Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: антисемитизм.

Ханна Арендт

ИСТОКИ ТОТАЛИТАРИЗМА

К оглавлению

От редакторов русского издания

Коллектив переводчиков и редакторов, со всевозможным тщанием готовивший к изданию в России эту книгу, с большим удовлетворением предлагает отечественной читательской аудитории фундаментальный труд всемирно известного социального мыслителя, философа, политолога Ханны Арендт — «Истоки тоталитаризма». В достаточно большой на сегодня литературе о тоталитаризме преобладают источники документального, мемуарного, исторического характера. Книга X. Арендт — это прежде всего анализ, анализ условий, породивших рассматриваемый феномен, и его элементов. А также концептуализация, теоретическое осмысление самого чудовищного явления нашего века-экспериментатора — тоталитарного общества (двух его хрестоматийных ипостасей — сталинизма и гитлеризма).
По нашему глубокому убеждению, эта работа не просто содержит в себе колоссальную достоверную информацию, огромную библиографию, ответ на вопрос, как такое античеловечное явление стало возможным в человеческой истории, но и еще нечто большее. Это большее связано не только с высочайшим профессионализмом и глубиной проникновения в суть предмета исследования, но с тем, что автор отдала этому труду часть себя самой, своей души, своей боли... А такая книга, вобравшая в себя частицу авторского сердца, по справедливому и меткому замечанию одного из первых философов истории И.-Г. Гердера, имеет особую судьбу и особые свойства. Она не только дает читателю факты, исторический материал и авторские размышления о них, но побуждает читателя рассуждать, задумываться, искать истину, порождает в нем неожиданные ассоциации со своими заветными идеями и тем самым поддерживает его собственное стремление к поиску.
Все это придает нам уверенности, что данный труд, несмотря на то, что он был написан почти полвека назад и общественные науки обогатились за это время новыми знаниями, а человечество новым опытом, нисколько не устарел, своевременен и обязательно найдет своего читателя.
Работа над переводом на русский язык и подготовкой к печати «Истоков тоталитаризма» была начата в 1990 г., однако изменившиеся условия жизни не позволили тогда же издать эту книгу. Завершение перевода и редакционная подготовка тома к изданию стали возможны лишь благодаря поддержке Института «Открытое общество» (основано в России фондом Дж. Сороса), без которой работа Ханны Арендт пришла бы к нашему читателю еще позже. Коллектив переводчиков и редакторов выражает свою искреннюю признательность фонду Дж. Сороса за его плодотворную деятельность в России.
При подготовке к изданию коллектив прежде всего стремился максимально точно передать на русском языке дух и букву оригинала, кроме того редакторы ставили перед собой цель точного воспроизведения всего научного аппарата, имеющегося в наиболее полном американском издании 1966 г., а также максимального приближения его к русскому читателю. Книга снабжена примечаниями редакторов и переводчиков, касающимися, однако, только вопросов перевода и употребления терминов (содержательные комментарии чрезмерно увеличили бы и без того значительный объем книги), и библиографическими ссылками на русские издания соответствующих источников. Заключает книгу послесловие известного отечественного исследователя, доктора философских наук Ю. Н. Давыдова, представившего свою трактовку вклада X. Арендт в изучение причин возникновения, условий функционирования и последствий существования тоталитаризма.
Авторские примечания и ссылки даны в книге постранично со сплошной нумерацией внутри каждой главы; редакторские примечания к русскому изданию даны постранично и обозначены звездочками; в квадратных скобках приводятся ссылки на источники на русском языке (в тех случаях, естественно, когда их удалось разыскать).

ВВЕДЕНИЕ

I
Рукопись «Истоки тоталитаризма», ставшая основой этой книги, была завершена осенью 1949 г., спустя более чем четыре года после поражения гитлеровской Германии и менее чем за четыре года до смерти Сталина. Первое издание книги появилось в 1951 г. И если сейчас оглянуться назад, то годы после 1945 г., проведенные мною за ее написанием, предстают как первый период относительного спокойствия после десятилетий беспорядка, растерянности и явного ужаса — революций, происшедших после первой мировой войны, возникновения тоталитарных движений и подрыва парламентарной формы правления, вслед за чем появились всевозможные тирании, фашистские и полуфашистские, однопартийные и военные диктатуры и, наконец, установились, причем, как казалось, прочно, тоталитарные формы правления, опирающиеся на массовую поддержку1: в России это произошло в 1929 г., который сейчас зачастую называют «второй революцией», а в Германии — в 1933 г.
Часть всей этой истории завершилась с поражением нацистской Германии. Возникло ощущение, что наступил первый благоприятный момент для того, чтобы взглянуть на современные события и взглядом историка, смотрящего назад, и пристальным аналитическим взором политолога, что впервые появилась возможность попытаться рассказать о происшедшем и понять его, еще не sine ira et studio, еще со

1 Несомненно, то обстоятельство, что тоталитарное правление, несмотря на свой явно преступный характер, опирается на массовую поддержку, вызывает большую тревогу. Неудивительно поэтому, что ученые, а также государственные деятели нередко отказываются признать этот факт. Первые ссылаются на магическое воздействие пропаганды и методы промывания мозгов, а вторые просто отрицают данное обстоятельство, как это, например, неоднократно делал Аденауэр. Недавно опубликованные секретные доклады о состоянии общественного мнения в Германии во время войны (с 1939 по 1944 г.), подготовленные службой безопасности СС (Meldungen aus dem Reich. Auswahl aus den Geheimen Lageberichten des Sicherheitsdienstes der SS 1939-1944 / H. Boberach (Hrsg.) Neuwied; В., 1965), очень показательны в этом отношении. Они демонстрируют, во-первых, что население было очень хорошо информировано о так называемых тайнах — массовых убийствах евреев в Польше, подготовке нападения на Россию и т.д., а во-вторых, ту «степень, в которой подвергаемые пропагандистской обработке сохраняли способность к формированию независимых суждений» (см. S. XVIII-XIX). Все дело в том, однако, что все это ни в малейшей степени не ослабляло общей поддержки гитлеровского режима. Совершенно очевидно, что массовая поддержка тоталитаризма не проистекает ни из невежества, ни из процесса промывания мозгов.

8
скорбью и печалью, и потому сетуя, но уже не пребывая в безмолвном возмущении и бессильном ужасе (я сохранила в этом издании первоначальное «Предисловие» для того, чтобы передать настроение тех лет). Во всяком случае, это был первый момент, когда можно было оформить и обдумать те вопросы, с которыми мое поколение вынуждено было прожить лучшую часть своей взрослой жизни: Что произошло? Почему это произошло? Как это могло случиться? Ведь после поражения Германии, приведшего страну к разрухе, а нацию к «нулевой точке» ее истории, остались нетронутыми горы бумаг, огромное количество материала по каждому аспекту ее жизни в те 12 лет, которые ухитрился просуществовать Tausendjahriges Reich Гитлера. Первые обильные выборки из этого embarras de richesses, которое и сегодня остается недостаточно изученным и преданным гласности, начали появляться в связи с Нюрнбергским процессом над главными военными преступниками в 1946 г. Они содержались в двенадцати томах издания «Нацистский заговор и агрессия».2
Значительно более обширный, документальный и прочий материал, имеющий отношение к нацистскому режиму, появился в библиотеках и архивах к тому времени, когда в 1958 г. вышло второе (в бумажной обложке) издание этой книги. То, что я узнала тогда, было достаточно интересным, но вряд ли побуждало к каким-либо существенным изменениям в характере анализа или в аргументации моего первоначального текста. Представлялось целесообразным внести многочисленные дополнения и произвести замены цитат в сносках, и текст значительно расширился. Но все эти изменения имели сугубо технический характер. В 1949 г. нюрнбергские документы были известны только отчасти и в английских переводах, а значительное число книг, памфлетов и журналов, публиковавшихся в Германии между 1933 и 1945 гг., не были доступны вообще. В целом ряде дополнений я также учла некоторые из наиболее важных событий, происшедших после смерти Сталина, — такие, как кризис, связанный с выбором преемника, и речь Хрущева на XX съезде КПСС, — а заодно и новую информацию о сталинском режиме, содержавшуюся в последних публикациях. Таким образом я пересмотрела часть третью и последнюю главу части второй, а часть первая, посвященная антисемитизму, и первые четыре главы об империализме остались нетронутыми. Кроме того, в это время у меня появились некоторые воззрения

2 С самого начала в основу исследования и публикации документального материала был положен интерес к преступной деятельности, а отбор обычно определялся целями преследования военных преступников. В результате значительная часть наиболее интересного материала выпала из сферы внимания. Та книга, что упоминается в сноске 1, является приятным исключением из этого правила.

9
чисто теоретического характера, тесно связанные с моим анализом элементов тотального господства, которых не было, когда я заканчивала рукопись этой книги, завершавшуюся довольно непоследовательными «Заключительными замечаниями». Последняя глава данного издания — «Идеология и террор» — заменила эти «Замечания», которые, в той мере, в какой они казались обоснованными, переместились в другие главы. Ко второму изданию я добавила «Эпилог», где я кратко рассмотрела ситуацию введения русской системы в странах-сателлитах, а также Венгерскую революцию. Этот текст, написанный много позднее, отличался по тональности, поскольку был связан с современными ему событиями, и к настоящему времени во многом устарел. Сейчас я сняла его, и это единственное существенное изменение в данном издании по сравнению со вторым изданием (в бумажной обложке).
Очевидно, что конец войны не означал конца тоталитарного правления в России. Напротив, последовала большевизация Восточной Европы, т.е. распространение тоталитарного правления на ее территорию. Наступивший мир означал не более чем важный поворотный пункт, после которого можно было анализировать сходства и различия в методах и институтах двух тоталитарных режимов. Решающее значение имел не конец войны, а смерть Сталина восемь лет спустя. В ретроспективе складывается впечатление, что за этой смертью последовали не просто кризис, связанный с выбором преемника, и временная, до того момента, когда новый лидер утвердит свою власть, «оттепель», но и подлинный, хотя и неоднозначный процесс детоталитаризации. Поэтому, если исходить из событий, не было оснований доводить эту часть моего повествования до наших дней. А если исходить из нашего знания об этом периоде, то оно не изменилось настолько серьезно, чтобы требовались значительные переработки и дополнения. В противоположность Германии, где Гитлер сознательно использовал свою войну для укрепления и совершенствования тоталитарного правления, период войны в России был периодом временного ослабления тотального господства. С точки зрения моих целей годы с 1929 до 1941-го и затем с 1945 до 1953-го представляют наибольший интерес, а наши источники по этим периодам в настоящее время столь же скудны и того же свойства, какими они были в 1958 или даже в 1949 г. Ничего не произошло и не похоже, что в будущем произойдет что-то такое, что могло бы предоставить нам столь же однозначное основание для окончания этой истории или обеспечить нас столь же ужасающе ясными и неопровержимыми документальными свидетельствами, как это было в случае с нацистской Германией.
10
Единственный важный дополнительный источник наших сведений — содержимое смоленского архива (опубликованного Мерле Файнсодом в 1958 г.) — показал, в какой мере скудность наших запасов самого элементарного документального и статистического материала останется решающим препятствием на пути всех исследований этого периода русской истории. Ведь хотя архивы (обнаруженные в помещении партийных органов в Смоленске немецкой разведкой, а затем захваченные в Германии американскими оккупационными войсками) содержат более 200 тысяч страниц документов и практически полностью сохранились за период с 1917 по 1938 г., объем той информации, которую они не в состоянии нам дать, поистине поражает. Даже в случае с «почти не поддающимся обработке обилием материала по чисткам», относящегося к периоду 1929-1937 гг., они не содержат какого-либо указания на число жертв или каких-либо других жизненно важных статистических данных. Там же, где цифры даются, они безнадежно противоречивы, различные организации указывают разные количества, и все, что мы можем узнать достоверного, это то, что многие цифры, даже если они и существовали, в соответствии с директивой правительства оставались у источника и никуда не передавались.3 Этот архив не содержит также никакой информации об отношениях между различными сферами власти — «между партией, военными и НКВД» или между партией и правительством. Он хранит молчание и о канонах коммуникации и управления. Короче, мы ничего не узнаем об организационной структуре режима, о чем так хорошо осведомлены в случае с нацистской Германией.4 Другими словами, если всегда было хорошо известно, что официальные советские публикации служили целям пропаганды и были совершенно ненадежны, сейчас представляется, что надежные источники и статистические данные, вероятно, вообще никогда и нигде не существовали.
Гораздо более серьезным является вопрос о том, можно ли при изучении тоталитаризма позволить себе игнорировать то, что происходило и продолжает происходить в Китае. Здесь наши знания еще менее надежны, чем знания о России 30-х годов. Это так отчасти потому, что Китай сумел более радикально изолироваться от иностранцев после успешной революции, отчасти вследствие того, что нам пока еще не пришли на помощь перебежчики из высших эшелонов Коммунистической партии Китая, а это сам по себе значимый факт. В течение семнадцати лет то немногое, что мы знали с уверенностью, указывало на весьма существенные различия. После начального

3 См.: Fainsod М. Smolensk under soviet rule. Cambridge, 1958. P. 210, 306, 365, etc.
4 Ibid. P. 73, 93.

11
очень кровопролитного периода (число жертв в первые годы диктатуры оценивается более или менее точно в 15 миллионов, т.е. приблизительно в 3 процента населения в 1949 г., что в процентном отношении значительно меньше, чем потери населения, связанные со «второй революцией» Сталина) и после исчезновения организованной оппозиции там не было усиления террора, не было массовых убийств невинных людей, отнесенных к категории «объективных врагов», не было показательных процессов, несмотря на обилие публичных покаяний и «самокритики», а также не было носящих вызывающий характер преступлений. Знаменитая речь Мао в 1957 г. «О правильном разрешении противоречий среди народа», обычно известная под вводящим в заблуждение названием «Пусть соперничают сто школ», конечно, не была призывом к свободе, однако она признавала неантагонистические противоречия между классами и, что еще более важно, между народом и правительством даже в условиях коммунистической диктатуры. Методом обращения с оппонентами было «исправление мысли» — разработанная процедура постоянного формирования и переформирования сознания, которой, как кажется, в той или иной мере подвергалось все население. Нам никогда не было хорошо известно, как все это осуществлялось в повседневной жизни, кто был избавлен от указанной процедуры (т.е. кто осуществлял «переделку»), и мы не имели ни малейшего представления о результатах «промывания мозгов», было ли его воздействие длительным и приводило ли оно в действительности к каким-либо изменениям личности. Если доверять нынешним заявлениям китайского руководства, то весь его результат заключается в лицемерии гигантских масштабов и в образовании «питательной почвы для контрреволюции». Если это был террор, а это почти наверняка был террор, то это был все же террор иного свойства, и, какими бы ни были его результаты, он не привел к массовому уничтожению населения. Отчетливо осознавались национальные интересы, страна могла мирно развиваться, использовались знания и умения выходцев из бывших правящих классов, а также поддерживались на достигнутом уровне академические и профессиональные стандарты. Короче, было очевидно, что «мысль» Мао Цзэдуна двигалась не по колее, накатанной Сталиным (или Гитлером, что в данном отношении то же самое), что он не является убийцей по своей природе и что национальное чувство, столь отчетливо проявляющееся во всех происходящих в бывших колониях революционных потрясениях, было достаточно мощным для того, чтобы наложить определенные ограничения на тотальное господство. Все это, как представляется, противоречит некоторым страхам, выраженным в данной книге (с. 414).
12
Однако Коммунистическая партия Китая после своей победы сразу же поставила перед собой цель быть «интернациональной по организации, всеохватывающей по идеологии и глобальной по политическим устремлениям» (с. 509), т.е. ее тоталитарные свойства были очевидны с самого начала. Эти свойства становились все более явными по мере развития китайско-советского конфликта, хотя сам конфликт связан был, возможно, скорее с национальными, чем с идеологическими вопросами. Достаточно зловещим было то, что китайцы настаивали на реабилитации Сталина и осуждали как «ревизионистский» уклон попытки русских осуществить детоталитаризацию. Дело осложнялось еще и тем, что все это сопровождалось совершенно безудержной, хотя пока и неудачной, внешней политикой, нацеленной на внедрение китайских агентов во все революционные движения и на возрождение Коминтерна под руководством Пекина. В настоящее время все эти процессы трудно оценивать отчасти из-за недостатка сведений, отчасти из-за того, что все находится по-прежнему в текучем состоянии. К неизвестности и соответственно неуверенности, проистекающей из самой ситуации, мы, к сожалению, добавили трудности, созданные нами самими. Ведь на деле мы усугубили ситуацию и в теории, и на практике тем, что унаследовали от времени «холодной войны» официальную «контридеологию» — антикоммунизм — которая также тяготеет к тому, чтобы стать глобальной в своих устремлениях, и побуждает нас к соблазну создать свою собственную фикцию, в результате чего мы, в силу своих принципиальных установок, оказались не в состоянии отличить разнообразные коммунистические однопартийные диктатуры, которым нам действительно приходится противостоять, от аутентично тоталитарного правления в Китае, каким оно может стать в своем развитии, хотя и в несколько нетрадиционных формах. Дело, конечно, не в том, что коммунистический Китай отличается от коммунистической России или что Россия Сталина отличалась от Германии Гитлера. Пьянство и некомпетентность, которые играют столь заметную роль в любом описании 20-х и 30-х годов и остаются столь же распространенными и сегодня, не играли вообще какой-либо роли в истории нацистской Германии, а неслыханная немотивированная жестокость немецких концентрационных лагерей и лагерей уничтожения во многом отсутствовала в русских лагерях, где заключенные умирали скорее от холода и голода, чем от экзекуций. Коррупция — проклятие русской администрации с самого начала — наблюдалась и в последние годы нацистского режима, но, по-видимому, полностью отсутствовала в Китае после революции. Можно было бы продолжить список подобных различий. Они имеют большое значение и образуют неотъемлемую часть национальной истории ука-
13
занных стран, но не определяют непосредственным образом форму правления. Абсолютная монархия, несомненно, была весьма различной в Испании, Франции, Англии, Пруссии, тем не менее везде это была одна и та же форма правления. В нашем контексте решающее значение имеет то обстоятельство, что тоталитарное правление отличается от диктатур и тираний. Способность проводить различие между ними никоим образом не является сугубо академическим делом, которое можно спокойно предоставить «теоретикам», поскольку тотальное господство — это единственная форма правления, с которой невозможно какое-либо сосуществование.
У нас поэтому есть все основания для того, чтобы использовать слово «тоталитарный» осторожно и благоразумно. Кроме того, у нас есть все основания быть очень обеспокоенными. Мы являемся сейчас свидетелями первой общенациональной чистки партии в Китае, которая несет явную угрозу массовых убийств. Если эта угроза воплотится в жизнь, то могут создаться условия, столь хорошо известные нам по России времен правления Сталина. Мы не знаем, что привело к такому неожиданному процессу, «которое, как говорят, застало врасплох даже опытных китайских чиновников» (см. статью Макса Френкеля в «Нью-Йорк тайме» от 26 июня 1966 г.), мы не знаем, является ли это следствием тщательно скрываемой борьбы за власть или результатом недавних провалов во внешней политике Китая. Однако истерические заявления об очевидно несуществующей «буржуазной контрреволюции», поддерживаемой и лелеемой «ревизионистами», «антипартийными» элементами внутри партии, «гремучими змеями» и «ядовитыми сорняками» среди интеллигенции, могут легко привести к такой же смене режима, какая, подобно «второй революции», устранила диктатуру Ленина и установила тоталитарное правление Сталина. Подобные наблюдения тем не менее по-прежнему являются просто предположениями, а фактом остается то, что о Китае, как и раньше, известно меньше, чем было известно о России в ее худший период. Было бы слишком самонадеянно пытаться дать анализ нынешней формы правления в Китае уже потому, что она еще не установилась.
В разительном противоречии со скудностью и ненадежностью новых источников фактического знания о тоталитарном правлении находится огромный рост за последние 15 лет числа исследований любых вариантов новых диктатур, будь они тоталитарными или нет. Это, конечно, в особенной мере верно относительно нацистской Германии и советской России. Сейчас есть много работ, которые действительно незаменимы для дальнейшего исследования и изучения предмета, и я предприняла всевозможные усилия для соответствующего
14
расширения моей прежней библиографии. (Во втором — в бумажной обложке — издании не было какой-либо библиографии.) Единственный вид литературы, которую я, за немногими исключениями, намеренно оставила без внимания, — это многочисленные мемуары бывших нацистских генералов и функционеров высокого уровня, опубликованные после войны. (Тот факт, что этот род апологетики не блещет честностью, вполне очевиден и не может служить достаточным основанием для исключения его из сферы нашего внимания. Однако поражает отсутствие в этих воспоминаниях какого-либо понимания того, что в действительности произошло, а также той роли, которую играли их авторы в событиях того времени. Это лишает указанные воспоминания всякого интереса, кроме разве что психологического.) Кроме того, я добавила в список литературы к частям первой и второй несколько новых важных работ. Наконец, в целях удобства библиография сейчас, как и сама книга, разделена на три отдельные части.

II
То обстоятельство, что книга была задумана и написана давно, оказалось, если подходить с точки зрения свидетельств и источников, менее серьезным недостатком, чем можно было бы вполне обоснованно предположить, причем это верно относительно материала, связанного и с нацистской, и с большевистской разновидностями тоталитаризма. Одна весьма своеобразная особенность литературы по тоталитаризму состоит в том, что очень ранние попытки современников написать его «историю», попытки, которые, если руководствоваться академическими стандартами, были обречены на неудачу вследствие отсутствия безусловно надежных источников, а также вследствие чрезмерной эмоциональной вовлеченности, на удивление, хорошо выдержали испытание временем. Биография Гитлера Конрада Хейдена и биография Сталина Бориса Суварина, написанные и опубликованные в 30-е годы, в некоторых отношениях более точны и почти во всех отношениях адекватнее истинному положению дел, чем стандартные биографии Алена Буллока и Исаака Дейчера соответственно. Тому может быть много причин, но одна из них совершенно определенно заключается в том простом факте, что документальный материал в обоих случаях преимущественно подтверждал и дополнял то, что уже давно было известно от крупных перебежчиков и других непосредственных свидетелей.
15
С некоторой степенью огрубления можно сказать: нам не нужен был «Секретный доклад» Хрущева, чтобы узнать, что Сталин совершал преступления или что этот будто бы «болезненно подозрительный* человек решил довериться Гитлеру. Что касается последнего обстоятельства, то ничто лучше, чем такое доверие, не доказывает, что Сталин в действительности не был душевнобольным. Он был оправданно подозрительным по отношению ко всем людям, которых он хотел или готовился устранить, а это были практически все в высших эшелонах партии и правительства, и он естественным образом доверял Гитлеру, поскольку не желал ему зла. Что же касается первого обстоятельства, то поразительные признания Хрущева в силу той очевидной причины, что присутствующие в аудитории и он сам были в полной мере вовлечены в действительно имевшие место события, скрывали гораздо больше, чем обнаруживали. Эти признания имели неожиданный результат: в глазах многих (и конечно же в глазах ученых с их профессиональной любовью к официальным источникам) они преуменьшали неслыханно преступный характер сталинского режима, который, в конце концов, заключался не столько в оклеветании и убийстве нескольких сот или тысяч крупных политических деятелей и деятелей искусства, которых можно посмертно «реабилитировать», сколько в уничтожении в буквальном смысле бессчетных миллионов людей, которых никто, даже Сталин, не мог заподозрить в «контрреволюционной» деятельности. Оставляя неосужденными некоторые преступления, Хрущев как раз и скрывал преступность режима в целом. И именно против такого камуфляжа и лицемерия нынешних правителей России — все они были подготовлены и выдвинуты при Сталине — почти открыто выступают сегодня представители более молодого поколения русской интеллигенции. Ведь они знают все, что можно знать о «массовых репрессиях, выселении и уничтожении целых народов»5. Более того, объяснение, данное Хру-

5 К жертвам первого пятилетнего плана (1928-1933), число которых составляет, по разным оценкам, от 9 до 12 миллионов, следует добавить жертвы Большой Чистки — до 3 миллионов казненных, а также от 5 до 9 миллионов арестованных и высланных (см. заслуживающее пристального внимания введение Роберта К. Такера «Сталин, Бухарин и история как заговор» к новому изданию стенографического отчета о московском процессе 1938 г.: The great purge trial. NY., 1965). Однако все эти оценки, по-видимому, не дотягивают до действительных цифр. Они не учитывают жертв массовых казней, о которых ничего не было известно до тех пор, пока «немецкие оккупационные силы не обнаружили массовое захоронение в городе Виннице, содержащее тела тысяч казненных в 1937 и 1938 гг.» (см.: Armstrong J. A. The politics of totalitarianism: The Communist Party of the Soviet Union from 1934 to the present. N.Y., 1961. P. 65 ff.). Нет нужды говорить о том, что это недавнее открытие дает еще больше оснований, чем это было прежде, рассматривать нацистскую и большевистскую систе-

16
щевым тем преступлениям, которые он признал, — болезненная подозрительность Сталина — скрывает наиболее характерный аспект тоталитарного террора, заключающийся в том, что его развязывают, когда уничтожена всякая организованная оппозиция и тоталитарный правитель знает, что ему уже нечего опасаться. Это особенно верно относительно того, что происходило в России. Сталин начал свои гигантские чистки не в 1928 г., когда признал, что «у нас есть внутренние враги», и когда действительно имел основания чего-то бояться (он знал, что Бухарин сравнивал его с Чингисханом и что тот был убежден: политика Сталина «вела страну к голоду, разрухе и полицейскому режиму»6), а в 1934 г., когда все бывшие оппозиционеры «признали свои ошибки» и сам Сталин на XVII съезде партии, названном им также «съездом победителей», заявил: «...на этом съезде — и доказывать нечего, да, пожалуй — и бить некого»7. Нет никакого сомнения ни в сенсационном характере, ни в решающем политическом значении XX съезда партии для Советской России и для коммунистического движения в целом. Однако это именно политическое значение; свет, который проливают официальные источники после сталинской поры на то, что происходило в предшествующий период, это не свет правды.
Если говорить о нашем знании сталинской эпохи, то публикация Файнсодом смоленского архива, которую я уже упоминала, остается, несомненно, самой важной публикацией, и очень жаль, что за этой первой, во многом случайной, выборкой до сих пор не по-

мы как варианты одной и той же модели. То, в какой мере массовые убийства сталинской эпохи находятся в центре внимания нынешней оппозиции, наилучшим образом можно увидеть из материалов процесса Синявского и Даниэля. Ключевые материалы этого процесса были опубликованы «New York Times Magazine» в номере от 17 апреля 1966 г., который я и цитировала.
6 Tucker R. С. Op. cit. P. XVII-XVIII. Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 347.
7 Абдурахман Авторханов (в'работе «Царствование Сталина», опубликованной под псевдонимом Уралов в Лондоне в 1953 г.) говорит о тайном совещании Центрального Комитета партии, состоявшемся в 1936 г. после первых показательных процессов, где Бухарин будто бы обвинил Сталина в превращении партии Ленина в полицейское государство и был поддержан двумя третями членов ЦК. Это сообщение, особенно в том, что касается мощной поддержки Бухарина в Центральном Комитете, не представляется достоверным. Но даже если оно достоверно, тот факт, что это совещание состоялось в разгар Большой Чистки, свидетельствует не о наличии организованной оппозиции, а об обратном. Суть дела, как справедливо отмечает Файнсод, «заключается в том, что массовое недовольство», особенно среди крестьян, было совершенно обычным явлением и что вплоть до 1928 г., «до начала первого пятилетнего плана, забастовки... не были необычным явлением», однако подобные «оппозиционные настроения никогда не фокусировались в какую-либо форму организационного вызова режиму», а к 1929 или 1930 г. «исчезла всякая организационная альтернатива» (см.: Fainsod М. Ор. cit. Р. 449 ff.).

17
следовали более обширные публикации данного материала. Судя по книге Файнсода, мы можем многое узнать о борьбе Сталина за власть в период середины 20-х годов: нам сейчас известно, насколько шатким было положение партии8, причем не только потому, что дух открытой оппозиции преобладал в стране, но и в силу того, что партию разъедали коррупция и пьянство; отчетливо выраженный антисемитизм сопровождал почти все требования либерализации9; движение за коллективизацию и раскулачивание, начавшееся после 1928 г., в действительности прервало нэп — новую экономическую политику Ленина, а вместе с этим прервало начавшееся примирение между народом и его правительством10; этим мерам яростно и единодушно сопротивлялся весь класс крестьянства, решивший, что «лучше не родиться, чем вступить в колхоз»11, и не соглашавшийся быть разделенным на богатых, середняков и бедняков для того, чтобы его подняли против кулаков12 — «есть кто-то, кто хуже этих кулаков и кто думает только о том, чтобы затравить людей»13; ситуация была не намного лучше в городах, где рабочие отказывались сотрудничать с профсоюзами, находившимися под контролем партии, и называли представителей руководства «отъевшимися чертями», «лживыми паразитами» и т.п.14
Файнсод справедливо отмечает, что эти документы отчетливо демонстрируют не только наличие «широко распространенного массового недовольства», но и отсутствие какой-либо «достаточным образом организованной оппозиции» режиму в целом. Он не замечает вместе с тем того — это, по моему мнению, столь же наглядно показывают свидетельства, — что существовала очевидная альтернатива захвату власти Сталиным и трансформации однопартийной диктатуры в тотальное господство, которая заключалась в продолжении по-

8 «Самое удивительное, — как замечает Файнсод, — заключается не столько в том, что партия победила, сколько в том, что ей вообще удалось выжить» (Op. cit. Р. 38).
9 Сообщение 1929 г. говорит о сильных антисемитских вспышках во время собрания (Ibid. Р. 49 ff.). Комсомольцы «в зале молчали... Впечатление было такое, что они все согласны с антиеврейскими заявлениями» (Р. 445).
10 Все сообщения, относящиеся к 1926 г., показывают значительный «спад числа контрреволюционных выступлений, что является своего рода свидетельством временного перемирия, которое режим заключил с крестьянством». В сопоставлении с сообщениями 1926 г. сообщения, относящиеся к 1929-1930 гг., «читаются как сводки с полыхающей передовой» (Р. 177).
11 Ibid. Р. 252 ff.
12 Ibid. Особенно см. Р. 240 ff. и 446 ff.
13 Ibid. Все эти высказывания взяты из сообщений ГПУ. См. особенно Р. 248 f. Очень характерно, однако, что подобные замечания становятся гораздо более редкими после 1934 г., начала Большой Чистки.
14 Ibid. Р. 310.

18
литики нэпа, какой она была инициирована Лениным15. Более того, меры, принятые Сталиным при введении первого пятилетнего плана в 1928 г., когда он обладал почти полным контролем над партией, подтверждают, что превращение классов в массы и соответственно искоренение всякой групповой солидарности являются условием sine qua поп тотального господства.
Что касается периода никем не оспариваемого правления Сталина, начиная с 1929 г., то смоленский архив, как правило, подтверждает то, что нам было известно из менее надежных источников. Это верно даже относительно его некоторых странных пробелов, особенно тех, что касаются статистических данных. Ведь эти пробелы лишь подтверждают, что в этом отношении, как и в других, сталинский режим был безжалостно последовательным: все факты, которые не согласовывались или, возможно, не могли бы согласовываться с официальными фикциями, — данными об урожаях, преступности, действительными случаями «контрреволюционной» деятельности, отличавшимися от более поздних фиктивных заговоров, — рассматривались как нефакты. С тоталитарным презрением к фактам и реальности в полной мере согласуется то обстоятельство, что все данные, вместо того чтобы собираться в Москве из всех уголков огромной территории, сначала доводились до сведения тех или иных местностей посредством публикаций в «Правде», «Известиях» или в каком-то другом официальном органе в Москве, так что всякая область и всякий район в Советском Союзе получали свои официальные фиктивные статистические данные во многом подобно тому, как они получали не менее фиктивные задания по пятилетним планам.16
Я кратко перечислю некоторые наиболее поразительные моменты, о которых прежде можно было только догадываться и которые сейчас подтверждаются документальными свидетельствами. Мы всегда подозревали, а сейчас знаем, что режим никогда не был «монолитным», а «сознательно строился вокруг частично совпадающих, дублирующих друг друга, параллельных функций» и вся эта гротескно-аморфная структура держалась посредством того же Fuhrer-принци-

15 Эту альтернативу обычно не замечают в литературе вследствие понятного, но исторически неправомерного убеждения в более или менее плавном развитии процесса перехода от Ленина к Сталину. Действительно, Сталин почти всегда говорил, пользуясь ленинской терминологией, так что иногда складывается впечатление, будто единственное различие между двумя этими людьми заключалось в грубости характера или «паранойе» Сталина. Было ли это сознательной хитростью со стороны Сталина или нет, суть дела заключается, как справедливо отмечает Такер, в том, что «Сталин наполнял эти старые ленинские понятия новым, отчетливо сталинским содержанием... Главной отличительной чертой было совершенно неленинское выделение заговора в качестве основного признака современной эпохи» (Op. cit. Р. XVI).
16 Fainsod М. Op. cit. Особенно см. Р. 365 ff.

19
па — так называемого культа личности, — что и в нацистской Германии17; что исполнительным механизмом при этой особой форме правления была не партия, а полиция, «оперативные действия которой не регулировались по партийным каналам»18; что совершенно невинные люди, которых режим уничтожал миллионами, «объективные враги» на большевистском языке, знали, что они «преступники без преступлений»19; что именно эта новая категория людей, которую следует отличать от прежних действительных врагов режима — террористов, убивавших правительственных чиновников, устраивавших поджоги, просто бандитов, — реагировала с той же самой «полной пассивностью»20, которая столь хорошо известна нам по поведению жертв нацистского террора. Никогда не вызывало сомнения то, что «поток взаимных доносов» во время Большой Чистки был столь же разрушительным для экономики и социальной жизни страны, сколь эффективным он был для укрепления позиций тоталитарного правителя, однако только сейчас мы знаем, насколько преднамеренно Сталин «пустил в ход эту зловещую цепь доносов»21, когда официально заявил 29 июля 1936 г.: «Непременным качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он ни замаскировался»22 (Курсив мой. — X. Л.). Подоб-

17 Ibid. Р. 93 и Р. 71. Очень характерным является то, что сообщения на всех уровнях обычно уделяли основное внимание «обязательствам, принятым перед товарищем Сталиным», а не обязательствам перед режимом, партией или страной. Ничто, вероятно, не подчеркивает более убедительно сходства двух систем, чем выдвигаемые Ильей Эренбургом и другими сталинистскими интеллектуалами оправдания своего прошлого или их рассказы о том, что они действительно думали во время Большой Чистки. «Сталин ничего не знает о бессмысленных репрессиях против коммунистов, против советской интеллигенции», «они скрывают это от Сталина», «если бы кто-нибудь рассказал Сталину об этом» и, наконец, что главным виновником был вовсе не Сталин, а соответствующий глава полиции. (Цит. по: Tucker R. С. Op. cit. Р. XIII.) Нет необходимости говорить о том, что это как раз то, что вынуждены были говорить нацисты после поражения Германии.
18 Ibid. Р. 166 ff.
19 Слова взяты из восклицания «классово чуждого элемента» в 1936 г.: «Я не хочу быть преступником без преступления» (Ibid. Р. 229).
20 Интересен отчет ОГПУ 1931 г., подчеркивавший эту новую «полную пассивность», эту ужасную апатию, порожденную беспричинным террором против невинных людей. Отчет упоминает огромную разницу между прежними арестами врагов режима, когда «арестованного конвоировали два милиционера», и массовыми арестами, когда «один милиционер может конвоировать группы людей и последние будут послушно идти и ни один не сбежит» (Ibid. Р. 248).
21 Ibid. Р. 135.
22 Ibid. Р. 57-58. О нарастающем настроении неприкрытой истерии в этих массовых доносах можно прочитать на р. 222, 229 и далее. Об этом же свидетельствует забавный рассказ на р. 235, где говорится о том, как один из товарищей пришел к выводу, что «товарищ Сталин занял примирительную позицию по отношению к троцкистско-зиновьевской группе». Это было обвинение, которое в то время означало по меньшей мере не-

20
но тому как «окончательное решение» Гитлера в действительности означало приказ «Иди и убей», являвшийся обязательной заповедью для элиты нацистской партии, так и заявление Сталина предписывало: «Иди и солги» — в качестве направляющего правила поведения для всех членов большевистской партии. Наконец, этот первый беглый взгляд на действительное положение и на ход событий лишь в одной конкретной области делает совершенно ненужными какие-либо рассуждения о степени истинности одной, находящейся сейчас в обращении теории, в соответствии с которой террор в конце 20-х и в 30-х годах был «высокой платой страданиями» за индустриализацию и экономический прогресс.23 Террор не приводил ни к чему подобному. Документально наиболее надежно засвидетельствованными результатами раскулачивания, коллективизации и Большой Чистки были не прогресс или быстрая индустриализация, а голод, развал в

медленное исключение из партии. Но такой удачи не выпало. Следующий же оратор обвинил человека, стремившегося оказаться «святее» Сталина, в «политической неблагонадежности», и тот сразу же «признал» свою ошибку.
23 Странно, но сам Файнсод делает подобные заключения на основе массы данных, свидетельствующих об обратном. (См. последнюю главу его работы, особенно р. 453 и далее.) Еще более странно то, что данного неверного прочтения фактических свидетельств придерживается целый ряд исследователей, работающих в этой области. Конечно, вряд ли кто-нибудь из них пойдет так далеко в хитроумном оправдании Сталина, как это сделал Исаак Дейчер в своей биографии Сталина, но многие по-прежнему настаивают на том, что «безжалостные действия Сталина были... способом создать новое равновесие сил» (Armstrong J. A. Op. cit. Р. 64) и были призваны предложить «варварское, но последовательное решение некоторых базисных противоречий, присущих ленинистскому мифу» (так утверждает Ричард Ловенталь в своей очень ценной работе: World communism: The disintegrations of a secular faith. N.Y., 1964. P. 42). Есть лишь немногие исключения из этого своего рода марксистского затмения, такие, как работа Роберта К. Такера (Op. cit. Р. XXVII), который однозначно утверждает, что советская «система была бы в лучшем состоянии и была бы гораздо лучше подготовлена для грядущего испытания тотальной войной, если бы не было Большой Чистки, являвшейся по своим результатам огромным губительным деянием для советского общества». М-р Такер полагает, что опровергает мой «образ» тоталитаризма, но я думаю, что это заблуждение. Нестабильность действительно является функциональной необходимостью для тотального господства, базирующегося на идеологической фикции и предполагающего также, что власть захвачена неким движением, отличным от партии. Отличительный признак такой системы заключается в том, что основные силы, материальная мощь и благосостояние страны постоянно приносятся в жертву власти определенной организации точно так же, как все фактические истины приносятся в жертву требованиям идеологической последовательности. Очевидно, что в противоборстве между материальной мощью и организационной властью или между фактом и фикцией последние могут отступить, как это произошло в России, а равно и в Германии во время второй мировой войны. Но это не может служить причиной недооценки мощи тоталитарных движений. Именно ужас постоянной нестабильности способствовал образованию системы сателлитов. Именно нынешняя стабильность Советской России, ее детоталитаризация, с одной стороны, во многом содействовали оформлению ее сегодняшнего материального могущества, но, с другой стороны, привели к утрате контроля над сателлитами.

21
производстве продуктов питания и депопуляция. Последствия заключались также в постоянном кризисе сельского хозяйства, в нарушении процесса прироста населения и в неудаче дела развития и колонизации Сибири. Более того, как подробно показывают материалы смоленского архива, методы правления Сталина привели к разрушению и того уровня профессиональной компетентности и технического развития, который был достигнут в стране после Октябрьской революции. И все это в совокупности было действительно невероятно «высокой ценой», и не только страданием, которую пришлось заплатить за появление карьерных мест в партийной и правительственной бюрократиях для тех сегментов населения, представители которых зачастую не были просто «политически неграмотны»24. Истина состоит в том, что цена тоталитарного правления была столь высока, что ни Германия, ни Россия еще не оплатили ее в полной мере.

III
Я уже упоминала процесс детоталитаризации, который последовал за смертью Сталина. В 1958 г. я еще не была уверена, что «оттепель» является чем-то большим, чем просто временным послаблением, своего рода чрезвычайной мерой, обусловленной кризисом наследования власти и немногим отличающейся от значительного ослабления тоталитарного контроля во время второй мировой войны. Даже сегодня мы не можем знать того, является ли этот процесс окончательным и необратимым, но его уже определенно нельзя назвать временным или условным. Ведь как ни толковать причудливые зигзаги советской политики после 1953 г., нельзя отрицать того, что была ликвидирована огромная полицейская империя, было уничтожено большинство концентрационных лагерей, не проводились какие-либо новые репрессии против «объективных врагов», а конфликты между членами нового «коллективного руководства» разрешаются посредством понижения в должности и высылки из Москвы, а не посредством

24 Интересны подробности (см: Fainsod М. ар. cit. Р. 345-355) кампании 1929 г. по устранению «реакционных профессоров», проводившейся вопреки протестам членов партии и комсомольцев, а также студенчества, которые не видели «каких-либо оснований заменять прекрасных беспартийных» профессоров. Вслед за этим, разумеется, новая комиссия быстро доложила о «большом количестве классово чуждых элементов среди студенчества». Всегда было известно, что одной из главных целей Большой Чистки было создание условий для карьерного продвижения представителей более молодых поколений.

22
показательных процессов, исповедей и убийств. Несомненно, методы, используемые новыми правителями в годы, последовавшие за смертью Сталина, в очень многом повторяют образцы, созданные Сталиным после смерти Ленина: вновь появился триумвират, названный «коллективным руководством», т.е. термином, который создал Сталин в 1925 г., а после четырех лет интриг и борьбы за власть произошло повторение coup d'etat, осуществленного Сталиным в 1929 г., а именно захват власти Хрущевым в 1957 г. Строго говоря, можно утверждать, что Хрущев во многом следовал методам своего умершего и осужденного учителя. Ему также понадобилась внешняя сила для завоевания власти в партийной иерархии, и он использовал поддержку маршала Жукова и армии точно таким же образом, каким Сталин использовал свои отношения с тайной полицией 30 лет тому назад.25 Точно так же как в случае со Сталиным, когда высшая власть после переворота продолжала оставаться у партии, а не у полиции, в случае с Хрущевым «к концу 1957 г. Коммунистическая партия Советского Союза завоевала позиции безусловного верховенства во всех аспектах советской жизни»26. Ведь подобно тому как Сталин никогда не останавливался перед чисткой кадров полиции и ликвидацией ее главы, так и Хрущев после внутрипартийных маневров устранил Жукова из Президиума и Центрального Комитета партии, куда он был избран после переворота, а также устранил его с высшего поста в армии.
Конечно, к тому моменту, когда Хрущев обратился к Жукову за поддержкой, приобретение армией главенства над полицией было в Советском Союзе свершившимся фактом. Это было одним из неизбежных следствий разрушения полицейской империи, правление которой над значительной частью советских промышленных предприятий, шахт и недвижимой собственностью было унаследовано группой управляющих, которые неожиданно оказались избавленными от своего наиболее серьезного экономического конкурента. Автоматическое возвышение армии имело еще более решающее значение. Она сейчас обладала несомненной монополией на инструменты насилия, посредством которых можно было разрешать внутрипартийные конфликты.

25 Армстронг (Op. cit. Р. 319) считает, что роль и значение вмешательства маршала Жукова во внутрипартийную борьбу «чрезмерно преувеличиваются», и утверждает, что Хрущев «восторжествовал, не прибегая к вмешательству военных», так как его «поддерживал партийный аппарат». Это утверждение не представляется верным. Верным, напротив, является то, что «многие иностранные наблюдатели», исходя из поддержки, оказанной Хрущеву армией против партийного аппарата, пришли к ложному выводу относительно устойчивого возрастания власти армии за счет партии, как будто Советскому Союзу предстояло из партийной диктатуры превратиться в военную диктатуру
26 Ibid. Р. 320.

23
Свидетельством проницательности Хрущева является то обстоятельство, что он постиг все эти следствия предпринятого им вместе с коллегами быстрее, чем они. Какими бы ни были руководившие им мотивы, последствия такого перемещения центра тяжести с полиции на армию имели огромное значение. Действительно, возвышение тайной полиции над военным аппаратом является важнейшей характеристикой многих тираний, причем не только тоталитарных. Однако в случае с тоталитарным правлением преобладание полиции связано не только с целями подавления своего населения, но и с идеологическими притязаниями на мировое господство. Ведь очевидно, что те, кто рассматривает весь земной шар как свою будущую территорию, будут придавать особое значение органам внутреннего насилия, а покоренными территориями управлять скорее полицейскими методами и силами, чем с помощью армии. Так, нацисты использовали свои войска СС, являвшиеся, по существу, полицейскими силами, для управления и даже завоевания иностранных территорий, преследуя при этом конечную цель подчинить и армию, и полицию руководству СС.
Кроме того, значение этого изменения сил в расстановке власти проявилось и раньше, при подавлении оружием Венгерской революции. Кровавая расправа над этой революцией, столь ужасающая и столь эффективная, была осуществлена подразделениями регулярной армии, а не полицейскими силами, и следствием этого было то, что ни в коей мере не может быть оценено как типично сталинистское решение. Хотя за военными действиями последовали казнь лидеров и заключение в тюрьму тысяч людей, но не было массовой депортации населения, фактически не предпринималась попытка обезлюдить страну. И поскольку это была военная операция, а не полицейская акция, Советы могли позволить себе оказать побежденной стране достаточную помощь, с тем чтобы предупредить массовый голод и предотвратить полное крушение экономики в год, последовавший за революцией. Ничто, несомненно, даже отдаленно не напоминало действия Сталина в подобных обстоятельствах.
Наиболее показательным признаком того, что Советский Союз уже нельзя считать тоталитарным государством в строгом смысле этого термина, является быстрое и плодотворное возрождение искусств за последнее десятилетие. Разумеется, попытки реабилитировать Сталина и заставить умолкнуть все более громкие требования свободы слова и мысли со стороны студентов, писателей и художников повторяются вновь и вновь, но ни одна из этих попыток не была очень успешной и вряд ли окажется таковой, если не будут восстановлены в полном объеме террор и полицейское правление. Бесспорно, люди в Советском Союзе лишены всех форм политической свободы — не
24
только свободы образования организаций, но и свободы мысли, мнения и выражения их в публичных формах. Дело выглядит так, будто ничего не изменилось, но в действительности изменилось все. Когда Сталин умер, столы писателей и художников были пусты. Сегодня существует литература, циркулирующая в рукописях, а в студиях художников создаются все виды современной живописи, эта продукция становится известной, хотя и не представлена на выставках. Сказанное призвано не затушевывать различия между тиранической цензурой и свободой искусств, а лишь подчеркнуть тот факт, что различие между подпольной литературой и отсутствием литературы равно различию между единицей и нулем.
Далее, сам тот факт, что участники интеллектуальной оппозиции могут предстать перед судом (хотя это и не открытый процесс), могут высказаться в зале суда и могут рассчитывать на поддержку вне его стен, ни в чем не признаются и заявляют о своей невиновности, показывает, что мы уже не имеем дела с тотальным господством. То, что произошло с Синявским и Даниэлем — двумя писателями, подвергшимися в феврале 1966 г. суду за публикацию за границей произведений, которые не могли быть опубликованы в Советском Союзе, и приговоренными к семи и пяти годам исправительных работ соответственно, конечно же является возмутительным по всем юридическим меркам конституционного правления. Однако то, что они смогли заявить, было услышано в мире и вряд ли будет забыто. Они не исчезли в бездне забвения, которую тоталитарные правители уготавливают для своих оппонентов. Менее известным, но еще более убедительным является то обстоятельство, что наиболее амбициозная попытка самого Хрущева повернуть вспять процесс детоталитаризации окончилась полной неудачей. В 1957 г. он ввел новый «закон против тунеядцев», который мог бы позволить режиму возобновить массовые депортации, вновь начать использовать в крупных масштабах рабский труд и дать ход — а это наиболее важно для тотального господства — новой волне массовых доносов, поскольку тунеядцев призваны были отбирать сами трудящиеся на массовых собраниях. Этот «закон» встретил, однако, сопротивление со стороны советских юристов, и от него отказались еще до того, как он был введен в действие27 Другими словами, люди в Советском Союзе от кошмара тоталитарного правления перешли к многообразным трудностям, опасностям и несправедливостям однопартийной диктатуры. И хотя совершенно верно, что эта современная форма тирании не дает никаких гарантий конституционного правления, что «даже если принять посылки коммунистической идеологии, то и в этом

27 См.: Ibid. Р. 325.

25
случае всякая власть в СССР является в конечном счете незаконной»28, что страна поэтому может в любой момент впасть в тоталитаризм без особых потрясений, — все же при всем этом верно и то, что наиболее ужасающая из всех новых форм правления, составные компоненты и исторические истоки которой я взялась анализировать, пришла со смертью Сталина к своему концу точно так же, как кончился тоталитаризм в Германии со смертью Гитлера.
Эта книга посвящена тоталитаризму, его истокам и его составным компонентам, а его последствия в России или в Германии попадают в сферу внимания лишь в той мере, в какой они могут пролить какой-либо свет на то, что происходило прежде. Поэтому в нашем контексте значение имеет не столько период после смерти Сталина, сколько послевоенная пора его правления. А эти восемь лет, с 1945 по 1953 г., не добавляют каких-либо новых элементов к тому, что проявлялось с середины 30-х годов, лишь подтверждая и углубляя, но никак не опровергая ранее выявившиеся тенденции. События, последовавшие за победой, меры, принятые для того, чтобы вновь утвердить тотальное господство в Советском Союзе после временного послабления во время войны, а также меры, посредством которых тоталитарное правление было установлено в странах-сателлитах — все это согласовывалось с правилами игры, уже известными нам. Большевизация сателлитов началась с тактики народного фронта и стыдливой парламентской системы, затем быстро перешла к открытому установлению однопартийных диктатур, в процессе чего ликвидировались и лидеры, и члены прежде терпимых партий, и достигла последней стадии тогда, когда местные коммунистические лидеры, которым Москва с основанием или без не доверяла, подверглись грубому шельмованию, унижениям на показательных процессах, пыткам, а затем были уничтожены под руководством наиболее коррумпированных и наиболее недостойных элементов в их партиях, собственно говоря, тех, кто и изначально были не местными коммунистами, а агентами Москвы. Все происходило так, как будто Москва повторяла в великой спешке все стадии Октябрьской революции, вплоть до оформления тоталитарной диктатуры. Сами акции, несмотря на свой непередаваемый ужас, не представляют особого интереса и не отличаются разнообразием: то, что происходило в одной из стран-сателлитов, совершалось почти в тот же самый момент во всех других от Балтийского моря до Адриатического. События отличались в тех регионах, которые не были включены в систему сателлитов. Балтийские государства были непосредственно инкорпорированы в Советский Союз, и им пришлось

28 Ibid. Р. 339 it.

26
значительно хуже, чем сателлитам: более чем полмиллиона человек были депортированы из трех маленьких стран, и «огромный приток русских поселенцев» привел к появлению угрозы того, что местное население может стать меньшинством в своих собственных странах29. Восточная Германия, напротив, только сейчас, после строительства Берлинской стены, медленно инкорпорируется в систему сателлитов, а раньше к ней относились скорее как к оккупированной территории со своим правительством Квислингов.
В контексте нашей работы большее значение имеют события в Советском Союзе после 1948 г., года таинственной смерти Жданова и «ленинградского дела». Впервые после Большой Чистки Сталин казнил большое число высокопоставленных и высших чиновников, и нам достоверно известно, что это планировалось как начало еще одной чистки в масштабах всей страны. Она была бы начата «делом врачей», если бы не смерть Сталина. Многие врачи, в основном еврейского происхождения, были обвинены в намерениях «уничтожить руководящие кадры СССР»30. Все, что происходило в России между 1948 г. и январем 1953 г., когда был «раскрыт» «заговор врачей», поразительным и зловещим образом напоминало приготовления к Большой Чистке в 30-е годы: смерть Жданова и чистка в Ленинграде соответствовали не менее таинственной смерти Кирова в 1934 г., за которой немедленно последовала своего рода подготовительная чистка «всех бывших оппозиционеров, сохранившихся в партии»31. Более того, само содержание абсурдных обвинений против врачей, заключавшихся в том, что они по всей стране собирались убивать людей, занимающих высокие посты, должно было наполнить ужасающими предчувствиями тех, кто был знаком с методом Сталина обвинять мнимого врага в тех преступлениях, которые он сам собирался совершить. (Наиболее известный пример, конечно, его обвинение Тухачевского в сговоре с Германией, выдвинутое как раз в тот момент, когда сам Сталин обдумывал союз с нацистами.) Очевидно, в 1952 г. окружение Сталина было гораздо мудрее, чем в 30-е годы, в том смысле, что понимало истинный смысл слов Сталина, и сами формулировки, вероятно, посеяли панику среди высших чиновников режима. Эта паника по-прежнему может служить наиболее вероятным объяснением смерти Сталина, таинственных обстоятельств вокруг нее, а также того, что высшие эшелоны партии, раздираемые своими обычными рас-

29 См.: Vardys V. S. How the Baltic Republics fare in the Soviet Union // Foreign Affairs April. 1966
30 Armstrong J. A. Op. cit. P. 236 ff.
31 Fainsod M. Op. cit. P. 56.

27
прями и интригами, мгновенно сплотили ряды в первые месяцы кризиса в наследовании власти. Сколь бы мало мы ни знали о деталях этой истории, наших знаний более чем достаточно для подкрепления моего давнего убеждения в том, что такие «губительные операции», как Большая Чистка, были не изолированными эпизодами, не эксцессами, вызванными чрезвычайными обстоятельствами. Это был институт террора, и таких его проявлений следовало ожидать через регулярные интервалы времени — до тех пор, пока не изменится природа самого режима.
Наиболее драматическим новым элементом в этой последней чистке, которую планировал Сталин в заключительные годы жизни, был решающий поворот в идеологии, заключавшийся в утверждении о наличии еврейского всемирного заговора. В течение нескольких лет основа для этого изменения тщательно подготавливалась посредством целого ряда судебных процессов в странах-сателлитах — процесса Райка в Венгрии, дела Аны Паукер в Румынии и процесса в 1952 г. над Сланским в Чехословакии. В рамках этих подготовительных мероприятий происходил отбор высших партийных чиновников, имеющих «еврейское буржуазное» происхождение, и их обвиняли в сионизме. В такие обвинения постепенно стали впутывать связи с организациями, являвшимися, как всем известно, не сионистскими (например, с Американским еврейским объединенным комитетом распределения), что делалось с целью показать, что все евреи — это сионисты, а все сионистские группы — «наемники американского империализма»32. Разумеется, в «преступлении» сионизма не было ничего нового, но, по мере того как кампания разворачивалась и начала концентрироваться на евреях в Советском Союзе, происходило еще одно существенное изменение: евреев теперь обвиняли скорее в «космополитизме», чем в сионизме, а характер обвинений, проистекавших из этого изменения, все в большей мере следовал нацистским утверждениям о всемирном еврейском заговоре в духе сионских мудрецов. Стало поразительно ясным, какое глубокое впечатление произвели, вероятно, эти утверждения, являвшиеся стержнем нацистской идеологии, на Сталина, первые проявления чего стали видны, начиная со времен пакта между Гитлером и Сталиным. Отчасти это было связано с очевидной пропагандистской ценностью таких утверждений в России и во всех странах-сателлитах, где были широко распространены антиеврейские чувства, а антиеврейская пропаганда всегда пользовалась большой популярностью, отчасти же с тем, что подобный воображаемый мировой заговор представлял собой более удоб-

32 Armstrong J. A. Op. cit. Р. 236.

28
ную идеологическую основу для оправдания тоталитарных притязаний на мировое господство, нежели ссылки на козни Уолл-стрита, капитализма и империализма. Открытое, беззастенчивое принятие того, что весь мир считал наиболее существенным признаком нацизма, было последним комплиментом Сталина его покойному коллеге и сопернику в деле тоталитарного господства, с которым он, к своему великому сожалению, не смог достичь долговременного соглашения.
Сталин, как и Гитлер, умер в разгар своего ужасающего незаконченного мероприятия. А когда это произошло, история, о которой должна рассказать эта книга, и события, которые мы стремимся здесь понять и осмыслить, пришли к своему, по крайней мере временному, концу.

Ханна Арендт Июнь 1966 г.

Weder dem Vergangenen anheimfallen noch dem Zukunftigen. Es kommt darauf an, ganz gegenwartig zu sein*
*Не следует отдаваться ни прошлому, ни будущему. Необходимо пребывать всецело в современности. (Прим. пер.)

Карл Ясперс

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Две мировые войны на протяжении жизни одного поколения, разделенные непрерывной цепью локальных войн и революций, не завершившиеся ни мирным договором для побежденных, ни передышкой для победителей, имеют своим итогом ожидание третьей мировой войны между двумя сохранившимися мировыми державами. Этот момент ожидания подобен покою, приходящему тогда, когда умерли все надежды. Мы уже не надеемся на возможную реставрацию прежнего мирового порядка со всеми его традициями или на воссоединение масс людей на пяти континентах, которые были ввергнуты в хаос насилием войн и революций, а также углубляющимся упадком всего того, что еще уцелело. В самых различных условиях и при самых разных обстоятельствах мы наблюдаем развитие одних и тех же явлений — бездомности в беспрецедентных масштабах, небывалой по глубине оторванности людей от своих корней.
Никогда еще наше будущее не было столь непредсказуемым, никогда мы еще не зависели в такой степени от политических сил, относительно которых мы не можем полагаться на то, что они будут руководствоваться нормами здравого смысла или собственными интересами. Эти силы кажутся просто безумными, если судить их мерками иных столетий. Все выглядит так, как будто человечество разделилось на тех, кто верит в человеческое всемогущество (это те, кто полагает, что все возможно, если знать, как организовать массы для этого), и на тех, для кого ощущение своей беспомощности стало основным опытом жизни.
На уровне исторического понимания и политического осмысления преобладает смутно определяемое общее согласие относительно того, что какая-то базисная структура всех цивилизаций пребывает на грани слома. Хотя она кажется лучше сохранившейся в одних частях мира, чем в других, однако нигде она не в состоянии указать пути реализации возможностей, предоставляемых нашим столетием, или найти адекватный ответ на его ужасы. Отчаянная надежда и отчаянный
30
страх, кажется, ближе к сути подобной ситуации, нежели взвешенное суждение и разумное понимание. Основные события нашей эпохи прочно забываются как теми, кто привержен вере в неизбежность катастрофы, так и теми, кто предался безудержному оптимизму.
Эта книга направлена и против безудержного оптимизма, и против безграничного отчаяния. Она исходит из того, что Прогресс и Закат являются двумя сторонами одной медали, а также из того, что и то и другое являются предметами суеверия, а не предметами веры. Книга была написана на основе убежденности в том, что можно обнаружить скрытую механику, посредством которой все традиционные элементы нашего политического и духовного мира претворились в определенный конгломерат, в котором все утратило свою ценность и стало недоступным человеческому пониманию, непригодным для человеческих целей. В непреодолимый соблазн превратилось желание поддаться процессу дезинтеграции, и не только потому, что он приобрел видимое величие «исторической необходимости», но и потому, что все вне его стало казаться безжизненным, бескровным, бессмысленным и нереальным. Убежденность в том, что все происходящее на земле должно быть понятно человеку, может привести к тому, что историю будут толковать посредством банальностей. Понимание не означает отрицания чего-то ошеломляющего, не означает того, что всему необычному следует находить прецеденты, не означает, что явления следует объяснять посредством таких аналогий и обобщений, которые не позволяют ощутить воздействие реальности и шок опыта. Оно означает, скорее, изучение и сознательное принятие того бремени, которое возложил на нас наш век. Не следует ни отрицать существование этого бремени, ни покорно подчиняться ему. Понимание, одним словом, означает непредвзятую, собранную готовность встретить реальность, какой бы она ни была, и оказать ей сопротивление.
В таком плане следует воспринять и понять тот ошеломляющий факт, что столь незаметное (а в мировой политике и столь незначительное) явление, как «еврейский вопрос» и антисемитизм, могло послужить катализатором сначала нацистского движения, затем мировой войны и, наконец, учреждения «фабрик смерти». Это же относится и к гротескному разрыву между причиной и следствием, ставшему провозвестием наступления эры империализма, когда экономические трудности привели за несколько десятилетий к глубокой трансформации политических условий во всем мире. Это правомерно и относительно любопытного противоречия между циничным «реализмом», провозглашаемым тоталитарными движениями, и их бросающимся в глаза пренебрежением ко всем моментам реальности. В связи с этим следует указать и на вызывающую раздражение несовместимость между действительной мощью современного человека (большей, чем когда-либо,
31
настолько огромной, что он может поставить под угрозу само существование своего мира) и его неспособностью жить в том мире и понять смысл того мира, который он создал своими силами.
Тоталитарное устремление к глобальным завоеваниям и к тотальному господству явилось деструктивным способом выхода из всех трудностей. Победа тоталитаризма может совпасть с разрушением человечества; где бы он ни правил, он начинал разрушать саму сущность человека. И все же будет мало пользы, если мы просто повернемся спиной к разрушительным силам нашего столетия.
Беда заключается в том, что наша эпоха настолько причудливо смешала благо со злом, что без «экспансии ради экспансии» империалистов мир мог бы никогда не стать единым; без «власти ради власти» как политического средства буржуазии мы могли бы никогда не обнаружить масштаб мощи человека; без выдуманного мира тоталитарных движений, неслыханно отчетливо показавших базисную неустойчивость нашей эпохи, мы бы, возможно, двигались к своей гибели, не осознавая, что же все-таки происходит.
И если верно, что на заключительных стадиях тоталитаризма является зло в своей абсолютной форме (абсолютной, поскольку его уже нельзя вывести из каких-либо по-человечески понятных мотивов), то столь же верно и то, что без этого мы бы, вероятно, никогда не узнали подлинно радикальную природу Зла.
Антисемитизм (не просто ненависть к евреям), империализм (не просто завоевание), тоталитаризм (не просто диктатура) один за другим, каждый более варварский, чем предыдущий, продемонстрировали, что человеческое достоинство нуждается в новых гарантиях, которые можно найти только в каком-то новом политическом принципе, каком-то новом законе на земле, который должен быть правомочным для всего человечества, но в то же время ограниченным по своей мощи, укорененным в территориальных образованиях, которые можно определить по-новому, и контролируемым ими.
Мы уже не можем позволить себе взять то, что было благом в прошлом, и просто назвать его нашим наследием, отбросить плохое и считать его мертвым грузом, который само время предаст забвению. Подспудное течение западной истории вышло наконец на поверхность и узурпировало сан нашей традиции. Такова реальность, в которой мы живем. Вот почему тщетны все усилия убежать из мрачного настоящего в ностальгию по все еще сохраняемому прошлому или в предвосхищение лучшего будущего, которое дарует нам забвение.
Лето 1950 г.

*********

Часть I

АНТИСЕМИТИЗМ

Это был примечательный век, который начался Революцией, а завершился Историей* Возможно, его назовут, вздорным веком.
Роже Мартен дю Гар

*Имеется в виду История Дрейфуса, анализу которой посвящена четвертая глава настоящего исследования. (Прим.. ред.)

Глава первая

АНТИСЕМИТИЗМ КАК ВЫЗОВ ЗДРАВОМУ СМЫСЛУ

Многие по-прежнему считают случайностью то обстоятельство, что нацистская идеология сконцентрировалась вокруг антисемитизма, а политика нацистов была последовательно и бескомпромиссно нацелена на преследование и в конечном счете уничтожение евреев. Лишь ужас происшедшей катастрофы, а еще больше бездомность и полная утрата какой-либо почвы оставшимися в живых сделали «еврейский вопрос» столь заметным явлением в нашей повседневной политической жизни. То, что сами нацисты считали своим главным открытием, а именно роль еврейского народа в мировой политике, и то, что они провозглашали своей главной задачей, а именно преследование евреев во всем мире, — все это рассматривалось общественным мнением как средство привлечь на свою сторону массы или как вызывающее интерес средство демагогии.
Неспособность воспринять всерьез то, что говорили сами нацисты, вполне объяснима. Вряд ли в современной истории можно найти нечто более раздражающее и озадачивающее, чем утверждение о том, что при всех огромных нерешенных политических вопросах нашего столетия именно такая кажущаяся мелкой и незначительной проблема, как еврейская проблема, обладает сомнительной честью быть пусковым механизмом всей этой дьявольской машины. Подобные разрывы между причиной и следствием бросают вызов нашему здравому смыслу, не говоря уже о вызове чувству равновесия и гармонии у историка.
Будучи сопоставлены с самими событиями, все объяснения антисемитизма выглядят так, как будто они были поспешно и наугад изобретены, с тем чтобы сокрыть нечто, несущее огромную угрозу нашему чувству меры и нашей надежде на здравомыслие.
Одним из таких поспешных объяснений было отождествление антисемитизма с воинствующим национализмом и его ксенофобными взрывами. К несчастью, на самом деле факты показывают, что современный антисемитизм рос в той мере, в какой шел на спад традиционный национализм, и достиг он своей кульминации в тот момент, когда рухнула европейская система национальных государств с ее неустойчивым равновесием сил.
Уже отмечалось, что нацисты не были просто националистами. Их националистическая пропаганда была адресована попутчикам, а не убеж-
36
денным членам движения. Последним, напротив, никогда не дозволялось утрачивать последовательно наднационального подхода к политике. У нацистского «национализма» много общего с националистической пропагандой недавнего времени в Советском Союзе, где она также используется только для того, чтобы дать пищу предрассудкам масс.
Нацисты питали подлинное и никогда не подвергавшееся сомнению презрение к узколобости национализма, провинциализму национального государства. Они вновь и вновь повторяли, что их «движение», интернациональное по своим целям, как и большевистское движение, важнее для них, чем всякое государство, которое необходимо будет связано с какой-либо определенной территорией. И не только нацисты, но и 50 лет истории антисемитизма свидетельствуют против отождествления антисемитизма с национализмом. Первые антисемитские партии, сложившиеся в последние десятилетия XIX столетия, были также среди тех, кто первыми стали объединяться в международном масштабе. С самого начала они созывали международные съезды и стремились к координации своей деятельности во всемирном, по крайней мере всеевропейском, масштабе.
Определенные общие тенденции, такие, как совпадение упадка национального государства и рост антисемитизма, вряд ли можно удовлетворительно объяснить посредством какого-либо одного основания или причины. В большинстве подобных случаев историк сталкивается с чрезвычайно сложной исторической ситуацией, применительно к которой он почти свободно — а это значит неся потери — может выделить какой-либо один фактор в качестве «духа времени». Существуют, однако, несколько полезных общих правил. С точки зрения наших целей наиболее ценным является великое открытие Токвиля («L'ancien regime et la Revolution». Кн. 2. Гл. 1) относительно причин яростной ненависти, испытываемой французскими массами к аристократии в период, когда вспыхнула революция, ненависти, которая побудила Бёрка заметить, что революцию больше занимала «ситуация дворянина», чем институт королевской власти. По Токвилю, французский народ ненавидел аристократов, утрачивающих власть, более чем когда-либо, именно потому, что быстро происходившая утрата ими реальной власти не сопровождалась сколько-нибудь заметным снижением их богатства. Пока аристократия обладала значительной юридической властью, ее не только терпели, но и уважали. Когда дворяне утратили свои привилегии, в том числе привилегию эксплуатировать и угнетать, люди стали воспринимать их как паразитов, не выполняющих какой-либо реальной функции в управлении страной. Другими словами, ни угнетение, ни эксплуатация сами по себе никогда не являются главной причиной возмущения. Богатство вне связи с определенной очевидной функцией
37
воспринимается как нечто гораздо более нетерпимое, поскольку никто не может понять, почему его следует терпеть.
Антисемитизм достиг своей высшей точки тогда, когда евреи сходным образом утратили свои общественные функции и свое влияние и у них не осталось ничего, кроме их достояния. Когда Гитлер пришел к власти, немецкие банки были уже почти judenrein (а ведь именно здесь евреи занимали ключевые позиции в течение более чем ста лет), а немецкое еврейство как целое после долгого периода устойчивого роста и в плане социального статуса, и в плане количества клонилось к упадку столь быстро, что статистики предсказывали его исчезновение через несколько десятилетий. Статистика конечно же не обязательно отражает реальные исторические процессы, тем не менее следует отметить, что с точки зрения статистики преследование и уничтожение евреев нацистами могло выглядеть как бессмысленное ускорение процесса, который должен был свершиться в любом случае.
Это же верно и относительно почти всех западноевропейских стран. История Дрейфуса возникла не во времена Второй империи, когда французское еврейство было в зените своего процветания и влияния, а в условиях Третьей республики, когда евреи почти исчезли с наиболее важных позиций (хотя и не ушли с политической сцены). Австрийский антисемитизм приобрел сильный накал не в правление Меттерниха и Франца Иосифа, а в послевоенной Австрийской республике, когда было совершенно очевидно, что вряд ли какая-нибудь иная группа столь же много потеряла во влиянии и престиже вследствие исчезновения Габсбургской монархии.
Преследование лишенных силы или утрачивающих силу групп является не очень приятным зрелищем, однако оно проистекает не только из человеческой низости. Заставляет людей подчиняться или терпеть реальную власть и в то же время заставляет ненавидеть тех, кто, обладая богатством, не обладает властью, рациональное инстинктивное понимание того, что власть выполняет определенную функцию и вообще приносит какую-то пользу. Даже эксплуатация и угнетение все же заставляют общество функционировать и устанавливают какой-то порядок. Лишь богатство без власти или отстраненность, не являющаяся определенной политической линией, ощущаются — поскольку они разрывают все связи между людьми — как нечто паразитарное, бесполезное, отталкивающее. Богатство, которое не эксплуатирует, означает отсутствие даже того отношения, что существует между эксплуататором и эксплуатируемым, а отстраненность, не являющаяся политической линией, не предполагает даже минимальной заботы угнетателя об угнетенном.
38
Общий упадок западно- и центральноевропейского еврейства составляет, однако, всего лишь атмосферу, в которой развертывались последующие события. Этот упадок сам по себе объясняет их столь же мало, как простая утрата власти аристократией могла бы объяснить Французскую революцию. Помнить об указанных общих правилах важно только для того, чтобы опровергнуть те рекомендации здравого смысла, в соответствии с которыми мы верим, что яростная ненависть или неожиданный бунт необходимо проистекают из отношения к огромной власти или огромным злоупотреблениям и что, следовательно, организованная ненависть к евреям является не чем иным, как реакцией на их значение и мощь.
Более серьезным — в силу привлекательности для гораздо более достойных людей — является другое заблуждение здравого смысла. Оно заключается в представлении о том, что евреи, будучи совершенно беспомощной группой, захваченной общими и неразрешимыми конфликтами эпохи, могли быть обвинены в этих конфликтах и в конце концов представлены как скрытые творцы всякого зла. Наилучшей иллюстрацией — и наилучшим опровержением — такого объяснения, близкого сердцу многих либералов, является шутка, бывшая в ходу после первой мировой войны. Антисемит утверждает, что причиной войны являются евреи. Ответ гласит: «Да, евреи и велосипедисты». «Почему велосипедисты?» — спрашивает он. «А почему евреи?» — спрашивают его.
Теория, что евреи всегда являются козлом отпущения, предполагает, что козлом отпущения мог бы быть и кто-то другой. Эта теория утверждает полную невиновность жертвы, а такая невиновность не только исподволь внушает, что жертвой не было совершено не только никакого зла, но ею вообще не было совершено ничего такого, что могло бы иметь какую-то связь с обсуждаемым вопросом. Действительно, «теория козла отпущения» в своей чистой форме никогда не появляется в печати. Как только ее приверженцы предпринимают тщательные усилия объяснить, почему же тот или иной козел отпущения оказался столь хорошо пригодным для своей роли, становится видно, что они оставили эту теорию позади и занялись обыкновенным историческим исследованием, при котором никогда не обнаруживается ничего, кроме того, что историю творят многие группы, а одна группа была выделена в силу определенных причин. Так называемый козел отпущения необходимо перестает быть невинной жертвой, которую мир обвиняет во всех своих грехах и посредством которой он желает избежать возмездия, а оказывается одной группой людей среди других групп, все из которых вовлечены в деяния этого мира. И такая группа не перестает нести свою долю ответственности только потому, что оказалась жертвой несправедливости и жестокости мира.
39
До недавнего времени внутренняя противоречивость «теории козла отпущения» была достаточным основанием для того, чтобы отказаться от нее как от одной из многих теорий, побудительным мотивом которых является стремление к эскапизму. Однако появление террора как основного средства правления придало этой теории большую убедительность, чем та, которой она обладала когда-либо прежде.
Коренное отличие современных диктатур от всех тираний прошлого заключается в том, что террор используется не как средство уничтожения и запугивания противников, а как инструмент управления совершенно покорными массами людей. Террор, каким мы его знаем сегодня, применяется без какого-либо предварительного повода, его жертвы невиновны даже с точки зрения преследователя. Так обстояло дело в нацистской Германии, когда полномасштабный террор применялся против евреев, т.е. против людей с какими-то общими характеристиками вне зависимости от особенностей их личного поведения. В Советском Союзе ситуация более запутанная, однако факты, к сожалению, еще более очевидны. С одной стороны, большевистская система, в отличие от нацистской, теоретически никогда не признавала возможность использования террора против невиновных, хотя, если исходить из практики, это представляется лицемерием, и все же указанное различие чрезвычайно важно. С другой стороны, русская практика в одном отношении продвинулась дальше немецкой: произвол в применении террора не обуздывается даже расовыми соображениями, а поскольку прежние классовые категории давно отброшены, то в России любой может неожиданно стать жертвой полицейского террора. Мы не будем здесь останавливаться на принципиальной особенности правления посредством террора, заключающейся как раз в том, что никто, даже палач, никогда не может быть свободным от страха. Здесь мы просто обращаем внимание на призвольность выбора жертв, и в связи с этим решающее значение имеет то обстоятельство, что они объективно невиновны, что они выбираются вне зависимости от того, что они могли или не могли совершить.
На первый взгляд это может предстать как запоздалое подтверждение «теории козла отпущения». Действительно, жертва современного террора являет все характеристики козла отпущения: она объективно и абсолютно невиновна, поскольку ничего из того, что она совершила или не совершила, не имеет значения и никак не связано с ее судьбой.
Поэтому есть соблазн вернуться к такому объяснению, которое автоматически освобождает жертву от всякой ответственности. Такой подход кажется совершенно адекватным реальности, где ничто не поражает нас так, как полная невиновность человека, оказавшегося захваченным чудовищной машиной, и его полная неспособность каким-
40
нибудь образом изменить свою судьбу. Террор, однако, только на последней стадии своего развития является всего лишь формой правления. Для того чтобы установить тоталитарный режим, террор должен быть представлен как инструмент воплощения определенной идеологии. И эта идеология должна приобрести поддержку многих, и даже большинства, прежде чем террор сможет обрести стабильный характер. Главное для историка заключается в том, что евреи, прежде чем стать главными жертвами современного террора, стали центром нацистской идеологии. А идеология, которая хочет убеждать и мобилизовать людей, не может выбирать жертву произвольно. Другими словами, если в такую явную подделку, как «Протоколы сионских мудрецов», верят настолько много людей, что эта подделка может стать текстом целого политического движения, то задача историка уже не может ограничиваться разоблачением фабрикации. Она, конечно, не может состоять в выдумывании таких объяснений, которые обходят основной политический и исторический факт: то, что в подделку верят. Этот факт более важен, чем то (исторически говоря, вторичное) обстоятельство, что она является подделкой.
Объяснение посредством ссылки на козла отпущения по-прежнему является одной из основных попыток уклониться от понимания серьезности антисемитизма и значения того обстоятельства, что евреи оказались втянутыми в эпицентр событий. Столь же распространенной является и противоположная доктрина о «вечном антисемитизме», согласно которой ненависть к евреям — это привычная и естественная реакция, а история лишь предоставляет для нее больше или меньше поводов. Взрывы не нуждаются в каких-то особых объяснениях, поскольку являются естественными последствиями существования определенной вечной проблемы. То, что эта доктрина была принята профессиональными антисемитами, совершенно естественно, поскольку она служит алиби по отношению к любым ужасам. Ведь если верно, что человечество настойчиво убивало евреев в течение более чем двух тысячелетий, то в таком случае убийство евреев является нормальным, даже человечным занятием, а ненависть к евреям не нуждается в оправдании посредством какой-либо аргументации.
Наибольшее удивление вызывает то, что это объяснение с помощью ссылки на извечный характер антисемитизма признается очень многими лишенными предубеждений историками и даже еще большим числом евреев. Именно это странное совпадение делает данную теорию столь опасной и столь вводящей в заблуждение. В обоих случаях перед нами одна и та же эскапистская основа: подобно тому как антисемиты, что вполне понятно, хотят избежать ответственности за свои деяния, так и евреи, теснимые и обороняющиеся, ни при каких
41
обстоятельствах не желают, что тем более понятно, обсуждать вопрос о своей доле ответственности. Однако эскапистские тенденции официальной апологетики приверженцев этой доктрины — как евреев, так зачастую и христиан — базируются на более важных и менее рациональных мотивах.
Зарождение и рост современного антисемитизма сопровождались и были взаимосвязаны с ассимиляцией евреев, с секуляризацией и с угасанием древних религиозных и духовных ценностей иудаизма. На самом деле происходило вот что: значительная часть еврейского народа оказалась под угрозой физического вымирания извне и разложения изнутри. В этой ситуации евреи, стремившиеся обеспечить выживание своего народа, в нелепом, безысходном непонимании ухватились за утешительную идею, что антисемитизм может в конце концов выступить превосходным средством удержать народ вместе, так что извечный антисемитизм способен даже предстать как вечная гарантия еврейского существования. Такое предубеждение, являющееся секуляризованной карикатурой на идею вечности, унаследованную от веры в избранность и мессианской надежды, подкреплялось тем обстоятельством, что в течение многих столетий евреи испытывали специфическую враждебность со стороны христиан, которая в действительности выступала как мощный фактор сохранения еврейского народа и в духовном, и в политическом отношении. Евреи ошибочно приняли современный антихристианский антисемитизм за традиционную религиозную ненависть к евреям. Этому способствовало и то, что в процессе своей ассимиляции они как бы прошли мимо христианства в его религиозном и культурном аспектах. Сталкиваясь, кроме того, с очевидными симптомами упадка христианства, они могли поэтому, по незнанию, принять происходящее за какое-то возрождение так называемых темных веков. Незнание или неверное понимание своего собственного прошлого было одной из причин фатальной недооценки евреями действительных и беспрецедентных опасностей, которые их ожидали. Следует при этом помнить и о том, что отсутствие политического навыка и политической рассудительности было обусловлено самой природой еврейской истории — истории народа без правительства, без страны и без языка. Еврейская история предлагает необычайный спектакль, где народ проявляет себя уникальным образом в том плане, что, начав свою историю с вполне определенным представлением об истории и с почти осознаваемой решимостью достичь на земле реализации четко очерченного плана, он избегал в течение двух тысячелетий всякого политического действия, не отказываясь при этом от этого своего представления об истории. В результате политическая история еврейского народа стала более зависимой от непредвиденных, случайных факторов, нежели исто-
42
рия других народов, так что евреи играли то одну роль, то другую и не принимали на себя ответственность ни за одну из них.
Ввиду окончательной катастрофы, которая поставила евреев на грань полного уничтожения, тезис об извечном антисемитизме стал еще более опасным, чем когда-либо. Сегодня он снимал бы с евреененавистников ответственность за преступления гораздо худшие, чем те, что можно было когда-нибудь представить себе. Антисемитизм не только не оказался какой-то таинственной гарантией выживания еврейского народа, но со всей ясностью предстал как несущий ему угрозу уничтожения. Тем не менее такое объяснение антисемитизма, подобно «теории козла отпущения», — и в силу сходных причин — пережило свое опровержение реальностью. Ведь и оно с такой же настойчивостью, хотя и используя иные аргументы, подчеркивает в конце концов ту полную и несвойственную человеку невиновность, которая столь поразительным образом характерна для жертв современного террора. В силу всего этого кажется, что такое объяснение подтверждается фактами. Оно даже обладает тем преимуществом перед «теорией козла отпущения», что дает какой-то ответ на неудобный вопрос: почему именно евреи? Правда, ответ — извечная враждебность к евреям — всего лишь объявляет решенным спорный вопрос.
Весьма примечательно, что эти две теории — единственные теории, которые по крайней мере предпринимают попытку объяснить политическое значение антисемитизма, — отрицают какую-либо специфическую ответственность евреев и отказываются обсуждать соответствующие проблемы в характерных исторических терминах. При таком подходе, по существу отрицающем значение человеческого поведения, они ужасающим образом напоминают те виды современной практики и форм правления, которые посредством произвольного террора уничтожают саму возможность человеческого действия. Ведь в лагерях уничтожения евреев убивали как бы в соответствии с тем объяснением, почему их ненавидят, которое давали эти теории: их убивали безотносительно к тому, что они сделали или не сделали, безотносительно к их порокам или добродетелям. Более того, сами убийцы, лишь подчинявшиеся приказам и гордившиеся своей бесстрастной производительностью, жутким образом представали как бы «невинными» орудиями бесчеловечного обезличенного хода событий, какими и считала их теория извечного антисемитизма.
Подобные общие знаменатели между теорией и практикой сами по себе вовсе не являются свидетельством исторической истины. Но они являются свидетельством «своевременности» таких мнений, этим же объясняется их привлекательность для толпы. Они интересны для историка лишь постольку, поскольку сами образуют часть истории, а
43
также потому, что стоят на пути его поисков истины. Будучи современником, он может поддаться их убеждающей силе, как и всякий другой человек. Осторожность по отношению к общепринятым мнениям, притязающим на объяснение всех тенденций истории, особенно важна для историка современной эпохи, так как прошлое столетие создало множество идеологий, претендующих быть ключом к истории, но в действительности являющихся не чем иным, как отчаянными попытками избежать ответственности.
Платон, ведя свою знаменитую борьбу против античных софистов, обнаружил, что их универсальное «уменье увлекать души словами» (Федр, 261) не имело ничего общего с истиной, но было ориентировано на мнения, которые изменчивы по природе своей и которые имеют силу лишь «на такой срок, на какой это мнение сохраняется» (Теэтет, 172). Он также обнаружил непрочное положение истины в мире, ведь можно убедить с помощью мнений, «а не с помощью истины» (Федр, 260). Наиболее разительное различие между древними и современными софистами заключается в том, что древние удовлетворялись преходящей победой аргумента за счет истины, а современные стремятся к более длительной победе за счет реальности. Иными словами, одни разрушали достоинство человеческой мысли, а другие разрушают достоинство человеческого действия. Древние манипуляторы логикой стояли на пути философа, а современные манипуляторы фактами стоят на пути историка. Ведь рушится сама история, и ставится под угрозу ее понятность, базирующаяся на том факте, что история творится людьми и может быть поэтому понята людьми, если факты уже не считаются неотъемлемой частью прошлого и настоящего мира и произвольно используются для подтверждения того или иного мнения.
Конечно, остается мало путеводителей по лабиринту немых фактов, если мнения отбрасываются, а традиция уже не воспринимается как нечто бесспорное. Такие трудности, возникающие для историографии, являются, однако, весьма малозначительными, если принимать во внимание огромные потрясения нашей эпохи и их воздействие на исторические структуры западного мира. Непосредственным результатом этого было то, что обнажились все те компоненты нашей истории, которые до настоящего времени были сокрыты от нашего взора. Это не означает, что рухнувшее во время этого кризиса (вероятно, наиболее глубокого кризиса в западной истории после падения Римской империи) было всего лишь facade, хотя многое из того, что мы несколько десятилетий назад считали неразрушимыми сущностями, оказалось лишь facade.
Одновременный упадок европейских национальных государств и рост антисемитских движений, совпадение и заката национально орга-
44
низованной Европы, и уничтожения евреев, которое было подготовлено победой антисемитизма над всеми соперничающими «измами» в предшествующей борьбе за общественное мнение, — все это должно быть воспринято как серьезное указание на то, где следует искать источник антисемитизма. Современный антисемитизм должен рассматриваться в более широком контексте развития национального государства, и в то же время его источник следует искать в определенных аспектах еврейской истории и некоторых специфических функциях, которые выполняли евреи в последние века. Если на последней стадии процесса распада антисемитские лозунги оказались наиболее эффективным средством вдохновить и организовать крупные массы людей в целях империалистической экспансии и разрушения старых форм правления, то элементарные ключи к пониманию растущей враждебности между определенными группами общества и евреями должны содержаться в предшествующей истории отношений между евреями и государством. Мы будем рассматривать этот процесс в следующей главе.
Далее, если устойчивый рост современной толпы, т.е. declasses всех классов, породил лидеров, которые, ничуть не смущаясь вопросом о том, действительно ли евреи играли столь важную роль, чтобы попасть в фокус политической идеологии, навязчиво усматривали в них «ключ к истории» и главный источник всех зол, то в предшествующей истории отношений между евреями и обществом должны содержаться элементарные свидетельства враждебности между толпой и евреями. Мы обратимся к рассмотрению отношений между евреями и обществом в третьей главе.
В четвертой главе анализируется История Дрейфуса, своего рода генеральная репетиция спектакля нашего времени. Так как это создает особо благоприятную возможность для того, чтобы в краткий исторический миг увидеть обычно сокрытые потенции антисемитизма как мощного политического средства в контексте политики относительно уравновешенного и здравого XIX столетия, то указанная История будет рассмотрена во всех подробностях.
Последующие три главы содержат анализ лишь подготовительных моментов, которые смогли в полной мере воплотиться в реальность, только когда упадок национального государства и развитие империализма вышли на авансцену политической жизни.

Глава вторая

ЕВРЕИ, НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И ЗАРОЖДЕНИЕ АНТИСЕМИТИЗМА

1. Двусмысленности эмансипации и еврей — государственный банкир

В XIX столетии, в период своего наивысшего развития, национальное государство обеспечивало своим гражданам-евреям равенство прав. За весьма абстрактной и явной несообразностью, заключающейся в том, что евреи получили свое гражданство от правительств, которые в течение столетий полагали ту или иную национальность в качестве условия гражданства, а однородность населения считали наилучшей характеристикой государства, скрывались более глубокие, застарелые и фатальные противоречия.
Двусмысленное отношение национального государства к своим подданным-евреям предваряло и сопровождало серию освободительных декретов, медленно и с перерывами последовавших за французским декретом 1792 г. Крушение феодального строя породило новое революционное понятие равенства, исходя из которого уже было нетерпимо существование «нации внутри нации». Ограничения и привилегии для евреев должны были быть упразднены вместе со всеми другими особыми правами и свободами. Такое укрепление равенства, однако, в значительной степени зависело от укрепления независимой, стоящей над классами и партиями, государственной машины, которая, выступая как просвещенный деспотизм или как конституционное правительство, могла, пребывая в блистательной изоляции, действовать, управлять и представлять интересы нации как целого. Поэтому начиная с конца XVII столетия появляется небывалая потребность в государственном кредите и в расширении сферы экономических и деловых интересов государства. В то же время ни одна группа европейского населения не была в состоянии обеспечить государству кредит или принять активное участие в развитии государственной экономики. И было совершенно естественно, что на помощь были призваны евреи, имевшие многовековой опыт финансовых дел и обладавшие связями с европейским дворянством, представители которого зачастую оказывали им покрови-
46
тельство на местном уровне и финансовые дела которых они обычно вели. Совершенно очевидно, что в связи с новыми государственными делами в интересах государства было обеспечить евреев определенными привилегиями и иметь дело с ними как с отдельной группой. Ни при каких обстоятельствах государство не могло позволить себе допустить полной ассимиляции евреев с остальным населением, которое отказывалось давать государству кредиты, не проявляло желания участвовать в развертывании торгово-промышленных дел государства и продолжало придерживаться обычной практики частнокапиталистического предпринимательства.
Эмансипация евреев, какой ее гарантировала система национальных государств в Европе в XIX столетии, была двоякого происхождения, и ей всегда была присуща определенная двусмысленность. С одной стороны, эта эмансипация была получена из рук политической и правовой структуры нового государства, которое могло функционировать только при условии политического и правового равенства. В интересах правительства было как можно полнее и как можно быстрее выкорчевать неравенство, связанное со старым порядком. С другой стороны, она была очевидным следствием постепенного расширения специфических привилегий евреев, поначалу дававшихся только некоторым индивидам, а затем через них и узкому кругу преуспевающих евреев. Только когда эта ограниченная группа оказалась не в состоянии сама по себе справляться со все увеличивающимся числом дел государства, такие привилегии были наконец распространены на все западноевропейское и центральноевропейское еврейство1.
Таким образом, в одно и то же время и в одних и тех же странах эмансипация означала равенство и привилегии, разрушение прежней

1 Права и свободы, предоставлявшиеся придворным евреям в XVII и XVIII столетиях, современным историком могут восприниматься не иначе как предвестие равенства. Придворные евреи могли проживать, где хотели, им разрешалось свободно передвигаться в пределах владений своего суверена, им дозволялось носить оружие, они также пользовались особым покровительством со стороны местных властей. В действительности эти придворные евреи, характерно называвшиеся в Пруссии Generalprivilegierte Juden, не только находились в лучшем положении, чем другие евреи, все еще жившие в условиях почти средневековых ограничений, но и были более зажиточными, чем их соседи-неевреи. Уровень их жизни был гораздо выше, чем уровень жизни среднего класса того времени, а их привилегии в большинстве случаев были больше тех, что предоставлялись купцам. Такая ситуация не ускользнула от внимания современников. Кристиан Вильгельм Дом, выдающийся сторонник эмансипации евреев в Пруссии XVIII столетия, сетовал на утвердившуюся со времен Фридриха Вильгельма I практику, когда богатым евреям оказывались «всевозможные почести и поддержка», причем зачастую «в ущерб и с пренебрежением интересами усердных законных [т.е. неевреев] граждан» (см.: Dohm С. W. Uber die burgerliche Verbesserung der Juden, 1781-1783 // Denkwtirdigkeiten meiner Zeit. Lemgo, 1814-1819. Bd. 4. S. 487).

47
автономии еврейского сообщества и сознательное сохранение евреев как особой группы в обществе, отмену особых ограничений и особых прав и распространение таких прав на увеличивающуюся группу индивидов. Равенство условий существования для всех подданных стало предпосылкой функционирования нового государства. Данное равенство было осуществлено по крайней мере таким образом, что прежние правящие классы были лишены своей привилегии на управление, а прежние угнетенные классы — своего права на защиту, однако этот процесс совпал с процессом зарождения классового общества, что вновь разделило подданных в экономическом и социальном отношении столь же эффективно, как это делал старый режим. Равенство условий существования, каким его понимали якобинцы в период Французской революции, стало реальностью только в Америке, в то время как на Европейском континенте оно было сразу же заменено простым формальным равенством перед законом.
Базисное противоречие между политическим состоянием, основывающимся на равенстве перед законом, и обществом, основывающимся на неравенстве, проистекающем из классовой системы, препятствовало как развитию и функционированию республик, так и зарождению новой политической иерархии. Непреодолимое неравенство в социальных условиях, а также то обстоятельство, что на континенте классовая принадлежность навязывалась индивиду и вплоть до первой мировой войны практически предопределялась его происхождением, могли каким-то образом сосуществовать бок о бок с политическим равенством. Только политически отсталые страны, такие, как Германия, унаследовали некоторые феодальные пережитки. Здесь представители аристократии, которая в целом уже превратилась во многом в класс, обладали привилегированным политическим статусом и могли, таким образом, как группа сохранять определенные особые отношения с государством. Но это были лишь пережитки. В полной мере развившаяся классовая система однозначно означала, что статус индивида определялся его принадлежностью к своему классу и его отношением к другому классу, а не положением в государстве или в государственной машине.
Единственным исключением из этого общего правила были евреи. Они не образовывали свой собственный класс и не принадлежали к какому-либо из классов в своих странах. Как группа они не были рабочими, не были людьми среднего класса, не были ни землевладельцами, ни крестьянами. Их состояние могло сделать их частью среднего класса, однако они не участвовали в процессе его капиталистического развития. Они были слабо представлены в промышленном предпринимательстве, а когда на последних стадиях своей истории в Европе они стали крупными работодателями, то нанимали служащих, а не рабочих. Дру-
48
гими словами, их статус определялся тем, что они евреи, и не определялся их отношением к какому-то другому классу. Их особая защищенность со стороны государства (или в прежней форме явных привилегий, или посредством особого указа об эмансипации, в котором не нуждалась ни одна иная группа и который иногда требовался, чтобы противостоять враждебности общества) и их особые услуги правительствам препятствовали как их включению в систему классов, так и складыванию в отдельный класс2. Поэтому в тех случаях, когда им было позволено и они включались в общество, они становились четко определенной, самосохраняющейся группой в рамках одного из классов — аристократии или буржуазии.
Нет никакого сомнения в том, что заинтересованность национального государства в сохранении евреев в качестве особой группы и его заинтересованность в том, чтобы они не ассимилировались в классовое общество, совпадали с заинтересованностью евреев в самосохранении и в выживании как группы. И более чем вероятно, что без такого совпадения интересов усилия правительств оказались бы тщетны. Могучее устремление к равенству всех граждан со стороны государства и могучее устремление к включению всех индивидов в тот или иной класс со стороны общества, очевидно предполагавшие полную ассимиляцию евреев, могли оказаться безрезультатными только при условии сочетания определенных усилий правительства и добровольного сотрудничества евреев в этом деле. Официальная политика в отношении евреев, в конце концов, не всегда была столь последовательной и целеустремленной, как можно было бы предположить, если исходить только из конечных результатов3. Действительно, удивительно наблюдать, как последовательно евреи отвергали все возможности включиться в нормальные капиталистические предпринимательство и бизнес4. Однако без заинтере-

2 Якоб Лещински в одной из ранних дискуссий вокруг еврейской проблемы указывал на то, что евреи не принадлежали ни к какому социальному классу, и говорил о «Klasseneinschiebsel» (Lestschinsky J. Die Umwandlung und Umschichtung des judischen Volkes im Laufe des letzten Jahrhunderts // Weltwirtschaftliches Archiv. Kiel, 1929. Bd. 30. S. 123 ff.), однако усматривал только недостатки, присущие этой ситуации в Восточной Европе, но не видел огромных преимуществ, предоставляемых ею в странах Западной и Центральной Европы.
3 Например, при Фридрихе II после Семилетней войны в Пруссии были предприняты решительные усилия с целью инкорпорировать евреев в торговую систему. Прежний общий Juden-reglement 1750 г. был заменен системой постоянных разрешений, выдаваемых лишь тем, кто вкладывал значительную часть своего достояния в новые мануфактурные предприятия. Однако и здесь, как и в других случаях, подобные усилия правительства закончились полной неудачей.
4 Феликс Прибач (Priebatsch F. Die Judenpolitik des furstlichen Absolutismus im 17 und 18 Jahrhundert // Forschungen und Versuche zur Geschichte des Mittelalters und der Neuzeit. 1915) приводит типичный случай, относящийся к началу XVIII в.: «Когда зер-

49
сованности и соответствующих действий правительств евреи вряд ли сохранили бы свою групповую идентичность.
В противоположность всем остальным группам статус и положение евреев определялись государством. Поскольку, однако, это государство не обладало какой-либо иной социальной реальностью, то они оказывались в социальном плане в пустоте. Их социальное неравенство было совершенно отличным от неравенства в системе классов. Оно было главным образом следствием отношений с государством, так что в обществе сам тот факт, что человек родится евреем, означал, что он или сверхпривилегирован, т.е. находится под особым покровительством правительства, или лишен привилегий, т.е. у него нет некоторых прав и возможностей, которые были закрыты для евреев ради того, чтобы воспрепятствовать их ассимиляции.
В схематическом изложении одновременный рост и упадок европейской системы национальных государств и европейского еврейства проходил приблизительно следующие стадии.
1. XVII и XVIII столетия были свидетелями медленного развития национальных государств под покровительством абсолютных монархов. Повсюду отдельные евреи переходили от ситуации полного бесправия к положению, иногда блестящему, но всегда влиятельному, придворных евреев, которые финансировали дела государства и занимались финансовыми сделками своих князей. Этот процесс столь же мало влиял на положение масс, продолжавших в той или иной мере жить в условиях феодального строя, как и на положение еврейского народа в целом.

кальная фабрика в Нейхаузе, Нижняя Австрия, субсидировавшаяся местными властями, перестала производить продукцию, Арей Вертхаймер дал императору деньги, чтобы тот купил ее. Когда ему предложили самому взять фабрику, он отказался, ссылаясь на то, что его время занято его финансовыми сделками».
См. также: Kohler М. Beitrage zur neueren judischen Wirtschaftsgeschichte. Die Juden in Halberstadt und Umgebung // Studien zur Geschichte der Wirtschaft und Geistes-kultur. 1927. Bd. 3.
С такой традицией, которая удерживала богатых евреев от занятия реальных властных позиций при капитализме, согласуется тот факт, что в 1911 г. парижские Ротшильды продали свою долю акций нефтяных месторождений Баку группе «Ройял шелл», несмотря на то что были, за исключением Рокфеллера, крупнейшими нефтяными магнатами мира. Об этом случае сообщалось в: Lewinsohn R. Wie sie gross und reich wurden. В., 1927.
Следующее утверждение Андре Сайу (Sayou A. Les Juifs // Revue Economique Internationale. 1912, сделанное в процессе его полемики против Вернера Зомбарта, отождествлявшего деятельность евреев с капиталистическим развитием, можно считать адекватным отражением общего правила: «Ротшильды и другие израильтяне, которые были заняты почти исключительно предоставлением государственных займов и международным движением капитала, вовсе не стремились... создавать крупную промышленность».

50
2. После Французской революции, которая резко изменила политические условия на всем Европейском континенте, появились национальные государства в современном смысле, деловые операции которых потребовали значительно более крупных капиталов и кредитов, чем те, что князья когда-либо просили придворных евреев предоставить в их распоряжение. Только совокупное достояние зажиточных слоев западноевропейского и центральноевропейского еврейства, доверенное некоторым наиболее крупным еврейским банкирам для соответствующих целей, могло оказаться достаточным для удовлетворения новых возросших потребностей правительства. В этот период привилегии, которые до того давались только придворным евреям, предоставляются более широкой группе зажиточных евреев, сумевших в XVIII столетии осесть в важных городских и финансовых центрах. Наконец, эмансипация наступила во всех полностью оформившихся национальных государствах. Ей воспрепятствовали только в тех странах, где евреи в силу своей численности и общей отсталости соответствующих регионов не сумели организоваться в особую отдельную группу, экономическая функция которой заключалась бы в финансовой поддержке своих правительств.
3. Поскольку тесные связи между правительством национальных государств и евреями покоились на безразличии буржуазии к политике вообще и к государственным финансам в частности, то этот период завершился с появлением в конце XIX столетия империализма, когда капиталистический бизнес, экспансионистский по своей форме, уже не мог осуществляться без активной политической поддержки и вмешательства государства. Империализм в то же время подрывал самые основы национального государства и вносил в европейское сообщество наций конкурентный дух деловых предприятий. В первые десятилетия развития этого процесса евреи уступили свои эксклюзивные позиции в делах государства империалистически настроенным бизнесменам. Значение их как группы понизилось, хотя отдельные евреи сохраняли свое влияние в качестве советников в финансовых вопросах и общеевропейских посредников. Эти евреи, однако, в противоположность государственным банкирам XIX столетия, еще меньше нуждались в еврейском сообществе, несмотря на его достояние, чем придворные евреи XVII и XVIII столетий, и поэтому они зачастую полностью порывали с еврейским сообществом. Еврейские сообщества уже не сорганизовывались в финансовом отношении, и хотя отдельные евреи, обладавшие высоким положением, по-прежнему воспринимались нееврейским миром как представители еврейства в целом, за всем этим было мало или вообще не было никакой материальной реальности.
51
4. Как группа западное еврейство распадалось вместе с упадком национального государства в десятилетия, предшествующие взрыву первой мировой войны. В период быстрого заката Европы после войны они оказались уже лишенными своей былой мощи, оказались атомизированной совокупностью состоятельных индивидов. В империалистическую эпоху еврейское богатство потеряло свое значение. Для Европы, утратившей чувство равновесия сил между ее нациями и чувство общеевропейской солидарности, ненациональный общеевропейский еврейский элемент в силу своего бесполезного достояния стал объектом всеобщей ненависти, а в силу отсутствия у него власти — объектом презрения.
Первыми правительствами, нуждавшимися в регулярных доходах и надежных финансах, были абсолютные монархии, при которых появились национальные государства. Феодальные князья и короли также нуждались в деньгах и даже в кредитах, но только для особых целей и для временных операций. Даже в XVI столетии, когда Фуггеры предоставили свой собственный кредит в распоряжение государства, они еще не думали об установлении особого государственного кредита. Абсолютные монархии на первых порах удовлетворяли свои финансовые потребности отчасти с помощью старых методов — войны и грабежа, отчасти с помощью нового средства — налоговой монополии. Это подрывало мощь и разрушало достояние дворянства, не смягчая, однако, возрастающую враждебность населения.
В течение долгого времени абсолютные монархии искали в обществе класс, на который можно было бы положиться столь же надежно, как феодальная монархия полагалась на дворянство. Во Франции бесконечная борьба между гильдиями и монархией, которая хотела инкорпорировать их в государственную систему, шла с XV столетия. Наиболее интересными из всех этих экспериментов были, несомненно, появление меркантилизма и попытки абсолютистского государства приобрести абсолютную монополию над национальным хозяйством и промышленностью. Последовавшая неудача и банкротство, вызванные согласованным сопротивлением поднимающейся буржуазии, достаточно хорошо известны5.

5 Трудно, однако, переоценить влияние экспериментов в сфере коммерции на характер будущего развитая. Франция была единственной страной, где последовательно опробовалась меркантилистская система, что привело к раннему расцвету мануфактур, обязанных своим существованием вмешательству государства. Страна так полностью и не излечилась от этого опыта. В эпоху свободного предпринимательства ее буржуазия избегала незащищенного инвестирования в свою промышленность, а ее бюрократия, также являющаяся продуктом меркантилистской системы, сохранилась в целости и сохранности, несмотря на крушение этой системы. Невзирая на то обстоятельство, что бюрократия утратила все свои производительные функции, она даже сегодня занимает более за-

52
До указов об эмансипации при каждом княжеском доме и при каждом монархе в Европе уже был придворный еврей, занимавшийся финансовыми делами. В XVII и в XVIII столетиях эти придворные евреи всегда были отдельными индивидами, обладавшими общеевропейскими связями и общеевропейским кредитом. Они, однако, не складывались тогда в какое-то международное финансовое образование6. Для этих времен, когда единичные евреи и первые маленькие состоятельные еврейские сообщества были более могущественными, чем когда-либо в XIX столетии7, является характерной та откровенность, с которой обсуждались их привилегированный статус и их право на него, а также тщательное засвидетельствование властями важности их услуг государству. Не было ни малейшего сомнения или неясности относительно связи между оказываемыми услугами и предоставляемыми привилегиями. Привилегированные евреи как нечто привычное получали дворянские титулы, так что даже внешне они были чем-то большим, чем просто состоятельными людьми. Тот факт, что Ротшильды испытали такие значительные трудности с одобрением их притязаний на дворянство австрийским правительством (им удалось его получить лишь в 1817 г.), был сигналом того, что завершилась целая эпоха.
К концу XVIII столетия стало ясно, что ни одно сословие или класс ни в одной из многих стран не имели желания и не были способ-

метное место в стране и служит даже большим препятствием к ее восстановлению, чем французская буржуазия.
6 Так обстояло дело в Англии со времен Маррано, банкира королевы Елизаветы, и евреев, финансировавших армии Кромвеля. Дошло до того, что один из двенадцати еврейских брокеров, допущенных на Лондонскую фондовую биржу, занимался, как утверждалось, четвертой частью всех правительственных займов того времени (см.: Baron S. V/. A social and religious history of the Jews. N.Y., 1937. Vol. 2: Jews and capitalism). В Австрии только за 40 с небольшим лет (1695-1739) евреи предоставили правительству кредиты на более чем 35 миллионов флоринов, а смерть Самюэля Оппенгеймера в 1703 г. привела к серьезному финансовому кризису как для государства, так и для императора. В Баварии в 1808 г. 80 процентов всех правительственных займов индексировались и реализовались евреями (см.: Grunwald М. Samuel Oppenheimer und sein Kreis. Wien, 1913). Во Франции, где условия меркантилистской системы были особенно благоприятны для евреев, еще Кольбер восхвалял огромную пользу, приносимую ими (Baron S.W. Op. cit., loc. cit.), а в середине XVIII в. немецкий еврей Лифман Калмер был сделан бароном благодарным королем, который высоко оценил услуги и верность «нашему государству и нашей особе» (Anchel R. Un baron Juif Francais au 18e siecle, Liefman Calmer // Souvenir et Science. Vol. 1. P. 52-55). В Пруссии Munzjuden Фридриха II получали титулы, а в конце XVIII в. 400 еврейских семейств образовывали одну из самых состоятельных групп в Берлине. (Одно из лучших описаний Берлина и роли евреев в его обществе в конце XVIII в. можно найти в: Dilthey W. Das Leben Schleiermachers. 1870. S. 182 ff.)
7 В начале XVIII столетия австрийские евреи добились запрета «Entdecktes Indentum» (1703) Айзенменгера, а в конце его «Венецианский купец» исполнялся с небольшим прологом, содержавшим извинения перед (неэмансипированной) еврейской аудиторией.

53
ны стать новым правящим классом, т.е. отождествить себя с правительством, как это в течение веков делало дворянство8. Неудача, которую потерпела абсолютная монархия в поиске замены в обществе, привела к полномасштабному развитию национального государства и к его притязаниям быть над всеми классами, быть полностью независимым от общества и его партикулярных интересов, выступать в качестве истинного и единственного представителя нации в целом. Это привело в то же время к углублению расхождений между государством и обществом, на котором покоилось государство нации. Без этого не было бы нужды — или даже какой-либо возможности — вводить евреев в европейскую историю на равных основаниях.
Когда все попытки образовать союз с каким-либо из основных классов общества оказались безуспешны, государство решило само стать огромным деловым концерном. Конечно, все это предпринималось только в административных целях, но масштаб интересов, финансовых и прочих, был столь велик, а затраты столь крупными, что нельзя не признать существования начиная с XVIII столетия особой сферы государственного бизнеса. Рост независимого государственного бизнеса был обусловлен конфликтом с могущественной в финансовом отношении силой эпохи — с буржуазией, которая шла по пути приватного инвестирования, избегала всякого вмешательства государства и отказывалась принимать финансовое участие в том, что представлялось ей «непродуктивным» предпринимательством. Таким образом, евреи были единственными из всего населения, кто был готов финансировать начинания государства и связать свою судьбу с его дальнейшим развитием. Обладая кредитом и международными связями, они находились в превосходной позиции для того, чтобы помочь национальному государству утвердиться среди крупнейших предприятий и предпринимателей той эпохи9.

8 Единственное, но не меняющее существа дела исключение составляли, возможно, те сборщики налогов, называемые fermiers-generaux, во Франции, которые арендовали у государства право собирать налоги, гарантируя фиксированную сумму правительству. Они заработали свое крупное состояние у абсолютной монархии и непосредственно зависели от нее, однако были слишком маленькой группой и были слишком изолированным образованием для того, чтобы сами по себе обладали экономическим влиянием.
9 О настоятельной необходимости связей между правительственным бизнесом и евреями можно судить по тем случаям, когда политику должны были вершить люди с резкими антиеврейскими настроениями. Так, Бисмарк в молодости произнес несколько антисемитских речей, а затем как канцлер империи стал близким другом Блейхредера и надежным защитником евреев от антисемитского движения в Берлине, возглавляемого придворным капелланом Штекером. Вильгельм II как кронпринц и как представитель настроенного антиеврейски прусского дворянства, очень сочувствовавший всем антисемитским движениям 80-х годов, мгновенно изменил свои антисемитские убеждения и отказался от своих протеже-антисемитов, когда унаследовал трон.

54
Значительные привилегии, решающие изменения в условиях существования евреев были по необходимости платой за предоставление подобных услуг и в то же время вознаграждением за огромный риск. Наиболее крупной привилегией было обеспечение равенства. Если учесть, что Munzjuden Фридриха Прусского или придворные евреи австрийского императора получили посредством «общих привилегий» и «патентов» те же самые права, которые спустя полвека во имя эмансипации и равноправия получили все прусские евреи; что в конце XVIII столетия и в пору своего наибольшего богатства берлинские евреи сумели воспрепятствовать притоку из восточных провинций своих бедных соплеменников, потому что не стремились обеспечивать и их долю «равенства» и которых не считали ровней себе; что в эпоху французского Национального собрания евреи Бордо и Авиньона яростно выступали против того, чтобы французское правительство гарантировало равенство евреям из восточных провинций, то станет ясно, что по крайней мере евреи мыслили категориями привилегий и особых свобод, а не категориями равных прав. И это действительно неудивительно, что привилегированные евреи, теснейшим образом связанные с делами своих правительств и в полной мере осознававшие характер и условия своего статуса, не желали принять для всех евреев тот дар свободы, которым они сами владели как платой за определенные услуги и который, как они знали, и рассматривался в качестве таковой и потому едва ли мог стать правом всех10.
Только в конце XIX столетия, в пору появления империализма, имущие классы начинают пересматривать свою первоначальную оценку государственного бизнеса как непродуктивную. Империалистическая экспансия вкупе с растущим совершенством инструментов насилия и с государственной монополией на них сделала участие в делах государства интересным деловым предложением. Это, естественно, означало, что евреи будут постепенно, но с необходимостью утрачивать свои исключительные, уникальные позиции.
Однако успехи евреев, их возвышение от бесправия к политически значимому положению пришли бы к концу даже еще раньше, если бы евреи ограничивались только бизнесом в делах растущих национальных государств. К середине прошлого столетия некоторые государства

10 Еще в XVIII столетии там, где целые группы евреев становились достаточно состоятельными для того, чтобы быть полезными государству, они пользовались коллективными привилегиями и отделялись как группы от своих менее состоятельных и полезных собратьев даже в той же стране. Подобно Schutzjuden в Пруссии, евреи Бордо и Байонны во Франции получили равноправие задолго до Французской революции и были приглашены представить свои жалобы и предложения вместе с другими сословиями при Convocation des Etats Generaux в 1787 г.

55
обрели достаточно уверенности для того, чтобы обходиться без поддержки евреев и их финансирования государственных займов11 . Рост национального самосознания, все большее осознание гражданами того, что их личная судьба чем дальше, тем больше становится зависимой от судеб их страны, привели к тому, что граждане оказались готовы давать государству большую часть необходимых ему кредитов. Равенство само по себе символизировалось в доступности для всех правительственных облигаций, которые в конце концов начали рассматриваться как наиболее надежная форма помещения капитала уже в силу той простой причины, что только государство, могущее вести войны, действительно способно защитить имущество граждан. Начиная с середины XIX столетия евреи могли сохранять благоприятные позиции только потому, что они по-прежнему выполняли еще одну, более важную и роковую роль — роль, которая также теснейшим образом была связана с их участием в судьбах государства. Лишенные собственной территории и правительства, евреи всегда были общеевропейским элементом. Национальное государство по необходимости сохраняло этот международный статус, поскольку на нем покоились финансовые услуги евреев. Общеевропейский статус евреев по-прежнему имел большое значение для государства в эпоху межгосударственных конфликтов и войн, даже когда экономическая полезность евреев оказалась исчерпанной.
В то время как потребность национальных государств в услугах евреев оформлялась медленно и логично, вытекая из общего контекста европейской истории, политическое и экономическое возвышение евреев было внезапным и неожиданным как для них самих, так и для их соседей. К исходу средних веков еврей-ростовщик утратил все свое былое значение, а в начале XVI в. евреи уже были изгнаны из городов и торговых центров в деревни и поместья, сменив таким образом более единообразную защиту со стороны далеких высших властей на ненадежный статус, обеспечиваемый местными мелкими дворянами12. Поворотный момент наступил в XVII столетии, когда во время Тридцати-

11 Жан Капефигю (Capefigue J. Histoire des grandes operations financiered Vol. 3: Banque, Bourses, Emprunts. 1855) заявляет, что будто бы во время Июльской монархии только евреи и особенно дом Ротшильдов чинили препятствия здоровому государственному кредиту, базирующемуся на Banque de France. Он утверждает также, что события 1848 г. делали ненужной деятельность Ротшильдов. Рафаэль Строе {Strauss R. The Jews in the economic evolution of Central Europe // Jewish Social Studies. Vol. 3. 1941. №1) также замечает, что после 1830 г. «государственный кредит стал менее рискованным делом, так что христианские банки начали заниматься им во все большей степени». Против таких интерпретаций может быть приведен тот факт, что между Ротшильдами и Наполеоном III существовали преимущественно превосходные отношения. При этом, однако, не может быть сомнений относительно общей тенденции эпохи.
12 См.: Priebatsch F. Op. cit.

56
летней войны именно мелкие, незначительные ростовщики сумели обеспечить необходимым продовольствием наемные армии в далеких краях и смогли с помощью мелких коробейников закупать провиант во всех провинциях. Поскольку войны оставались полуфеодальными, были более или менее частным делом князей, не были связаны с интересами других классов и не получали какой-либо поддержки со стороны народа, то возвышение статуса евреев было очень ограниченным и едва заметным. Однако число придворных евреев увеличилось, поскольку теперь каждый феодальный дом нуждался в эквиваленте придворного еврея.
До тех пор, пока эти придворные евреи обслуживали мелких феодальных господ, которые как дворяне не претендовали на то, чтобы представлять какие-нибудь центральные власти, они были слугами всего лишь одной группы в обществе. Собственность, которой они занимались, деньги, которые они ссужали, припасы, которые они закупали, — все это считалось частной собственностью их хозяина, так что такая деятельность не могла вовлечь их в политические дела. Ненавидимые или же находящиеся в фаворе евреи не могли оказаться в центре сколько-нибудь важного политического процесса.
Когда, однако, изменились функции феодального властителя, когда он превратился в князя или короля, тогда изменились и функции его придворного еврея. Евреи, будучи отчужденным элементом, не проявляя особого интереса к подобным изменениям в своем окружении, обычно последними осознавали, что их статус повысился. Они продолжали заниматься приватным бизнесом, а их лояльность оставалась делом личных отношений, не связанным с политическими соображениями. Лояльность означала честность, она не требовала принимать чью-либо сторону в конфликтах или оставаться верным по политическим причинам. Закупить провиант, одеть и накормить армию, ссудить деньги для привлечения наемников — все это было просто проявлением личной заинтересованности в благополучии делового партнера.
Такой вид отношений между евреями и аристократией был единственным, который когда-либо связывал ту или иную группу евреев с другим слоем в обществе. А когда этот вид отношений исчез в начале XIX столетия, то оказалось, что его нечем заменить. Если что и осталось от него у евреев, так это склонность к аристократическим титулам (особенно в Австрии и Франции), а у неевреев — какая-то разновидность либерального антисемитизма, смешивавшего в одну кучу евреев и дворянство и полагавшего, будто они образуют определенный финансовый союз, направленный против поднимающейся буржуазии. Подобная аргументация, имевшая хождение в Пруссии и Франции, была в известной степени убедительной до тех пор, пока не пришло время об-
57
шей эмансипации евреев. Привилегии придворных евреев действительно обладали очевидным сходством с правами и свободами дворянства, и верно, что эти евреи столь же боялись потерять свои привилегии и использовали такую же аргументацию против равенства, что и представители аристократии. Все стало даже еще более наглядным в XVIII в когда большинство привилегированных евреев получили мелкие титулы и в начале XIX в., когда состоятельные евреи, утратившие связи с еврейскими общинами, искали новый социальный статус и стали подражать аристократии. Однако все это не имело ощутимых последствий, поскольку, во-первых, было совершенно очевидно, что дворянство клонится к упадку, а евреи, наоборот, устойчиво повышали свой статус, а во-вторых, потому, что сама аристократия, особенно в Пруссии, оказалась первым классом, который породил антисемитскую идеологию.
Евреи были поставщиками во время войн и слугами королей, но сами не участвовали в конфликтах, да от них этого и не ожидали. Когда данные конфликты переросли в войны между нациями, евреи по-прежнему оставались интернациональным элементом, значение и полезность которого заключались как раз в том, что они не были связаны с каким-либо национальным делом. Уже более не государственные банкиры и не военные поставщики (последней войной, которую финансировал еврей, была прусско-австрийская война 1866 г., когда помог Бисмарку после того, как последнему было отказано прусским парламентом в необходимых кредитах), евреи стали финансовыми советниками и помощниками при заключении мирных договоров, а также что делалось менее организованным и более неопределенным образом — поставщиками новостей. Последними мирными договорами, заключенными без помощи евреев, были договоры между континентальными державами и Францией на Венском конгрессе. Роль Блейхредера в мирных переговорах между Германией и Францией в 1871 г. 13 была более значительной, чем оказанная им помощь во время воины. Он оказал еще более важные услуги в конце 70-х годов, когда благодаря своим связям с Ротшильдами он обеспечил Бисмарка непрямым каналом связи с Бенджамином Дизраэли. Версальский мирный договор был последним, при заключении которого евреи играли заметную роль в качестве советников. Последним евреем, который возвышением на национальной арене был обязан своим международным еврейским свя-

13 Согласно одному рассказу, добросовестно передаваемому всеми его биографами, Бисмарк сказал сразу же после поражения французов в 1871 г.: «Прежде всего Блейхредер должен отправиться в Париж, встретиться со своими соплеменниками-евреями и обговорить это (пять миллиардов франков репараций) с банкирами» (см.. Johhnger и. Bismark und die Juden. В., 1921).

58
зям, был Вальтер Ратенау, несчастный министр иностранных дел Веймарской республики. Он заплатил своей жизнью (как выразился один из его коллег после его смерти) за то, что пожертвовал своим престижем в международном финансовом мире и поддержкой евреев во всем мире14 ради министров новой республики, которые были совершенно безвестны на международной арене.
То, что антисемитские правительства не хотели использовать евреев в военных и мирных делах, — это очевидно. Однако устранение евреев с международной арены имело более общие и глубинные причины, чем просто антисемитизм. Именно в силу того что евреев использовали как ненациональный элемент, они могли представлять ценность в военных и мирных делах только до тех пор, пока каждая сторона сознательно стремилась во время войны сохранить возможность мира, до тех пор, пока целью всех был компромиссный мир и восстановление modus vivendi. Но как только политику стал определять лозунг «победа или смерть», а война — направлена на полное уничтожение противника, евреи оказались уже не нужны. Такая политика в любом случае несла угрозу разрушения их коллективной жизни, хотя уход с политической сцены и даже угасание особой групповой жизни совсем не вели с необходимостью к их физическому уничтожению. Часто повторяющееся утверждение, что евреи столь же легко становились бы нацистами, как и их немецкие сограждане, если бы им только разрешили присоединяться к этому движению, подобно тому как они записывались в итальянскую фашистскую партию до того, как итальянские фашисты ввели расовое законодательство, является только полуправдой. Оно верно только применительно к психологии отдельных евреев, которая конечно же не отличалась резко от психологии их окружения. Указанное утверждение явно ложно в историческом смысле. Нацизм даже без антисемитизма означал бы смертельный удар по существованию еврейского народа в Европе. Признать его означало бы совершить самоубийство — не столько для индивидов еврейского происхождения, сколько для евреев как народа.
К первому противоречию, определявшему судьбу европейского еврейства в течение последних столетий, а именно противоречию между равенством и привилегиями (при том, что равенство было скорее даровано в форме привилегии и с теми же целями, с какими даруются привилегии) следует добавить еще одно противоречие: евреям, единствен-

14 См.: Frank W. Walter Rathenau und die blonde Rasse // Forschungen zur Judenfrage. Bd. 4. 1940. Франк, несмотря на свое официальное положение при нацистах, оставался весьма осмотрительным при пользовании источниками и в своих методах. В данной статье он цитирует посвященные Ратенау некрологи в «Israelitisches Famihenblatt» (Гамбург. 6 июля 1922 г.), «Die Zeit» (июнь 1922 г.) и «Berliner Tageblatt» (31 мая 1922 г.).

59
ному не образовавшему цельной нации европейскому народу, более, чем какому-либо другому, несло угрозу возможное неожиданное крушение системы национальных государств. Эта ситуация менее парадоксальна, чем может показаться на первый взгляд. Представители какой-либо нации, будь то якобинцы — от Робеспьера до Клемансо — или представители центральноевропейских реакционных правительств — от Меттерниха до Бисмарка, имели одну общую черту: все они были искренне заинтересованы в «равновесии сил» в Европе. Они стремились, конечно, изменить это равновесие в пользу своих стран, но они никогда не мечтали о монополии над всем континентом или о полном уничтожении своих соседей. Евреи не только могли быть использованы для поддержания этого неустойчивого равновесия, они даже стали своего рода символом общих интересов европейских наций.
Поэтому не простой случайностью является то, что катастрофы народов Европы начались с катастрофы еврейского народа. Было очень легко начать развал неустойчивого европейского равновесия сил с уничтожения евреев, и было очень трудно понять, что такое уничтожение по своему значению являлось чем-то большим, чем просто проявлением чрезвычайно жестокого национализма или возродившихся «древних предрассудков». Когда грянула катастрофа, то судьба еврейского народа воспринималась как «особый случай»: его история развертывается по особым законам, а его участь не имеет отношения ко всем остальным. Такое крушение европейской солидарности сразу же нашло отражение в крушении общеевропейской солидарности евреев. Когда началось преследование евреев в Германии, евреи других европейских стран вдруг обнаружили, что немецкие евреи являются исключением и их фатум ничем не похож на судьбу других. Сходным образом гибели немецкого еврейства предшествовал его раскол на бесчисленные фракции, каждая из которых верила и надеялась, что ее неотъемлемые человеческие права будут защищены с помощью каких-то специальных привилегий: тем, что кто-то являлся ветераном первой мировой войны, был сыном или дочерью ветерана, был гордым сыном отца, погибшего в бою. Все выглядело так, как будто уничтожению всех индивидов еврейского происхождения предшествовало бескровное разрушение и саморастворение еврейского народа, как будто еврейский народ своим существованием обязан другим народам и их ненависти.
Одним из основных движущих моментов еврейской истории по-прежнему является то, что активное вхождение евреев в европейскую историю было определено их существованием в качестве межъевропейского, ненационального элемента в мире складывающихся или существующих наций. То, что эта их роль оказалась более долговременной и куда более важной, чем функция государственных банкиров, и
60
является одной из материальных причин появления нового, современного типа еврейской плодовитости в сфере искусства и в науках. И есть доля исторической справедливости в том, что крушение евреев совпало с разрушением такой системы и политической организации, которая, какими бы ни были ее недостатки, нуждалась в подобном, чисто европейском элементе и могла принимать его.
Величие этого последовательно европейского существования не следует предавать забвению из-за ряда несомненно менее привлекательных моментов истории евреев в последние столетия. Те немногие европейские авторы, которые осознавали этот аспект «еврейского вопроса», руководствовались не какими-то особыми симпатиями к евреям, а непредвзятой оценкой европейской ситуации в целом. Среди них были Дидро, единственный французский философ XVIII в., кто не был настроен враждебно по отношению к евреям и считал, что они осуществляют полезную связь между европейцами различных национальностей; Вильгельм фон Гумбольдт, который, будучи свидетелем их эмансипации, происшедшей благодаря Французской революции, заметил, что они утратили бы свою всеобщность, если бы превратились во французов15; наконец, Фридрих Ницше, который из отвращения к Германской империи Бисмарка создал понятие «хороший европеец», что сделало возможной правильную оценку им заметной роли евреев в европейской истории и уберегло его от соблазнов дешевого филосемитизма или покровительствования «прогрессивным» установкам.
Обрисованный подход, совершенно верный в смысле описания поверхностного феномена, не позволяет заметить чрезвычайно важный парадокс, воплощенный в странной политической истории евреев. Из всех европейских народов евреи были единственным народом без своего собственного государства, и именно поэтому они так стремились к союзам с правительствами и государствами и были столь пригодны для таких союзов, какими бы ни были эти правительства или государства. Однако евреи не обладали политическими традициями и опытом и слабо осознавали как противоречия между обществом и государством, так и очевидные опасности, а также властные возможности, связанные с их новой ролью. Те скудные знания и основанные на традиции практические навыки, с которыми они пришли в политику, изначально сформировались в Римской империи, где их защищал, если можно так вы-

15 См.: Humboldt W. von. Tagebucher / Leitzmann. В., 1916-1918. Bd. 1. S. 475; а также статью Juif // Encyclopedie. 1751-1765. Vol. 9, которая была написана, вероятно, Дидро: «Таким образом, рассеянные в нашу эпоху... [евреи] стали средством сообщения между удаленными странами. Они подобны скрепам и гвоздям большого здания, требуемым для того, чтобы соединять и держать вместе все прочие части».

61
разиться, римский солдат, а затем в средние века, когда они искали и получали защиту от населения и местных правителей со стороны далеких монархических и церковных властей. На основе такого опыта они пришли каким-то образом к умозаключению, что власти, и особенно высшие власти, благожелательны по отношению к ним, а низшие чиновники и в особенности простой люд несут в себе опасность. Такое предубеждение, которое отражало определенную историческую истину, но уже не соответствовало новым обстоятельствам, было так же глубоко укоренено и бессознательно разделялось большинством евреев, как и соответствующие предрассудки против них, что были распространены среди неевреев.
История отношений между евреями и правительствами богата примерами того, как быстро еврейские банкиры меняли свою приверженность одному правительству на приверженность другому даже после революционных изменений. Французским Ротшильдам понадобились едва ли сутки в 1848 г., чтобы от оказания услуг правительству Луи Филиппа перейти к оказанию услуг новой, недолго просуществовавшей Французской республике, а затем — Наполеону III. Такой же процесс повторился в несколько более замедленном темпе после падения Второй империи и установления Третьей республики. В Германии такие неожиданные и легкие измены воплотились — после революции 1918 г. — в финансовой политике Варбургов, с одной стороны, и в изменчивости политических устремлений Вальтера Ратенау — с другой16.
Этот тип поведения представляет собой нечто большее, чем простой буржуазный образец действия, в основе которого лежит максима о том, что ничто так не способствует успеху, как успех17. Если бы евреи были буржуа в обычном смысле слова, они, вероятно, правильным образом распорядились бы теми огромными возможностями, которые давали им их новые функции, или по крайней мере попытались бы сыграть ту вымышленную роль тайной мировой силы, устанавливающей и свергающей правительства, которую им приписывают антисемиты. Ни-

16 Вальтер Ратенау, в 1921 г. бывший министром иностранных дел Веймарской республики, принадлежавший к числу выдающихся людей, представлявших новую волю Германии к демократии, не далее как в 1917 г. выражал свои «глубокие монархические убеждения», согласно которым только «помазанник», а не какой-нибудь «выскочка, плод удачной карьеры» должен возглавлять страну (см.: Rathenau W. Von kommenden Dingen. 1917. S. 247).
17 Об этом буржуазном подходе не следует, однако, забывать. Если вести речь только об индивидуальных мотивах и образцах поведения, то методы дома Ротшильдов, разумеется, не очень отличались от методов их нееврейских коллег. Так, банкир Наполеона Уврар, предоставивший финансовые средства для Стодневной войны Наполеона, немедленно предложил свои услуги возвратившимся Бурбонам.

62
что, однако, не может быть дальше от истины. Евреи, как люди, не понимающие политики или не испытывающие интереса к власти, никогда и не помышляли о том, чтобы прибегнуть к чему-то большему, чем мягкое давление сугубо в целях самообороны. Такое отсутствие амбициозности позднее резко отвергалось более ассимилированными сыновьями еврейских банкиров и бизнесменов. В то время как некоторые из них, такие, как Дизраэли, мечтали о тайном еврейском обществе, к которому они бы принадлежали, но которого никогда не существовало, другие, лучше осведомленные, такие, как Ратенау, позволяли себе прибегать к полуантисемитским тирадам, направленным против состоятельных торговцев, не обладавших ни властью, ни социальным статусом. Такая невинность никогда не была понятной в полной мере для нееврейских государственных деятелей или историков. В то же время для представителей евреев и для их писателей отделенность евреев от власти была обстоятельством настолько самоочевидным, что они почти никогда не говорили об этом, за исключением тех случаев, когда выражали свое удивление абсурдными подозрениями в отношении евреев. В воспоминаниях некоторых государственных деятелей прошлого столетия встречается много замечаний на тот счет, что войны не будет, поскольку Ротшильд в Лондоне, Париже или Вене не желает войны. Даже столь трезвый и надежный историк, как Гобсон, мог заявлять уже в 1905 г.: «Неужели кто-то всерьез полагает, что какое-либо европейское государство может начать большую войну или что может быть выпущен крупный государственный заем, если дом Ротшильдов и связанные с ним люди будут против этого?»18 Это неверное суждение столь же занимательно в своем наивном представлении о том, что все похожи на его автора, как и искреннее убеждение Меттерниха в том, что «дом Ротшильдов имеет во Франции куда большее значение, чем какое-либо иноземное правительство», или его уверенное предсказание венским Ротшильдам незадолго до Австрийской революции 1848 г.: «Если мне суждено погореть, погорите и вы». Истина же заключается в том, что у Ротшильдов было столь же мало политических представлений о том, чего они хотели бы добиться во Франции, как и у других еврейских банкиров, не говоря уже о наличии такой четко определенной цели, которая хотя бы в малейшей степени предполагала войну. Дело обстоит как раз наоборот. Как и их соплеменники, Ротшильды никогда не становились союзниками какого-то определенного правительства, они скорее вступали в союз с правительствами вообще, с властью как таковой. Если в то время они явно

18 Hobson J. И. Imperialism. 1905. Цит. по не содержащему изменений изданию 1938 г.: р. 57.

63
предпочитали монархические правительства республиканским, то связано это было только с тем, что республики, как они справедливо полагали, в большей степени опирались на волю народа, которому они инстинктивно не доверяли.
Насколько глубокой была вера евреев в государство и насколько фантастическим было их невежество относительно европейской действительности, стало очевидным в последние годы Веймарской республики, когда, уже достаточно встревоженные своим будущим, они попробовали себя в политике. С помощью нескольких неевреев они основали партию среднего класса, названную «Государственная партия» (Staatspartai). Само ее название заключает противоречие между терминами. Евреи настолько наивно были убеждены в том, что их «партия», призванная будто бы представлять их в политической и социальной борьбе, должна быть собственно государством, что даже не уяснили сам характер отношения партии к государству. Если бы кто-то решил воспринять всерьез эту партию респектабельных и сбитых с толку джентльменов, то он мог бы прийти только к тому выводу, что за проявляемой внешне безусловной лояльностью скрываются зловещие силы, замышляющие захват государства.
Подобно тому как евреи совсем не видели нарастания напряжения между государством и обществом, они точно так же последними осознали, что силою обстоятельств оказались втянутыми в центр конфликта. Они поэтому никак не могли понять, как им следует оценивать антисемитизм, или, точнее, не могли уловить момент, когда социальная дискриминация превращалась в политическое явление. В течение более чем столетия антисемитизм медленно и постепенно проникал почти во все социальные слои почти во всех европейских странах, а затем неожиданно проявился как тот вопрос, по которому можно было достичь почти единого мнения. Закон, в соответствии с которым протекал этот процесс, был прост: всякий класс в обществе, вступавший в конфликт с государством как таковым, проникался антисемитизмом, поскольку единственной группой, которая, как казалось, представляла государство, были евреи. А единственным классом, который оказался практически не зараженным антисемитской пропагандой, был рабочий класс. Погруженные в классовую борьбу и вооруженные марксистским пониманием истории, они вступали в непосредственный конфликт не с государством, а с другим классом общества — буржуазией, которую евреи уж точно не представляли и значимой частью которой никогда не были.
Политическая эмансипация евреев в ряде стран на рубеже XVIII столетия, а также обсуждение этого вопроса в остальных странах Центральной и Западной Европы привели прежде всего к решительным из-
64
менениям в отношении евреев к государству, что нашло своеобразное символическое отражение в возвышении дома Ротшильдов. Новая политика этих придворных евреев, бывших первыми полноправными государственными банкирами, стала видна, когда они, уже не довольствуясь службой одному какому-то князю или правительству, посредством своих международных связей с придворными евреями других стран решили сами утвердиться на международной арене и служить одновременно и совместно правительствам в Германии, Франции, Великобритании, Италии и Австрии. В значительной степени такая беспрецедентная линия действий была реакцией Ротшильдов на опасности действительной эмансипации, которая в сочетании с равенством несла угрозу национализации еврейства соответствующих стран и уничтожения тех самых преимуществ межъевропейского положения, на которых покоились позиции еврейских банкиров. Старый Мейер Амшель Ротшильд, основатель дома, вероятно, понял, что межъевропейское положение евреев уже не является чем-то гарантированным и что лучше предпринять попытку воспроизвести эти уникальные международные позиции в рамках своего семейства. Утвердив своих пятерых сыновей в пяти финансовых столицах Европы — Франкфурте, Париже, Лондоне, Неаполе и Вене, он нашел выход из затруднений, связанных с эмансипацией евреев19.
Ротшильды начали свою впечатляющую карьеру в качестве финансовых слуг курфюрста Гессена, одного из крупнейших ростовщиков своего времени, который обучил их искусству ведения дел и обеспечил многими клиентами. Огромное преимущество их положения заключалось в том, что они жили во Франкфурте, единственном крупном городском центре, из которого никогда не изгоняли евреев и в котором в начале XIX столетия евреи составляли почти 10 процентов населения. Ротшильды начинали как придворные евреи, которые не находились под юрисдикцией ни князя, ни вольного города, и были подвластны далекому императору в Вене. Они, таким образом, пользовались совокупно и преимуществами статуса евреев в средние века и преимуществами своей эпохи и в гораздо меньшей степени, чем какие-либо их соплеменники — придворные евреи, были зависимы от дворянства или каких-нибудь других местных властей. Достаточно хорошо известно и о дальнейшей финансовой деятельности дома Рот-

19 Насколько хорошо Ротшильды понимали источники своей силы, видно по одному старинному закону их дома, в соответствии с которым дочери и их мужья не допускались к делам дома. Девушки могли, а после 1871 г. даже поощрялись к замужеству с представителями нееврейской аристократии. Потомки же мужского пола должны были жениться исключительно на еврейских девушках и, если возможно (в первом поколении обычно было так), — на членах своего семейства.

65
шильдов, и об огромных богатствах, накопленных ими, и даже о еще большей символической известности их имени с начала XIX в. Они появились на сцене большого бизнеса в последние годы наполеоновских войн, когда в период с 1811 по 1816 г. почти половина английских субсидий странам континента проходила через их руки. Когда после поражения Наполеона Европейский континент повсеместно нуждался в крупных правительственных займах для реорганизации государственной машины и создания финансовых структур по образцу Английского банка, Ротшильды приобрели почти монопольное положение в обращении с государственными займами. Это длилось на протяжении жизни трех поколений, и в этот период они сумели одолеть всех своих еврейских и нееврейских конкурентов в данной сфере. «Дом Ротшильда стал, — как выразился Капефигю, — главным казначеем Священного союза»21.
Утверждение дома Ротшильдов в международном масштабе и его неожиданное возвышение над всеми другими еврейскими банкирами изменило всю структуру еврейского государственного бизнеса. Ушло время непредсказуемого, непланируемого и неорганизованного развития событий, когда отдельные евреи, сумевшие воспользоваться какой-нибудь единственной возможностью, на протяжении своей жизни зачастую и возносились на вершину огромного богатства, и низвергались в бездну нищеты; когда подобная судьба едва ли затрагивала судьбы еврейского народа в целом, за исключением тех случаев, в которых такие евреи выступали в качестве защитников или просителей за какие-то далекие общины; когда вне зависимости от того, сколь многочисленными были состоятельные ростовщики или сколь влиятельными были отдельные придворные евреи, не было признаков объединения евреев в четко определенную группу, которая бы как коллектив пользовалась какими-то специфическими привилегиями или оказывала какие-то специфические услуги. Именно монополия Ротшильдов на выпуск государственных займов сделала возможным и необходимым обращение к еврейскому капиталу в целом, направление значительной части состояния евреев в государственный бизнес и тем самым обеспечила естественную основу для сплочения центральноевропейского и западноевропейского еврейства на новой основе. То, что в XVII и в XVIII столетиях было неорганизованными связями отдельных евреев в различных странах, стало теперь более систематизированным достоянием одной фирмы, которая была физически представлена во всех основных европейских столицах, находилась в постоянном контакте со всеми сегментами

20 См. особенно: Corti Е. С. The rise of the House of Rotschild. NY., 1927.
21 Capefigue J. Op. cit.

66
еврейского народа и полностью распоряжалась нужной информацией и использовала все возможности для организации22.
Исключительное положение дома Ротшильдов в еврейском мире заменило в известной степени старые связи религиозной и духовной традиции, постепенное размывание которой под воздействием западной культуры впервые угрожало самому существованию еврейского народа. Для внешнего мира одно это семейство стало также символом действенной реальности еврейского интернационализма в мире национальных государств и национально организованных народов. Где действительно можно было найти лучшее подтверждение фантастическому представлению о еврейском мировом правительстве, как не в этом одном семействе, состоявшем из граждан пяти различных стран, повсюду заметном, тесно сотрудничавшем с по крайней мере тремя различными правительствами (французским, австрийским и британским), частые конфликты между которыми ни разу не поколебали деловой солидарности их государственных банкиров? Никакая пропаганда не сумела бы создать более эффективный в политическом отношении символ, чем его создала сама реальность.
Распространенное представление о том, что евреи в противоположность другим народам были будто бы более тесно связаны узами крови и семейственности, в значительной мере поддерживалось реальным характером одного семейства, которое действительно представляло все экономическое и политическое значение еврейского народа. Фатальным следствием всего этого было то, что, когда по причинам, никак не связанным с «еврейским вопросом», расовые проблемы выдвинулись на передний план политической жизни, евреи сразу же оказались подходящим объектом для всех идеологий и учений, которые определяли народы, исходя из кровных уз и характера семейной жизни.
В то же время есть еще одно, менее случайное обстоятельство, которое объясняет такой образ еврейского народа. В сохранении еврейского народа семья сыграла огромную роль, которая была гораздо более значительной, чем роль семьи в каком-либо западном политическом или социальном образовании, за исключением дворянства. Семейные узы относились к числу наиболее мощных и устойчивых элементов, с чьей помощью еврейский народ сопротивлялся ассимиляции и растворению. Как приходящее в упадок европейское дворянство укрепляло свои семейные и родовые законы, точно так же западное еврейство во все большей степени осознавало значение семьи в столетия, когда

22 Ни разу и ни у кого не возникало возможности установить, в какой мере Ротшильды использовали еврейский капитал для своих собственных сделок и насколько далеко простирался их контроль над еврейскими банкирами. Это семейство не допустило ни одного ученого для работы в своих архивах.

67
протекал процесс его духовного и религиозного растворения. Оставшись без древней надежды на мессианское искупление и без твердой почвы традиционной культуры, западное еврейство остро осознало тот факт, что оно выжило в чуждом и зачастую враждебном окружении. Евреи начали рассматривать внутренний семейный круг как своего рода последнюю крепость и вести себя по отношению к членам своей собственной группы таким образом, как будто бы они являются членами какой-то большой семьи. Другими словами, антисемитское восприятие еврейского народа как определенной семьи, тесно связанной кровными узами, чем-то походило на восприятие евреями самих себя.
Такая ситуация оказалась существенным фактором в процессе раннего возникновения и устойчивого роста антисемитизма в XIX столетии. Какая группа людей проникнется антисемитскими настроениями в той или иной стране в тот или иной момент, зависело исключительно от общих обстоятельств, которые делали эту группу готовой к яростному столкновению со своим правительством. Однако примечательное сходство аргументов и образов, что время от времени спонтанно воспроизводились, тесным образом было связано с той самой истиной, которую они искажали. Мы видим, что евреев всегда представляли как определенную международную организацию, как всемирный семейный концерн с одними и теми же интересами повсеместно, как тайную силу, стоящую за спинкой трона и превращающую все видимые правительства в простой фасад или в марионеток, которыми управляют с помощью ниточек, дергаемых из-за кулис. В силу их тесных отношений с государственными источниками власти евреев неизменно отождествляли с властью, а в силу их отстраненности от общества и замыкания в узком семейном кругу их постоянно подозревали в том, что они работают над разрушением всех социальных структур.

2. Ранний антисемитизм

Очевидное, хотя и часто забываемое правило заключается в том, что антиеврейские настроения приобретают политическое значение, только если они выступают в сочетании с каким-либо крупным политическим вопросом или если групповые интересы евреев вступают в открытый конфликт с такими же интересами главенствующего класса в обществе. У современного антисемитизма, каким мы знаем его по опыту центральноевропейских и западноевропейских стран, были скорее политические, нежели экономические, причины, а в Польше и в Румынии яростную классовую ненависть к евреям породили сложные классовые отношения. В последних двух странах, в силу неспособности
68
правительств решить земельный вопрос и создать в национальном государстве минимум равенства посредством освобождения крестьян, феодальная аристократия сумела не только сохранить свое политическое господство, но и воспрепятствовать возвышению нормального среднего класса. Евреи в этих странах, сильные лишь числом, но слабые во всех других отношениях, на уровне видимости выполняли некоторые функции среднего класса, так как были по преимуществу лавочниками и торговцами и как группа располагались между крупными землевладельцами и классами, лишенными собственности. Мелкие собственники могут существовать как в условиях феодальной, так и в условиях капиталистической экономики. Евреи здесь, как и в других местах, не могли или не желали двигаться в направлении промышленного капиталистического развития, так что практическим результатом их деятельности было не создание системы производства, а организация громоздкой малоэффективной сферы потребления. Деятельность евреев была препятствием на пути нормального капиталистического развития постольку, поскольку казалось, что они были единственными, от кого можно было ожидать экономического прогресса, в то время как в действительности они были не способны соответствовать таким ожиданиям. Интересы евреев воспринимались как нечто ведущее к конфликту с теми сегментами населения, из которых в нормальных условиях мог бы развиться средний класс. Правительства со своей стороны пытались без особого энтузиазма поощрить средний класс, не ликвидируя при этом дворянство и крупное землевладение. Всерьез они предприняли попытку лишь покончить в экономическом плане с евреями. Сделано это было отчасти ради уступки общественному мнению, отчасти потому, что евреи действительно оставались частью старого феодального порядка. В течение столетий они выступали как посредники между дворянством и крестьянством, сейчас они образовывали средний класс, но не выполняли его продуктивных функций и действительно являлись одним из препятствий на пути индустриализации и капитализации23. Эти восточноевропейские условия, хотя они и составляли суть жизненных проблем еврейских масс, не имеют особого значения в нашем контексте, Их политическая значимость ограничивалась ареалом отсталых стран, где общераспространенность ненависти к евреям делала практически бесцельными любые попытки использовать ее в качестве средства достижения специфических целей.
Антисемитизм впервые вспыхнул в Пруссии непосредственно после нанесенного в 1807 г. Наполеоном поражения, когда «реформаторы»

23 Эти условия кратко и без предубеждений обсуждает Джеймс Паркес в главах 4 и 7 своего труда: Parkes J. W. The emergence of the Jewish problem, 1878-1939. 1946.

69
изменили политическую структуру таким образом, что дворянство лишилось своих привилегий, а средние классы выиграли свободу для своего развития. Эта реформа, эта «революция сверху», преобразовала полуфеодальную структуру прусского просвещенного деспотизма в более или менее современное национальное государство, последним шагом развития которого стало образование Германской империи в 1871 г.
Несмотря на то что большинство берлинских банкиров того времени были евреями, прусские реформаторы не потребовали от них сколько-нибудь значительной финансовой помощи. Откровенные симпатии со стороны прусских реформаторов, их приверженность делу эмансипации евреев были следствием новых условий: равенства всех граждан, упразднения привилегий и введения свободной торговли. Реформаторы не были заинтересованы в сохранении евреев как евреев в каких-то специальных целях. Их ответ на рассуждения о том, что в условиях равенства «евреи могут перестать существовать», непременно был бы следующим: «Ну и пусть. Какое это имеет значение для правительства, которое желает лишь, чтобы они стали хорошими гражданами?»24 Эмансипация к тому же относительно мало затронула евреев, поскольку Пруссия только что утратила восточные провинции с их многочисленным и бедным еврейским населением. Указ об эмансипации 1812 г. коснулся только тех групп состоятельных и преуспевающих евреев, которые уже и так были наделены большинством гражданских прав и которые могли многое потерять в своем общественном статусе вследствие всеобщего упразднения привилегий. Для этих групп эмансипация означала немногим больше, чем общее юридическое подтверждение status quo.
Однако симпатии прусских реформаторов к евреям были не только логическим следствием их общих политических устремлений. Когда почти десятилетие спустя и в разгар поднимающегося антисемитизма Вильгельм фон Гумбольдт заявил: «Я в действительности люблю евреев, только en masse; en detail я скорее избегаю их»25, то этим он, разумеется, противопоставил себя преобладающей моде, в соответствии с которой благоприятственно относились к отдельным евреям и презирали еврейский народ. Как подлинный демократ, он стремился освободить угнетенный народ, а не наделять привилегиями отдельных индивидов. При этом такие воззрения были в духе традиции старых прусских правительственных чиновников, чьи последовательные устремления на протяжении всего XVIII столетия к тому, чтобы обеспечить евреям лучшие условия существования и получения образования, неод-

24 Dohm С. W. Uber die biirgerliche Verbesserung der Juden. В.; Stettin, 1781. Bd. 1. S. 174.
25 Wilhelm und Caroline von Humboldt in ihren Briefen. В., 1900. Bd. 5. S. 236.

70
нократно отмечались. Поддержка с их стороны была связана не только с экономическими или государственными соображениями, но и с естественной симпатией к единственной социальной группе, которая одновременно находилась и вне тела общества, и в сфере государства, хотя и по совершенно различным причинам. Создание гражданской службы, лояльной по отношению к государству и не зависимой от изменений в сфере управления, порвавшей к тому же свои классовые связи, было одним из выдающихся достижений старого прусского государства. Эти чиновники играли решающую роль в Пруссии XVIII в. Они были действительными предшественниками реформаторов. Они оставались становым хребтом государственной машины в течение всего XIX столетия, хотя и уступили после Венского конгресса значительную часть своего влияния аристократии26.
В отношении реформаторов и особенно в указе об эмансипации 1812 г. весьма любопытным образом проявились особые интересы государства, связанные с евреями. Прежнее открытое признание их полезности именно как евреев (Фридрих II Прусский, узнав о возможном массовом обращении иудеев в христианство, воскликнул: «Я надеюсь, что они не проделают такую дьявольскую штуку!»)27 исчезло. Эмансипация была дарована во имя определенного принципа, и всякая ссылка на особые услуги евреев в соответствии с духом времени была бы воспринята как святотатство. Специфические условия, которые привели к эмансипации, хотя они и были известны всем, кто имел к этому отношение, сейчас не упоминались, как если бы они были большим и ужасающим секретом. Сам указ, со своей стороны, воспринимался как последнее и в известном смысле самое блестящее достижение при переходе от феодального государства к национальному государству и обществу, в котором отныне не будет каких-либо особых привилегий.
К числу естественных резких реакций со стороны аристократии — класса, наиболее пострадавшего в результате этого процесса, следует отнести стремительный и неожиданный всплеск антисемитизма. Людвиг фон дер Марвиц, наиболее активный выразитель ее мнений (весьма заметный среди создателей консервативной идеологии), представил правительству пространную петицию, в которой заявлял, что евреи теперь будут единственной группой людей, пользующихся особыми пре-

26 Превосходное описание этих служителей общества, которые в различных странах, по существу, не отличались друг от друга, дано в работе Генри Пайренна (Pirenne Я. А history of Europe from the Invasions to the XVI century. L., 1939. P. 361-362): «Они были лишены классовых предрассудков и враждебны по отношению к привилегиям крупной знати, которая презирала их... Через них говорил не король, а анонимная монархия, превосходящая всех, всех подчиняющая своей власти».
27 См.: Kleines Jahrbuch des Nutzlichen und Angenehmen fur Israeliten, 1847.

71
имуществами, и говорил о «превращении старой, вызывающей благоговение Прусской монархии в новое-вздорно-никчемное иудо-государство». Политическая атака сопровождалась социальным бойкотом, который буквально за ночь изменил облик берлинского общества. Ведь аристократы были одними из первых, кто установил дружеские социальные отношения с евреями и сделал в начале века знаменитыми те салоны, где хозяйками были еврейки и где в течение короткого периода собиралось действительно смешанное общество. В известной мере такое отсутствие предрассудков было на самом деле результатом услуг, предоставлявшихся еврейскими ростовщиками, которых в течение столетий отстраняли от всех крупных деловых сделок и для которых единственная возможность вести дела заключалась в предоставлении экономически непродуктивных и незначительных, но важных в социальном отношении займов людям, тяготевшим к тому, чтобы жить не по средствам. Тем не менее примечательно, что социальные отношения сохранились и тогда, когда абсолютные монархии с их более мощными финансовыми возможностями заставили уйти в прошлое как дело предоставления частных займов, так и фигуру отдельного мелкого придворного еврея. Естественной реакцией дворянина на утрату ценного источника помощи в стесненных обстоятельствах было стремление жениться на еврейской девушке, имеющей богатого отца, а не ненависть к еврейскому народу.
Взрыв аристократического антисемитизма не был и результатом обострения конфликтов между евреями и дворянством. Напротив, они находились в общей инстинктивной оппозиции к новым ценностям средних классов, причем она проистекала из очень схожих источников. В еврейских семьях, так же как и в дворянских, индивид рассматривался прежде всего как член семейства, его обязанности определялись в первую очередь семейством, которое было важнее жизни и достоинства индивида. И евреи, и дворяне были анациональны, они были европейцами вообще. И евреи, и дворяне понимали образ жизни друг друга, в рамках которого национальная принадлежность была чем-то вторичным по отношению к лояльности своему семейству, в большинстве случаев разбросанному по всей Европе. И те и другие разделяли представление, что настоящее — это всего лишь малозначащее звено в цепи прошлых и будущих поколений. Антиеврейские либеральные литераторы не преминули указать на такое любопытное сходство принципов и пришли к выводу о том, что от дворянства можно избавиться, только избавившись сначала от евреев. И такой вывод был сделан не в силу еврейско-дворянских финансовых связей, а потому, что и те и другие воспринимались как препятствие на пути подлинного развития той «данной от рождения индивидуальности», той идеологии самоува-
72
жения, которую либералы из средних классов использовали в своей идеологической борьбе против теорий, связанных с понятиями происхождения, рода и наследия.
Эти проеврейские факторы делают тем более значимым то обстоятельство, что именно аристократы положили начало долгой традиции политической аргументации антисемитизма. Ни экономические связи, ни социальная близость не имели значения в ситуации, когда аристократия открыто противостояла эгалитарному национальному государству. Если рассматривать ситуацию с социальной точки зрения, то в ходе атаки на государство евреи оказались отождествленными с правительством, поскольку средние классы в политическом отношении (несмотря на то что благодаря реформам они действительно многое приобрели в экономическом и социальном планах) оставались в ущемленном положении, к ним относились с прежней презрительной отчужденностью.
После Венского конгресса, когда в условиях мирной реакции в течение долгих десятилетий под эгидой Священного союза прусское дворянство в значительной степени восстановило свое влияние на дела государства и на какое-то время стало даже более значимой силой, чем оно было в XVIII столетии, аристократический антисемитизм мгновенно принял форму мягкой дискриминации, лишенной политического значения28. В то же время с помощью романтически настроенных интеллектуалов в полной мере развился консерватизм как одна из политических идеологий. Эта идеология была связана в Германии с весьма характерным и хитроумно двусмысленным отношением к евреям. Начиная с того момента национальное государство, вооруженное консервативной аргументацией, проводило четкое разграничение между теми евреями, в которых оно нуждалось и которых принимало, и теми, в которых не нуждалось и которых не принимало. Под прикрытием исходно христианского характера государства (а что могло быть более чуждым для просвещенных деспотов!) можно было открыто осуществлять дискриминацию по отношению к растущей еврейской интеллигенции, не нанося при этом вреда интересам банкиров и бизнесменов. Такой вид дискриминации, связанный с попытками закрыть университеты для евреев, перекрыв им тем самым доступ к государственной службе, нес в себе двоякую выгоду, заключавшуюся в указании на то, что национальное государство ценило особые услуги выше, чем соблюдение условий равенства, а также в возможности воспрепятствовать или по крайней мере отсрочить появление новой группы евреев, которые не были полезны государству и даже мог-

28 Когда прусское правительство в 1847 г. представило в Vereinigte Landtage новый закон об эмансипации, почти все представители высшей аристократии высказались в пользу полной эмансипации евреев (см.: Elbogen I. Geschichte der Juden in Deutschland. B, 1935. S. 244).

73
ли бы быть ассимилированы в общество29. Когда в 80-е годы Бисмарк предпринимал значительные усилия, с тем чтобы защитить евреев от антисемитской пропаганды Штекера, он заявлял expressis verbis, что намеревается выразить протест лишь против нападок «на состоятельных евреев, ...интересы которых связаны с сохранением наших государственных институтов» и что его друг Блейхредер, прусский банкир, сетует не на нападки на евреев вообще (которые он мог и не заметить), а на нападки на богатых евреев30.
Кажущаяся двусмысленность ситуации, когда правительственные чиновники, с одной стороны, протестовали против равных условий для евреев (особенно равенства в профессиональной сфере), а несколько позднее жаловались на влиятельные позиции евреев в прессе, а с другой стороны, «искренне желали им всяческих благ»31, — такая двусмысленность была гораздо удобнее с точки зрения интересов государства, чем прежнее рвение реформаторов. В конце концов Венский конгресс вернул Пруссии те провинции, в которых в течение веков жили массы евреев-бедняков, и никто, за исключением нескольких интеллектуалов, мечтавших о Французской революции и правах человека, даже не думал о том, чтобы предоставить им такой же статус, как и их состоятельным соплеменникам, которые тем более не стали бы требовать равенства для первых, поскольку оно принесло бы последним только утраты32. Так же хорошо, как все другие, они понимали, что «любая юридическая или политическая мера, направленная на эмансипацию

29 Это была причина, по которой прусские короли столь заботились о самом строгом сохранении еврейских обычаев и религиозных ритуалов. В 1823 г. Фридрих Вильгельм III запретил «малейшие новации», а его наследник Фридрих Вильгельм IV открыто заявил, что «государство не должно ничего предпринимать, что могло бы способствовать дальнейшему смешению евреев и прочих обитателей» его королевства (см.: Elbogen I. Op. cit. S. 223, 234).
30В письме Kultusminister'y фон Путткаммеру в октябре 1880 г. См. также письмо Герберта фон Бисмарка Тидеману в ноябре 1880 г. Оба письма опубликованы в: Frank W. Hofprediger Adolf Stoecker und die christlich-soziale Bewegung. 1928. S. 304, 305.
31Август Варнхаген так комментирует замечание, сделанное Фридрихом Вильгельмом IV: «Короля спросили, как он намеревается поступить с евреями. Он ответил: "Я желаю им всяческого добра, но я хочу, чтобы они помнили о том, что они евреи". Эти слова служат ключом ко многому». — Tagebucher. Leipzig, 1861. Bd. 2. S. 113.
To, что эмансипацию евреев придется осуществлять вопреки желаниям представителей евреев, было хорошо известно в XVIII в. Мирабо говорил, выступая перед Assemblee Nationale в 1789 г.: «Господа, вы не провозглашаете евреев гражданами потому, что они не хотят быть гражданами? В таком правительстве, какое вы сейчас учреждаете, все люди должны быть людьми, вы должны изгнать всех, кто не является или отказывается стать человеком». Об аналогичной установке немецких евреев в начале XIX столетия сообщается в: Jost J. М. Neuere Geschichte der Israeliten. 1815-1845. В., 1846. Bd. 10.

74
евреев, необходимо должна привести к ухудшению их гражданского к социального положения»33. И уж тем более лучше всех других они осознавали, в какой степени их возможности зависели от их позиций и престижа внутри еврейских общин. Так что вряд ли они могли проводить какую-либо иную политику, кроме той, что «была направлена на достижение все большего влияния для себя и на удержание своих соплеменников-евреев в национальной изоляции с помощью утверждения, что такое отделение евреев является будто бы составной частью их религии. Для чего?.. Для того чтобы другие еще больше зависели от них и только к ним как unsere Leute могли обращаться власть имущие»34. И действительно, когда в XX столетии эмансипация впервые стала для еврейских масс свершившимся фактом, исчезла сила привилегированных евреев.
Таким образом, установилась полная гармония между интересами могущественных евреев и интересами государства. Богатые евреи желали и добились контроля над своими соплеменниками-евреями, а также их сегрегации от нееврейского общества. Государство могло сочетать политику благоволения по отношению к богатым евреям с правовой дискриминацией еврейской интеллигенции, а также с усугубляющейся социальной сегрегацией, что находило обоснование в консервативной теории о христианской сущности государства.
В то время как антисемитизм дворянства не имел политических последствий и быстро угас в десятилетия существования Священного союза, либералы и радикальные интеллектуалы стали вдохновителями нового движения, появившегося сразу после Венского конгресса. Либеральная оппозиция полицейскому режиму Меттерниха на континенте и ожесточенные нападки на реакционное прусское правительство быстро привели к вспышкам антисемитизма и к появлению буквально потока антиеврейских памфлетов. Как раз в силу того, что либералы были гораздо менее искренни и непримиримы в своем противостоянии правительству, чем дворянин Марвиц десятилетием ранее, они нападали на евреев больше, чем на правительство. Борясь главным образом за равные возможности и выступая прежде всего против какого бы то ни было возрождения аристократических привилегий, затрудняющих для них доступ на государственную службу, они стали проводить в дискуссиях различие между отдельными евреями, «нашими братьями», и еврейством как группой. Этому различению отныне было суждено стать признаком левацкого антисемитизма. Хотя либералы и радикальные

33 Адам Мюллер (см.: Mueller A. Ausgewahlte Abhandlungen / J. Ваха (Hrsg.) Jena, 1921. S. 215) в письме Меттерниху в 1815 г.
34 Paulus Н. Е. G. Die judische Nationalabsonderung nach Ursprung, Folgen und Besserungsmitteln. 1831.

75
интеллектуалы не в полной мере понимали, почему и каким образом правительство, при всей своей вынужденной независимости от общества, сохраняло и защищало евреев как отдельную группу, они осознавали, что за всем этим существует какая-то политическая связь и что «еврейский вопрос» представляет собой нечто большее, чем проблема индивидуальных евреев и человеческой терпимости. Они создали новые националистические концепции, такие, как «государство внутри государства» и «нация внутри нации». Это было совершенно неверно в первом случае, поскольку у евреев не было собственных политических амбиций и они просто были единственной социальной группой, безусловно лояльной по отношению к государству, а во втором случае это было верно наполовину, поскольку евреи, рассматриваемые как социальное, а не как политическое образование, действительно составляли группу в рамках нации35.
В Пруссии, но не в Австрии или во Франции, такой радикальный антисемитизм был почти столь же кратковременным и так же обошелся .без последствий, как и более ранний антисемитизм дворянства. Радикалы все более и более погружались в либерализм подымающихся в экономическом отношении средних классов, которые спустя 20 лет повсюду в Германии выступили за эмансипацию евреев и за реализацию политического равенства. Установилась, однако, определенная теоретическая и даже литературная традиция, влияние которой можно распознать в известных антиеврейских писаниях молодого Маркса, столь часто и несправедливо обвиняемого в антисемитизме. То обстоятельство, что еврей Карл Маркс мог писать в таком же ключе, как и эти антиеврейски настроенные радикалы, служит лишь доказательством того, сколь мало общего с полномасштабным антисемитизмом было у такого рода антисемитской аргументации. Маркса как еврея, как индивида эти аргументы против «еврейства» задевали столь же мало, как его аргументы против Германии задевали, скажем, Ницше. Позднее Маркс, правда, никогда не писал и не высказывался по поводу «еврейского вопроса», однако вряд ли это связано с каким-либо серьезным изменением воззрений. Исключительное сосредоточение внимания на классовой борьбе как явлении жизни общества, на проблемах капиталистического производства, в котором евреи не участвовали ни как покупатели, ни как продавцы рабочей силы, и полное невнимание с его стороны к политическим вопросам неизбежно служили препятствием на пути к дальнейшему исследованию структуры государства и тем самым — роли евреев. Сильное влияние марксизма на рабочее движение в Герма-

35 Ясные и достоверные сведения о немецком антисемитизме в XIX в. см.: Gurian W. Ап-tisemitism in modern Germany // Essays on antisemitism / Ed. by K. S. Pinson. 1946.

76
нии явилось одной из основных причин того, что в немецких революционных движениях было так мало признаков антиеврейских настроений36. Евреи действительно имели мало значения (или вообще не имели) с точки зрения социальных битв той эпохи.
Начало современного антисемитского движения повсюду приходится на последнюю треть XIX столетия. В Германии оно довольно неожиданно вновь началось среди дворянства, оппозиция которого государству была вызвана преобразованием после 1871 г. Прусской монархии в полноценное национальное государство. Бисмарк, действительный основатель Германской империи, поддерживал тесные отношения с евреями даже тогда, когда стал премьер-министром и когда его обвиняли в том, что он зависим от евреев и получает взятки от них. Его усилия и частичный успех в деле устранения остатков феодализма в сфере государственного управления с неизбежностью привели к конфликту с аристократией. В своих нападках на Бисмарка аристократы представляли его то невинной жертвой, то платным агентом Блейхредера. В действительности дело обстояло как раз наоборот, Блейхредер, несомненно, был высоко ценимым и хорошо оплачиваемым агентом Бисмарка37.
Однако феодальная аристократия, хотя и достаточно еще могущественная, чтобы оказывать влияние на общественное мнение, не была все же сама по себе столь сильной или значимой, чтобы дать старт такому заметному антисемитскому движению, какое началось в 80-е годы. Выразитель мнения антисемитов, придворный капеллан Штекер, родители которого принадлежали к низшим средним классам, был гораздо менее одаренным защитником консервативных интересов, чем его предшественники, романтически настроенные интеллектуалы, сформулировавшие за 50 лет до этого основные положения консервативной идеологии. Более того, он убедился в выгодности антисемитской пропаганды не в силу практических соображений или посредством теоретических рассуждений, а случайно, когда обнаружил, что, используя таким образом свой значительный талант демагога, он может заполнять пустующие аудитории. Однако он не только не сумел понять подлинные причины своего успеха, но и не смог должным образом использовать его из-за своего положения придворного капеллана, служащего

36 Единственным сколько-нибудь значимым антисемитом левого толка в Германии был Е. Дюринг, который изобрел какое-то смутное натуралистическое объяснение «еврейской расы» в своей работе «Die Judenfrage als Frage der Rassenschadlichkeit fur Existenz, Sitte und Cultur der Volker mit einer weltgeschichtlichen Antwort» 1880 r.
37 Об антисемитских нападках на Бисмарка см.: Wawrzinek К. Die Entstehung der deutschen Antisemitenperteien. 1873-1890 // Historische Studien. Heft 168. В., 1927.

77
как императорской семье, так и правительству. Его исполненную энтузиазма аудиторию составляли исключительно представители низших средних классов — мелкие лавочники и торговцы, мастеровые и старомодные ремесленники. А антиеврейские настроения этих людей еще не были мотивированы, по крайней мере совершенно очевидно, что они не были целиком и полностью мотивированы конфликтом с государством.

3. Первые антисемитские партии

Одновременному появлению антисемитизма, ставшему в Германии, Австрии и Франции важным политическим фактором в последние 20 лет XIX столетия, предшествовал целый ряд финансовых скандалов и мошенничеств, основным источником которых было перепроизводство наличного капитала. Во Франции большинство членов парламента и бесчисленное количество правительственных чиновников вскоре оказались столь погрязшими в аферах и взяточничестве, что Третья республика так и не смогла никогда восстановить престиж, который был утрачен ею в первые десятилетия существования. В Австрии и Германии среди наиболее скомпрометированных оказались аристократы. Во всех трех странах евреи выступали лишь как посредники, и ни одно еврейское семейство не приобрело крупного состояния благодаря афере с Панамским каналом и Griindungsschwindel.
Помимо аристократов, правительственных чиновников и евреев в эти фантастические дела оказалась всерьез втянутой еще одна группа людей, которые вместо получения ожидаемых прибылей потерпели огромные убытки. Эта группа состояла в основном из представителей низших слоев средних классов. Неожиданно они превратились в антисемитов. Эти люди пострадали больше других: они рисковали своими небольшими сбережениями и постоянно оказывались разоренными. Для их легковерия существовали веские основания. Капиталистическая экспансия на внутреннем рынке во все большей степени вела к устранению мелких собственников, для которых стало делом жизни как можно быстрее увеличить то немногое, что они имели, поскольку было более чем вероятно, что они потеряют все. Они все более отчетливо осознавали, что если им не удастся пробиться в ряды буржуазии, то они могут опуститься в ряды пролетариев. Десятилетия общего процветания настолько замедлили этот процесс (хотя и не изменили его тенденцию), что паника этих людей воспринимается как преждевременная. Однако некоторое время беспокойство низших средних классов в полной мере соответствовало предсказанию Маркса о их скором исчезновении.
78
Низшие средние классы, или мелкая буржуазия, являлись потомками объединенных в гильдии ремесленников и торговцев, которые в течение веков были защищены от превратностей судьбы посредством определенной замкнутой системы, ставившей конкуренцию вне закона и пользовавшейся в конечном счете покровительством государства. Вследствие всего этого они винили в своих бедствиях манчестерскую систему, которая ввергала их в превратности конкуренции и лишала всякой особой защиты и привилегий со стороны властей. Они были поэтому первыми среди тех, кто ратовал за «государство всеобщего благоденствия», которое, как они ожидали, будет не только защищать их от всяческих непредвиденностей, но и позволит сохранить унаследованные от предков профессии и призвания. Поскольку одной из наиболее примечательных характеристик века фритредерства была возможность доступа евреев ко всем профессиям, то казалось вполне естественным считать евреев представителями «манчестерской системы, реализованной в ее крайнем варианте»38, тогда как ничто не было более далеким от истины.
Такое весьма опосредованное возмущение против евреев, которое мы обнаруживаем сначала у некоторых консервативных писателей, иногда сочетавших нападки на буржуазию с нападками на евреев, получило значительный импульс, когда те, кто надеялся на поддержку со стороны правительства или рассчитывал на чудеса, должны были прибегнуть к довольно ненадежной помощи банкиров. Для мелкого лавочника банкир представлялся таким же эксплуататором, каким владелец крупного промышленного предприятия был для рабочего. Однако, в то время как европейские рабочие, на основе своего собственного опыта и марксистского образования в сфере экономики, знали, что капиталист осуществляет по отношению к ним двойную функцию, заключающуюся и в эксплуатации, и в предоставлении возможности производить, никто не мог просветить мелкого лавочника относительно его социальной и экономической судьбы. Его участь была еще хуже, чем участь рабочего, а на основании своего опыта он считал банкира паразитом и ростовщиком, которого он вынужден был сделать своим компаньоном несмотря на то, что этот банкир, в отличие от фабриканта, не имел никакого отношения к его делу. Нетрудно понять, что человека, использующего свои деньги только и непосредственно в целях приобретения больших денег, можно ненавидеть сильнее, чем человека, получающего свои прибыли посредством длительного процесса производства, причем процесса, в котором он сам участ-

38 Glagau О. Der Bankrott des Nationalliberalismus und die Reaktion. В., 1878. Работа «Der Boersen- und Grundungsschwindel» (1876) того же автора является одним из наиболее значительных антисемитских памфлетов того времени.

79
вует. Поскольку в то время никто не просил кредита, если мог обойтись без него — а мелкие торговцы уж точно не могли, — то банкиры выглядели как те, кто эксплуатирует несчастья и нищету, а не рабочую силу и продуктивные возможности.
Многие из этих банкиров были евреями, и, что еще более важно, в силу ряда исторических причин фигура банкира вообще носила определенные еврейские черты. В результате левацкое движение низших средних классов и вся пропаганда против банковского капитала приобрели в той или иной степени антисемитскую направленность. Такое развитие событий не получило широкого распространения в промышленной Германии, однако имело большое значение для Франции и в меньшей степени для Австрии. Какое-то время дело выглядело таким образом, как будто евреи впервые вступили в непосредственный конфликт с другим классом, причем в конфликт, в который никак не вмешивалось государство. В рамках национального государства, где функция правительства в той или иной мере определяется занимаемыми им господствующими позициями — позициями, располагающимися над соперничающими классами, подобное столкновение могло даже определенным образом, пусть и чреватым опасностями, привести к нормализации положения евреев.
Однако к данному социально-экономическому аспекту проблемы вскоре добавился другой, которому суждено было в конечном счете сыграть более зловещую роль. Положение банкиров-евреев зависело не от займов, предоставляемых маленьким людям, находившимся в затруднительных обстоятельствах, а от выпуска государственных займов. Возможность давать мелкие займы была предоставлена мелким дельцам, которые подобным образом готовились к таким же многообещающим карьерам, как у их более состоятельных и почтенных собратьев. Социальное недовольство евреями со стороны низших средних классов превратилось во взрывчатое политическое вещество, поскольку считалось, что эти ненавистные евреи находятся на пути к политической власти. Разве не достаточно хорошо были известны иные аспекты их отношений с правительством? Социальная и экономическая ненависть в свою очередь придавала политической аргументации то яростное звучание, которое прежде полностью отсутствовало.
Фридрих Энгельс однажды заметил, что главным действующим лицом антисемитского движения в его эпоху было дворянство, а хор составляла воющая толпа мелкой буржуазии. Это верно в отношении не только Германии, но и австрийского христианского социализма, а также антидрейфусаров во Франции. Во всех этих случаях аристократия, давая последний отчаянный бой, стремилась объединиться с консервативными силами церквей — католической церкви в Австрии и во
80
Франции, протестантской церкви в Германии — под предлогом борьбы с либерализмом во имя христианства. Толпа использовалась аристократами только как средство укрепления собственных позиций для того, чтобы их голос получил более широкий резонанс. Ясно, что они и не могли и не желали организовывать толпу и что они отвернутся от нее, как только достигнут своей цели. Но при этом они определили, что антисемитские лозунги весьма эффективны в деле мобилизации широких масс населения.
Соратники придворного капеллана Штекера не были организаторами первых антисемитских партий в Германии. Сразу же после того, как была выявлена привлекательность антисемитских лозунгов, радикальные антисемиты тут же отделились от Берлинского движения Штекера, вступили в крупномасштабную борьбу с правительством и основали партии, представители которых в рейхстаге при голосовании по всем серьезным вопросам внутренней политики выступали вместе с крупнейшей оппозиционной партией - социал-демократами39. Они быстро избавились от компрометирующего первоначального союза с силами прошлого. Бёкель, первый член парламента, занимавший антисемитские позиции, был обязан местом парламентария голосам крестьян Гессена, которых он защищал «от юнкеров и евреев», т.е. от дворян, у которых было слишком много земли, и от евреев, от чьих кредитов крестьяне зависели.
Какими бы мелкими ни были эти первые антисемитские партии, они стали сразу же отличать себя от всех других партий. Они изначально заявили претензию на то, что являются не партией наряду с другими партиями, а партией «над всеми партиями». В национальном государстве, разделенном на классы и партии, только государство и правительство притязали на место над всеми партиями и классами, притязали на то, чтобы представлять нацию как целое. Партии являются, как считалось, группами, депутаты которых представляют интересы своих избирателей. Даже несмотря на то что они боролись за власть, предполагалось, что правительству надлежит устанавливать равновесие между конфликтующими интересами и их выразителями. Претензия быть «над всеми партиями», заявленная антисемитскими партиями, отчетливо засвидетельствовала их притязания стать представителями всей нации, получить исключительную власть, завладеть государственной машиной, подменить государство. Поскольку в то же время речь шла об организованных партиях, то было ясно, что они же-

39 См.: Wawrzinek К. Op. cit. Поучительные сведения обо всех этих событиях, особенно о том, что касается придворного проповедника Штекера, см.: Frank W. Op. cit.

81
лали получить государственную власть как определенные партии так, чтобы их избиратели могли занять господствующие позиции.
Национальное государство появилось тогда, когда ни одна группа уже не была в состоянии иметь политическую власть в своем исключительном владении, так что правительство стало осуществлять политическое правление, которое больше не зависело от социальных и экономических факторов. Левые революционные движения, боровшиеся за радикальные изменения социальных условий, никогда непосредственно не затрагивали эту высшую политическую власть. Они оспаривали только власть буржуазии, а также влияние на государство и были поэтому всегда готовы подчиниться правительству во внешних делах, где ставились на карту интересы представлявшейся единой нации. Многочисленные программы антисемитских групп в то же время с самого начала соотносились главным образом с делами на международной арене. Их революционный порыв был направлен против правительства, а не какого-то социального класса, и они действительно намеревались разрушить политическую организацию национального государства посредством партийной организации.
Притязания одной партии быть вне системы всех партий означали нечто более существенное, чем антисемитизм. Если бы речь шла только о том, чтобы избавиться от евреев, то сделанное Фричем на одном из первых антисемитских конгрессов40 предложение не создавать новую партию, а распространять антисемитизм до тех пор, пока все существующие партии не станут враждебными по отношению к евреям, принесло бы результаты гораздо быстрее. Однако предложение Фрича не получило поддержки потому, что уже в то время антисемитизм воспринимался как средство ликвидации не только евреев, но и самого национального государства.
Не случайно устремления антисемитских партий совпали с ранними стадиями империализма, и им можно найти параллели в определенных течениях в Великобритании, свободных от антисемитизма, а также в отчетливо антисемитских широких движениях на континенте41. Только в Германии такие новые течения возникали непосредственно из антисемитизма как такового, а антисемитские партии предшествовали образованию (а затем их пережили) чисто империалистических групп, таких, как Всегерманский союз и другие, которые также претендовали на то, что являются чем-то иным и чем-то над остальными партийными группами.

40 Это предложение было выдвинуто в 1886 г. в Касселе, где было основано Deutsche Antisemitische Vereinigung.
41 Подробнее рассмотрение феномена «партий над всеми партиями» и пан-движений см. в главе восьмой настоящего издания.

82
Тот факт, что сходные образования, не придерживавшиеся активного антисемитизма, избегавшие шарлатанства антисемитских партий и имевшие поэтому, как поначалу казалось, гораздо лучшие шансы на окончательную победу, в итоге оказались поглощены или сметены антисемитским движением, является серьезным свидетельством в пользу важности данного вопроса. Вера антисемитов в то, что их притязания на исключительное господство не превосходили уже достигнутого евреями в действительности, обладала тем преимуществом, что могла восприниматься как внутриполитическая программа, а условия были таковы, что необходимо было выступить на арене социальной борьбы для того, чтобы добиться политической власти. Они могли выдвигать утверждение, что борются против евреев точно так же, как рабочие борются против буржуазии. Их преимущество заключалось в том, что, атакуя евреев, которых считали тайной силой за спиной правительств, они могли открыто атаковать само государство, в то время как империалистические группы с их мягкой и бывшей для них чем-то вторичным антипатией к евреям никак не могли найти соприкосновения с основными социальными проблемами эпохи.
Другая, в высшей степени важная характеристика новых антисемитских партий заключалась в том, что они сразу же устремились к организации в наднациональном масштабе всех антисемитских групп в Европе, что открыто противопоставлялось и было вызовом распространенным сугубо национальным лозунгам. Давая жизнь такому наднациональному движению, они ясно указывали, что не только нацелены на политическое господство над нацией, но и спланировали уже дальнейший шаг к всеевропейскому правительству «над всеми нациями» 42. Этот второй, причем революционный, момент означал принципиальный разрыв со status quo. На это зачастую не обращали внимания, поскольку сами антисемиты отчасти в силу традиционных привычек, отчасти потому, что сознательно лгали, использовали в своей пропаганде язык реакционных партий.
Внутренняя связь между особыми условиями существования евреев и идеологией подобных групп в случае с организацией определенной группы вне наций еще более наглядно видна, чем в случае с созданием партии вне партий. Евреи, очевидно, были единственным межъевропейским элементом в разделенной на нации Европе. Казалось логичным, что враги евреев должны были организоваться на основе того же

42 Первый международный антиеврейский конгресс состоялся в 1882 г. в Дрездене, на нем присутствовали 3000 делегатов из Германии, Австро-Венгрии и России. В ходе дискуссий Штекер был побежден радикалами, которые собрались год спустя в Чемнице и основали Alliance Antijuive Universelle. Удачный анализ этих встреч и конгрессов, их программ и дискуссий можно найти в: Wawrzinek К. Op. cit.

83
принципа, что и те, кого считали тайными вершителями политических судеб всех наций.
В то время как этот аргумент совершенно явно носил чисто пропагандистский характер, реальный успех наднационального антисемитизма определялся более общими рассуждениями. Еще в конце прошлого столетия, и особенно после франко-прусской войны, все большее число людей ощущали, что организация Европы в согласии с национальным принципом устарела, поскольку уже не могла адекватно соответствовать новым экономическим требованиям. Это ощущение служило мощным аргументом в поддержку международной организации социализма и в свою очередь усиливалось благодаря такой организации. В массах распространялось убеждение в том, что по всей Европе их интересы одинаковы43. В То время как международные социалистические организации оставались пассивными и не проявляли интереса к каким-либо вопросам международной политики (т.е. как раз к тем вопросам, на которых можно было бы испытать их интернационализм), антисемиты начали с проблем международной политики и даже сулили найти решение внутренних проблем на наднациональной основе. Если не принимать идеологии за чистую монету и взглянуть более пристально на действительные программы соответствующих партий, то обнаружится, что социалисты, которые были больше заняты внутренними проблемами, гораздо лучше вписывались в национальное государство, чем антисемиты.
Разумеется, это не означает, что интернационалистские убеждения социалистов не были искренними. Напротив, они были сильнее и к тому же гораздо более почтенными по возрасту, нежели открытие классовых интересов, пересекающих все границы национальных государств. Однако осознание первостепенной важности классовой борьбы побуждало социалистов пренебрежительно относиться к тому наследию, которое Французская революция завещала рабочим партиям и которое единственно могло привести их к развитой политической теории. Социалисты оставили, по существу, без изменений первоначальное понятие «нация среди наций», каждая из которых принадлежит человеческой семье, но так и не смогли найти средства, способного превратить эту идею в рабочее понятие, пригодное для мира суверенных государств. Их интернационализм, соответственно, оставался личным

43 Международная солидарность рабочих движений была, насколько она действительно существовала, межъевропейским делом. Безразличие этих движений к международной политике было также своеобразным средством отгородиться от активного участия в современной империалистической политике соответствующих стран или от борьбы против этой политики. Ведь было совершенно очевидно, что с точки зрения экономических интересов все последствия от падения империй в полной мере ощутят все представители французской, британской и голландской наций, а не только капиталисты и банкиры.

84
убеждением каждого, а здоровое отсутствие интереса к национальному суверенитету превращалось в совершенно нездоровое и нереалистичное безразличие к международной политике. Поскольку левые партии выступали не против национальных государств в принципе, а только против такого их аспекта, как национальный суверенитет, поскольку, далее, их собственные невыраженные надежды на федералистские структуры, куда в конечном счете интегрируются на равных правах все нации, каким-то образом предполагали национальную свободу и независимость всех угнетенных народов, то эти партии могли действовать в рамках национального государства, а в эпоху упадка его социальной и политической структур могли даже представать как единственная группа населения, которая не предавалась экспансионистским фантазиям и мыслям об уничтожении других народов. Наднациона-лизм антисемитов означал прямо противоположный подход к вопросу о международной организации. Их целью было создание господствующей суперструктуры. Они могли разглагольствовать в гипернационалистическом духе даже тогда, когда готовились разрушить государственную структуру своей нации, потому что племенной национализм с его неумеренной жаждой завоеваний являлся одним из основных средств, с помощью которых можно было взломать узкие и тесные пределы национального государства и его суверенитета44. Чем более эффективной становилась шовинистическая пропаганда, тем легче было убедить общественное мнение в необходимости какой-то наднациональной структуры, которая будет управлять сверху и без национальных различий посредством всеобщей монополии на власть и с помощью инструментов насилия.
Не вызывает сомнений то, что особые условия существования еврейского народа как народа, живущего по всей Европе, могли быть пригодны для целей социалистического федерализма по меньшей мере так же хорошо, как и для зловещих замыслов наднационалистов. Однако социалисты были настолько заняты классовой борьбой и настолько пренебрегали политическими последствиями своих унаследованных от прошлого теорий, что осознали существование евреев в качестве политического фактора только тогда, когда столкнулись с полномасштабным антисемитизмом как серьезным соперником во внутренних делах. Они не только не были готовы включить еврейскую проблему в свои теории, но и боялись вообще затрагивать ее. Здесь, как и в международных делах, они уступили поле наднационалистам, которые в результате смогли выставлять себя в качестве единственных, кто знает, как решать мировые проблемы.

44 Ср. главу восьмую настоящего издания.

85
К концу столетия исчерпали себя последствия афер 70-х годов, и эра процветания и всеобщего благоденствия положила конец, особенно в Германии, незрелым волнениям 80-х. Никто не смог бы предсказать, что это наступившее затишье было лишь временной передышкой, что все нерешенные политические вопросы вкупе с неутоленной политической ненавистью с удвоенной силой и яростью будут поставлены в повестку дня после первой мировой войны. Антисемитские партии в Германии после первоначальных успехов вновь утратили значение. Их лидеры, взбудоражив на короткое время общественное мнение, исчезли через заднюю дверь истории в темноте безумия и знахарского шарлатанства.

4. Левацкий антисемитизм

Если бы не ужасающие последствия антисемитизма в нашу эпоху, то мы могли бы уделить меньше внимания процессу его развития в Германии. Как политическое движение антисемитизм XIX столетия лучше всего изучать на примере Франции, где он господствовал на политической арене в течение более чем десятилетия. Как идеологическая сила, боровшаяся с другими, более респектабельными идеологиями за признание со стороны общественного мнения, он достиг своей наиболее выраженной формы в Австрии.
Нигде больше не оказали евреи таких крупных услуг государству, как в Австрии, где множество национальностей удерживалось вместе только посредством двойной монархии дома Габсбургов и где евреи, выступавшие в роли государственного банкира, пережили, в отличие от всех иных европейских стран, падение монархии. Подобно тому как в первый период этого процесса в начале XVIII столетия кредит Самюэля Оппенгеймера означал то же самое, что кредит дома Габсбургов, так и «в завершающий период австрийский кредит был кредитом Creditanstalt» — банкирского дома Ротшильдов45. Несмотря на то что у монархии на Дунае не было однородного населения, а это является наиболее важной предпосылкой для эволюционного перехода к национальному государству, она не могла избежать трансформации просвещенного деспотизма в конституционную монархию и создания современных гражданских учреждений. Это означало, что она должна была принять определенные институты национального государства. В то же время современная система классов складывалась в Австрии путем их

45 См.: Emden P. Н. The story of the Vienna Creditanstalt // Menorah Journal. Vol. 28. 1940. № 1.

86
врастания в структуру существующих национальностей, так что определенные национальности стали отождествляться с определенными классами или по крайней мере с профессиями. Немцы превратились в господствующую национальность во многом в том же смысле, как буржуазия стала господствующим классом в национальных государствах. Венгерская земельная аристократия играла, причем даже более выраженно, роль, сходную с той, что сыграло дворянство в других странах. Государственная машина изо всех сил стремилась сохранять абсолютную дистанцию по отношению к обществу, управлять, располагаясь над всеми национальностями точно так же, как поступало национальное государство по отношению к своим классам. Результатом для евреев было то, что еврейская национальность просто не могла слиться с другими и не могла сама стать национальностью точно так же, как она не слилась с другими классами и не стала сама классом в национальном государстве. Подобно тому как евреи в национальных государствах отличались от всех классов общества в силу своего особого отношения к государству, так и в Австрии они отличались от всех других национальностей в силу своего особого отношения к Габсбургской монархии. И точно так же как повсюду всякий класс, вступавший в открытый конфликт с государством, проникался антисемитизмом, так и в Австрии всякая национальность, которая не только включалась во всеобъемлющую схватку национальностей, но и вступала в открытый конфликт с самой монархией, начинала свою борьбу с нападок на евреев. Было, однако, существенное различие между такими конфликтами в Австрии, с одной стороны, и в Германии и Франции — с другой. В Австрии они не только были острее, в момент начала первой мировой войны все национальности, а это означало — любой сегмент общества, находились в оппозиции к государству, так что население в большей степени, чем где-либо еще в Западной и в Центральной Европе, было проникнуто активным антисемитизмом.
Наиболее примечательным из этих конфликтов была постоянно нараставшая враждебность по отношению к государству со стороны представителей немецкой национальности, усилившаяся после основания империи. Кроме того, немцы после финансового краха 1873 г. обнаружили полезность антисемитских лозунгов. В этот момент социальная ситуация была практически такой же, как в Германии, но при этом социальная пропаганда, нацеленная на приобретение голосов представителей среднего класса, прибегла к гораздо более яростным нападкам на государство и гораздо более открыто заявляла о нелояльности по отношению к стране. Более того, Немецкая либеральная партия, возглавляемая Шёнерером, с самого начала была партией низшего среднего класса, лишенной связей с дворянством и не испытывавшей каких-ли-
87
бо ограничений с его стороны, была партией, придерживавшейся крайне левых воззрений. Ей никогда не удавалось добиться действительно массовой базы, однако она весьма преуспела в университетах, где в 80-е годы создала тесно сплоченную студенческую организацию на платформе открытого антисемитизма. Антисемитизм Шёнерера, поначалу направленный почти исключительно против Ротшильдов, завоевал ему симпатии рабочего движения, которое рассматривало его как подлинного, но заблудшего радикала46. Его основное преимущество заключалось в том, что он мог основывать свою антисемитскую пропаганду на известных фактах: как член австрийского рейхсрата, он боролся за национализацию австрийских железных дорог, основная часть которых благодаря государственной лицензии находилась с 1836 г. в руках Ротшильдов, поскольку же ее срок истекал в 1886 г., Шёнерер сумел собрать 40000 подписей против ее возобновления, а также смог сфокусировать интерес общественности на «еврейском вопросе». Тесная связь между Ротшильдами и финансовыми интересами монархии стала совершенно очевидна, когда правительство попыталось продлить лицензию на условиях, явно невыгодных государству, а также населению. Агитация, которую вел Шёнерер по этому вопросу, положила в действительности начало оформленному антисемитскому движению в Австрии47. Дело в том, что это движение было начато и возглавлялось человеком, чья искренность не вызывала сомнений, чего никак нельзя сказать о немце Штекере и его агитации.
Движение Шёнерера не остановилось перед использованием антисемитизма в качестве средства пропаганды и быстро разработало ту пангерманскую идеологию, которой суждено было оказать на нацизм влияние большее, чем оказала какая-либо другая немецкая разновидность антисемитизма. Движение Шёнерера хотя и одержало победу в конечном счете, потерпело временное поражение от другой антисемитской партии, христиан-социалов, возглавляемых Люгером. Шёнерер подвергал католическую церковь и оказываемое ею влияние на австрийскую политику почти такой же критике, как и евреев. А христиан-социалы были католической партией, с самого начала стремившейся вступить в союз с теми реакционными консервативными силами, которые столь пригодились в Германии и во Франции. Поскольку австрийс-

46 См.: Neuschaefer F. A. Georg Ritter von Schoenerer. Hamburg, 1935; Pichl E. Georg Schoenerer. 1938. 6 vols. Даже в 1912 г., когда агитация Шёнерера давно утратила всякое значение, венская «Arbeiterzeitung» испытывала очень нежные чувства к этому человеку, о котором она могла говорить только теми словами, которыми воспользовался однажды Бисмарк, говоря о Лассале: «И если бы мы обменялись выстрелами, справедливость требовала бы признать даже во время стрельбы: Он — человек, а все остальные старые бабы» (Neuschaefer F. A. Op. cit. S. 33).
47 См.: Neuschaefer F. A. Op. cit. S. 22 if, и Pichl Е. Op. cit. Vol. 1. S. 326 ff.

88
кие христиан-социалы сделали больше социальных уступок, они добились больших успехов, чем в Германии или во Франции. Вместе с социал-демократами они пережили падение монархии и стали наиболее влиятельной группой в послевоенной Австрии. Однако еще задолго до установления Австрийской республики, в 90-е годы, когда Люгер с помощью антисемитской кампании сумел стать мэром Вены, христиан-социалы уже заняли типичную двойственную позицию по отношению к евреям в национальном государстве — позицию враждебности к интеллигенции и дружелюбия по отношению к деловым людям из числа евреев. Совсем не случайно, что, когда Австрия, ужавшись до своего немецкого национального компонента, стала национальным государством, они после ожесточенной и кровопролитной схватки с социалистическим рабочим движением за власть захватили государственную машину. Христиан-социалы оказались единственной партией, которая была готова к исполнению этой роли и которая уже в условиях старой монархии сумела завоевать популярность благодаря своему национализму. Поскольку Габсбурги были немецким домом и обеспечивали своим немецким подданным некоторое преобладание, то христиан-социалы никогда не нападали на монархию. Их функция состояла скорее в том, чтобы добиться для, по существу, непопулярного правительства поддержки со стороны значительной части немецкого населения. Их антисемитизм остался без последствий. Те десятилетия, когда Люгер правил Веной, были в действительности своего рода золотым веком для евреев. Вне зависимости от того, насколько далеко заходила иногда их пропаганда, чтобы завоевать голоса, христиан-социалы никогда не могли заявить, как Шёнерер и пангерманисты, что они «рассматривают антисемитизм как оплот национальной идеологии, как наиболее существенное выражение действительно всеобщего убеждения и тем самым как основное национальное достижение века»48. И хотя христиан-социалы в той же мере, как и антисемитское движение во Франции, находились под влиянием клерикальных кругов, они по необходимости были гораздо более сдержанными в своих нападках на евреев, потому что не атаковали монархию таким же образом, каким антисемиты во Франции атаковали Третью республику.
Успехи и неудачи двух австрийских антисемитских партий показывают, что социальные конфликты не имели большого значения с точки зрения основных проблем эпохи. Завоевание голосов низшего среднего класса было явлением преходящей важности в сопоставлении с делом мобилизации всех оппонентов правительства. Действительно, опорой движения Шёнерера были те немецкоязычные провинции, где

48 Цит. по: Pichl Е. Op. cit. Vol. 1. S. 26.

89
вообще не было еврейского населения, где никогда не существовало конкуренции с евреями или ненависти к еврейским банкирам. Сохранение пангерманистского движения с его яростным антисемитизмом в этих провинциях тогда, когда ослабли его позиции в городских центрах, было связано просто с тем обстоятельством, что эти провинции никогда не достигали такого уровня всеобщего процветания в предвоенный период, какой примирял городское население с правительством.
Полное отсутствие лояльности к своей стране и к ее правительству, которую пангерманисты заменили на открытую лояльность к бисмарковскому рейху, а также следовавшее отсюда представление о национальности как о чем-то независимом от государства и территории, привели группу Шёнерера к подлинно империалистической идеологии, в которой заключается разгадка временной слабости этой группы и ее конечной силы. Здесь же следует искать причину того, почему пангерманистская партия в Германии (Alldeutschen), никогда не преступавшая границ ординарного шовинизма, проявляла высшую степень подозрительности в отношении своих австрийских братьев-германистов и не желала принять протянутую ими руку. Австрийское движение стремилось к чему-то большему, чем просто получение власти в качестве партии, чему-то большему, чем обладание государственной машиной. Оно жаждало такого революционного переустройства Центральной Европы, при котором немцы Австрии, вместе и при поддержке со стороны немцев Германии, станут правящим народом, при котором все другие народы региона окажутся в том же состоянии полурабства, в каком были славянские нации в Австрии. В силу такой близости к империализму, а также фундаментальных изменений, привнесенных им в понятие национальности, придется отложить обсуждение австрийского пангерманистского движения. Оно уже не является, по крайней мере по своим последствиям, принадлежащим XIX в. просто подготовительным движением, оно, более чем какая-либо другая разновидность антисемитизма, относится к кругу событий нашего столетия.
Прямо противоположным образом обстоит дело с французским антисемитизмом. История Дрейфуса выявляет все прочие элементы антисемитизма XIX столетия в их сугубо идеологическом и политическом аспектах. Это кульминация антисемитизма, выраставшего из специфических условий национального государства. В то же время острота его формы предвосхищала будущее, так что главные действующие лица как бы осуществляют грандиозную генеральную репетицию того представления, которое пришлось отложить более чем на три десятилетия. Указанное дело воплотило в себе все факторы, явные и подспудные, политические и социальные, что выдвинули «еврейский вопрос» на
90
столь заметное место в XIX в. Преждевременная вспышка этого дела удержала его вместе с тем в рамках типичной для XIX столетия идеологии, которая хотя и пережила все французские правительства и политические кризисы, но не годилась в полной мере для политических условий XX в. Когда после поражения 1940 г. французский антисемитизм получил свой высший шанс при правительстве Виши, он носил уже совершенно устаревший и с точки зрения масштабных целей довольно бесполезный характер, на что постоянно указывали немецкие нацистские авторы49. Он не оказал какого-либо влияния на формирование нацизма, и если и имел какое-то значение, то скорее сам по себе, чем как активный исторический фактор наступившей в конечном счете катастрофы.
Основная причина такой благотворной ограниченности заключалась в том, что антисемитские партии Франции, столь безудержно активные на внутренней сцене, не имели наднациональных притязаний. В конце концов, они были частью наиболее старого и наиболее развитого национального государства Европы. Никто из антисемитов не предпринимал всерьез попытки организовать «партию над всеми партиями» или захватить государство как партия в каких-либо целях, расходящихся с интересами партии. Несколько попыток coups d'etat, которые могли быть порождены союзом между антисемитами и высшими армейскими офицерами, были до смешного неадекватными и прозрачными по замыслу50. В 1898 г. 19 членов парламента были избраны благодаря антисемитским кампаниям, однако то была вершина, которую больше никогда не удавалось достичь и падение с которой было стремительным.
В то же время это был самый ранний случай успеха антисемитизма как катализатора всех иных политических процессов. Данное обстоятельство можно увязать с отсутствием авторитета у Третьей республики, победившей очень незначительным большинством голосов. В глазах масс государство утратило свой престиж вместе с монархией, и нападки на государство уже не воспринимались как святотатство. Ранняя вспышка насилия во Франции являет удивительное сходство с подобным возбуждением в Австрийской и Германской республиках после первой мировой войны. Нацистская диктатура столь часто увязывалась с так называемым поклонением государству, что даже историки в какой-то мере предали забвению тот трюизм, что нацисты воспользовались полным крушением поклонения государству, которое по природе своей связано с поклонением князю, восседающему на троне благодаря

49 См. прежде всего: Vemunft W. Die Hintergrtinde des franzosischen Antisemitismus // Nationalsozialistische Monatshefte. Juni. 1939. '"
50 См. главу четвертую настоящего издания.

91
милости Бога, и которое крайне редко встречается в республике. Во Франции еще за 50 лет до того, как в центральноевропейских странах было повсеместно утрачено почтение к государству, поклонение государству испытало много потрясений. Здесь нападать совокупно на евреев и государство было гораздо легче, чем в Центральной Европе, где на евреев нападали для того, чтобы подвергнуть нападкам правительство.
Кроме того, французский антисемитизм настолько же старше своих европейских двойников, насколько старше эмансипация евреев во Франции, восходящая к концу XVIII столетия. Представители эпохи Просвещения, подготавливавшие Французскую революцию, презирали евреев и полагали такое отношение естественным делом. Они видели в евреях пережитки «темных веков», а также ненавидели их как финансовых агентов аристократии. Единственными открытыми друзьями евреев во Франции были консервативные писатели, которые осуждали антиеврейские настроения как «одно из излюбленных занятий XVIII в.»51. Для какого-нибудь более либерального или радикального автора стало почти традиционным предупреждать о том, что евреи — это варвары, которые по-прежнему живут при патриархальной форме правления и не признают никакого другого состояния52. Во время Французской революции и после нее французское духовенство и французские аристократы присоединили свои голоса к общему антиеврейскому хору, хотя и по другим, более материальным причинам. Они обвинили революционное правительство в организации распродажи церковной собственности для того, чтобы оплачивать «евреев и торговцев, которым задолжало правительство»53. Эти старые аргументы, каким-то образом сохранявшиеся в ходе бесконечной борьбы между церковью и государством во Франции, поддерживали насилие и озлобление, возникшие вследствие действия в конце столетия иных и более современных сил.
Главным образом из-за сильной клерикальной поддержки антисемитизма французское социалистическое движение приняло наконец решение выступить против антисемитской пропаганды в Истории Дрейфуса. До того времени левые движения во Франции XIX столетия выражали отчетливую антипатию в отношении евреев. Они просто следовали традиции просветительства XVIII в., которое было источником

51 См.: Maistre J. М. de. Les soirees de St. Petersburg. 1821. Vol. 2. P. 55.
52 См.: Fourier С Nouveau monde industriel. 1829, или: Fourier С Oeuvres completes. 1841. Vol. 5. P. 421. Об антиеврейских учениях Фурье см. также: Silbemer Е. Charles Fourier on the Jewish question // Jewich Social Studies. October 1946.
53 См.: Le Patriote Francais. №457. November 8. 1790. Цит. no: Hoberg С A. Die geistigen Grundlagen des Antisemitismus im modernen Frankreich // Forschungen zur Judenfrage. 1940. Vol. 4.

92
французского либерализма и радикализма, и рассматривали антиеврейские установки как составную часть антиклерикализма. Такие настроения левых подкреплялись в первую очередь тем фактом, что эльзасские евреи продолжали жить посредством одалживания денег крестьянам. Эта практика в свое время подтолкнула Наполеона к принятию декрета 1808 г. После того как условия в Эльзасе изменились, левый антисемитизм нашел новый источник силы в связи с финансовой политикой дома Ротшильдов, игравшего заметную роль в деле финансирования Бурбонов, поддерживавшего тесные связи с Луи Филиппом и процветавшего при Наполеоне III. За этими очевидными и довольно поверхностными побудительными мотивами лежала более глубокая причина, имевшая решающее значение для всей структуры специфически французской разновидности радикализма и почти приведшая к тому, чтобы все французское левое движение обратилось против евреев. Позиции банкиров в экономике Франции были значительно сильнее, чем в других странах, а промышленное развитие Франции после кратковременного подъема в период правления Наполеона III заметно отставало от развития других стран, так что докапиталистические социалистические тенденции продолжали быть весьма существенными. Низшие средние классы, проникшиеся в Германии и в Австрии антисемитизмом только в 70-е и 80-е годы, когда они уже отчаялись настолько, что их можно было использовать как в консервативных политических целях, так и в целях новой политики, направленной на мобилизацию толпы, — эти самые классы во Франции были подвержены антисемитизму еще примерно за 50 лет до этого, когда с помощью рабочего класса они привели революцию 1848 г. к кратковременной победе. В 40-е годы, когда Туссеналь опубликовал свое произведение «Les Juifs, Rois de l'Epoque», наиболее важную книгу из буквально потока памфлетов, направленных против Ротшильдов, оно было с энтузиазмом встречено всей левой прессой, бывшей в то время органом революционных низших средних классов. Их чувства, как они были выражены Туссеналем, немногим отличались — хотя были хуже оформлены и менее разработаны — от чувств молодого Маркса, а нападки Туссеналя на Ротшильдов являются всего лишь менее талантливой, но более разработанной вариацией писем из Парижа, которые Берне написал за 15 лет до этого54. Эти евреи также ошибочно считали банкира-еврея

54 Очерк Маркса по «еврейскому вопросу» достаточно хорошо известен и не нуждается в цитировании. Поскольку высказывания Берне в силу их полемического и нетеоретического характера сегодня забываются, приведем выдержку из 72-го письма из Парижа (январь 1832 г.): «Ротшильд поцеловал папе руку... Наконец-то установился порядок, который замыслил Бог, когда творил мир. Бедный христианин целует ноги папы, а богатый еврей целует его руку. Если бы Ротшильд предоставил свой римский заем под 60%

93
центральной фигурой в капиталистической системе. И данное заблуждение оказывало определенное влияние на муниципальную и низшую правительственную бюрократию во Франции вплоть до наших дней55.
Эта вспышка массовых антиеврейских настроений, питавшаяся экономическим конфликтом между евреями-банкирами и их клиентурой, как значимый политический фактор просуществовала не дольше, чем длились подобные вспышки, в основе которых лежали чисто экономические или социальные факторы. Те 20 лет, когда Французской империей правил Наполеон III, были для французского еврейства временем процветания и безопасности во многом подобно тому, как это было в Германии и в Австрии два десятилетия до начала первой мировой войны.
Единственная разновидность французского антисемитизма, которая оставалась сильной и пережила как социальный антисемитизм, так и негативные установки антиклерикальных интеллектуалов, — это та, что была связана с общей ксенофобией. В особенной мере это было видно после первой мировой войны, когда отношение к иностранным евреям задавало стереотип восприятия иностранцев вообще. Различение между евреями-соотечественниками и теми евреями, что «вторглись» в страну с Востока, проводилось во всех западноевропейских и центральноевропейских странах. К польским и русским евреям в Германии и в Австрии относились точно так же, как во Франции — к румынским и немецким евреям, а на евреев из Познани в Германии или из Галиции в Австрии смотрели с таким же снобистским презрением, с каким смотрели на евреев из Эльзаса во Франции. Однако только во Франции данное различение приобрело такое значение во внутренних делах. Вероятно, это связано с тем обстоятельством, что Ротшильды, которые, более чем кто-либо другой, служили мишенью антиеврейских выпадов, иммигрировали во Францию из Германии, так что вплоть до начала второй мировой войны было обычным делом подозревать евреев в симпатиях к врагам нации.

вместо 65% и послал бы кардиналу-казначею более десяти тысяч дукатов, то они бы разрешили ему обнять Святого отца... Разве не было величайшим счастьем для мира низвергнуть всех королей и поместить на трон семейство Ротшильдов?» (Boerne L. Briefe aus Paris, 1830-1833).
55 Такая установка хорошо описана в предисловии муниципального советника Поля Вруссе к знаменитой работе об антисемитизме Чезаре Ломброзо (1899): «Мелкий лавочник нуждается в кредите, а мы знаем, как плохо организован и как дорог кредит в наши дни. И здесь мелкий торговец возлагает ответственность на еврейского банкира. Все, вплоть до рабочих — правда, только тех рабочих, которые не имеют четкого представления о научном социализме, — считают, что революция будет развиваться, если общая экспроприация капиталистов будет предварена экспроприацией еврейских капиталистов, являющихся наиболее типичными капиталистами и имена которых наиболее известны массам» (см.: Lombroso С. L'Antisemitisme. Р., 1899).

94
Националистический антисемитизм, безобидный, если сравнивать его с современными движениями, во Франции никогда не был монополией реакционеров и шовинистов. По этому вопросу писатель Жан Жироду, министр пропаганды в кабинете Даладье военной поры, пребывал в полном согласии56 с Петеном и правительством Виши, которое также, несмотря на все свои старания угодить немцам, не могло вырваться за пределы подобной устаревшей антипатии к евреям. Такая неудача тем более бросалась в глаза, что Франция выдвинула выдающегося антисемита, который понимал весь масштаб и возможности нового оружия. То обстоятельство, что им оказался видный писатель-романист, характерно для условий Франции, где антисемитизм в общем-то никогда не пользовался такой же дурной славой в социальном и в интеллектуальном отношении, как в других европейских странах.
Луи Фердинанд Селин, которому присуща была изобретательность и идеологическое воображение, отсутствовавшее у более рациональных французских антисемитов, придерживался простого тезиса. Он утверждал, что евреи воспрепятствовали эволюции Европы к политическому единству, служили причиной всех европейских войн начиная с 843 г. и замышляли разрушить и Францию, и Германию, возбуждая их взаимную вражду. Селин предложил такое фантастическое объяснение истории в своем произведении «Ecole des Cadavres», написанном во времена Мюнхенского пакта и опубликованном в первые месяцы войны. Более ранний памфлет на эту тему — «Bagatelle pour un massacre» (1938), хотя и не содержал нового ключа к европейской истории, был уже удивительно современным в своем подходе. Здесь отменялись всякие ограничивающие различения между отечественными и иностранными, между плохими и хорошими евреями и не обращалось внимания на разработанные законодательные проекты (что являлось специфической особенностью французского антисемитизма), памфлет прямо приступал к существу дела и выдвигал требование убийства всех евреев.

56 Для того чтобы увидеть удивительную преемственность во французских антисемитских аргументах, можно сравнить, например, образ еврея Искариота у Шарля Фурье, который приезжает во Францию со 100000 фунтов, обосновывается в городе, где есть шесть конкурентов в его сфере, сокрушает все соперничающие дома, накапливает большое состояние и возвращается в Германию (см.: Fourier С. Theorie des quatre mouvements. 1808. P. 88 ff. // Oeuvres Completes), с картиной, которую рисует Жироду в 1939 г.: «Просачиваясь каким-то тайным образом, который я тщетно пытался установить, сотни тысяч ашкенази, бежавшие из польских и румынских гетто, проникли в нашу страну... сгоняя со своих мест наших сограждан и в то же время разрушая их профессиональные обычаи и традиции... а также игнорируя все исследования, связанные с переписью, налогами и трудовой деятельностью» (Giraudoux J- Pleins pouvoirs. 1939).

95
Первая книга Селина была очень благосклонно принята ведущими интеллектуалами Франции, которые отчасти были удовлетворены атакой на евреев, отчасти полагали, что речь идет всего лишь об интересной новой литературной выдумке57. В силу тех же самых причин доморощенные французские фашисты не воспринимали Селина всерьез, несмотря на то что нацисты всегда знали о том, что он был единственным подлинным антисемитом во Франции. Врожденное здравомыслие французских политиков и их глубоко укорененная респектабельность не позволяли им признать шарлатана и сумасшедшего. В результате даже немцы, которые разбирались, что к чему, должны были продолжать использовать таких неадекватных для соответствующих целей сторонников, как Дорио (последователь Муссолини) и Петен (старый французский шовинист, вовсе не понимавший современных проблем), в своих тщетных усилиях убедить французский народ в том, что уничтожение евреев может послужить средством решить абсолютно все проблемы. То, как складывалась ситуация в годы, когда официальная и даже неофициальная Франция изъявляла готовность сотрудничать с нацистской Германией, наглядно свидетельствует о том, насколько антисемитизм XIX в. был неэффективным с точки зрения новых политических целей века XX, причем даже в стране, где он достиг наивысшего развития и пережил все прочие перемены в общественном мнении. Не помогло и то, что такие способные журналисты XIX столетия, как Эдуард Дрюмон, и даже такие выдающиеся современные писатели, как Жорж Бернанос, вносили свой вклад в дело, которому гораздо более адекватно служили сумасшедшие и шарлатаны.
Как оказалось, решающую роль сыграло то обстоятельство, что во Франции в силу разных причин так и не сложилась полноценная империалистическая партия. Как указывали многие французские колониальные политики58, только франко-германский союз мог бы позволить Франции соперничать с Англией в разделе мира и с успехом принять участие в борьбе за Африку. Тем не менее, несмотря на все свои шумные тирады и враждебность по отношению к Великобритании, Франция ни разу не позволила соблазнить себя на участие в таком соперничестве. Франция была и осталась, хотя ее значение и убавлялось, nation par excellence на континенте, а ее слабые империалистические поползновения приводили обычно к появлению новых движений за на-

см. прежде всего критическое обсуждение книги Марселем Арланом в «Nouvelle Revue Francaise» (февраль 1938 г.), который утверждает, что позиция Селина, в своей сущности, «solide». Андре Жид (апрель 1938 г.) считает, что Селин, рисуя только еврейскую «specialite», преуспел в изображении не реальности, а той самой галлюцинации, которую вызывает реальность.
58 См., напр.: Pinon R. France et Allemagne. 1912.

96
циональную независимость. Кроме того, поскольку французский антисемитизм питался главным образом чисто национальным франко-немецким конфликтом, то «еврейский вопрос» почти автоматически не мог играть заметной роли в империалистической политике, несмотря на то что ситуация в Алжире с его смешанным населением, состоявшим из местных евреев и арабов, создавала для этого превосходные условия59. Беззастенчивое и грубое разрушение французского национального государства в результате германской агрессии, издевательский германо-французский союз, возникший вследствие германской оккупации и поражения Франции, могли подтвердить, как мало собственных сил привнесла эта nation par excellence в нашу эпоху из своего славного прошлого; она не меняла своей сущностной политической структуры.

5. Золотой век безопасности

Только два десятилетия отделяли момент временного упадка антисемитских движений от начала первой мировой войны. Этот период был справедливо охарактеризован как «золотой век безопасности» 60, так как лишь немногие из тех, кто жил в ту пору, ощущали слабость, очевидно присущую устаревшей политической структуре, которая, несмотря на все пророчества о близящемся закате, продолжала функционировать с кажущимся блеском и с необъяснимым монотонным упорством. Рядом друг с другом и, как казалось, с одинаковой стабильностью продолжали держаться анахроничный деспотизм в России, коррумпированная бюрократия в Австрии, тупой милитаризм в Германии и нерешительная, пребывающая в постоянном кризисе республика во Франции, причем все они по-прежнему находились в тени Великобритании с ее мировой мощью. Ни одно из правительств этих государств не пользовалось особой популярностью, все сталкивались с усиливавшейся внутренней оппозицией, однако нигде, как казалось, не проявлялось серьезной политической воли к радикальным изменениям политических условий. Европа была слишком поглощена экономической экспансией для того, чтобы какая-либо нация или социальный слой всерьез относились к политическим вопросам. Все могло идти своим чередом, так как никто ни на что не обращал никакого внимания. Или, как

59 Некоторые аспекты «еврейского вопроса», в «Why the Cremieux Decree was abrogated» // Contemporary Jewish
60 Определение принадлежит Стефану Цвейгу, который так назвал период перед мировой войной (см, Zioeig S. The world of yesterday: An autobiography. 1943).

97
проницательно отмечал Честертон, «все продлевает свое существование посредством отрицания того, что существует»61.
Неслыханный рост промышленных и экономических возможностей вел к постоянному ослаблению роли чисто политических факторов в раскладе сил на международной арене, в то время как экономическая мощь приобретала господствующее значение. Мощь воспринималась как синоним экономических возможностей, а затем обнаружилось, что экономический и промышленный потенциалы являются всего лишь ее современными предпосылками. В определенном смысле экономическая мощь могла подчинять себе правительства, так как у них была та же вера в экономику, как и у простых бизнесменов, которым удалось убедить правительства в том, что государственные средства принуждения необходимо использовать исключительно в целях защиты интересов бизнеса и национального достояния. В течение очень короткого периода в известной мере соответствовало истине замечание Вальтера Ратенау о том, что 300 человек, хорошо знающих друг друга, держат в своих руках судьбы мира. Такое весьма своеобразное положение дел сохранялось как раз до 1914 г., когда вследствие самого факта войны разрушилась вера масс в провиденциальный характер экономической экспансии.
Евреи, более чем какая-либо другая часть европейских народов, были введены в заблуждение видимостями золотой эпохи безопасности.
Антисемитизм казался делом прошлого. Чем больше правительства утрачивали силу и престиж, тем меньше внимания обращали на евреев. В то время как государство играло все более незначительную и бессодержательную роль в деле представительства, политическое представительство тяготело к тому, чтобы превратиться в своего рода театральный спектакль, исполняемый с той или иной степенью блеска. Дело дошло до того, что в Австрии сам театр превратился в фокус национальной жизни, стал институтом, общественное значение которого очевидно превосходило общественное значение парламента. Театральность Политического мира стала столь явной, что театр смог предстать как
сфера реального.
Растущее влияние крупного бизнеса на государство, а также ослабление потребности государства в услугах евреев ставили под угрозу существование еврея-банкира и приводили к определенным изменениям в структуре занятий евреев. Первым симптомом упадка еврейских банковских домов была утрата ими престижа и власти в рамках еврейских общин. Они уже не обладали силой, достаточной для того, чтобы

61 Превосходное описание ситуации в Британии см.: Chesterton G. К. The return of Don Cixote. Это произведение появилось только в 1927 г., однако «было задумано и отчасти написано до войны».

98
осуществлять централизацию и в известной мере монополизировать общее достояние евреев. Все большее число евреев покидали сферу государственных финансов, с тем чтобы заняться самостоятельным делом. Из поставок продовольствия и одежды для армий и правительств вырастало новое еврейское занятие — продовольственной и хлебной торговлей, а также швейной промышленностью, в которой евреи вскоре завоевали заметное положение во всех странах. Ломбарды и торгующие всем магазины в местечках и в сельской местности были предшественниками универмагов в крупных городах. Это не означает, что прекратились отношения между евреями и правительствами, однако в эти отношения было вовлечено меньшее количество людей, так что в конце данного периода мы наблюдаем почти ту же картину, как и в начале: несколько евреев, занимающих важные финансовые позиции, имеют слабые отношения (или вообще не имеют) с широкими слоями еврейского среднего класса.
Еще более серьезное значение, чем расширение класса независимых деловых людей из числа евреев, имело другое изменение, происшедшее в структуре профессиональных занятий, — еврейство Центральной и Западной Европы достигло точки насыщения в своем благосостоянии и экономическом преуспевании. Возможно, это был момент, когда евреи могли показать, что они действительно хотели иметь деньги ради денег или ради власти. В первом случае они могли бы расширять свое дело и передавать его наследникам; во втором — они могли бы стремиться более прочно утвердиться в сфере государственного бизнеса и бороться против влияния крупного бизнеса и промышленников на правительства. Однако они не сделали ни того ни другого. Напротив, сыновья преуспевающих бизнесменов и в меньшей степени банкиров отказывались от дела своих отцов ради свободных профессий и чисто интеллектуальных занятий, обратиться к которым евреи предшествующих поколений не могли себе позволить. То, чего так опасалось некогда национальное государство — возникновение еврейской интеллигенции, — сейчас происходило с фантастической быстротой. Особенно заметный наплыв детей евреев в сферу культурных занятий был в Германии и в Австрии, где значительная часть культурных учреждений, таких, как газеты, издательства, консерватории и театр, стали сферой деятельности евреев.
То, что стало возможным благодаря традиционному еврейскому пристрастию и уважению к интеллектуальным занятиям, привело в результате к подлинному разрыву с традицией, а также к интеллектуальной ассимиляции и национализации значительных слоев западноевропейского и центральноевропейского еврейства. В политическом отношении это служило свидетельством эмансипации евреев от опеки го-
99
сударства, растущего сознания общности своей судьбы с судьбой соотечественников, а также значительного ослабления связей, делавших евреев межъевропейским образованием. В социальном отношении еврейские интеллектуалы были первыми, кто как группа нуждались в принятии в нееврейское общество и стремились к этому. Социальная дискриминация, бывшая чем-то малозначительным для их отцов, которые не стремились к социальному взаимодействию с неевреями, стала важнейшей проблемой для этих людей.
В поисках путей в общество эта группа была вынуждена принять образцы социального поведения, создававшиеся теми отдельными евреями, которые, в виде исключения из правила дискриминации, принимались в общество в течение XIX столетия. Они быстро обнаружили ту силу, которая способна была открыть все двери, ту «сияющую мощь славы» (Стефан Цвейг), которая стала неодолимой благодаря вековому идолопоклонству перед гением. Отличие стремления евреев к славе от общего идолопоклонства перед славой, присущего той эпохе, заключалось в том, что евреи не были заинтересованы в славе в первую очередь для самих себя. Жить в ауре славы было более важно, нежели стать знаменитым. Таким образом, они стали выдающимися рецензентами, критиками, коллекционерами и организаторами того, что было связано со славой. «Сияющая мощь» была чрезвычайно действенной силой, с помощью которой социально бездомные могли устроить себе дом. Другими словами, еврейские интеллектуалы пытались, и в известной мере преуспели в этом, стать живой связью, объединяющей пользующихся славой индивидов в общество знаменитых, в интернациональное по определению общество — ведь достижения духа выходят за пределы национальных границ. Общее ослабление политических факторов, за два десятилетия приведшее к ситуации, где реальность и кажимость, политическая реальность и театральное представление легко могли пародировать друг друга, сейчас позволяло им стать представителями какого-то призрачного интернационального общества, в котором национальные предрассудки, казалось, уже не имели значения. Довольно парадоксальным образом это интернациональное общество было, по-видимому, единственным, признававшим национализацию и ассимиляцию своих еврейских членов. Для австрийского еврея было гораздо легче быть признанным австрийцем во Франции, чем в Австрии. Призрачное мировое гражданство этого поколения, эта фиктивная национальность, о которой они заявляли, как только упоминалось их еврейское происхождение, отчасти уже походила на те паспорта, которые позднее давали их обладателям право жить в любой стране, кроме той, что выдала эти паспорта.
100
Данные обстоятельства по самой своей природе не могли не сделать евреев заметными как раз в тот момент, когда их удовлетворенность и счастье в этом мире кажимости указывали на то, что как группа они не стремились в действительности ни к деньгам, ни к власти. В то время как серьезные государственные деятели и публицисты занимались «еврейским вопросом» гораздо меньше, чем в какой-либо период после эмансипации евреев, и в то время антисемитизм практически полностью исчез с открытой политической сцены, евреи стали символом общества как такового и объектом ненависти всех тех, кого общество не принимало. Антисемитизм, утратив свою опору в тех особых условиях, которые влияли на его развитие в течение XIX столетия, стал делом шарлатанов и сумасшедших, свободно взбивавших ту фантастическую смесь из полуистин и диких предрассудков, которая появилась в Европе после 1914 и стала идеологией всех фрустрированных и озлобленных элементов.
Поскольку «еврейский вопрос» в его социальном аспекте выступал как катализатор социального брожения вплоть до того момента, когда дезинтегрированное общество идеологически рекристаллизировалось вокруг возможности массового уничтожения евреев, необходимо обрисовать некоторые основные черты социальной истории эмансипированного еврейства в прошлом столетии.

Глава третья

ЕВРЕИ И ОБЩЕСТВО

Политическое невежество евреев, делавшее их столь пригодными для их особой роли и для укоренения в государственном хозяйстве, а также их предрассудки: предубеждение против населения и преклонение перед властями, делавшие их слепыми в плане политической опасности антисемитизма, — все это обусловило сверхчувствительность евреев к любым формам социальной дискриминации. Трудно было увидеть принципиальное различие между политической аргументацией антисемитизма и просто бытовой антипатией, когда они существовали бок о бок. Все дело в том, однако, что они произрастали из прямо противоположных аспектов эмансипации: политический антисемитизм развивался в силу того, что евреи представляли собой отделенное от общества образование, а социальная дискриминация проявлялась вследствие укрепления равноправия евреев со всеми другими группами.
Равенство условий существования, хотя оно и является основным требованием справедливости, относится тем не менее к числу наиболее грандиозных и наименее ясных устремлений современного человечества. Чем более одинаковы условия, тем труднее объяснить те различия, что действительно существуют между людьми. Ведь таким образом все более неравными становятся и индивиды, и группы людей. Это озадачивающее следствие в полной мере стало очевидным, как только равенство перестали рассматривать в соотнесении с таким всемогущим существом, как Бог, или в свете общности такой неизбежности судьбы, как смерть. Как только равенство становится фактом мирской жизни как таковой, не соотносимым с каким-либо критерием, посредством которого его можно было бы измерить или объяснить, то лишь один шанс из ста, что этот факт будет признан просто как функциональный принцип определенной политической организации, в рамках которой люди, неравные в иных отношениях, обладают равными правами. Девяносто девять шансов за то, что этот факт будет ошибочно истолкован как врожденное свойство всякого индивида, его считают «нормальным», если он похож на всех других, и «ненормальным», если он оказывается в чем-то отличным. Подобное искаженное превращение равенства из политического в социальное понятие становится особенно опасным, если общество лишь в незначительной мере допускает существование особых групп и индивидов, поскольку в этом случае их отличия становятся особенно приметными.
102
Значительная проблема для современного периода, причем проблема, несущая особую опасность, заключается в том, что в этот период человек впервые сталкивается с другим человеком в условиях отсутствия защищающих их различий в обстоятельствах и условиях. И как раз это новое понимание равенства сделало столь трудными современные расовые отношения, так как здесь мы имеем дело с естественными различиями, которые нельзя сделать менее заметными никакими возможными или представимыми изменениями условий. Именно потому, что равенство требует, чтобы каждый признавал всех равными себе, конфликты между различными группами, которые в силу своих особых причин не готовы признать друг за другом право на такое сущностное равенство, приобретают столь ужасающе жестокие формы.
Поэтому, чем в большей степени условия существования евреев становились равными с условиями других, тем большее удивление вызывали их отличительные особенности. Это новое обстоятельство вело к негативной социальной реакции на евреев и в то же время обусловливало своеобразную симпатию по отношению к ним. Эти реакции в сочетании определяли социальную историю западного еврейства. Однако и дискриминация, и симпатия были бесплодными в политическом отношении. Они и не вели к появлению политического движения, направленного против евреев, и не могли служить им защитой от врагов. Эти реакции, при всем при том, отравляли социальную атмосферу, извращали все виды социальной коммуникации между евреями и неевреями и оказывали определенное воздействие на поведение евреев. Формирование типичного еврея было связано и с тем и с другим — и с особой дискриминацией, и с особым благоволением.
Социальная антипатия по отношению к евреям, проявлявшаяся в различных формах дискриминации, не причинила значительного политического вреда в европейских странах, поскольку здесь так и не было достигнуто действительного социального и экономического равенства. Новые классы представали как группы, к которым человек принадлежит по рождению. Нет никакого сомнения, что только в таких обстоятельствах общество могло терпеть то, что евреи составляли особое образование.
Ситуация была бы совершенно иной, если бы, как это было в Соединенных Штатах, равенство в условиях существования было бы чем-то само собой разумеющимся; если бы каждый индивид, вне зависимости от того, к какому слою он принадлежит, был бы твердо убежден, что благодаря способностям и удаче он может стать героем, добившимся успеха. В таком обществе дискриминация становится единственным средством отличения, своего рода всеобщим законом, в соответствии с которым те или иные группы могут оказываться вне сферы, где существует гражданское, политическое и экономическое равенство. Там, где
103
дискриминация не связана только с еврейским вопросом, она может стать моментом кристаллизации политического движения, стремящегося устранить все естественные трудности и конфликты, присущие многонациональной стране, посредством насилия, власти толпы и вульгарных расовых идей. Один из наиболее многообещающих и в то же время опасных парадоксов Американской республики заключается в том, что она отважилась осуществить равенство в условиях самого неравноценного в физическом и в историческом отношениях населения в мире. В Соединенных Штатах социальный антисемитизм может когда-нибудь стать ядром чрезвычайно опасного политического движения1. В Европе, однако, социальный антисемитизм оказал незначительное влияние на возникновение политического антисемитизма.

1. Между парией и парвеню

Шаткое равновесие между обществом и государством, на котором базировалось в социальном и в политическом отношении национальное государство, привело к появлению своеобразной закономерности, регулирующей доступ евреев в общество. В течение 150 лет, когда евреи действительно жили среди западноевропейских народов, а не просто по соседству с ними, они должны были платить своей политической нищетой за социальную славу и социальными унижениями — за политический успех. Ассимиляция — в смысле принятия нееврейским обществом — оказывалась доступна им только в тех исключительных случаях, когда речь шла о выдающихся людях, которые отличались от еврейской массы, хотя и пребывали в таких же, как и она, ограничивающих и унизительных политических условиях. Позднее это случалось только тогда, когда в условиях происшедшей эмансипации и связанной с ней социальной изоляции политический статус евреев уже ставился под сомнение антисемитскими движениями. Общество, столкнувшись с проблемой по-

1 Хотя евреи выделялись более, чем иные группы, в рамках однородного населения европейских стран, отсюда не следует, что им более, чем другим группам, угрожает дискриминация в Америке. В действительности до сих пор не евреи, а негры — в силу своей природы и истории наиболее неравноправный народ среди народов Америки — несут бремя социальной и экономической дискриминации.
Все может измениться, если из просто социальной дискриминации когда-нибудь произрастет политическое движение. В этом случае евреи могут совершенно неожиданно стать главным объектом ненависти по той тривиальной причине, что они единственные из всех других групп, кто в своей истории и религии выражает хорошо известный принцип обособленности. Это не относится к неграм или к китайцам, которые находятся в меньшей опасности в политическом отношении, даже несмотря на то, что они в большей степени, чем евреи, отличаются от большинства.

104
литического, экономического и правового равенства для евреев, совершенно ясно дало понять, что ни один из его классов не был готов обеспечить им равенство в социальном плане и что представители еврейского народа будут приняты только в исключительных случаях. Те евреи, которые слышали этот странный комплимент о том, что они являются исключениями, исключительными евреями, очень хорошо знали, что именно такая двусмысленность, заключающаяся в том, что они суть евреи и в то же время будто бы не похожи на евреев, открывала для них двери общества. Если они желали вступить в такого рода взаимоотношения, то они пытались «быть и в то же время не быть евреями»2.
Этот кажущийся парадокс был прочно укоренен в действительности. Нееврейское общество требовало, чтобы новичок был так же «образован», как оно само, и чтобы он, не ведя себя как «обычный еврей», создавал что-нибудь экстраординарное, поскольку он ведь, в конце концов, еврей. Все сторонники эмансипации призывали к ассимиляции (т.е. приспособлению евреев к обществу и принятию им), которую они считали либо предварительным условием эмансипации евреев, либо ее автоматическим следствием. Другими словами, когда те, кто действительно старался улучшить условия существования евреев, пытался осмыслить еврейский вопрос с точки зрения самих евреев, они во всех случаях сразу начинали рассматривать этот вопрос в его социальном аспекте. Одно из самых неблагоприятных обстоятельств в истории еврейского народа заключалось в том, что только его враги понимали, что еврейский вопрос является политическим вопросом. Этого почти никогда не понимали друзья еврейского народа.
Приверженцы эмансипации тяготели к тому, чтобы представлять данную проблему как проблему «образования», а это понятие первоначально применялось как к евреям, так и к неевреям3. Считалось чем-то само собой разумеющимся, что авангард в обоих лагерях должен состоять из специальным образом «образованных», толерантных культурных людей. Отсюда следовало, разумеется, что особенно толерантные, образованные и культурные неевреи могли беспокоиться в социальном плане только об исключительно образованных евреях. На деле требование об устранении предубеждений, высказывавшееся образо-

2 Данное удивительно меткое замечание было сделано либеральным протестантским теологом Паулюсом в небольшом, но весьма ценном памфлете: Paulus Н. Е. G. Die jildische Nationalabsonderung nach Ursprung, Folgen und Besserungsmitteln. 1831. Пау-люс, подвергавшийся сильной критике со стороны еврейских литераторов, отстаивал идею постепенной эмансипации индивидов на основе ассимиляции.
3 Эта установка нашла выражение в «Просвещенном мнении» Вильгельма фон Гумбольдта (1809): «Государство должно не столько проповедовать уважение к евреям, сколько должно покончить с бесчеловечным и исполненным предрассудков способом мысли etc...» Цит. по: Freund I. Die Emancipation der Juden in Preussen. В., 1912. Bd. 2. S. 270.

105
ванными людьми, очень скоро получило одностороннюю направленность, пока наконец не превратилось в требование, адресованное только евреям, чтобы они занялись своим образованием
Это, однако, только одна сторона дела. Евреев побуждали стать образованными, с тем чтобы они не вели себя как обычные евреи, но в то же время их принимали только потому, что они были евреями в силу их необычной экзотической привлекательности. В XVIII столетий почвой для этого служил новый гуманизм, открыто заявлявший свою потребность в «новом образчике человеческого рода» (Гердер), взаимодействие с которым могло бы служить доказательством того, что все люди являются представителями человечества. Дружба с Мендельсоном или Марком Герцем воспринималась людьми этого поколения как все новое и новое утверждение достоинства человека. А поскольку евреи были презираемым и угнетаемым народом, то они представали в глазах этого поколения как еще более чистое и в наибольшей степени могущее послужить примером воплощение рода человеческого. Именно Гердер, искренний друг евреев, первым употребил выражение, которое позднее употреблялось и цитировалось неправильно, «чуждый народ Азии, занесенный в наши края». Этими словами он и его единомышленники-гуманисты приветствовали тот «новый образчик человеческого рода», в поисках которого XVIII столетие «обшарило землю» 5, а нашло его в своих извечных соседях. В своей жажде продемонстрировать базисное единство человечества они хотели представить еврейский народ более чуждым по происхождению и потому более экзотическим, чем он был на самом деле, с тем чтобы демонстрация гуманности как всеобщего принципа была еще более эффективной.
В течение нескольких десятилетий на исходе XVIII столетия, когда французское еврейство уже пользовалось плодами эмансипации, а немецкое почти не имело никакой надежды или желания добиваться ее, просвещенная интеллигенция Пруссии «заставила евреев всего мира обратить свои взоры на еврейскую общину в Берлине» 6 (а не в Париже). Во многом это было связано с успехом «Натана Мудрого» Лессинга или с той его интерпретацией, в соответствии с которой представители «нового образчика человеческого рода» должны ярче представлять человеческие качества7, поскольку они стали восприниматься как
106
образцовые примеры человечества. Эта идея оказала сильное влияние на Мирабо, и он обычно приводил Мендельсона в качестве своего образца8. Гердер надеялся, что образованные евреи покажут, что они в большей степени свободны от предрассудков, так как «еврей свободен от некоторых политических представлений, от которых нам очень трудно или невозможно избавиться». Протестуя против присущей эпохе привычки «предоставлять новые торговые привилегии», он указывал на образование как на истинный путь эмансипации евреев от иудаизма, «от старых и гордых национальных предрассудков... от привычек, не согласующихся с нашим временем и укладом» и способных служить «развитию наук и всей культуры человечества» 9. Приблизительно в это же время Гёте в рецензии на одну книгу стихотворений писал, что ее автор, польский еврей, «не достиг большего, чем какой-либо христианин etudiant en belles lettres», и сетовал, что там, где ожидал найти нечто подлинно новое, нечто, выходящее за пределы мелких условностей, он обнаружил обычную посредственность.10

6 Herder J. G Briefe zur Beforderung der Humanitat. 17931797. 40 Brief.
Priebatsch F. Die Judenplitik des furstlichen Abslutismus im 17 und 18 Jahrhundert Frschungen und Versuche zur Geschichte des Mittelalters und der Neuzeit. 1915. S.
7 Сам Лессинг не питал подобных иллюзий. Его последнее письмо Мозесу Мендельсону отчетливо отразило его желания «наиболее краткий и надежный путь к европейской «стране без христиан и без евреев». Об отношении Лессинга к евреям см. Mehring F. Die Lessinglegende. 1906.
8 См. Mirabeau H. Q. R. de. Sur Mses Mendelsshn. L., 1788.
9 Herder J. G. Uber die plitische Bekehrung der Juden Herder J. G. p.cit.
10 Gethe J. W. vn. Isachar Falkenshn Behr «Gedichte eines plnischen Juden». Mietau Leipzig, 1772 Frankfurter Gelehrte Anzeigen.

106
Вряд ли можно преувеличить значение разрушительного влияния этой чрезмерной доброй воли на вновь вестернизированных, образованных евреев, а также воздействия, которое она оказала на их социальную и психологическую ситуацию. Они не только столкнулись с деморализующим требованием стать исключением по отношению к своему собственному народу, признать «резкое отличие между собой и другими», а также просить о том, чтобы подобное «отделение... было легализовано» правительствами11. От них даже ожидали того, чтобы они стали исключительным образчиком человечества. А поскольку лишь такое поведение, а не обращение того же Гейне, служило истинным «входным билетом» в культурное европейское общество, то что еще оставалось этим и будущим поколениям евреев, как только предпринимать отчаянные усилия с тем, чтобы никого не разочаровать? 12

11 Schleiermacher F. Briefe bei Gelegenheit der plitischen thelgischen Aufgabe und des Sendschreibens judischer Hausvater, 1799 Werke. 1846. Abt. 1. Bd. 5. S. 34.
12 Данное утверждение не относится, однако, к Мозесу Мендельсону, которому вряд ли были известны размышления Гердера, Гёте, Шлейермахера и других представителей более молодого поколения. Мендельсона почитали за его уникальность. Его твердая приверженность своей еврейской религии делала для него невозможным окончательный разрыв с еврейским народом, что было обычным делом для тех, кто шел за ним. Он ощущал себя «частью угнетенного народа, который должен просить о доброй воле и защите у правящего народа» (см. его «Письмо Лафатеру», 1770 Mendelsshn

107
В течение десятилетий в начале этого процесса вхождения в общество, когда ассимиляция еще не стала традицией, которой слепо следуют, а была чем-то достигаемым немногими и исключительно одаренными индивидами, она действительно срабатывала очень хорошо. В то время как Франция была страной политической славы для евреев, первой страной, признавшей их гражданами, Пруссии, казалось, суждено было стать страной, где они достигнут социального блеска. Просвещенный Берлин, где Мендельсон установил тесные связи со многими знаменитыми людьми своего времени, был только началом. Его связи с нееврейским обществом во многом еще напоминали узы учености, которые объединяли еврейских и христианских ученых почти во все периоды европейской истории. Новым и неожиданным элементом было то, что друзья Мендельсона использовали эти отношения не в личных, а в идеологических и даже политических целях. Он сам открыто отмежевывался от всяких подобных сокрытых мотивов и неоднократно выражал свое полное удовлетворение условиями, в которых ему приходилось жить, как если бы предвидел, что его исключительный социальный статус и свобода имели отношение к тому обстоятельству, что он по-прежнему принадлежал к «низшим обитателям владений (прусского короля)»13.
Такое безразличие к политическим и гражданским правам пережило время невинных отношений Мендельсона с учеными и просвещенными людьми его эпохи. Оно было перенесено позднее в салоны тех еврейских женщин, которые собирали самое блестящее общество, когда-либо виденное Берлином. Лишь после поражения Пруссии 1806 г., когда вве-

Gesammelte Schriften. Bd. 7. В., 1930). Это значит, что он всегда знал о том, что чрезвычайное уважение к нему существовало параллельно с чрезвычайным презрением к его народу. Поскольку он, в отличие от евреев последующих поколений, не разделял этого презрения, то не считал себя исключением.
13 Пруссия, которую Лессинг описывал как «наиболее порабощенную страну Европы», для Мендельсона была «государством, где один из мудрейших князей, которые когда-либо правили людьми, способствовал расцвету искусств и наук, сделал свободу мысли в стране столь всеобщей, что ее благотворные последствия достигли даже низших обитателей его владений». Такая смиренная удовлетворенность трогательна и удивительна, если вспомнить о том, что «мудрейший князь» сделал чрезвычайно затруднительным для этого еврейского философа получение права на проживание в Берлине и в то время, когда его Mtinzjuden пользовались всеми привилегиями, он даже не предоставил ему постоянного статуса «протекционируемого еврея». Мендельсон осознавал также, что его, друга всей образованной Германии, обложат особым налогом — налогом на быка, ведомого на рынок, — если ему захочется посетить своего друга Лафатера в Лейпциге. Однако ему не приходило в голову сделать какие-либо политические выводы относительно возможности улучшить подобные условия (см. «Письмо Лафатеру»: Mendelssohn М. Op. cit. и его предисловие к своему переводу: Mendelssohn М. Vorrede zur Uebersetzung von Menasseh ben Israel «Rettung der Juden», 1782 // Mendelssohn M. Gesammelte Schriften. Leipzig, 1843-1845. Bd. 3).

108
дение законодательства Наполеона во многих регионах Германии сделало вопрос об эмансипации евреев предметом дискуссии в обществе, такое безразличие сменилось неприкрытым страхом. Эмансипация ведь освободит образованных евреев вместе с «отсталым» еврейским народом, а это равенство отбросит то драгоценное различие, на котором, как они очень хорошо понимали, базировался их социальный статус. Когда эмансипация наконец свершилась, большинство ассимилированных евреев прибегли к обращению в христианство, примечательным образом находя возможным и неопасным быть евреем до эмансипации, но не после.
Наиболее репрезентативным из таких салонов, собиравших в Германии действительно смешанное общество, был салон Рахели Варнхаген. Ее оригинальный, непредвзятый и неординарный ум в сочетании с всепоглощающим интересом к людям и с подлинно страстной натурой делали ее наиболее блестящей и интересной из этих еврейских женщин. Скромные, но знаменитые soirees в «мансарде» у Рахели сводили вместе «просвещенных» аристократов, интеллектуалов, принадлежащих к среднему классу, а также актеров, т.е. всех тех, кто, подобно евреям, не относился к респектабельному обществу. Салон Рахели, так сказать по определению и по интенции, располагался на грани общества и не разделял его условностей и предрассудков.
Забавно наблюдать, насколько близко ассимиляция евреев в обществе следовала предписаниям, которые Гёте предложил для образования своего героя в романе «Вильгельм Мейстер», которому было суждено стать великим наставлением в воспитании среднего класса. В этой книге юный бюргер воспитывается дворянами и актерами, так что он может научиться тому, как подать и представить себя, свою индивидуальность и тем самым продвинуться от скромного статуса бюргерского сына к тому, чтобы стать дворянином. Для средних классов и для евреев, т.е. для тех, кто в действительности был вне высшего аристократического общества, все зависело от «личности» и от способности выразить ее. Казалось, наиболее важным было уметь играть роль того, кем человек действительно был. То примечательное обстоятельство, что в Германии еврейский вопрос считался вопросом образования, было тесно связано с потребностью раннего старта в жизни и имело своим следствием образованное филистерство как еврейских, так и нееврейских средних классов, а также то, что евреи потоком устремились в свободные профессии.
Очарование ранних берлинских салонов заключалось в том, что здесь ничто, кроме личности человека, а также уникального своеобразия характера, таланта и способности их выражения, не имело действительного значения. Такое уникальное своеобразие, делавшее возможным почти неограниченную коммуникацию и безграничную близость
109
между людьми, не могло быть возмещено ни чином, ни деньгами, ни успехом, ни литературной славой. Краткий период, в который были возможны встречи подлинных личностей, такие, как встречи князя из рода Гогенцоллернов Луи Фердинанда с банкиром Абрахамом Мендельсоном, политического публициста и дипломата Фридриха Генца с писателем сверхмодной тогда романтической школы Фридрихом Шлегелем (если называть некоторых из наиболее знаменитых посетителей «мансарды» Рахели), закончился в 1806 г., когда, по выражению хозяйки, это уникальное место встречи «потерпело крушение подобно кораблику, содержащему высшее наслаждение жизни». Интеллектуалы-романтики стали антисемитами вместе с аристократами, и хотя это ни в коем случае не означало, что та или иная группа отказалась от всех своих еврейских друзей, исчезли непринужденность и блеск.
Действительный поворотный пункт в социальной истории немецких евреев наступил не в год прусского поражения, а два года спустя, когда в 1808 г. правительство приняло муниципальный закон, предоставлявший евреям все гражданские, но не политические права. По мирному договору 1807 г. Пруссия вместе со своими восточными провинциями потеряла большую часть своего еврейского населения. Евреи, оставшиеся на ее территории, в любом случае были «защищенными евреями», т.е. они уже пользовались гражданскими правами в форме индивидуальных привилегий. Муниципальная эмансипация лишь легализовала эти привилегии и пережила декрет об общей эмансипации 1812 г. Пруссия, получив вновь после поражения Наполеона Познань и проживавшие там еврейские массы, практически аннулировала декрет 1812 г., который мог означать предоставление политических прав даже бедным евреям, но сохранила нетронутым муниципальный закон.
Эти декреты об окончательной эмансипации вкупе с утратой провинций, в которых проживало большинство прусских евреев, имели колоссальные социальные последствия, хотя и не имели большого политического значения с точки зрения действительного улучшения статуса евреев. До 1807 г. защищенные евреи Пруссии насчитывали лишь примерно 20 процентов всего еврейского населения. К тому времени, когда вышел декрет об эмансипации, защищенные евреи образовывали большинство в Пруссии и было оставлено лишь 10 процентов «иностранных евреев» для контраста. Уже не было той беспросветной нищеты и отсталости, на фоне которых столь выгодно выделялись «евреи исключения» с их богатством и образованием. И этот фон, имевший столь существенное значение как основа для оценки социального успеха и для психологического самоуважения, уже никогда не стал тем, чем он был до Наполеона. Даже когда в 1816 г. были
110
возвращены польские провинции, евреи, уже имевшие статус «защищенных евреев» (зарегистрированные сейчас как прусские граждане иудейского вероисповедания), все же составляли более 60 процентов всего еврейского населения14.
С социальной точки зрения это означало, что у оставшихся в Пруссии евреев уже не было того первоначального фона, в соотнесении с которым они воспринимались бы как исключение. Сейчас они сами образовывали такой фон, причем уменьшившийся, и индивиду, для того чтобы хоть как-то выделиться, приходилось прилагать двойные усилия. «Евреи исключения» вновь стали не исключением из, а просто евреями, представителями презираемого народа. Столь же неблаготворными были и социальные последствия правительственного вмешательства. Не только классы, занимавшие антагонистические по отношению к правительству позиции и поэтому откровенно враждебные к евреям, но и все слои общества в той или иной степени стали осознавать, что евреи, с которыми они имели дело, были не столько индивидуальными исключениями, сколько членами определенной группы, в чью пользу государство было готово принимать исключительные меры. А это было как раз то, чего всегда опасались «евреи исключения».
Берлинское общество покидало еврейские салоны с неслыханной быстротой, и к 1808 г. эти места встреч были замещены другими — в домах титулованной бюрократии и высшего среднего класса. На примере любой из многочисленных переписок того времени можно видеть, что интеллектуалы, так же как и аристократы, начали направлять свое презрение к восточноевропейским евреям, им почти не знакомым, против образованных евреев Берлина, которых они знали очень хорошо. Эти последние уже никогда не достигнут того самоуважения, что проистекает из коллективного осознания своей исключительности. Отныне каждому предстояло доказывать, что хотя он и еврей, но все же не еврей. Будет уже недостаточно выделяться на фоне более или менее неизвестной массы своих «отсталых братьев». Если индивид желал, чтобы его могли приветствовать как исключение, ему необходимо было выделяться на фоне «еврея как такового» и тем самым на фоне народа как целого.
Социальная дискриминация, а не политический антисемитизм обнаружила фантом «еврея как такового». Первый автор, который провел различие между индивидуальным евреем и «евреем вообще, евреем везде и нигде», был никому не известный публицист, написавший в 1802 г. едкое сатирическое произведение о еврейском обществе и его жажде образования — волшебной палочки, открывающей путь к общему социальному признанию. Евреи изображались как «принцип» общест-

14 См.: Silbergleit Н. Die Bevolkerungs- und Berufsverhaltnisse der Juden im Deutschen Reich. Bd. 1. В., 1930.

111
ва филистеров и выскочек15. Это довольно вульгарное литературное произведение не только с удовольствием читалось многими известными посетителями салона Рахели, но и опосредованно вдохновило великого романтического поэта Клеменса фон Брентано написать очень остроумное произведение, где филистер вновь отождествлялся с евреем16.
Вместе с ранней идиллией смешанного общества исчезло нечто, чему уже никогда, ни в одной другой стране и ни в какую другую эпоху не суждено было повториться. Никогда вновь ни одна социальная группа не принимала евреев с таким великодушием разума и легкостью сердца. Та или иная группа была обычно дружелюбна по отношению к евреям или потому, что была приятно возбуждена своей собственной отвагой и «испорченностью», или в знак протеста против превращения своих соотечественников в парий. Но париями евреи становились как раз там, где переставали быть политическими и гражданскими изгоями.
Важно помнить о том, что ассимиляция как групповой феномен в действительности существовала только среди европейских интеллектуалов. Не случайно, что первый образованный еврей, Мозес Мендельсон, был также первым, кто, несмотря на низкий гражданский статус, был принят в нееврейское общество. Придворные евреи и их наследники, еврейские банкиры и бизнесмены на Западе, никогда в социальном плане не признавались за своих, да они и не стремились покидать узкие пределы своего невидимого гетто. Сначала они, как все простодушные выскочки, гордились тем, что поднялись из такой беспросветной нужды и нищеты. Позднее, когда на них нападали со всех сторон, они были заинтересованы в нищете и даже отсталости масс, так как это стало аргументом в их пользу, признаком их собственной безопасности. Медленно и с опасениями они вынужденно отходили от наиболее строгих требований еврейского закона, никогда не отказываясь полностью от религиозных традиций, и в то же время еще более настоятельно требовали ортодоксальности от еврейских масс17. Процесс исчезновения автономии еврей-

15 Получившему широкую известность памфлету Граттенауэра (Grattenauer С. W. F. wider die Juden. 1802) предшествовал еще в 1791 г. его же памфлет «Ueber die Pnysische und moralische Verfassung der heutigen Juden. Stimme eines Kosmopoliten», в котором уже указывалось на растущее влияние евреев в Берлине. Хотя на ранний памфлет была помещена рецензия в «Allgemeihe Deutsche Bibliothek», 1792. Bd. 112, почти никто никогда его не читал.
16 «Der Philister vor, in und nach der Geschichte» Клеменса Брентано было написано для так называемого Christlich-Deutsche Tischgesellschaft, знаменитого клуба писателей и патриотов, основанного в 1808 г. для борьбы с Наполеоном, и прочитано в нем (см.: Brenta.no С. von. Der Philister vor, in und nach der Geschichte. 1811).
17 Так, в 1820-е годы Ротшильды отказали в крупной дотации своей родной общине во Франкфурте в целях противодействия влиянию реформаторов, которые хотели, чтобы

112
ских общин не только побуждал их к большему рвению в деле защиты еврейских общин от властей, но и усиливал стремление использовать помощь государства в управлении этими общинами, так что фраза о «двойной зависимости» бедных евреев, «как от правительства, так и от своих богатых братьев», действительно отражала реальность18.
Еврейские нотабли (как их называли в XIX столетии) правили еврейскими общинами, но не принадлежали к ним ни социально, ни даже географически. В определенном смысле они были столь же вне еврейского общества, сколь и вне нееврейского. Сделав блестящие индивидуальные карьеры и получив значительные привилегии от своих хозяев, они образовали своего рода общину людей, являющихся исключениями (из правил еврейской жизни) с ограниченными в высшей степени социальными возможностями. Их, естественно, презирало придворное общество, у них отсутствовали деловые связи с нееврейским средним классом, их социальные контакты настолько же лежали вне сферы законов общества, насколько независимым от современных им экономических условий было их экономическое возвышение. Такая изоляция и независимость зачастую порождали у них ощущение силы и чувство гордости, иллюстрацией чего может служить следующий анекдот, который рассказывали в начале XVIII в.: «Некий еврей... когда один благородный и образованный врач мягко попрекнул его за то, что он гордится (еврейством), несмотря на то что среди евреев нет князей и они не участвуют в управлении государством... ответил высокомерно: «Мы не князья, но мы правим ими»19.
Такая гордыня практически является противоположностью классового высокомерия, которое очень медленно развивалось среди привилегированных евреев. Правя своим собственным народом как абсолютные государи, они все же ощущали себя primi inter pares. Они больше гордились тем, что считались «почетным раввином всех евреев» или «князем

еврейские дети получали общее для всех образование (см.: Jost J. М. Neuere Geschichte der Israeliten. 1815-1845. В., 1846. Bd. 10. S. 102).
18 Jost J. M. Op.cit. Bd. 9. S. 38. — Придворные евреи и богатые еврейские банкиры, следовавшие по их стопам, никогда не стремились покинуть еврейскую общину. Они выступали как ее представители и защитники от властей. Им часто предоставлялась официальная власть над общинами, которыми они управляли издалека, так что прежняя автономия подрывалась и разрушалась изнутри еще задолго до того, как она была упразднена национальным государством. Первым придворным евреем с монархическими устремлениями по отношению к своей собственной «нации» был еврей из Праги, поставщик провианта для Мориса Саксонского в XVI в. Он требовал, чтобы все раввины и главы общин избирались из членов его семейства (см.: Bondy-Dworsky. Geschichte der Juden in Boehmen, Maehren und Schlesien. Prague, 1906. Bd. 2. S. 727). Практика установления придворных евреев в качестве диктаторов в их общинах стала общей в XVIII столетии, а за ней последовала практика правления «нотаблей» в XIX в.
19 Schudt J. J. Jtidische Merkwiirdigkeiten. Frankfurt a. M., 1715-1717. Bd. 4. Annex 48.

113
Святой земли», нежели всеми титулами, которые им могли предложить их хозяева20. До середины XVIII столетия они все согласились бы с одним голландским евреем, сказавшим: «Neque in toto orbi alicui nationi inservimus», и ни тогда, ни затем они бы не поняли до конца ответ «ученого христианина»: «Но ведь это означает счастье лишь для немногих. Народ, рассматриваемый как corpo (sis), везде преследуется, не имеет самоуправления, подвластен чужому правлению, не обладает мощью и достоинством, а также странствует по всему миру, повсюду чужой»21.
Классовое высокомерие появилось только тогда, когда установились отношения между государственными банкирами различных стран, а затем последовали браки между членами ведущих семейств, кульминацией же явилось образование международной кастовой системы, дотоле неизвестной в еврейском обществе. Это тем более бросалось в глаза посторонним наблюдателям, что происходило в тот момент, когда старые феодальные сословия и касты быстро преобразовывались в новые классы. Отсюда делали очень неверное заключение, что еврейский народ является пережитком средних веков, и не видели того, что эта новая каста совсем недавнего происхождения. Ее образование завершилось только в XIX в., и включала она в количественном отношении, вероятно, не более сотни семейств. Но поскольку они были на виду, то весь еврейский народ стали считать кастой. 22
Поэтому, сколь бы велика ни была роль придворных евреев в политической истории и их значение с точки зрения зарождения антисемитизма, социальная история могла бы легко оставить их без внимания, если бы не тот факт, что определенные психологические свойства и образцы поведения были общими для них и для еврейских интеллектуалов, которые обычно были, в конце концов, сыновьями бизнесменов. Еврейские нотабли хотели господствовать над еврейским народом и потому не желали покидать его, а для еврейских интеллектуалов было характерно желание покинуть свой народ и быть принятыми в общество. И те и другие разделяли чувство, что являются исключениями, и это чувство в полной мере соответствовало суждениям их окружения. Богатые «евреи исключения» воспринимали себя как исключение из обычной судьбы еврейского народа и признавались правительствами как исключительно полезные люди. Образованные «евреи исключения» воспринимали себя как исключение из еврейского народа и как исключительных людей, и таковыми их признавало общество.

20 Stern S. Jud Suess. В., 1929. S. 18.
21 Schudt J. J. Op. cit. Bd. 1. S. 19.
22 Христиан Фридрих Рюз определяет весь еврейский народ как «касту торговцев» (Ruehs С. F. fiber die Anspruche der Juden auf das deutsche Burgerrecht // Zeitschrift fur die neueste Geschichte der Volker und Staatenkunde. В., 1815).

114
Ассимиляция, доходила ли она до крайностей обращения или нет, никогда не представляла собой реальную угрозу выживанию евреев23. Приветствовали ли их или отвергали, это происходило потому, что они были евреями, и они это хорошо понимали. Первые поколения образованных евреев еще искренне хотели утратить свою идентичность евреев, и Берне писал с огромной горечью: «Некоторые попрекают меня тем, что я еврей, некоторые хвалят меня за это, другие прощают это, однако все думают об этом»24. Воспитанные по-прежнему на идеях XVIII в., они мечтали о стране, в которой не будет ни христиан, ни иудеев. Они посвящали себя науке и искусствам и бывали глубоко оскорблены, когда узнавали, что правительства предоставляли всяческие привилегии и почести еврейским банкирам, но обрекали еврейских интеллектуалов на голодное существование25. Обращение, к которому в начале XIX в. подталкивал страх оказаться в одной куче с еврейскими массами, теперь стало необходимостью для добывания хлеба насущного. Подобное вознаграждение за слабость характера заставило целое поколение уйти в непримиримую оппозицию по отношению к государству и обществу. Представители «нового образчика человеческого рода», если они чего-то стоили, все становились бунтарями, а поскольку наиболее реакционные правительства того времени поддерживались и финансировались еврейскими банкирами, то их бунт был особенно яростен по отношению к официальным представителям их собственного народа. Антиеврейские высказывания Маркса и Берне нельзя как следует понять, если не рассматривать их в свете этого конфликта между богатыми евреями и еврейскими интеллектуалами.
Данный конфликт, однако, в полной мере проявился только в Германии и не пережил антисемитское движение того столетия. В Австрии до конца XIX в. не было еврейской интеллигенции, о которой стоило бы говорить, тем не менее, как только она появилась, она неожиданно ощутила всю силу антисемитского давления. Эти евреи, подобно своим состоятельным собратьям, предпочитали довериться защите монархии Габсбургов и начали становиться социалистами лишь после первой ми-

23 Примечательным, хотя и малоизвестным, фактом является то, что ассимиляция как программа гораздо чаще вела к обращению, чем к смешанным бракам. К сожалению, статистика скорее скрывает, чем обнаруживает этот факт, потому что она рассматривает все союзы между обращенными и необращенными партнерами-евреями как смешанные браки. Мы знаем, однако, что было много семейств в Германии, которые, будучи крещенными на протяжении многих поколений, оставались чисто еврейскими. Это объясняется тем, что крещеный еврей очень редко оставлял свое семейство и еще более редко вообще покидал свое еврейское окружение. Еврейская семья в любом случае оказывалась большей охранительной силой, чем еврейская религия.
24 Воете L. Briefe aus Paris. 1830-1833. 74-е письмо. Февраль 1832.
25 Воете L. Op. cit. 72-е письмо.

115
ровой войны, когда к власти пришла социал-демократическая партия. Наиболее значительным, хотя и не единственным исключением из этого правила был Карл Краус, последний представитель традиции Гейне, Берне и Маркса. Обличения Крауса в адрес еврейских бизнесменов, с одной стороны, и еврейского журнализма как организованного культа славы, с другой, были, вероятно, еще более суровыми, чем обличения его предшественников, потому что он находился в гораздо большей изоляции в своей стране, где не существовало еврейской революционной традиции. Во Франции, где декрет об эмансипации пережил все смены правительств и режимов, еврейские интеллектуалы, чья численность была весьма незначительна, не являлись предтечами какого-то нового класса, не играли они и особо важной роли в интеллектуальной жизни. Культура, как таковая, образование как программа не формировали образцы поведения евреев так, как это происходило в Германии.
Ни в одной другой стране не было ничего подобного тому имевшему столь решающее значение для истории германских евреев короткому периоду действительно свершившейся ассимиляции, когда подлинный авангард народа не только принял евреев, но даже проявил удивительное стремление объединиться с ними. Никогда такая установка не исчезала полностью в немецком обществе. До самого конца можно было проследить следы этой установки, и это, конечно, свидетельствует о том, что отношения с евреями никогда не получали окончательной определенности. В лучшем случае все это оставалось программой, в худшем — необычным и волнующим опытом. Хорошо известное высказывание Бисмарка о «немецких жеребцах, которых следует спарить с еврейскими кобылами», является всего лишь наиболее вульгарным выражением преобладавшей точки зрения.
И совершенно естественно, что такая социальная ситуация, хотя она и превращала первых образованных евреев в бунтарей, должна была в конечном счете привести скорее к появлению специфического вида конформизма, чем к эффективной бунтарской традиции26. Приспособившись к обществу, которое осуществляло дискриминацию по отношению к «обычным» евреям и в котором в то же время образованному еврею в общем было легче попасть в светские круги, чем нееврею, находившемуся в сходных условиях, евреи должны были четко отмежеваться от «евреев вообще» и столь же четко давать понять, что они являются евреями. Ни при каких обстоятельствах им не позволялось просто раствориться в среде своих соседей. С целью каким-то образом рацио-

26 «Сознательный пария» (Бернар Лазар) — вот единственная утвердившаяся бунтарская традиция, хотя те, кто к ней принадлежал, вряд ли осознавали ее существование (см.: Arendt Н. The Jew as pariah. A hidden tradition // Jewish Social Studies. Vol. 6. № 2. 1944).

116
нализировать двусмысленность, ими самими полностью не понимаемую, они могли делать вид, что являются «людьми на улице и евреями дома»27. В действительности это вело их к ощущению своего отличия от людей на улице, поскольку они были евреями, и отличия от других евреев дома, поскольку они не были похожи на «обычных евреев».
Образцы поведения ассимилированных евреев, определяемые таким постоянным концентрированным усилием отличиться, создал тип еврея, который узнаваем повсюду. Евреи более не определялись национальностью или религией, вместо этого они трансформировались в социальную группу, чьи члены разделяли определенные психологические атрибуты и реакции, совокупность которых образует, как предполагалось, «еврейскость». Другими словами, иудаизм стал психологическим качеством, а еврейский вопрос стал сложной личной проблемой для каждого конкретного еврея.
В своем трагическом усилии приспособиться посредством дифференциации и дистинкции новый еврейский тип имел столь же мало общего с «евреем вообще», которого чурались, как и с той абстракцией — «наследник пророков и вечный проводник справедливости на земле», — которую призывала на помощь еврейская апологетика в тех случаях, когда нападали на того или иного еврейского журналиста. Еврей апологетов наделялся атрибутами, действительно являющимися привилегией парии и которыми в реальности обладали некоторые еврейские бунтари, жившие на границе общества, — человечностью, добротой, свободой от предрассудков, чувствительностью к несправедливости. Беда заключалась в том, что эти качества не имели никакого отношения к пророкам, а также в том, и это было еще хуже, что такие евреи не принадлежали ни к еврейскому обществу, ни к светским кругам нееврейского общества. В истории ассимилированного еврейства они играли весьма незначительную роль. В то же время «еврей вообще», каким его изображали профессиональные ненавистники евреев, являл те качества, которые должен приобрести парвеню, если он желает преуспеть, — бесчеловечность, жадность, высокомерие, раболепное подобострастие и решимость пробиться. В данном случае беда заключалась в том, что эти качества также не имеют никакого отношения к национальным свойствам. Более того, евреи, относящиеся к подобным типам делового класса, проявляли мало склонности к нееврейскому обществу, а в еврейской социальной истории играли почти столь

27 Не лишено иронии, что эта блестящая формулировка, которая может служить девизом западноевропейской ассимиляции, была предложена русским евреем и впервые опубликована на иврите. Она восходит к стихотворению на иврите Иуды Лейба Гордона Hakitzah ami, 1863. См.: Dubnow S. М. History of the Jews in Russia and Poland (перевод с русского). Philadelphia, 1918. Vol. 2. P. 228 U.

117
же незначительную роль. До тех пор, пока существуют народы и классы, подвергаемые поношению, в каждом поколении с удивительной монотонностью будут заново появляться люди с качествами парвеню и парии, и происходить это будет и в еврейском, и во всяком другом обществе.
Для характера социальной истории евреев в рамках европейского общества XIX в. решающее значение имело то обстоятельство, что в известной мере каждый еврей в каждом поколении должен был когда-нибудь принимать решение, остаться ли ему парией и вообще пребывать вне общества, или стать парвеню, или приспосабливаться к обществу на деморализующем условии, состоявшем не столько в том, чтобы скрывать свое происхождение, сколько в том, чтобы «вместе с тайной своего происхождения выдавать и тайну своего народа»28. Этот последний путь был трудным, так как подобных тайн не существовало и их нужно было выдумать. С тех пор как потерпела неудачу уникальная попытка Рахели Варнхаген устроить какую-то социальную жизнь вне официального общества, пути парии и парвеню в равной мере вели к крайнему одиночеству, а путь конформизма был путем, вызывающим постоянное раскаяние. Так называемая сложная психология среднего еврея, которая в некоторых благоприятных случаях развивалась в чувствительность очень современного толка, проистекала из двусмысленной ситуации. Еврей одновременно испытывали сожаление парии по поводу того, что он не стал парвеню, и угрызения совести парвеню в связи с тем, что он предал свой народ и обменял равные права на личные привилегии. Одно было достоверно: если человек хотел избегнуть всяких двусмысленностей социального существования, то ему следовало примириться с тем, что быть евреем — значит принадлежать или к сверхпривилегированному высшему классу, или к лишенной привилегии массе, к которой в условиях Западной и Центральной Европы можно было принадлежать только посредством интеллектуальной и несколько искусственной солидарности.
Социальные судьбы средних евреев определялись их вечной неспособностью принять решение. А общество определенно не принуждало их сделать выбор, поскольку именно такая двойственность ситуации и двойственность их характера делали привлекательными отношения с евреями. Большинство ассимилированных евреев жили, таким образом, в полумраке удач и злоключений и с достоверностью знали лишь о том, что как успех, так и неудачи были нерасторжимо связаны с тем фактом, что они евреи. Для них еврейский вопрос утратил раз и навсегда всякое политическое значение. Но тем более тиранически он вторгался в их частную жизнь и оказывал воздействие на принятие лич-

28 Эта формулировка была выработана Карлом Краусом приблизительно в 1912 г. (см.: Kraus К. Untergang der Welt durch schwarze Magie. 1925).

118
ных решений. Выражение: «Человек на улице и еврей дома» — стало горькой реальностью: политические проблемы превращались во что-то буквально извращенное, когда евреи пытались решить их посредством внутреннего опыта и приватных эмоций. Приватная жизнь корежилась вплоть до полной бесчеловечности — например, в вопросе смешанных браков, — когда тяжкое бремя нерешенных проблем общественного характера втискивалось в пределы приватного существования, которое гораздо легче управляется непредсказуемыми законами страсти, чем посредством рассчитанной политики.
Было совсем нелегко не напоминать «еврея вообще» и в то же время оставаться евреем, делать вид, что ты не похож на евреев и при этом достаточно отчетливо показывать, что ты еврей. Средний еврей, не являвшийся ни парвеню, ни «сознательным парией» (Бернар Лазар) мог только делать упор на свое бессодержательное чувство отличия, продолжавшее получать различное интерпретационное наполнение со всеми его психологическими нюансами и вариациями от внутренней отстраненности до социального отчуждения. Пока мир был более или менее спокойным, такая установка срабатывала неплохо и для целых поколений превратилась в modus vivendi. Концентрация на искусственно усложненной внутренней жизни помогала евреям соответствовать необоснованным требованиям общества, быть чем-то незнакомым и волнующим, развить в себе известную непосредственность самовыражения и самопредставления, что изначально было свойствами актера и виртуозов, т.е. людей, которых общество всегда наполовину отвергало и которыми всегда наполовину восхищалось. Ассимилированные евреи, наполовину гордившиеся и наполовину стыдившиеся своей еврейскости, очевидно, находились в этой категории.
Процесс, в ходе которого буржуазное общество, развиваясь, уходило от руин своих революционных традиций и воспоминаний, привел к тому, что к экономической сытости и общему безразличию к политическим вопросам добавилась и черная тень скуки. Евреи стали людьми, с чьей помощью, как надеялись, можно было скоротать некоторое время. Чем в меньшей степени их воспринимали как равных, тем более привлекательными и интересными они становились. Буржуазное общество в своих поисках развлечений и в своем страстном интересе к индивиду, отличающемуся, как полагают, от нормы человека, обнаружило привлекательность всего, что можно было бы считать таинственной испорченностью или тайным пороком. И именно такие взбудораженные предпочтения открывали евреям двери общества. Ведь в рамках этого общества еврейскость, после того как она была искажена до состояния психологического качества, могла быть извращенно искажена до состояния порока. Подлинная терпимость и любопытство ко все-
119
му человеческому, свойственные Просвещению, замещались нездоровой тягой к экзотическому, ненормальному и иному как таковым. Несколько типов в обществе один за другим представляли экзотическое, аномальное, иное, однако ни один из них ни в малейшей степени не был связан с политическими вопросами. Таким образом, только роль евреев в этом разлагающемся обществе могла приобрести масштабы, выходящие за узкие рамки забавы общества.
Прежде чем мы проследуем причудливыми путями, ведшими «евреев исключения», этих знаменитых и печально известных незнакомцев в салоны Сен-Жерменского предместья во Франции fin-de-siecle, мы должны вспомнить единственного великого человека, который был порождением самообмана, выработанного «евреями исключения». Создается впечатление, что всякая заурядная идея имеет шанс достичь по крайней мере в одном индивиде того, что раньше называлось историческим величием. Великим человеком «евреев исключения» был Бенджамин Дизраэли.

2. Могущественный кудесник29

Бенджамина Дизраэли, чей главный интерес в жизни заключался в карьере лорда Биконсфилда, отличали две вещи: во-первых, дар богов, нами, современными людьми, банально называемый удачей, но в другие времена почитавшийся как богиня по имени Фортуна, и, во-вторых, необъяснимо интимно и чудодейственно связанная с Фортуной великая беспечная наивность разума и воображения, делающая невозможным назвать этого человека карьеристом, хотя он ни о чем, кроме карьеры, всерьез не думал. Его наивность побуждала его признать, насколько глупо будет ощущать себя desclasse и насколько волнительнее для него самого и для окружающих, насколько полезнее для его карьеры будет подчеркивать «посредством отличия в одежде, своеобразия прически, а также причудливых способов выражения и многоречия» 30 тот факт, что он еврей. Он более, чем какой-либо другой еврейский интеллектуал, стремился быть принятым в высшее и в самое высшее общество, однако он был единственным среди них, кто знал, как не упустить удачу — это подлинное чудо для парии, — и кто знал с самого начала, что никогда не следует сгибаться, если желаешь «двигаться все выше и выше».

29 Заголовок раздела позаимствован из очерка о Дизраэли сэра Джона Склетона, относящегося к 1867 г. См.: Мопуреппу W. F, Buckle G. Е. The life of Benjamin Disraeli, Earl of Beakonsfield. N.Y., 1929. Vol. 2. P. 292-293.
30 Lazaron M. S. Seed of Abraham. «Benjamin Disraeli». N.Y., 1930. P. 260 ff.

120
Он играл в игру политики как играет актер в театральном представлении, с тем исключением, что он играл свою роль настолько хорошо, что своим собственным притворством убеждал самого себя. Его жизнь и его карьера читаются как сказка, где он выступает как принц, дарящий романтический голубой цветок — в данном случае первоцвет империалистической Англии — своей принцессе, королеве Англии. Британские колониальные владения были сказочной, волшебной страной, над которой никогда не заходит солнце, а ее столицей был азиатский Дели, куда принц хотел убежать со своей принцессой из туманного прозаического Лондона. Это могло бы выглядеть глупо и детски, но когда жена пишет своему мужу, как написала своему мужу леди Биконсфилд: «Вы знаете, что женились на мне из-за денег, а я знаю, что если бы Вам пришлось сделать это вновь, то Вы сделали бы это из-за любви»31, то замолкаешь перед лицом счастья, противоречащего всем правилам. Человек продал душу дьяволу, но дьявол не захотел взять душу, а боги одарили его всем возможным на земле счастьем.
Дизраэли происходил из полностью ассимилированной семьи. Его отец, просвещенный джентльмен, крестил сына, поскольку хотел, чтобы у него были такие же возможности, как и у обычных смертных. У Дизраэли было мало связей с еврейским обществом, и он ничего не знал о еврейской религии и обычаях. Еврейскость для него с самого начала была фактом происхождения, который можно приукрашивать по своему усмотрению, не будучи сдерживаемым действительным знанием. В результате он рассматривал этот факт во многом так же, как его мог бы рассматривать нееврей. Он гораздо более отчетливо, чем другие евреи, осознавал, что быть евреем — это в такой же мере шанс, как и препятствие. А поскольку, в отличие от своего простого и скромного отца, он хотел ничуть не меньше, чем стать простым смертным, но и ничуть не больше, чем «возвыситься над всеми своими современниками»32, то он начал формировать свой образ так, что со своими «оливковым цветом лица и черными как уголь глазами», с «могучим, как храм — разумеется, не христианским — лбом, он был не похож ни на одно живое существо, которое когда-либо встречалось»33. Он инстинктивно знал, что все зависит от «барьера между ним и простыми смертными», от подчеркивания своей приносящей удачу «необычности».

31 Samuel Н. В. The psychology of Disraeli // Modernities. L., 1914.
32 Дж. А. Фруд так завершает свою биографическую работу «Лорд Биконсфилд»: «Цель, с которой он начал, заключалась в том, чтобы возвыситься над всеми современниками, и сколь бы дикими ни казались такие амбиции, он в конце концов сорвал ставку, из-за которой играл столь по-крупному» (см.-. Froude J. A. Lord Beaconsfield. L., 1890).
33 Данное описание принадлежит сэру Джону Склетону. Цит. по: Many-penny W. F., Buckle G. Е. The life of Benjamin Disraeli, Earl of Beakonsfield.

121
Все это свидетельствует об исключительном понимании общества и его правил. Не случайно именно Дизраэли сказал: «То, что является преступлением для массы, для немногих всего лишь порок»34. Возможно, данное высказывание и есть проникновение в тот самый принцип, в силу которого свершалось медленное и зловещее сползание общества XIX столетия к состоянию толпы и ниже. Так как он знал об этом правиле, то знал также и о том, что у евреев нигде не будет лучших шансов, чем в кругах, претендующих на исключительность и в то же время стремящихся к дискриминации евреев. Ведь хотя эти избранные круги вместе с массой считали еврейскость преступлением, для некоторых немногих это «преступление» в любой момент могло трансформироваться в привлекательный «порок». Демонстрация Дизраэли экзотичности, необычности, таинственности, волшебства и мощи, питаемых тайными источниками, была правильно сориентирована на такую установку в обществе. И именно его виртуозность в социальной игре побудила его сделать выбор в пользу консервативной партии, принесла ему место в парламенте, пост премьер-министра и, наконец, что очень немаловажно по значению, завоевала ему постоянное восхищение общества и дружбу королевы.
Одной из причин его успеха была искренность в его игре. Впечатление, производимое им на его более непредубежденных современников — это впечатление человека, в котором причудливо смешиваются актерство и «абсолютная искренность и откровенность»35. Такое могло достигаться только благодаря подлинной наивности, отчасти имеющей источник в воспитании, из которого было исключено всякое специфически еврейское влияние36. Вместе с тем чистая совесть Дизраэли была связана также и с тем, что он родился англичанином. Англия не знала еврейских масс и еврейской нищеты, поскольку она приняла их столетия спустя после того, как они были согнаны со своих мест в средние века. Португальские евреи, которые осели в Англии в XVIII в., были состоятельными и образованными. Вплоть до конца XIX в., когда погромы в России положили начало современным еврейским эмиграциям, в Лондоне не появлялась еврейская нищета, а вместе с ней не появлялось различие между еврейскими массами и их состоятельными соплеменниками. Во времена Дизраэли здесь не было еврейского вопроса в его континентальном обличии — в Англии жили только те евреи, которых правительство приветствовало. Другими словами, английские «евреи исключения» не осознавали себя в качестве исключения, как это

34 Disraeli В. Tancred. 1847.
35 Skleton J. Цит. по: Мопуреппу W. F., Buckle G. Е. Op. cit.
36 Дизраэли сам сообщает: «Я не воспитывался среди представителей моей расы, — и во мне взращивали серьезные предубеждения против них». О его семейном окружении см. в первую очередь: Саго J. Benjamin Disraeli, Juden und Judentum // Monatsschnft fur Geschichte und Wissenschaft des Judentums. 1932. Jahrgang 76.

122
делали их братья на континенте. Когда Дизраэли высмеивал «вредное учение новых времен об естественном равенстве людей»37, он сознательно шел по стопам Бёрка, «предпочитавшего права англичан правам человека», и игнорировал действительную ситуацию, где привилегии для немногих заменили права для всех. Он в такой мере не был осведомлен о реальных условиях существования еврейского народа и был в такой мере убежден в значительности «влияния еврейской расы на современные сообщества», что открыто требовал, чтобы евреям «северными и западными расами оказывался весь почет и покровительство, которыми у цивилизованных и развитых народов должны удостаиваться те, кто очаровывает общественный вкус и возвышает общественные чувства»38. Так как политическое влияние евреев в Англии было сосредоточено вокруг английской ветви Ротшильдов, он был очень горд помощью Ротшильдов в деле победы над Наполеоном и не видел каких-либо причин для того, чтобы не выражать свои политические взгляды в качестве еврея39. Как крещенный, он, разумеется, никогда не был официальным представителем какой-либо еврейской общины, однако остается верным то, что он был единственным евреем из евреев своего разряда и своего века, кто стремился по мере возможности представлять еврейский народ в политическом отношении.
Дизраэли, никогда не отрицавший того, что «фундаментальный факт (относительно него) заключается в том, что он еврей»40, восхищался всем еврейским. Равным такому восхищению было только его невежество в этих делах. Однако смешение гордости и невежества в них было характерно для всех вновь ассимилировавшихся евреев. Серьезное различие состоит в том, что Дизраэли знал о прошлом и настоящем евреев еще меньше прочих и поэтому отваживался открыто высказывать то, что у других лишь смутно угадывалось в лишь отчасти осознанных образцах поведения, диктуемых страхом и высокомерием.
Политический итог способности Дизраэли оценивать возможности евреев мерками политических притязаний нормальных людей носил более серьезный характер. Он почти автоматически создал целый набор теорий относительно влияния и организации евреев, которые мы обычно находим в наиболее злобных формах антисемитизма. Прежде всего, он действительно считал себя «избранным человеком избранной расы»41. И разве можно найти лучшее доказательство, чем его собственная карьера: еврей без имени и без богатств, которому помогали

37 Disraeli В. Lord George Bentinck. A political biography. L., 1852. P. 496.
38 Ibid. P. 491.
39 Ibid. P. 497 ff.
40 Monypenny W. F., Buckle G. E. Op. cit. P. 1507.
41 Samuel H. B. Op. cit.

123
лишь несколько еврейских банкиров, вознесся до положения первого человека Англии, один из не самых любимых членов парламента стал премьер-министром и завоевал подлинную популярность среди тех, кто в течение длительного периода «считали его шарлатаном и относились к нему как к парии»42. Политический успех сам по себе никогда не удовлетворял его. Для него было гораздо труднее и гораздо важнее быть принятым в лондонское общество, чем покорить палату общин, и определенно большим триумфом было стать членом обеденного клуба Грильона — «в избранный круг которого было принято включать восходящих политиков обеих партий и из которого неуклонно исключались нежелательные в социальном отношении люди»43, — чем быть министром Ее Величества. Восхитительно неожиданной кульминацией всех этих сладостных триумфов явилась искренняя дружба королевы. А монархия в Англии хотя и утратила большинство своих политических прерогатив в строго подотчетном конституционном национальном государстве, но приобрела и удерживала безусловное верховенство в английском обществе. Оценивая величие триумфа Дизраэли, следует вспомнить о том, что лорд Роберт Сесил, один из его видных коллег по консервативной партии, еще считал нужным году в 1850 оправдывать какие-то свои особенно резкие нападки на него ссылкой на то, что «он просто высказывает публично то, что все говорят о Дизраэли в приватной обстановке»44. Самая большая победа Дизраэли заключалась в том, что в конце концов никто уже не говорил в приватной обстановке ничего, что не польстило и не доставило бы ему удовольствия, если бы было высказано публично. Именно такого уникального взлета к подлинной популярности добился Дизраэли с помощью политики, использующей только возможности и выдвигающей на передний план только преимущества того обстоятельства, что он родился евреем.
Составной частью удачи Дизраэли был тот факт, что он всегда соответствовал своему времени, и, как следствие этого, его многочисленные биографы понимали его лучше, чем это обычно бывает в случае с большинством великих людей. Он был живым воплощением тщеславия, этой могучей страсти, развившейся в век, который внешне не допускал каких-либо отличий и различий. В любом случае Карлейль, интерпретировавший всю мировую историю в соответствии с идеалом героя XIX столетия, был явно не прав, когда отказывался принять титул из рук Дизраэли45. Ни один из современников не соответствовал представле-

42 Monypenny W. F., Buckle С Е. Op. cit. Р. 147.
43 Ibid.
44 Статья Роберта Сесила появилась в наиболее авторитетном органе тори «Quarterly Review» (см.: Monypenny W. F., Buckle G. E. Op. cit. P. 19-22).
45 Это произошло уже в 1874 г. Карлейль, как рассказывают, назвал Дизраэли «проклятым евреем», «худшим человеком, который когда-либо жил», (см.: Саго J. Op. cit.).

124
ниям Карлейля о героях столь полно, как Дизраэли, презиравший величие как таковое, не сопряженное с какими-либо особыми достижениями. Ни один человек не отвечал столь точно требованиям, предъявляемым поздним XIX в. к живым гениям, как этот шарлатан, воспринимавший свою роль всерьез и игравший великую роль Великого Человека с неподдельной naivete, демонстрируя огромный набор фантастических трюков и завораживающий артистизм. Политики влюблялись в шарлатана, превращавшего скучные деловые обязанности в нечто подобное сновидениям с восточным привкусом, а когда общество учуяло аромат черной магии в умных деяниях Дизраэли, «могущественный кудесник» на самом деле завоевал сердце эпохи.
Честолюбивое стремление Дизраэли отличаться от других смертных и его страстное желание попасть в аристократическое общество были типичными для средних классов его эпохи и страны. Не политические соображения и не экономические мотивы, а его мощные социальные амбиции побудили его присоединиться к консервативной партии и проводить политику, при которой всегда «виги избирались в качестве объекта вражды, а радикалы — в качестве союзников»46. Ни в какой другой европейской стране средние классы не достигали того уровня самоуважения, что позволил бы их интеллигенции примириться со своим социальным статусом, в результате чего аристократия могла продолжать занимать определяющие позиции на социальной шкале, уже утратив всякое политическое значение. Несчастный немецкий мещанин открыл свою «внутреннюю личность» в своей отчаянной борьбе против кастового высокомерия, проистекавшего из упадка дворянства и из необходимости защищать аристократические титулы от буржуазных денег. Смутные теории крови и строгий контроль за браками — относительно недавние явления в истории европейской аристократии. Дизраэли гораздо лучше, чем немецкие мещане, знал, что было нужно для того, чтобы соответствовать требованиям аристократии. Все попытки буржуазии достичь высокого социального статуса не могли одолеть аристократическое высокомерие, поскольку речь шла об усилиях индивидов и не затрагивался наиболее важный элемент кастового тщеславия — гордость привилегией, дарованной просто в силу рождения. «Внутренняя личность» никогда не могла отрицать, что ее развитие требовало образования и особых усилий со стороны индивида. Когда Дизраэли «мобилизовал гордость расы для противостояния гордости касты»47, он знал, что социальный статус евреев, что бы еще ни говорилось о нем, как минимум, полностью зависел от факта рождения, а

46 См. статью лорда Солсбери в «Quarterly Review», 1869.
47 Raymond Е. Т. Disraeli. The alien patriot. L., 1925. P. 1.

125
не от достижений. Дизраэли сделал еще один, даже более далеко идущий шаг. Он знал, что аристократия, вынужденная год за годом наблюдать, как значительное число богатых представителей среднего класса покупает титулы, испытывает серьезные сомнения относительно своей собственной ценности. Он поэтому нанес им поражение в их собственной игре, используя свое довольно банальное и стандартное воображение для того, чтобы бесстрашно писать, что англичане «произошли от расы-парвеню, гибридной расы, а он сам продукт самой чистой крови в Европе», что «жизнь британского пэра регулировалась главным образом арабскими законами и сирийскими обычаями», что «еврейка является царицей небес» или что «цвет еврейской расы даже сейчас восседает по правую руку Господа Бога Саваофа»48. А когда он в конце концов написал, что «на деле уже нет аристократии в Англии, поскольку превосходство животного человека является существенным качеством аристократии»49, он в действительности задел самый слабый пункт современных аристократических расовых теорий, которые позднее стали отправным моментом буржуазных и новоявленных расовых представлений.
Иудаизм и принадлежность к еврейскому народу выродились в простой факт рождения только среди ассимилированного еврейства. Первоначально все это означало особую религию, особую национальность, наличие совместных особых воспоминаний и особых надежд, а также означало, даже среди привилегированных евреев, по крайней мере сохранение совместных особых экономических возможностей. Секуляризация и ассимиляция еврейской интеллигенции изменили самосознание и самоинтерпретацию таким образом, что от старых воспоминаний и надежд не осталось ничего, кроме сознания принадлежности к избранному народу. Дизраэли, не единственный, разумеется, «еврей исключения», веривший в свою собственную избранность без веры в Него, Того, Кто избирает и отвергает, был единственным, создавшим, исходя из этих пустых представлений об определенной исторической миссии, развернутую расовую доктрину. Он был готов утверждать, что семитский принцип «представляет все, что есть духовного в нашей природе», что «злоключения истории находят свое фундаментальное разрешение — все есть раса», являющаяся «ключом к истории» независимо от «языка и религии», поскольку «есть только одна вещь, образующая расу, и это кровь», а также есть только одна аристократия — «аристократия природы», которая образуется «несмешанной расой, обладающей первоклассной организацией»50.

48 Samuel Н. В. Op. cit; Disraeli В. Tancred; Disraeli В. Lord George Bentinck, соответственно.
49 См.: Disraeli В. Coningsby. 1844.
50 См.: Disraeli В. Lord George Bentinck и романы Endymion (1881) и Coningsby.

126
Нет нужды подчеркивать близость всего этого к более современным расовым теориям, и открытие Дизраэли является еще одним доказательством того, насколько хорошо они служат для борьбы с чувством социальной неполноценности. Ведь хотя расовые доктрины послужили в конечном итоге более зловещим и непосредственно политическим целям, все же верно, что их правдоподобие и убедительность были во многом обусловлены тем, что в силу «расовой» характеристики они помогали всякому чувствовать себя аристократом, избранным благодаря самому факту рождения. То обстоятельство, что эти новые избранные не принадлежали к элите, не относились к немногим избранным — что в конечном итоге образует существенный момент гордости дворянину — а должны были разделять избранность с все возрастающей толпой, не наносило серьезного вреда доктрине, поскольку число не принадлежащих к избранной расе возрастало в той же пропорции.
Расовые теории Дизраэли были в такой же мере результатом его исключительного понимания правил общества, как и продуктом специфического характера секуляризации ассимилированного еврейства. Дело не только в том, что еврейская интеллигенция оказалась захваченной общим процессом секуляризации, которой в XIX столетии уже не были свойственны ни революционная притягательность, присущая Просвещению, ни вера в независимое, уверенное в своих возможностях человечество, и потому она оказалась беззащитной перед происходящей трансформацией некогда искренних религиозных верований в предрассудки. Еврейская интеллигенция оказалась также подверженной влиянию еврейских реформаторов, стремившихся превратить национальную религию в определенную религиозную деноминацию. Для этого они должны были преобразовать два базисных элемента иудейского благочестия — мессианскую надежду и веру в избранность Израиля. И они изгоняли из иудейских молитвенников видения окончательного восстановления Сиона вкупе с благочестивым ожиданием дня в конце дней, когда придет к концу изоляция еврейского народа от народов земли. Без мессианской надежды идея избранности означала вечную изоляцию, без веры в избранность, наделяющей один особый народ миссией искупления мира, мессианская надежда истончилась до расплывчатой филантропии и универсализма, которые стали столь характерными чертами специфически еврейского политического энтузиазма.
Решающий момент еврейской секуляризации состоял в том, что идея избранности отделялась от мессианской надежды, в то время как в иудейской религии эти два элемента являются двумя аспектами плана Бога по искуплению человечества. Из мессианской надежды вырастало устремление к окончательному решению политических проблем, призванному устроить на земле ничуть не меньше, чем рай. Из верова-
127
ния относительно избранности Богом произрастало фантастическое заблуждение, разделяемое в равной мере и неверующими евреями и неевреями, насчет того, что евреи по своей природе умнее, лучше, здоровее, более приспособлены для выживания, являются двигателями истории и солью земли. Вдохновенное мечтание еврейских интеллектуалов о рае на земле, мечтание, столь уверенно утверждающее свободу от всяких национальных привязанностей и предрассудков, свидетельствовало в действительности о том, что они еще более далеки от политической реальности, чем их отцы, молившиеся о приходе Мессии и о возвращении их народа в Палестину. В то же время сторонники ассимиляции, убедившие себя и без связи с какой-либо энтузиастической надеждой в том, что они соль земли, таким нечестивым тщеславием были отгорожены от других наций в еще большей степени, чем их отцы были отгорожены оградой Закона, которая, как благочестиво уповали, отделяла Израиль от язычников, но должна была рухнуть в дни пришествия Мессии. Именно это тщеславие «евреев исключения», бывших слишком «просвещенными» для веры в Бога и достаточно суеверными для того, чтобы, исходя из своего повсеместно исключительного положения, верить в себя, разрушило прочные связи благочестивой надежды, соединявшие Израиль с остальным человечеством.
Секуляризация поэтому привела в конце концов к тому парадоксу, игравшему столь решающую роль в психологии современных евреев, посредством которого их ассимиляция — при том, что она упраздняла национальное сознание, трансформировала национальную религию в конфессиональную деноминацию, а также реагировала на противоречивые и двусмысленные требования государства и общества посредством столь же двусмысленных приемов и трюков, — породила самый настоящий шовинизм, если под шовинизмом понимать извращенный национализм, при котором (говоря словами Честертона) «индивид сам является объектом поклонения, индивид выступает как свой собственный идеал и даже свой собственный идол». Отныне старое религиозное представление об избранности уже не образовывало сущность иудаизма, оно стало вместо этого сутью еврейскости.
Этот парадокс нашел свое самое яркое и очаровательное воплощение в Дизраэли. Он был английским империалистом и еврейским шовинистом. Однако нетрудно простить шовинизм, который был скорее игрой воображения, так как при всем том «Англия была Израилем его воображения»51, и нетрудно также простить его английский империализм, имевший столь мало общего с односторонней решительностью экспансии ради экспансии, поскольку он, в конце концов, «никогда не

51 Skleton J. Цит. по: Мопуреппу W. F., Buckle G. Е. Op. cit.

128
был законченным англичанином и гордился этим»52. Все эти любопытные противоречия, столь отчетливо свидетельствующие о том, что могущественный кудесник никогда не воспринимал самого себя совершенно всерьез и всегда играл какую-то роль с целью завоевать общество и приобрести популярность, усиливают его уникальное очарование, они сообщают элемент шарлатанского энтузиазма всем его высказываниям и грезам, что делает его совершенно отличным от его империалистических последователей. Ему достаточно повезло в том, что он грезил и действовал в эпоху, когда Манчестер и бизнесмены еще не завладели имперской мечтой и даже резко и яростно выступали против «колониальных авантюр». Его суеверная вера в кровь и расу, к которым он примешивал старые романтические народные побасенки о могучей сверхъестественной связи между золотом и кровью, не несла в себе и намека на возможные убийства, будь то в Африке, Азии или в самой Европе. Он начинал как не слишком одаренный писатель и остался интеллектуалом, и лишь удача сделала его членом парламента, лидером своей партии, премьер-министром и другом королевы Англии.
Представления Дизраэли о роли евреев в политике восходят к тому времени, когда он еще был просто писателем и не начинал своей политической карьеры. Его идеи, относящиеся к этой сфере, не были поэтому результатом действительного опыта, но он придерживался их с удивительной цепкостью на протяжении всей своей дальнейшей жизни.
В своем первом романе «Альрои» (1833) Дизраэли разработал план еврейской империи, в которой евреи будут править в качестве строго обособленного класса. Этот роман свидетельствует о влиянии расхожих иллюзий о властных возможностях евреев, а также о невежестве молодого автора относительно действительных властных отношений в его эпоху. Одиннадцать лет спустя политический опыт, приобретенный в парламенте и в общении с видными людьми, научил Дизраэли тому, что «цели евреев, какими бы они ни были прежде и какими бы они ни стали потом, в его время были весьма далеки от утверждения политической самостоятельности в какой-либо форме»53. В своем новом романе «Конингсби» он отказался от мечты о еврейской империи и развернул фантастическую схему, в соответствии с которой еврейские деньги определяют взлет и падение дворов и империй и безраздельно господствуют в сфере дипломатии. Никогда он уже не отказывался от этого второго представления относительно скрытого и таинственного влияния избранных людей избранной расы, заменившего его прежнюю мечту об открыто утвердившейся таинственной касте прави-

52 Samuel И. В. Op. cit.
53 Мопуреппу W. F., Buckle G. Е. Op. cit. Р. 882.

129
телей. Это стало стержнем его политической философии. В противоположность столь почитаемым им еврейским банкирам, предоставлявшим правительствам займы и зарабатывавшим комиссионные, Дизраэли, бывший внешним наблюдателем, не мог взять в толк, как это люди, повседневно имеющие дело с подобными властными возможностями, могут не стремиться к власти. Он не мог понять, как это еврейский банкир мог испытывать еще меньший интерес к политике, чем его нееврейские коллеги. Для Дизраэли было чем-то само собой разумеющимся, что еврейское богатство было лишь средством еврейской политики. Чем больше он узнавал о хорошо налаженной организации еврейских банкиров в деловой сфере, а также о носившем международный характер обмене новостями и информацией, тем больше он убеждался в том, что имеет дело с чем-то вроде тайного общества, держащего — при том, что никто не знает об этом, — судьбы мира в своих руках. Хорошо известно, что вера в наличие еврейского заговора, осуществляемого тайным обществом, обладала наибольшей ценностью с точки зрения антисемитской пропаганды и оказалась намного более живучей, чем традиционные европейские предрассудки относительно ритуальных убийств и отравления колодцев. Преследуя прямо противоположные цели и в то время, когда уже никто всерьез не говорил о тайных обществах, Дизраэли пришел к идентичным умозаключениям. И это имеет большое значение, поскольку показывает, в какой мере подобные выдумки обязаны своим происхождением социальным мотивам и обидам и насколько правдоподобнее, чем куда более тривиальная истина, они объясняют мировые события, политическую и экономическую деятельность. В глазах Дизраэли, как и в глазах многих менее известных и уважаемых шарлатанов, вся политическая игра разыгрывается тайными обществами. Не только евреи, но и всякая другая группа, влияние которой не было связано с политической организацией или которая находилась в оппозиции ко всей социальной и политической системе, воспринимались им как закулисные силы. В 1863 г. он считал, что является свидетелем «борьбы между тайными обществами и европейскими миллионерами. Пока побеждал Ротшильд»54. А также что «естественное равенство людей и упразднение собственности провозглашаются тайными обществами»55. Уже в 1870 г. он еще мог всерьез говорить о силах «под поверхностью» и искренне верить в то, что «тайные общества и их международная деятельность, Римская церковь с ее притязаниями и методами, вечный конфликт между наукой и верой» активно определяют ход человеческой истории56.

54 В письме миссис Бриджес Вильяме от 21 июля 1863 г.
55 Disraeli В. Lord George Bentinck. A political biography. P. 497.
56 Disraeli B. Lothair. 1870.

130
Невероятная naivete Дизраэли заставляла его соединять все эти «тайные» силы с евреями. «Первые иезуиты были евреями; эта таинственная русская дипломатия, которая столь тревожит Западную Европу, организуется и осуществляется евреями; эта могучая революция, которая в настоящий момент готовится в Германии и которая в действительности будет второй и более крупной Реформацией... развивается под покровительством евреев... Люди еврейской расы обнаруживаются во главе всякой из (коммунистических и социалистических) групп. Народ Бога сотрудничает с атеистами, наиболее умелые накопители собственности объединяются с коммунистами, особая и избранная раса протягивает руки подонкам общества и низшим кастам Европы! И все это потому, что они хотят разрушить это неблагодарное христианство, которое обязано им даже своим именем и тиранию которого они уже больше не желают терпеть»57. В воображении Дизраэли мир стал еврейским.
В таком поразительном заблуждении уже предвосхищается самая изобретательная выдумка гитлеровской пропаганды — о тайном союзе между евреем-капиталистом и евреем-социалистом. Нельзя при этом отрицать, что вся схема, какой бы надуманной и фантастичной она ни была, обладала определенной собственной логикой. Если исходить, как это делал Дизраэли, из посылки, что еврейские миллионеры являются вершителями еврейской политики; если учитывать унижения, которым евреи подвергались в течение столетий (при всей их реальности еврейская апологетическая пропаганда неизменно глупым образом преувеличивала их); если быть свидетелем нередких случаев, когда сын еврейского миллионера становился лидером рабочего движения, и если знать по опыту, насколько крепки, как правило, узы еврейской семьи, то образное предположение Дизраэли относительно мщения христианским народам не представлялось чрезмерным. Истина заключалась, конечно, в том, что сыновья еврейских миллионеров тяготели к левым движениям как раз потому, что их отцы-банкиры никогда не вступали в открытые классовые конфликты с рабочими. У них поэтому полностью отсутствовало то классовое сознание, которым непроизвольно обладал бы выходец из всякой обычной буржуазной семьи. В то же время в силу тех же самых причин рабочие со своей стороны не питали тех открытых или скрытых антисемитских чувств, которые как нечто само собой разумеющееся демонстрировал по отношению к евреям любой другой класс. Очевидно, что левые движения в большинстве стран были единственной средой, открывавшей подлинные возможности для ассимиляции.
Устойчивая склонность Дизраэли объяснять политическую жизнь в терминах деятельности тайных обществ базировалась на опыте, который в более поздние времена представлялся убедительным для многих

57 Disraeli В. Lord George Bentinck. A political biography.

131
европейских интеллектуалов низшего ранга. Основной опыт Дизраэли состоял в том, что место в английском обществе завоевать гораздо труднее, чем место в парламенте. Английское общество его эпохи собиралось в фешенебельных клубах, которые были независимы от партийных различий. Клубы, хотя они и играли исключительно важную роль в формировании политической элиты, избегали общественного контроля. Для аутсайдера они, вероятно, выглядели действительно очень таинственно. Они были тайными, поскольку далеко не все допускались в них. Они становились таинственными только тогда, когда представители других классов стремились добиться доступа в них, но получали отказ или принимались лишь после преодоления целого ряда неожиданных, непредсказуемых, кажущихся иррациональными трудностей. Нет сомнения, что никакие политические почести не могли соперничать с тем триумфом, что могла принести тесная связь с привилегированными. Примечательно, что амбиции Дизраэли не пострадали даже в конце жизни, когда он потерпел ряд серьезных политических поражений, так как он остался «наиболее влиятельной фигурой лондонского общества»58.
В своей naive уверенности относительно огромной важности тайных обществ он был предтечей тех новых социальных слоев, которые, будучи рождены как бы вне общества, так никогда и не могли как следует понять его правила. Они оказывались в такой ситуации, где различия между обществом и политической жизнью постоянно смазывались и где всегда, несмотря на кажущуюся хаотичность условий, одерживали верх все те же узкие классовые интересы. И аутсайдер неизбежно приходил к выводу о том, что таких удивительных результатов добивался продуманно организованный институт, преследующий свои определенные цели. И действительно, требовалась всего лишь решительная политическая воля для того, чтобы превратить в совершенно конкретную политику всю общественную жизнь с ее полуосознанной игрой интересов и с, по существу, бесцельными интригами. Это-то и произошло на короткий период во Франции во время дела Дрейфуса, а затем и в Германии в течение десятилетия, предшествовавшего приходу Гитлера к власти.
Дизраэли к тому же пребывал вне не только английского, но и еврейского общества. Он мало знал о менталитете еврейских банкиров,

58 Мопуреппу W. F., Buckle G. Е. Op. cit. Р. 1470. Эта превосходная биография дает правильную оценку триумфу Дизраэли. После цитаты из «In Memoriam» (canto 64) Теннисона здесь говорится: «В одном отношении успех Дизраэли был более поразительным и полным, чем это можно предположить на основании строк Теннисона. Он не только прошагал по политической лестнице до самой верхней ступеньки и «определял шепот трона», но и завоевал общество. Он господствовал за обеденными столами и в салонах Мейфейер, как бы мы их назвали... А социального триумфа, что бы философы ни думали о его ценности, презренному аутсайдеру было достичь совсем не легче, чем политического, и был он для него, наверное, более сладостным» (р. 1506).

132
которых столь глубоко чтил, и был бы в действительности разочарован, если бы осознал, что эти «евреи исключения», несмотря на то что были отгорожены от буржуазного общества (а они никогда всерьез не стремились быть принятыми в это общество), также признавали важнейший политический принцип последнего, заключающийся в том, что политическая деятельность сосредоточивается вокруг защиты собственности и прибылей. Дизраэли видел только определенную группу (и она производила на него огромное впечатление), не имевшую внешней политической организации, но чьи члены были связаны бесчисленными семейными и деловыми узами. Каждый раз, когда он имел с ними дело, это возбуждало его воображение, а оно все «подтверждало». Так было, к примеру, в случае, когда акции Суэцкого канала были предложены английскому правительству посредством информации Генри Оппенгейма (который узнал о том, что хедив Египта стремился их продать), а сделка была осуществлена с помощью займа в 4 миллиона стерлингов, полученного от Лионеля Ротшильда.
Расовые убеждения и теории относительно тайных обществ у Дизраэли проистекали в конечном счете из его желания объяснить нечто, предстающее столь таинственным, а в действительности являющееся всего лишь химерой. Он не мог сделать политической реальностью химерическую власть «евреев исключения», однако он мог — и сделал это — способствовать трансформации химер в общественные страхи и развлечь скучающее общество в высшей степени опасными сказками.
С последовательностью, присущей большинству фанатиков идеи расы, Дизраэли отзывался только с презрением о «современном новомодном сентиментальном принципе национальности»59. Он ненавидел политическое равенство, лежащее в основании национального государства, и опасался за выживание евреев в условиях такого государства. Он воображал, что раса может служить как социальным, так и политическим убежищем от уравнивания всех. Поскольку он знал дворянство своего времени гораздо лучше, чем смог когда-либо узнать еврейский народ, то неудивительно, что он смоделировал представления о расе в соответствии с аристократическими представлениями о касте.
Несомненно, эти представления о социально непривилегированных могли сохраняться долго, не имея при этом значительных последствий в рамках европейской политики, если бы не действительные политические потребности, приведшие к тому, что после борьбы за Африку такие представления могли быть приспособлены к политическим целям. Готовность со стороны буржуазного общества верить во все это сделала подлинно популярным Дизраэли, единственного еврея XIX в. В кон-

59 Ibid. Vol. 1. Book 3.

133
це концов, не его вина в том, что та же самая общая тенденция, которая является объяснением его исключительной удачи, привела в итоге его народ к страшной катастрофе.

3. Между пороком и преступлением

Париж справедливо был назван la capitale du dixneuvieme siecle (Вальтер Беньямин). Суливший многое этот век начался Французской революцией, более ста лет был свидетелем тщетной борьбы против превращения citoyen в bourgeois, достиг предела своего падения в деле Дрейфуса и получил еще 14 лет предсмертной отсрочки. Первую мировую войну еще можно было выиграть с помощью якобинских призывов Клемансо, последнего во Франции сына революции, но славное столетие, принадлежавшее nation par excellence, пришло к концу60, и Париж, лишившись политического значения и социального блеска, был предоставлен интеллектуальному avant-garde всех стран. Франция играла очень незначительную роль в XX столетии, которое началось сразу же после смерти Дизраэли с драки за Африку и с соперничества за империалистическое господство в Европе. Поэтому ее упадок, обусловленный частично экономической экспансией других наций, частично внутренней дезинтеграцией, мог принять те формы и протекать по тем законам, которые присущи, как казалось, национальному государству как таковому.
То, что произошло во Франции в 80-е и в 90-е годы XIX в., происходило 30 и 40 лет спустя во всех европейских странах. Несмотря на отстояние во времени, Веймарская и Австрийская республики имели много общего с Третьей республикой, а некоторые социальные явления в Германии и Австрии 20-х и 30-х годов почти осознанно, как казалось, уподоблялись модели Франции fin-de-siecle.
Антисемитизм XIX в. в любом случае достиг своего пика во Франции и был повержен, потому что остался внутренним делом вне связей с империалистическими тенденциями, которых не было в стране. Основные моменты этого вида антисемитизма вновь появились в Германии и в Австрии после первой мировой войны, и социальные последствия для еврейства соответствующих стран были почти такими же, как

60 Simon Y. La grande crise de la Republique Frangaise; observations sur la vie politique FranQaise de 1918-1938. Montreal, 1941. P. 20: «Дух Французской революции более чем на столетие пережил поражение Наполеона... Он восторжествовал, но лишь для того, чтобы угаснуть незаметно 11 ноября 1918 г. Французская революция? Совершенно определенно ее датами следует считать 1789-1918 годы».

134
во Франции, хотя и менее резкими, не доходившими до такой степени экстремизма, к тому же их перебивали и влияния других факторов61.
Главная причина выбора салонов Сен-Жерменского предместья в качестве образцового объекта для исследования роли евреев в нееврейском обществе заключается в том, что нигде более не встречается общество столь высокого ранга и нет более надежного свидетельства о происходившем там, чем то, которым мы располагаем. Когда Марсель Пруст, сам полуеврей и в случаях крайней необходимости готовый идентифицировать себя как еврея, отправился в поиски «утраченного времени», он в действительности написал то, что один из восхищавшихся им критиков назвал apologia pro vita sua. Жизнь этого самого великого писателя Франции XX столетия прошла исключительно в обществе, все события представали для него в том виде, в каком они находили отражение в обществе и воспринимались индивидом, так что отражения и восприятия составляют специфическую реальность и фактуру мира Пруста62. Повсюду в «Поисках утраченного времени» индивид и его восприятия принадлежат обществу, даже тогда, когда он удаляется в немое и необщительное одиночество, в какое в конечном итоге удалился и сам Пруст, когда решил написать свое произведение. Там его внутренняя жизнь, которая настойчиво и требовательно трансформировала все события мира во внутренний опыт, стала своего рода зеркалом, в чьем отражении могла явиться истина. Созерцатель внутреннего опыта напоминает наблюдателя в обществе постольку, поскольку ни тот, ни другой не имеют непосредственного доступа к жизни и воспринимают реальность лишь в ее отраженном состоянии. Пруст, по рождению находившийся на грани общества и в то же время по праву принадлежавший ему, хотя и как аутсайдер в определенной степени, в такой мере расширил этот внутренний опыт, что он включил все богатство аспектов, в каких реальность представляется и отражается всеми членами общества.
Действительно, трудно найти лучшее свидетельство, относящееся к этому периоду, когда общество полностью отгородилось от забот об

61 То обстоятельство, что некоторые психологические явления не были столь резко выражены у германских и австрийских немцев, вероятно, было отчасти обусловлено сильными позициями сионистского движения среди еврейских интеллектуалов этих стран. В десятилетие после первой мировой войны и даже в десятилетие, предшествовавшее ей, сионизм был обязан своей силой не столько каким-то политическим прозрениям (он и не создал политических убеждений), сколько критическому анализу психологических реакций и социологических фактов. Его влияние носило главным образом педагогический характер и выходило далеко за пределы относительно небольшого круга действительных участников сионистского движения.
62 Сравните с интересными замечаниями по этому вопросу Э. Левинаса — Levinas Е. L'Autre dans Proust // Deucalion. 1947. № 2.

135
общем благе, а политика сама стала частью социальной жизни. Победа буржуазных ценностей над чувством гражданской ответственности означала претворение политических вопросов в их ослепительные, чарующие отражения обществом. Следует добавить, что сам Пруст был истинным представителем этого общества, поскольку он был причастен к обоим из его наиболее модных «пороков», которые он, «величайший свидетельствующий представитель деиудаизированного иудаизма», связывал в «наиболее мрачном сравнении, которое когда-либо делалось от имени западного иудаизма»63: «порок» еврейскости и «порок» гомосексуальности. В своем отражении и в преломлении индивидуального восприятия они представали как нечто действительно очень схожее64.
Именно Дизраэли обнаружил, что порок является всего лишь соответствующим отражением в обществе преступления. Человеческая испорченность, если ее принимает общество, начинает восприниматься не как акт воли, но как присущее человеку психологическое свойство, которое нельзя выбрать или отвергнуть, оно навязывается извне и направляет его столь же властно, как наркотик направляет наркомана. Ассимилируя преступление и трансформируя его в порок, общество отрицает всякую ответственность и воздвигает мир фатальностей, в котором люди оказываются как в ловушке. Моралистический подход ко всякому отклонению от нормы как к преступлению, который светскими кругами воспринимался как ограниченный и мещанский или даже как свидетельство психологического непонимания и неполноценности, — такой подход, по крайней мере, демонстрировал уважение к человеческому достоинству. Если же преступление понимается как своего рода фатальная неизбежность, природная или экономическая, то каждого в конце концов можно начать подозревать в особой предрасположенности к нему. «Наказание — это право преступника», которого он лишается, если (по словам Пруста) «судьи допускают и более склонны прощать убийство, совершенное гомосексуалистами, и измену со стороны евреев по причинам, проистекающим... из расовой предрасположенности». За подобной извращенной терпимостью скрывается тяга к убийству и измене, поскольку в мгновение ока она может превратиться в решение уничтожить не только всех действительных преступников, но и всех, кто «расово» предрасположен совершать определенные преступления. Подобные превращения происходят там, где правовая и политическая

63 Praag J. Е. van. Marcel Proust, Temoin du Judaisme dejudaise // Revue Juive de Geneve. 1937. № 48, 49, 50. Любопытное совпадение (а может быть, это более чем совпадение?) встречается в кинофильме «Перекрестный огонь», посвященном еврейскому вопросу. Сюжет был взят из «Кирпичной норы» Ричарда Брукса, в которой убитый еврей из «Перекрестного огня» был гомосексуалистом.
64 В связи с дальнейшим см. прежде всего: Proust М. Cities of the plain. Part 1. [Пруст M. Содом и Гоморра. М.: Худож. лит., 1987.]

136
машина не отделена от общества, так что стандарты общества могут проникать в нее и становиться политическими и юридическими правилами. Мнимая либеральность, отождествляющая преступления и порок, если позволить ей установить свой собственный законодательный кодекс неизменно окажется более жестокой и бесчеловечной, чем законы какими бы суровыми они ни были, уважающие и признающие самостоятельную ответственность человека за свое поведение. Сен-Жерменское предместье, каким его описывает Пруст, пребывало еще на ранних стадиях развития такой ситуации. Оно принимало гомосексуалистов, поскольку его привлекало то, что оно почитало пороком. Пруст описывает, как мсье де Шарлю, которого прежде терпели, «несмотря на его порок», за личное обаяние и древнее имя, теперь достиг социального признания. Ему уже не нужно было вести двойную жизнь и скрывать свои сомнительные знакомства, его даже поощряли приводить этих знакомых в фешенебельные дома. Темы разговоров: любовь, красота, ревность, – прежде избегаемые им, с тем чтобы не возникло подозрений относительно его отклонения, теперь жадно приветствовались в силу «опыта, необычного, тайного, изысканного и чудовищного, на котором основывались» его воззрения.
Нечто очень похожее происходило с евреями. Отдельные исключительные люди, пожалованные в дворяне евреи, терпелись и даже приветствовались в обществе эпохи Второй империи, но сейчас все более популярными становились евреи как таковые. И в том и в другом случае общество отнюдь не отказывалось от своих предрассудков. Оно не сомневалось в том, что гомосексуалисты были «преступниками», а евреи «предателями», оно только пересмотрело свое отношение к преступлению и измене. Беда заключалась, конечно, не в том, что при такой новоявленной либеральности представители общества уже не приходили в ужас от гомосексуалистов, а в том, что их уже не шокировало преступление. Они ни в малейшей степени не подвергали сомнению обычные суждения на сей счет. Наиболее удачно скрываемая болезнь XIX столетия – терзавшие его ужасающая скука и общая усталость – вышла наружу, как будто вскрылся нарыв. Отверженные и парии, которых общество призвало себе на помощь в этой затруднительной для него ситуации, кем бы они ни были в остальном, по крайней мере не испытывали скуки и, если можно доверять оценке Пруста, были единственными людьми в обществе fin-de-siecle, которые были еще способны испытывать страсть. Пруст ведет нас через лабиринт социальных связей и амбиций, руководствуясь как путеводной нитью лишь способностью человека любить, воплощенной в извращенной страсти мон-

65 Proust М. Op. cit. Part 2. Ch 3.

137
сеньора Шарлю к Морелю, в губительной преданности своей куртизанке и в отчаянной ревности самого автора к Альбертине, предстающей в романе как персонификация порока. Пруст дает понять совершенно ясно, что считает аутсайдеров и новичков, обитателей «Содома и Гоморры», не только более человечными, но и более нормальными.
Различие между Сен-Жерменским предместьем, неожиданно обнаружившим привлекательность евреев и гомосексуалистов, и толпой, кричавшей «Смерть евреям!», заключалось в том, что салоны еще не присоединились к открытому признанию преступления. Это означало, что, с одной стороны, они еще не хотели участвовать активно в убийствах, а с другой — все еще провозглашали свою антипатию к евреям и омерзение по отношению к извращениям. Это в свою очередь приводило к той типичной двусмысленной ситуации, при которой новые члены не могли открыто признать свою идентичность и в то же время были не в состоянии скрыть ее. Таковы были условия, порождавшие сложную игру разоблачения и сокрытия, полупризнаний и лживых передергиваний, преувеличенной скромности и преувеличенного высокомерия. Все это было следствием того факта, что только еврейскость (или гомосексуальность) открывала двери недоступных салонов, но в то же самое время делала положение человека в высшей степени неустойчивым. В этой двусмысленной ситуации еврейскость для каждого отдельного еврея была одновременно и физическим пятном, и таинственной личностной привилегией, проистекавшими из какой-то «расовой предрасположенности».
Пруст пространно описывает, как общество, постоянно высматривая необычное, экзотическое, опасное, приходит в конце концов к отождествлению изысканного с чудовищным и готово принять чудовищные явления, реальные или воображаемые, такие, как необычная, неизвестная «русская или японская пьеса, исполняемая актерами этих стран»66; «накрашенный, пузатый, застегнутый на все пуговицы персонаж (гомосексуалист), напоминающий коробку экзотического и двусмысленного происхождения, от которой исходит необычный запах фруктов, сама мысль о том, чтобы попробовать их, волнует сердце»67; «гениальный человек», как бы излучающий «чувство сверхъестественного», вокруг которого общество собирается «как вокруг вращающегося стола с тем, чтобы узнать тайну Бесконечного»68. В обстановке этой «некромантии» еврейский джентльмен или турецкая леди могли представать таким образом, «как если бы они были созданиями, вызванными усилиями медиума»69.

66 Ibid.
67 Ibid.
68 Proust М. The Guermantes way. Part 1. Ch. 1. [Пруст M. У Германтов. M.: Худож. лит., 1980.]
69 Ibid.

138
Очевидно что роль экзотических, необычных и чудовищных людей должны были играть те отдельные «евреи исключения», которых в обществе принимали и терпели как «чуждых выскочек» и «дружбой с которыми никому бы не пришло в голову гордиться». В гораздо большей степени подходили для такой роли те, кого никто не знал, кого на первой стадии их ассимиляции не отождествляли с еврейским сообществом и не воспринимали как его представителей, поскольку подобное отождествление с хорошо известными образованиями резко ограничило бы полет воображения и ожидания общества на их счет. Те, кто, подобно Свану, обладал необъяснимо тонким пониманием общества и вкусом, как правило, принимались. Однако с большим энтузиазмом принимались те, кто, подобно Блоку, пребывал в иной ситуации – «принадлежа к малопочтенному семейству, он как на дне моря испытывал на себе бесчисленное множество давлений, и давили на него не только державшиеся на поверхности христиане, но и слои еврейских каст, занимавших более высокое положение, чем его каста, и подавлявших своим величием ту, что находилась как раз под ней. Стремление общества принять полностью чуждых и, как оно считало, полностью порочных людей разрешало то напластование нескольких поколений, которое нужно было преодолеть новопришельцам с тем чтобы выбраться на свежий воздух сквозь пласты еврейских семейств»70. Не случайно, что это происходило вскоре после того, как французское еврейство во время панамского скандала уступило перед напором инициативных и неразборчивых в средствах авантюристов из числа немецких евреев, и отдельные «евреи исключения», с титулами и без, более чем когда-либо устремившиеся в общество антисемитских и монархических салонов, где они могли мечтательно вспомнить о добрых старых временах Второй империи, оказались в одинаковом положении с теми евреями, которых бы они никогда не пригласили в свои дома. Если еврейскость как признак исключительности служила причиной признания евреев, то предпочитали тех, кто образовывал «шествие однородное, шествие людей ничего общего не имевших с теми, которые на них смотрели», «не ассимилировавшихся до такой степени», как их собратья-выскочки72.
Хотя Бенджамин Дизраэли все еще принадлежал к числу евреев, допускавшихся в общество потому, что они были исключением, его секуляризованное представление о себе самом как об «избранном представителе избранной расы» предвосхищало и обрисовывало будущего самоистолкования евреев. Если бы все это, каким бы фантастическим и

70 «Proust М. Within a budding grove. Part. 2. [Пруст М. Под сенью девушек в цвету. М. Худож. лит., 1976.]
72 Ibid.

139
грубым оно ни было, не совпадало столь странным образом с тем, что общество ожидало от евреев, то евреи никогда не смогли бы играть свою двусмысленную роль. Дело, разумеется, обстояло не таким образом, что они сознательно приняли убеждения Дизраэли или намеренно разрабатывали ту начальную робкую, искаженную самоинтерпретацию своих прусских предшественников начала века. Большинство из них пребывало в блаженном неведении относительно всей еврейской истории. Однако в случаях, когда евреи в двусмысленных условиях общества и государства в Западной и Центральной Европе становились образованными, секуляризованными и ассимилированными, они утрачивали ту меру политической ответственности, что должна была бы быть присуща им в силу их происхождения и носителями которой все еще были знатные евреи, хотя она и была связана с их привилегиями и правящими функциями. Еврейское происхождение, лишенное религиозного и политического подтекста, стало везде психологическим свойством, превратилось в «еврейскость» и отныне могло рассматриваться только в категориях добродетели или порока. Если верно, что «еврейскость» не могла быть превращена в интересный порок без посредства предрассудка, считавшего ее преступлением, то верно также и то, что такое искажение стало возможным благодаря тем евреям, которые считали ее врожденной добродетелью.

Ассимилированное еврейство упрекали за отчуждение от иудаизма, а окончательную катастрофу, постигшую их, зачастую воспринимали как бессмысленную и ужасающую потому, что ее уже не увязывали с мученичеством. При таком подходе проходят мимо того факта, что если говорить о древних путях веры и жизни, то «отчуждение» было равным образом налицо и в Восточной Европе. Однако расхожее представление о евреях Западной Европы как о «деиудаизированных» ведет к заблуждению по другой причине. В противоположность явно пристрастным заявлениям официального иудаизма, нарисованная Прустом картина показывает, что нигде факт еврейского происхождения не играл столь решающей роли в частной и в повседневной жизни, как среди ассимилированных евреев. Еврей-реформатор, трансформировавший национальную религию в определенную религиозную деноминацию и подразумевающий при этом, что религия является частным делом каждого; еврей-революционер, притязавший на мировое гражданство, с тем чтобы избавиться от своей еврейской национальности; образованный еврей, «обычный человек на улице и еврей дома», — все они преуспели в превращении национальной определенности в какое-то частное дело. В результате их частные жизни, их решения и чувства стали сердцевиной их «еврейскости». И чем в большей степени факт еврейского происхождения утрачивал свое религиозное, национальное и
140
социально-экономическое значение, тем более навязчивой для них становилась их еврейскость. Евреи были захвачены ею, как можно быть захваченным физическим дефектом или преимуществом, и были прикованы к ней, как можно быть прикованным к пороку.
«Внутренняя склонность» у Пруста является не чем иным, как такой личностной, приватной захваченностью, и она оправдывалась обществом, где успех и неудача зависели от факта еврейского происхождения. Пруст ошибочно принял ее за «расовое предопределение», поскольку видел и изобразил только ее социальный аспект и индивидуальные преломления. Верно и то, что для регистрирующего наблюдателя поведение еврейства являло ту же самую навязчивость, что и образцы поведения гомосексуалистов. И те и другие ощущали свое превосходство или свою неполноценность, но в любом случае ощущали свое гордое отличие от других нормальных существ. И те и другие считали свое отличие чем-то естественным, обусловленным рождением. И те и другие постоянно оправдывали себя, причем не то, что они делали, а то, чем они были. И те и другие, наконец, постоянно колебались между приверженностью подобным апологетическим установкам и неожиданными, провокационными претензиями на то, что они являются элитой. Ни те, ни другие не могли перейти из своей группировки в какую-нибудь другую, как если бы их социальные позиции были зафиксированы навсегда. Потребность принадлежать какому-то образованию существовала и в других членах общества — «вопрос не в том, как для Гамлета, быть или не быть, а в том, принадлежать или не принадлежать»73, — однако не в такой степени. Общество, распадающееся на группировки и не терпящее уже аутсайдеров, евреев или гомосексуалистов, причем не тех или иных индивидов, а в силу особой установки, это общество представало как воплощение такой клановости.
Всякое общество требует от своих членов определенного объема действий, способности заявлять и представлять то, чем человек действительно является, и действовать в соответствии с этим. Когда общество распадается на клики, такие требования предъявляются уже не к индивидам, а к членам определенных клик. Поведение в таком случае контролируется посредством молчаливых требований, а не посредством опоры на возможности индивида. Дело обстоит таким же образом, как когда от актера требуют соответствовать совокупности всех остальных ролей в пьесе. Салоны Сен-Жерменского предместья состояли из подобной совокупности клик, каждая из которых воплощала доведенный до крайности определенный образец поведения. Роль гомосексуалистов состояла в том, чтобы демонстрировать свое отклонение от нормы; роль

73 Proust М. Cities of the plain. Part. 2. Ch. 3.

141
евреев — в том, чтобы представлять черную магию («некромантию»); художников — являть иную форму контакта со сверхъестественным и надчеловеческим; аристократов — показывать, что они не похожи на обыкновенных («буржуазных») людей. При всем том, несмотря на свою клановость, как отмечает Пруст, «за исключением тех дней общей беды, когда большинство собирается вокруг жертвы, как евреи собирались вокруг Дрейфуса», все эти новые люди избегали общения со своими. Причина заключалась в том, что все признаки отличия определялись только совокупностью клик, так что евреи или гомосексуалисты чувствовали, что они утратили бы свои отличительные свойства в обществе, состоящем из евреев или гомосексуалистов, где еврейскость или гомосексуализм были бы чем-то самым естественным, самым неинтересным и самым банальным в мире. Это же, однако, было верно и относительно принимавших их хозяев, которые нуждались в ансамбле тех, от кого они могли отличаться, нуждались в неаристократах, восхищающихся аристократами, как аристократы восхищались евреями или гомосексуалистами.
Несмотря на то что эти клики сами по себе не обладали устойчивостью и распадались, когда рядом не было представителей других клик, их члены использовали язык таинственных знаков, как если бы нуждались в чем-то необычном для узнавания друг друга. Пруст пространно рассказывает о важности этих знаков, особенно для новопришельцев. Но в то время, когда гомосексуалисты, мастера языка знаков, обладали, по крайней мере, реальной тайной, евреи использовали этот язык только для создания ожидаемой от них атмосферы таинственности. Их знаки таинственно и смехотворно указывали на то, что все знали: например, что в углу салона герцогини такой-то сидит еще один еврей, которому не разрешалось открыто признать свою национальную принадлежность, но который без данного бессмысленного свойства никогда не смог бы добраться до этого угла.
Примечательно, что новое смешанное общество в конце XIX в., как и первые еврейские салоны в Берлине, вновь сконцентрировалось вокруг дворянства. Аристократия к этому времени почти утратила свое жадное устремление к культуре и свое любопытство по отношению к «новым образчикам человечества», однако сохранила свое прежнее презрение к буржуазному обществу. Стремление к социальному отличию было ее ответом на политическое равенство, а также на утрату политического положения и привилегий, сопутствовавших утверждению Третьей республики. После кратковременного и искусственного возвышения в период Второй империи французская аристократия держалась только посредством социальной клановости и вялых попыток сохранить для своих сыновей высшие позиции в армии. Гораздо более выраженным, чем политические притязания, было агрессивное презрение к стандартам среднего
142
класса, что, несомненно, явилось одной из важнейших побудительных причин принятия ею индивидов и целых групп, принадлежавших к социально неприемлемым классам. Та же самая мотивация, которая сделала возможной для прусских аристократов социальную встречу с актерами и евреями, во Франции обусловила в конце концов социальный престиж гомосексуалистов. При этом средние классы не приобрели социального самоуважения, хотя и добились за это время богатства и власти. Отсутствие в национальном государстве политической иерархии и победа равенства сделали «общество втайне все более иерархическим по мере того, как оно становилось более демократичным внешне»74. Поскольку принцип иерархии находил свое воплощение в недоступных в социальном отношении кругах Сен-Жерменского предместья, то всякое общество во Франции «воспроизводило в более или менее модифицированном, более или менее карикатурном виде характеристики общества из Сен-Жерменского предместья, притязая порой на то... что оно презирает это последнее, каким бы статусом ни обладали его члены или каких бы политических идей они ни придерживались». Аристократическое общество лишь по видимости было делом прошлого, в действительности же оно пронизывало своим влиянием весь социальный организм (причем не только французского народа), навязывая ему «ключ и грамматику фешенебельной социальной жизни»75. Когда Пруст почувствовал потребность в apologia pro vita sua и подверг пересмотру свою собственную жизнь, проведенную в аристократических кругах, то осуществил при этом анализ общества как такового.
Главное относительно роли евреев в этом обществе fin-de-siecle заключалось в том, что именно антисемитизм, связанный с Историей Дрейфуса, открыл евреям двери общества, а также в том, что конец этой Истории или, точнее, установление невиновности Дрейфуса положило конец их социальной славе76. Другими словами, вне зависимости от того, что евреи думали о самих себе или о Дрейфусе, они могли играть предназначенную им обществом роль лишь до тех пор, пока это самое общество было убеждено, что они принадлежат к племени изменников. Когда же обнаружилось, что изменник является довольно глупой жертвой обычной фальсификации, и невиновность евреев была установлена,

74 Proust М. The Geurmantes way. Part 2. Ch. 2.
75 Fernandez R. La vie sociale dans I'oeuvre de Marsel Proust // Les Cahiers Marsel Proust. 1927. № 2.
76 «И наступил такой момент, когда в результате дела Дрейфуса произошло параллельное усиление антисемитского движения и даже еще более значительного движения против проникновения израелитов в общество. Политики не были не правы, когда думали, что обнаружение юридической ошибки нанесет фатальный удар по антисемитизму. Но по крайней мере временно социальный антисемитизм, напротив, усугубился и обострился после нее» (см.: Proust М. The sweet Cheat gone. Ch. 2.)

143
социальный интерес к евреям угас так же быстро, как и политический антисемитизм. На евреев вновь стали смотреть как на обычных смертных, и они утратили то значение, которое временно приобрели благодаря мнимому преступлению, будто бы совершенному одним из них.
Эта была слава, по существу, того же рода, которой пользовались в гораздо более суровых условиях евреи Германии и Австрии сразу же после первой мировой войны. Их мнимое преступление состояло в том, что они будто бы были виновны в войне. Это преступление, поскольку оно уже не отождествлялось с отдельным деянием какого-либо отдельного индивида, нельзя было отрицать, так что отношение толпы к еврейскости как к преступлению могло оставаться неизменным, и общество могло продолжать очаровываться и восхищаться своими евреями вплоть до самого конца. Если и есть какая-то психологическая истина в «теории козла отпущения», то она связана с последствиями такой социальной установки по отношению к евреям. Ведь когда антисемитское законодательство принудило общество изгнать евреев, эти «филосемиты» испытывали такое ощущение, что им нужно очиститься от тайной порочности, избавиться от клейма, которое они любили столь таинственным и безнравственным образом. Такая психология, разумеется, вряд ли объясняет, почему эти «почитатели» евреев стали в конце концов их убийцами, и можно даже не сомневаться, что они выделялись в ряду тех, кто управлял фабриками смерти, хотя поражает процентное представительство так называемых образованных классов среди реальных убийц. Однако, она действительно объясняет чудовищную неверность именно этих слоев общества, наиболее близко знавших евреев и бывших в высшей степени восхищенных и очарованных своими еврейскими друзьями.
Что касается евреев, то трансформация «преступления» иудаизма в модный «порок» еврейскости была в высшей степени опасной. Евреи могли спасаться от иудаизма бегством в обращение. От еврейскости нельзя было убежать. Более того, с преступлением можно справиться посредством наказания, порок же можно только искоренить. Интерпретация, даваемая обществом факту еврейского происхождения, и роль, играемая евреями в социальной жизни, теснейшим образом связаны с той катастрофической тщательностью, с какой могли быть применены средства антисемитизма. Нацистская разновидность антисемитизма уходила своими корнями в эти социальные условия, а также в политические обстоятельства. И хотя понятие расы было связано с другими (более непосредственно политическими) целями и функциями, применение его, причем самым зловещим образом, к еврейскому вопросу своим успехом во многом было обязано определенным социальным явлениям и убеждениям, относительно которых в общественном мнении действительно существовало согласие.
144
Силы, определяющие роковое движение евреев к эпицентру событий, носили, несомненно, политический характер. Однако реакции на антисемитизм, а также психологическое отражение еврейского вопроса на уровне индивидов имели отношение к той особой жестокости, организованной и рассчитанной атаке на каждого индивида еврейского происхождения, которые уже были характерны для антисемитизма, сопряженного с Историей Дрейфуса. Страстную охоту на «еврея вообще», на «еврея везде и нигде» нельзя понять, если рассматривать историю антисемитизма как нечто существующее само по себе, как просто политическое движение. Социальные факторы, не объясняемые политической и экономической историей, скрытые под поверхностью событий, не обнаруживаемые никогда историком и воспринятые только благодаря силе проникновения и силе страсти поэтов и романистов (людей, которых общество загнало в отчаянное одиночество и изоляцию, где создается apologia pro vita sua), — эти факторы изменили тот характер движения просто политического антисемитизма, каким бы он был, если бы был предоставлен только самому себе. Он мог бы привести к антиеврейскому законодательству и даже массовому изгнанию евреев, но вряд ли к их тотальному уничтожению.
С того времени, когда История Дрейфуса и связанная с ней политическая угроза правам французского еврейства привели к социальной ситуации, при которой евреи пользовались двусмысленной славой, антисемитизм в Европе представал в виде неразделимой смеси политических мотивов и социальных моментов. Общество всегда поначалу реагировало на сильное антисемитское движение посредством подчеркнуто предпочтительного внимания к евреям, так что замечание Дизраэли насчет того, что «в настоящий момент нет такой расы... которая бы так восхищала, очаровывала, возвышала и облагораживала Европу, как это делает еврейская раса», было особенно верным применительно к опасным временам. Социальный «филосемитизм» всегда приводил к тому, что к политическому антисемитизму присовокуплялся тот таинственный фанатизм, без которого антисемитизм вряд ли мог бы стать наилучшим лозунгом для организации масс. Все declasses капиталистического общества в конечном итоге были готовы объединиться, и эта толпа была готова создать свои собственные организации. Их пропаганда покоилась на предпосылке — с этим же была связана и привлекательность этих организаций, — что общество, продемонстрировавшее желание инкорпорировать в свою структуру преступление, придав ему форму порока, было сейчас готово к тому, чтобы очиститься от порочности, открыто признав преступников и публично совершая преступления.

Глава четвертая

ИСТОРИЯ ДРЕЙФУСА

1. Фактическая сторона дела

Это произошло во Франции в конце 1894 г. Альфред Дрейфус, офицер французского Генерального штаба, еврей по национальности, был обвинен в шпионаже в пользу Германии и осужден. Приговор — пожизненная депортация на Чертов остров — был воспринят с единодушным одобрением. Суд происходил за закрытыми дверями. Из имевшегося в распоряжении обвинения многотомного, как уверяли, досье было продемонстрировано только так называемое «bordereau». Это было написанное якобы рукой Дрейфуса письмо на имя немецкого военного атташе Шварцкоппена. В июле 1895 г. руководителем отдела информации Генерального штаба был назначен полковник Пикар. В мае 1896 г. он доложил начальнику Генерального штаба Буадефру, что он убедился в невиновности Дрейфуса и в виновности другого офицера — майора Вольсен-Эстергази. Шесть месяцев спустя Пикар был переведен на опасную должность в Тунисе. В это же время Бернар Лазар, действуя по поручению братьев Дрейфуса, опубликовал первую брошюру относительно этой истории: «Une erreur judiciaire; la verite sur 1'affaire Dreyfus». В июне 1897 г. Пикар информировал вице-президента Сената Шерер-Кестнера о фигурировавших на процессе фактах и невиновности Дрейфуса. В ноябре 1897 г. Клемансо начал борьбу за пересмотр дела. Четыре недели спустя в ряды дрейфусаров вступил Золя. Статья «J'Accuse» была опубликована в издававшейся Клемансо газете в январе 1898 г. В это же время Пикар был арестован. Золя, обвиненный в клевете на армию, был признан виновным как обычным трибуналом, так и Кассационным судом. В августе 1898 г. Эстергази был с позором уволен за растрату. Он сразу поспешил встретиться с английским журналистом и поведал ему, что автором «bordereau» был он, а не Дрейфус, почерк которого он подделал, и что письмо было им сфабриковано по приказу его шефа, бывшего начальника отдела контрразведки полковника Сандхерра. Несколькими днями позже другой служащий того же департамента, полковник Анри, сознался в подлоге еще нескольких документов секретного досье Дрейфуса и покончил с собой. После этого Кассационный суд распорядился провести дополнительное Расследование дела.
В июне 1899 г. Кассационный суд отменил первоначальный приговор 1894 г. Новое слушание дела происходило в августе в г. Ренне.
146
Приговор в силу «смягчающих обстоятельств» был изменен на десятилетнее заключение. Неделю спустя Дрейфус был помилован президентом республики. В апреле 1900 г. в Париже открылась Всемирная выставка. В мае, когда успех выставки был гарантирован, палата депутатов подавляющим большинством голосов проголосовала против каких бы то ни было дальнейших пересмотров дела Дрейфуса. В декабре в результате всеобщей амнистии были прекращены все начатые в связи с этим делом процессы и тяжбы.
В 1903 г. Дрейфус обратился с просьбой о новом пересмотре. Его прошение игнорировалось вплоть до 1906 г., когда премьер-министром стал Клемансо. В июле 1906 г. Кассационный суд отменил вынесенный в Ренне приговор и снял с Дрейфуса все обвинения. Однако Кассационный суд не обладал полномочиями для такого оправдания; он должен был бы назначить новое слушание. Но по всей вероятности и вопреки неопровержимым свидетельствам в пользу Дрейфуса, повторное рассмотрение военным трибуналом снова привело бы к вынесению обвинительного приговора. Поэтому Дрейфус так и не был оправдан в строгом соответствии с законом1, и дело Дрейфуса не было по-настоящему закрыто. Реабилитация осужденного никогда не была признана французским народом, и пробужденные с самого начала страсти никогда полностью не улеглись. Уже в 1908 г., девять лет спустя после помилования и два года после оправдания Дрейфуса, когда по настоянию Клемансо тело Эмиля Золя было перенесено в Пантеон, на Дрейфуса было совершено открытое нападение на улице. Суд в Париже оправдал нападавшего, указав на свое «несогласие» с решением об оправдании Дрейфуса.
Еще более странным представляется тот факт, что ни первая, ни вторая мировые войны не смогли отодвинуть это дело в область забвения. По заказу «Action Francaise» в 1924 г. был переиздан «Precis de l'affaire Dreyfus»2, ставший с тех пор настольным справочником анти-дрейфусаров. На премьере «L'Affaire Dreyfus» (пьесы, написанной Рефишем и Вильгельмом Герцогом под псевдонимом Рене Кестнер) в 1931 г. по-прежнему царила атмосфера 90-х годов с ее стычками в зрительном зале, кидаемыми в партер дымовыми шашками, боевиками «Action Francaise», собирающимися вокруг театра и терроризирующи-

1 Самой исчерпывающей и пока незаменимой работой на эту тему является книга Reinach J. L'Affaire Dreyfus. P., 1903-1911. 7 vols. Наиболее подробное из более поздних исследований, написанное с социалистических позиций, принадлежит перу Вильгельма Герцога — Herzog W. Der Kampf einer Republik. Zurich, 1933. Большую ценность представляют помещенные в ней детальнейшие хронологические таблицы. Самую лучшую политическую и историческую оценку дела можно найти в книге Brogan D. W. The development of modern France. 1940. Books 6, 7. Кратким, но надежным источником может служить книга Charensol G. L'Affaire Dreyfus et la Troisieme Republique. 1930.
2 Написан двумя офицерами и опубликован под псевдонимом Анри Дютре-Крозон.

147
ми актеров, зрителей и прохожих. Точно так же и правительство — лавалевское правительство — действовало ничуть не иначе, чем его предшественники 30 лет назад: оно с радостью признало, что не может обеспечить порядок ни на одном из представлений, позволив тем самым антидрейфусарам снова отпраздновать свой триумф. Спектакль был вынужденно отменен. Когда в 1935 г. Дрейфус умер, массовые газеты побоялись касаться его истории3, в то время как левая пресса в старом духе твердила о его невиновности, а правая — о его вине. Даже сегодня, хотя и в меньшей степени, История Дрейфуса продолжает оставаться своего рода тайным опознавательным знаком французской политической жизни. Когда был осужден Петен, влиятельная провинциальная газета «Voix du Nord» (Лилль) связала дело Петена с делом Дрейфуса, утверждая, что «страна осталась разделенной, как это было после дела Дрейфуса», так как приговор суда не может разрешить политический конфликт и «вселить мир в умы и сердца всех французов»4.
Если История Дрейфуса в ее широком политическом аспекте принадлежит XX в., то как судебное дело, как ряд судебных разбирательств, связанных с именем капитана-еврея Альфреда Дрейфуса оно вполне типично для XIX в., когда люди так тщательно следовали юридическим процедурам, поскольку на каждом этапе и в каждой инстанции представлялась возможность подвергнуть испытанию величайшее достижение века — полную беспристрастность закона. Характерной чертой времени было то, что любое нарушение правосудия возбуждало бурные политические страсти и вызывало бесконечную череду разбирательств и пересмотров, не говоря уже о дуэлях и драках. Принцип равенства перед законом так прочно внедрился в сознание цивилизованного мира, что единичное нарушение правосудия могло спровоцировать общественное негодование от Москвы до Нью-Йорка. И никто и нигде, за исключением самой Франции, не был еще настолько «современным», чтобы связать это дело с политическими вопросами5. Несправедливость в отношении одного-единственного офицера-еврея во Франции смогла получить в остальном мире более страстный и единодуш-

3 Газета «Action Francaise» (19 июля 1935 г.) приветствовала сдержанность французской прессы и заявляла, что, по ее впечатлению, «знаменитые чемпионы справедливости и правды сорокалетней давности не оставили после себя учеников».
4 См.: Archambaidt С. Н. // New York Times. 18.08.1945. P. 5.
О единственном исключении — католических журналах, которые во всех странах в большинстве своем агитировали против Дрейфуса, будет рассказано ниже. Американское общественное мнение было таковым, что в дополнение к протестам начался организованный бойкот назначенной на 1900 г. парижской Всемирной выставки. Всесторонне этот вопрос анализируется в находящейся в Колумбийском университете магистерской дипломной работе Halperin R. A. The American reaction to the Dreyfus case. 1941. Автор благодарит профессора С. У. Бэрона за любезно предоставленную возможность ознакомиться с этой работой.

148
ный отклик, чем все преследования немецких евреев поколение спустя. Даже царская Россия смогла обвинить Францию в варварстве, в Германии же в окружении кайзера открыто высказывалось негодование, сравнимое только с возмущением радикальной прессы 1930-х годов.6
Dramatis personae этой истории вполне могли бы сойти со страниц Бальзака: с одной стороны, проникнутые классовым сознанием генералы, лихорадочно спасающие честь мундира членов своей клики, с другой — их противник Пикар с его хладнокровной, проницательной и слегка ироничной честностью. За ними неописуемое сборище людей в парламенте, каждый из которых в ужасе от того, что может быть известно его соседу; президент республики, скандально знаменитый своими посещениями парижских борделей, и следователи, живущие исключительно ради заведения светских связей. Наконец, сам Дрейфус, по сути, парвеню, постоянно хвастающийся перед своими коллегами богатством своей семьи, которое он тратит на женщин; его братья, патетично предлагающие сначала все свое состояние, а потом снижающие свое предложение до 150 тысяч франков за освобождение родственника и так и не решившие, хотят ли они тем самым принести жертву или просто подкупить Генеральный штаб; и адвокат Деманж, по-настоящему убежденный в невиновности своего клиента, но основывающий защиту на принципе отсутствия доказательств в пользу обратного, чтобы уберечь себя от нападок и не повредить своим личным интересам. И наконец, авантюрист Эстергази, представитель старинного аристократического рода, настолько изнывающий в этом буржуазном мире, что готов с равным успехом искать отдушину и в героизме, и в мошенничестве. В бытность свою младшим лейтенантом Иностранного легиона он снискал признание сослуживцев в основном своей дерзостью и отвагой. Вечно замешанный в какие-нибудь истории, он жил за счет того, что брался быть секундантом в дуэлях офицеров-евреев и затем шантажировал их единоверцев. Для установления нужных связей он не гнушался пользоваться услугами главного раввина. Даже в конечном своем падении он остался верен бальзаковской традиции. Погубила его не государственная измена и не необузданные мечты о великой оргии, в которой сотни тысяч хмельных прусских улан неистово несутся по улицам Парижа7, а мелкое присвоение денег одного из родственников. А что сказать о Золя с его страстным моральным пылом, несколько

6 Так, например, немецкий поверенный в делах в Париже X. Б. фон Бюлов писал рейхсканцлеру Гогенлоэ, что приговор в Ренне является «смесью вульгарности и трусости, несет на себе несомненные знаки варварства» и что Франция «с этого момента исключила себя из семьи цивилизованных наций». Цит. по: Herzog W. Op. cit., запись от 12 сентября 1899 г. По мнению фон Бюлова, это Affaire стало «тайным паролем» немецкого либерализма; см.: Buelow Н. В. von. Denkwiirdigkeiten. В., 1930-1931. Bd. 1. S. 428.
7 Reinach Т. Histoire sommaire de l'Affaire Dreifus. P., 1924. P. 96.

149
пустым пафосом и его мелодраматическим заявлением накануне бегства в Лондон о том, что он услышал голос Дрейфуса, умолявшего его принести эту жертву?8
Все данные проявления типичны для XIX в., и ничто из этого само по себе не пережило бы двух мировых войн. Стародавний энтузиазм толпы по отношению к Эстергази, как и ее ненависть к Золя, с тех пор давно уже прогорели дотла, но так же точно исчез и накал страстей, направленных против аристократии и духовенства, который некогда воспламенял Жореса и который один только и обеспечил конечное освобождение Дрейфуса. Как суждено было показать делу кагуляров, офицерам Генерального штаба уже нечего было опасаться народного гнева, когда они вынашивали свои планы coup d'etat. Со времени отделения церкви от государства Франция, естественно, перестала быть религиозно мыслящей, но она утратила и значительную часть своего антиклерикального чувства, впрочем, так же, как и католическая церковь утратила большую часть своих политических притязаний. Попытка Петена превратить республику в католическое государство натолкнулась на полное безразличие народа и враждебное отношение низшего духовенства к клерикал-фашизму.
История Дрейфуса в ее политической подоплеке смогла пережить свое время из-за того, что в XX в. два его элемента приобрели существенное значение. Первый — это ненависть к евреям; второй — подозрительное отношение к самой республике, к парламенту и к государственной машине. Последнюю большая часть общественности продолжала считать, справедливо или нет, находящейся под влиянием евреев и во власти банков. Вплоть до наших времен слово «антидрейфусар» сохраняет свое значение наименования для всего антиреспубликанского, антидемократического, антисемитского. Еще несколько лет назад оно включало в себя все от монархизма «Action Francaise» до национал-большевизма Дорио и социал-фашизма Деа. Однако не этим малочисленным фашистским группировкам была обязана своим крушением Третья республика. Напротив, очевидной, хотя и парадоксальной истиной является то, что никогда их влияние не было столь незначительным, как в момент этого крушения. К падению Франции привело то, что в ней не осталось больше настоящих дрейфусаров, никого, кто верил бы, что демократию и свободу, равенство и справедливость по-прежнему можно защитить или осуществить при республике9 . В ко-

8 По сообщению Йозефа Рейнаха, приводимому в: Herzog W. Op. cit., запись от 18 июня 1898 г.
9 О том, что даже Клемансо в конце своей жизни в это больше не верил, ясно свидетельствует его замечание, помещенное в книге Benjamin R. Clemenceau dans la retraite. P., 1930. P. 249: «Надежда? Невозможно! Как могу я продолжать надеяться, если я больше не верю в то, что взрастило меня, а именно в демократию?»

150
нечном счете республика и пала, как перезревший плод, к ногам той старой антидрейфусарской клики10, которая всегда составляла ядро ее армии, и случилось это в то время, когда у республики было мало врагов, но и почти совсем не осталось друзей. То, что петеновская клика в значительной мере была не порождением немецкого фашизма, а французским продуктом, показывает ее рабское следование формулам сорокалетней давности.
В то время как Германия посредством демаркационной линии хитрым образом искромсала Францию и разрушила всю ее экономику, руководители страны в Виши возились со старой формулой Барреса относительно «автономных провинций», тем самым еще больше увеча ее. Более спешно, чем любой Квислинг, они ввели антиеврейское законодательство, похваляясь тем, что им не нужно импортировать антисемитизм из Германии, и что их закон, регулирующий положение евреев, в существенных моментах отличается от законов рейха11. Они постарались мобилизовать против евреев католическое духовенство, но единственно, чего они достигли, так это убедились в том, что священники не только потеряли свое политическое влияние, но даже и не являются антисемитами. Наоборот, именно те самые епископы и синоды, которые вишистский режим хотел снова превратить в политическую силу, заявили самый решительный протест против преследования евреев.
Не в юридическом деле Дрейфуса, а во всей этой Истории в ее широких аспектах можно разглядеть предупредительный проблеск того, что случилось в XX в. Как разъяснял в 1931 г. Бернанос12, «дело Дрейфуса принадлежит к этой трагической эре, которая конечно же не закончилась с последней войной. Дело обнаруживает тот самый бесчеловечный характер, в котором в стихии необузданных страстей и в пламени ненависти прячется немыслимо холодное и бесчувственное сердце». Безусловно, подлинное продолжение этого дела надо искать не

10 Известный приверженец «Action Frangaise» Вейган в юности был антидрейфусаром. Он был подписчиком «Мемориала Анри», основанного газетой «Libre Parole» в честь злополучного полковника Анри, который заплатил самоубийством за подлоги, совершенные в период службы в Генеральном штабе. Список подписчиков был позднее опубликован одним из редакторов «L'Aurore» (газета Клемансо) — Кийяром под заголовком «Le Monument Henry» (P., 1899). Что же касается Петена, то он служил в военном управлении Парижа с 1895 по 1899 г., в то время, когда здесь не потерпели бы никого, кроме надежного антидрейфусара (см.: Latour С. de. Le Marechal Petain // Revue de Paris. Vol. I. P. 57-69). Д. У. Броуган (Op. cit. P. 382) в этой связи замечает, что из пяти маршалов первой мировой войны четверо (Фош, Петен, Лиоте и Файоль) были плохими республиканцами, а у пятого, Жоффре, была хорошо известная клерикальная подоплека.
11 Миф о том, что антиеврейское законодательство Петена было навязано ему рейхом, широко поддержанный почти всем французским еврейством, был развеян самими французами. См. особенно: Simon Y. La grande crise de la Republique Franchise: Observations sur la vie politique des francais de 1918 a 1938. Montreal, 1941.
12 Ср.: Bernanos G. La grande peur des bien-pensants, Edouard Drumont. P., 1931. P. 262.

151
во Франции, но усмотреть в нем причину, по которой Франция стала такой легкой добычей нацистских агрессоров, не так трудно. Гитлеровская пропаганда говорила на давно знакомом и никогда вполне не забытом языке. То, что «цезаризм»13 «Action Francaise» и нигилистический национализм Барреса и Морраса не преуспели в их изначальной форме, объясняется множеством причин, и все они отрицательного свойства. У этих писателей не было социального воображения, и они не смогли перевести на общедоступный язык ту умственную фантасмагорию, которую порождало их презрение к интеллекту.
Здесь мы остановимся лишь на политической стороне Истории Дрейфуса, а не на его юридических аспектах. В ней резко очерчен ряд моментов, характерных для XX в. Смутные и едва различимые в первые десятилетия, они затем открыто выступили на свет божий и с тех пор пребывают в числе основных тенденций современности. После 30 лет умеренной, чисто общественной формы дискриминации евреев стало несколько труднее припомнить, что клич «Смерть евреям!» когда-то уже звучал во всю ширь современного государства и что вся внутренняя политика последнего кристаллизовалась вокруг вопроса об антисемитизме. В течение 30 лет старые легенды о мировом заговоре были не более чем привычным дежурным блюдом бульварной прессы и дешевых романов, и миру было нелегко вспомнить, что совсем недавно, но еще до того, как стали известны «Протоколы сионских мудрецов», целая страна ломала голову над тем, кто держит в своих руках бразды мировой политики — «тайный Рим» или «тайный Иуда»14.
Точно так же, в тех условиях, когда мир, обретя временное примирение с самим собой, не произвел выводка выдающихся уголовников, который бы оправдывал эскалацию жестокости и беспринципности, пережила упадок и неистовая нигилистическая философия духовной ненависти15. Всяким жюлям геренам пришлось ждать почти 40 лет, прежде чем атмосфера снова созрела для военизированных отрядов

13 В кн.: Gurian W. Der integrale Nationalismus in Frankreich: Charles Maurras und die Action Francaise. Frankfurt, a. M. 1931. S. 92 проводится резкое различие между монархическим движением и другими реакционными тенденциями. Этот же автор анализирует дело Дрейфуса в кн.: Die politischen und sozialen Ideen des franzosischen Katholizismus. M. Gladbach, 1929.
14 О том, как мифы создавались с обеих сторон, см.: Halevy D. Apologie pour notre passe // Cahiers de la quinzaine. Series XL. 1910. № 10.
15 Абсолютно современно звучит написанное Золя в 1898 г. «Письмо к Франции»: «Отовсюду раздаются голоса, что идея свободы претерпела банкротство. И когда возникло дело Дрейфуса, эта усиливающаяся ненависть к свободе пережила свой золотой век... Неужели вы не видите, что на г-на Шерер-Кестнера обрушились с такой яростью именно потому, что он принадлежит поколению, которое верило в свободу, которое сражалось за нее? Теперь некоторые господа пожимают плечами и насмешливо ухмыляются: «Это, дескать, старикашки, старомодные чудаки». См.: Herzog W. Op. cit. 6 января.

152
штурмовиков. Число declasses, порождавшихся экономикой XIX в., должно было возрасти до их превращения в сильные меньшинства внутри наций, прежде чем coup d'etat, так и оставшийся во Франции всего лишь гротескным замыслом16, почти без всяких усилий реализовался в Германии. Прелюдия к нацизму была разыграна на всей европейской сцене. Поэтому дело Дрейфуса — не просто причудливое, не до конца раскрытое «преступление»17, афера штабных офицеров, в темных очках и с фальшивыми бородами, по ночам разносящих по Парижу свои неумные подделки. Его герой — не Дрейфус, а Клемансо, и началось оно не арестом штабного офицера еврейской национальности, а панамским скандалом.

2. Третья республика и французское еврейство

Между 1880 и 1888 гг. Панамская кампания под руководством построившего Суэцкий канал де Лессепса не смогла добиться заметных практических успехов. Несмотря на это, в самой Франции ей удалось в этот же период получить частные займы на сумму ни много ни мало в 1 335 538 454 франков18. Этот успех тем более впечатляет, если принять во внимание осторожность французского среднего класса в денежных делах.
Секрет успеха компании заключался в том, что ее публичные займы неизменно находили поддержку парламента. Строительство канала было принято считать не столько частным предприятием, сколько общественной и национальной задачей. Поэтому, когда компания обанкротилась, это фактически был удар по внешней политике республики. Только через несколько лет выяснилось, что еще более важным был факт разорения порядка полумиллиона французов среднего класса. И пресса, и парламентская комиссия по расследованию пришли примерно к одинаковому заключению: компания уже в течение нескольких лет была банкротом. Они утверждали, что де Лессепс все это время жил надеждами на чудо, лелея мечту о том, что средства каким-то образом раздобудутся и он сможет продолжить работу. Для получения санкций на новые займы он должен был подкупить прессу, половину парламен-

16 Фарсовый характер различных предпринимавшихся в 90-е годы попыток устроить coup d'etat был четко проанализирован Розой Люксембург в ее статье «Die sociale Krise in Frankreich» // Die Neue Zeit. 1901. Bd. 1.
17 Все еще неизвестно, подделал ли полковник Анри bordereau по приказу начальника штаба или по собственной инициативе. Точно так же никогда не были прояснены причины попытки самоубийства Лабори, адвоката Дрейфуса на реннском процессе. Ср.: Zola Е. Correspondence: lettres a Maitre Labori. P., 1929. P. 32. № 1.
18 Ср.: Frank W. Demokratie und Nationalismus in Frankreich. Hamburg, 1933. S. 273.

153
та и всех высоких должностных лиц. Однако это требовало услуг посредников, а те в свою очередь взимали непомерные комиссионные. Таким образом, то самое, что первоначально обеспечивало общественное доверие предприятию, а именно поддержка парламентом займов, в конце концов оказалось фактором, превратившим не очень здоровый частный бизнес в колоссальный рэкет.
Ни среди подкупленных членов парламента, ни в совете компании не было евреев. Однако Жак Рейнах и Корнелиус Герц соперничали за честь распределять бакшиш между членами палаты. Первый работал с правым крылом буржуазных партий, второй — с радикалами (антиклерикальными партиями мелкой буржуазии)19. Рейнах был негласным финансовым советником правительства в 80-е годы20 и поэтому ведал ее отношениями с Панамской компанией, роль же Герца была двойной. С одной стороны, он обеспечивал связь Рейнаха с радикальными группами в парламенте, к которым у самого Рейнаха не было доступа, с другой стороны, это гарантировало ему такую осведомленность относительно масштабов коррупции, что он мог постоянно шантажировать своего босса и еще глубже вовлекать его в эту кашу21.
Естественно, и на Рейнаха, и на Герца работало еще немало еврейских дельцов помельче. Однако их имена пусть так и пребывают в забвении, в котором они заслуженно оказались. Чем более неопределенным становилось положение компании, тем, естественно, выше были комиссионные, пока в результате сама компания почти перестала получать ссужаемые ей деньги. Незадолго до крушения Герц получил за одну лишь внутрипарламентскую сделку не менее 600 тысяч франков аванса. Аванс, однако, оказался преждевременным. Заем не был поддержан, и 600 тысяч просто уплыли из карманов держателей акций22. Весь этот отвратительный рэкет закончился для Рейнаха катастрофой. Издерганный шантажом Герца, он покончил с собой23.
Однако незадолго до своей смерти он предпринял шаг, последствия которого для французского еврейства едва ли могут быть переоценены. Он передал в антисемитскую газету Эдуарда Дрюмона «Libre Parole» свой список подкупленных членов парламента, так назы-

Ср.: Syarez G. La vie orgueilleuse de Clemenceau. P., 1930. P. 156.
19 Это утверждалось, например, в показаниях бывшего министра Рувье в комиссии по расследованию.
21 Баррес (цит. по: Bernanos G. Op. cit. P. 271) изложил суть дела кратко: «Всегда, когда Рейнах что-то заглатывал, находился Корнелиус Герц, который умел заставить его отрыгнуть проглоченное».
22 Ср.: Frank W. Op. cit., глава, озаглавленная «Панама»; ср.: Suarez G Op. cit. P. 155.
23 Свара между Рейнахом и Герцем придает Панамскому скандалу несвойственный XIX в. дух гангстеризма. Сопротивляясь шантажу Герца, Рейнах дошел до того, что прибег к услугам бывших инспекторов полиции, назначив за голову своего соперника 10 тыс. франков; ср.: Suarez G. Op. cit. P. 157.

154
ваемых «депутатов на пособии», выставив лишь одно условие — чтобы сам он был избавлен от разоблачений. В единую ночь «Libre Parole» превратилась из маленького, не имеющего политического значения листка в одну из самых влиятельных газет в стране с тиражом в 300 тысяч экземпляров. Врученный Рейнахом золотой шанс был использован с великими умением и тщанием. Список замешанных публиковался малыми порциями так, что сотни политиков вынуждены были жить, испытывая утро за утром приступы страха. Издание Дрюмона, а вместе с ним и вся антисемитская пресса и движение стали в конце концов одной из опасных политических сил Третьей
республики.
Панамский скандал, сделавший, словами Дрюмона, невидимое видимым, принес с собой два открытия. Во-первых, он обнаружил, что депутаты парламента и государственные служащие превратились в бизнесменов. Во-вторых, он показал, что посредниками между частными предприятиями (в данном случае с Панамской компанией) и государственной машиной выступали почти исключительно евреи24. Самым удивительным было то, что все эти евреи, работающие в таком интимном взаимодействии с государственной машиной, были из недавно приехавших в страну. До установления Третьей республики управление финансами страны было практически монополизировано Ротшильдами. Попытка соперничающих с ними братьев Перье вырвать путем создания банка «Credit Mobilier» из их рук часть этого дела закончилась компромиссом. И в 1882 г. группа Ротшильдов оставалась еще достаточно могучей, чтобы довести до банкротства «Catholic Union General», настоящей целью которого было разорить еврейских банкиров25. Сразу после заключения мирного договора 1871 г., финансовые условия которого разрабатывались с французской стороны Ротшильдами, а с немецкой — бывшим агентом дома Ротшильдов Блейхредером, Ротшильды вступили на путь беспрецедентной политики: они открыто выступили за монархистов против республики26. Новым во всем этом был не монархический уклон, а то, что впервые могущественный представитель еврейского банковского капитала встал в оппозицию к существующему режиму. До этого Ротшильды приспосабливались к любой политической системе, которой принадлежала власть. Похоже, поэтому,

24 Ср.: Levaillant 1. La Genese de l'antisemitisme sous la troisieme Republique // Revue des
etudes juives. 1907. Vol. 53. P. 97.
26 См.: Lazare B. Contre l'antisemitisme: histoire d'une polemique. P., 1896.
25 Относительно соучастия «Haute Banque» в орлеанистском движении см.: Charensol U.
Op cit. Одним из выступающих от лица этой могущественной группы был издатель
«Gaulois» Артур Мейер. Будучи выкрестом, он принадлежал к самому злобному отряду
антидрейфусаров. См.: СЫтепсеаи G. Le spectacle du jour // L'lniquite. 1899; см. также
записи в дневнике Гогенлоэ (в кн.: Herzog W. Op. cit.) от 11 июня 1898 г.

155
что республика явилась первой формой правления, оказавшейся для них действительно непригодной.
В течение веков и своим политическим влиянием, и своим социальным статусом евреи были обязаны тому, что они были замкнутой группой, работавшей непосредственно на государство и непосредственно же охраняемой им за оказываемые особые услуги. Их тесная и прямая связь с государственной машиной была возможна до тех пор, пока государство держалось на расстоянии от народа, а правящие классы были равнодушны к тому, как оно управляет народом. В этих условиях, с точки зрения государства, евреи были самым зависимым элементом общества именно потому, что они по-настоящему к нему не принадлежали. Парламентская система позволила либеральной буржуазии взять государственную машину под свой контроль. Однако евреи к ней никогда не принадлежали и потому взирали на нее с не лишенным основания подозрением. Режим уже не нуждался в евреях так, как в былые времена, поскольку теперь получил возможность добиваться через парламент финансовой поддержки, далеко выходящей за пределы самых необузданных мечтаний бывших более или менее абсолютных или конституционных монархов. И ведущие еврейские банкирские дома постепенно сошли со сцены финансовой политики и стали все больше прибиваться к антисемитским аристократическим салонам, чтобы в них мечтать о финансировании реакционных движений, способных вернуть старые добрые деньки27. Тем временем, однако, все возрастающую роль в коммерческой жизни Третьей республики стали играть другие еврейские круги, новички в среде еврейских плутократов. Ротшильды забыли то простое обстоятельство, которое едва не стоило им их могущества: как только они хоть на мгновение устранялись от активного интереса к режиму, они немедленно теряли свое влияние не только на правительственные круги, но и на евреев. Первыми увидели свой шанс еврейские иммигранты28. Они слишком хорошо понимали, что республика в том виде, в каком она получилась, не есть логическое следствие единого народного восстания. Из истребления около 20 тысяч коммунаров, из военного поражения и экономического краха возник режим, чья

27 О тогдашних поползновениях к бонапартизму см.: Frank W. Op. cit. P. 419, где использованы неопубликованные документы из архивов немецкого Министерства иностранных дел.
28 Жак Рейнах родился в Германии, получил баронский титул в Италии и натурализовался во Франции. Корнелиус Герц родился во Франции у родителей-баварцев. В ранней юности эмигрировав в Америку, он получил там гражданство и заработал огромное состояние. Подробности можно найти в кн. Brogan D. W. Op. cit. P. 268 ff.
Процесс вытеснения исконно французских евреев с официальных должностей может быть наглядно проиллюстрирован, например, следующим событием: как только дела Панамской компании пошли плохо, Леви-Кремье, ее первоначальный финансовый советник, был заменен Рейнахом (см.: Ibid. Book 6. Ch. 2).

156
способность управлять была сомнительной с самого момента его зачатия. Это было настолько очевидно, что приведенное на край катастрофы общество в течение трех лет настойчиво требовало диктатора. А когда оно получило такового в лице президента генерала Мак-Магона (чьей единственной заслугой было поражение в битве при Седане), эта личность внезапно оказалась парламентарием старой школы и через несколько лет (в 1879 г.) подала в отставку. Тем временем, однако, различные общественные элементы, от оппортунистов до радикалов и от коалиционистов до крайне правых, определились в вопросе о том, какого рода политики они ждут от своих представителей и какие средства им надлежит использовать. Правильной политикой была политика защиты интересов имущих, а правильным средством — коррупция29. После 1881 г. единственным законом (по выражению Леона Сея) стал обман.
Справедливо подмечено, что в этот период французской истории у каждой политической партии был свой еврей, подобно тому как когда-то своего придворного еврея имел каждый королевский двор30. Однако тут было и глубокое отличие. Помещение еврейского капитала в государство прежде позволяло евреям играть ощутимую роль в экономике Европы. Без их участия было бы немыслимым становление в XVIII в. национальных государств и их независимой гражданской службы. В конце концов, именно этим придворным евреям западное еврейство было обязано своей эмансипацией. Сомнительные же сделки Рейнаха и его сообщников не вели даже к созданию прочных состояний31. Их следствием было только то, что тайные и скандальные отношения между бизнесом и политикой погружались в еще более глубокую тьму. Этих паразитов, живущих за счет коррупции, насквозь прогнившее общество пыталось использовать в качестве своего, хотя и все более опасного, алиби. Поскольку они были евреями, то всегда существовала возможность использовать их в качестве козлов отпущения, если возникала необходимость успокоить негодование общественности. А потом все шло по-старому. Антисемиты, не задумываясь, указывали на евре-

29 В книге Lachapelle G. Les finances de la Troisieme Republique (P., 1937. P. 54 ff.) детально описывается, как бюрократия захватила контроль над общественными финансами и то, что бюджетная комиссия руководствовалась иключительно частными интересами.
Относительно имущественного положения депутатов парламента ср.: Bernanos G. Op. cit. P. 192: «Большинство из них, подобно Гамбетте, не имели даже смены белья».
30 Как замечает Франк (Op. cit. Р. 321 ff.), у правых был свой Артур Мейер, у буланжистов — Альфред Накет, у оппортунистов — свои Рейнахи, а у радикалов — д-р Корнелиус Герц.
31 К этим новичкам относятся обвинительные слова Дрюмона (Drumont Е. Les treteaux du succes. P., 1901. P. 237): «Эти великие евреи, которые начинают с нуля и достигают всего... они появляются Бог знает откуда, живут в тайне, умирают, окруженные догадками... Они не приезжают, а возникают... Они не умирают, а исчезают».

157
ев-паразитов, живущих за счет коррупции, чтобы «доказать», что все евреи — это не что иное, как термиты в здоровом во всех прочих отношениях теле народа. Для них ничего не значило, что коррупция политического тела началась без помощи евреев, что политика бизнесменов (в буржуазном высшем свете, к которому евреи не принадлежали) и их идеал неограниченной конкуренции вели к разложению государства на партийно-политические составляющие; что правящие классы оказались неспособными и дальше защищать свои собственные интересы, не говоря уж об интересах страны в целом. Антисемиты, назвавшие себя патриотами, ввели в употребление тот новый вид национального чувства, который состоит в первую очередь в полном обелении своего собственного народа и в огульном охаивании всех прочих.
Евреи могли оставаться отдельной, стоящей вне общества, группой лишь до тех пор, пока в них нуждалась и их охраняла заинтересованная в них более или менее однородная и устойчивая государственная машина. Разложение государственной машины внесло расстройство и в сомкнутые ряды еврейства, так долго с ней связанного. Первые знаки этого проявились в делах, которые проворачивали вновь натурализованные французские евреи, вышедшие из-под контроля своих урожденных во Франции собратьев подобно тому, как это случилось в Германии периода инфляции. Пришлые заполнили собой зазоры между миром коммерции и государством.
Гораздо более пагубным был другой процесс, навязанный сверху и также начавшийся в это время. Распад государства на фракции хоть и разорвал закрытое сообщество евреев, но все-таки не вытолкнул их в вакуум, где они прозябали бы вне государства и общества. Для этого евреи были слишком богаты, а во времена, когда деньги стали одной из самых неотъемлемых составляющих могущества, и слишком могущественны. Скорее они стремились к тому, чтобы влиться в разнообразные «круги» общества в соответствии со своими политическими склонностями или, еще чаще, со своими социальными связями. Это, однако, не вело к их исчезновению. Наоборот, они поддерживали определенные отношения с государственной машиной и продолжали, пусть и решительно в иной форме, руководить экономикой государства. Так, не кто иные, как Ротшильды, предприняли, несмотря на свою нескрываемую оппозицию Третьей республике, размещение русского займа, а Артур Мейер хоть и был всем известным выкрестом и монархистом, но оказался среди лиц, замешанных в панамском скандале. Это означало, что рожденные во Франции евреи поспешили примкнуть к вновь пополнившим французское еврейство, образовавшим главное звено, связавшее частную коммерцию с правительственной машиной. Но если раньше евреи представляли собой сильную, тесно сплоченную группу,
158
польза которой для государства была очевидной, то теперь они раскололись на враждующие клики, преследующие, однако, одну и ту же цель — помочь обществу жиреть за счет государства.

3. Армия и духовенство против республики

На первый взгляд не затронутой всеми подобными процессами, не подверженной коррупции осталась армия — наследие Второй империи. Республика никогда не осмеливалась установить над ней свое верховенство, даже когда во время буланжистского кризиса ее монархистские симпатии и интриги выплеснулись на поверхность. Офицерское сословие, как и прежде, состояло из тех отпрысков старых аристократических фамилий, чьи предки, отправившись в эмиграцию, сражались со своим отечеством в период революционных войн. Эти офицеры находились под сильным влиянием духовенства, которое после революции всегда ставило своей целью поддержку реакционных и антиреспубликанских движений. Вполне возможно, что столь же сильным было его влияние на тех офицеров, которые были несколько более низкого происхождения, но надеялись, что благодаря традиционной практике церкви поддерживать таланты безотносительно к родословной они смогут продвинуться с помощью духовенства.
Подчеркнутая замкнутость армии, столь характерная для кастовых систем, выступала контрастом по отношению к меняющимся и подвижным кликам в обществе и парламенте, куда доступ был легким и где царила не верность, а непостоянство. Не боевой образ жизни, не профессиональная честь, не esprit de corps сплачивали ее офицеров в реакционный оплот против республики и вообще всех демократических веяний, а просто их кастовая повязанность друг с другом32. Отказ государства демократизировать армию и подчинить ее гражданским властям влек за собой примечательные последствия. Он превратил армию в организм, стоящий вне нации, и создал вооруженную силу, чья лояльность могла быть повернута в направлении, предсказать которое не мог никто. О том, что эта проникнутая кастовым духом сила, если ее предоставить себе самой, была ни за, ни против кого бы то ни было, достаточно ясно говорит история почти бурлескного coups d'etat, в котором, несмотря на заявления противоположного свойства, ей на самом деле не хотелось принимать участия. Даже ее пресловутый монархизм был при тщательном рассмотрении не чем иным, как предлогом для сохранения себя в качестве независимой группы, существующей ради защи-

32 См. отличную анонимную статью: The Dreyfus case: A study of French opinion // The Contemporary Review. 1898. Vol. 74. October.

159
ты собственных интересов, готовой отстаивать свои привилегии, «не считаясь с республикой, вопреки ей и даже против нее»33. Журналисты того времени и более поздние историки предпринимали доблестные усилия, чтобы объяснить конфликт между гражданской и военной властями во время дела Дрейфуса антагонизмом между «бизнесменами и военными»34. Однако теперь мы знаем, сколь необоснованным является это косвенным образом антисемитское толкование. Сотрудники разведывательного отдела разведки Генерального штаба сами могли выступать в качестве экспертов в области бизнеса. Разве не они почти открыто торговали поддельными bordereaux, не продавали их иностранным военным атташе так же небрежно, как небрежно продает свои товар купец-кожевник и тогда, когда он уже стал президентом Республики, или как зять этого президента торгует орденами и званиями? 35 В самом деле рвение немецкого атташе Шварцкоппена, жаждавшего добыть больше военных секретов, чем все, которыми располагала Франция, положительно должно было служить источником смущения для джентльменов из службы контрразведки, которые, в конце концов, не могли продать больше того, что они производили.
Великая ошибка католических политиков состояла в том, что они вообразили себе возможность использовать в своей европейской политике французскую армию только потому, что та представлялась антиреспубликанской. Фактически церковь была обречена заплатить за эту ошибку полной потерей своего политического влияния во Франции36. Когда разведывательное управление в конечном итоге предстало перед всеми как обыкновенная фабрика подделок, а именно так назвал второе бюро Эстергази37, никто во Франции, даже армия, не был так сильно скомпрометирован, как церковь. К концу прошлого века католическое духовенство старалось восстановить свое прежнее политическое могущество как раз в тех местах, где по тем или иным причинам светские власти стали утрачивать в глазах людей свой авторитет. Так обстояло дело в Испании, где находящаяся в упадке феодальная аристократия привела страну к экономической и культурной катастрофе, и в

33 См, Luxemburg R. Loc. cit, «Причиной, по которой армия воздержалась от решительного шага, было ее желание показать свою оппозицию гражданской власти республики, не ослабляя вместе с тем силу этой оппозиции сговором с монархией».
34 Именно под таким заголовком описывал дело Дрейфуса в газете «Die Zukuntt» Максимилиан Харден (немецкий еврей). Антисемитский историк Вальтер Франк использует этот же оборот в названии главы о Дрейфусе, а Бернанос (Op. cit. P. U) в его духе замечает, что, «справедливо или нет, демократия видит в военных своего самого опасного соперника»
35 Панамскому скандалу предшествовало так называемое «дело Вильсона», раскрывшее, что зять президента открыто занимался торговлей орденами и другими наградами.
36 См.: Lecanuet Е" father. Les signes avant-coureurs de la separation, 1894-1910. P., 1WU.
37 См.: Weil B. L'Affaire Dreyfus. P., 1930. P. 169.

160
Австро-Венгрии, в которой национальные конфликты ежечасно угрожали взорвать государство. То же самое происходило и во Франции, где нация, похоже, стремительно погружалась в трясину конфликтующих интересов38. Армия, оставленная Третьей республикой в политическом вакууме, с радостью приняла направляющую роль католического духовенства, которое все-таки предоставляло ей что-то наподобие гражданского руководства, без чего военные, по выражению Клемансо, теряют «rasion d'etre, (состоящий) в защите принципа, воплощенного в гражданском обществе».
Своей популярностью в то время католическая церковь была обязана широко распространившемуся в народе скептицизму по отношению к республике и демократии, в которых стали видеть причину утраты всяческого порядка, безопасности и политической воли. Для многих иерархическое устройство церкви стало казаться единственной возможностью избежать хаоса. По сути, именно этим, а не религиозным возрождением объяснялось уважение, питаемое к духовенству39. На самом деле наиболее твердыми сторонниками церкви в тот период были выразители так называемого «головного» католицизма, «католики без веры», которым предстояло подчинить себе все монархистское и крайнее националистическое движение. Не питая веры в его потусторонние основы, эти «католики» требовали большей власти для всех авторитарных институтов. Именно таковой была линия, намеченная Дрюмоном и позднее продолженная Моррасом40.
Огромное большинство католического духовенства, глубоко вовлеченного в политические маневры, следовало политике приспособленчества. В этом, как показывает История Дрейфуса, оно заметно преуспело. Так, когда Виктор Бах принял дело к пересмотру, его дом в Ренне был подвергнут нападению, которое возглавили три священника41, а такая выдающаяся личность, как доминиканский патер Дидон, призвала студентов коллегии в Арейле «извлечь меч, устрашать, рубить головы и неистовствовать»42. Подобных же взглядов придерживались три сотни священников меньшего калибра, которые обессмертили себя в

38 Ср.: Clemenceau G. La Croisade // Op. cit: «Испания корчится под игом римской церкви. Италия, похоже, не выдержала его. Остались только католическая Австрия, уже ведущая смертельный бой, и рожденная Революцией Франция, против которой даже сейчас ведет наступление папское воинство».
39 Ср.: Bernanos G. Op. cit. P. 152: «Можно повторять эту мысль бесчисленное множество раз: действительный выигрыш от того реакционного движения, которое последовало за падением империи и поражением, получило духовенство. Благодаря ему национальная реакция после 1873 г. приняла форму религиозного возрождения».
40 О Дрюмоне и происхождении «головного католицизма» см.: Bernanos G. Op. cit. P. 127 ff.
41 Ср.: Herzog W. Op. cit., запись от 21 января 1898 г.
42 См.: Lecanuet Е. Op. cit. P. 182.

161
качестве «Мемориала Анри», как был назван опубликованный в «Libre Parole» список пожертвователей в фонд поддержки мадам Анри (вдовы покончившего с собой в тюрьме полковника)43, мемориала, который конечно же стал на все времена памятником потрясающей коррупции верхних классов французского народа в рассматриваемое время. В период вызванного делом Дрейфуса кризиса политическая линия католической церкви складывалась не под влиянием ее рядового духовенства и не под влиянием ее обычных религиозных орденов и уж точно не под воздействием ее homines religiosi. В том, что касается Европы, реакционная политика церкви во Франции, Австрии и Испании, равно как и ее поддержка антисемитских веяний в Вене, Париже и Алжире, была, вероятно, непосредственным следствием иезуитского влияния. Именно иезуиты всегда наилучшим образом представляли и в письменном и в устном виде антисемитское направление в католическом духовенстве44. В большей мере это было последствием их устава, согласно которому каждый послушник должен был доказать, что у него нет еврейской крови в четырех поколениях45. А с начала XIX в. руководство международной политикой церкви перешло в их руки46.
Мы уже наблюдали, как распад государственной машины облегчил Ротшильдам вхождение в круги антисемитской аристократии. Светское общество Сен-Жерменского предместья распахнуло свои двери не только немногим аристократизированным евреям, туда дозволено было просочиться и их принявшим крещение прихлебателям, евреям-антисемитам, а также и совершенным новичкам из вновь прибывших47.

43 См. выше, примечание 10.
44 Иезуитский журнал «Civilta Cattolica» в течение десятилетий был в высшей мере антисемитским и притом одним из наиболее влиятельных католических журналов в мире. Он вел антиеврейскую пропаганду задолго до того, как Италия стала фашистской, и на его политику не повлияла антихристианская позиция нацистов (см.: Starr J. Italy's antisemites // Jewish Social Studies. 1939).
45 Согласно Л. С. Дж. Коху, «из всех орденов, Общество Иисуса благодаря своему уставу наилучшим образом защищено от еврейского влияния». См. статью «Juden» // Jesuiten-Lexikon. Paderborn, 1934.
Первоначально, согласно Конвенции 1593 г., исключению подлежали все христиане еврейского происхождения. Указом от 1608 г. предписывалось выяснение происхождения до пятого колена; последнее предписание от 1923 г. сократило это требование до четырех поколений. В индивидуальных случаях эти требования могут быть отменены главой ордена.
46 Ср.: Boehmer И. Les Jesuites. P., 1910. P. 284 (перевод с нем.): «С 1820 г. ...не существовало независимых национальных церквей, способных противостоять продиктованным иезуитами папским приказам. Высшее духовенство наших дней разбило свои шатры вкруг Святейшего престола, и церковь стала тем, чего всегда требовал от нее великий иезуитский публицист Беллармин, — абсолютной монархией, чья политика может направляться иезуитами и чье развитие может определяться нажатием кнопки».
47 Ср.: Clemenceau G. Le spectacle du jour // Op. cit.: «Ротшильд, друг всей антисемитски настроенной знати... неотличимый от Артура Мейера, больший папист, чем сам папа».

162
Достаточно любопытно то, что евреи из Эльзаса, подобно семье Дрейфуса попавшие в Париж после утраты данной территории, заняли особо видное место в этом социальном движении наверх. Их преувеличенный патриотизм наиболее наглядно проявлялся в рвении, с каким они старались отмежеваться от еврейских иммигрантов. Семья Дрейфусов принадлежала к той части французского еврейства, которая стремилась к ассимиляции и с этой целью практиковала свою собственную разновидность антисемитизма48. Такое подлаживание к французской аристократии имело один неизбежный результат: евреи пытались обеспечить своим сыновьям столь же высокую военную карьеру, как и у сыновей их вновь обретенных друзей. И первой причиной возникших трений было именно это. Допуск евреев в высшее общество осуществился сравнительно мирно. Высшие классы, несмотря на их мечты о реставрации монархии, были политически бесхребетной компанией и не слишком утруждали себя заботами о выборе тех или иных путей. Но когда евреи начали добиваться равенства в армии, они столкнулись с решительной оппозицией иезуитов, не желающих терпеть существование офицеров, не подверженных влиянию исповедальни49. Более того, им противостоял закоренелый дух касты, о котором легко было позабыть в легкой атмосфере салонов, тот самый кастовый дух, что и так был силен благодаря традиции и призванию, но еще больше укреплялся из-за бескомпромиссной враждебности к Третьей республике и к гражданской администрации.
Современный историк описал борьбу между евреями и иезуитами как «борьбу между двумя соперниками», в которой «высшее иезуитское духовенство и еврейская плутократия стояли лицом к лицу посредине Франции, подобно двум невидимым боевым шеренгам» 50. Это описание соответствует истине, поскольку евреи встретили в иезуитах своих первых непримиримых врагов, а те быстро сообразили, каким мощным оружием может быть антисемитизм. Это была первая и единственная до Гитлера попытка использовать «крупную политическую

48 Об эльзасских евреях, к числу которых принадлежал Дрейфус, см.: Foucault A. Un nouvel aspect de 1'Affaire Dreyfus // Les Oeuvres Libres. 1938. P. 310: «В глазах еврейской буржуазии Парижа они были воплощением националистической raideur... это было отношение отстраненного презрения, которое благородные питают к единоверцам-парвеню. Их желание полностью перенять галльские обычаи, поддерживать близкие отношения с нашими почтенными семействами, занимать самые выдающиеся посты в государстве и их пренебрежение к еврейским коммерческим кругам, к недавно натурализовавшимся «полякам» из Галиции делали их чем-то весьма похожим на предателей своей собственной нации... Дрейфусы 1894 года? Да они были антисемитами!»
49 Ср. К V. Т. The Dreyfus case: A study of French opinion // The Contemporary Keview. Vol. 74. P. 598: «По воле демократии все французы обязаны быть солдатами; по воле церкви только католикам предназначены все высшие командные посты».
50 Herzog* W. Op. cit. P. 35.

163
концепцию»51 антисемитизма в общеевропейском масштабе. Однако, если исходить из предположения, что это была борьба двух равных «соперников», картина получится заметно искаженной. Евреи не претендовали на сколько-нибудь большую степень власти, чем располагала любая другая из клик, на которые раскололась республика. Единственно, чего они хотели в то время, так это влияния, достаточного для обеспечения своих общественных и деловых интересов. Они не стремились получить долю в управлении государством. Единственной стремившейся к этому организованной группой были иезуиты. Процессу Дрейфуса предшествовал ряд инцидентов, показавших, насколько решительно и энергично евреи пытались обеспечить себе место в армии и каким распространенным, даже в то время, было враждебное отношение к ним. Постоянно подвергаясь грубым оскорблениям, немногие офицеры-евреи, что существовали тогда, были вынуждены отвечать вызовами на дуэль, а их товарищи неевреи неохотно шли к ним в секунданты. Фактически, именно в этой связи как исключение из данного правила появляется на сцене злополучный Эстергази52.
Всегда оставалось несколько непроясненным, были ли арест и осуждение Дрейфуса просто юридической ошибкой, случайно разжегшей политический пожар, или Генеральный штаб намеренно запустил поддельное bordereau с недвусмысленной целью наконец-то заклеймить еврея как предателя. В пользу последней гипотезы говорит тот факт, что Дрейфус был не первым евреем, получившим должность в Генеральном штабе, и при существующих условиях это не могло не вызвать уже не просто недовольство, а ужас и возмущение. В любом случае кампания ненависти к евреям развернулась еще до того, как приговор был направлен на пересмотр. Вопреки обычаю, требовавшему воздержания от передачи в прессу любой информации о деле относительно шпионажа, пока оно находится sub judice, офицеры Генерального штаба с радостью снабдили газету «Libre Parole» подробностями де-

51 Ср.: Bemanos G. Op. cit. P. 151: «Итак, освобожденный от смехотворных гипербол антисемитизм предстал тем, чем он на самом деле и является: не просто каким-то чудачеством или вывихом ума, а крупной политической концепцией».
52 См. письмо Эстергази к Эдмону де Ротшильду от июля 1894 г., цитируемое в: Reinach J. Op. cit. Vol. 2. P. 53 ff: «Я не колебался, когда капитан Кремье не смог найти себе секунданта среди офицеров-христиан». Ср.: Reinach Т. Histoire sommaire de Г Affaire Dreyfus. P. 60 ff. См. также: Herzog W. Op. cit., записи 1892 г. и июня 1894 г., где приводится подробный отчет об этих дуэлях и названы все случаи посредничества Эстергази. Последний из них имел место в сентябре 1896 г., тогда он получил 10 тыс. франков. Эта неумеренная щедрость имела впоследствии негативные результаты. Когда, находясь в приятной безопасности в Англии, Эстергази выступил со своими пространными откровениями, повлекшими пересмотр дела, антисемитская пресса, естественно, предположила, что за саморазоблачения ему заплатили евреи. Эта идея все еще выдвигается как один из главных аргументов в пользу виновности Дрейфуса.

164
ла и сообщили имя обвиняемого. Похоже, что они боялись, как бы влияние евреев на правительство не привело к сворачиванию процесса и закрытию всей этой истории. Какие-то основания у этих страхов имелись, так как о некоторых кругах французского еврейства было известно в то время, что они серьезно озабочены непрочностью положения еврейских офицеров.
Нужно также помнить о том, что в общественном сознании еще свежи были воспоминания о панамском скандале и что после ротшильдовского займа России недоверие к евреям значительно возросло53. При каждом новом повороте процесса военного министра Мерсье возносила не только буржуазная пресса; даже газета Жореса, орган социалистов, поздравила его с тем, что «он противостоял внушительному давлению коррумпированных политиков и крупных финансистов»54. Характерно, что эта похвала была встречена с безграничной благодарностью со стороны «Libre Parole», написавшей: «Браво, Жорес!» Два года спустя, когда Бернар Лазар опубликовал свою первую брошюру об имевших место нарушениях правосудия, газета Жореса осторожно уклонилась от обсуждения ее содержания, но обвинила автора-социалиста в том, что он — почитатель Ротшильда и, вероятно, платный агент55. Точно так же уже в 1897 г., после начала борьбы за реабилитацию Дрейфуса, Жорес не сумел увидеть в этом ничего, кроме борьбы двух групп буржуазии — оппортунистов и клерикалов. Наконец, даже после повторного суда в Ренне немецкий социал-демократ Вильгельм Либкнехт все еще верил в вину Дрейфуса потому, что не мог вообразить, как этот представитель высших классов мог быть жертвой ложного приговора56.
Скепсис радикальной и социалистической прессы, сильно окрашенный к тому же антисемитским душком, подогревался еще и избранной семейством Дрейфуса, добивавшимся пересмотра дела, невра-

53 Герцог В. (Op. cit.) в записи от 1892 г. подробно показывает, как Ротшильды начали приспосабливаться к республике. Достаточно любопытно, что и папская политика коали-ционизма, представляющая собой попытку сближения с евреями со стороны католической церкви, берет свое начало в этом же году. Поэтому нет ничего невозможного в том, что на позицию Ротшильда оказало влияние духовенство. Относительно же предоставленного России займа в 500 тыс. франков граф Мюнстер со знанием дела отмечал: «Спекуляция во Франции мертва... Капиталисты не находят способа сбыть свои ценные бумаги... и это будет способствовать успеху займа... Большие евреи верят, что если они делают деньги, то смогут лучше помочь своим меньшим братьям. В результате, хотя французский рынок забит русскими облигациями, французы продолжают отдавать добрые франки за плохие рубли» {Herzog W. Ibid).
Reinach J. Op. cit. Vol. 1. P. 471.
Herzog W. Op. cit. P. 212.
Kohler M. J. Some new light on the Dreyfus Case // Studies in Jewish Bibliography and Related Subjects in Memory of A. S. Freidus. N.Y., 1929.
54 Cp.
55 Ср.:
56 Ср.

165
зумительной тактикой. Пытаясь спасти невинного человека, его родственники пользовались теми именно методами, которыми обычно пользуются в случаях, когда речь идет о действительно виновных. Они смертельно боялись гласности и полагались исключительно на закулисные маневры57. Они швыряли деньги и обращались с Лазаром, одним из своих самых незаменимых помощников и одним из самых выдающихся участников этого дела, так, как если бы он был их платным агентом58. Клемансо, Золя, Пикар и Лабори — если назвать только наиболее активных из дрейфусаров — смогли в конце концов спасти свои добрые имена, только с большим или меньшим скандалом и публичностью отмежевав свои действия от более конкретных сторон этой истории59.
Существовала только одна основа, на которой мог быть или должен был быть спасен Дрейфус. Интригам коррумпированного парламента, моральному разложению рушащегося общества и вожделенному стремлению духовенства к власти должен был быть решительно противопоставлен жесткий якобинский принцип нации, основанный на правах человека, тот самый республиканский взгляд на общественную жизнь, согласно которому (пользуясь словами Клемансо) покушение на права одного является покушением на права всех. Полагаться на парламент или на общество значило проиграть битву, не начав ее. Во-первых, финансовые средства еврейства ничуть не превосходили те, что были в распоряжении богатой католической буржуазии; во-вторых, все высшие слои общества — от клерикальных и аристократических семейств Сен-Жерменского предместья до радикальной и антиклери-

57 Например, семья Дрейфуса с порога отвергла предложение писателя Артура Леви и ученого Леви-Брюля распространить петицию протеста среди всех ведущих деятелей тогдашнего общества. Вместо этого она стала одолевать личными просьбами любого из политиков, с которыми ей случалось войти в контакт; ср.: Dutrait-Crozon Н. Op. cit. Р. 51. См. также: Foucault A. Op. cit. Р. 309: «С такой дистанции приходится только удивляться, почему французские евреи, вместо того чтобы тайно возиться с этими документами, не выразили открыто и однозначно свое возмущение».
58 Ср.: Herzog W. Op. cit., записи от декабря 1894 г. и января 1898 г. См. также: Charensol G. Op. cit. P. 79; Рёдиу С. he portrait de Bernard Lazare // Cahiers de la quinzaine. 1910. Series XI. №2.
59 Главный скандал разразился в результате прекращения защиты адвокатом Лабори, после того как в ходе работы реннского трибунала семья Дрейфуса поспешно отказалась от его услуг. Исчерпывающее, хотя и сильно преувеличенное, описание этой истории можно прочесть в работе: Frank W. Op. cit. P. 432. Собственное заявление Лабори, красноречиво говорящее о благородстве его натуры, появилось в «La Grande Revue» (февраль 1900 г.). После того, что произошло с его адвокатом и другом, Золя немедленно порвал отношения с Дрейфусами. Что касается Пикара, то «Echo de Paris» (30 ноября 1901 г.) сообщала, что после Ренна он не имел с семьей Дрейфуса ничего общего. Клемансо перед лицом того факта, что вся Франция или даже весь мир разобрались в подлинном значении этих процессов лучше, чем обвиняемый и его семья, более склонен был рассматривать весь этот эпизод в юмористическом свете; ср.: Weil В. Op. cit. Р. 307-308.

166
кальной мелкой буржуазии — только и жаждали официального удаления евреев из политических структур. Таким путем, полагали они, им удалось бы смыть возможное пятно с себя самих. За это они готовы были заплатить потерей социальных и коммерческих контактов с евреями. Точно так же, как показывают высказывания Жореса, и парламент увидел в деле Дрейфуса золотой шанс поправить или, скорее, вновь обрести свою прежнюю репутацию неподкупности. И последним, но не по важности, было то, что в поддержке таких лозунгов, как «Смерть евреям!» или «Франция для французов», была найдена почти магическая формула примирения масс с существующим в правительстве и обществе положением.

4. Народ и толпа

Если в наше время распространенной ошибкой является представление о том, что пропаганда всесильна и что человека можно уговорить на все что угодно, если только делать это достаточно ловко и громко, то в тот период общераспространенной была вера, что «глас народа — глас Божий» и что задачей лидера, как горестно сказал об этом Клемансо60, является разумное следование этому голосу. Оба эти взгляда отправляются от одной фундаментальной ошибки — от отношения к толпе не как к карикатуре на народ, а как к самому народу.
Толпа — это прежде всего группа, в которой представлены осколки всех классов. Поэтому так легко принять толпу за народ, также объемлющий все слои общества. В то время как народ во всех революциях борется за настоящее представительство, толпа всегда ратует за «сильную личность», «великого вождя». Толпа ненавидит общество, ибо из него она исключена, и парламент, ибо в нем она не представлена. Поэтому плебисциты, с помощью которых современные лидеры толпы добивались столь отличных результатов, представляют собой старую идею политиков, полагающихся на толпу. Один из самых умных лидеров антидрейфусаров — Дерулед требовал «республики посредством плебисцита».
Высшее общество и политики Третьей республики своим публичным мошенничеством и серией скандалов породили французскую толпу. Теперь они испытывали теплое чувство близости к своему отпрыску, смешанное с восхищением и страхом. Самое меньшее, что общество

60 Ср. статью Клемансо от 2 февраля 1898 г., op. cit. О тщетности попыток завоевать на свою сторону рабочих с помощью антисемитских лозунгов, и особенно о таковых попытках Леона Доде см. у роялистского писателя Димье: Dimier L. Vingt ans d Action Fran-caise. P., 1926.

167
могло сделать для своего детища, — это защищать его словесно. Пока толпа громила еврейские лавки и нападала на евреев на улицах, на языке высшего общества это реальное зверское насилие выдавалось за невинное детское развлечение61. Самым важным в этом отношении документом той эпохи является «Мемориал Анри» с предлагавшимися в нем различными способами решения еврейского вопроса: евреев следовало разорвать на куски, подобно Марсию из греческого мифа; Рейнаха необходимо было сварить живьем; евреев надо было тушить в масле или закалывать до смерти иголками; им нужно было «сделать обрезание по самую шею». Одна группа офицеров с великим нетерпением предлагала испытать на 100 тысячах живущих в стране евреев новую модель орудия. Среди подписчиков было более тысячи офицеров, включая четырех находящихся на действительной службе генералов и военного министра Мерсье. Поражает наличие в списке сравнительно большого числа интеллектуалов62 и даже евреев. Высшие классы знали, что толпа — это плоть от их плоти и кровь от их крови. Даже один из еврейских историков того времени, видевший своими собственными глазами, что, когда толпа правит улицей, евреи больше не находятся в безопасности, с затаенным восхищением писал о «великом коллективном движении»63. Одно это показывает, как глубоко евреи были укоренены в обществе, которое пыталось от них избавиться. Когда Бернанос, имея в виду Историю Дрейфуса, описывает антисемитизм как крупную политическую доктрину, он, несомненно, прав в том, что касается толпы. До этого ее использовали в Берлине и Вене Альвардт и Штекер, Шёнерер и Люгер, но нигде ее эффективность не была так ясно доказана, как во Франции. Нет сомнения в том, что в глазах толпы евреи стали служить объективным примером всего, что было ей не по нутру. Если она ненавидела общество, то можно было указать на то, как это общество проявляет терпимость к евреям, а если предметом ненависти было правительство, указывалось на его покровительство евреям или на их срастание с государством. И хотя ошибкой было бы полагать, что толпа охотится только на евреев, все же евреям следует отвести первое место среди излюбленных ее жертв.

61 Очень характерны в этом отношении различные описания тогдашнего общества в кн.: Reinach J. Op. cit. Vol. 1. P. 233 ff; Vol. 3. P. 141: «Светские дамы не уступали Герену. Их язык (который ненамного обгонял их мысли) ужаснул бы даже дагомейскую амазонку...» Особый интерес в этой связи представляет статья Андре Шеврийона [Chevrillon A. Huit jours a Rennes), опубликованная в «Le Grande Revue» в феврале 1900 г. Inter alia он рассказывает следующий поучительный эпизод: «Врач, разговаривавший с моими друзьями о Дрейфусе, бросил: «Я бы с удовольствием его пытал». «А я, — подхватила одна из дам, — хотела бы, чтобы он оказался невиновным. Он бы еще больше от этого страдал».
62 Достаточно странно, но среди интеллектуалов значится Поль Валери, который внес свои три франка «поп sans reflexion».
63 Reinach J. Op. cit. Vol. 1. P. 233.

168
Исключенная, по сути дела, из общества и из политического представительства, толпа по необходимости обращается к экстрапарламентарным действиям. Более того, она склонна искать истинные силы политической жизни в тех движениях и влияниях, которые спрятаны от наблюдения и действуют за сценой. Нет сомнения в том, что в XIX в. евреи попали в эту категорию, как и франкмасоны (особенно в латинских странах) и иезуиты64. Конечно, совершенно неверно, что любая из этих групп действительно являла собой стремящееся прийти к мировому господству посредством гигантского заговора тайное общество. Тем не менее верно и то, что их влияние, каким бы открытым оно ни было, осуществлялось в широких масштабах за пределами официальной политики — через лобби, ложи и исповедальни. Со времени Французской революции эти три группы всегда делили сомнительную честь быть в глазах европейской черни осью мировой политики. Во время дрейфусовского кризиса каждая из них могла эксплуатировать это распространенное представление и швырять в других обвинения в заговоре с целью достижения мирового господства. Лозунг «тайный Иуда» появился несомненно, благодаря изобретательности отдельных иезуитов, пожелавших увидеть в Первом сионистском конгрессе (1897 г.) сердцевину всемирного еврейского заговора65. Точно так же понятие «тайного Рима» появилось благодаря антиклерикальным франкмасонам и, возможно, не без неразборчивых клеветнических выдумок кого-то из евреев.
Непостоянство толпы вошло в поговорку, как смогли убедиться себе на горе противники Дрейфуса, когда в 1899 г. ветер переменился и небольшая группа настоящих республиканцев во главе с Клемансо внезапно обнаружила, хотя и со смешанным чувством, что часть черни переметнулась на их сторону66. В чьих-то глазах две стороны этого великого противостояния выглядели теперь как «две враждующие шайки шарлатанов, ссорящихся за признание их всяческим сбродом»67, в то время как на самом деле голос якобинца Клемансо преуспел в том, чтобы вернуть часть французского народа к его самой великой традиции. Так что великий ученый Эмиль Дюкло смог в итоге написать: «В этой драме, разыгранной перед всем народом и настолько подогретой прессой, что в конце концов в ней приняла

64 «Изучение европейских предрассудков, вероятно, показало бы, что евреи стали довольно поздно объектом этой типичной для XIX в. разновидности предрассудка, ему предшествовали розенкрейцеры, тамплиеры, иезуиты и франкмасоны. Представление истории XIX в. сильно страдает от отсутствия такого исследования.
65 См II caso Dreyfus // Civilta Cattolica. 05.02.1898. Среди исключении из этого правила самое примечательное - иезуит Пьер Шарль Лувен, осудивший «Протоколы».
66 Ср.: Martin du Card R. Jean Barois. 1913. P. 272 ft; HaUvy D. Apolog.e pour notre passé // Cahiers de la quinzaine. Series XI. P., 1910. Cahier 10.
67 Ср.: Sorel G. La Revolution dreyfusienne. P., 1911. P. 70-71.

169
участие вся нация, мы видим, как обрушиваются друг на друга хор и антихор греческой трагедии. Сцена — это Франция, театр — весь мир».
Ведомая иезуитами и поддерживаемая толпой армия наконец вмешалась в драку, уверенная в своей победе. Контратака со стороны гражданских была действенным образом предупреждена. Антисемитская пресса заткнула противникам рты, опубликовав рейнаховские списки депутатов, замешанных в панамском скандале68. Все предвещало легкий триумф. Общество и политики Третьей республики, с их скандалами и аферами, создали новый класс declasses; от них нельзя было ожидать борьбы против своего собственного создания; напротив, им пришлось заимствовать у черни ее язык и образ мысли. С помощью армии иезуиты должны были возобладать над гражданской властью и таким образом проложить путь к бескровному coup d'etat.
Пока речь шла лишь о семье Дрейфуса, пытавшейся своими дурацкими методами вызволить родственника с Чертова острова, и о евреях, озабоченных своим местом в антисемитских салонах и в еще более антисемитской армии, все определенно указывало в этом направлении. Никому в голову не приходило ожидать нападения на армию или на общество с этой стороны. Разве не было единственным желанием евреев оставаться принятыми в общество и продолжать свои страдания в вооруженных силах? Ни в военных, ни в гражданских кругах никто не проводил бессонных ночей по их поводу69. Поэтому возникло замешательство, когда в Генеральном штабе объявился высокого ранга офицер с хорошим католическим происхождением, отличными служебными перспективами и «должной» степенью антипатии к евреям и который отказался, однако, следовать принципу «цель оправдывает средства». Таким человеком, полностью свободным от чувства клановой принадлежности и профессиональных амбиций, был Пикар, но Генеральному штабу вскоре пришлось хлебнуть горя от этого простого, тихого, политически бескорыстного человека. Пикар не был героем и ни в коем случае не был мучеником. Это был просто представитель того типа гражданина, со средним интересом к общественным проблемам, который в час опасности (но ни минутой раньше) встает на защиту страны с такой же беспрекословностью, с какой он выполняет свои повсе-

68 Насколько были связаны руки у членов парламента, показывает случай с одним из лучших депутатов и вице-президентом Сената Шерер-Кестнером. Как только он выступил с протестом против процесса, «Libre Parole» опубликовала факты о вовлеченности его зятя в панамский скандал (см.: Herzog W. Op. cit., запись от ноября 1897 г.).
69 Ср.: Brogan D. W. Op. cit. Book 7. Ch. 1: «He столь уж редким среди французских евреев, богатых французских евреев, было желание оставить все это дело в покое».

170
дневные обязанности70. Тем не менее дело приняло серьезный оборот только тогда, когда после некоторых колебаний и проволочек Клемансо наконец пришел к убеждению, что Дрейфус невиновен и республика находится в опасности. В начале борьбы вокруг него сплотилась лишь горстка известных писателей и ученых: Золя, Анатоль Франс, Э. Дюкло историк Габриэль Моно и хранитель библиотеки «Ecole Normale» Люсьен Эрр. К ним надо добавить небольшой и в то время мало заметный кружок молодых интеллектуалов, позднее ставших творцами истории, сплотившимися вокруг журнала «Cahiers de laе»" 71. Этим, однако, ограничивался список союзников Клемансо. Не было ни одной политической группы, ни единого видного политика, готовых выступить на его стороне. Величие позиции Клемансо состоит в том, что она не была направлена против какого-то частного нарушения правосудия, а основывалась на таких «абстрактных» идеях, как справедливость, свобода и гражданская добродетель. Короче, она основывалась на тех самых понятиях, которые образовывали суть старого якобинского патриотизма и на которые было вылито столько грязи и оскорблений. С течением времени и по мере того, как Клемансо, не поколебленный угрозами и разочарованиями, продолжал провозглашать все те же истины, более «конкретные» националисты стали терять почву под ногами. Последователи людей, подобных Барресу, обвинявшие сторонников Дрейфуса в том, что те погрязли в «трясине метафизики», осознали что абстракции «Тигра» на самом деле находятся ближе к политической реальности, чем ограниченный интеллект разорившихся деляг или бесплодный традиционализм фаталистичных интеллектуалов72. Куда вел конкретный подход реалистичных националистов, видно из бесценной истории о том, как Шарль Моррас во время своего бегства на юг после поражения Франции имел «честь и удовольствие» влюбиться в астрологиню, которая растолковала ему политическое значение последних событий и посоветовала сотрудничать с нацистами73.
Хотя несомненно, антисемитизм усилил свое влияние за три года после ареста Дрейфуса и до начала кампании Клемансо и хотя тираж

71 О Немедленно после того, как Пикар сделал свои открытия, он был перемен на опасную должность в Тунисе. Там он составил завещание, в котором раскрыл историю и передал копию этого документа своему адвокату. Несколько месяцев спустя, когда обнаружилось, что он все еще жив, на него обрушился поток таинственных писем, поливающих его грязью и обвиняющих в сговоре с «изменником» Дрейфусом. С ним вели себя, как с членом банды, пригрозившим «настучать». Когда все это не возимело действия, он был арестован, с позором изгнан из армии и лишен наград. И все это он переносил с поразительным хладнокровием. ",""" мппппой Ромен Роллан,
72 К этой группе, возглавлявшейся Шарлем Пеги, принадлежали молодой Ромен Роллан, Суарес, Жорж Сорель, Даниель Галеви и Бернар Лазар.
72 Ср.: Barres М. Scenes et doctrines du nationalisme. P., 1ВУУ.
73 См.: Simon Y. Op. cit. P. 5-4-55.

171
антисемитских изданий сравнялся с тиражом главных газет, улицы оставались спокойными. Только когда Клемансо начал публикацию своих статей в «L'Aurore», когда Золя написал свое «J'Accuse» и трибунал в Ренне затеял унылую череду слушаний и повторных рассмотрений, в действие вступила толпа. Каждый выпад дрейфусаров (о которых было известно, что их незначительное меньшинство) имел отклик в виде более или менее насильственных уличных беспорядков74. Генеральный штаб показал себя замечательным организатором черни. След вел непосредственно из армии в «Libre Parole», которая прямо или косвенно, с помощью статей или через личное вмешательство редакторов, мобилизовывала студентов, монархистов, авантюристов и просто уголовников и выталкивала их на улицы. Если Золя произносил слово, в его окна летели камни. Если Шерер-Кестнер писал министру колоний, его немедленно избивали на улице, а газеты выступали с грязными нападками на его личную жизнь. И все описания сходятся на том, что, если бы Золя, будучи обвиненным, оказался оправдан, ему не удалось бы живым покинуть зал суда.
Над страной пронесся клич «Смерть евреям!». В Лионе, Ренне, Нанте, Туре, Бордо, Клермон-Ферране — по сути дела, всюду — вспыхнули антисемитские беспорядки, неизменно восходившие к одному источнику. Везде народное негодование проявилось в один и тот же день и в точно назначенное время75. Под водительством Герена толпа обрела военизированный вид. Антисемитские штурмовые отряды вышли на улицы и постарались, чтобы любой продрейфусовский митинг завершался кровопролитием. Соучастие полиции бросалось в глаза76.
Со стороны антидрейфусаров самой современной фигурой был, вероятно, Жюль Герен. Разорившийся бизнесмен, он начал свою политическую карьеру в качестве полицейского осведомителя и приобрел тот вкус к дисциплине и организации, который неизменно присущ подонкам общества. Его-то позже он и направил в политические каналы, став основателем и главой Антисемитской лиги. В его лице высшее об-

74 Преподавательские комнаты Реннского университета были подвергнуты разгрому после того, как пять профессоров заявили о своей поддержке пересмотра дела. Вслед за появлением первой статьи Золя студенты-роялисты устроили демонстрацию перед зданием «Figaro», после чего газета воздерживалась от дальнейшего печатания статей такого рода. Издатель продрейфусовской «La Bataille» был избит на улице. Судьи Кассационного суда, который в конце концов отменили приговор 1894 г., единогласно сообщали, что им грозили «противозаконными насильственными действиями». Примеры могут быть умножены.
75 18 января 1898 г. антисемитские демонстрации состоялись в Бордо, Марселе, Клермон-Ферране, Нанте, Руане и Лионе. На следующий день студенческие беспорядки вспыхнули в Руане, Тулузе и Нанте.
75 Самый вопиющий пример — это случай с префектом полиции в Ренне, который посоветовал профессору Виктору Баху, после того как на его дом напала двухтысячная толпе, подать в отставку, так как он, префект, не может гарантировать его безопасность.

172
щество обрело своего первого героя-уголовника. Своим низкопоклонством перед Гереном буржуазное общество ясно показало, что в области морали и этики оно отступило от своих собственных принципов. За спиной лиги стояли два члена аристократии — герцог Орлеанский и маркиз де Море. Последний потерял свое состояние в Америке и прославился тем, что организовал мясников Парижа в бригаду человекоубийц.
Самым ярким из этих проявлений современных тенденций был фарс с осадой так называемого форта Шаброль. Именно здесь, в этом первом из «коричневых домов», устраивали свои сходки сливки Антисемитской лиги, когда полиция наконец решила арестовать их руководителей. Здание представляло собой вершину технического совершенства. «Окна предохранялись железными ставнями. От подвала до чердака была оборудована система звонков и телефонов. В пяти ярдах или около того за массивными входными дверями, тоже всегда запертыми на замки и задвижки, была сделана высокая чугунная решетка. Справа, между решеткой и входными дверями, имелась небольшая дверь, также обшитая железом, за которой денно и нощно дежурили караульные, отобранные в легионах мясников»77. Макс Режи, инициатор алжирских погромов, — еще один персонаж, задевающий современную струну. Это он, молодой Режи, призвал однажды ликующую парижскую чернь «полить древо свободы кровью евреев». Режи представлял ту часть движения, которая надеялась достичь власти легальными и парламентскими методами. В соответствии с этой программой он сам избрался мэром Алжира и использовал этот пост, чтобы учинить погромы, в которых было убито несколько евреев, совершались преступные нападения на еврейских женщин и подвергались разграблению еврейские лавки. Ему также был обязан местом в парламенте самый знаменитый французский антисемит — культурный и элегантный Эдуард Дрюмон.
Новым во всем этом были не действия толпы — тому бывали многочисленные прецеденты. Новым и удивительным в то время, хотя для нас теперь слишком хорошо известным, были организованность толпы и героический культ, которым пользовались ее вожди. Толпа стала прямым исполнителем «конкретного» национализма, исповедуемого Барресом, Моррасом и Доде, вместе образовавшим нечто вроде несомненной элиты молодых интеллектуалов. Эти люди, презиравшие народ и сами лишь недавно произросшие из гнилого и разрушительного культа эстетизма, видели в толпе живое выражение мужественной и примитивной «силы». Именно они в своих теориях первыми отождествили толпу с народом и превратили ее вождей в национальных геро-

77 Ср.: Bernanos G. Op. cit. P. 346.

173
ев78. Именно их философия пессимизма и радостное предвкушение конца всего были первым знаком неминуемого крушения европейской интеллигенции.
Даже Клемансо не был застрахован от соблазна отождествить толпу с народом. Что делало его особенно подверженным этой ошибке, так это постоянно двойственное отношение Рабочей партии к вопросам «абстрактной» справедливости. Ни одна из партий, включая социалистов, не решалась отстаивать справедливость как таковую, «стоять, что бы из этого ни вышло, за справедливость, эту единственную нерушимую связь, объединяющую цивилизованных людей»79. Социалисты стояли за интересы рабочих, оппортунисты — за интересы либеральной буржуазии, коалиционисты — за интересы католических высших классов, а радикалы — за интересы антиклерикальной мелкой буржуазии. Огромным преимуществом социалистов было то, что они говорили от лица однородного и единого класса. В отличие от буржуазных партий, они не представляли общество, расколотое на множество клик и группировок. И все-таки в основном и главном они были озабочены интересами исключительно своего класса. Им не было дела до каких-либо высоких обязательств перед человеческой солидарностью, и у них не было представления о том, что собой действительно представляет общественная жизнь. Типичным для их позиции было замечание соратника Жореса по партии Жюля Геда о том, что «закон и честь — это просто слова».
Нигилизм, характерный для националистов, не был монополией антидрейфусаров. Напротив, большая доля социалистов и многие из защитников Дрейфуса, подобно Геду, говорили на том же языке. Если католическая «La Croix» замечала, что «вопрос теперь не в том, виновен или невиновен Дрейфус, а только в том, кто выиграет — друзья армии или ее враги», то, mutatis mutandis, соответствующие чувствования могли быть выражены и сторонниками Дрейфуса80. Не только чернь, но и значительная часть французского народа объявляла себя, в лучшем случае, совершенно безразличной к тому, будет или нет поставлена вне закона определенная группа населения.
Начав свою кампанию террора против защитников Дрейфуса, толпа не встретила перед собой никаких препятствий. Как свидетельствует Клемансо, рабочих Парижа это дело мало занимало. Если различ-

78 Об этих теориях особо см. Maurras С. Au signe de flore; souvenirs de la vie politique; Affaire Dreyaus et la fondation de Г Action Francaise. P., 1931; Barres M. Op. cit. Uaudet L. Panorama de la Troisieme Republique. P., 1936.
79 Clemenceau G. A la derive // Op. cit.
80 Именно это так сильно разочаровало сторонников Дрейфуса, особенно кружок Шарля Пеги. Такое прискорбное сходство между дрейфусарами и антидрейфусарами стало темой поучительного романа Мартен дю Гара «Жан Баруа», 1913 г.

174
ные буржуазные элементы ссорятся между собой, то это, думали они, мало задевает их интересы. «При открытом согласии народа, — писал Клемансо, — они провозгласили перед всем миром провал своей «демократии». Благодаря им суверенный народ показал себя сброшенным со своего престола справедливости, лишенным своего непогрешимого величия. Ибо нельзя отрицать, что свалившееся на нас зло совершилось при полном соучастии самого народа... Народ не Бог. Всякий мог предвидеть, что в один прекрасный день это новое божество опрокинется. Коллективный тиран, распространивший свою власть на всю ширь земли, приемлем не более, чем единоличный тиран, восседающий на троне»81. Наконец, Клемансо убедил Жореса в том, что нарушение прав одного человека является нарушением прав всех. Но удалось ему это только потому, что фрондерами оказались закоснелые со времен революции враги народа, а именно аристократия и церковь. Именно против богатых и против духовенства, не за республику, не за справедливость и свободу вышли в конце концов рабочие на улицы. Правда, и речи Жореса, и статьи Клемансо дышат прежней революционной страстью в защиту прав человека. Правда и то, что эта страсть была достаточно сильной, чтобы сплотить людей на борьбу, но вначале они должны были убедиться, что на карту поставлены не только справедливость и честь республики, но и их собственные классовые «интересы». В действительности огромное число социалистов и внутри страны, и за ее пределами все еще считали ошибкой вмешательство (так они это называли) в междоусобные свары буржуазии или беспокойство по поводу спасения республики.
Первым, кто вывел рабочих, по крайней мере частично, из этого состояния безразличия, был великий народолюбец Эмиль Золя. Однако в своем осуждении республики он был и первым, кто отклонился от точного представления политических фактов и поддался страстям толпы, извлекая на свет жупел «тайного Рима». Этот мотив Клемансо поддержал очень неохотно, а Жорес — с энтузиазмом. Настоящее достижение Золя, которое трудно усмотреть в его статьях, состояло в решительном и неустрашимом мужестве, с которым этот человек, чья жизнь и произведения приводили народ в восторг «на грани обожания», выступил, чтобы бросить вызов, биться и, наконец, победить массы, в которых он, подобно Клемансо, все время лишь с трудом мог различить народ и чернь. «Всегда находились люди, способные противостоять самым могущественным монархам и отказывавшиеся склонить перед ними главу, но лишь немногие были способны противостоять толпе, выступить в одиночку против введенных в заблуждение масс, безоружным выйти навстречу их жестокому бешенству и,

81 См. Предисловие к СЫтепсеаи G. Contre la justice. 19'HI.

175
скрестив руки, говорить «нет», когда от тебя требуют «да». Таким человеком был Золя!»82
Едва появилась «J'Accuse», как парижские социалисты созвали свой первый митинг и приняли резолюцию, призывавшую к пересмотру дела Дрейфуса. Но уж пять дней спустя некие 32 социалиста поспешили выступить с заявлением о том, что судьба «классового врага» Дрейфуса их не касается. За этим заявлением стояла значительная часть членов партии в Париже. Хотя раскол в ее рядах продолжался на протяжении всей Истории Дрейфуса, в партии насчитывалось достаточно дрейфусаров, чтобы с этого момента не допустить контроля Антисемитской лиги над улицей. На одном из социалистических митингов антисемитизм был даже заклеймен как «новая форма реакции». Тем не менее через несколько месяцев, когда состоялись выборы в парламент, Жорес не был переизбран, а еще немного спустя, когда военный министр Кавеньяк ублажил палату речью, в которой он обрушился на Дрейфуса и восхвалял незаменимую армию, депутаты, всего при двух голосах против, решили, что текст этого обращения должен быть расклеен на стенах Парижа. Точно так же, когда в октябре этого же года в Париже разразилась великая забастовка, немецкий посол Мюнстер мог уверенно и достоверно информировать Берлин, что «в том, что касается широких масс, речи ни в каком смысле не идет о политике. Рабочие просто требуют повышения зарплаты и в результате этого добьются. Что же до дела Дрейфуса, то они совершенно не берут его себе в голову»83. Кто в таком случае были в широком смысле сторонники Дрейфуса? Кто были те 300 тысяч французов, которые с такой жадностью поглощали «J'Accuse» Золя и с религиозным чувством воспринимали передовицы Клемансо? Кто были те люди, которые в конце концов преуспели в том, чтобы расколоть каждый класс, даже каждую французскую семью на противоположные фракции в отношении дела Дрейфуса? Ответ состоит в том, что они не были партией или однородной группой. Известно, что они чаще были из средних и низких, а не из высших классов, как и то, что — и это достаточно показательно — среди них было больше врачей, чем юристов и служащих администрации. В целом, однако, это была смесь различных элементов: люди, такие далекие друг от друга, как Золя и Пеги или Жорес и Пикар, люди, которые назавтра разойдутся и пойдут каждый своей дорогой. «Они приходят из политических партий и религиозных общин, не имеющих ничего общего между собой, даже конфликтующих друг с другом... Эти

82 Речь Клемансо, произнесенная перед Сенатом несколькими годами позже. Ср.: We . В Op. cit. Р. 112-113.
83 См.: Herzog W. Op. cit., запись от октября 1898 г.

176
люди не знают друг друга. Они бились друг с другом и при случае будут биться снова. Не обманывайте себя; они и есть «элита» французской демократии»84.
Обладай Клемансо в то время достаточной самоуверенностью, чтобы считаться только с теми, в ком можно было видеть подлинный народ Франции, он не стал бы жертвой той фатальной гордыни, которой была отмечена вся его последующая жизнь. Из его опыта с Историей Дрейфуса произросло его разочарование в народе, его презрение к людям, наконец, его вера в то, что только он, и он один, может спасти республику. Он никогда не снизошел до того, чтобы потакать шутовским кривляньям черни. Поэтому, раз начав отождествлять толпу с народом, он фактически выбил почву у себя из-под ног и обрек себя на угрюмую отчужденность, которая отличала его с той поры.
Раскол французского народа был виден в каждой семье. Но достаточно характерно, что политическое выражение это нашло только в рядах Рабочей партии. Все остальные, как и все парламентские группы, в начале кампании за пересмотр были монолитно против Дрейфуса. Однако это значит лишь то, что буржуазные партии больше не представляли подлинных настроений избирателей, так как тот же раскол, который так явственно произошел среди социалистов, имел место и почти во всех других слоях населения. Везде существовало меньшинство, поддержавшее призыв Клемансо к справедливости, и эти разнородные меньшинства сложились в дрейфусаров. Их борьба с армией и против продажного сговора с ней республики стала доминирующим фактором французской внутренней политики с конца 1897 г. и до открытия в 1900 г. Всемирной выставки. Она также оказывала заметное влияние и на внешнюю политику страны. Тем не менее вся эта борьба происходила исключительно вне стен парламента. В так называемом представительном собрании, состоявшем ни много ни мало — из 600 депутатов всех цветов и оттенков как пролетариата, так и буржуазии, в 1898 г. было всего два сторонника Дрейфуса, и один из них, Жорес, не был вновь избран.
Тревожным моментом в Истории Дрейфуса было то, что не только толпа должна была действовать внепарламентскими способами. Все меньшинство, на деле сражаясь за парламент, демократию и республику, таким же точно образом было вынуждено вести эту борьбу вне палаты. Единственной разницей между этими сторонами было то, что одна использовала улицу, а другая — прессу и суд. Иными словами, вся политическая жизнь Франции во время дрейфусовского кризиса протекала за пределами парламента. Этот вывод нисколько не обесценивается теми несколькими голосами в парламенте, которые раздавались в

84 К. V. Т. Op. cit. Р. 608.

177
пользу армии или против пересмотра дела. Существенно важно помнить, что, когда незадолго до открытия Всемирной выставки настроения в парламенте начали меняться, военный министр Галифе мог, не греша против истины, заявить, что это никоим образом не отражало настроений в стране85. Кроме того, голоса против пересмотра не нужно толковать как санкционирование политики coup d'etat, которую с помощью армии старались навязать иезуиты и определенные радикальные элементы86. Скорее они возникали из простого сопротивления любым переменам в status quo. На самом-то деле столь же подавляющее большинство палаты отвергло бы и военно-клерикальную диктатуру.
Если Клемансо и дрейфусары добились успеха в привлечении на сторону требования о пересмотре большого числа представителей всех классов, то католики действовали в ответ единым блоком; среди них не было расхождений во мнениях. То, что делали иезуиты, чтобы направлять аристократию и Генеральный штаб, в средних и низших классах проделывалось ассумпциатами, чей орган «La Croix» имел самый большой из всех католических журналов Франции тираж87. И те и другие сосредоточили свою агитацию против республики вокруг евреев. И те и другие изображали себя защитниками армии и общественного блага от махинаций «международного еврейства». Еще более удивительным, чем позиция католиков во Франции, было то, что и во всем мире католическая пресса твердо стояла против Дрейфуса. «Все эти журналисты маршировали и продолжают маршировать по команде вышестоящих»88. По мере того как раскручивалось это дело, все яснее становилось, что агитация против евреев во Франции следует международной линии. Так, «Civilta Cattolica» заявила, что евреев следует исключить из состава нации везде — во Франции, в Германии, Австрии и Италии. Католические политики одни из первых поняли, что новейшая державная политика должна основываться на противоборстве колониальных амбиций. Поэтому они были первыми, кто связал антисемитизм и империализм, объявив евреев агентами Англии и тем самым соединив ан-

85 Военный министр Галифе писал Вальдеку: «Давайте не забывать, что огромное большинство французов настроено антисемитски. Поэтому наша политика должна быть такова, чтобы... мы имели за собой всю армию и большинство французов, не говоря уж о государственных служащих и сенаторах...» Ср.: Reinach J. Op. cit. Vol 5. P. 579.
86 Самой известной из таких попыток является попытка Деруледа, который во время похорон президента Феликса Фора в феврале 1899 г. склонял к мятежу генерала Роже. Немецкие послы и поверенные в делах сообщали о таких попытках каждые несколько месяцев. Ситуация эта хорошо обобщена у Барреса (Op. cit. Р. 4): «В Ренне мы нашли свое поле битвы. Все, что нам нужно, это солдаты или, вернее, генералы, или — еще вернее — любой генерал». Однако отнюдь не случайно такого генерала не было в природе.
87 Броуган даже возлагает на ассумпциатов всю ответственность за клерикальную агитацию.
88 К. V. Т. Op. cit. Р. 597.

178
тагонизм к евреям с англофобией89. Дело Дрейфуса, в котором центральными фигурами были евреи, предоставило им хорошую возможность сыграть свою игру. Если Англия отобрала у французов Египет, виноваты были евреи90, движение же за англо-американский союз было, конечно, делом рук «империализма Ротшильда»91. То, что игра, в которую играли католики, не ограничивалась Францией, стало в высшей степени ясно после того, как занавес опустился над этой частной драмой. В конце 1899 г., когда Дрейфус был помилован и французское общественное мнение, опасаясь обещанного бойкота Всемирной выставки, повернулось на 180 градусов, одного интервью с папой Львом XIII было достаточно, чтобы остановить распространение антисемитизма по всему миру92. Даже в Соединенных Штатах, где некатолики с особым энтузиазмом защищали Дрейфуса, можно было различить в католической печати после 1897 г. приметное возрождение антисемитских настроений, которые, однако, тут же улеглись после интервью с папой93. «Великая стратегия» использования антисемитизма в качестве орудия католицизма оказалась несостоятельной.

5. Евреи и дрейфусары
Случившееся со злополучным капитаном Дрейфусом показало миру, что в любом еврейском аристократе или мультимиллионере все-таки остается нечто от былого парии, у которого нет родины, для которого не существуют прав человека и которому общество с радостью отказывает в своих привилегиях. Однако никто не воспринял этот факт с таким трудом, как сами эмансипированные евреи. «Им недостаточно, — писал Бернар Лазар, — отказаться от всякой солидарности со своими рожденными в других странах братьями; они готовы обвинить тех во всех бедах, рожденных их собственной трусостью. Они не довольствуются ролью больших джингоистов, чем сами французы; подобно всем эмансипированным евреям повсюду, они по собственной доброй воле рвут все связи солидарности. Действительно, они зашли так далеко, что на две-три дю-

89 «Первоначальный импульс в деле Дрейфуса, вероятно, исходил из Лондона, несколько обеспокоенного Конго-Нильской экспедицией 1896-1898 гг.». Это писал Моррас в «Action Francai.se» (14 июля 1935 г.). Католическая пресса Лондона защищала иезуитов (см.: The Jesuits and the Dreyfus case // The Month. 1899. Vol. 18).
90 Civilta Cattolica. 05.02.1898.
91 См. особенно характерную в этом смысле статью преподобного Джорджа МакДермота. McDermm С, С. S. P. Mr. Chamberlen' foreign policy and the Dreyfus Case // Catholic World. 1898. Vol. 67. September.
92 Ср.: Lecanuet E. Op. cit. P. 188.
93 Ср.: Halperin R. A. Op. cit. P. 59. 77 ff.

179
жины из них, готовых защищать одного из своих подвергнутых мукам братьев, во Франции найдется несколько тысяч, готовых стоять на страже Чертова острова вместе с самыми отъявленными патриотами»94. Именно из-за того, что они играли в странах своего проживания столь небольшую роль в их политическом развитии, на протяжении XIX в., они пришли к фетишизации равенства перед законом. Для них это была не подлежащая сомнению основа безопасности на века. Когда разразилась История Дрейфуса как предупреждение о том, что их безопасность находится под угрозой, они уже были охвачены столь глубоким процессом разлагающей ассимиляции, что недостаток у них политической мудрости в результате только усугубился. Они быстро ассимилировались в тех слоях общества, где все политические страсти подавляются мертвым грузом светского снобизма, большого бизнеса и невиданных доселе возможностей разбогатеть. Они надеялись избавиться от порождаемой этими тенденциями антипатии, направив ее против своих же бедняков и еще не ассимилированных братьев. Используя ту же тактику, которую нееврейское общество употребляло против них, они всячески старались отмежеваться от так называемых Ostjuden. Они беззаботно отмахивались от политического антисемитизма, проявившегося в погромах в России и Румынии, как от пережитка средневековья, чего-то нереального для современной политической жизни. Им было никак невдомек, что в Истории Дрейфуса на карту было поставлено больше, чем просто социальный статус, хотя бы потому, что было пущено в ход нечто большее, чем просто бытовой антисемитизм.
Таковы причины, по которым в рядах французского еврейства оказалось так мало беззаветных сторонников Дрейфуса. Евреи, включая саму семью Дрейфуса, не хотели начинать политическую борьбу. Именно в силу этого Лабори, адвокат Золя, был отведен как защитник на Реннском процессе, а второму адвокату Дрейфуса — Деманжу было предписано ограничить защиту принципом толкования сомнения в пользу обвиняемого. Таким образом надеялись потоком комплиментов смягчить возможное наступление со стороны армии или ее офицеров. Думали, что самый легкий путь к оправданию состоит в том, чтобы притвориться, что все дело, возможно, сводится к юридической ошибке, жертвой которой случайно оказался еврей. В результате был вынесен второй приговор, и не посмевший иметь дело с подлинной подоплекой событий Дрейфус вынужден был отказаться от требования пересмотра и просить о помиловании, т.е. фактически признать себя виновным95. Евреи не разглядели, что речь-то шла об организованной борьбе

94 Lazarc В. Job's dungheap. N.Y., 1948. P. 97.
95 Ср.: La6ore F. Le mai politique et les partis // Le Grande Revue. 1901. October — December: «С того момента, когда на процессе в Ренне обвиняемый признал свою вину и

180
против них на политическом фронте. Поэтому они отказались от сотрудничества с людьми, готовыми встретить вызов именно на этой территории. Насколько слепы они были, ясно показывает пример Клемансо. Его борьба за справедливость как основание государства, безусловно, включала в себя и вопрос равенства в правах для евреев. Однако в эпоху классовой борьбы, с одной стороны, и неистового джингоизма, с другой, все это так и осталось бы политической абстракцией, не будь выражено одновременно в остроактуальных терминах борьбы угнетенных против своих угнетателей. Клемансо был одним из немногих подлинных друзей, каких только знало современное еврейство, поскольку он распознал и объявил всему миру, что евреи являются одним из угнетенных народов Европы. Антисемит склонен видеть в еврейском парвеню выскочку-парию, соответственно в каждом торгаше он опасается Ротшильда и в каждом schnorrer'e — парвеню. Но Клемансо в своей всепоглощающей страсти к справедливости даже в Ротшильдах разглядел их принадлежность к попранному народу. Боль за несчастную Францию открыла его глаза, и его сердце преисполнилось сочувствия даже к тем «бедолагам, кто выставляют себя лидерами своего народа, а потом спешно покидают его в беде», тем запуганным и попраным людям, которые в своем невежестве, слабости и страхе всегда были настолько ослеплены преклонением перед более сильными, что отказались вступить с ним в союз для активной борьбы и оказались способны «поспешить на подмогу победителю» только после того, как битва была выиграна96.

6. Помилование и его значение

То, что драма Дрейфуса была комедией, стало очевидным только в ее последнем акте. Объединившим расколотую страну deus ex machina, повернувшим парламент в пользу пересмотра и примирившим в конечном счете такие несовместимые части народа, как крайние правые и социалисты, был не кто иной, как парижская Всемирная выставка 1900 г. То, чего не смогли достичь ни ежедневные передовицы Клемансо, ни пафос Золя, ни речи Жореса, ни ненависть народа к духовенству и аристократии, а именно изменить настроения в парламенте в

защитник отказался от требования пересмотра в надежде на помилование, дело Дрейфуса было закрыто как великая универсальная человеческая проблема». В своей статье, озаглавленной «Le spectacle du jour», Клемансо пишет об алжирских евреях, «по поводу которых Ротшильд не заявит ни малейшего протеста».
96 См. статьи Клемансо «Le spectacle du jour», «Et les juifs!», «Le farce du syndicat» и «Encore les juifs» в газете «L'Imquite».

181
пользу Дрейфуса, в конце концов было достигнуто из-за страха перед бойкотом. Тот же самый парламент, который год назад единогласно отверг пересмотр, теперь двумя третями голосов вынес вотум недоверия антидрейфусаровскому правительству. В июле 1899 г. к власти пришел кабинет Вальдека-Руссо. Президент Лубе помиловал Дрейфуса и покончил со всем этим делом. Выставка могла теперь открыться при наияснейшем коммерческом небе, и за этим последовало всеобщее братание: даже социалисты получили право на министерские посты; первый министр-социалист Мильеран получил портфель министра торговли.
Парламент стал на сторону Дрейфуса! Такова была развязка. Для Клемансо это, конечно, было поражение. До самого конца он разоблачал двусмысленное помилование и еще более двусмысленную амнистию. «Все, что проделано, — писал Золя, — так это сваливание под одно дурно пахнущее помилование и людей чести, и хулиганов. Все брошено в один котелок»97. Клемансо, как и вначале, остался в абсолютном одиночестве. Социалисты, и в первую очередь Жорес, приветствовали и помилование, и амнистию. Разве это не обеспечило им место в правительстве и более широкое представительство их особых интересов? Несколькими месяцами позже, в мае 1900 г., когда успех выставки стал несомненным, выяснилась подлинная правда. Вся эта тактика умиротворения была осуществлена за счет дрейфусаров. Предложение о новом рассмотрении дела было отвергнуто 425 голосами против 60, и ситуацию не смогло изменить даже собственное правительство Клемансо в 1906 г.; оно не решилось доверить пересмотр обычному суду. Оправдание Кассационным судом (незаконное) явилось компромиссом. Но поражение Клемансо не означало победу для церкви и армии. Отделение церкви от государства и запрещение приходского образования положили конец влиянию католицизма во Франции. Точно так же подчинение разведывательной службы военному министерству, т.е. гражданской власти, отняло у армии возможность путем шантажа влиять на кабинет и палату и лишило ее всякого оправдания для ведения по собственной инициативе каких бы то ни было полицейских расследований.
В 1909 г. Дрюмон баллотировался в Академию. Некогда его антисемитизм восхвалялся католиками и приветствовался народом. Теперь, однако, «величайший историк со времен Фюстеля» (Леметр) был вынужден уступить Марселю Прево, автору в некоторой степени порнографического романа «Demi-Vierges», и новый «бессмертный» получил поздравления от иезуита отца Дю Лака98. Даже Общество Иисуса уладило свою ссору с Третьей республикой. Окончание дела Дрейфуса знаменовало собой конец клерикального антисемитизма. Избранный

97 Ср. письмо Золя от 13 сентября 1899 г. в «Correspondence: lettres a Maitre Labori».
98 Ср.: Herzog W. Op. cit. P. 97.

182
Третьей республикой компромисс оправдал обвиняемого, минуя нормальное судопроизводство, и в то же время ограничил деятельность католических организаций. Пока Бернар Лазар добивался равных прав для обеих сторон, государство сделало одно исключение для евреев и другое для католиков, угрожающее их свободе совести99.Обе действительные стороны конфликта была поставлены вне закона с тем результатом, что еврейский вопрос, с одной стороны, и политический католицизм, с другой, отныне были устранены с арены практической политики. Так завершился единственный эпизод, когда потаенные силы XIX в. предстали в полном свете документированной истории. Единственным видимым результатом этого события было рождение сионистского движения, ибо только таким мог быть политический ответ евреев на антисемитизм и только такой — идеология, в которой отразилось впервые ставшее серьезным их отношение к враждебности, коей суждено будет перенести евреев в центр мировой истории.

99 Позиция Лазара в деле Дрейфуса лучше всего описана в: Рёдиу С. Notre Jeunesse // Cahiers du la quinzaine. P., 1910. Рассматривая его как подлинного представителя интересов евреев, Пеги следующим образом формулирует требования Лазара: «Он был борцом за беспристрастность закона. Беспристрастность в деле Дрейфуса, беспристрастность в деле о религиозных орденах. Казалось бы — пустяк, но могущий завести далеко. Его это привело к одинокой смерти» (цитата из введения к: Lazare В. Job's dungheap). Лазар был одним из первых дрейфусаров, протестовавших против закона о конгрегациях.