Гаспаров не указывает источника мысли: думали, что революция всё повернёт на 180 градусов, а она повернула на 360. Более остроумно, чем верно. Революция повернула на 720 градусов и вглубь, к аду. Ленин содрал с самодержавия всё человеческое и нормальное, что в нём было. Ленин это живой скелет самодержавия. С 25 октября в России власть не говорила ни одного слова правды вообще, никому и никогда, в том числе, себе.
Воспоминания Костицына напоминают о ещё одной особенности ленинского режима, сохраняющейся по сей день: «страшно далеки они от народа». Крестьяне никогда не смотрели на власть как на «вы». Такой пропасти не было между аристократией, дворянством и народом, как между номенклатурой и остальной страной.
Путчисты-ленинцы молниеносно отгородились от страны высокой стеной привилегий. Это прямо вытекало из их идеологии, возведённого в куб империализма: всё население было нелюдьми, дикарями, которых требовалось социальной евгеникой превратить в людей, но которые подлежали решительной изоляции, в силу заразности. Получить доступ к Ленину было в разы труднее, чем к Николаю I.
Костицын очень ярко описывает не просто недоступность, а высокомерную, показную недоступность даже Луначарского, которого часто выставляли образцом демократичности, но вся демократичность которого сводилась к балериномании. Народ — обслуга, население, масса, которую не видят в упор, от которой отгораживаются всеми техническими и психологическими барьерами.
При царизме не было пропасти «мы/они», потому что аристократия и не претендовала быть крестьянством. Крепостные могли попрекать помещика в жестокости, но не в коррупции. Система не лгала о себе: палач назывался палачом, цензор цензором, царь царём. Самодержавие по Ленину и Путину лжёт о себе изначально, но это боятся осознать и признать, потому что тогда нужно иначе выстраивать собственную жизнь.