Если когда Сократ разговаривал с художниками, занимающимися своим искусством с целью заработка, то и им он был полезен.
Так, он пришел однажды к живописцу Паррасию и в разговоре с ним сказал:
– Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Не подражают ли ваши картины различным телам, когда вы изображаете красками тела вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодые и старые?
– Верно, — отвечал Паррасий.
— Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые образы, вы берете у разных людей и соединяете вместе, какие есть у кого, наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым.
— Да, мы так делаем, — отвечал Паррасий.
– А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести, — я разумею духовные свойства? Или этого и изобразить нельзя? — спросил Сократ.
– Как же можно, Сократ, — отвечал Паррасий, — изобразить то, что не имеет ни соразмерности, ни цвета и вообще ничего такого, о чем ты сейчас говорил, и даже совершенно невидимо?
— Но разве не бывает, что человек смотрит на кого-нибудь ласково или враждебно? — спросил Сократ.
– Думаю, что бывает, — отвечал Паррасий.
– Так это-то можно изобразить в глазах?
– Конечно, — отвечал Паррасий.
– А при счастье и при несчастье друзей, как ты думаешь, разве одинаковое бывает выражение лица у тех, {кто принимает в них участие и кто не принимает}?
– Клянусь Зевсом, конечно нет, — отвечал Паррасий, — при счастье они бывают веселы, при несчастье мрачны.
– Так и это можно изобразить? — спросил Сократ.
– Конечно, — отвечал Паррасий.
— Затем, величавость и благородство, униженность и рабский дух, скромность и рассудительность, наглость и грубость проявляются и в лице и в фигуре человека, стоит он или двигается.
– Верно, — отвечал Паррасий.
– Так и это можно изобразить?
– Конечно, — отвечал Паррасий.
– Так на каких людей приятнее смотреть, — спросил Сократ, — на тех ли, в которых видны прекрасные, благородные, достойные любви черты характера, или же безобразные, низкие, возбуждающие ненависть?
– Клянусь Зевсом, Сократ, тут большая разница, — отвечал Паррасий.
Однажды Сократ пришел к скульптору Клитону и в разговоре с ним сказал:
– Прекрасны твои произведения, Клитон, — бегуны, борцы, кулачные бойцы, панкратиасты: это я вижу и понимаю; но как ты придаешь статуям то свойство, которое особенно чарует людей при взгляде на них, — что они кажутся живыми?
Клитон был в недоумении и не сразу собрался ответить. Тогда Сократ продолжал:
– Не оттого ли в твоих статуях видно больше жизни, что ты придаешь им сходство с образами живых людей?
– Конечно, — отвечал Клитон.
– Так вот, воспроизводя как при сгибании или разгибании тела члены то сжимаются, то расправляются, то напрягаются, то расслабляются, ты и придаешь статуям больше сходства с действительностью и больше привлекательности.
– Совершенно верно, — отвечал Клитон.
— А изображение также душевных состояний у людей при разных их действиях разве не дает наслаждения зрителю?
– Надо думать, что так, — отвечал Клитон.
– В таком случае у сражающихся в глазах надо изображать угрозу, а у победителей должно быть торжество в выражении лица?
– Именно так, — отвечал Клитон.
– Стало быть, — сказал Сократ, — скульптор должен в своих произведениях выражать состояние души.
Однажды Сократ пришел к Пистию, мастеру по изготовлению панцирей. Пистий показал ему панцири хорошей работы.
– Клянусь Герой, Пистий, — сказал Сократ, — прекрасное изобретение — панцирь: он прикрывает у человека части тела, нуждающиеся в прикрытии, и вместе с тем не мешает действиям рук!
Но скажи мне, Пистий, — продолжал Сократ, — почему ты продаешь дороже других свои панцири, хоть ты делаешь их не крепче, чем другие, и не из более дорогого материала?
– Потому что, Сократ, я делаю панцири с большим соблюдением пропорций, — отвечал Пистий.
– Как же ты показываешь эту пропорциональность, — мерой или весом, назначая за них более дорогую цену? Ведь, я думаю, ты не все их делаешь одинаковыми и похожими, если только ты делаешь их каждому по мерке.
– Клянусь Зевсом, так и делаю, — отвечал Пистий, — без этого в панцире нет никакого толку.
— А телосложение у человека бывает у одного пропорциональное, у другого непропорциональное? — спросил Сократ.
– Конечно, — отвечал Пистий.
– Так как же ты делаешь, чтобы панцирь был по мерке человеку с непропорциональным телосложением и в то же время был бы пропорциональным? — спросил Сократ.
– Точно так же, как делаю его по мерке, — отвечал Пистий. — Панцирь по мерке и есть панцирь пропорциональный.
— Пропорциональность ты понимаешь, по-видимому, не безотносительно, — сказал Сократ, — а по отношению к тому, кто носит панцирь, совершенно так же, как если бы ты сказал, что щит пропорционален для того, для кого он по мерке; то же самое касается, по-видимому, судя по твоим словам, и военного плаща и всех вообще предметов. Но, может быть, в том, что панцирь приходится по мерке, есть и еще какая-нибудь немалая выгода.
– Скажи, Сократ, если знаешь, — отвечал Пистий.
– Панцирь, сделанный по мерке, меньше давит своей тяжестью, чем сделанный не по мерке, при одном и том же весе, — сказал Сократ. — Если он сделан не по мерке, то он или висит всей тяжестью на плечах или сильно надавливает на какое-нибудь другое место тела, и через это неприятно и тяжело его носить. Если же он сделан по мерке, то тяжесть его распределяется по разным местам: часть ее несет ключица и надплечие, часть — плечи, часть — грудь, часть — спина, часть — живот, так что он почти не похож на ношу, а скорее на предмет, приложенный к телу.
— Ты указал как раз на то качество, за которое я так дорого ценю свою работу, — сказал Пистий, — некоторые однако охотнее покупают панцири раскрашенные и золоченые.
– Ну, если они только из-за этого покупают панцири, сделанные им не по мерке, — сказал Сократ, — то они, кажется мне, покупают раскрашенный и золоченый вред. Но ведь тело не остается всегда в одном и том же положении, — то бывает в наклоненном, то в прямом: так как же могут быть по мерке панцири, сделанные точь-в-точь по человеку?
– Никоим образом, — отвечал Пистий.
– Ты хочешь сказать, — заметил Сократ, — что по мерке приходятся не те, которые сделаны вполне по человеку, а те, которые не беспокоят его при употреблении.
– Ты угадал, Сократ, и совершенно верно понимаешь дело, — отвечал Пистий.