такая морока.

Рыцарь: Вы и кувыркаться умеете?

Миа: Представь себе. И ещё Юф замечательный жонглер.

Рыцарь: Микаэль тоже будет акробатом?

Миа: Юфу так хочется.

Рыцарь: А тебе — нет.

Миа: Даже сама не знаю. (Улыбается.) Может, он рыцарем станет.

Рыцарь: Поверь, это тоже не так уж забавно.

Миа: Да, вид у тебя невеселый.

Рыцарь: Верно.

Миа: Утомился?

Рыцарь: Да.

Миа: Отчего?

Рыцарь: От скучного общества.

Миа: Это ты про оруженосца своего?

Рыцарь: Речь не о нем.

Миа: О ком же?

Рыцарь: Обо мне.

Миа: Понимаю.

Рыцарь: Ты правда понимаешь?

Миа: Ещё как. Я и то думаю, и зачем это люди вечно себя мучают. Верно ведь?

Она истово кивает, и Рыцарь задумчиво улыбается. Вдруг громче делается шум, несущийся с постоялого двора. Черные фигуры мелькают на холме. Кто-то падает, встает, снова бежит. Это Юф. Миа простирает руки и принимает его в свои объятья. Он прячет лицо в ладонях, плачет как дитя, качается из стороны в сторону. Потом опускается на колени. Миа прижимает его к себе и часто сыплет тревожными вопросами: «Что ты натворил? Что с тобой? Что это? Тебе больно? Что же делать? Тебя избили?»

Она бежит за тряпкой, мочит её в воде и бережно отирает грязное окровавленное лицо мужа.

В конце концов обнаруживается весьма печальное зрелище. Кровь хлещет из ссадины на лбу, из носа, шатается один зуб, но в остальном Юф, кажется, невредим.

Юф: Ох, больно.

Миа: И что тебя туда понесло! Опять небось нализался.

Тревожный тон сменился легкой насмешкой. Миа трет Юфа тряпкой с чуть большим нажимом, чем того требует необходимость.

Юф: Ох! Я ни капли не выпил.

Миа: Ну, значит, хвастал про то, как с ангелами да с чертями хороводишься? Никому не нравится, когда у человека столько фантазий.

Юф: Хочешь, побожусь — ни словом ангелов не помянул.

Миа: Ну, значит, плясал и пел! Ни на минуту не можешь забыть про своё искусство. Тоже это людям не нравится, сам знаешь.

Не отвечая, Юф вынимает браслет. С оскорбленным выражением лица протягивает его жене.

Юф: Смотри лучше, что я тебе купил.

Миа: Ну да, тебе такое не по карману.

Юф (обиженно): Но ведь купил же!

Браслет нежно поблескивает в сумерках. Миа его надевает. Оба молча смотрят на браслет, и у них проясняются лица. Смотрят друг на друга, берутся за руки. Юф кладет голову жене на плечо и вздыхает.

Юф: Ох, как они меня били.

Миа: Отчего же ты им сдачи не дал?

Юф: Просто я испугался и вскипел. И мне не удалось дать им сдачи. Ты же знаешь, как я могу вскипеть. Я ревел, как лев.

Миа: Очень они тебя испугались?

Юф: Нет, они хохотали.

К ним подполз их сын Микаэль. Юф ложится на траву и сажает сына к себе на грудь. Миа опускается на четвереньки и, дурачась, обнюхивает сына.

Миа: Замечаешь, как от него хорошо пахнет?

Юф: А какой он плотненький на ощупь. Ух, крепыш. Настоящий акробат.

Поднимает Микаэля, держит за ножки. Вдруг Миа вспоминает про Рыцаря и смотрит на него.

Миа: Да, вот он Юф — мой муж.

Юф: Добрый вечер.

Рыцарь: Добрый вечер.

Юф несколько смущен. Он встает. Все трое молча смотрят друг на
друга.

Рыцарь: Я как раз говорил твоей жене, что у вас великолепный сын. Он принесет вам много радости.

Снова молчание.

Юф: Есть у нас чем попотчевать Рыцаря, Миа?

Рыцарь: Благодарствуйте, я сыт.

Миа (домовито): Я нынче набрала полное лукошко земляники. И у нас есть парное молоко, только что от коровки...

Юф: ...которую нам позволили подоить. Если Рыцарь разделит с нами нашу скромную трапезу, это будет для нас большая честь.

Миа: Располагайтесь, пожалуйста, а я пойду ужин принесу.

Мужчины садятся. Миа исчезает с Микаэлем.

Рыцарь: Куда же вы теперь?

Юф: На престольный праздник в Эльсинор.

Рыцарь: Я бы не советовал туда отправляться.

Юф: А почему, если можно спросить?

Рыцарь: Чума добралась туда, следуя к югу вдоль берега. Говорят, люди там гибнут тысячами.

Юф: Ох ты господи! Да, трудная штука — наша жизнь.

Рыцарь: Могу ли я предложить... (Юф смотрит на него с удивлением) ...чтоб вы последовали за мной через этот лес и остановились у меня в доме. Или отправились вдоль восточного берега. Там, быть может, вы будете в большей безопасности.

Миа вернулась, принесла миски с молоком и с земляникой, ставит между ними, дает каждому по ложке.

Юф: Угощайся.

Рыцарь: Покорно благодарю.

Миа: Земляника вон из того леса. Я в жизни такой крупной не видывала. На горке растет. А пахнет — вы только понюхайте!

Показывает на землянику ложкой, улыбается. Рыцарь кивает, погруженный в глубокую задумчивость. Юф с удовольствием ест.

Юф: Твое предложение хорошее, но всё же мне надо поразмыслить.

Миа: Через этот лес страшно одним пробираться. Говорят, там тролли водятся, и духи, и разбойники. Так я слыхала.

Юф (твердо): Вот я и говорю, хорошее предложение, но мне надо подумать. Скат нас бросил, и теперь я отвечаю за труппу. В конце концов, я теперь тут главный.

Миа (передразнивает): В конце концов, я теперь тут главный.

Йонс медленно бредёт вниз, с холма, за ним по пятам следует Девушка. Миа сует ему ложку.

Миа: Земляники хочешь?

Юф: Этот человек спас мне жизнь. Садитесь, друзья, вместе повечеряем.

Миа (потягиваясь): Ох, хорошо.

Рыцарь: Да, редко так бывает.

Миа: Да почти всегда. День за днем катится. И ничего удивительного. Летом, конечно, лучше, чем зимой, летом мерзнуть не надо. А всего лучше, понятно, весной.

Юф: Я стих про весну сочинил. Может, хотите послушать? Я только сбегаю, лютню принесу. (Бежит к фургону.)

Миа: Может, не надо, Юф. Может, нашим гостям твои песни ни к чему.

Йонс (любезно): Отчего же. Лично я тоже песенки сочиняю. Я, кстати, знаю очень милую песенку про одну несерьезную личность, которой вы, конечно, ещё не слыхали.

Рыцарь бросает на него быстрый взгляд.

Йонс: Но вам её и не придется послушать. Среди нас есть кое-кто, кому не по нутру моё искусство, а я никого не хочу расстраивать. Такой я человек.

Юф принес лютню, сел на грубо сколоченный ящик, пощипывает струны, тихо напевает, подбирает мелодию. Йонс зевает и растягивается на траве.

Рыцарь: Вечно мы горюем и суетимся.

Миа: Вдвоем всё легче. У тебя никого нет?

Рыцарь: Думаю, что есть.

Миа: И где же она теперь?

Рыцарь: Не знаю.

Миа: О, какое у тебя сразу стало лицо! Это твоя невеста?

Рыцарь: Мы только что поженились и вместе играли. Мы всё время смеялись. Я воспевал в песнях её глаза, её нос, её несравненные маленькие уши. Мы вместе охотились, и по вечерам мы с ней танцевали. В доме кипела жизнь.

Миа: Ещё земляники хочешь?

Рыцарь (качает головой): Вера — это мученье. Ты не знала? Будто любишь кого-то, кто прячется во тьме, и как ни кричи — его не докличешься.

Миа: Как странно ты говоришь.

Рыцарь: Все, что я говорю, делается бессмысленно и пусто, когда я сижу тут с тобой и твоим мужем. Все это делается вдруг неважно.

Берет миску с молоком и отпивает несколько глотков. Потом бережно ставит миску и улыбается.

Миа: Ну вот, теперь у тебя лицо не такое серьезное.

Рыцарь: Я буду помнить эту минуту. Тишь, сумерки, и миски с молоком и земляникой, и ваши лица. И сонного Микаэля, и Юфа с лютней. Я постараюсь запомнить и то, о чем мы говорили с тобой. Я унесу своё воспоминание в ладонях так бережно, будто это чаша, до краев налитая парным молоком (Отворачивается и смотрит на море, на линялое серое небо.) И это будет мне верным знаком и великой наградой.

Встаёт, кивает остальным и направляется в сторону леса. Юф продолжает играть на лютне. Миа растягивается на траве.

Рыцарь берет свои шахматы и несет к берегу. Там пусто и тихо; море спокойно.

Смерть: Я давно тебя дожидаюсь.

Рыцарь: Прости. Я немного запоздал. Я выдал тебе свой план и теперь отвожу фигуру. Твой ход.

Смерть: Чем это ты так доволен?

Рыцарь: Это уж моя тайна.

Смерть: Разумеется. Значит, я беру твоего слона.

Рыцарь: И правильно делаешь.

Смерть: Ты меня обманул?

Рыцарь: Разумеется. Ты попался. Шах!

Смерть: Ты почему смеешься?

Рыцарь: Мой смех — не твоя забота. Ты лучше спасай своего короля.

Смерть: Что-то ты чересчур расхрабрился.

Рыцарь: Меня забавляет игра.

Смерть: Твой ход. Скорей. Мне некогда.

Рыцарь: Понимаю, у тебя пропасть работы, но игру нашу ты бросить не можешь. А тут нужно время.

Смерть хочет ответить, но вместо этого молча склоняется над доской. Рыцарь улыбается.

Смерть: Ты вздумал провожать скомороха с женой через лес? Их ведь зовут Юф и Миа, и у них маленький сын, не так ли?

Рыцарь: Отчего ты спрашиваешь?

Смерть: О, просто так.

Вдруг Рыцарь перестал улыбаться. Смерть презрительно смотрит на него.

Тотчас после заката на гостином дворе собралась небольшая компания. Тут Рыцарь, Йонс, Девушка, Юф и Миа с фургоном. Их сын Микаэль уже уснул. Юнаса Ската нет как нет. Йонс идет в трактир — запастись провизией и выпить на посошок. В трактире теперь пусто и тихо, только несколько работников и работниц вечеряют в уголке.

Кто-то одиноко ссутулился у оконца над винной чаркой. Время от времени его сотрясают тяжкие рыдания. Это Плуг-кузнец, он сидит и плачет.

Йонс: Господи, да никак это Плуг-кузнец?

Плуг: Добрый вечер.

Йонс: Слезу пускаешь в одиночку?

Плуг: Да, да, гляньте на кузнеца. Сидит и хнычет, как кролик, который в дерьмо вляпался.

Йонс: И всё из-за той же супруги?

Плуг: Да я же её ещё не нашел.

Йонс: Будь я на твоем месте, я бы радовался, что так легко отделался от жены.

Йонс хлопает кузнеца по спине, освежается пивом и присаживается рядом с кузнецом.

Плуг: Сам-то ты женатый?

Йонс: Я! Да я раз сто женился. Даже сбился со счету. Натурально, когда так много путешествуешь.

Плуг: Поверь моему слову, одна жена — хуже сотни. Или уж мне пуще самого горького горемыки на этом жутком свете не повезло. Оно, конечно, свободно может быть.

Йонс: И с ними гадко, и без них гадко, так что,

может, умней всего в самую веселую минутку убивать этих баб, да и дело с концом.

Плуг: Пеленки мокрые, дети орут, баба пилит, когтит ногтями, когтит словами, и тут ещё эта чертова бабушка — теща. А когда после эдакого дня спать наконец завалишься — тут новая песня — слёзы, всхлипы, стоны, да такие громкие, что мертвого разбудят.

Йонс восхищенно кивает. Он уже пьян и говорит противным бабьим голосом.

Йонс: Почему ты меня на ночь не поцелуешь?

Плуг (тем же манером): Почему мне песенку не споешь?

Йонс: Почему ты не любишь меня, как прежде?

Плуг: Почему ты мою новенькую рубашечку не похвалишь?

Йонс: Вечно сразу отвернёшься, и храпеть.

Плуг: Ох! Ужас!

Йонс: Ох, ужас. И вот — её нет. Ну и радуйся!

Плуг (свирепо): Я по ним молотом бабахну, я по ихним башкам кувалдой пройдусь, я носы им отхвачу щипцами!

Тут Плуг разражается громкими рыданьями, и всё его тело сотрясается под грузом непереносимого горя. Йонс с интересом за ним наблюдает.

Йонс: Глядите-ка, опять он разнюнился.

Плуг: Может, я её люблю.

Йонс: Ах, может, ты её любишь! Так знай же, туша ты неразделанная, что любовь — это просто красивое слово, а означает оно похоть, похоть и ещё раз похоть, сдобренную всякой ложью, враньем, обманом, хитростью, лукавством, притворством и тому подобное.

Плуг: А всё равно ведь от нее больно.

Йонс: Ясное дело. Любовь — самая страшная чума, и если бы от нее умирали, в ней хоть какой-то был бы толк. Да ведь она почти всегда проходит.

Плуг: Нет, нет, у меня не пройдет!

Йонс: И у тебя тоже. Редко-редко какие двое идиотов умирают от любви. Любовь — она заразная, как насморк. И она уносит твое здоровье, твою силу, твой покой, а также моральные устои, если, конечно, они у тебя имеются. И всё-то несовершенно в нашем несовершенном мире, а уж любовь — само совершенство в своем совершенном несовершенстве.

Плуг: Счастливчик, так красно говорить умеешь, и главное — сам веришь в свою околесину.

Йонс: Верю! Кто сказал, что я в это верю? Просто, я каждому рад помочь добрым советом. Попроси у меня совета, и за те же деньги получишь два, на то я и образованный человек.

Йонс встает из-за стола и трет лицо руками. Плуг ужасно расстроен и хватает его за пояс.

Плуг: Слышь-ка, Йонс. Можно, и я с вами через лес? Тяжко мне, а домой неохота, засмеют они меня.

Йонс: Только чур не хныкать! А то сразу от тебя разбежимся.

Плуг встал и облапил Йонса. Слегка пошатываясь, новые друзья направляются к двери.

Они выходят во двор, и Юф, тотчас их заметив, сердится и кричит.

Юф: Йонс! Ты поосторожней. Этот всё в драку лезет. Он немного не того.

Йонс: Да что ты, наоборот, он всё хнычет.

Плуг делает шаг к Юфу, тот от страха бледнеет. Плуг протягивает ему руку.

Плуг: Ты прости, друг, если чем обидел. Уж больно нрав у меня горячий. Давай руку.

Юф не без осторожности протягивает трепетную руку и сносит мощное кузнецово пожатье. Пока Юф пытается расправить пальцы, Плуг, охваченный благородным порывом, распростирает объятья.

Плуг: Дай-ка, братишка, я тебя обниму.

Юф: Спасибо, лучше как-нибудь в другой раз. Сейчас нам, ей-богу, некогда. Спасибо, спасибо.

Юф поскорей залезает на козлы, садится и цокает своей лошадке.

Наша небольшая компания пробирается сквозь лес, сквозь ночь.

Темно в лесу.

Впереди — Рыцарь на могучем скакуне. За ним следуют в своем фургоне Юф и Миа, тесно прижавшись друг к другу. Миа держит сына на руках. Далее Йонс ведет тяжело навьюченную лошадь. На буксире у него Плуг. Девушка сидит на лошади поверх поклажи, съежилась и как будто дремлет.

Шаги. Тяжкий стук копыт на рыхлой тропе, трудное дыхание. И больше ни звука.

Вот выплыл из-за туч месяц. Вдруг ожили лесные ночные духи. Сквозь густую листву буков пролилась ясная белизна, играют, дрожат тени.

Путники останавливаются. Глаза у них потемнели от тревоги и дурных предчувствий. Лица — бледные, странные в зыбком свете. Все тихо.

Плуг: Месяц из-за туч вышел.

Йонс: Вот и хорошо. Дорогу лучше видно.

Миа: Не нравится мне нынче месяц.

Юф: И деревья как мертвые.

Йонс: Это потому, что ветра нет.

Плуг: Он, наверно, хочет сказать — что-то чересчур они притихли.

Юф: Совсем мертвые.

Йонс: Услышать бы хоть, как лисица тявкает.

Юф: Или как сова кычет.

Йонс: Или как человек голос подает.

Девушка: Говорят, опасно стоять на лунном свету.

Вдруг из безмолвия, из смутного, затопившего дорогу света, выплывает призрачная телега.

Это Ведьму везут на костер. Устало бредут по обе стороны телеги восемь солдат. На плечах у них копья. Девушка сидит в телеге, закованная в железные цепи. И неотрывно глядит на луну.

С ней рядом в телеге — черная фигура, священник или монах в сползшем на глаза капюшоне.

Йонс: Куда путь держите?

Солдат: К месту казни.

Йонс: Ага, вижу, та девчонка, которая этим самым занималась с Нечистым. Ведьма, что ли?

Солдат угрюмо кивает. Путники неуверенно приближаются к процессии. Рыцарь ведет коня рядом с телегой. Ведьма, кажется, в полузабытьи, но глаза у нее широко раскрыты.

Рыцарь: Я вижу, руки у тебя изранены.

Бледное, детское лицо Ведьмы теперь обращено к Рыцарю. Она качает головой.

Рыцарь: Я дам тебе одно снадобье, и боль твоя утихнет.

Снова она качает головой.

Йонс: Зачем её ночью-то жечь? В эдакую пору? Ведь у людей теперь так мало развлечений.

Солдат: Ради всех святых, замолчи ты. Говорят, где бы она ни была, Дьявол тут как тут.

Йонс: Да, то-то выходит, все вы храбрецы.

Солдат: Нам за это деньги плочены. Доброхотно нанялись.

Он говорит шепотом и со страхом озирается на Ведьму.

Рыцарь (Ведьме): Как твое имя?

Тиан: Меня зовут Тиан, господин хороший.

Рыцарь: Сколько тебе лет?

Тиан: Четырнадцать лет, господин хороший.

Рыцарь: И это правда, что ты спозналась с Дьяволом?

Тиан спокойно кивает и отводит взгляд. Тем временем они достигли границы прихода. У подножия ближней горы — пересеченье дорог. Посреди лесной прогалины уже разложен костер. Путники стоят в нерешительности.

Солдаты стреножили лошадь и принесли два длинных деревянных шеста. Прибили к шестам перекладины, так, что получилось нечто вроде стремянки. Тиан распластают на ней, как растягивают на распорах кожу угря, которого собираются вялить.

Стук топора эхом разносится по лесу. Рыцарь спешился и подошел к телеге. Снова он пытается поймать взгляд Тиан. Он легонько дотрагивается до нее, словно хочет разбудить. Медленно поворачивает она к нему лицо.

Рыцарь: Говорят, ты спозналась с Дьяволом?

Тиан: А тебе на что знать?

Рыцарь: Я спрашиваю не любопытства ради. Для меня это важно. Я сам хотел бы встретиться с ним.

Тиан: Зачем?

Рыцарь: Чтобы выспросить про бога. Уж он-то про него знает. Кто же ещё.

Тиан: Ты и сам можешь его увидеть.

Рыцарь: Каким же образом?

Тиан: Только сделай, как я скажу.

Рыцарь так вцепился в деревянный борт телеги, что у него побелели суставы. Тиан наклонилась к нему и ловит его взгляд.

Тиан: Глянь мне в глаза.

Рыцарь смотрит ей в глаза. Долго смотрят они друг на друга.

Тиан: Ну что — видишь? Видишь его?

Рыцарь: В твоих глазах я вижу страх, немой пустой страх. И ничего больше.

Он умолк. Солдаты хлопочут у костра. Удары топора эхом отдаются в лесу.

Тиан: Никого — ничего — никого?

Рыцарь (качает головой): Никого.

Тиан: И за спиной у себя не видишь?

Рыцарь (озирается): Нет, и тут никого.

Тиан: Но он повсюду со мной. Протяну руку — и вон она тут, его рука. И теперь он со мной. Мне не будет больно на костре. Он охранит меня от всякого зла.

Рыцарь: Так он тебе сказал?

Тиан: Я сама знаю.

Рыцарь: Сказал он тебе?

Тиан: Я сама знаю, я сама знаю. Погоди, ты ещё увидишь. Ты его увидишь. Попы вот его видят. И солдаты. Так его боятся, даже до меня не смеют дотронуться.

Замирает стук топора. Солдаты стоят как черные, выросшие из мха тени. Возятся с цепью, дергают за железный ошейник. Тиан слабо постанывает, будто из дальней дали.

Рыцарь: Зачем вы изранили ей руки?

Солдат (хмуро): Ничего мы её не изранили.

Рыцарь: Так кто же это сделал?

Солдат: Вон, монаха спроси.

Солдаты дергают цепь. Качается, сияя в лунном свете, обритая голова Тиан. Почерневший рот раскрылся, будто в крике, но из него не вылетает ни звука.

Её стаскивают с телеги, волокут к лестнице, на костер. Рыцарь поворачивается к монаху, который остался сидеть в телеге.

Рыцарь: Что сделали вы с этим ребёнком?

К Рыцарю оборачивается и глядит, на него — Смерть.

Смерть: Когда тебе надоест задавать вопросы?

Рыцарь: Никогда не надоест.

Смерть: Но ответа ты не получишь.

Рыцарь: Часто мне кажется, что задать вопрос даже важнее.

Солдаты привязывают Тиан к стремянке. Она покоряется тихо, только слабо скулит, как зверек, и пытается распрямиться.

Вот её привязали, и осталось зажечь погребальный костер. Рыцарь подходит к Тиан, склоняется над ней.

Йонс: Хотел я перебить всех солдат, да что толку-то, она уже всё равно что мертвая.

Подходит один солдат. Густой дым поднимается от костра, заволакивает недвижные тени под горою, на перекрестке.

Солдат: Сказано — с ней поосторожней. Не подходить.

Рыцарь не слышит его предостережений. Он льет в горсть воду из бурдюка и подносит к губам Тиан. Потом дает ей своё снадобье.

Рыцарь: На, возьми, тебе не будет больно.

Их окутывает дым. Они кашляют. Солдаты прислоняют стремянку к ближней пихте. Тиан висит неподвижно. Глаза у нее широко раскрыты.

Рыцарь распрямился и застыл. Йонс стоит у него за спиной. Голос у него пресекается от гнева.

Йонс: И что она видит? Можешь ты мне сказать?

Рыцарь (качает головой): Она уже не чувствует боли.

Йонс: Это не ответ на мой "вопрос. Кто примет этого ребёнка? Ангелы? Или Бог? Или Дьявол? Или одна пустота? Пустота, хозяин!

Рыцарь: Быть не может.

Йонс: Загляни ей в глаза, хозяин. Её бедному умишке кое-что открылось. Пустота под луною.

Рыцарь: Нет.

Йонс: Мы стоим бессильно, у нас опустились руки, и видим мы то нее, что видит она, и нам точно так же страшно. (Взорвался.) Бедный ребёнок. Нет, не могу я больше. Не могу...

У него срывается голос. Он резко поворачивается, идет прочь. Рыцарь вскакивает на коня. Путники покидают перекресток. Наконец Тиан закрыла глаза.

Теперь очень темно в лесу. Тропа вьется меж стволов. Фургон скрипит и погромыхивает на камнях и корнях. Вдруг кричит птица.

Юф поднял голову, он проснулся. Он спал в обним-

ку с женой. Четко чернеется на фоне стволов Рыцарь. Его немая фигура кажется почти призрачной.

Йонс и Плуг в легком подпитье, бредут, поддерживая друг друга. Ни с того ни с сего Плуг плюхается наземь. Закрыл лицо руками, жалобно взвыл.

Плуг: Ох, опять нашло!

Йонс: Уймись. Что на тебя нашло?

Плуг: Да, ясное дело, жена моя, будь она неладна. До чего же она у меня раскрасавица. Такая раскрасавица, что без лютни и не описать.

Йонс: Ну, пошло-поехало.

Плуг: Улыбка у нее как вино. Глазки — как смородинки.

Плугу не хватает красивых слов. Он пытается их нашарить ручищами в воздухе.

Йонс: Вставай, боров слезливый. Ещё от наших отстанем.

Плуг: Нет, правда. Нос у нее — как розовенькая такая картошечка, задница у нее — как сочная груша, а все вместе — как земляничная поляна. Так и стоит передо мной — и ручки такие лакомые, как два огурчика.

Йонс: Ради всего святого, заткнись! Поэт из тебя не вышел, невзирая на тот факт, что ты нализался. Меня жуткая тоска берет от твоего огорода.

Идут луговиной. Тут немного светлей. Лунный бок поблескивает из-за тучки. Вдруг Плуг тычет огромным пальцем в сторону зарослей.

Плуг: Глянь.

Йонс: И что ты увидел?

Плуг: Туда, туда!

Йонс: Ничего не вижу.

Плуг: Ну, держитесь за что-нибудь, друзья мои хорошие. Сейчас кое-что увидите! Кто это там сидит под деревцем, если не моя супружница со своим привеском-актеришкой!

Парочка заметила Плуга, но слишком поздно. Пути к отступлению нет. Скат тотчас пускается наутек. Плуг кидается за ним, размахивает кувалдой, ревёт как медведь. Несколько неприятных минут: оба натыкаются на кусты, спотыкаются о камни в сером лесном сумраке. Дуэль, впрочем, представляется мало вероятной, ибо соперники перепуганы в равной мере.

Путники молча наблюдают нелепое представление.

Лиза время от времени повизгивает, но больше для очистки совести, чем от души.

Скат (задыхаясь): Отродье нечесаное семи пархатых сук, да я на твоем бы месте с таким голосом, запахом, ручищами, ножищами, с такой тушей — я бы со стыда сгорел и добровольно бы освободил матушку-природу от эдакого подарка.

Плуг (свирепо): Полегче, ты, хлыщ раздушенный, а то как поддам — сразу отсюда в пекло полетишь, для актеров особое, и будешь там свои монологи наяривать, пока у Дьявола уши не отсохнут.

Тут Лиза бросается к мужу на шею.

Лиза: Ой, прости меня, муженёк, я больше не буду. Ой, прости меня, ты даже не знаешь, как этот идол меня обманул.

Плуг: Я его убью.

Лиза: Да, убей его, убей. Он и не человек вовсе.

Йонс: Какого черта, он же артист!

Лиза: Фальшивая борода, фальшивые зубы, фальшивые улыбки, фальшивый голос — вот он и весь, и больше ничего — как пустой бочонок. Убей его, убей.

Лиза истово, горько рыдает. Плуг озирается, несколько растерянный. Скат пользуется моментом. Вытаскивает кинжал и приставляет к своей груди.

Скат: Да, верно она говорит. Убей меня. Если вы думали, что я стану оправдываться и расписывать, какой я неподдельный, вы жестоко просчитались.

Лиза: Смотри-ка, вот противный. Вечно дурачится, вечно сцены представляет. Плуг, ну, миленький, ну убей ты его.

Скат: Друзья мои хорошие, одно движение — и вот из фальшивого существа я сразу превращусь в кое-что неподдельное. В самый что ни на есть неподдельный труп, без обмана.

Лиза: Что же ты? Убей его.

Плуг (в смущении): Пускай дерется, а то как я его убивать стану.

Скат: Запомни, несчастный. Жизнь твоя висит на волоске. Дни твои сочтены.

Плуг: Ну, подразни меня, подразни, а то я что-то и не разъярюсь хорошенько.

Скат окидывает всех скорбным взором, потом возводит глаза к ночному небу.

Скат: Я всех прощаю. Молитесь обо мне.

Вонзает кинжал себе в грудь и медленно валится наземь. Все растеряны. Плуг бросается к Скату, тянет за руки.

Плуг: Ох, господи, господи! Я не хотел! Смотрите — умер! А ведь он мне было даже понравился, и Лиза моя, честно говоря, чересчур уж злая.

Юф склоняется над приятелем.

Юф: Он мёртвый — совершенно, до жути мёртвый, я в жизни не видывал такого мёртвого артиста.

Лиза: Ладно. Хватит убиваться. Сам виноват, и больше никто.

Плуг: И с этой бабой мне жить!

Йонс: Идемте, нам пора.

Скат лежит на траве с глубоко засаженным в грудь кинжалом. Путники уходят и скоро исчезают в темном лесу по другую сторону луговины. Убедившись, что его никто не видит, Скат садится и вытаскивает из груди кинжал. Кинжал — бутафорский, с выдвижным лезвием. Скат хохочет.

Скат: Да, недурно разыграно. Я и впрямь недурной артист. Почему себя и не похвалить, собственно. Но куда теперь податься? Подождём, пока рассветёт, а там найдем какую-нибудь тропку и выберемся. А пока на дерево залезем, чтоб медведи, волки или духи нас не зацапали.

Скоро он нашёл подходящее дерево и забрался под густую крону. Устроился поудобнее, достал мешок с провизией.

Скат (зевает): Завтра Юфа найду, и поедем мы все вместе на престольный праздник в Эльсинор. Там деньжат огребём... (Зевает.) Спою-ка я покамест песенку.

Скат (говорит): А тошно в лесу одному-то.

Скат (поёт): Я ночи мрачной не страшусь...

Осекся, прислушался. Тишину нарушает мерный визг пилы.

Скат: Лес пилят. Тут люди. Хорошо! (Поёт.) Я ночи мрачной не страшусь... Эй, какого чёрта... Они же моё дерево пилят.

Высовывается из листвы. Под деревом стоит некто в чёрном и усердно пилит ствол. Скат испуган и сердит.

Скат: Эй, ты. Ты меня слышишь, вредоносный ты ублюдок? Что ты с моим деревом делаешь?

Смерть распрямляется и снизу бросает на него сощуренный взгляд. Скат в ужасе орет.

Смерть: Я пилю твое дерево, потому что твое время истекло.

Скат: Нет, так дело не пойдет. У меня времени нет.

Смерть: Ах, у тебя времени нет?

Скат: Да, у меня представление.

Смерть: Оно отменяется по причине смерти.

Скат: Но ведь контракт...

Смерть: Контракт расторгнут.

Скат: Семья, дети...

Смерть: И не стыдно тебе, Скат?

Скат: Да, да, мне стыдно.

Смерть снова пилит. Ствол трещит.

Скат: Неужели нет никаких скидок? Никаких льгот для артистов?

Смерть: В данном случае — нет.

Скат: Никакой лазейки, никаких исключений?

Смерть пилит.

Скат: А нельзя тебя подмаслить?

Смерть пилит.

Скат: Помогите!

Смерть пилит.

Скат: Помогите! Помогите!

Дерево упало. И снова стало тихо в лесу.

Ночь. Потом рассвет.

Путники выбрались на прогалину и все растянулись на мху. Лежат молча, прислушиваясь к собственному дыханию, биению сердца да к шепоту ветра в листве. Лес тут дремучий, непролазный. Огромные валуны высовываются из земли, словно головы черных гигантов. Рухнувшее дерево лежит могучим барьером меж светом и тьмой.

Миа, Юф и Микаэль сидят в сторонке. Они смотрят на луну, уже не стылую и мертвую, но таинственную и зыбкую.

Рыцарь склонился над шахматной доской. Лиза тихонько плачет у кузнеца за спиною. Йонс лежит на земле и смотрит в небо.

Йонс: Вот скоро и рассветёт, и снова нас как периной накроет эта жарища.

Лиза: Мне страшно.

Плуг: Чувствуется, вот-вот с нами что-то стрясётся, а мы не знаем — что.

Йонс: Может, это Судный день.

Плуг: Судный день...

Что-то шевелится за рухнувшим деревом. Что-то шуршит, и раздается стон, будто воет раненый зверь. Повернувшись на звук, все напряженно вслушиваются.

Из тьмы — голос.

Равал: Воды у вас нет?

Вот мелькнуло бледное, потное лицо Равала, и сразу он исчез во тьме. Но голос его слышится снова.

Равал: Дали бы мне напиться. (Пауза.) У меня чума.

Йонс: Не подходи. Горло перережу. Держись по ту сторону дерева.

Равал: Мне страшно умирать.

Никто не отвечает. Молчание. Равал дышит с присвистом. У него под ногами шуршит сухая листва.

Равал: Не хочу! Не хочу умирать!

Никто не отвечает. Вздыхают деревья. Равал плачет.

Равал: Я умираю. Я. Я. Я! Что будет со мною! Неужели никто не утешит меня! Неужели в вас нет ни капли жалости? Неужели вы не понимаете, что я...

Голос прерывается хрипом. Равал исчезает во тьме за рухнувшим деревом. Несколько мгновений всё тихо.

Равал (шепчет): Неужели никто... Хоть глоток воды.

Вдруг Девушка вскакивает, хватает бурдюк Йонса, делает шаг. Йонсу удается её удержать.

Йонс: Незачем. Незачем. Я знаю — незачем. Без толку. Вовсе без толку. Без толку, тебе говорят. Слышишь ты, как я тебя утешаю!

Лиза берет за руку кузнеца. Оба испуганно, изумленно смотрят на Йонса.

Равал: Помогите! Помогите!

Никто не отвечает, не двигается. Равал судорожно всхлипывает, как перепуганный ребёнок. Потом вдруг вопит, и вопль обрывается.

И опять тишина.

Девушка съёжилась, закрыла лицо руками. Йонс обнимает её за плечи.

Рыцарь уже не один. К нему подходит Смерть. Рыцарь поднимает голову.

Смерть: Доиграем нашу партию?

Рыцарь: Твой ход!

Смерть протягивает руку и хватает белого ферзя. Антоний Блок смотрит в лицо Смерти.

Смерть: Я беру твоего ферзя.

Рыцарь: Я не заметил.

Рыцарь склоняется над доской. Лунный свет скользит по фигурам, и они от этого словно оживают.

Юф было вздремнул. Вдруг он просыпается. Видит Рыцаря со Смертью. Ужасно испугался, будит жену.

Юф: Миа!

Миа: Ну что?

Юф: Я что-то такое страшное вижу! Даже сказать не могу!

Миа: Что же это ты видишь?

Юф: Там Рыцарь сидит над шахматной доской.

Миа: Ну да, я и сама вижу, и ничего тут, по-моему, страшного нет.

Юф: Да ты не видишь разве, с кем он играет?

Миа: Сам с собой. И нечего — слышишь? — меня пугать.

Юф: Нет, нет, он не сам с собой играет.

Миа: А с кем же?

Юф: Со Смертью. Сидит и играет в шахматы со Смертью.

Миа: Не смей так говорить.

Юф: Попробуем, убежим от Смерти.

Миа: Но это ведь невозможно.

Юф: Надо попробовать. Они так увлеклись игрой, что, если только совсем не шуметь, они нас не заметят.

Юф осторожно встает и исчезает во тьме за деревьями. Миа стоит, будто оцепенев от страха. Она неотрывно смотрит на шахматную доску и прижимает сына к груди.

Вот вернулся Юф.

Юф: Запряг. Фургон на взгорке, под большим деревом. Сперва ты иди, а я потом, с поклажей. Смотри, как бы Микаэль не проснулся.

Миа делает всё, как сказал ей Юф. И тут Рыцарь поднимает глаза от доски.

Смерть: Твой ход, Антоний Блок.

Рыцарь не отвечает. Он видит, как Миа в лунном свете идет к фургону. Юф наклоняется, поднимает вьюк и на расстоянии следует за ней.

Смерть: Тебе что, играть надоело?

В глазах у Рыцаря мелькнула тревога. Пристально вглядывается в него Смерть.

Рыцарь: Надоело? Напротив.

Смерть: Ты чем-то встревожен. Что-то скрываешь?

Рыцарь: От тебя ничто не ускользнет. Верно?

Смерть: Ничто от меня не ускользнет. Никто от меня не ускользнет.

Рыцарь: Да, мне, в самом деле, страшно.

Будто бы по нечаянности смахивает фигуры краем плаща. Смотрит на Смерть.

Смерть: Тебе страшно.

Рыцарь: Я позабыл, где что стояло.

Смерть (смеется удовлетворенно): Я зато помню. Так легко ты меня не проведёшь.

Смерть склоняется над доской, расставляет фигуры. Рыцарь глядит мимо, на дорогу. Вот Миа залезла в фургон. Юф берет лошадь под уздцы и ведет по дороге. Смерть сосредоточенно расставляет фигуры и ничего не замечает.

Смерть: Я вижу кое-что интересненькое.

Рыцарь: Что ты видишь?

Смерть: Следующим ходом — я объявляю тебе мат, Антоний Блок.

Рыцарь: Верно.

Смерть: Ну как, хорошо попользовался своей отсрочкой?

Рыцарь: Да.

Смерть: Приятно слышать. Теперь я оставлю тебя. В следующий раз, когда мы встретимся, тебе и твоим спутникам настанет срок.

Рыцарь: И ты разгласишь свои тайны.

Смерть: У меня нет тайн.

Рыцарь: Значит, ты ничего не знаешь.

Смерть: Да, мне нечего рассказать.

Рыцарь порывается ответить, но Смерти уже нет рядом.

Шуршат кроны. Сквозь листву просачивается утро, безжизненный, зыбкий свет, и лес стал недобрым, страшным. Юф едет по извилистой дороге. Рядом — Миа.

Миа: Замечаешь, какой странный свет.

Юф: Вот совсем развидняется, и гроза, небось, ударит.

Миа: Нет, не то. Тут что-то страшное. Слышишь, как ревет лес?

Юф: Дождь, наверное.

Миа: Нет, не дождь. Смерть за нами гонится. Нам не убежать. Догонит.

Юф: Нет ещё, Миа. Пока ещё нет.

Миа: Мне страшно. Мне страшно.

Фургон громыхает на камнях и корнях; скрипит, качается. Вдруг лошадь стала, насторожив уши. Лес вздыхает, лес ходит ходуном.

Юф: Миа, залезай в фургон. Скорей. Ляжем и Микаэля посерёдке положим.

Забираются в фургон и съеживаются рядом со спящим ребёнком.

Юф: Это Ангел Смерти над нами пролетает, Миа. Ангел Смерти, и он очень большой.

Миа: Чувствуешь, как холодно. Я озябла. Я вся закоченела.

Дрожит как в лихорадке. Они натягивают на себя одеяло, жмутся друг к дружке. Стучит, колотится на ветру покрывающая фургон парусина. Лес ревёт, как огромный зверь.

Огромным черным валуном выступает из рассветной мглы замок. Буря бушует и здесь, бьется об торцы и стены. Небо сумрачное, почти как ночью.

Антоний Блок привел в замок своих спутников. Но замок, кажется, покинут. Они бродят по покоям. Все пусто, гулко отдаются в тишине шаги. Снаружи ревет

Вдруг Рыцарь оказался лицом к лицу со своей женой. Они тихо смотрят друг на друга.

Карин: Те, кто вернулся из Святой земли, рассказывали, что и ты собрался домой. Я осталась тебя дожидаться. А все бежали от чумы.

Рыцарь молчит. Смотрит на нее.

Карин: Или ты меня не узнаешь?

Он молчит, кивает.

Карин: Ты и сам переменился.

Она подходит ближе, испытующе в него вглядывается. Потом легонько касается его руки. В глазах у нее теплится улыбка.

Карин: Да, теперь я вижу, это ты. Что-то хоть таится и прячется, но осталось в лице, в глазах, от того мальчика, с которым я когда-то прощалась.

Рыцарь: Со всем тем покончено, я немного устал.

Карин: Да, я вижу — ты устал.

Рыцарь: Там со мной мои друзья.

Карин: Пригласи их, пусть войдут. Пусть разделят нашу утреннюю трапезу.

Все сидят вокруг стола в зале, по стенам освещенном факелами. Молча едят черствый хлеб, темную солонину. Карин сидит во главе стола и читает вслух по толстой книге.

Карин: «И когда Агнец снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. И пришел иной...»

Трижды раздается мощный стук у входа. Карин перестает читать, поднимает глаза от книги. Йонс вскакивает, идет открывать.

Карин: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела».

Дождь перестал. И вдруг безмерная, страшная тишина заполнила большой, сумрачный зал. Неверные тени факелов дрожат на стенах, на потолке. Все напряжённо слушают тишину.

Карин: «Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью...»

Слышны шаги на ступенях. Йонс возвращается, садится на своё место, но больше не прикасается к еде.

Рыцарь: Там кто-то был?

Йонс: Нет, мой господин. Я никого не видел.

Карин подняла было голову, но тотчас снова склонилась над большой книгой.

Карин: «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»...»

Все поднимают головы. И видя, кто приближается к ним сквозь сумрак зала, они встают из-за стола, тесно прижимаясь друг к другу.

Рыцарь: С добрым утром, Повелитель.

Карин: Я — Карин, жена Рыцаря. Милости прошу ко мне в замок.

Плуг: Я — по кузнечному делу и работу свою, я так скажу, справляю неплохо. А это жена моя Лиза — Лиза, поклонись благородному господину. Иной раз с ней сладу нет, ну и пошумим когда, да ведь с кем не бывает.

Рыцарь закрывает лицо руками.

Рыцарь: Из тьмы взываем к тебе, Господи. Помилуй нас, ибо мы слабы, мы боимся, мы ничего не знаем.

Йонс (с горечью): Из тьмы, где ты, оказывается, пребываешь, где мы, стало быть, все пребываем... В этой тьме никто тебя не услышит, не разжалобится твоими страданиями. Утри слёзы, и любуйся на свою бесчувственность, как перед зеркалом.

Рыцарь: Господи, — где бы ты ни был, ведь есть же ты где-то, Господи, — помилуй нас.

Йонс: Эх, дал бы я тебе слабительного, чтоб тебя прочистило от твоих забот касаемо вечности, да, видно, уж поздно. Ладно, понаслаждайся хоть последней минуткой, пока ещё можешь глаза поворачивать да пальцами шевелить.

Карин: Молчи, молчи.

Йонс: Умолкаю, хоть и не по своей воле.

Девушка (на коленях): Это конец.

Юф и Миа лежат, прильнув друг к другу, и слушают, как дождь барабанит по парусине, хлещет, стучит, тише, тише, и вот уже падают только редкие капли.

Оба выбираются из укрытия. Фургон стоит на горе, под раскидистым деревом. Они смотрят вдаль, через горные гряды, леса, долины и море, сверкающее под солнечными лучами, выбившимися из-за туч.

Юф потягивается. Миа вытирает козлы и присаживается рядом с мужем Микаэль карабкается к Юфу на колени.

Одинокая птаха пробует после бури голос. Каплет с кустов и деревьев. С моря веет крепким, терпким ветром.

Юф показывает рукой на темные тучи, прошитые блестящими нитями молний.

Юф: Миа! Я их вижу! Вижу! Там, в бурном, грозном небе. Они там все вместе. Кузнец, и Лиза, и Рыцарь, и Равал, и Йонс, и Скат. И грозный Повелитель — Смерть — их приглашает на танец. Всем велит взяться за руки и вместе танцевать. И первым идет сам Повелитель с косой и песочными часами, а Скат упирается, он позади со своею лютней. Они танцуют, танцуют и уходят прочь от восхода в тёмную страну, и дождь умывает им лица и стирает соленые слёзы со щек.

Он умолк. И опустил руку.

Сын его Микаэль выслушал его речь, а теперь он тянется к матери и забирается к ней на колени.

Миа (улыбается): Ой, ну вечно ты со своими видениями!