Ж. Гуйяр

ВОСТОЧНАЯ ЦЕРКОВЬ И РИМСКАЯ СУПРЕМАТИЯ В ЭПОХУ ИКОНОБОРЧЕСТВА

НАИБОЛЕЕ активно борьба против иконопочитания велась, как известно, в восьмом и девятом веках. Одновременно, как прямое следствие этой борьбы, в отношениях между Римской Церковью и Константинопольским Патриархатом установилось единодушие, подобного которому впоследствии никогда не наблюдалось. Как ощущалось такое единодушие в Константинополе? Что касается исаврийской фазы иконоборческого спора (724, 726, 775 гг.), у нас нет ни одного неоспоримого свидетельства о призыве или просьбе о помощи к Риму. Папы встали на защиту икон вполне официально и обращались с ходатайствами к василевсам, но мы не видим, чтобы Константинополь так или иначе побуждал их к этому. Сам Тарасий — подлинный "дирижер" Седьмого Вселенского Собора в Никее (787 г.) оказывает Папе обычные, но не более того, почести, какие подобает оказывать необходимому и весьма представительному члену Собора. Отметим, что само присутствие Римского престола на Соборе ни у кого не вызывало сомнения. Рим предоставил убежище защитникам икон, спасавшимся от преследований. Становясь на защиту икон, Рим сохранял таким образом верность традиции. Это был его долг. Церковь, находившаяся вдали от посяганий властей предержащих, вполне могла позволить себе это делать.

В девятом веке атмосфера постепенно изменялась. Некий монах Феодор, игумен Студийский, обладавший темпераментом борца, во всеоружии своей несгибаемой православной веры, поддерживаемый воинственным монашеством, на которое он имел влияние, поднял от имени Церкви свой голос. Он торопит Папу, умоляет его о помощи, а в самом Константинополе постоянно говорит о необходимости римского посредничества. У Феодора Студита не было того осторожного отношения к Папам, вошедшим, к крайнему неудовольствию византийского императора, в союз с Каролингским королевством, какое всегда чувствовалось у Тарасия, равно как и у его наследника Никифора, которые оба были политиками по образованию и роду своей деятельности. Феодор совершенно определенно, без всяких обиняков провозгласил Папу наследником Петра, краеугольным камнем, который, буде возникнут исключительные обстоятельства, может заменить Пентархию — основополагающий элемент вселенского общения в вере. Такое неожиданное возрастание роли Рима в византийском сознании следует, впрочем, интерпретировать с величайшей осмотрительностью. Ибо оно приходится по времени как раз на стык двух эпох, из которых последующая оказалась наиболее богатой по исторической документации, предшествовавшая же была, напротив, наиболее бедной в этом отношении. А значит, необходимо всячески остерегаться argumentum a silentio1 и прилагать все усилия к тому, чтобы не упустить хотя бы самого незначительного указания, способного приоткрыть нам некое неизменное отношение к Риму, которое было свойственно деятелям Константинопольской Церкви от Германа до Феодора.

I. НАЧАЛО ИКОНОБОРЧЕСТВА

До Собора во Влахернах

В 726 г. Лев III Исаврянин попустил осквернение образов Христа во Влахернах и этим выказал свое враждебное отношение к почитанию икон. Четыре года спустя стало совершенно ясно, что он решил идти до конца. 17 января 730 г. Патриарх Герман предпочел оставить Патриарший престол, нежели оказывать поддержку императорскому начинанию. На место Германа был выбран ставленник императора Анастасий. Поведение Льва III вызвало протесты за пределами Константинопольского Патриархата. Иерусалимский Патриарх Иоанн (705—735 гг.) поручил игумену монастыря Саввы Освященного Иоанну оправдать иконопочитание, провозгласить вероучительную независимость Церкви, провозгласив тем самым правоту Германа. Трудно было чего-либо ожидать от Антиохийской и Александрийской Церквей, находившихся тогда в состоянии полной летаргии. Что касается Рима, то Григорий II (715—731 гг.) уже указывал Льву III, что император не должен "вмешиваться в дела веры, вносить изменения в древние догматы, определенные святыми Отцами Церкви".

Вероучительный конфликт усугублялся в данном случае политическими разногласиями между василевсом и Папой. Лев III с трудом переносил позицию Григория II, который выступал против обложения общими налогами понтификального имущества.

После того, как Герман сошел со сцены, римское противостояние императору еще более выявилось. Григорий II не принял послания, в котором сообщалось об интронизации Анастасия. Его наследник Григорий III сделал несколько безуспешных попыток образумить императора. Он даже созвал достаточно представительный Собор, защищая иконопочитание (ноябрь-декабрь 731 г.). Лев III наказал своего непослушного Западного Патриарха и изъял из его юрисдикции восточный Иллирик, Крит, Калабрию и Сицилию. И вплоть до 742— 743 гг. мы не находим никаких следов восстановления отношений между василевсом и Папой. В это время новый Папа Захарий, посылает в Константинопольскую Церковь свое исповедание православной веры и просит императора Константина V, который был исполнен ликования, так как только что победил узурпатора престола, даровать Риму значительные земельные владения. (Отметим мимоходом, что эти владения в конце концов были переданы Риму.)

Исходя из греческих источников, редких и часто более позднего происхождения либо сомнительных, трудно установить, вызвали ли торжественные папские выступления какое-либо эхо в Греческой Церкви, пробудив здесь то, что сегодня мы назвали бы общественным мнением.

Первая встреча Германа с Римом произошла уже во время его избрания (11 августа 715 г.). На Соборе, который санкционировал переход Германа из Сизикской митрополии в столичную, присутствовал папский посланник Михаил. В дальнейшем значение этого обстоятельства было преувеличено, чему способствовала позднейшая легенда: будто бы император обратился к Папе с просьбой не более и не менее как разрешить этот перевод Германа из одной митрополии в другую. В действительности, Патриарший престол оставался свободным достаточно недолго, чтобы хватило времени обратиться к Папе с подобным запросом. Михаил находился здесь, вероятно, по стечению обстоятельств: согласно обычаю, он прибыл с тем, чтобы поставить василевса в известность относительно избрания Папы Григория II (19 мая 715 г.). Все же внимание, оказанное на Соборе римскому посланнику, указывает на то, что его присутствие здесь имело некое важное значение. Любой перевод из одной митрополии в другую представлял собой дело весьма деликатное. А в данном случае оно осложнялось еще и тем, что прошлое у соискателя Патриаршего престола было весьма запятнано, так как за несколько лет перед тем Герман анафематствовал Шестой Вселенский Собор. Таким образом, поддержка, пусть и косвенная, представителя столь важного престола, как Римский, оказывалась достаточно веским аргументом, чтобы заставить замолчать иных соискателей.

Как бы там ни было, Герман совершенно свободно направил Папе обычное синодальное сообщение о своем избрании. Извинения его предшественника и сообщника Иоанна IV, представленные Папе Константину (в июне 713 г.), освобождали от необходимости представить подобные извинения вторично — на этот раз уже Григорию II. Все указывает на то, что содержание этого послания, касающегося установления церковного общения между Патриархом и Папой, сводилось к исповеданию православной веры, снабженному формальным церковным протоколом.

Десять лет спустя положение резко изменилось. Преданный своим синкелом (советником) Анастасием, Герман оказался в полной изоляции. Ему оставалось лишь обратиться к Иерусалиму или Риму. И прежде всего к Риму, где находится престол одного из двух Патриархов империи, обладающий, помимо апостольской преемственности, и политическим весом, с которым императоры нередко считались, о чем свидетельствовали недавние события. Сумел ли Герман привлечь внимание Рима к своему делу, или же он, как позднее Никифор, ограничился переговорами с собственной Церковью? Обращенное к Герману послание Григория II должно было бы подкреплять большую вероятность первого предположения, если бы текст этого папского послания, равно как и его источники, не вызывали некоторых сомнений. Предположим, что Папа действительно ответил на письмо Германа. Но в такого рода официально-торжественных документах, как общеизвестно, обычно повторяются главные темы и даже выражения того письма, на которое дается ответ. Однако в послании Григория II нет ни малейшего упоминания ни о престиже, ни даже об официальных титулованиях Римского престола. Другими словами, можно предположить, что Герман об этом ничего не говорит. Следовательно, если Герман и обратился к Папе, то сделал это так, как в подобного рода обстоятельствах обращались бы к любому другому Патриарху.

Согласно позднейшей легенде, сохранившейся по крайней мере в трех версиях, Герман, после отречения от престола, посылал Папе письмо и символически вручил ему сокровище Православия. Сначала он бросает в море образ Спасителя вместе с отчетом о происшедшем с надписью: "Владыко, спаси нас!" (Исторически, с этими словами обратился к Папе Феодор Студит.) Затем он пускает по морю икону Божьей Матери с надписью: "Спаси себя и нас вместе с собой". Чудесным образом иконы достигли Рима, где их принял... Григорий Двоеслов (то есть Григорий Великий), который поместил их в часовне Святого Петра. После окончательного восстановления иконопочитания в 843 г. одна из этих икон тем же самым путем будто бы вернулась в Константинополь. В этом легендарном повествовании ничто не указывает на Римское превосходство. Просто, Рим единственная церковная юрисдикция империи, икона и иконопочитание пребывают там в безопасности и пользуются свободой.

Мы упомянули выше о письмах Григория II к Льву Исаврянину только потому, что, будучи поддельными, они отражают скорее византийский образ мышления, нежели римский. В этих письмах наименование Петра "богом на земле" рассматривается как нечто западное, как фактор, способный мобилизовать западные государства против всякого, кто пойдет войной против Рима. В этих письмах Григорий II и Герман по своему положению равны и, что достойно внимания, берут на себя вину императора, как если бы они были ответственны за гонение на иконы. Здесь мы сталкиваемся, хотя и в несколько искаженной форме, с темой "ответа за грех", весьма распространенной в Византии в промежуток между седьмым и одиннадцатым веками. Папа представлен как лицо, которое по традиции утверждает мир между империей и западными светскими владыками. Соборное же решение принадлежит совокупности епископов, соответственно - общим юридическим установлениям Константинопольского Патриархата, которые были, в частности, подтверждены на Шестом Вселенском Соборе. На Соборе Папа тот, кому в качестве необходимого условия гарантируется свобода прений. (Он — некая опорная точка, то, в чем видят поддержку, когда свидетельствуют о чем-либо.)

Подобно посланиям, приписываемым Григорию II, свидетельство Феофана Исповедника и Патриарха Никифора датируются веком позже возникновения иконоборчества. И все же эти документы передают несколько более раннее, чтобы не сказать константное просвещенное мнение тех, кто находился в самом лоне Ортодоксии. Поэтому стоит на них задержаться. Во всем этом раскрывается некое политическое значение иконоборчества: гонение на иконы вызвало отпор со стороны Папы. В результате наносился ущерб мощи империи.

Феофан Исповедник пишет: "При известии о том, что начали свергать иконы, Григорий воспрепятствовал сбору налогов в Италии и в Риме". О Льве Исаврянине Никифор говорит следующее: на поругание икон Папа и римляне ответили уничтожением императорского изображения, другими словами, символически свергли его. Бунт Римского епископа не только нанес ущерб византийской территории: "Григорий, сопрестольник корифея Петра ... вырвал Рим и Италию, а вместе с ними и весь Запад, из-под гражданской и церковной власти Льва и возглавляемого им государства". Эти слова Феофана Исповедника лучше всего показывают, что Папа в некоем религиозно - политическом отношении не был свободен: он должен был, по крайней мере апостериори и формально, испрашивать у василевса его мнения, ставить в зависимость от него свое избрание, обязан был подчиняться решению императора о созыве Вселенского Собора и оставлять за императором известную возможность так или иначе изменять карту Римской юрисдикции. Поэтому неудивительно, что со стороны православных кругов не последовало даже малейшего возражения (а в Константинополе, само собой разумеется, было даже выражено некое удовлетворение), когда Лев III отнял у Римского Патриархата часть территории.

Твердая позиция Папы во время иконоборческой бури не может служить решающим аргументом, оправдывающим его особый статус в лоне Вселенской Церкви. В конечном счете, даже если Герман и обращался с призывом к Папе, можно с полным основанием полагать, что в представлении Германа последнее слово принадлежало Вселенскому Собору. "Без Вселенского Собора, - так мог ответить Герман Льву Исаврянину, — я не могу внести какие-либо изменения в область, касающуюся веры". Какое место мог, по его мнению, занимать на Вселенском Соборе епископ Рима? Хотя бы приблизительно ответить на этот вопрос может помочь лишь позиция его наследников.

Иерусалимская Церковь не испытала на себе влияние всего того, что обусловило те своеобразные отношения, какие установились между Патриархатами христианской империи. Поэтому апологии икон Иоанна Дамаскина свободны от всякого секулярного привкуса. Защита икон сводится у него исключительно к оправданию иконопочитания, к требованию церковной свободы в области вероучения. Он вовсе не упоминает о Соборах, а о Патриархах упоминает лишь мельком. Как бы мимоходом, наш автор приветствует своего Патриарха, "доброго пастыря духовного стада Христова, который непосредственно продолжает священство Христа", и "блаженного Германа... униженного и брошенного в ссылку".

Какое место, согласно Иоанну Дамаскину, занимает Рим во вселенской структуре Церкви? Там, где Иоанн мог бы вынести то или иное суждение относительно вечных привилегий Рима, он вообще ничего не говорит, ибо мысль об этом ему просто-напросто не приходит на ум или, по крайней мере, он не считает необходимым высказываться по этому вопросу. Слова апостола, прославляющие веру римлян:

"Прежде всего благодарю Бога моего чрез Иисуса Христа за всех вас, что вера ваша возвещается во всем мире", — вызывают в нем самое прозаическое размышление. Вот что говорит он по этому поводу:

"Так как в это время Рим обладал империей, само собой разумеется, что доброе имя его христиан было известно по всем городам".

В своей гомилии на Преображение Господне Иоанн Дамаскин, напротив, с большой силой прославляет величие Петра. Для Нового Завета Петр стал тем, кем для Ветхого Завета был Моисей: "экзарх" Закона соответствует "великому корифею" Евангелия. Христос Бог открывает "первому призванному, что ему, согласно воле Божественного Провидения, уготовано нечто особенное: он должен стать достойным главою Церкви". Он соделал его свидетелем Преображения, и "как возглавителя, который должен принять на себя бремя управления Церковью", взял его на гору Фавор. Господь соделал его "строителем Вселенской Церкви". А если бы Христос уступил его желанию остаться на Фаворе, то в этом случае Петр не стал бы "привратником Неба, так как Искупление не совершилось бы".

Очевидно, что "анализ" Иоанна Дамаскина полностью покоится на исповедании Петра (см. Еванг. от Матфея, гл. 16, стт. 16-19), в этом анализе ничего не говорится о других Христовых обетованиях Петру, которые Феодор Студит истолковал в пользу Римского епископа. Иоанн стремится раскрыть органическую связь между исповеданием веры Петра и Преображением. Это удовлетворительным образом объясняет подход Иоанна. Он приходит к выводу, что значение Петра целиком зависит от его исповедания веры: "Церковь основана на той вере, которую прежде всех учеников исповедал Петр".

Иоанн Дамаскин имеет здесь в виду главным образом основание Церкви или, если угодно. Церкви апостолов - первых учеников Иисуса. Мысль о реальном присутствии Петра в истории не чужда Дамаскину, но для него такое присутствие есть присутствие великого ходатая. Как бы указывая на современную ему ситуацию — пленение Восточной Церкви, иконоборчество, разделение между христианами, — Иоанн восклицает: "Мы молимся, чтобы буря прошла, водоворот успокоился и чтобы нам был дарован сладкий и радостный мир. Умоли об этом беспорочного Супруга Церкви, того, кто поставил тебя привратником Царства Небесного и даровал тебе власть вязать и освобождать и кого ты во всей истине прославил как Сына Бога Живого".

И наконец, для полноты картины стоит привести следующие строки из приписываемого Иоанну Дамаскину "Гимна Петру":

"Воспоем Покровителя Рима, Казначея Царствия, Камень веры, твердое основание Церкви". Первое, что обращает на себя внимание, это последовательность двух речений: Петр есть "камень веры", а вера есть твердое основание Церкви. Иначе говоря, здесь Петр олицетворяет саму веру. Второе — это упоминание о Петре как о Покровителе Рима. Сам по себе этот эпитет применяется не только по отношению к Риму, но и ко многим другим городам; так, например, святой Димитрий - покровитель Фессалоник. Рим же, город, в котором Петр принял мученичество и где хранятся его мощи, стал местом покровительства Петра как для жителей Рима, так и для паломников и для всех вообще христиан.

В заключение скажем, что априори слова Иоанна Дамаскина можно истолковать в известном смысле как своего рода пролог к учению о Римском первенстве. Действительно, развитие мыслей Дамаскина можно встретить у целого ряда его духовных наследников. Но, переходя от творений Дамаскина к позднейшим сочинениям, трактующим идею Римского первенства, необходимо помнить, что из высказываний самого Иоанна Дамаскина нельзя извлечь доводов ни за, ни против этого учения.

Соборы во Влахернах и в Никее

Патриарх Герман опирался исключительно на правомочность Собора, в исходе которого он ничуть не сомневался. В свою очередь иконоборцы очень скоро поняли, что и у них нет иного способа склонить на свою сторону общественное мнение. Собор, на котором присутствовало 338 епископов, Константин V собрал в 754 г. во Влахернах. Они объявили этот Собор "Седьмым Вселенским Собором". В связи с этим василевс ввел новое, одновременно богословское и политическое, понятие вселенскости. Совершенно недвусмысленно притязая на вселенскость, он утверждал, что лишь его учение по-настоящему согласуется с установленным предыдущими Вселенскими Соборами богословским учением об ипостасном союзе. С другой стороны, состав Собора точно отражал пересмотренную Львом Исаврянином географическую карту "вселенского" (Константинопольского) Патриархата: политический "доминиум" и церковная юрисдикция стали тождественны друг другу. Рим как бы не существует. Другие Восточные Патриархи также отсутствуют. И если Иоанн Дамаскин и Георгий Кипрский анафематствуются вместе с Патриархом Германом, то это, скорее, потому, что они принадлежали греческому христианскому миру и оба оказали влияние на имперских почитателей икон.

Почти целое столетие защитники икон обличали ложную вселенскость Собора во Влахернах, противопоставляли ей образ истинной вселенскости. Именно в таком смысловом контексте православное богословие постаралось определить место, какое Римский престол занимает в Церкви.

До 775 г. (год смерти Константина V), судя по греческим византийским источникам, вселенский характер этого Собора почти ни у кого не вызывал сомнения. Слова же, приписываемые Стефану Новому (умер в 765 г.), были записаны не ранее 808 г. и несут на себе печать более позднего богословия. Что касается наиболее ранних частей "Увещания" Георгия Кипрского, они были составлены до "псевдо-Собора". Так что автор не затрагивает вопроса, касающегося канонического статуса этого Собора. Отметим между прочим, что в этом "Увещании" "блаженный корифей апостолов" играет второстепенную роль в рамках легендарного повествования.

Наиболее известным центром вероучительной борьбы с иконоборчеством был Рим, который, в известный исторический момент, стал, если можно так выразиться, вселенским "перекрестком". Настойчивые протесты последовательно сменявших друг друга Пап не были полностью свободны от того или иного политического расчета. В сущности, опасность была вполне реальной, и в эпоху, когда в Византии преследования начали ожесточаться, при дворе Пепина греки и латиняне вели жаркие споры об иконах. Вместе с тем, василевсам давали понять, что возвращение к ортодоксальному учению послужило бы на пользу их итальянским интересам. Конечно, бессмысленно отрицать факт эксплуатации церковных вопросов в угоду земным целям. Но столь же безосновательно сведение подлинно духовной и несомненно искренней позиции Папства к какому-либо оппортунизму.

Папа Стефан II (752—757 гг.) умолял императора восстановить иконопочитание. Папа Павел I (757—767 гг.), чувствуя возрастающую поддержку, уверенно продвигался в том же направлении. "Доблестный защитник православной веры", как написано в его житии, своими просьбами не давал покоя императорам Константину и Льву. В одном из писем к Пепину сам Папа говорит: "Если император столь сильно разгневался на нас, то потому, что мы непрестанно просим его о восстановлении святых образов и целостности православной веры".

Однако, с точки зрения рассматриваемой нами темы, одним из наиболее важных событий стало собрание (своего рода настоящий Собор) в Риме при Павле I представителей тех четырех престолов, которые сохраняли верность Преданию. В 767 г. Феодор Иерусалимский направил Павлу I соборное исповедание веры, которое оправдывало почитание икон и было одобрено двумя другими Восточными Патриархами и многочисленными митрополиями. Трудно переоценить это обстоятельство, так как в этом послании речь идет не об интронизации, но о почитании икон. А еще раньше Павел I получил послание Космы Александрийского, составленное в том же духе.

Так что не случайно в 769 г. при Папе Стефане III отцы Латеранского Собора "отвергли и анафематствовали этот мерзкий Собор, который некогда проходил в греческой стране и на котором было постановлено упразднить образы". Более резко, чем послание Феодора, в котором речь идет лишь о Шести Вселенских Соборах (этим косвенно отрицается вселенскость Собора во Влахернах), отцы Латеранского Собора заклеймили иконоборческое сборище как некое чудовищное порождение.

Насколько нам известно, первый документ, в котором анализируется понятие вселенскости, представляет собой небольшой труд монаха Иоанна Иерусалимского. Труд этот известен под названием "Послание к императору Константину, или Обличительный синодик против тех, кто участвовал в псевдо-Седьмом Соборе...". В дальнейшем этот маленький труд был переработан и дополнен, предположительно стараниями Иоанна Дамаскина. В нем изобличается незаконность Собора во Влахернах. Процитируем сначала первую версию, а затем позднейшие добавления к ней.

Первоначальная версия: "Скажи-ка, за кем идти нам? За славным и кафолическим Собором святых Отцов чудотворцев (Шестого Собора) или за тем безглавым Собором, столь ненавистным в очах Божьих? И еще скажи мне, какой Патриарх был на нем? Римский не почтил его своим присутствием. Также и Александрийский. Равно и Антиохийского не было здесь. И тем паче Патриарха Иерусалимского. Итак, что же это за Собор без Патриарха?"

Развернутая версия: "Собор бывает, когда все пять Патриархов единогласно провозглашают одну и ту же веру. Если хотя бы один из них отсутствовал или не согласился, тогда это не Собор, но беззаконное сборище, надменный и спесивый синедрион". Как видно, развернутая версия лишь придает каноническую форму первоначальной апострофе. Коротко говоря, для Вселенского Собора требуется единодушие пяти Патриарших Престолов. Во времени синхронное или последовательное? Следующий отрывок развернутой версии указывает на вторую возможность: "Кого послушаем мы? Хор почтенных Патриархов, просиявших на первых Шести Вселенских Соборах, которые во всех частях света, от одного края неба до другого были повсеместно признаны, или этих лицемерных попов, которые явились после и навязали Церкви незаконнорожденное учение, не только не принятое ни одним из Патриархов, но, наоборот, опровергнутое и отброшенное ими?" В этом, самом простом, понимании вселенскости даже нет намека на какую бы то ни было иерархию внутри Пентархии. Позднее, обосновывая законность Седьмого Вселенского Собора (в Никее), опирались именно на такое понимание вселенскости.

Патриарха Павла заставили уйти. После этого стали просить Тарасия принять патриаршее достоинство. В качестве предварительного условия Тарасий якобы потребовал, чтобы императорская власть, фактически Ирина, дала обещание войти в общение с другими Патриаршими престолами и для этого созвала Вселенский Собор. Такова была официальная версия. В действительности же, императрица и будущий Патриарх заранее обо всем договорились. Не было никакой необходимости в столь тяжкой процедуре, как созыв Вселенского Собора. Папа и прежде всего восточный епископат удовольствовались бы восстановлением иконопочитания в Константинопольском Патриархате. После этого обмен Синодальными посланиями явился бы простой формальностью. Однако, пускай и чисто формальная, поддержка со стороны Вселенского Собора служила замыслам новых хозяев империи: отвержение Собора во Влахернах приобретало больший вес, обеспечивался настоящий контроль над епископатом.

Какое место отводилось во всем этом Папству? Весьма незначительное. Собрание епископов почтительно выслушало послания Папы Адриана к императорам и Тарасию, в которых в очередной раз напоминалось о Римском первенстве. Выступление Тарасия указывает на то, что к сведению была принята лишь православность, какую Рим явил в конкретном случае, касающемся почитания икон. Вновь вера Рима заслужила похвалу апостола (см. Посл. к римлянам, гл. 1, ст. 8) : "Мы можем лишь усвоить себе это апостольское свидетельство и считаем, что всякое сопротивление ему нелепо. Поэтому-то Адриан, глава Ветхого Рима, причастный к достоинству тех, о ком свидетельствует Павел, обратился с посланиями к нашим императорам и к нашему недостоинству, дабы подтвердить законность и превосходство древнего Предания Церкви. И мы сами, — прибавляет Тарасий, — после чтения Писания и Отцов и после тщательного исследования соделали своим это исповедание веры".

На Соборе оба римских легата предавались бесконечным вполне бесцветным рассуждениям. Ясно поэтому, что у членов Собора не было никаких причин как-то особенно возносить Рим. На Соборе выступали достаточно часто епископы бывших римских областей (отобранных Львом Исаврянином). В соборных списках их имена и подписи занимают почетные первые места. Однако не следует придавать этому обстоятельству специальное значение. Епископы этих областей были менее других запятнаны иконоборческой ересью и поэтому их слово было особенно авторитетно, а, с другой стороны, официальные списки епископов не смогли вместить все новые имена. Таким образом, за римлянами было оставлено их прежнее место.

Вероятнее всего, Отцы Собора считали, что соборность покоится на основополагающем равенстве главных Патриарших престолов. Обличая "псевдо-Собор" во Влахернах, Тарасий сказал: "Разве может быть великим и вселенским Собор, который главы других Церквей не только не приняли, не только отвергли его, но даже предали анафеме? В ту эпоху его не поддержал ни Римский Папа, ни подчиненные ему епископы, то есть на нем не было ни представителей Рима, ни Окружного послания, как того требует соборный закон. Также не было поддержки и со стороны восточных Патриархов Александрии, Антиохии, Святого Града (Иерусалим), ни подчиненных им епископов". Прибавление, касающееся Рима, не должно вводить нас в заблуждение. Оно напоминает не столько о традиционном первенстве ранга Папы, сколько об особой форме участия в соборной деятельности Патриарха, у которого "нет обычая" сниматься с места ради Вселенского Собора. К тому же возможная неясность снимается прочитанным на Соборе императорским эдиктом, несомненно задуманным Тарасием: "Мы благоволили объединить епископов Востока и Севера, Запада и Юга. И вот они собраны... в лице их представителей, снабженных синодальными ответами на соборные послания, которые были разосланы нашим святейшим Патриархом. Действительно, этого требует соборный закон кафолической Церкви".

Отцы одобрили соборное постановление (о восстановлении иконопочитания), но это еще не означало завершения Собора. Для этого необходимо было императорское подтверждение. Поэтому и состоялась Восьмая сессия. Она была занята соборным отчетом императору, а также передачей дел Собора в ведение клира храма Святой Софии. Нигде не упоминается о Патриархах, принимавших участие на Соборе. Более того, второй документ опровергает Собор во Влахернах, однако при этом даже не прибегает к обычной ссылке на невселенскость. Что же касается официального документа Восьмой сессии, то он ограничивается общим изложением церковного учения об иконопочитании.

Местную официозную реакцию характеризует лишь одно сохранившееся свидетельство: хвалебная речь, произнесенная представителем сардинского епископа - Епифанием Катанским. Этот сицилийский диакон последовательно восхваляет достоинства всех участников Собора, города Никеи, императоров и, в первую очередь, центральное лицо празднества — Тарасия: "Прежде всего (мы восхваляем) тебя — священного глашатая, глаголющего в один голос со святыми Отцами, главу этого собрания, верное отражение Великого и Первого Пастыря... точные весы православных догматов, беспорочное правило нашего делания во Христе... Да просветит нас сияние твоих слов, исходящих от мистического семисвечника, утвержденного на твоем священном престоле... Раздай алчущим животворящий хлеб святого учения..." Такой вдохновенный порыв, хотя отчасти и порожденный льстивыми соображениями и хвалебным жанром, все же хорошо раскрывает умонастроение византийской среды.

Несмотря на каноническое оформление, торжественное восстановление иконопочитания было задумано и с большой настойчивостью осуществлено Патриархом Тарасием, потому что касалось, главным образом его церковной юрисдикции. Короче, византийская Церковь освободилась сама, без посторонней помощи. Здесь не было ничего общего с упразднением монофелитства. Тогда, на Шестом Вселенском Соборе, исповедание веры Папы Агафона оказалось решающим, а Константинопольский Патриархат в лице Патриарха Георгия находился в подчиненном положении. Этим объясняется коренное различие между параллельными документами двух Соборов. Обращение Шестого Собора к императору Константину IV, как и послание Отцов Собора Агафону прославляют "наследника Петра", того, "через кого глаголил сам Петр", "епископа первого престола Вселенской Церкви", на ком лежит обязанность осуществить соборные решения. Различие в тоне не ускользнуло от самого Папы. Адриан испытывал не столько удовлетворение от, так сказать, стихийного возвращения греков к "апостольской традиции", сколько горечь от молчаливого противления его юрисдикционным требованиям.

Прежде всего, Никейский Собор стал личным триумфом Тарасия во всем, что касается восстановления иконопочитания; триумф этот, правда, оказался спорным в том, что касалось канонического статуса тех, кто за деньги купил епископское достоинство и был посвящен в иконоборческий период. Между тем, Патриарх счел полезным уделить часть своего успеха Папе. Об этом свидетельствуют два документа.

Во-первых, по окончании Собора Тарасий отправил Адриану отчет о событиях, которые произошли на Соборе. Приведем несколько отрывков из этого отчета, которые характеризуют весьма продуманную позицию Патриарха в отношении римского участия в Соборе: "Наш Святейший брат во священстве, — писал Тарасий, — верный слову истины, полученной от апостолов, пребывая в единстве с истиной наших благочестивых императоров... отважно, с корнем, отсек расплодившееся терние... и послал нам двух своих представителей, единоименных князю апостолов". Собор был открыт в присутствии представителей других Патриархов: "Мы соделали Христа главой (Собора)... и мы вкусили от тех яств, которые подал нам Христос в образе их посланий... Подобно оку, ты указал всему собранию прямой путь к истине... Затем во время чтения посланий Восточных Патриархов полностью раскрылась вся красота Предания Отцов... И тогда наше собрание, все мы торжественно произнесли исповедание веры, которое ты прислал нам... Наш Христос, камень, на котором мы утверждены, не допустил разделения Церкви, что основана им и на нем... Отныне врата адовы не одолеют ее".

Сообщение - точное. Действительно, лишь исповедание веры Папы как Патриарха было последовательно одобрено всеми присутствующими епископами. Собор, и следовательно Тарасий, с искренним почтением отнесся к усилиям Папы, вставшего на защиту икон. Но разве случайность, что Тарасий противопоставил понятие Церкви, основанной на Петре (выражение самого Папы Адриана), понятию Церкви, основанной Христом и на Христе?

С другой стороны, послание Патриарха к тому же Папе (790 г.) о впавших в симонию представляется нам более сговорчивым: "Божественный апостол Петр, от которого ваше братское Святейшество унаследовало престол, сверг в лице Симона Волхва всех "симони-тов"... Наш Святейший брат во священстве, который, в силу канонов и по Воле Божьей, обладает старшинством в благодатном священстве, дает об этом учение, достойное всяческого подражания". В заключение Тарасий говорит: "Научи нас, как соблюсти заповеди Писания и апостолов, правила канонов и Отцов... Мы с доверием принимаем слова, исходящие из уст твоих... Глаголь с уверенностью, дабы упразднилось посвящение "симонитов".

Жизнь Патриарху, обличая его за попустительство симонии, осложняли иноки Студийского монастыря, и можно полагать, что через Студийский монастырь Рим был в курсе всех этих событий. Потому Тарасий и хотел обезопасить себя в этом отношении. С большим тактом он начинает предпринимать первые шаги. Осторожно, сдержанно коснувшись статуса Папы, а его каноническое главенство в рамках епископата Тарасий признает, он дает высокую оценку позиции Адриана, в вопросе о симонии идущего вслед за Петром, и просит его возвысить свой голос и, быть может, разделить риск вместе с ним.

В заключение отметим: ни Тарасий, ни Собор не оспаривали права Папы председательствовать на Соборе: первыми читались послания Папы, а подписи его представителей стояли перед подписью Тарасия. Но зато было, по существу, замолчано папское требование первенства, основанного на Еванг. от Матфея, гл. 16, ст. 18. Прямо не возражая Папе, Тарасий все же приложил все усилия к тому, чтобы обойти этот текст. Политическая обстановка отнюдь не благоприятствовала какому бы то ни было сближению. Папа был Патриархом государства, уже начинавшего соперничать с империей, и все его усилия вернуть потерянные епархии могли нанести значительный урон Церкви, которая возросла за счет этих приобретений и которой диакон Епи-фаний предрек духовное потомство, столь же многочисленное, как звезды на небе.

II. ВИЗАНТИЯ И РИМ В ПЕРВУЮ ЧЕТВЕРТЬ IX в.

Никейский Собор скорее умалил внешнее влияние Рима, а течение политических событий ничего в этом отношении не исправило. Франкфуртский Собор (793 г.) предал жестокому осмеянию Никею и императрицу Ирину, но, кажется, это не очень-то уязвило Константинополь. С другой стороны, "помазание" Карла Великого, скрепившее внутренний союз между Папой и Карлом Великим, было принято очень плохо. Перед нами постоянное смешение духовных и светских вопросов, что, как видим, не было исключительной монополией греков. Император Никифор I и его тезка Патриарх сочли, что, помазав Карла, Папа по собственной воле "сознательно отделился от Церкви". Вследствие этого Патриарх отказался послать в Рим свое исповедание веры по случаю восшествия на Патриарший престол. (Впоследствии он утверждал, что к этому его принудили.) И лишь в конце 811 г., побуждаемый к тому тяжелым положением империи, Никифор отправил в Рим свое Синодальное послание.

В промежутке старинная вражда между студитской общиной и Патриархами, выходцами из среды государственных чиновников (Тарасий и Никифор), еще более ожесточилась. Студитские монахи порвали с Патриархом, которого они обвинили в том, что он восстановил в сане священника Иосифа, в прошлом повенчавшего вторым браком Константина VI. Феодор Студит обратился за помощью к Папе. К 815 г. общая борьба за иконы окончательно примирила монаха и Патриарха. В силу этого, роль Рима в христианском мире вновь стала актуальной.

Это возвращение к Риму его первостепенной роли не обладало равным значением в глазах "оракула" монастырской братии и главы Церкви. Бесспорно, следует проводить различие между позициями того и другого.

Никифор — собеседник Папы и соборный богослов

Личные отношения Патриарха с епископом Рима не пошли дальше восстановления, так скажем, "дипломатических отношений". В 815 г. состоялся иконоборческий Собор, но и теперь Никифор не обратился за помощью к Папе. О Папстве ясно говорится Никифором в многочисленных апологиях иконопочитания. Однако Папству отводится в них место некой составной части Вселенской Пентархии.

Послание Никифора к Папе исполнено достоинства и тонко продумано. И хотя в нем чувствуется искреннее смирение, все же оно весьма красноречиво прославляет честь византийской Церкви, подчеркивая, что и Папа, и Патриарх находятся в подчинении у "Христа Высшего Пастыря". Выражение "божественный корифей Петр" встречается всего два раза, причем в контексте достаточно нейтральном. Один раз, когда речь идет о сошествии в ад (см. 1 Посл. Петра, гл. 3, стт. 19-20), и в другой раз в конце послания, где Петр упоминается как особый заступник, пребывающий в Риме: "Наш Святейший и Блаженнейший брат, тебе принадлежит великий корифей и апостол — наш общий покровитель и защитник. Молись за нас, дабы он стал нашим помощником и ходатаем у Бога".

Большее внимание уделено апостолу Павлу, что вполне естественно, поскольку вклад этого апостола в экклесиологию несравненно богаче.

Однако здесь есть, быть может, и нечто иное. Ибо именно Павел вдохновляет длинное рассуждение ex abrupto2, завершающееся исповеданием веры, которое есть основополагающий элемент всякого Синодального послания такого рода.

Взяв в качестве примера похвалу Павла вере первых христиан Рима, Никифор доказывает, что вера не зависит от "географических" обстоятельств. Следовательно, его, византийская, Церковь ничуть не меньше любой другой: "Теперь время обратить наш взор к Павлу... который прославил их (римлян) горячее рвение к вере ... возвещенное во всех концах земли... "Благодарю Бога ... что вера ваша возвещается во всем мире" (Посл. к римлянам, гл. 1, ст. 8). Но так как мы верим в Евангелие, вера наша не ограничивается и не замыкается римскими границами, не обусловливается материальными пределами... И далее Павел восклицает: "По всей земле прошел голос их, и до пределов вселенной слова их" (гл. 10, ст. 18). Также и мы получили в удел имя Новых Римлян, и мы утверждены на одном и том же основании веры, которая есть дело апостолов и пророков, а ее краеугольный камень — наш общий Спаситель Христос Бог. Поэтому во всем, что касается веры, наше священство никак не стоит на втором месте. В Церкви Божьей нет первенства. Павел может хвалиться также и нами ... и радоваться, соединяя новое с ветхим и даруя нам равенство во всем, что касается учения и проповеди".

Эти рассуждения Никифора не следует отделять от Символа веры, который они предваряют. Патриарх рассуждает приблизительно следующим образом: вера, которую я намерен исповедовать и которую вы (Папа), разумеется, также исповедуете, представляет собой неделимое апостольское наследие. Следовательно, невозможно говорить применительно к нашим Церквам о какой-либо иерархии награжденных. Патриарх говорил так, имея в виду градацию иного типа — старшинство среди пяти Патриархов. Это старшинство освящено канонами. (И подразумеваются здесь прежде всего Рим и Византия.)

Точка зрения Никифора совпадает отчасти с точкой зрения антиохийцев, которые в 341 г. направили послание Юлию I: "Римская Церковь обладает вселенским авторитетом, ибо в Риме находятся могилы апостолов (Петра и Павла), ибо от начала она была главным центром (христианской) религии. Тем не менее, мы не согласны с тем, что должны быть на втором месте только потому, что ваша Церковь более обширна и населена; к тому же у нас преимущество в добродетели и учении".

Однако, даже если закрыть глаза на недружелюбный тон антиохийцев, полностью отождествить их позицию с позицией Никифора, конечно, нельзя. Последний признает актуальность превосходства Рима, тогда как для антиохийцев оно уже потеряло силу, стало частью исторического прошлого. Кроме того, вера Никифора тождественна вере Льва, тогда как вера антиохийцев не та же, что у Юлия I. И можно задаться вопросом, какова была бы реакция Патриарха в обстоятельствах менее благоприятных, то есть если бы имелось расхождение в вере? Так или иначе отметим, что на протяжении более четырех столетий исторические документы, каждый по-своему, свидетельствуют о своего рода постоянной подозрительности неримских Церквей по отношению к Папству.

Некоторые авторы, в частности В. Грюмель и П. O'Коннел, считают, что конец послания Никифора раскрывает тот смысл, какой он вкладывает в понятие Римского первенства. Патриарх обращается к Папе со следующими словами: "Это мое послание есть залог любви Христовой и нашего обоюдного согласия. В свою очередь, да удостоит нас наш досточтимый брат во Христе своими молитвами к Господу, а также соответствующими деяниями и словами, укрепит и научит нас, дабы благодаря вашим указаниям и объяснениям мы непогрешимо и непоколебимо утвердились в вере... и собрали духовных овец святого стада, запечатленных помазанием и именем нашего высшего пастыря Христа".

Nomotesia — значит указание, приказ. Такое прочтение этого слова, опирающееся на его прямое лексическое значение, в тексте сугубо риторическом постулирует строгость выражения, несоответствующую данному литературному жанру. Никогда не следует упускать из вида, что византийской религиозной риторике свойственна постоянная словесная переоценка объекта. Приведем лишь два примера из эпохи Никифора: икона — "Библия неграмотных" становится уроком "теогнозиса" (богопознания), Папа оказывается "иеромистом" (священноводителем). Подобным же образом в эпоху Григория Богослова епископ назывался "эпоптом (созерцателем) Божественных тайн" и так далее. Недооценка этого важного фактора византийской культуры не раз вводила в заблуждение знаменитых западных теологов. Точно так же, чувство восхищения или уважения, как правило, выражалось в превосходной степени. Другими словами, реальное значение отдельного слова можно раскрыть лишь в рамках данной аргументации или того или иного общего рассуждения. Что же касается термина, о котором идет речь, мы не решились бы в предлагаемом контексте истолковывать его в прямом смысле. Такой смысл трудно вывести как из непосредственного контекста, так и из присущей Никифору манеры изложения. Слово nomotesia скорее можно понять здесь как совет особо почитаемого (по причине занимаемого им первого места) во священстве брата. Оно вовсе не обязательно указывает на установленную кем-либо власть. Не забудем, что Никифор находился в трудном положении: он запоздал с отправкой своего Синодального послания и, нуждаясь в помощи западного императора, просил политической поддержки у Папы, то есть его ходатайства перед императором.

Подобно Иоанну Иерусалимскому и Патриарху Тарасию, Никифор в своих богословских творениях рассматривает Римский престол по преимуществу в общем и каноническом аспекте. Разница лишь в том, что Никифор должен был не только отвергнуть вселенские притязания Собора во Влахернах, но также утвердить кафолический авторитет Никейского Собора, оспариваемый восстановителями иконоборчества (815 г.).

Как правило, Никифор раскрывает пентархический характер вселенскости как нечто почти анонимное, равно присущее всем членам Пентархии. Он пишет: "Патриархи", "Патриархи того времени", "те, кто восседает на главных престолах", "престолы, находящиеся во главе", или, в крайнем случае, "епископ Ветхого Рима и других главных престолов", "Рим и иные престолы, которым было дано возглавлять епископов".

Лишь однажды, в своей "Большой Апологетике", написанной в 815—16 гг., Никифор, не уклоняясь от пентархической схемы, с необычным красноречием настаивает на необходимости участия Папы на Вселенском Соборе. Следующий трудный отрывок из "Большой Апологетики" необходимо привести полностью. (В переводе мы умышленно сохраняем синтаксические особенности греческого оригинала, выделяя их курсивом.)

"Никейский Собор был собран, насколько это возможно, правильно и законно, так как, соответственно изначальным Божественным установлениям, здесь было во главе и восседало:

от Запада, то есть от Ветхого Рима, немалое число, без коих никакое учение, утвержденное каноническими решениями и священническим обычаем и по прошествии долгого времени вызвавшее волнение в Церкви, не может быть испытано и окончательно упорядочено, ибо они получили в удел первое место в священстве и наследовали честь Первоверховных апостолов;

далее, то, что от Византии (я хочу сказать Нового Рима, города, который ныне первый и удерживает за собой первенство над всеми городами в силу царского превосходства) восседало в правлении священных престолов и отличалось достоинством добродетелей;

(затем), приглашенные с Востока, дабы они заняли места председателей апостольских престолов и защитили наши святые догматы, люди весьма почтенные, избранные ради присущих им добродетелей и знаний;

так сказать, все то, что представляло (всех) епископов, восседавших под солнцем ... устремленных лишь к истине, по действию Божественной благодати источило единство мыслей и языка... Единый же закон Церкви, восходящий к началу, требует, чтобы все сомнения и распри, возникающие в Церкви, были улажены и упорядочены Вселенскими Соборами с согласия и с утверждением епископов, которые занимают главные апостольские престолы".

Издатель "Большой Апологетики" выделил шрифтом первый абзац приведенного нами текста и восхитился тем, что греческий Патриарх мог говорить на таком удивительном языке. Здесь перед нами свидетельство необычайной важности, поэтому рассмотрим его более подробно.

П. O'Коннел зорко отметил то, что ускользнуло от ныне покойного В. Грюмеля, а именно: у сказуемого, представленного в начале этого бесконечного периода двумя глаголами в форме третьего лица единственного числа (было во главе и восседало) грамматический субъект — не только представители Папы, но также византийского Патриарха и восточных Патриархов. Впрочем, такое синтаксическое построение достаточно оправдано: глаголы согласуются с ближайшим подлежащим. Следовательно, эти два глагола, значение которых с точки зрения обоснованности и внутренней связности всего отрывка основополагающе (см. последний абзац), сами по себе никоим образом не указывают на превосходство епископа Рима. Поэтому вполне допустим их перевод и во множественном числе.

Это ничего не доказывает, могут возразить нам, ибо Римское превосходство совершенно ясно подтверждается несколькими строками ниже: никакой вероучительный спор не может быть решен без Рима, так как он главенствует во священстве и т. д. Мы убеждены, что такое важное положение должно быть прежде всего истолковано и раскрыто словами самого Никифора. Вот что говорит Патриарх чуть позже, пользуясь той же самой аргументацией, об иконоборческих Соборах, состоявшихся между 754 и 815 гг.: "На этих Соборах отсутствовали главные престолы епископата — в этом их основной недостаток. Я имею в виду Ветхий Рим и другие (главные престолы), которым дано возглавлять епископат; в силу Божественного установления, от начала переданного Церкви, без них запрещено созывать Соборы епископов, когда возникает спор о каком-либо учении".

Мы должны или обвинить Никифора в непоследовательности мышления, или постараться понять, что в обязательном порядке не только Рим, но и другие Патриаршие престолы должны принимать участие в Соборах и что связь Рима с Первоверховными апостолами Петром и Павлом не может служить основанием для умаления других Патриархатов.

Исследователи недостаточно обращали внимание на то, что Никифор всю силу своего пафоса направляет лишь на две Церкви — западную и византийскую, по сравнению с которыми остальные три восточные общины представляются, так сказать, "бедными родственниками", и что Никифор возвышает Рим, чтобы получить возможность возвысить Константинополь. Очевидно, Патриарх старается выделить двух Великих: Ветхий и Новый Рим. Подобное диархическое воззрение, по своему характеру более светское, нежели богословское, соответствует, между тем, реальной расстановке сил в начале IX века. Бесспорно, что упоминаемые Патриархом титулы величия уже сами по себе указывают на некую качественную градацию внутри диархии: Рим — святость истоков, Константинополь — политическая мощь. Но разве именно это имел в виду Патриарх? Рассмотрим данный вопрос более подробно, проанализировав лестное для римлян суждение Никифора: необходимость участия Рима в Соборе, обоснование такой необходимости.

Без Рима невозможно законное решение какого-либо догматического спора. Все указывает на то, что этот принцип глубоко укоренен в сознании той эпохи. Один из современников Никифора вкладывает этот принцип в уста Стефана Нового: "Существует канон, согласно которому не следует управлять делами Церкви (или устанавливать каноны) без Папы". Именно эту мысль историк Церкви пятого века Сократ приписывает Папе Юлию I, который осудил Антиохийский Собор (340—341 гг.) за то, что "нарушили каноны, не пригласив его, тогда как канон запрещает Церквам составлять каноны без согласия Папы".

Упоминаемый Никифором канон, или, точнее, обычай, принявший силу канона, покоится, по его мысли, на двойном основании: "Им дано возглавлять епископат и им вручена аксиома корифеев (Первоверховных апостолов Петра и Павла)". Патриарх не говорит: "потому что им было поручено..." Предположим, что речь здесь идет о некой паратактической конструкции и что логическая связь этих двух предложений реально присутствует в мысли Никифора. Но прежде, следует определить точное значение термина "аксиома" — честь, достоинство, власть. O'Коннел расшифровывает термин "аксиома" как власть, полагая, что именно в этом значение употреблено это слово у Никифора. Выше мы пробовали показать, чего стоит подобная лексикологическая герменевтика, когда она не поддержана соответствующей аргументацией, учитывающей стилистический и исторический контекст. Точно так же и в данном случае мы позволим себе осторожность и истолкуем термин "аксиома" в более широком смысле. В качестве доказательства приведем высказывание Феодора Студита о Патриархе Иерусалимском: "Там, где епископ душ и вселенский понтифик был рожден... принял страдание... умер... восшел на небо, именно там — аксиома, что превосходит все прочие..." (Речь здесь идет о Иерусалиме.) Подобным же образом для Никифора, если мы верно понимаем, там, где корифеи (Первоверховные апостолы) осуществляли свою миссию, там, где покоятся их тела, именно там — высшее достоинство епископата, т. е. аксиома. Можно сказать и по-другому: привилегированное положение основателей Римской Церкви определяет ее привилегированное положение среди других великих Церквей, не указывая на сущность самой привилегии. Следовательно, с полным правом можно полагать, что такое преимущество, представляющее собой некое каноническое установление, — столь же римское, сколь и византийское. Вот почему, на наш взгляд, вывод П. О'Kоннела, согласно которому Никифор признает за Римом "даже на Вселенских Соборах не только первенство чести, но и реальное преимущество власти суда", еще требуется доказать.

Тот же автор подкрепляет свое утверждение двойным рядом аргументов. Один ряд терминологически связан с учением о "первенстве" Петра и "первенстве" Римской Церкви, содержащимся в писаниях Патриарха. Второй ряд связан с оценками Патриарха, касающимися выступлений Пап и их общего влияния на развитие иконоборческого спора. Мы снова оставили в стороне первый ряд (по тем же причинам, что и выше). Рассмотрим лишь второй ряд.

В Третьей книге "Против ереси" Никифор с негодованием обращается к памяти императора Константина V: "Мы утверждаем, что из-за нечестия твоих учителей веры и оскорблений, нанесенных ими Христу и его Церкви, изрядное число областей, великих градов и народов, доселе исповедовавших нашу веру, — и прежде всего мы имеем в виду народы Запада, — решились восстать, вследствие чего римская (т. е. византийская) мощь, уже достаточно потрясенная, оказалась еще более ослабленной". По мысли О'Kоннела получается, что, согласно Никифору, "Римский престол занимает ключевую позицию на Западе, а на уровне Патриархий — равным образом и во всей Церкви". На самом же деле Никифор имеет в виду прежде всего плачевные политические последствия религиозных деяний императора, а также справедливый суд, который неизбежно отбирает у предавших веру земных владык власть или жизнь. Зададимся вопросом, мог ли Никифор, говоря о западных странах, одновременно не упомянуть и о Патриархе Запада? К тому же, империи уже нечего было терять на Востоке, так как он был захвачен арабами.

В своем "Опровержении и Свержении", говоря о назначении Патриарха Константина (754 г.) исключительно по воле Константина V, Никифор замечает: "Поэтому он (император) заставил иеромиста римлян до конца испить чашу унижений, ибо те не раз обличали его в неправославии". Никифору все это было хорошо известно. O'Коннел совершенно прав, предполагая, что здесь имеется в виду Папа Павел V. Однако в своих рассуждениях он заходит, пожалуй, слишком далеко: "Реакция императора представлена (Никифором) как доказательство его крайнего нечестия. Из этого вытекает, что Папа был полновластным учителем веры и что его слово император обязан был принять с подобающим почтением. В предыдущем абзаце Никифор упомянул о покаянии, которое иконоборцы должны принести великим церковным престолам. Здесь же он упоминает лишь Папу". Дело обстоит значительно проще. Мы полагаем, что особенно твердого выступления единственного Патриарха, который реально влиял на дела империи, но вместе с тем все же еще как-то зависел от императора, было вполне достаточно, чтобы заслужить такое невольное прославление Римского "первенства".

Два других места из сочинений Никифора по справедливости также привлекли внимание В. Грюмеля и П. O'Коннела.

Первое находится в "Двенадцати главах" (составленных в самом начале 821 г.). В этом отрывке Патриарх перечисляет причины, по которым иконоборцы оказались вне кафолической Церкви: разрыв с Преданием, неподчинение Вселенским Соборам, в частности Седьмому. И далее он продолжает: "Они были отброшены от кафолической Церкви. Об этом ясно свидетельствуют письма, которые, спустя малое время (819 г.), были разосланы Святейшим и Блаженнейшим иерархом Ветхого Рима, то есть Первым и апостольским престолом. Также об этом свидетельствует поведение его топотеретов и апокрисиариев, которые не только не причащались с ними, но даже не пожелали их увидеть... По причине всего этого и мы отказались от общения с ними... дабы вместе с ними не подпасть под одну и ту же анафему и не оказаться чуждыми и внешними по отношению к апостольским престолам..."

Вполне естественно, а потому совершенно излишне как-то подчеркивать это обстоятельство, что Никифор - исповедник иконопочитания придает большое значение последнему по времени торжественному выступлению в защиту икон первого среди епископов - Папы Паскаля I. Кроме того, В. Грюмель, а после него O'Коннел отмечают, что Никифор подражает поведению апокрисиариев, как бы берет их для себя в качестве примера: "и мы тоже..." Тем не менее напомним, что подобное заявление не вносит никаких изменений в его позицию, зафиксированную пятью годами ранее, когда он пригрозил лишить церковного общения всякого священника, который объединится с еретиками. Патриарх поступил так же, как в подобных обстоятельствах поступали другие, соответственно словам апостола Иоанна: с еретиком даже не здоровайся (см. 2 Посл. Иоанна, гл. 10).

Второй отрывок, взятый из "Малой апологетики", представляется более убедительным. Рассмотрим его в соответствующем контексте. Епископы, которые после Собора 815 г. перешли на сторону иконоборцев, сами себя исключили из церковного общения, так как, нарушив данную на кресте клятву, отреклись от своей собственной подписи под исповеданием веры, содержащим осуждение иконоборчества. Но так же они были отброшены самой Церковью. И это по разным причинам. На одну из таких причин указывается в конце послания Папы Агафона, которое было прочитано на Четвертом заседании Шестого Вселенского Собора. Никифор опирается именно на это папское послание: "Все без исключения священники, которые выкажут искреннюю готовность провозгласить вместе с нами то, что содержится в нашем смиренном исповедании веры, в согласии с апостольской верой, всех этих священников мы примем... как наших духовных братьев и сотрудников в епископате. Что же касается тех, кто отказывается присоединиться к нашему исповеданию веры, мы объявляем, что они подвержены вечному наказанию как враги кафолического и апостольского исповедания веры. Никогда не примем мы таких людей в наше смиренное собрание, до тех пор пока они не исправятся. И пусть никто из них не льстит себя надеждой, что мы сойдем с пути, по которому следовали наши предшественники".

Этот отрывок из папского послания Никифор оставил без всякого объяснения. Следовательно, его можно толковать. В. Грюмель (в основном, за ним следует и О'Коннел, который лишь резюмирует и дополняет его выводы) предлагает следующее толкование: еретики, т. е. те, кто в 815 г. при императоре Льве Исаврянине перешел на сторону иконоборцев, были лишены церковного общения, ибо они не разделяли учения Римского епископа. Никифор мог рассуждать следующим образом: присоединение к вере Папы Агафона было краеугольным камнем православного учения Шестого Вселенского Собора о двух волях во Христе. Точно так же, присоединение к вере Седьмого Вселенского Собора, которая, в очередной раз, была верой Рима, есть краеугольный камень истинного учения об иконопочитании. В этой трактовке нет ничего преувеличенного. Такое толкование вполне возможно тем более, что из всех исповеданий веры православных Патриархов именно исповедание Папы Адриана было дано на рассмотрение Отцам Вселенского Собора. Однако нельзя сказать, что допустимо только такое толкование, ибо Никифор — православный Патриарх вполне мог применить к самому себе принципы Папы Агафона. Во всяком случае, в 815 г. он действовал как если бы это было именно так. Все же если взять используемые Патриархом термины в их строгом, точном значении (а в данном случае и речи быть не может о риторике), то нельзя будет не согласиться с В. Грюмелем, который опирается на слова самого Никифора: "Среди разных причин, по которым епископы-отступники полностью лишены общения праславных клириков, послание Папы Агафона есть основная причина".

Взятые по отдельности, писания Никифора, в которых речь идет о Папстве, представляются нам куда менее убедительными, вопреки тому, что об этом часто говорят. Поэтому мы не думаем, что подобный исследовательский метод способен привести к по-настоящему справедливой оценки позиции Патриарха. Необходимо соблюдать осторожность, с тем чтобы деревья не заслонили собою лес.

У Никифора не было нужды давать сколько-нибудь последовательное учение о Римском первенстве, независимо от того значения, какое придавалось этому вопросу. Было бы натяжкой приписывать Патриарху задачу, какой он не ставил перед собой. Однако, совершая свое служение, Никифор достаточно ясно понимал все значение Римского престола. Согласно Никифору, в рамках вселенского общения Церквей Папству принадлежит троякая роль. Говоря конкретнее, можно указать на соборную, межсоборную и пастырскую роль Папства.

Соборное значение Папства

Как возглавитель Вселенского епископата. Римская Церковь есть необходимая составная часть Вселенского Собора Церквей. В отличие от великих церковных престолов Востока, она, а вслед за ней и Константинополь, имеет преобладающее значение. В такой своей оценке Римской Церкви Никифор, несомненно, еще более утвердился благодаря двум важным событиям: Шестому Вселенскому Собору, на котором влияние Рима оказалось поистине решающим, и Седьмому Вселенскому Собору, на котором Рим лишь формально утвердил своим авторитетом достигнутые на Соборе результаты. Выше мы уже говорили о том, что политическая обстановка, порожденная арабским нашествием, упрочила позитивное отношение Никифора к Римскому первенству. Подобно Константинопольской Церкви, Римская Церковь еще продолжала сохранять связь с христианской властью и политический образ первых Вселенских Соборов. Даже в эпоху, когда прерывалось тесное общение между Церквами, Римская Церковь сохраняла постоянный диалог с империей, как это было, например, на Никей-ском Соборе, когда она вела переговоры с Львом III.

Значение Папы в эпоху между Вселенскими Соборами

Для Никифора выступления Папы Павла I и Папы Паскаля I имело куда большее значение, чем подобные выступления восточных Патриархов. Если бы в самый разгар иконоборческих гонений ему пришлось искать некую временную опорную точку для Православия, то за этим он обратился бы к Риму. И в этом случае политическое влияние Рима, разумеется, оказалось бы достаточно существенным: мы знаем, что оба Римских Первосвященника непосредственно обращались к императорам Константину V и Льву Армянину. Вместе с тем, выступление восточных престолов, касающееся Собора во Влахернах, свелось к некой вневременной вероучительной декларации, в которой не было ни слова об императорской власти.

Пастырское значение Папства

Послание Никифора к Папе Льву (выше говорилось о дипломатическом подтексте этого послания) было составлено в краткий период религиозного мира внутри империи. Поэтому в нем нет просьбы о торжественном выступлении Папы в защиту Предания. Папа есть "первый епископ", но в данных обстоятельствах это папское достоинство сводится лишь к некоему частному долгу: Папа обязан содействовать своему брату во священстве, столь же ответственному за вселенское стадо верных, пасомое великим Пастырем Христом.

III. ФЕОДОР СТУДИТ: ПАПА В ЦЕРКВИ

После своего низложения иконоборцами Никифор не обратился за помощью к Риму. В его положении такой поступок был бы расценен как тяжкое государственное преступление, как сговор с заграницей. Феодор Студит, более свободный или менее осторожный, "вовремя и не вовремя", так сказать, "впутал" Римский престол в дела Константинопольской Церкви. Вначале — в 809 г. — вопреки воле собственного Патриарха, а затем — поддерживая его, когда тот был принужден к молчанию властью, борющейся с иконопочитанием. И хотя эти два случая не равноценны, его представление о компетентности Римского престола и в том, и в другом случае оставалось неизменным. При этом он опирался не только на канонические установления, но и на некое богословие, непосредственно почерпнутое из Евангелия.

Константинопольский Собор 809 г. предоставил Феодору Студиту прямую возможность канонически обосновать призыв к Риму. Он обратился к Папе Льву III потому, что "всякое нововведение в кафолической Церкви необходимо должно быть отдано на рассмотрение Петру, а следовательно, его наследнику... Это обычай, который мы получили от древности, от святых Отцов". Более того, "соответственно изначальному установлению, никто не имеет права созывать православный Собор, не предупредив заранее об этом (епископа Рима)". Здесь Феодор Студит говорит о Разбойничьем (Ефесском) Соборе и о Папе Льве Великом, однако имеет в виду Константинопольский Собор 809 г. и Папу Льва III: даже если бы эти Соборы не были еретическими, все-таки они должны были получить одобрение со стороны Папы. Очевидно, что в основе аргументации Феодора лежит неписаный канон, на который четыреста лет ссылались все, начиная с церковного историка Сократа и кончая составителем жития Стефана Нового. Но Феодор опирается также и на юриспруденцию, сформировавшуюся в результате долгой римской судебной церковной практики в период от Юлия I, Льва Великого, Мартина I, Агафона и кончая Папами восьмого века. Об этом свидетельствуют слова Феодора Студита, который предрекает Папе Паскалю "вечную славу, равную той, какую имели его предшественники". Короче, как бы далеко не углубляться в прошлое, неизменно Римский престол рассматривался в качестве своего рода третейского суда, некой инстанции, наделенной особыми полномочиями.

В тех обстоятельствах, при которых развивались отношения между Феодором Студитом и Римом, особая компетенция Папы раскрывалась двояким образом: в плане, так сказать, одностороннем, и в плане соборном.

Незаконный Собор какой-либо Церкви, в данном случае Константинопольской, делает неизбежным созыв Римского контр-Собора. "Было бы уместным, — пишет Феодор Студит игумену римского монастыря святого Саввы Василию по поводу Собора 809 г., — и мы этого весьма желаем, чтобы высший Апостольский служитель соборно осудил, как он всегда это делает, тех, кто собрал нечестивый совет против Церкви Христовой". По этому же поводу Феодор обращается к Папе Льву: "Тебе надлежит раскрыть и совершить замысел Божий, имея в этом, как и во всем остальном, споспешником Духа Святого". Говоря об иконоборческом Соборе 815 г., Феодор призывает к тому же самому Римского епископа: "Молим Бога, дабы Церковь, пребывающая под земными небесами, услышала весть о том, что ты соборно анафематствовал нечестивцев, совершивших подобное покушение... Для всей православной Церкви это станет источником великой радости, а для твоего Блаженства родником вечной славы по образу тех, кто предшествовал тебе".

В своей наиболее торжественной форме законодательная и исполнительная власть Римского епископа осуществляется в лоне Вселенского Собора в гармоничном и нераздельном единстве с компетенцией других Патриархов. Пять наследников апостолов получили некое особое право вязать и разрешать: "Ныне это Римский первопрестол, затем Патриарх Константинопольский, Патриархи Антиохийский, Александрийский и Иерусалимский. Они суть пятиглавая власть в Церкви: им принадлежит всякое решение относительно божественных догматов". Следовательно, единство Церкви раскрывается в общении пяти Церквей. Феодор Студит очень точно передает экклесиологические представления своего времени.

Однако такая идеальная схема далеко не всегда была осуществима. Об этом свидетельствуют события, имевшие место по окончании Собора 815 г. и после убийства императора Льва Армянина (820 г.). Феодор Студит предлагает некую упрощенную процедуру, которая позволяет Папе, в известной мере, защищать Вселенский Собор. Восшествие на престол Михаила Косноязычного, более терпимого в религиозном отношении по сравнению с предыдущим императором, вернуло надежду защитникам икон. Возвращение на естественный путь соборности оказалось затрудненным: гонители икон отвергали Никифора, а защитники икон отвергали его наследника. Вместе с тем, представительство восточных Патриархий на Соборе было проблематичным. "Не страшно, — пишет Феодор Студит василевсу, - воспользуемся благоприятной возможностью объединиться с главой Церквей Христовых, а через нее и с тремя остальными Патриархатами". О деталях своего плана Феодор поведал сакелларию Льву: "Без согласия пяти Патриархов невозможно объединить нашу Церковь. Если спросят, как добиться искомого, я отвечу следующим образом: из Церкви Божьей нужно изгнать неправославных и вернуть Святейшему Патриарху Никифору его престол. После этого вместе со своими соратниками он составит Собор (если окажется невозможным иметь на Соборе представителей других Патриарших престолов, все же возможно, если на это последует согласие василевса, иметь на Соборе представителей Запада, которые и будут располагать вселенской соборной властью) и осуществит мир и единство, отправив свое Синодальное послание Первопрестольному Владыке. Если же василевс сочтет подобное решение неприемлемым, полагая, что Патриарх Никифор и мы вместе с ним отклонились от истины, пусть каждая сторона отправит к Римскому епископу свое посольство и пусть обе стороны примут его исповедание веры". То же предложение находится в письме игуменов разных монастырей, направленном императору Михаилу II (несомненно, автором этого письма является Феодор Студит): "Пусть Ваше Величество прикажет обеим сторонам принять, в согласии со стародавним Преданием Отцов, толкование Ветхого Рима".

В данном случае предлагаемые Феодором Студитом меры не несли с собой никакой опасности для иконопочитателей, ибо позиция Рима, остававшаяся неизменной на протяжении целого столетия и одобренная Седьмым Вселенским Собором, была также и позицией иконопочитателей и во всем совпадала с позицией восточных Церквей.

И все же преимущество, которое Феодор отстаивает, есть нечто постоянное и безусловное: обращение к вере Рима и принятие его суда — непрерываемая церковная традиция. Следовательно, мы не исказим мысль Феодора, вкладывая буквальный смысл в его речение "епископу Рима дана власть на Вселенском Соборе". Хотя адекватный перевод связан с большими трудностями, все же, согласно самим писаниям Феодора Студита, его представление о сущности Папства сводится, на наш взгляд, к следующему: I) Папа обладет исключительным правом санкционировать вселенскость того или иного Собора. 2) Папа обладает также исключительным правом замещать, в случае необходимости. Вселенский Собор. (Многочисленные примеры тому дает история.)

На фоне своей эпохи Феодор Студит выделяется тем, что ставит особый акцент на каноническое и историческое обоснование компетентности Римского Понтифика. Еще более выделяется Феодор Студит среди своих современников и тем, что такое каноническое и историческое обоснование он относит исключительно к тем обетованиям, какие Христос дал Князю апостолов. По мысли Феодора, нет никаких разрывов в преемственной связи между Петром и его наследниками. Вручение ключей, заповедь утверждать в вере братьев и пасти стадо Христово — особое призвание Петра; он должен стать основанием Церкви, все без исключения эти обетования относятся к епископам Рима. Приведем лишь несколько примеров из писаний Феодора Студита: "Вручив Петру ключи Царства Небесного (см. Еванг. от Матфея, гл. 16, ст. 19), Христос наделил его достоинством возглавителя стада (см. Еванг. от Иоанна, гл. 21, ст. 16); именно поэтому к Петру, а следовательно к его наследнику, относятся..." В другом месте Феодор говорит Папе Льву III: "От главы апостолов и последовательно от твоих предшественников, кончая твоим непосредственным предшественником, ты получил от Христа ключи (Евангелия)". В письме к монаху Навкратию он говорит о Папе Паскале I: "Они оторвались от Первоверховного престола, на который Христос положил ключи веры, той веры, что не одолели и никогда не одолеют врата адовы". Обращаясь к императору Михаилу II, Феодор говорит: "Она (Римская Церковь) наиболее возвышена среди Церквей Божьих, и Первоверховный престол в ней — Петр, которому Господь сказал: "Ты Петр, и на камне сем созижду Церковь мою, и врата адовы не одолеют ее". И еще, не менее сильно: "Избранный Богом Пастырь овец Христовых, Привратник Царствия Небесного, Камень веры, на котором созиждена Церковь кафолическая, ты — Петр, ибо ты украшаешь и управляешь престолом Петра". Итак, будучи Петром, епископ Рима унаследовал миссию утверждать веру братьев: "Именно тебе Христос сказал: "И ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих" (Еванг. от Луки, гл. 22, ст. 32)... Насколько это возможно, протяни нам руку помощи, ибо твое первенствующее положение обеспечивает тебе особое доверие со стороны Бога, на том месте, на котором ты утвержден".

Выше мы старались избежать соблазна и не пользовались терминологией, связанной с высшими титулованиями Папства, ради нее самой. Мы оставили в стороне столь частые у Феодора Студита гиперболические речения, уклонялись от разного рода дедукций. Все это для того, чтобы оставаться в рамках конкретных утверждений и исторических фактов, внутренне связных, целесообразных. Как мы уже говорили, гипербола ничего не доказывает: лучшее доказательство тому — первенство Иерусалимского Патриарха, о котором говорит Феодор Студит. Смысл такого первенства иной, чем у первенства Римского епископа. Согласно Феодору Студиту, Римский епископ играет некую постоянную роль в истории Церкви, его статус основан не на каком-то абстрактном почитании, но на конкретных текстах Священного Писания, — hic et nunc!3

Столь же неправомочным было бы, пользуясь дедукцией, приписывать Феодору представление о Папе как о "Наместнике Христа": "Как Первоверховный (апостол Петр)... (обратился) к Христу, так и мы обращаемся с призывом к твоему Христоподражательному Блаженству: "Спаси нас, ибо погибаем". Здесь уподобление Папы Христу не вытекает из того факта, что Папа — наследник Петра, хотя, будучи наследником Петра, он одновременно является и его олицетворением.

Феодор признает за епископом Рима право в исключительных случаях вмешиваться в дела всей Церкви. Однако было бы натяжкой истолковывать это право как право вмешательства в повседневные дела Церквей-сестер. В этом плане на позицию Студита сильнейший отпечаток наложил прежде всего трагический характер общественно-государственных условий того времени, и настолько, что не всегда легко различить, когда прославление Феодором Рима относится к частному понтификату какого-либо Папы, а когда ко всему институту Папства в истории. Например, он обращается к Папе Паскалю I с такими словами: "Опытным путем мы познали, что истинный наследник корифея апостолов возглавляет Римскую Церковь. Мы убедились, что Господь не оставляет своей Церкви, ибо увидели, что ты сразу же встал на ее защиту... посреди тех опасностей, которые устремились на нас. Поистине, от начала ты — чистейший и незапятнанный источник Православия. Ты - надежная пристань, в которой от еретической бури укрылась вся Церковь. Ты — град, избранный Богом, дабы каждый мог иметь спасительное убежище. И мы, люди столь незначительные, должны были исполниться величайшего дерзновения, дабы соткать хвалу твоему божественному имени, от начала прославленному на божественных языках".

В эпоху, когда ничто не нарушало покоя церковной жизни, Феодор не меньше других ценил естественную самостоятельность своего Патриарха, воплощавшего "божественнейшую вершину епископов". Для Феодора Студита Патриарх — полновластный хозяин в своем доме: "Единый Патриарх, единый митрополит в митрополии, единый епископ в своей епархии, единый игумен в своем монастыре".

Нет никаких причин сомневаться в искренности исповедника иконопочитания, ибо, прославляя Папство, он действительно не щадил своих сил. И все же у нас есть доказательство что, по крайней мере в одном случае, он на мгновение потерял присутствие духа и в своем непослушании пошел наперекор собственным убеждениям. Возник слух, что Папа Лев III вопреки ожиданиям не придал должного значения делу пресвитера Иосифа. Весь этот шум вывел Феодора Студита из себя: "Что же касается поступков Папы, нам совершенно все равно. Простите за дерзость народного выражения: "Он сам виноват, если в него запустили пером, вырванным из его же собственных крыльев". Он, Папа, говорит, что его не касаются общественные проступки пресвитеров, но так он предает на осмеяние и унижение не пресвитеров, но самого главу Церкви. Все это вызывает во мне чувство стыда. Если все действительно так, как говорят, увы, иерархия!" Надо сказать, что тут же Феодор делает оговорку: "Все же необходимо сохранять некоторую осторожность, когда мы раскрываем рот, чтобы критиковать наших возглавителей. Покончим с излишне резкими суждениями". Даже если в этом отрывке нет ничего явно антипапского, по своему стилю он все-таки очень резок. Мы никак не хотим впадать в анахронизм и отождествлять разные исторические эпохи, но тем не менее здесь невольно вспоминаются слова, сказанные одним из представителей неисправимого ультрамонтанистского XIX века Е. Д'Альзоном: "Всегда с Папой, никогда против Папы, а иногда без Папы".

У нас имеется лишь одно свидетельство той эпохи, способное выдержать известное сравнение со свидетельством Феодора Студита. Мы имеем в виду Феодора Абу-Курру, епископа Антиохийского Патриархата. В своем "Раскрытии истинной религии" он старается дать своим верным некую путеводную нить, с тем чтобы они могли ориентироваться среди разных противоборствующих групп того времени — несторианских, монофиситских и монофелитских. Он ничего не говорит об иконоборчестве и находится в стороне от политико-религиозных пертурбаций Патриархатов Запада (Римского и Константинопольского) . В этом отношении он предоставляет нам некий корректив к "оппортунизму" защитников икон.

Для Феодора Абу-Курры норма Православия, в данном случае христологии, безусловно, установлена последовательным рядом Вселенских Соборов. Действительно, моделью для Вселенского Собора послужила парадигма Иерусалимского Апостольского Собора (см. Деяния апостолов, гл. 15): от начала "Святой Дух все устроил... повелев отдать на рассмотрение собранию апостолов всякое религиозное разномыслие между христианами. Этому апостольскому собранию Он дал возглавителя, который в последней инстанции выносит вместе со своим собранием окончательное суждение по всем вопросам", т. е. Петра, который для Нового Завета то же, что Моисей для Ветхого. Однако слова Господа: "Я молился о тебе, дабы ты не потерял веру твою, но обратился к братьям твоим и утвердил их", эти слова не указывают ни на Петра, ни на остальных апостолов. Ими Христос пожелал указать на тех, кто займет место святого Петра в Риме и места апостолов... Тот, кто говорит, что Христос пожелал указать именно на самого Петра и на апостолов, тем самым лишает Церковь того, что должно ее утверждать после смерти святого Петра". Иначе говоря, собрание составленное из Римского епископа и других епископов, продолжает деятельность и осуществляет власть коллегии апостолов, собранных вокруг святого Петра.

Следовательно, по мысли Феодора Абу-Курры, согласно замыслу Духа Святого и установлению Господа, все великие Соборы были собраны "повелением Римского епископа". Роль же императора сводится к роли споспешника Церкви.

На Соборе и через Собор осуществляются обетования и повеления, которые Христос дал Петру: победа над вратами ада и утверждение веры братьев. "Этими словами (см. Еванг. от Матфея, гл. 16, ст. 18) указывается на наследников святого Петра, которые поистине продолжают утверждать своих братьев и будут постоянно совершать это до конца веков".

Наследник Петра является главой Вселенского Собора постольку, поскольку именно он, в случае необходимости, собирает такой Собор и, несомненно, возглавляет его. Однако окончательное определение торжественно провозглашается всем собранием. Подобно Первоверховному апостолу Петру, его наследник "в последней инстанции выносит окончательное решение по всем вопросам вместе со всеми членами Собора". Речение "последняя инстанция" относится ко всему целому собрания: главой Иерусалимского собрания был Петр, но оно рассматривало расхождения и оценивало их вместе с апостолом Петром. Именно всему собранию "Христос дал право судить ереси".

Подобно Феодору Студиту, Абу-Курра видит в Папе действительного наследника Петра во всем, что касается обетований Христа (данных Петру), и движущую силу Вселенского Собора. Однако между представлениями епископа и монаха существует некоторое различие, связанное с различиями между устройством апостольской общины и теми политико-религиозными структурами, которые были порождены возникновением христианской империи. У Абу-Курры представление о Папе архаично и просто: нет ни намека на Пентархию. Поэтому единственность Папства как-то особенно выделяется. Вместе с тем, аргументация Абу-Курры по своему характеру ретроспективна: христологические ереси отброшены, и хотя для Абу-Курры все это еще достаточно злободневно, все же опасность для Церкви уже миновала, в то время как константинопольский монах Феодор Студит стоял лицом к лицу с подлинной опасностью. Тем не менее, даже если не принимать в учет влияние актуальных событий той эпохи на мировоззрение Феодора Студита, было бы преувеличением утверждать, что представления Студита о Папстве во всем совпадают с представлениями Абу-Курры. Можно лишь предположить, что без этого влияния современных событий на Феодора Студита различие в способе интерпретации Римского первенства между Студитом и Абу-Куррой было бы менее значительным.

В нашем изложении мы не затрагивали проблему актуальности Петра и, в связи с этим, Рима (т. е. почитания Петра, обращений к Петру и Риму и т. п.) в восьмом и девятом веках. Причина лишь в скудности наших сведений об этом. Так что по необходимости будем кратки. Несомненно, обращенные к Петру молитвы Иоанна Дамаскина и Патриарха Никифора свидетельствуют об общем умонастроении той эпохи: исповедание веры и высочайшее достоинство Первоверховного апостола Петра - непреходящи. Пока будет существовать земная Церковь, до тех пор будет сохраняться живая память об исповедании и достоинстве Петра: Петр — вечный вселенский ходатай. Такое представление о нем, вероятно, было уже глубоко укоренено в ту эпоху, ибо, в начале девятого века, оно встречается у Никиты Пафлагонийского: "Приветствуем тебя, божественный и знаменитейший Петр... Ты еси опора и защита земных Церквей... Своим благословенным и священнолепым телом ты обитаешь в Ветхом Риме, который есть место твоего погребения... Дух же твой — непогребен, и, пребывая на небесах, ты взираешь на Церкви, распространившиеся по всей земле, и, по благодати Духа Христова, оказываешь им свою божественную поддержку, посещаешь их". Для Никиты и для Никифора Рим "владеет" преславными мощами ходатая, т. е. самим апостолом Петром, но непреходящее первенство Петра по своему характеру прежде всего небесное. Однако из этого не вытекает, что неким обязательным образом оно передается по наследству Римским епископам.

Не забудем также, что, наряду с Иерусалимской Церковью, Церковь святого Петра продолжала оставаться в ту эпоху одним из двух великих центров церковного паломничества. Императоры, включая императоров-иконоборцов, не находили для себя зазорным оказывать Церкви апостола Петра знаки внимания, посылая ей драгоценные подарки по обету или в знак благодарности. Императоры Михаил II и Феофил послали в Рим великолепное Евангелие, золотые дискос и чашу как "дары, приносимые храму Князя апостолов — Петра, дабы он ходатайствовал за нас и ради вас". В очередной раз почитание обращено прежде всего к великому покровителю Церкви и христианских государств апостолу Петру.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В восьмом веке в империи, политическая власть в которой принадлежала христианам. Папство оказалось единственной институциональной твердыней Православия. В этом — объективная заслуга Папства. Однако при этом сама сущность и степень Римской власти осталась неизменной. Папа по-прежнему повсеместно признанный возглавитель Вселенской Пентархии, но в лоне этого Собрания он не располагает ни двойным голосом, ни особым, привилегированным положением. На Никейском Соборе Отцы подписались под римским исповеданием традиционной веры в иконы. Но не следует забывать, что до этого на Первом соборном заседании, епископы византийского Патриархата уже дали определение этой традиции, просто сославшись на учение остальных четырех великих Патриарших Престолов.

На деле это обстоятельство: Римский престол — единственная твердыня Православия - принесло некую "выгоду" Папству лишь двадцать лет спустя. Изменению отношения к Папству косвенно способствовало "упразднение" Никейского Собора (815 г.) и последующее низложение связанной с ним православной иерархии. Однако для этого были и другие причины. Сопротивляясь патриаршему оппортунизму и церковно-каноническим спекуляциям Тарасия и Никифора, впервые Феодор Студит обратился за помощью к Риму в 808 г. В данном случае дело Церкви и частное дело монастырского "клана" оказались тесно переплетенными друг с другом. Несомненно, личная заинтересованность повлияла на позицию Феодора Студита, отчасти именно этим объясняется различие точек зрения монаха и Патриарха по вопросу о вселенской компетенции Римского престола: горячее рвение у одного и крайняя осторожность у другого.

"Система" выкристаллизовалась благодаря ряду преходящих исторических обстоятельств, ибо, разрабатывая ее, Феодор Студит испытывал острую потребность в поддержке Рима. Тем не менее нельзя сказать, что она искусственна. Феодор лишь строго сопоставил и обобщил уже известные его Церкви данные. Однако на них не всегда обращалось должное внимание, а часто они просто выпускались из виду:

1) ощущение реальной связи между Папством и Римским епископским служением Петра воплотилось в соборном председательстве Папы;

2) сохранялась память о великих выступлениях Пап в качестве судей на Вселенских Соборах (Халкидонский, Шестой Вселенский и другие), вследствие чего стало возрастать доверие к неизменному Православию Рима;

3) памятование о прежних обращениях за помощью к Риму привело к образованию некоего канонического обычая (обращаться к Папе); иначе говоря, уже был известный исторический опыт, связанный с Римским Первенством. Таким образом, оставалось сделать лишь еще один шаг, чтобы закрепилась передача по наследству особых полномочий Римским епископам. Феодор Студит нуждался в поддержке Папы и должен был во что бы то ни стало уговорить его выступить на защиту Православия. Именно поэтому он стал настойчиво указывать Льву III и Паскалю I на их долг выступить соратниками Петра и принять на себя всю тяжесть ответственности. Из сказанного можно сделать вывод, что, отождествляя позиции апостола Петра и Римского епископа, Студит превращает исторический факт, обычай в право. При этом в основе его устремлений единственно лежит желание поставить Папство на защиту интересов Константинопольской Церкви. Кто-нибудь может сказать, что этот вывод неосторожен и слишком упрощен. Но именно таким мы видим генезис представлений Феодора о Римском первенстве.

Совокупность идей о Римской супрематии, развивавшихся Феодором Студитом, могла бы в дальнейшем стать темой для размышлений о будущем согласии двух великих Церквей - Римской и Константинопольской. Однако его выступления и призывы случились уже слишком поздно по времени и оказались в противоречии с установившейся церковной практикой. Латинские богословы, разрабатывавшие учение о Римском первенстве, с явным сомнением отнеслись к Пентархическому идеалу, который Феодор Студит неизменно старался примирить с особым достоинством, присущим Римскому престолу. С другой стороны, Пентархия вполне устраивала греческую иерархию, так как была чисто формальной по своему характеру, не наносила ущерба ее престижу и, следовательно, была совершенно безвредна для Константинополя. И вскоре обе Церкви вступили в единоборство. Окончательное восстановление иконопочитания произошло в 843 г. При этом было решено, что какую-либо признательность Риму за содействие в борьбе с иконоборчеством выказывать не следует. Несколько позже император Михаил III выразил уже общее мнение, заявив, что, восстанавливая иконопочитание, империя и Церковь обошлись собственными силами, не воспользовавшись помощью Рима. Слова эти были сказаны в 865 г., в самый разгар Фотианского спора.

1Довод от умолчания (лат.).

2Сразу, внезапно; без подготовки, без предисловий (лат.).

3 Здесь и теперь! (лат.).