Сорок мучеников Севастийских — по-гречески «Тессераконта», «Сороковник» — сорок солдат-христиан, которых в 320 году пытали холодом, а потом сожгли, прославились благодаря одному тексту. Василий Великий спустя полвека после их гибели произнёс слово в их есть, похоронил своих родных около их гробницы.
Потом уже появилась их биография, даже приписываемое им завещание, но именно эта проповедь наиболее достоверна. Например, позднее придумали о каждом мученики, из какого он городка, но Василий чётко говорит, что это неизвестно и, что интереснее, неважно. С точки зрения неверующего, они — безродные, «не имеющие отечества». С точки зрения веры, они — «граждане вселенной».
Родовитые космополиты: тут Василий делает неожиданное сравнение: если люди собирают деньги вскладчину, то эти деньги их общие. У верующих «отечество каждого есть отечество всех», люди словно меняются родинами. Василий тут же уточняет, что город у верующих один — небесный Иерусалим, а всё-таки сравнение Церкви с кибуцем интересное. По первому рождению каждый за себя, по рождению от Бога все — родные братья.
Василий не обсуждает, можно ли христианину служить в армии. Можно. Но не отрекаясь от веры. Это отнюдь не пацифизм, но это уже путь к нему, потому что, если человек не отказывается от веры в Христа, но не исполняет заповедь Божью, то он же ещё лишь в начале пути. Сорок солдат не стали отбиваться, героизм проявлять... Во всяком случае, их героизм другой.
Василий хочет, чтобы слушатели подражали мученикам. Но в чём подражание? Никто не требует отрекаться от веры, другие времена на дворе. Люди, собравшиеся у мощей, ищут очень простых и очень материальных вещей. Чтобы дети росли хорошими, чтобы муж не бил, чтобы жена не ворчала.
Василий не возражает, не призывает оставить семью, уходить в монастырь. Единственное, он даёт одну картинку, довольно жуткую: когда утром сорок замёрзших людей стали сваливать на телеги, чтобы сжечь на костре, один из них ещё дышал. Его решили оставить в расчёте, что может и оставить свою придурь. Но тут была мать этого солдата, и она сама взвалила его тело на телегу.
Прямо второй Авраам, только в юбке, и Бог не останавливает и козлёнка не посылает, заменить несчастного.
Это садизм? Скорее, вполне дохристианское отношение к долгу. Семья — часть огромного целого, она вторична. Сына растят не для семьи, а для общего блага. Пожертвовать сыном или дочерью — не изуверство, а подвиг. Это идеал проецируется на вечность. Вместо полиса — Афин или Коринфа — Небесный Иерусалим.
Разница есть? Или то изуверство, это изуверство? Разница есть. Идеализм ради своих, пусть даже ради человечества, и идеализм ради Бога — большая разница. Первый идеализм может убить, второй нет, скорее сам погибнет. Но разве сына полуживого подкладывать в костёр — не другого убить? Тут одно можно сказать: это проповедь, а не репортаж с места события. Такое же преувеличение, как восемьсот лет жизни Мафусаила. Чтобы в память врезалось: есть вещи важнее семьи, и это не город, не отечество, не народ, даже не человечество. А остальное приложится, главное вектор определить.
В более позднем «завещании» один из солдат от имени остальных просит не делать из их остатков культа, не хранить прах в особом месте. Автор текста знал, что прах именно собрали, сохранили, почитают. Но — вопреки желанию погибших. Тоже — вектор... Потому что волю погибших стоило бы всё-таки уважать больше своей.
В благочестивых пересказах мучеников загоняют в озеро, но Василий об этом ничего не говорит. Ещё он подчёркивает важность числа: один из сорока струсил и сбежал, но надзиратель, поражённый стойкостью остальных, заменил сбежавшего, заявив себя христианином. Из надзирателей в христиане и помереть — святость. Вот христианину в надзиратели — смерть духовная.