Дитриха Бонхоффера и Анну Франк убили нацисты незадолго до своего поражения. Пятнадцатилетняя девочка из буржуазной еврейской семьи и сорокалетний пастор из аристократической немецкой. Как не поразмышлять о бренности земного! Суетится человек, мыслит, чувствует, страдает, а впереди — небытие!!
Чушь собачья. Конечно, из этих двух книг — и из двух людей — решительно лидирует Франк. Гениальная писательница, которую не заменит ни Лев Толстой, никто, и так и останутся немногие странички всем, что она успела — и вполне обычный (что не означает «плохой») священник. Она не только несравненно умнее Бонхоффера, который часто попросту глуповат и склонен к банальностям (не говоря уже о немецкой растянутости). Высокая культура семьи, аристократизм духа, попросту обаятельность затеняют тот простой факт, что личность-то у Бонхоффера довольно внутренне зажатая, нереализовавшаяся, и религиозность его во многом (не во всём) эскапистская.
Анна внутренне свободна — и не потому, что ей тринадцать лет, а потому что она вот такая. Поэтому она интересна. Нацизм, антисемитизм и прочие внешние обстоятельства — именно, что внешние. Если бы Анна Франк лежала в новосибирской больнице для туберкулёзников, закованная в гипс — или жила в палестинском либо сирийском лагере для арабских беженцев — она была бы точно такой же (и хочется надеяться, что есть там и в других местах такие же). Духу наплевать на обстоятельства — в отличие от расистов и антирасистов.
Хорошее испытание для веры — видеть, что твой единоверец постоянно притягивает Бога «всуе», «напрасно». Девушку не может поцеловать, не помянув имени Божьего. Хочется фюрера свергнуть — свергай, но причём тут Христос! Идолопоклонство — а оно тут несомненно, манипуляция Богом — верное проявление внутренней незрелости и нахождения в тупике. Это не Бог, это Карлсон, детская проекция вовне своих проблем. То есть, ровно то, что восхищает христиан в Бонхоффере — показал, что и христиане не все скурвились — ни малейшего значения не имеет.
Правота всё-таки на стороне не слишком верующего Идена, который обозвал Бонхоффера «надоедливым попом», или фон Мольтке, который был против убийства Гитлера — ну, «не убий» же. Бонхоффер — прототип пастора Шлага — действительно надоедливый поп, которого занесло в терроризм. Потому что разговоры о том, что вера без дел мертва, не могут вести к утверждению, что надо убить человека, будь это даже Гитлер. Ответ известен заранее — «не убий». Синайские заповеди — ответы на задачи, вынесенные в начало учебника.
Бонхоффер, к тому же, не просто хотел убить Гитлера, а он хотел и Гитлера убить, и Германию сохранить. Он не был пацифистом, он считал, что его друзья в окопах Сталинграда (целясь в моего отца) выполняют свой патриотический долг, защищая Германию. Был ли прав Черчилль, в угоду Сталину отказываясь от сепаратных переговоров с антигитлеровскими силами? А это не имеет значения. Важно другое — сам патриотический идеал Бонхоффера был архаический, антиперсоналистический и вздорный, и нынешняя Германия, вполне единая, богатая и довольно высокоморальная (ну, кроме желания ограбить русских киприотов) этому идеалу, к счастью, не соответствует. Она сильно проще и лучше.
Что не отменяет, конечно, того факта, что британский антисемитизм ничуть не лучше итальянского и католического, и нежелание британцев слышать об Освенциме ничуть не лучше нежелания Папы Пия XII говорить об Освенциме. Евгенические эксперименты — и у нацистов, и у британцев, и даже у канадцев были. В грехах эпоха была вполне едина, только не все доходили до крайностей. И проблема не в том, что Гитлеру надо было давать отпор вовремя, а в том, что все участники мыслили в понятиях «отпор/поражение», что и привело к власти и Гитлера, и Сталина.
И опять: христианин Бонхоффер сильно проигрывает вполне неверующей Анне Франк, когда размышляет о необходимости умереть со Христом. То есть, конечно, лучше размышлять о смерти со Христом, чем о победе со Христом, но нельзя ли вообще обойтись без этих заморочек? Или быть последовательнее — умерла так умерла. Умираешь со Христом, так умирай, а не вступай в террористический заговор.
Сильная сторона Бонхоффера — как раз борьба с религиозным эскапизмом. И его слова о необходимости «безрелигиозного христианства» именно об этом. Потому что «христианская Европа» — это тоже религиозный эскапизм, и «социальная ответственность Церкви» — тоже. Попытки объехать вечность на козе государства, коллективизма, безличного. Подменить веру, которую нужно веровать утром, днём и вечером — нормами.
Граница-то проходит не совсем так, как её изображает биограф Бонхоффера — не между неверующими добрыми церковными либералами и истово верующими злыми церковными фундаменталистами. Граница проходит между людьми, которые открывают Бога — занятие совершенно бесперспективное и малость кощунственное — и людьми, которые открывают себя Богу. Барт — великий человек, насколько он защищал веру от либеральной религиозности, но ведь антилиберальная религиозность ничуть не лучше. И эта антилиберальная религиозность схрумкала и переварила Барта с Бонхоффером за милую душу.
Бонхоффер в сравнении с Анной Франк страшно архаичен, безлик, картонный. Нетрудно представить себе — в иных обстоятельствах — как Анна становится верующей, как Бонхоффер готовит её к крещению, как постепенно христианский жаргон убивает в ней личность, обтёсывает и мумифицирует… С другой стороны, этого ведь не произошло со св. Эдит Штайн или с Симоной Вейль — можно, можно быть женщиной, верующей, даже церковной и всё же живой. И мужчины живые среди полуживых христиан встречаются. Ну, конечно, если «живой», то уже неважно, мужчина или женщина, Мень или Вейль, Франк или Франкл.
Существование жизни в христианстве не доказывает, конечно, существования Бога или Воскресения, как существование Анны Франк в Амстердаме не доказывает ничего об Амстердаме. В этом смысле вера остаётся верой. Вселенная устроена так — Бог устроил Вселенную так — что в ней надо жить, а не искать доказательства недоказуемому. Доказательств Бога и жизни нет, а Бог и жизнь есть. Хочешь быть верующим — протри глаза. Хочешь увидеть Бога — попробуй сперва увидеть себя, как видела себя Анна Франк, вплоть до разглядывания (и описывания в дневнике!) больших и малых половых губ. Не всё же в молитвенник пялиться. Анне было всего пятнадцать, а тебе пятьдесят пять? Что ж, ты разгляди свою приближающуюся старость как она разглядела свою приближающуюся юность — и свят будешь по-настоящему. Протри глаза, а сердце Бог протрёт.
Конечно, у ханжей — а Бонхоффер в огромной степени ханжа — есть неотразимый аргумент: а вот если бы Анна Франк оказалась не запертой в ужасном карцере на два года, а продолжала бы порхать по Амстердаму — может, она бы и не написала такой текст? Вздор и недоверие Духу! Вытащи рыбку из пруда — и она вдохнёт Духа Святого. Задохнётся она — и Анна в конце концов задохнулась. Не надо бояться счастья, не надо бояться свободы, просто благополучия не надо бояться. Дух и в благополучии отлично может дышать, и в процветании, и в богатстве. Ему в буржуазной квартире не легче и не тяжелее, чем в тюремной камере — это только мы остро чувствуем разницу, и это есть наша проблема, которую Дух предлагает решить.
Конечно, Бонхофферу случалось бывать столь же живым, как Анне Франк. Развеять одурь святошества вокруг него нужно, но под этой одурью и мифологией не только пустота, там и жизнь. Мёртвых людей вообще не бывает, а Бонхоффер, хоть и не так жив, как Анна Франк, но за себя постоит. Чего стоит хотя бы его словцо о тех, кто вошёл в нацистскую церковь и внутри неё пытался что-то предпринимать порядочное (точный аналог с российской ситуацией 1930-х годов, да и нынешнего времени): «Если сел в поезд, который идёт в противоположном твоей цели направлении, бессмысленно бежать назад по коридору вагона». И вполне живая утренняя молитва, сочинённая им в тюрьме — классическая по форме, но реалистическая по тому, что между слов (в книге на с. 506, но я даю свой — нет, не перевод — переложение, я достаточно средневековый в смысле отношения к авторским правам человек):
Боже, в начале дня я молюсь Тебе — помоги мне молиться.
Во мне столько мыслей и чувств, что я с ними не справляюсь,
Помоги мне собрать их и направить к Тебе.
Я — тьма, Ты — свет. Просвети меня.
Я — один, Ты — Един. Будь со мной.
Я малодушен, Ты — великодушен. Помоги мне.
Во мне агрессия, в Тебе — мир.
Во мне тревога, в Тебе — терпение.
Не вижу Тебя и Твоих путей и боюсь видеть.
Будь моим бесстрашием, моей надеждой,
моей верой и моей любовью.
Несколько слов о самой биографии Бонхоффера. Биография Бонхоффера только что опубликована. Толстая (бумага рыхлая, шрифт крупный). Стоимость улётная. Перевод на четвёрочку, особенно обидно за незнание автором собственно церковных реалий. Крайст-черч — Крист-черч. Голландская фамилия Виссер-Хуфт превратилась в имя Виссер с фамилией Хуфт (а это многолетний знаменитый лидер Всемирного совета Церквей.. так проходит мирской транзит…). Вефиль синодального перевода — если это английский город, то либо Вефиль, либо Бетел, но никак не Бефиль. Самое ужасное — «ё» после «х» в фамилии Бонхоффера. Я большой сторонник «ё», но русское «х» такое твёрдое, что после неё никакое «ё» немыслимо. Автор биографии — Эрик Метаксас — снискал славу как детский писатель, и в биографии Бонхоффера это сильнейшим образом чувствуется. Что ж, книги всякие нужны, а взрослых — по-настоящему взрослых — книг во все эпохи маловато… Он же автор биографии Уилбирфорса.
* * *
Плохое забывается поразительно быстро. Между тем, ещё полвека назад в большинстве европейских стран быть христианином было обязательно. Бонхоффер боролся с нацизмом, но когда он приходил в качестве пастора в дом учеников воскресной школы — это ведь было ничем не лучше вторжения эсесовцев в частную квартиру. У его учеников и их родителей не было выбора — быть или не быть христианами. Они ими не были, но они не могли этого даже осознать, тем более, не умели об этом сказать. Вот что такое та «религия», против которой выступал Бонхоффер. Это даже не религиозное ханжество, это попросту имитация религиозности.
Самая громадная ошибка Бонхоффера — и не только его — что ради достойного выхода Германии из война (убийства Гитлера плюс заговор во имя сохранения военной мощи страны) он надел на себя маску нациста. Поступил в точности как те лютеране, которые пошли на компромисс с Гитлером в середине 1930-х. Бонхоффер не вступал в партию, но он стал подымать руку в нацистском приветствии вместе с толпой. Люди горевали — ещё один скурвился. Так прошло четыре решающих года — года, когда больше победы людям была нужна правда. В этом смысле, Бонхоффер поступил точно так же, как Папа Римский — ради высшей цели пожертвовал сиюминутным, повседневным свидетельством о простой правде. А это свидетельствовало многим было нужно больше хлеба и больше жизни. Смерть лишь часть лжи и рабства.
Когда же заговорщики выступили, было слишком поздно. Все восприняли их действия как проявление внутринацистских конфликтов.
Бонхоффер очень красиво выразил принцип:
«Стало ясно, в чём заключается проблема Исповеднической церкви: мы оказывали сопротивление своим исповеданием, но мы не исповедовали свою веру сопротивлением».
Красиво, но неверно. Сопротивление и убийство — разные вещи. «Не против плоти, против духов злобы». И уж вовсе смешной аргумент — мол, Гитлер не запретил проповедь Евангелия, следовательно, проповеди Евангелия недостаточно (Метаксас, 410). Между прочим, Гитлер запретил Свидетелей Иеговы за пацифизм — и Бонхоффер бы лучше не в абвер пошёл, а в Свидетели, это было бы более по Христу. Христос в абвере — фу…
Полезно помнить, кстати, что решающим моментом в приходе Гитлера к абсолютной власти было не только подписание Гинденбургом документа о чрезвычайных полномочиях канцлера, но и голосование католической партии центра за Гитлера. Если бы католики проголосовали против, история могла бы пойти по другому. Но как же — у меньшинства вдруг появился случай сыграть историческую роль и получить за это исторический гонорар. Щас! Получили историческую гонорею.
В «Войне и мире» Толстой описывает конфликт моральных ценностей русских и совков. Русские — это европеизированные, по-французски говорящие дворяне-офицеры, которые поражаются тому, как могут крестьяне-партизаны убивать пленных, так что невозможно доверять конвоирование крестьянину. Вот отличие послереволюционной военной России от дореволюционной. Во время Второй мировой войны совки считали совершенно нормальным убивать пленных. А чё, они первые начали! Кто считал это ненормальным, кто — как мой отец — возмущался людоедскими призывами Эренбурга, тот был не совок, а русский.
Разумеется, свои представления о людоедстве совки проецировали на немцев. Немец — зверь, который убивает всех подряд. Между тем, точкой, после которой Гитлер стал неприемлем если не для вермахта в целом, то для офицерства, воспитанного ровно на той же этической традиции, что и Толстой, и Денис Давыдов, стал приказ о комиссарах 6 июня 1941 года. Пленных политруков предписывалось расстреливать на месте. Гитлер, между прочим, выдал очень изящную аргументацию — вполне в духе современной борьбы с «терроризмом»:
«На Востоке жестокость — это милосердие по отношению к будущему … Убивать их всех за насаждение варварских, азиатских методов ведения войны» (Метаксас, 433).
Так что Хеннинг фон Тресков — «типичный прусский офицер с традиционным чувством чести» — был неправ, заявив, что нужно добиваться отмены Приказа о комиссарах, иначе «на германский народ ляжет бремя вины, которую мир не забудет ему и через сотню лет». Не прошло и семидесяти лет, как три тысячи немецких солдат были отправлены на Восток — в Афганистан — бороться с терроризмом (так стали называть «варварство», «азиатчину»). Как борцы с терроризмом обращаются с пленными — прусскому офицеру не приснилось бы в страшном сне.