В поступление!
Ранее
«Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же» (Лк. 10, 37).
«Иди, и ты поступай так же», — завершает Свой рассказ о самарянине Иисус. И с тех пор христиане не смеют спрашивать: «Кто мой ближний?». Однако мы смеем спрашивать: «А что я могу сделать, как именно-то поступить?» Это, конечно, пустая уловка. Мы не знаем, как поступить, мы не понимаем, что нужно от нас ближнему, только, если не видим ближнего с его мелкими повседневными нуждами. Мы смотрим на людей как бы в перевернутый бинокль, и они ужасно далекими кажутся нам, хотя стоят рядом. Мы близоруки и не различаем язв их. Исцеления тут даже не надо просить, потому что мы совершенно здоровы в нужных для близости количествах. Просто мы стоим — мы далеки ото всех. Как только мы тронемся, мы станем ближними нашим ближним. Все, что от нас требуется — «поступить». Чтобы не утонуть, надо махать руками. Иначе — мы идем на дно.
Благотворительность — спинной мозг человечности, один из столпов веры. Почему же Лев Толстой, благотворительностью очень занимавшийся, ненавидел филантропию? Потому что это в притче грабят одни, а помогают другие. В реальности благотворительностью занимаются обычно как раз те, кто тебя ограбил, — и не только Карл Маркс, а как раз тот же Лев Толстой об этом говорил и мучительно переживал своё богатство как неправедное.
Милосердный самаритянин — недостижимый идеал, потому что он помог и уехал. Обычная же благотворительность как пиявка, она начинает распоряжаться в жизни нуждающегося. Иногда — как в России — специально создают катастрофическую ситуацию, чтобы выпрыгнуть в маске Спасителя. Не умножение хлебов, а уничтожение продовольствия, а потом прыг — вот тебе сухарик!
Иисус говорит притчей то, что неприлично сказать в лоб. Его ответ на самом деле звучит просто: «Я — твой ближний». Я, Который стоит на расстоянии локтя от тебя. Куда ближе? Ближе — это уже будет не ближний, а любимый, допущенный в самое интимное пространство. Я — тот, кто мучается снаружи стен Иерусалима, истекая кровью, и мимо Меня проходят священник и левит, да не просто проходят, а, глядя на распятого, еще и шуточки отпускают. Дорога, на которой всё происходит — это крестный путь Иисуса.
Человеку, которого ведут на смерть и бьют при этом, совершенно безразлично, издеваются над ним социальные изгои или люди с правительственными документами, скреплёнными печатью. Ему просто больно. Кто убивает и терзает ближнего, тот и разбойник. Кто страдает, тот и Христос.
Более того, когда меня грабит вор, это меньшее зло, чем когда меня грабит чиновник, потому что вору я не доверял и не доверяю, а чиновник хотя бы в теории, по смыслу слова, уполномочен обществом, людьми, включая меня, делать добро. Так что вор крадёт материальное, а государственные воры крадут доверие и надежду.
Бог — наш ближайший ближний. Близость измеряется не сантиметрами, а молитвой и верой. Близость — от приобщения к великому опыту (который у Толстого был) присутствия Бога в твоей жизни. Когда Бог молит о чём-то тебя, Бог и принимает тебя. Мы в Боге как в гостинице, огромной и удобной, где есть место каждому, верующему и неверующему, несчастному и счастливому, только нет места разбойникам, хоть с удостоверением, хоть без. В Боге нет места сатанинскому добру, добру лукавому и агрессивному, эгоистическому и глухому.
Бог наш ближний, и мы ближние Ему — об этом сказано «образ и подобие». Куда уж ближе! Благотворительность в том, чтобы видеть в другом образ Божий и вести себя соответственно, как бы ни был другой заляпан кровью и грязью. Как бы ни был другой слаб и беспомощен — он всемогущий Бог. Видеть человека через Бога — только так мы не станем ни кукловодами ближнего, ни его марионетками.
Любовь, стоящая на земле, увядает и возвращается в землю. Любовь от Бога — цветёт даже, когда мы уходим в землю. Бог изранен, Бог брошен, Бог нуждается, Мимо Бога проходят люди — и отнюдь не только священники, почему антиклерикализм не столько подл, сколько глуп. Поэтому кто верует — не ждёт, пока его попросят, а видит, а если не видим — так давайте искать, потому что Царство Божие приблизилось, но часто оно близко, да скрыто, и скрыто оно всегда в чужой боли, в чужой нужде и в Божьей боли и в Божьей любви, и чтобы попасть в Царство Небесное, нужно сойти с широкого пути уверенности в себе на обочину и умереть вместе с израненным и распятым ближним, чтобы воскреснуть с Христом.
Притча о самарянине объясняет не только, кто наш «ближний», но и кто враг, кого мы должны любить. Во-первых, это священники, во-вторых, левиты, что приравнивается, видимо, к дьяконам и пономарям. Потому что именно мы — позволю себе сказать так — принципиально считаем возможным не служить людям, оправдываясь служением Богу. В этом ложь попопоклонства, когда именно любят попов за то, что они не имеют якобы отношения к мирским делам, возвышенные, парящие и взывающие к другим делать то, что сами должны сделать. В результате всеобщего воспарения образуется затор, никто не может пальцем шевельнуть, только крыльями машут, и какой-нибудь совершенно посторонний гуманист делает то, что христиане не сделали, потому что акафист читали. Тем не менее, любить козлов следует так же, как овец, хотя в данной притче об этом вроде быне говорится. Понятно, что любовь не есть почитание и часто даже противоположна почитанию: кого почитаешь, того не смеешь тронуть, а кого любишь, того обнимаешь без смущения. Конечно, если любовь взаимна, что в случае с врагами бывает редко. А когда и прикоснуться нельзя, тогда любовь ограничивается своей первой, гусеничной фазой — тяжелой работой по примирению с врагом. Земных перспектив работа эта не имеет, а куда деться? Ведь не бывает так, что я друг, а он — враг мой. Врагов всегда двое, и если у меня есть враг, значит и я — враг ему, более того — враг моему ближнему, ибо дальние врагами не бывают у вменяемых людей. Собственно, самарянин и есть такой хрестоматийный ближний враг, который оказывается или, точнее, становися ближним-другом.