28 мая 1952 года киевские чекисты арестовали Михаила Литвиненко (род. 1927), студента духовной семинарии.
Его приговорили к 25 годам концлагерей, но, спасибо смерти Сталина и Берии, через пять лет выпустили (не реабилитировали).
В 2002 году Литвиненко вспоминал:
«Арестован я был на основании одного заявления, которое написал мой соученик Евгений К. Мне известно было, что он написал на меня какой-то донос. Мне давали читать после окончания следствия это заявление во внутренней тюрьме. Евгений К. был своеобразным человеком. Тут имела место какая-то степень шовинизма с его стороны. Он часто ходил на экскурсии, бывал в киевских музеях. Ему страшно претило то, что когда он попал в Лавру, на одной из ее стен трафаретка была отпечатана на украинском языке. Он не увидел, что на другой стороне надпись была на русском языке, и был страшно возмущен по этому поводу, ругая украинцев за отсутствие надписей на «понятном» языке. Поскольку я считаю себя украинцем, всегда, как говорится, им был и буду, меня это в какой-то степени задело. Я спросил: «Женя, а что тебя возмущает? Вот представь себе, что ты приехал в Чехию или Германию. Кто тебе будет писать на «понятном» языке? Там будет написано все на национальном языке. А во-вторых, переведи взор на пять метров в другую сторону — там все четко на твоем «понятном» языке. К. охарактеризовал меня как националиста, на этой почве мне и прилепили этот национализм».
Редчайший случай: Евгений К. тоже оставил воспоминания об этом событии:
«Человек вдруг: «Евгений Алексеевич (показал мне какую-то красную книжечку, которую я толком не прочитал, но понял, что это из госбезопасности), вы меня здесь подождите, у меня к вам разговор есть». ... Этот человек начал длинную беседу со мной. О том, о сем, о пятом, о десятом; а в общем-то все свелось к одному: что я могу рассказать о Михаиле Литвиненко. Это был такой хороший украинец, немножко экспансивный; что-то у него с глазом было, бельмо, что ли, не помню; музыкально одаренный, хороший голос имел. Но он как-то дружил с другой группой, там еще двое-трое людей было таких, может быть и хороших, но у нас интересы были разные. Я с ними не контактировал особенно. И все как-то к нему вопрос поворачивался: что я о нем знаю. А что они знают о нас многое — я это почувствовал, потому что когда начали напирать, чтобы я о нем что-то рассказал, я говорю: «Ну, я ничего не знаю!». — «Да нет, вот на таком-то уроке вы то-то сказали, а на таком уроке так-то ответили». Безвыходное положение было. Я действительно о нем мало что знал и понял, что на меня какую-то бочку катят, и участвовать в этом мне совсем не хотелось. Поэтому я ему начал рассказывать сказки про себя. Не так подробно, как теперь вот, но все, все, все выложил. Я полагал, что они многое знают. Они, действительно, многое знают о каждом из нас. Ну, думаю, пусть уж лучше мое будет, чем чужое».
Евгений К. — это Евгений Карманов, многолетний сотрудник Издательского отдела РПЦ МП. Умер в 1998 году, воспоминания были опубликованы в 2002 году.
В 2018 году Литвиненко давал очередное интервью — он был уже человек-легенда, 90 же лет, на два года старшего «самого» владыки Филарета Денисенко — и сказал уже иначе: «Меня заложил сокурсник по имени Николай!». Карманов словно испарился.
Только ли возраст причина забывчивости? Или кто-то указал Литвиненко, что он бросает тень на, в сущности, своего коллегу. Гундяев о Карманове ведь отзывался как? «Никто никогда не мог бросить ему обвинение в том, что он что-то или кого-то предал». .
Карманов в своих мемуарах утверждает, что его пытались вербовать в осведомители, но он твёрдо отказался и поэтому имел проблемы с поступлением в духовную академию.
Вот что Карманов говорил о сотрудничестве епископата с КГБ историку Александру Кравецкому:
«А вы представьте себе хорошего епархиального архиерея, который на епархиальные деньги отремонтирует уполномоченному квартиру, привезет ему ящик коньяка, а уполномоченный, в свою очередь, закроет глаза на новые рукоположения и даже не заметит, что разрушающиеся храмы кто-то отремонтировал. А что лояльный уполномоченный в отчете напишет? Что архиерей пассивен и целиком поддерживает линию партии».
Это было прямое лукавство, ведь Карманов комментировал знаменитый отчёт 1974 года, за публикацию которого на Западе был отправлен в якутскую ссылку священник Глеб Якунин. В этом отчёте тех архиереев, которые совершали рукоположения и были вообще активны, зачисляли отнюдь не в группу пассивных, а в особую, нелояльную группу.
На вечере памяти Карманова Гундяев выставил его образцом интеллигентности:
«В массовом сознании понятие интеллигенция связывается с понятием протеста, некого диссидентства … Евгений Алексеевич никакой среде прямо не сопротивлялся. Он не был классическим диссидентом, он не взбирался на баррикады, хотя по своему складу мысли, по своей культуре, по своему воспитанию он не принимал, конечно, всего того, что было в нашем обществе, и во многом страдал от него … Для меня интеллигент — это тот, кто способен слышать и понимать другого, кто способен свою точку зрения ввести в соприкосновение с иной точной зрения в творческом диалоге. Человек представляется интеллигентным, когда он способен слышать другого, понимать другого и испытывать уважение к другому, даже при различии точек зрения. Лично я именно с этим аспектом во многом связываю понятие об интеллигентности. И в этом смысле совершенно оправдано и объяснимо, почему Евгений Алексеевич трудился в Отделе внешних церковных сношений. Большая часть нашей работы — это работа с инакомыслящими, работа с другими, не похожими на нас».
В течение многих лет Гундяев уверял своих зарубежных (и не только) собеседников в своём с ними сходстве. Лгал? Да нет. Определение интеллигентности дано вполне сносное, только ни Карманов, ни Гундяев этому определению не вполне соответствуют. Да, они были способны слышать другого. Они пользовались этой способностью. И точка. В диалог они не вступали. На их примерах хорошо видна базовая черта тоталитаризма: девербализация человека. Девербализация есть первая фаза, базовое условие дегуманизации. Использование новояза — следующая стадия, убийство — третья стадия. Но первая и главная — человек купирует в себе способность коммуницировать. Он может понимать, он понимает, но понимает лишь затем, чтобы пресечь коммуникацию. Это — минимум. Человек может не извращать коммуникацию (Гундяев — извращал, Карманов — нет). Но самого отказа от коммуникации уже достаточно.
Здесь разница между отцом Александром Менем и тем же Кармановым, не говоря уже о Гундяеве. Разница между «советским человеком», который жёстко, уже на автомате ограничивает себя в коммуникации, и человеком, постоянно расширяющим свои коммуникативные связи.
Кстати, диссидентство далеко не всегда было избавлено от проказы декоммуникации. Но оно хотя бы ставило своей задачей возвращение свободы коммуникации. И уж, конечно, степень онемения у самого скверного диссидента и самого лучшего советского человека разная, пропасть как между обезьяной и человеком. В этом отношении даже черносотенцы советские были гуманнее придворных либералов, потому что они хотя бы искренне выражали свой антисемитизм, своё державничество и прочие излишние нехорошества.
Декоммуникация сходна с проказой: проказа есть постепенное отмирание нервных клеток, передающих в мозг сигналы о внешнем мире, декоммуникация есть прежде всего отмирание, редукция сигналов от других людей. На новоязе такое отмирание называется «фильтрацией». Самоцензура, самооскопление. При таком самооскоплении уже не имеет значения сохранность и уровень развития интеллекта и души, они работают в лучшем случае вхолостую.
Такова база деспотизма. Это не столько болото, как иногда выражаются, сколько царство Снежной королевы или царство летаргии. Сон наяву.
Блаженны физики. Для естественных наук такая самоцензура не принципиальна — хотя личность учёного и калечится, это может не отражаться на его творчестве. Но в гуманитарной сфере, включая теологию, девербализация это катастрофа. Всё равно как если бы математик использовал только цифры, разрешённые к использованию. Все, кроме восьмёрки. Или даже одну восьмёрку — последнее ближе к ситуации в гуманитарной сфере России. Судьба Карманова судьба
Судьба Михаила Литвиненко в чём-то трагичнее судьбы Карманова.
Карманов «всего лишь» не реализовался. Вся его жизнь имела ничтожно малую отдачу при огромных затратах труда и нервов. Как и у других российских гуманитариев, конечный продукт был вялым, отсталым, запоздалым, малоинтересным.
Литвиненко регентовал. Занятие, не требующее самоцензуры. Возвращение к птичьему щебетанию. Это не девербализация, это протовербализация. Так не ограничился пением, стал давать интервью. И — опустился ниже молчаливого Карманова. Интервью 2002 года. Ярко — о владыке Филарете Денисенко, под которым Литвиненко регентовал 17 лет. Портрет нарисован с симпатией:
«Как о человеке, я не могу сказать о Филарете ничего плохого. Но то, что он находился под абсолютным влиянием своей дамы, было очевидно. Они познакомились с ней еще давно, когда он занимался в Одесской духовной семинарии. Он бывал у нее в семье. Ее родители жили в Одессе. Она, как мне рассказывали, жила где-то в Свердловске. Называла себя Харитоновой, и дети были все Харитоновы … Она была страшно нахальный человек, грубый и беспредельный. Я подобной женщины не встречал. Он находился под полным и абсолютным диктатом, не влиянием, а диктатом этой Евгении Петровны. То, что она ему говорила, он беспрекословно выполнял: перевести туда-то того-то епископа, убрать того-то священника, под запрет того-то... Вот такой парадоксальной личностью был Филарет: вел себя, как Грозный, и в то же время, когда она шикнет только на него, моментально менялся до предела. Это происходило на глазах тех людей, которые имели возможность и право присутствовать при их общении. Я был свидетелем нескольких подобных сцен. Не хочу даже говорить, каких… Я был вхож к ним в течение семнадцати с половиной лет. Я занимался еще вопросом обмена его квартиры, был у него доверенным лицом. Еще раз скажу, что для меня он был нормальным добрым человеком. Я не мог бы получить в Киеве квартиру без него. Он ассигновал средства на квартиру».
Ни слова упрёка, только жалость. Однако, речь-то идёт о вопиющем нарушении православной этики. Но — не судит.
Точно так же «не судит» стукачество Денисенко:
«Каждый епископ без подписки, данной КГБ, не мог стать епископом».
Кстати, это, видимо, неверно. Не все епископы были агенты КГБ. Литвиненко спешит поправиться: «Хотя бы без элементарного обещания, что он не будет иметь ничего против законов советской власти. Это уже была такая обтекаемая форма вхождения во взаимоотношения с КГБ».
Это глубоко неверно. «Против законов советской власти» любой гражданин советской империи не должен был выступать по определению. Доносительство законами советской власти не предписывалось. Пособничество гонителям на единоверцев не предписывалось. Так что — в попытке никого не судить доходит до прямой лжи. Это «не судите» абсолютно лукавое — через осуждение всех.
Неосуждение даже такое лукавое, однако, испаряется, как только речь заходит о Денисенко после отлучения от Церкви. Тут находятся жуткие слова:
«После его «крещения», после его «причащения», после его «отпевания» куда уходят люди? В ад. Вот что я считаю самым страшным геноцидом нашего века».
И — «лучше Кремль, чем тиара» — оказывается, единственная причина, по которой украинцы правильно находятся под Москвой, это натиск Ватикана. От Рима бежал Богдан Хмельницкий в Москву! «В каких же интересах Москва это сделала?» — спрашиваю. «А вот, Москва присвоила себе звание «Мать-Церковь», а Церковь в Киеве родилась!» — «Правильно, родилась, но в силу чего эта несчастная мать должна была куда-то переселиться, прятаться? От кого? От вас! От католиков, от униатов».
Самооправдание Литвиненко традиционно советское: одно дело личные грехи, а другое — социальные:
«Я был воспитан в сугубо православном духе, и с детских лет понимал, что такое осуждение. Я понимал, что это страшный грех. «Не судите, да не судимы будете», — я всегда это помнил. ... Если я узнавал что-либо такое о человеке, чего не мог воспринимать как достойное христианина, священника или иерарха, то считал это личным грехом данного человека. Если только это не принимало формы экстремизма, распространения влияния через подчиненных на свое поколение … То, что делает Филарет, страшно. Каждый день, я повторяю, каждый день уходят тысячи людей с этими его «таинствами». Это кошмар. Если он соблазнил не одного, а такую массу людей, то как Господь будет относиться к нему?».
В 2002 году Литвиненко призывает к автокефалии и считает, что большинство епископов УПЦ МП за автокефалию:
«Я знаю человек 5-6, которые твердо стоят на позициях Московской Патриархии. Остальные, как я уже сказал, — в основном, сторонники автокефалии. Они знают, чти если Блаженнейший Владимир станет Патриархом Украинской Православной Церкви, то где будет Филарет? Все поймут тогда, что у нас есть уже легитимное патриаршество. Это было бы колоссальным ударом по Филарету, по унии, по раскольникам».
Кажется, уж лучше осуждать за блуд, чем за экстремизм. Тогда хоть какой-то шанс на спасение остаётся. А так… Литвиненко вполне за то, чтобы государство вмешивалось в религиозные дела (пусть отменит регистрацию Киевского патриархата), он даже за прямое физическое насилие. Его спрашивают: «А почему в 1992 году, когда была возможность и народ был готов взять штурмом и Владимирский собор, и тот же дом на Пушкинской, Блаженнейший Митрополит Владимир не захотел пойти на это?» Он отвечает: «Эта акция, на мой взгляд, была бы правильной, законной и своевременной».
В 2018 году Литвиненко уже ни слова не говорит об автокефалии: вдруг оказалось, что она — гнусный запретный плод, что все епископы как один против автокефалии и т.п. Если вдруг курс церковного руководства изменится, изменится и вся его речь. Речь обесценена. Бог — не слово, Бог — нота. А тональность определяет земная власть.