Филон Александрийский, великий современник Иисуса, написал чудесное эссе о глазах и зрении. Это эссеистика до эссеистики, эссеистика в виде комментарии к Закону. Размышления Филона помогают увидеть контекст, в котором Иисус говорил о необходимости вырвать глаз, соблазняющий человека, или отрубить руку.
Филон уцепился за предписание, которое на архаический манер, но очевидно отменяет принцип коллективной ответственности. Точнее, оно этот принцип ограничивает. Да, провозглашается, что «каждый должен быть наказываем смертью за своё преступление» (Втор 24:16), но при этом речь не идёт о запрете вырезать целые народы — например, при завоевании Палестины. Просто нельзя взыскивать долги отца с сына и наоборот.
Филон описывает некоего сборщика податей, который «совсем недавно в нашей области» изобрёл своеобразный способ взимания налогов. Налогоплательщики — почтенные отцы семейств — которые числились недоимщиками, от него сбежали. Надо понимать, что сбор налогов в ту эпоху, да ещё двести лет назад в России, был довольно бифуркационным процессом. Недоимка накапливалась годами, при появлении мытарей люди прятались, а когда налоговики уходили — ну не жить же постоянно в доме должника — возвращались. Искать их было себе дороже. Но один умник додумался арестовать родственников. Сперва ближайших.
Людей связывали, вешали на шею корзину с песком и выставляли на рыночной площади, где к пытке солнцем и ветром добавлял «стыд быть видимым прохожими». К тому же «Те, кто видел их наказания, могли заранее представить, как они сами будут страдать».
Вот здесь Филон и бросает замечание — зародыш эссе:
«Некоторые из них, чьи души видели реальность лучше, чем это делали их глаза, почувствовали, что в телах других мучают их самих, и поспешили расстаться со своими жизнями при помощи меча, яда или удавки, думая, что в их ужасном положении было большим счастьем умереть без пытки».
Чтобы оправдать самоубийц, Филон рассказывает, что, когда погибли заложники «первой очереди», сборщик налогов стал захватывать и пытать более дальних родственников, сообразуясь с очерёдностью наследования. Когда не осталось родственников, он стал пытать соседей, «и подчас даже деревни и города, которые быстро запустели, потому что жители бежали из своих домов».
Филон обзывает таких мучителей «варвары». Затем он идёт дальше и обличает тех «законодателей», которые больше глядят на человеческие мнение, нежели на правду (на «доксу», а не на «алетейю») и за предательство казнят детей предателя, а за «тиранию» — то есть, попытку государственного переворота — целых пять семей родственников.
Дальше мысль Филона делает, на первый взгляд, странный скачок — он начинает рассуждать о том, следует ли женщине вырывать глаз, если она увидит наготу чужого мужчины (в атлетическом зале), или женщине следует отрубать руку, если она хотя бы случайно коснётся пениса мужчины. Первое Филон отвергает, второе одобряет.
С точки зрения юридической, тут смена сюжета. Но с точки зрения внутренней логики эссе, всё очень последовательно. Это не о законе, это о зрении. Не коллективная ответственность настоящая тема Филона, а различие внешнего и внутреннего зрения. Ровно та же тема в Евангелии — различие физического и духовного слуха, рождения, зрения — «очей сердца» (Еф 1:18), «офтальмус кардиас». В коллективной ответственности для Филона интересна способность человека к эмпатии, этому внутреннему зрению, доходящему до того, что человек видит в другом себя и поэтому убивает себя. Так ведь и сторонники коллективной ответственности видят в невиновных кого-то другого, в детях предателя — предателя, в родных заговорщика — заговорщика.
Поэтому, совершенно как у Монтеня, взгляд Филона переходит с площади, на которой выставлены на позор и смерть женщины — жёны и родственницы бежавших должников — к площади вообще, ко всякому месту, где «собирается большое число людей». Мужчинам в таких местах бывать прилично и во время войны, и во время мира, а вот женщине…
Филон закатывает такую истерику по поводу женщин… Кирхе, кюхе, киндер. Но даже в кирхе женщина должна идти в такое время, когда на улицах мало мужчин. Женщина не должна смотреть, на женщину не должны смотреть:
«Женщины наилучшим образом приспособлены для жизни в доме, они не должны бы покидать дом, в котором средние двери это предел, за который не должны выходит служанки, а внешняя дверь для тех, кто достиг полной женскости».
Филон выстраивает пропорцию, семья есть ячейка общества, в обществе управляет мужчина, в семье управляет женщина. Речь идёт, разумеется, не об управлении мужем, а лишь о хозяйстве, «ойкономии» — жена есть экономка.
Жена настолько не имеет права выходить за пределы юрты, что, даже если мужа могут убить, она не должна вмешиваться — тут-то Филон и фантазирует про женские руки, касающиеся пениса чужого мужчина. Даже если твоего мужа могут убить, не трогай нападающего! Не вмешивайся в драку на рынке (Филон аккуратно тянет образ рыночной площади). Если женщина услышит непристойность, она должна «заткнуть уши и убежать». А на самом деле, горестно восклицает Филон, они начинают сами сквернословить! И драться как панкратиасты! Вот тут-то она и может сунуть руку куда не надо — и руку эту следует отрубить!
Филон, что характерно, не отвергает права мужчины-иудея заниматься атлетикой, он лишь требует не допускать в атлетические залы женщин. Впрочем, и мужчины не должны глазеть на обнажённых женщин:
«Конечно, если постыдно использовать зрение, то кольми паче виновны руки! Ведь глаза часто свободны и заставляют нас видеть то, чего мы не хотим видеть, но руки относятся к тем частям, которыми мы можем повелевать».
После чего Филон воспаряет повыше. В «душе» есть мужской элемент и женский. Мужская часть души — это вечное, это мистическое, это та часть, которая с Богом, вечностью. Женская часть — все тленное, что рождается, изменяется и умирает, она подобна — внимание! — руке. «Рука, которая слепо ощупывает то, что у неё на пути». Гениальное разворачивание гендерное метафоры, хотя для кое-кого и оченно обидные слова.
Следовательно, когда предписано отрубать руку, это о том, что нужно бороться с безбожными, материалистическими помыслами.
Мужчина — монада, первопричина, женщина — диада материи, пассивной и распадающейся.
После чего Филон переход к «оку за око» — идеал адекватного наказания — и рассуждает уже от души о благах зрения, начиная с того, что созерцание возводит на вершины духа, «в верхний воздух» (это из платоновского «Тимея», 47). На более низком уровне зрение порождает астрономию, созерцание светил. Ещё пониже — глаза выражают движения души. Видимое выражает невидимое и тем самым позволяет «делиться с другими нашими мыслями».
Эссе Филона напоминает, что притчи Иисуса об изуверах — царях и мытарях — отнюдь не пустые фантазии. Были изуверы, были садисты! Замечательно и то, как по-разному мыслят Филон и Иисус. Высокая философия Филона всего лишь выражает самую пошлую мизогинию — боязнь женщины и страх женщины. Иисус обходится без слов «монада» и «дриада», зато не приказывает никому ничего отрубать. Он говорит лишь о том, что сам человек — не окружающие — должен с собой сделать. А уж что не надо буквально вырывать себе глаз и отрывать себе руку, это Иисус не говорит — надеется на понимание.
И за Филоном, и за Христом — многовековая традиция, сравнивавшая Израиль с зеницей ока Божия: «Он нашел его в пустыне, в степи печальной и дикой, ограждал его, смотрел за ним, хранил его, как зеницу ока Своего». (Втор 32:10). С одной стороны, очень приятно. А с другой стороны — если ты глаз Божий, то — как жена глаз, а мужчина душа, интеллект, разум, творец — поосторожнее. Смотри, на что глядишь и как глядишь, а то... Бог Себе другой глаз создаст без проблем, а вот ты, о душе, себе другого Бога, может, и сочинишь, но что за радость в сочинённом боге...