Я не совершил самоубийства, следовательно, я существую.
Не совершить самоубийство очень трудно. А вы думали, почему редкая птица перелетит середину Днепра! Долетишь до середины, оглядишься… Ээх! И в пике.
Владимир Лапшин вспоминал, что однажды написал отцу Александру Меню, что «тяжело», проблемы навалились. На что Мень ответил открыткой с одной фразой: «А кому сейчас легко?»
Это концовка анекдота. Сочи, жара, море, пляж. Вдруг приезжает «Скорая»: одному отдыхающему стало плохо, захрипел, замолк. Кранты. Врачи спрашивают людей, который рядом с покойником играли кружков в карты: он что-нибудь говорил перед смертью? «Да он сказал «тяжело мне», но мы подумали: а кому сейчас легко?»
Самоубийство всегда плохо, но не всегда тяжело, вот что главное. Человек выбирает не между плохим и хорошим, а между лёгким и тяжёлым.
Вот почему одно из самых «простительных», неосуждаемых самоубийств: когда жена кончает с собой после смерти любимого мужа. Кажется очень возвышенно. Например, так покончила с собой жена Михаила Соловьёва, сына великого историка. Он умер 15 января 1903 года, умирал долго, мучительно, дома. Она застрелилась сразу. Причём, их сыну (будущему шаферу Блока, недурному поэту, полному тёзке деда, уморенного большевиками голодом в психиатрической больнице в Казани в 1943) было тогда 17 лет, и его жизнь этот её поступок не облегчил, мягко говоря. Похоронили обоих на Новодевичьем, архиерей сказал проповедь о том, что «нет больше любви, как если кто положит душу...» и прочая демагогия. Которая многим очень по душе.
В 1940 году умер, не выдержав травли, генетик Николай Кольцов, создатель института экспериментальной биологии — и на следующий день покончила с собой его жена Мария, тоже генетик, сестра химика Павла Шорыгина. Добровольно, не то что ритуальные самоубийства вдов раджей, когда несчастных доводили до самосожжения.
Только возможен и другой путь, тяжёлый, путь жизни без любимого человека. Одна женщина объясняла, что она после смерти мужа считала себя обязанной возместить его отсутствие, делать то добро, которое он бы сделал, если бы жил. Это, конечно, психотерапевтический приём, каждый человек незаменим, но почему бы и не «приём», лишь бы помогало жить.
Жизнь вообще нуждается в помощи. Не в любви, любовь не утилитарна и не рационально, часто мешает. Вот жить — тяжело, поэтому так демагогично про «талант всегда пробьёт себе дорогу». Голову он себе пробьёт. Это демагогия выживших бездарей, выживших и победивших ценой разбивания голов талантам.
Жизнь тяжёлая и печальная штука. См. Екклесиаст. Подлянка в том, что именно твои дети могут оказаться такими, что хоть в петлю. То ли их, то ли себя. Ну вот у Иуды ведь был отец? Был. А может, и отец был среди учеников Иисуса, почему бы и нет?
Тяжесть жизни не в её бессмысленности. То есть, бессмысленность в жизни случается, но с этим человеку нетрудно справиться. Человек достаточно скотина — или цветок, если угодно — чтобы обходиться без смысла. Когда человек перед самоубийством спрашивает себя «зачем», это вовсе не про отсутствие смысла. Это про бессмысленность смысла.
Когда человек стонет «когда же всё это кончится», он стонет не о бессмыслице жизни, а о бесплодности. Смысл жизни есть, у каждого свой, великий смысл, грандиозный, мощный смысл. Смысл в жизни как грузовик, буксующий в коричневой жиже: чем больше мощности, тем глубже и быстрее погружается. Но и не тонет, зараза. Это же ад? Ад!
Вот почему так популярны, к примеру, слова Меня о том, что «христианство только начинается». Это не о том, что прошлое недействительно — хотя прошлое, действительно, не очень-то действительно и уж точно не действенно, вопреки консерватизму, фундаментализму и прочим уговорам снизу. Это о том, что жизнь тяжела, суета сует, самое лучшее оно же и самое гнетущее, но...
Минуточку, почему самое лучшее — самое гнетущее? Потому что какие могут быть претензии к соседу по вагону метро, который вдавился тебе в живот? Сейчас двери откроются и расстанемся навсегда. А к любимому человеку, который за сто километров, ого-го какие могут — должны! — претензии. А если не за сто?
Жизнь конечна, и эта конечность делает трагедией любовь, истину и прочие вишенки на торте бытия. То, что нас спасает от уныния, спасает лишь для того, чтобы ввести в ещё большее уныние, капитальное уныние, из которого один выход — в гроб. Вот почему кончаются с собой после смерти любимого человека — не потому, что жить без него не умеют, а потому что не умеют любить в отсутствие любимого.
Так что не надо доказывать собирающему на самоубийство, что жизнь дело хорошее. Жизнь дело хорошее, но эта хорошесть такая тупая... Смысл жизни такой бессмысленный... Самое интересное в жизни такое скучное... Потому что пить пиво — это не разочарует. Пиво оно и есть пиво. Но любить, но жить, но творить — это же такие перспективы, такие обещания, такое будущее — а какое будущее? Да то же, что с пивом, только о выпитом пиве не сожалеют, а берут новую кружку, а о прожитой жизни ещё как сожалеют. Не потому, что плохо прожил, а потому что хорошо, отлично пожил, а толку что?
Разрыв между заявленным и достигнутым при питье пива — ноль, а при любви, при творчестве, при стремлении к свободе — в световых годах меряется. Потому что сидя в пивной и не претендуешь долететь до Солнца, а сидя в библиотеке, над чертежом, с любимой за столиком в кафе, да просто за компьютером по работе, — претендуешь! И не долетаешь, вечно не долетаешь, и это ещё полбеды, а иногда пролетаешь мимо. Либо буксуешь, и хочется пожаловаться, что тебя никто не отбуксирует, но понимаешь, что в самом главном никто никого отбуксировать не может. Всё вроде бы есть, а пустота. И чем больше рвёшься, тем меньше воздуха в груди, и всем наплевать. Можно, конечно, облегчить себе жизнь, побросав с неё то и то, но жизнь, паскуда, такая штука, чем больше с неё сбрасываешь, тем ниже летишь, и воздушный шар превращается в мыльный пузырь.
Не спрашивай у колокола, «когда же всё это кончится». Спрашивай, когда же это всё начнётся. Потому что это «всё это» — это вовсе не всё и не это, а так... пена дней, дежурная лекюм. В отличие от пива, у которого всегда позади пиво и впереди пиво, жизнь это пена, а главное-то впереди, и мы это чувствуем. Когда не чувствуем, тогда самоубийство. Чаще не физическое — вы что думали, не бывает душевных и духовных самоубийц? А вы Гоголя не читали? А Михаила Евграфовича? А Канта на Соловках?... В общем, обычно от самоубийства отговаривают те, кто уже покончил счёты с жизнью, только незаметно для окружающих, а иногда и для себя. Поэтому и неудачно отговаривают, а если удачно, то тем хуже. Ещё одним мёртвым футляром больше будет в мире, вот радость-то. Когда же всё это кончится!
Когда же всё это начнётся? Когда я выскочу из бессмысленного смысла, из безжизненной жизни, из квадратного беличьего колеса?
Ну, в принципе, вот сейчас и начнётся. Скачи! Но это в теории, а на практике ползком, низенько-низенько... Зато живой. Практически всегда без грузовика — увы, придётся оставить его в той луже. Но выше нос! Будут другие грузовики, другие лужи, другие пробуксовки, не в пример мощнее и грязебрызговитее! Ей, гряди, следующая лужа, я готов и в тебе потопать так ногами, что брызги до неба и радуга до краёв земли! Скорее бы!